Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки
Лев Николаевич Толстой


Весь Толстой в один клик


Лев Николаевич Толстой. Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки



Государственное издательство «Художественная литература»

Москва – 1936




Электронное издание осуществлено в рамках краудсорсингового проекта «Весь Толстой в один клик» (http://www.readingtolstoy.ru/)

Организаторы:

Государственный музей Л.Н. Толстого (http://tolstoymuseum.ru/)

Музей-усадьба «Ясная Поляна» (http://ypmuseum.ru/)

Компания ABBYY (http://www.abbyy.ru/)





Подготовлено на основе электронной копии 6-го тома Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, предоставленной Российской государственной библиотекой (http://www.rsl.ru/)

Электронное издание 90-томного собрания сочинений Л.Н. Толстого доступно на портале www.tolstoy.ru (http://www.tolstoy.ru/)



Если Вы нашли ошибку, пожалуйста, напишите нам info@tolstoy.ru




Перепечатка разрешается безвозмездно

–

Reproduction libre pour tous les pays.




Предисловие к электронному изданию


Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928—1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л.Н.Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л.Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте readingtolstoy.ru (http://www.readingtolstoy.ru/) к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru (http://www.tolstoy.ru/).

В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л.Н. Толстого.



Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик»

Фекла Толстая


























КАЗАКИ


РЕДАКТОР

А. Е. Грузинский






ПРЕДИСЛОВИЕ К ШЕСТОМУ ТОМУ


Повесть «Казаки» занимает в настоящем издании особый том вследствие большого объема нового рукописного материала. Неизданных дополнений на основании этого материала нами помещено около 7—8 печатных листов.

Подробное описание всех сохранившихся рукописей повести, а также очерк сложной истории ее создания на протяжении одиннадцати лет читатель найдет в нашей объяснительной статье.

А. Е. Грузинский

–




РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ


Тексты произведений, печатавшихся при жизни Л. Толстого, печатаются по новой орфографии, но с воспроизведением больших букв и начертаний до-Гротовской орфографии в тех случаях, когда эти архаизмы отражают произношение Л. Толстого и лиц его круга (брычка, пожалуста).

При воспроизведении текстов, не печатавшихся при жизни Л. Толстого (произведения, окончательно не отделанные, неоконченные, только начатые и черновые тексты), соблюдаются следующие правила.

Текст воспроизводится с соблюдением всех особенностей правописания, которое не унифицируется, т. е. в случаях различного написания одного и того же слова все эти различия воспроизводятся («этаго» и «этого», «тетенька» и «тетинька»).

Слова, не написанные явно по рассеянности, дополняются в прямых скобках.

В местоимении «что» над «о» ставится знак ударения в тех случаях, когда без этого было бы затруднено понимание. Это «ударение» не оговаривается в сноске.

Ударения (в «что» и других словах), поставленные самим Толстым, воспроизводятся, и это оговаривается в сноске.

На месте слов, недопустимых в печати, ставится в двойных прямых скобках цыфра, обозначающая число невоспроизводящихся слов: ([[1]]).

Неполно написанные конечные буквы (как напр., крючок вниз вместо конечного «ъ» или конечных букв «ся» в глагольных формах) воспроизводятся полностью без каких-либо обозначений и оговорок.

Условные сокращения (т.н. «абревиатуры) типа «к


», вместо «который» и слова, написанные неполностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: «к[отор]ый», «т[акъ] к[акъ]» лишь в тех случаях, когда редактор сомневается в чтении.

Слитное написание слов, объясняемое лишь тем, что слова для экономии времени и сил писались без отрыва пера от бумаги, не воспроизводится.

Описки (пропуски букв, перестановки букв, замены одной буквы другой) не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской.

Слова, написанные явно по рассеянности дважды, воспроизводятся один раз, но это оговаривается в сноске.

После слов, в чтении которых редактор сомневается, ставится знак вопроса в прямых скобках: [?]

На месте не поддающихся прочтению слов ставится: [1 неразобр.] или: [2 неразобр.], где цифры обозначают количество неразобранных слов.

Из зачеркнутого в рукописи воспроизводится (в сноске) лишь то, что признает редактор важным в том или другом отношении.

Незачеркнутое явно по рассеянности (или зачеркнутое сухим пером) рассматривается как зачеркнутое и не оговаривается.

Более или менее значительные по размерам места (абзац или несколько абзацев, глава или главы), перечеркнутые (одной чертой или двумя чертами крест-на-крест и т. п.) воспроизводятся не в сноске и ставятся в ломаных < > скобках, но в отдельных случаях допускается воспроизведение и зачеркнутых слов в ломаных < > скобках в тексте, а не в сноске.

Написанное в скобках воспроизводится в круглых скобках. Подчеркнутое воспроизводится курсивом. Дважды подчеркнутое – курсивом с оговоркой в сноске.

В отношении пунктуации: 1) воспроизводятся все точки, знаки восклицательные и вопросительные, тире, двоеточия и многоточия (кроме случаев явно ошибочного написания); 2) из запятых воспроизводятся лишь поставленные согласно с общепринятой пунктуацией; 3) ставятся все знаки в тех местах, где они отсутствуют с точки зрения общепринятой пунктуации, причем отсутствующие тире, двоеточия, кавычки и точки ставятся в самых редких случаях.

При воспроизведении «многоточий» Толстого ставится столько точек, сколько стоит у Толстого.

Воспроизводятся все абзацы. Делаются отсутствующие в диалогах абзацы без оговорки в сноске, а в других, самых редких случаях – с оговоркой в сноске: Абзац редактора.

Примечания и переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие Толстому и печатаемые в сносках (внизу страницы) печатаются (петитом) без скобок.

Переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие редактору, печатаются в прямых [ ] скобках.

Обозначения: *, **, ***, **** в оглавлении томов, на шмуцтитулах и в тексте как при названиях произведений, так и при номерах вариантов означают: * – что печатается впервые; ** – что напечатано после смерти Л. Толстого; *** – что не вошло ни в одно из собраний сочинений Толстого; **** – что печаталось со значительными сокращениями и искажениями текста.








Л. Н. ТОЛСТОЙ

1856 г.

Размер подлинника






КАЗАКИ

КАВКАЗСКАЯ ПОВЕСТЬ

(1852 – 1862)





I.


Всё затихло в Москве. Редко, редко где слышится визг колес по зимней улице. В окнах огней уже нет, и фонари потухли. От церквей разносятся звуки колоколов и, колыхаясь над спящим городом, поминают об утре. На улицах пусто. Редко где промесит узкими полозьями песок с снегом ночной извозчик и, перебравшись на другой угол, заснет, дожидаясь седока. Пройдет старушка в церковь, где уж, отражаясь на золотых окладах, красно и редко горят несимметрично расставленные восковые свечи. Рабочий народ уж поднимается после долгой зимней ночи и идет на работы.

А у господ еще вечер.

В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противозаконно светится огонь. У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и сжавшись, точно прячется за угол дома.

«И чего переливают из пустого в порожнее? – думает лакей, с осунувшимся лицом, сидя в передней. – И всё на мое дежурство!» Из соседней светлой комнатки слышатся голоса трех ужинающих молодых людей. Они сидят в комнате около стола, на котором стоят остатки ужина и вина. Один, маленький, чистенький, худой и дурной, сидит и смотрит на отъезжающего добрыми, усталыми глазами. Другой, высокий, лежит подле уставленного пустыми бутылками стола и играет ключиком часов. Третий, в новеньком полушубке, ходит по комнате и, изредка останавливаясь, щелкает миндаль в довольно толстых и сильных, но с отчищенными ногтями пальцах, и всё чему-то улыбается; глаза и лицо его горят. Он говорит с жаром и с жестами; но видно, что он не находит слов, и все слова, которые ему приходят, кажутся недостаточными, чтобы выразить всё, чт? подступило ему к сердцу. Он беспрестанно улыбается.

– Теперь можно всё сказать! – говорит отъезжающий. – Я не то что оправдываюсь, но мне бы хотелось, чтобы ты по крайней мере понял меня, как я себя понимаю, а не так, как пошлость смотрит на это дело. Ты говоришь, что я виноват перед ней, – обращается он к тому, который добрыми глазами смотрит на него.

– Да, виноват, – отвечает маленький и дурной, и кажется, что еще больше доброты и усталости выражается в его взгляде.

– Я знаю, отчего ты это говоришь, – продолжает отъезжающий. – Быть любимым по-твоему такое же счастье, как любить, и довольно на всю жизнь, если раз достиг его.

– Да, очень довольно, душа моя! Больше чем нужно, – подтверждает маленький и дурной, открывая и закрывая глаза.

– Но отчего ж не любить и самому! – говорит отъезжающий, задумывается и как будто с сожалением смотрит на приятеля. – Отчего не любить? Не любится… Нет, любимым быть – несчастье, несчастье, когда чувствуешь, что виноват, потому что не даешь того же и не можешь дать. Ах, Боже мой! – Он махнул рукой. – Ведь если бы это всё делалось разумно, а то навыворот, как-то не по-нашему, а по-своему всё это делается. Ведь я как будто украл это чувство. И ты так думаешь; не отказывайся, ты должен это думать. А поверишь ли, из всех глупостей и гадостей, которых я много успел наделать в жизни, это одна, в которой я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться. Ни сначала, ни после я не лгал ни перед собой, ни перед нею. Мне казалось, что наконец-то вот я полюбил, а потом увидал, что это была невольная ложь, что так любить нельзя, и не мог итти далее; а она пошла. Разве я виноват в том, что не мог? Что же мне было делать?

– Ну, да теперь кончено! – сказал приятель, закуривая сигару, чтобы разогнать сон. – Одно только: ты еще не любил и не знаешь, чт? такое любить.

Тот, который был в полушубке, хотел опять сказать что-то и схватил себя за голову. Но не высказывалось то, чт? он хотел сказать.

– Не любил! Да, правда, не любил. Да есть же во мне желание любить, сильнее которого нельзя иметь желанья! Да опять, и есть ли такая любовь? Всё остается что-то недоконченное. Ну, да чт? говорить! Напутал, напутал я себе в жизни. Но теперь всё кончено, ты прав. И я чувствую, что начинается новая жизнь.

– В которой ты опять напутаешь, – сказал лежавший на диване и игравший ключиком часов; но отъезжающий не слыхал его.

– Мне и грустно, и рад я, что еду, – продолжал он. – Отчего грустно, я не знаю.

И отъезжающий стал говорить об одном себе, не замечая того, что другим не было это так интересно, как ему. Человек никогда не бывает таким эгоистом, как в минуту душевного восторга. Ему кажется, что нет на свете в эту минуту ничего прекраснее и интереснее его самого.

– Дмитрий Андреевич, ямщик ждать не хочет! – сказал вошедший молодой дворовый человек в шубе и обвязанный шарфом. – С двенадцатого часа лошади, а теперь четыре.

Дмитрий Андреевич посмотрел на своего Ванюшу. В его обвязанном шарфе, в его валеных сапогах, в его заспанном лице ему послышался голос другой жизни, призывавшей его, – жизни трудов, лишений, деятельности.

– И в самом деле, прощай! – сказал он, ища на себе незастегнутого крючка.

Несмотря на советы дать еще на водку ямщику, он надел шапку и стал посередине комнаты. Они расцеловались раз, два раза, остановились и потом поцеловались третий раз. Тот, который был в полушубке, подошел к столу, выпил стоявший на столе бокал, взял за руку маленького и дурного и покраснел.

– Нет, всё-таки скажу… Надо и можно быть откровенным с тобой, потому что я тебя люблю… Ты ведь любишь ее? Я всегда это думал… да?

– Да, – отвечал приятель, еще кротче улыбаясь.

– И может быть…

– Пожалуйте, свечи тушить приказано, – сказал заспанный лакей, слушавший последний разговор и соображавший, почему это господа всегда говорят всё одно и то же. – Счет за кем записать прикажете? За вами-с? – прибавил он, обращаясь к высокому, вперед зная, к кому обратиться.

– За мной, – сказал высокий. – Сколько?

– Двадцать шесть рублей.

Высокий задумался на мгновенье, но ничего не сказал и положил счет в карман.

А у двух разговаривающих шло свое.

– Прощай, ты отличный малый! – сказал господин маленький и дурной с кроткими глазами.

Слезы навернулись на глаза обоим. Они вышли на крыльцо.

– Ах, да! – сказал отъезжающий, краснея и обращаясь к высокому: – счет Шевалье ты устроишь, и тогда напиши мне.

– Хорошо, хорошо, – сказал высокий, надевая перчатки. – Как я тебе завидую! – прибавил он совершенно неожиданно, когда они вышли на крыльцо.

Отъезжающий сел в сани, закутался в шубу и сказал: «Ну что ж! Поедем», и даже подвинулся в санях, чтобы дать место тому, который сказал, что ему завидует; голос его дрожал.

Провожавший сказал: «Прощай, Митя, дай тебе Бог…» Он ничего не желал, кроме только того, чтобы тот уехал поскорее, и потому не мог договорить, чего он желал.

Они помолчали. Еще раз сказал кто-то: «прощай».

Кто-то сказал: «пошел!» И ямщик тронул.

– Елизар, подавай! – крикнул один из провожавших.

Извозчики и кучер зашевелились, зачмокали и задергали вожжами. Замерзшая карета завизжала по снегу.

– Славный малый этот Оленин, – сказал один из провожавших. – Но что за охота ехать на Кавказ и юнкером? Я бы полтинника не взял. Ты будешь завтра обедать в клубе?

– Буду.

И провожавшие разъехались.

Отъезжавшему казалось тепло, жарко от шубы. Он сел на дно саней, распахнулся, и ямская взъерошенная тройка потащилась из темной улицы в улицу мимо каких-то невиданных им домов. Оленину казалось, что только отъезжающие ездят по этим улицам. Кругом было темно, безмолвно, уныло, а в душе было так полно воспоминаний, любви, сожалений и приятных давивших слез…




II.


«Люблю! Очень люблю! Славные! Хорошо!» твердил он, и ему хотелось плакать. Но отчего ему хотелось плакать? Кто были славные? Кого он очень любил? Он не знал хорошенько. Иногда он вглядывался в какой-нибудь дом и удивлялся, зачем он так странно выстроен; иногда удивлялся, зачем ямщик и Ванюша, которые так чужды ему, находятся так близко от него и вместе с ним трясутся и покачиваются от порыва пристяжных, натягивающих мерзлые постромки, и снова говорил: «Славные, люблю!» и раз даже сказал: «Как хватит! Отлично!» И сам удивился, к чему он это сказал, и спросил себя: «Уж не пьян ли я?» Правда, он выпил на свою долю бутылки две вина, но не одно вино производило это действие на Оленина. Ему вспоминались все задушевные, как ему казалось, слова дружбы, стыдливо, как будто нечаянно, высказанные ему перед отъездом. Вспоминались пожатия рук, взгляды, молчания, звук голоса, сказавшего: прощай, Митя! когда он уже сидел в санях. Вспоминалась своя собственная решительная откровенность. И все это для него имело трогательное значение. Перед отъездом не только друзья, родные, не только равнодушные, но несимпатичные, недоброжелательные люди, все как будто вдруг сговорились сильнее полюбить его, простить как перед исповедью или смертью. «Может быть, мне не вернуться с Кавказа», думал он. И ему казалось, что он любит своих друзей и еще любит кого-то. И ему было жалко себя. Но не любовь к друзьям так размягчила и подняла его душу, что он не удерживал бессмысленных слов, которые говорились сами собой, и не любовь к женщине (он никогда еще не любил) привела его в это состояние. Любовь к самому себе, горячая, полная надежд, молодая любовь ко всему, чт? только было хорошего в его душе (а ему казалось теперь, что только одно хорошее было в нем), заставляла его плакать и бормотать несвязные слова.

Оленин был юноша, нигде не кончивший курса, нигде не служивший (только числившийся в каком-то присутственном месте), промотавший половину своего состояния и до двадцати четырех лет не избравший еще себе никакой карьеры и никогда ничего не делавший. Он был то, чт? называется «молодой человек» в московском обществе.

В восемнадцать лет Оленин был так свободен, как только бывали свободны русские богатые молодые люди сороковых годов, с молодых лет оставшиеся без родителей. Для него не было никаких – ни физических, ни моральных – оков; он всё мог сделать, и ничего ему не нужно было, и ничто его не связывало. У него не было ни семьи, ни отечества, ни веры, ни нужды. Он ни во чт? не верил и ничего не признавал. Но, не признавая ничего, он не только не был мрачным, скучающим и резонирующим юношей, а напротив, увлекался постоянно. Он решил, что любви нет, а всякий раз присутствие молодой и красивой женщины заставляло его замирать. Он давно знал, что почести и звание – вздор, но чувствовал невольно удовольствие, когда на бале подходил к нему князь Сергий и говорил ласковые речи. Но отдавался он всем своим увлечениям лишь настолько, насколько они не связывали его. Как только, отдавшись одному стремлению, он начинал чуять приближение труда и борьбы, мелочной борьбы с жизнию, он инстинктивно торопился оторваться от чувства или дела и восстановить свою свободу. Так он начинал светскую жизнь, службу, хозяйство, музыку, которой одно время думал посвятить себя, и даже любовь к женщинам, в которую он не верил. Он раздумывал над тем, куда положить всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке, – на искусство ли, на науку ли, на любовь ли к женщине, или на практическую деятельность, – не силу ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из себя всё, чт? он хочет, и как ему кажется, и из всего мира всё, чт? ему хочется. Правда, бывают люди, лишенные этого порыва, которые, сразу входя в жизнь, надевают на себя первый попавшийся хомут и честно работают в нем до конца жизни. Но Оленин слишком сильно сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога молодости, эту способность превратиться в одно желание, в одну мысль, способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная за чт?, не зная зачем. Он носил в себе это сознание, был горд им и, сам не зная этого, был счастлив им. Он любил до сих пор только себя одного и не мог не любить, потому что ждал от себя одного хорошего и не успел еще разочароваться в самом себе. Уезжая из Москвы, он находился в том счастливом, молодом настроении духа, когда, сознав прежние ошибки, юноша вдруг скажет себе, что всё это было не то, – что всё прежнее было случайно и незначительно, что он прежде не хотел жить хорошенько, но что теперь, с выездом его из Москвы, начинается новая жизнь, в которой уже не будет больше тех ошибок, не будет раскаяния, а наверное будет одно счастие.

Как всегда бывает в дальней дороге, на первых двух-трех станциях воображение остается в том месте, откуда едешь, и потом вдруг, с первым утром, встреченным в дороге, переносится к цели путешествия и там уже строит замки будущего. Так случилось и с Олениным.

Выехав за город и оглядев снежные поля, он порадовался тому, что он один среди этих полей, завернулся в шубу, опустился на дно саней, успокоился и задремал. Прощанье с приятелями растрогало его, и ему стала вспоминаться вся последняя зима, проведенная им в Москве, и образы этого прошедшего, перебиваемые неясными мыслями и упреками, стали непрошенно возникать в его воображении.

Ему вспомнился этот провожавший его приятель и его от ношения к девушке, о которой они говорили. Девушка эта была богата. «Каким образом он мог любить ее, несмотря на то, что она меня любила?» думал он, и нехорошие подозрения пришли ему в голову. «Много есть нечестности в людях, как подумаешь. А отчего ж я еще не любил в самом деле?» представился ему вопрос. «Все говорят мне, что я не любил. Неужели я нравственный урод?» И он стал вспоминать свои увлечения. Вспомнил он первое время своей светской жизни и сестру одного из своих приятелей, с которою он проводил вечера за столом при лампе, освещавшей ее тонкие пальцы за работой и низ красивого тонкого лица, и вспомнились ему эти разговоры, тянувшиеся как «жив-жив курилка», и общую неловкость, и стеснение, и постоянное чувство возмущения против этой натянутости. Какой-то голос всё говорил: не то, не то, и точно вышло не то. Потом вспомнился ему бал и мазурка с красивою Д. «Как я был влюблен в эту ночь, как был счастлив! И как мне больно и досадно было, когда я на другой день утром проснулся и почувствовал, что я свободен! Что же она, любовь, не приходит? не вяжет меня по рукам и по ногам?» думал он. «Нет, нет любви! Соседка барыня, говорившая одинаково мне и Дубровину, и предводителю, что любит звезды, была также не то». И вот ему вспоминается его хозяйственная деятельность в деревне, и опять не на чем с радостию остановиться в этих воспоминаниях. «Долго они будут говорить о моем отъезде?» приходит ему в голову. Но кто это они, он не знает, и вслед за этим приходит ему мысль, заставляющая его морщиться и произносить неясные звуки: это воспоминание о мосье Капеле и 678 рублях, которые он остался должен портному, и он вспоминает слова, которыми он упрашивал портного подождать еще год, и выражение недоумения и покорности судьбе, появившееся на лице портного. «Ах, Боже мой, Боже мой!» повторяет он, щурясь и стараясь отогнать несносную мысль. «Однако она меня несмотря на то любила», думает он о девушке, про которую шла речь при прощаньи. «Да, коли я бы на ней женился, у меня бы не было долгов, а теперь я остался должен Васильеву». И представляется ему последний вечер игры с г. Васильевым в клубе, куда он поехал прямо от нее, и вспоминаются униженные просьбы играть еще и его холодные отказы. «Год экономии, и всё это будет заплачено, и чорт их возьми…» Но несмотря на эту уверенность, он снова начинает считать оставшиеся долги, их сроки и предполагаемое время уплаты. «А ведь я еще остался должен Морелю, кроме Шевалье», вспоминалось ему; и представляется вся ночь, в которой он ему задолжал столько. Это была попойка с цыганами, которую затеяли приезжие из Петербурга: Сашка Б***, флигель-адъютант, и князь Д***, и этот важный старик… «И почему они так довольны собой, эти господа? – подумал он, – и на каком основании составляют они особый кружок, в котором, по их мнению, другим очень лестно участвовать. Неужели за то, что они флигель-адъютанты? Ведь это ужасно, какими глупыми и подлыми они считают других! Я показал им, напротив, что нисколько не желаю сближаться с ними. Однако, я думаю, Андрей управляющий очень был бы озадачен, что я на ты с таким господином, как Сашка Б***, полковником и флигель-адъютантом… Да и никто не выпил больше меня в этот вечер; я выучил цыган новой песне, и все слушали. Хоть и много глупостей я делал, а всё-таки я очень, очень хороший молодой человек», думает он.

Утро застало Оленина на третьей станции. Он напился чаю, переложил с Ванюшей сам узлы и чемоданы и уселся между ними благоразумно, прямо и аккуратно, зная, где что у него находится, – где деньги и сколько их, где вид и подорожная и шоссейная расписка, – и все это ему показалось так практично устроено, что стало весело, и дальняя дорога представилась в виде продолжительной прогулки.

В продолжение утра и середины дня он весь был погружен в арифметические расчеты: сколько он проехал верст, сколько остается до первой станции, сколько до первого города, до обеда, до чая, до Ставрополя и какую часть всей дороги составляет проеханное. При этом он рассчитывал тоже; сколько у пего денег, сколько останется, сколько нужно для уплаты всех долгов и какую часть всего дохода будет он проживать в месяц. К вечеру, напившись чаю, он рассчитывал, что до Ставрополя оставалось 


/


 всей дороги, долгов оставалось всего на семь месяцев экономии и на 


/


 всего состояния, – и, успокоившись, он укутался, спустился в сани и снова задремал. Воображение его теперь уже было в будущем, на Кавказе. Все мечты о будущем соединялись с образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей. Всё это представляется смутно, неясно; но слава, заманивая, и смерть, угрожая, составляют интерес этого будущего. То с необычайною храбростию и удивляющею всех силой он убивает и покоряет бесчисленное множество горцев; то он сам горец и с ними вместе отстаивает против русских свою независимость. Как только представляются подробности, то в подробностях этих участвуют старые московские лица. Сашка Б*** тут вместе с русскими или с горцами воюет против него. Даже, неизвестно как, портной мосье Капель принимает участие в торжестве победителя. Ежели при этом вспоминаются старые унижения, слабости, ошибки, то воспоминание о них только приятно. Ясно, что там, среди гор, потоков, черкешенок и опасностей, эти ошибки не могут повторяться. Уж раз исповедался в них перед самим собою, и копчено. Есть еще одна, самая дорогая мечта, которая примешивалась ко всякой мысли молодого человека о будущем. Это мечта о женщине. И там она, между гор, представляется воображению в виде черкешенки-рабыни, с стройным станом, длинною косой и покорными глубокими глазами. Ему представляется в горах уединенная хижина и у порога она, дожидающаяся его в то время, как он, усталый, покрытый пылью, кровью, славой, возвращается к ней, и ему чудятся ее поцелуи, ее плечи, ее сладкий голос, ее покорность. Она прелестна, но она необразована, дика, груба. В длинные зимние вечера он начинает воспитывать ее. Она умна, понятлива, даровита и быстро усвоивает себе все необходимые знания. Отчего же? Она очень легко может выучить языки, читать произведения французской литературы, понимать их. Notre Dame de Paris, например, должно ей понравиться. Она может и говорить по– французски. В гостиной она может иметь больше природного достоинства, чем дама самого высшего общества. Она может петь, просто, сильно и страстно. «Ах, какой вздор!» говорит он сам себе. А тут приехали на какую-то станцию и надо перелезать из саней в сани и давать на водку. Но он снова ищет воображением того вздора, который он оставил, и ему представляются опять черкешенки, слава, возвращение в Россию, флигель-адъютантство, прелестная жена. «Но ведь любви нет, – говорит он сам себе. – Почести – вздор. А шестьсот семьдесят восемь рублей?.. А завоеванный край, давший мне больше богатства, чем мне нужно на всю жизнь? Впрочем, нехорошо будет одному воспользоваться этим богатством. Нужно раздать его. Кому только? Шестьсот семьдесят восемь рублей Капелю, а там видно будет…» И уже совсем смутные видения застилают мысль, и только голос Ванюши и чувство прекращенного движения нарушают здоровый, молодой сон, и, сам не помня, перелезает он в другие сани на новой станции и едет далее.

На другое утро то же самое, – те же станции, те же чаи, те же движущиеся крупы лошадей, те же короткие разговоры с Ванюшей, те же неясные мечты и дремоты по вечерам, и усталый, здоровый, молодой сон в продолжение ночи.




III.


Чем дальше уезжал Оленин от центра России, тем дальше казались от него все его воспоминания, и чем ближе подъезжал к Кавказу, тем отраднее становилось ему на душе. «Уехать совсем и никогда не приезжать назад, не показываться в общество», приходило ему иногда в голову. «А эти люди, которых я здесь вижу, – не люди; никто из них меня не знает и никто никогда не может быть в Москве в том обществе, где я был, и узнать о моем прошедшем. И никто из того общества не узнает, чт? я делал, живя между этими людьми». И совершенно новое для него чувство свободы от всего прошедшего охватывало его между этими грубыми существами, которых он встречал по дороге и которых не признавал людьми наравне с своими московскими знакомыми. Чем грубее был народ, чем меньше было признаков цивилизации, тем свободнее он чувствовал себя. Ставрополь, чрез который он должен был проезжать, огорчил его. Вывески, даже французские вывески, дамы в коляске, извозчики, стоявшие на площади, бульвар и господин в шинели и шляпе, проходивший по бульвару и оглядевший проезжих, – больно подействовали на него. «Может быть, эти люди знают кого-нибудь из моих знакомых», и ему опять вспомнились клуб, портной, карты, свет… От Ставрополя зато всё уже пошло удовлетворительно: дико и, сверх того, красиво и воинственно. И Оленину всё становилось веселее и веселее. Все казаки, ямщики, смотрителя казались ему простыми существами, с которыми ему можно было просто шутить, беседовать, не соображая, кто к какому разряду принадлежит. Все принадлежали к роду человеческому, который был весь бессознательно мил Оленину, и все дружелюбно относились к нему.

Еще в Земле Войска Донского переменили сани на телегу; а за Ставрополем уже стало так тепло, что Оленин ехал без шубы. Была уже весна, – неожиданная, веселая весна для Оленина. Ночью уже не пускали из станиц и вечером говорили, что опасно. Ванюша стал потрушивать, и ружье заряженное лежало на перекладной. Оленин стал еще веселее. На одной станции смотритель рассказал недавно случившееся страшное убийство на дороге. Стали встречаться вооруженные люди. «Вот оно где начинается!» говорил себе Оленин и всё ждал вида снеговых гор, про которые много говорили ему. Один раз, перед вечером, ногаец-ямщик плетью указал из-за туч на горы. Оленин с жадностью стал вглядываться, но было пасмурно и облака до половины застилали горы. Оленину виднелось что-то серое, белое, курчавое, и, как он ни старался, он не мог найти ничего хорошего в виде гор, про которые он столько читал и слышал. Он подумал, что горы и облака имеют совершенно одинаковый вид и что особенная красота снеговых гор, о которых ему толковали, есть такая же выдумка, как музыка Баха и любовь к женщине, в которые он не верил, – и он перестал дожидаться гор. Но на другой день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидал – шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту – чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между ним и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться, Горы были всё те же.

– Что это? Что это такое? – спросил он у ямщика.

– А горы, – отвечал равнодушно ногаец.

– И я тоже давно на них смотрю, – сказал Ванюша: – вот хорошо-то! Дома не поверят.

На быстром движении тройки по ровной дороге горы, казалось, бежали по горизонту, блестя на восходящем солнце своими розоватыми вершинами. Сначала горы только удивили Оленина, потом обрадовали; но потом, больше и больше вглядываясь в эту, не из других черных гор, но прямо из степи вырастающую и убегающую цепь снеговых гор, он мало-помалу начал вникать в эту красоту и почувствовал горы. С этой минуты все, чт? только он видел, всё, чт? он думал, всё, чт? он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более. «Теперь началось», как будто сказал ему какой-то торжественный голос. И дорога, и вдали видневшаяся черта Терека, и станицы, и народ, – всё это ему казалось теперь уже не шуткой. Взглянет на небо – и вспомнит горы. Взглянет на себя, на Ванюшу – и опять горы. Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за спинами, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми ногами, а горы… За Тереком виден дым в ауле, а горы… Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша Тереке, а горы… Из станицы едет арба, женщины ходят, красивые женщины, молодые, а горы… Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружье и сила, и молодость, а горы…




IV.


Вся часть Терской линии, по которой расположены гребенские станицы, около 80 верст длины, носит на себе одинаковый характер и по местности, и по населению. Терек, отделяющий казаков от горцев, течет мутно и быстро, но уже широко и спокойно, постоянно нанося сероватый песок на низкий, заросший камышом правый берег и подмывая обрывистый, хотя и не высокий левый берег с его корнями столетних дубов, гниющих чинар и молодого подроста. По правому берегу расположены мирные, но еще беспокойные аулы; вдоль по левому берегу, в полуверсте от воды, на расстоянии семи и восьми верст одна от другой, расположены станицы. В старину большая часть этих станиц были на самом берегу; но Терек, каждый год отклоняясь к северу от гор, подмыл их, и теперь видны только густо-заросшие старые городища, сады, груши, лычи и раины, переплетенные ежевичником и одичавшим виноградником. Никто уже не живет там, и только видны по песку следы оленей, бирюков,[1 - Волков.] зайцев и фазанов, полюбивших эти места. От станицы до станицы идет дорога, прорубленная в лесу на пушечный выстрел. По дороге расположены кордоны, в которых стоят казаки; между кордонами, на вышках, находятся часовые. Только узкая, саженей в триста, полоса лесистой плодородной земли составляет владения казаков. На север от них начинаются песчаные буруны Ногайской или Моздокской степи, идущей далеко на север и сливающейся Бог знает где с Трухменскими, Астраханскими и Киргиз-Кайсацкими степями. На юг за Тереком – Большая Чечня, Кочкалыковский хребет, Черные горы, еще какой-то хребет и наконец снежные горы, которые только видны, но в которых никто никогда еще не был. На этой-то плодородной, лесистой и богатой растительностью полосе живет с незапамятных времен воинственное, красивое и богатое староверческое русское население, называемое гребенскими казаками.

Очень, очень давно предки их, староверы, бежали из России и поселились за Тереком, между чеченцами на Гребне, первом хребте лесистых гор Большой Чечни. Живя между чеченцами, казаки перероднились с ними и усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев; но удержали и там, во всей прежней чистоте, русский язык и старую веру. Предание, еще до сих пор свежее между казаками, говорит, что царь Иван Грозный приезжал на Терек, вызывал с Гребня к своему лицу стариков, дарил им землю по сю сторону реки, увещевал жить в дружбе и обещал не принуждать их ни к подданству, ни к перемене веры. Еще до сих пор казацкие роды считаются родством с чеченскими, и любовь к свободе, праздности, грабежу и войне составляет главные черты их характера. Влияние России выражается только с невыгодной стороны стеснением в выборах, снятием колоколов и войсками, которые стоят и проходят там. Казак, по влечению, менее ненавидит джигита– горца, который убил его брата, чем солдата, который стоит у него, чтобы защищать его станицу, но который закурил табаком его хату. Он уважает врага-горца, но презирает чужого для него и угнетателя солдата. Собственно русский мужик для казака есть какое-то чуждое, дикое и презренное существо, которого образчик он видал в заходящих торгашах и переселенцах малороссиянах, которых казаки презрительно называют шаповалами. Щегольство в одежде состоит в подражании черкесу. Лучшее оружие добывается от горца, лучшие лошади покупаются и крадутся у них же. Молодец-казак щеголяет знанием татарского языка и, разгулявшись, даже с своим братом говорит по-татарски. Несмотря на то, этот христианский народец, закинутый в уголок земли, окруженный полудикими магометанскими племенами и солдатами, считает себя на высокой степени развития и признает человеком только одного казака; на всё же остальное смотрит с презрением. Казак б?льшую часть времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или рыбной ловле. Он почти никогда не работает дома. Пребывание его в станице есть исключение из правила, и тогда он гуляет. Вино у казаков у всех свое, и пьянство есть не столько общая всем склонность, сколько обряд, неисполнение которого сочлось бы за отступничество. На женщину казак смотрит как на орудие своего благосостояния; девке только позволяет гулять, бабу же заставляет с молодости и до глубокой старости работать для себя, и смотрит на женщину с восточным требованием покорности и труда. Вследствие такого взгляда женщина, усиленно развиваясь и физически и нравственно, хотя и покоряясь наружно, получает, как вообще на Востоке, без сравнения большее чем на Западе влияние и вес в домашнем быту. Удаление ее от общественной жизни и привычка к мужской тяжелой работе дают ей тем больший вес и силу в домашнем быту. Казак, который при посторонних считает неприличным ласково или праздно говорить с своею бабой, невольно чувствует ее превосходство, оставаясь с ней с глазу на глаз. Весь дом, всё имущество, всё хозяйство приобретено ею и держится только ее трудами и заботами. Хотя он и твердо убежден, что труд постыден для казака и приличен только работнику-ногайцу и женщине, он смутно чувствует, что всё, чем он пользуется и называет своим, есть произведение этого труда, и что во власти женщины, матери или жены, которую он считает своею холопкой, лишить его всего, чем он пользуется. Кроме того, постоянный мужской, тяжелый труд и заботы, переданные ей на руки, дали особенно самостоятельный, мужественный характер гребенской женщине и поразительно развили в ней физическую силу, здравый смысл, решительность и стойкость характера. Женщины большею частию и сильнее, и умнее, и развитее, и красивее казаков. Красота гребенской женщины особенно поразительна соединением самого чистого типа черкесского лица с широким и могучим сложением северной женщины. Казачки носят одежду черкесскую: татарскую рубаху, бешмет и чувяки; но платки завязывают по-русски. Щегольство, чистота и изящество в одежде и убранстве хат составляют привычку и необходимость их жизни. В отношениях к мужчинам женщины, и особенно девки, пользуются совершенною свободой. Станица Новомлинская считалась корнем гребенского казачества. В ней, более чем в других, сохранились нравы старых гребенцов, и женщины этой станицы исстари славились своею красотой по всему Кавказу. Средства жизни казаков составляют виноградные и фруктовые сады, бахчи с арбузами и тыквами, рыбная ловля, охота, посевы кукурузы и проса и военная добыча.

Новомлинская станица стоит в трех верстах от Терека, отделяясь от него густым лесом. С одной стороны дороги, проходящей через станицу, – река, с другой – зеленеют виноградные, фруктовые сады и виднеются песчаные буруны (наносные пески) Ногайской степи. Станица обнесена земляным валом и колючим терновником. Выезжают из станицы и въезжают в нее высокими на столбах воротами с небольшою крытою камышом крышкой, около которых стоит на деревянном лафете пушка, уродливая, сто лет не стрелявшая, когда-то отбитая казаками. Казак в форме, в шашке и ружье, иногда стоит, иногда не стоит на часах у ворот; иногда делает, иногда не делает фрунт проходящему офицеру. Под крышкой ворот на белой дощечке черною краской написано: домов 266, мужеского пола душ 897, женского пола 1012. Дома казаков все подняты на столбах от земли на аршин и более, опрятно покрыты камышом, с высокими князьками. Все – ежели не новы, то прямы, чисты, с разнообразными высокими крылечками и не прилеплены друг к другу, а просторно и живописно расположены широкими улицами и переулками. Перед светлыми, большими окнами многих домов, за огородками, поднимаются выше хат темно-зеленые раины, нежные светлолиственные акации с белыми душистыми цветами, и тут же нагло блестящие желтые подсолнухи и вьющиеся лозы травянок и винограда. На широкой площади виднеются три лавочки с красным товаром, семечком, стручками и пряниками, и за высокой оградой, из-за ряда старых раин, виднеется, длиннее и выше всех других, дом полкового командира со створчатыми окнами. Народа, особенно летом, всегда мало виднеется в будни по улицам станицы. Казаки на службе: на кордонах и в походе; старики на охоте, рыбной ловле или с бабами на работе в садах и огородах. Только совсем старые, малые и больные остаются дома.




V.


Был тот особенный вечер, какой бывает только на Кавказе. Солнце зашло за горы, но было еще светло. Заря охватила треть неба, и на свете зари резко отделялись бело-матовые громады гор. Воздух был редок, неподвижен и звучен. Длинная, в несколько верст, тень ложилась от гор на степи. В степи, за рекой, по дорогам, везде было пусто. Ежели редко-редко где покажутся верховые, то уже казаки с кордона и чеченцы из аула с удивлением и любопытством смотрят на верховых и стараются догадаться, кто могут быть эти недобрые люди. Как вечер, так люди из страха друг перед другом жмутся к жильям, и только зверь и птица, не боясь человека, свободно рыщут по этой пустыне. Из садов спешат с веселым говором до захождения солнца казачки, привязывавшие плети. И в садах становится пусто, как и во всей окрестности; но станица в эту пору вечера особенно оживляется. Со всех сторон подвигается пешком, верхом и на скрипучих арбах народ к станице. Девки в подоткнутых рубахах, с хворостинами, весело болтая, бегут к воротам навстречу скотине, которая толпится в облаке пыли и комаров, приведенных ею за собой из степи. Сытые коровы и буйволицы разбредаются по улицам, и казачки в цветных бешметах снуют между ними. Слышен их резкий говор, веселый смех и визги, перебиваемые ревом скотины. Там казак в оружии, верхом, выпросившийся с кордона, подъезжает к хате и, перегибаясь к окну, постукивает в него, и вслед за стуком показывается красивая молодая голова казачки и слышатся улыбающиеся, ласковые речи. Там скуластый оборванный работник-ногаец, приехав с камышом из степи, поворачивает скрипящую арбу на чистом широком дворе есаула, и скидает ярмо с мотающих головами быков и перекликается по-татарски с хозяином. Около лужи, занимающей почти всю улицу и мимо которой столько лет проходят люди, с трудом лепясь по заборам, пробирается босая казачка с вязанкой дров за спиной, высоко поднимая рубаху над белыми ногами, и возвращающийся казак-охотник шутя кричит: «выше подними, срамница», и целится в нее, и казачка опускает рубаху и роняет дрова. Старик казак с засученными штанами и раскрытою седою грудью, возвращаясь с рыбной ловли, несет через плечо в сапетке[2 - Наметка.] еще бьющихся серебристых шамаек и, чтоб ближе пройти, лезет через проломанный забор соседа и отдирает от забора зацепившийся зипун. Там баба тащит сухой сук, и слышатся удары топора за углом. Визжат казачата, гоняющие кубари на улицах везде, где вышло ровное место. Через заборы, чтобы не обходить, перелезают бабы. Изо всех труб поднимается душистый дым кизяка. На каждом дворе слышится усиленная хлопотня, предшествующая тишине ночи.

Бабука Улитка, жена хорунжего и школьного учителя, так же как и другие, вышла к воротам своего двора и ожидает скотину, которую по улице гонит ее девка Марьянка. Она не успела еще отворить плетня, как громадная буйволица, провожаемая комарами, мыча проламывается сквозь ворота; за ней медленно идут сытые коровы, большими глазами признавая хозяйку и хвостом мерно хлеща себя по бокам. Стройная красавица Марьянка проходит в ворота и, бросая хворостину, закидывает плетень и со всех резвых ног бросается разбивать и загонять на дворе скотину. «Разуйся, чортова девка, —кричит мать: – чувяки-то[3 - Чувяки – обувь.] все истоптала»… Марьяна нисколько не оскорбляется названием чортовой девки и принимает эти слова за ласку и весело продолжает свое дело. Лицо Марьяны закрыто обвязанным платком; на ней розовая рубаха и зеленый бешмет. Она скрывается под навесом двора вслед за жирною крупною скотиной, и только слышится из клети ее голос, нежно уговаривающий буйволицу: «Не постоит! Эка ты! Ну тебя, ну матушка!..» Вскоре приходит девка с старухой из закуты в избушку,[4 - Избушкой у казаков называется низенький холодный срубец, где кипятится и сберегается молочный скоп.] и обе несут два большие горшка молока – подой нынешнего дня. Из глиняной трубы избушки скоро поднимается дым кизяка, молоко переделывается в каймак; девка разжигает огонь, а старуха выходит к воротам. Сумерки охватили уже станицу. По всему воздуху разлит запах овоща, скотины и душистого дыма кизяка. У ворот и по улицам везде перебегают казачки, несущие в руках зажженные тряпки. На дворе слышно пыхтенье и спокойная жвачка опроставшейся скотины, и только женские и детские голоса перекликаются по дворам и улицам. В будни редко когда заслышится мужской пьяный голос.

Одна из казачек, старая, высокая, мужественная женщина


 с противоположного двора подходит к бабуке Улитке просить огня; в руке у нее тряпка.

– Что, бабука, убрались? – говорит она.

– Девка топит. Аль огоньку надо? – говорит бабука Улитка, гордая тем, что может услужить.

Обе казачки идут в хату; грубые руки, не привыкшие к мелким предметам, с дрожанием сдирают крышку с драгоценной коробочки со спичками, которые составляют редкость на Кавказе. Пришедшая мужественная казачка садится на приступок с очевидным намерением поболтать.

– Что твой-то, мать, в школе? – спрашивает пришедшая.

– Все ребят учит, мать. Писал, к празднику будет, – говорит хорунжиха.

– Человек умный ведь; в пользу все.

– Известно, в пользу.

– А мой Лукаша на кордоне, а домой не пускают, – говорит пришедшая, несмотря на то, что хорунжиха давно это знает. Ей нужно поговорить про своего Лукашу, которого она только собрала в казаки и которого она хочет женить на Марьяне, хорунжевой дочери.

– На кордоне и стоит?

– Стоит, мать. С праздника не бывал. Намедни с Фомушкиным рубахи послала. Говорит: ничего, начальство одобряет. У них, баит, опять абреков ищут. Лукаша, говорит, весел, ничего.

– Ну и слава Богу, – говорит хорунжиха. – Урван – одно слово.

Лукашка прозван Урваном за молодечество, за то, что казачонка вытащил из воды, урвал. И хорунжиха помянула про это, чтобы с своей стороны сказать приятное Лукашкиной матери.

– Благодарю Бога, мать, сын хороший; молодец, все одобряют, – говорит Лукашкина мать. – Только бы женить его, и померла бы спокойно.

– Что ж, девок мало ли по станице? – отвечает хитрая хорунжиха, корявыми руками старательно надевая крышку на коробочку со спичками.

– Много, мать, много, – замечает Лукашкина мать и качает головой. – Твоя девка, Марьянушка-то, твоя вот девка, так по полку поискать.

Хорунжиха знает намерение Лукашкиной матери, и хотя Лукашка ей кажется хорошим казаком, она отклоняется от этого разговора, во-первых, потому, что она – хорунжиха и богачка, а Лукашка – сын простого казака, сирота. Во-вторых, потому, что не хочется ей скоро расстаться с дочерью. Главное же потому, что приличие того требует.

– Что ж, Марьянушка подрастет, также девка будет, – говорит она сдержанно и скромно.

– Пришлю сватов, пришлю, дай сады уберем, твоей милости кланяться придем, – говорит Лукашкина мать. – Илье Васильевичу кланяться придем.

– Что Иляс! – гордо говорит хорунжиха: – со мной говорить надо. На всё свое время.

Лукашкина мать по строгому лицу хорунжихи видит, что дальше говорить неудобно, зажигает спичкой тряпку и, приподнимаясь, говорит: – не оставь, мать, попомни эти слова. Пойду, топить надо, – прибавляет она.

Переходя через улицу и размахивая в вытянутой руке зажженную тряпку, она встречает Марьянку, которая кланяется ей.

«Краля девка, работница девка, – думает она, глядя на красавицу. – Куда ей расти! Замуж пора, да в хороший дом, замуж за Лукашку».

У бабуки же Улитки своя забота, и она как сидела на пороге, так и остается, и о чем-то трудно думает, до тех пор пока девка не позвала ее.




VI.


Мужское население станицы живет в походах и на кордонах, или постах, как называют казаки. Тот самый Лукашка-Урван, про которого говорили старухи в станице, перед вечером, стоял на вышке Нижне-Протоцкого поста. Нижне-Протоцкий пост – на самом берегу Терека. Облокотившись на перильцы вышки, он щурясь поглядывал то на даль за Тереком, то вниз на товарищей казаков и изредка заговаривал с ними. Солнце уже приближалось к снеговому хребту, белевшему над курчавыми облаками. Облака, волнуясь у его подошвы, принимали более и более темные тени. В воздухе разливалась вечерняя прозрачность. Из заросшего дикого леса тянуло свежестью, но около поста еще было жарко. Голоса разговаривавших казаков звучнее раздавались и стояли в воздухе. Коричневый быстрый Терек отчетливей отделялся от неподвижных берегов всею своею подвигающеюся массой. Он начинал сбывать, и кое-где мокрый песок бурел на берегах и на отмелях. Прямо против кордона, на том берегу, всё было пусто; только низкие бесконечные и пустынные камыши тянулись до самых гор. Немного в стороне виднелись на низком берегу глиняные дома, плоские крыши и воронкообразные трубы чеченского аула. Зоркие глаза казака, стоявшего на вышке, следили в вечернем дыму мирного аула за движущимися фигурами издалека видневшихся чеченок в синих и красных одеждах.

Несмотря на то, что казаки каждый час ожидали переправы и нападения абреков[5 - Абреком называется немирн?й чеченец, с целью воровства или грабежа переправившийся на русскую сторону Терека.] с татарской стороны, особенно в мае месяце, когда лес по Тереку так густ, что пешему трудно пролезть чрез него, а река так мелка, что кое-где можно переезжать ее в брод, и несмотря на то, что дня два тому назад прибегал от полкового командира казак[6 - Прибегал значит на казачьем наречьи приезжал верхом.] с цыдулкой,[7 - Цыдулой называется циркуляр, рассылаемый по постам.] в которой значилось, что, по полученным чрез лазутчиков сведениям, партия в восемь человек намерена переправиться через Терек, и потому предписывается наблюдать особую осторожность, – на кордоне не соблюдалось особенной осторожности. Казаки, как дома, без оседланных лошадей, без оружия, занимались кто рыбною ловлей, кто пьянством, кто охотой. Только лошадь дежурного оседланная ходила в треноге по тернам около леса, и только часовой казак был в черкеске, ружье и шашке. Урядник, высокий худощавый казак, с чрезвычайно длинною спиной и маленькими ногами и руками, в одном расстегнутом бешмете сидел на завалине избы и с выражением начальнической лени и скуки, закрыв глаза, переваливал голову с руки на руку. Пожилой казак с широкою, седоватою, черною бородой, в одной подпоясанной черным ремнем рубахе, лежал у самой воды и лениво смотрел на однообразный, бурливший и заворачивающий Терек. Другие, также измученные жаром, полураздетые, кто полоскал белье в Тереке, кто вязал уздечку, кто лежал на земле, мурлыкая песню, на горячем песке берега. Один из казаков с худым и черно-загорелым лицом, видимо мертвецки пьяный, лежал навзничь у одной из стен избы, часа два тому назад бывшей в тени, но на которую теперь прямо падали жгучие косые лучи.

Лукашка, стоявший на вышке, был высокий, красивый малый, лет двадцати, очень похожий на мать. Лицо и всё сложение его, несмотря на угловатость молодости, выражали большую физическую и нравственную силу. Несмотря на то, что он недавно был собран в строевые, по широкому выражению его лица и спокойной уверенности позы видно было, что он уже успел принять свойственную казакам и вообще людям, постоянно носящим оружие, воинственную и несколько гордую осанку, что он казак и знает себе цену не ниже настоящей. Широкая черкеска была кое-где порвана, шапка была заломлена назад по-чеченски, ноговицы спущены ниже колен. Одежа его была небогатая, но она сидела на нем с тою особою казацкою щеголеватостью, которая состоит в подражании чеченским джигитам. На настоящем джигите всё всегда широко, оборвано, небрежно; одно оружие богато. Но надето, подпоясано и пригнано это оборванное платье и оружие одним известным образом, который дается не каждому и который сразу бросается в глаза казаку или горцу. Лукашка имел этот вид джигита. Заложив руки за шашку и щуря глаза, он всё вглядывался в дальний аул. Порознь черты лица его были нехороши, но, взглянув сразу на его статное сложение и чернобровое умное лицо, всякий невольно сказал бы: «молодец малый!»

– Баб-то, баб-то в ауле что высыпало! – сказал он резким голосом, лениво раскрывая яркие белые зубы и не обращаясь ни к кому в особенности.

Назарка, лежавший внизу, тотчас же торопливо поднял голову и заметил:

– За водой, должно, идут.

– Из ружья бы пугнуть, – сказал Лукашка, посмеиваясь, – то-то бы переполошились!

– Не донесет.

– Вона! Мое через перенесет. Вот дай срок, их праздник будет, пойду к Гирей-хану в гости, бузу[8 - Татарское пиво из пшена.] пить, – сказал Лукашка, сердито отмахиваясь от липнувших к нему комаров.

Шорох в чаще обратил внимание казаков. Пестрый лягавый ублюдок, отыскивая след и усиленно махая облезлым хвостом, подбегал к кордону. Лукашка узнал собаку соседа охотника, дяди Ерошки, и вслед за ней разглядел в чаще подвигавшуюся фигуру самого охотника.

Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами и грудью, что в лесу, где не с кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены. На нем был оборванный подоткнутый зипун, на ногах обвязанные веревочками по онучам оленьи поршни[9 - Обувь из невыделанной кожи, надеваемая только размоченная.] и растрепанная белая шапчонка. За спиной он нес чрез одно плечо кобылку[10 - Орудие для того, чтоб подкрадываться под фазанов.] и мешок с курочкой и копчиком для приманки ястреба; чрез другое плечо он нес на ремне дикую убитую кошку; на спине за поясом заткнуты были мешочек с пулями, порохом и хлебом, конский хвост, чтоб отмахиваться от комаров, большой кинжал с прорванными ножнами, испачканными старою кровью, и два убитые фазана. Взглянув на кордон, он остановился.

– Гей, Лям! – крикнул он на собаку таким заливистым басом, что далеко в лесу отозвалось эхо, и, перекинув на плечо огромное пистонное ружье, называемое у казаков флинтой, приподнял шапку.

– Здорово дневали, добрые люди! Гей! – обратился он к казакамъ тем же сильным и веселым голосом, без всякого усилия, но так громко, как будто кричал кому-нибудь на другую сторону реки.

– Здорово, дядя! Здорово! – весело отозвались с разных сторон молодые голоса казаков.

– Что видали? Сказывай! – прокричал дядя Ерошка, отирая рукавом черкески пот с красного широкого лица.

– Слышь, дядя! Какой ястреб в?-тут на чинаре живет! Как вечер, так и вьется, – сказал Назарка, подмигивая глазом и подергивая плечом и ногою.

– Ну, ты! – недоверчиво сказал старик.

– Право, дядя, ты посиди,[11 - Посидеть – значит караулить зверя.] – подтвердил Назарка, посмеиваясь.

Казаки засмеялись.

Шутник не видал никакого ястреба; но у молодых казаков на кордоне давно вошло в обычай дразнить и обманывать дядю Ерошку всякий раз, как он приходил к ним.

– Э, дурак, только брехать! – проговорил Лукашка с вышки на Назарку.

Назарка тотчас же замолк.

– Надо посидеть. Посижу, – отозвался старик к великому удовольствию всех казаков. – А свиней видали?

– Легко ли! Свиней смотреть! – сказал урядник, очень довольный случаю развлечься, переваливаясь и обеими руками почесывая свою длинную спину. – Тут абреков ловить, а не свиней надо. Ты ничего не слыхал, дядя, а? – прибавил он, без причины щурясь и открывая белые сплошные зубы.

– Абреков-то? – проговорил старик; – не, не слыхал. А что чихирь есть? Дай испить, добрый человек. Измаялся, право. Я тебе, вот дай срок, свежинки принесу, право, принесу. Поднеси, – прибавил он.

– Ты что ж посидеть, что ли, хочешь? – спросил урядник, как будто не расслышав, что сказал тот.

– Хотел ночку посидеть, – отвечал дядя Ерошка: – може к празднику и даст Бог, замордую чт?; тогда и тебе дам, право!

– Дядя! Ау! Дядя! – резко крикнул сверху Лука, обращая на себя внимание, и все казаки оглянулись на Лукашку. – Ты к верхнему протоку сходи, там табун важный ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш казак одного стрелил. Правду говорю, – прибавил он, поправляя за спиной винтовку и таким голосом, что видно было, что он не смеется.

– Э, Лукашка-Урван здесь! – сказал старик, взглядывая кверху. – Кое место стрелил?

– А ты и не видал! Маленький видно, – сказал Лукашка.– У самой у канавы, дядя, – прибавил он серьезно, встряхивая головой. – Шли мы так-то по канаве, как он затрещит, а у меня ружье в чехле было. Иляска как лопнет....[12 - Лопнет – выстрелит на казачьем языке.] Да я тебе покажу, дядя, кое место, – недалече. Вот дай срок. Я, брат, все его дорожки знаю. Дядя Мосев! – прибавил он решительно и почти повелительно уряднику: – пора сменять! – и, подобрав ружье, не дожидаясь приказания, стал сходить с вышки.

– Сходи! – сказал уже после урядник, оглядываясь вокруг себя. – Твои часы, что ли, Гурка? Иди! И то ловок стал Лукашка твой, – прибавил урядник, обращаясь к старику. – Все как ты ходит, дома не посидит; намедни убил одного.




VII.


Солнце уже скрылось, и ночные тени быстро надвигались со стороны леса. Казаки кончили свои занятия около кордона и собрались к ужину в избу. Только старик, все еще ожидая ястреба и подергивая привязанного за ногу копчика, оставался под чинарой. Ястреб сидел на дереве, но не спускался на курочку. Лукашка неторопливо улаживал в самой чаще тернов, на фазаньей тропке, петли для ловли фазанов и пел одну песню за другою. Несмотря на высокий рост и большие руки, видно было, что всякая работа, крупная и мелкая, спорилась в руках Лукашки.

– Гей, Лука! – послышался ему недалеко из чащи пронзительно-звучный голос Назарки. – Казаки ужинать пошли.

Назарка с живым фазаном под мышкой, продираясь через терны, вылез на тропинку.

– О! – сказал Лукашка замолкая: – где петуха-то взял? Должно мой пружок…[13 - Силки, которые ставят для ловли фазанов.]

Назарка был одних лет с Лукашкой и тоже с весны только поступил в строевые.

Он был малый некрасивый, худенький, мозглявый, с визгливым голосом, который так и звенел в ушах. Они были соседи и товарищи с Лукою. Лукашка сидел по-татарски на траве и улаживал петли.

– Не знаю чей. Должно твой.

– За ямой, что ль, у чинары? Мой и есть, вчера постановил.

Лукашка встал и посмотрел пойманного фазана. Погладив рукой по темно-сизой голове, которую петух испуганно вытягивал, закатывая глаза, он взял его в руки.

– Нынче пилав сделаем; ты поди зарежь да ощипи.

– Что ж, сами съедим, или уряднику отдать?

– Будет с него.

– Боюсь я их резать, – сказал Назарка.

– Давай сюда.

Лукашка достал ножичек из-под кинжала и быстро дернул им. Петух встрепенулся, но не успел расправить крылья, как уже окровавленная голова загнулась и забилась.

– Вот так-то делай! – проговорил Лукашка, бросая петуха. – Жирный пилав будет.

Назарка вздрогнул, глядя на петуха.

– А слышь, Лука, опять нас в секрет пошлет чорт-то, – прибавил он, поднимая фазана и под чортом разумея урядника. – Фомушкина за чихирем услал, его черед был. Котору ночь ходим! Только на нас и выезжает.

Лукашка посвистывая пошел по кордону

– Захвати бечевку-то! – крикнул он.

Назарка повиновался.

– Я ему нынче скажу, право, скажу, – продолжал Назарка – Скажем: не пойдем, измучились, да и всё тут. Скажи, право, он тебя послушает. А то чт? это!

– В? нашел о чем толковать! – сказал Лукашка, видимо думая о другом: – дряни-то! Добро бы из станицы на ночь выгонял, обидно бы было. Там погуляешь, а тут что? Что на кордоне, что в секрете, всё одно. Эка ты!..

– А в станицу придешь?

– На праздник пойду.

– Сказывал Гурка, твоя Дунайка с Фомушкиным гуляет, – вдруг сказал Назарка.

– А чорт с ней! – отвечал Лукашка, оскаливая сплошные белые зубы, но не смеясь. – Разве я другой не найду.

– Как сказывал Гурка-то: пришел, говорит, он к ней, а мужа нет. Фомушкин сидит, пирог ест. Он посидел, да и пошел; под окном, слышит, она и говорит: «ушел чорт-то. Что, родной, пирожка не ешь? А спать, говорит, домой не ходи». А он и говорит из-под окна: «славно».

– Врешь!

– Право, ей-Богу.

Лукашка помолчал. – А другого нашла, чорт с ней: девок мало ли? Она мне и то постыла.

– Вот ты чорт какой! – сказал Назарка. – Ты бы к Марьянке хорунжиной подъехал. Что она ни с кем не гуляет?

Лукашка нахмурился. – Что Марьянка! Всё одно! – сказал он.

– Да вот сунься-ка…

– А ты чт? думаешь? Да мало ли их по станице?

И Лукашка опять засвистал и пошел к кордону, обрывая листья с сучьев. Проходя по кустам, он вдруг остановился, заметив гладкое деревцо, вынул из-под кинжала ножик и вырезал. – То-то шомпол будет, – сказал он, свистя в воздухе прутом.

Казаки сидели за ужином в мазаных сенях кордона, на земляном полу, вокруг низкого татарского столика, когда речь зашла о череде в секрет. – Кому ж нынче итти? – крикнул один из казаков, обращаясь к уряднику в отворенную дверь хаты.

– Да кому итти? – отозвался урядник. – Дядя Бурлак ходил, Фомушкин ходил, – сказал он не совсем уверенно. – Идите вы, что ли? Ты да Назар, – обратился он к Луке, – да Ергушов пойдет; авось проспался.

– Ты-то не просыпаешься, так ему как же! – сказал Назарка вполголоса.

Казаки засмеялись.

Ергушов был тот самый казак, который пьяный спал у избы. Он только что, протирая глаза, ввалился в сени.

Лукашка в это время, встав, справлял ружье.

– Да скорей идите; поужинайте и идите, – сказал урядник. И, не ожидая выражения согласия, урядник затворил дверь, видимо мало надеясь на послушание казаков. – Кабы не приказано было, я бы не послал, а то, гляди, сотник набежит. И то, говорят, восемь человек абреков переправилось.

– Чт? ж, итти надо, – говорил Ергушов: – порядок! Нельзя, время такое. Я говорю, итти надо.

Лукашка между тем, держа обеими руками передо ртом большой кусок фазана и поглядывая то на урядника, то на Назарку, казалось, был совершенно равнодушен к тому, чт? происходило, и смеялся над обоими. Казаки еще не успели убраться в секрет, когда дядя Ерошка, до ночи напрасно просидевший под чинарой, вошел в темные сени.

– Ну, ребята, – загудел в низких сенях его бас, покрывавший все голоса, – вот и я с вами пойду. Вы на чеченцев, а я на свиней сидеть буду.




VIII.


Было уже совсем темно, когда дядя Ерошка и трое казаков с кордона, в бурках и с ружьями за плечами прошли вдоль по Тереку на место, назначенное для секрета. Назарка вовсе не хотел итти, но Лука крикнул на него, и они живо собрались. Пройдя молча несколько шагов, казаки свернули с канавы и по чуть заметной тропинке в камышах подошли к Тереку. У берега лежало толстое черное бревно, выкинутое водой, и камыш вокруг бревна был свежо примят.

– Здесь что ль сидеть? – сказал Назарка.

– А то чего ж? – сказал Лукашка: – садись здесь, а я живо приду, только дяде укажу.

– Самое тут хорошее место: нас не видать, а нам видно, – сказал Ергушов: – тут и сидеть; самое первое место.

Назарка с Ергушовым, разостлав бурки, расположились за бревном, а Лукашка пошел дальше с дядей Ерошкой.

– Вот тут недалече, дядя, – сказал Лукашка, неслышно ступая вперед старика: – я укажу, где прошли. Я, брат, один знаю.

– Укажь; ты молодец, Урван, – так же шопотом отвечал старик.

Пройдя несколько шагов, Лукашка остановился, нагнулся над лужицей и свистнул. – Вот где пить прошли, видишь, что ль? – чуть слышно сказал он, указывая на свежий след.

– Спаси тебя Христос, – отвечал старик: – карга за канавой в котлубани[14 - «Котлубанью» называется яма, иногда просто лужа, в которой мажется кабан, натирая себе «калган», толстую хрящеватую шкуру.] будет, – прибавил он. – Я посижу, а ты ступай.

Лукашка вскинул выше бурку и один пошел назад по берегу, быстро поглядывая то налево на стену камышей, то на Терек, бурливший подле под берегом. «Ведь тоже караулит или ползет где-нибудь», подумал он про чеченца. Вдруг сильный шорох и плесканье в воде заставили его вздрогнуть и схватиться за винтовку. Из-под берега, отдуваясь, выскочил кабан, и черная фигура, отделившись на мгновенье от глянцевитой поверхности воды, скрылась в камышах. Лука быстро выхватил ружье, приложился, но не успел выстрелить; кабан уже скрылся в чаще. Плюнув с досады, он пошел дальше. Подходя к месту секрета, он снова приостановился и слегка свистнул. Свисток откликнулся, и он подошел к товарищам.

Назарка, свернувшись, уже спал. Ергушов сидел, поджав под себя ноги, и немного посторонился, чтобы дать место Лукашке.

– Как сидеть весело, право, место хорошее, – сказал он. – Проводил?

– Указал, – отвечал Лукашка, расстилая бурку. – А сейчас какого здорового кабана у самой воды стронул. Должно тот самый! Ты небось слышал, как затрещал?

– Слышал, как затрещал зверь, я сейчас узнал, что зверь. Так и думаю: Лукашка зверя спугнул, – сказал Ергушов завертываясь в бурку. – Я теперь засну, – прибавил он: ты разбуди после петухов; потому, порядок надо. Я засну, поспим; а там ты заснешь, я посижу… Так-то.

– Я и спать, спасибо, не хочу, – ответил Лукашка.

Ночь была темная, теплая и безветреная. Только с одной стороны небосклона светились звезды; другая и большая часть неба, от гор, была заволочена одною большою тучей. Черная туча, сливаясь с горами, без ветра, медленно подвигалась дальше и дальше, резко отделяясь своими изогнутыми краями от глубокого звездного неба. Только впереди казаку виднелся Терек и даль; сзади и с боков его окружала стена камышей. Камыши изредка, как будто без причины, начинали колебаться и шуршать друг о друга. Снизу колеблющиеся махалки казались пушистыми ветвями дерев на светлом краю неба. У самых ног спереди был берег, под которым бурлил поток. Дальше глянцевитая движущаяся масса коричневой воды однообразно рябила около отмелей и берега. Еще дальше, – и вода, и берег, и туча, всё сливалось в непроницаемый мрак. По поверхности воды тянулись черные тени, которые привычный глаз казака признавал за проносимые сверху каряги. Только изредка зарница, отражаясь в воде, как в черном зеркале, обозначала черту противоположного отлогого берега. Равномерные ночные звуки, шуршанье камышин, храпенье казаков, жужжанье комаров и теченье воды прерывались изредка то дальним выстрелом, то бульканьем отвалившегося берега, то всплеском большой рыбы, то треском зверя по дикому, заросшему лесу. Раз сова пролетела вдоль по Тереку, задевая ровно через два взмаха крылом о крыло. Над самою головой казаков она поворотила к лесу и, подлетая к дереву, не через раз, а уже с каждым взмахом задевала крылом о крыло и потом долго копошилась, усаживаясь на старой чинаре. При всяком таком неожиданном звуке слух не спавшего казака усиленно напрягался, глаза щурились и он неторопливо ощупывал винтовку.

Прошла б?льшая часть ночи. Черная туча, протянувшись на запад, из-за своих разорванных краев открыла чистое звездное небо, и перевернутый золотистый рог месяца красно светился над горами. Стало прохватывать холодом. Назарка проснулся, поговорил и опять заснул. Лукашка соскучился, встал, достал ножик из-под кинжала и начал строгать палочку в шомпол. В голове его бродили мысли о том, как там в горах живут чеченцы, как ходят молодцы на эту сторону, как не боятся они казаков и как могут переправиться в другом месте. И он высовывался и глядел вдоль реки, но ничего не было видно. Изредка поглядывая на реку и дальний берег, слабо отделявшийся от воды при робком свете месяца, он уже перестал думать о чеченцах и только ждал времени будить товарищей и итти в станицу. В станице ему представлялась Дунька, его душенька, как называют казаки любовниц, и он с досадой думал о ней. Признаки утра: серебристый туман забелел над водой, и молодые орлы недалеко от него пронзительно засвистали и захлопали крыльями. Наконец вскрик первого петуха донесся далеко из станицы, вслед затем другой протяжный петушиный крик, на который отозвались другие голоса.

«Пора будить», подумал Лукашка, кончив шомпол и почувствовав, что глаза его отяжелели. Обернувшись к товарищам, он разглядел, кому какие принадлежали ноги; но вдруг ему показалось, что плеснуло что-то на той стороне Терека, и он еще раз оглянулся на светлеющий горизонт гор под перевернутым серпом, на черту того берега, на Терек и на отчетливо видневшиеся теперь плывущие по нем карчи. Ему показалось, что он движется, а Терек с карчами неподвижен; но это продолжалось только мгновение. Он опять стал вглядываться. Одна большая черная карча с суком особенно обратила его внимание. Как-то странно, не перекачиваясь и не крутясь, плыла эта карча по самой середине. Ему даже показалось, что она плыла не по течению, а перебивала Терек на отмель. Лукашка, вытянув шею, начал пристально следить за ней. Карча подплыла к мели, остановилась и странно зашевелилась. Лукашке замерещилось, что показалась рука из-под карчи. «Вот как абрека один убью!» подумал он, схватился за ружье, неторопливо, но быстро расставил подсошки, положил на них ружье, неслышно, придержав, взвел курок и, притаив дыхание, стал целиться, всё всматриваясь. «Будить не стану», думал он. Однако сердце застучало у него в груди так сильно, что он остановился и прислушался. Карча вдруг бултыхнула и снова поплыла, перебивая воду, к нашему берегу. «Не пропустить бы!» подумал он, и вот, при слабом свете месяца ему мелькнула татарская голова впереди карчи. Он навел ружьем прямо на голову. Она ему показалась совсем близко, на конце ствола. Он глянул через. «Он и есть, абрек», подумал он радостно и, вдруг порывисто вскочив на колени, снова повел ружьем, высмотрел цель, которая чуть виднелась на конце длинной винтовки, и, по казачьей, с детства усвоенной привычке, проговорив: «Отцу и Сыну», пожал шишечку спуска. Блеснувшая молния на мгновенье осветила камыши и воду. Резкий, отрывистый звук выстрела разнесся по реке и где-то далеко перешел в грохот. Карча уже поплыла не поперек реки, а вниз по теченью, крутясь и колыхаясь.

– Держи, я говорю! – закричал Ергушов, ощупывая винтовку и приподнимаясь из-за чурбана.

– Молчи, чорт! – стиснув зубы, прошептал на него Лука. – Абреки!

– Кого стрелил? – спрашивал Назарка. – Кого стрелил, Лукашка?

Лукашка ничего не отвечал. Он заряжал ружье и следил за уплывающею карчой. Неподалеку остановилась она на отмели, и из-за нее показалось что-то большое, покачиваясь на воде.

– Чего стрелил? Что не сказываешь? – повторили казаки.

– Абреки! – сказывают тебе, – повторил Лука.

– Будет брехать-то! Али так вышло ружье-то?

– Абрека убил! Вот что стрелил! – проговорил сорвавшимся от волнения голосом Лукашка, вскакивая на ноги. – Человек плыл… – сказал он, указывая на отмель. – Я его убил. Глянь-ка сюда.

– Будет врать-то, – повторял Ергушов, протирая глаза.

– Чего будет? Вот гляди! Гляди сюда, – сказал Лукашка, схватывая его за плеча и пригибая к себе с такою силой, что Ергушов охнул.

Ергушов посмотрел по тому направлению, куда указывал Лука, и, рассмотрев тело, вдруг переменил тон.

– Эна! Я тебе говорю, другие будут, верно тебе говорю, – сказал он тихо и стал осматривать ружье. – Это передовой плыл; либо уж здесь, либо недалече на той стороне; я тебе верно говорю.

Лукашка распоясался и стал скидывать черкеску.

– Куда ты, дурак? – крикнул Ергушов. – Сунься только, ни за что пропадешь, я тебе верно говорю. Коли убил, не уйдет. Дай натруску порошку подсыпать. У тебя есть? Назар! ты ступай живо на кордон, да не по берегу ходи; убьют, верно говорю.

– Так я один и пошел! Ступай сам, – сказал сердито Назарка.

Лукашка, сняв черкеску, подошел к берегу.

– Не лазяй, говорят, – проговорил Ергушов, подсыпая порох на полку ружья. – Вишь не шелохнется, уж я вижу. До утра недалече, дай с кордона прибегут. Ступай, Назар. Эка робеешь! Не робей, я говорю.

– Лука, а Лука! – говорил Назарка, – да ты скажи, как убил.

Лука раздумал тотчас же лезть в воду.

– Ступайте на кордон живо, а я посижу. Да казакам велите в разъезд послать. Коли на этой стороне… ловить надо!

– Я говорю, уйдут, – сказал Ергушов, поднимаясь, – ловить надо, верно.

И Ергушов с Назаркой встали и, перекрестившись, пошли к кордону, но не берегом, а ломясь через терны и пролезая на лесную дорожку.

– Ну, смотри, Лука, не шелохнись, – проговорил Ергушов, – а то тоже здесь срежут тебя. Ты, смотри, не зевай, я говорю.

– Иди, знаю, – проговорил Лука и, осмотрев ружье, сел опять за чурбан.

Лукашка сидел один, смотрел на отмель и прислушивался, не слыхать ли казаков; но до кордона было далеко, а его мучило нетерпенье; он так и думал, что вот уйдут те абреки, которые шли с убитым. Как на кабана, который ушел вечером, досадно было ему на абреков, которые уйдут теперь. Он поглядывал то вокруг себя, то на тот берег, ожидая вот-вот увидать еще человека, и, приладив подсошки, готов был стрелять. О том, чтобы его убили, ему и в голову не приходило.




IX.


Уже начинало светать. Всё чеченское тело, остановившееся и чуть колыхавшееся на отмели, было теперь ясно видно. Вдруг невдалеке от казака затрещал камыш, послышались шаги и зашевелились махалки камыша. Казак взвел на второй взвод и проговорил: «Отцу и Сыну». Вслед за щелканьем курка шаги затихли.

– Гей, казаки! Дядю не убей, – послышался спокойный бас, и, раздвигая камыши, дядя Ерошка вплоть подошел к нему.

– Чуть-чуть не убил тебя, ей Богу! – сказал Лукашка.

– Чт? стрелил? – спросил старик.

Звучный голос старика, раздавшийся в лесу и вниз по реке, вдруг уничтожил ночную тишину и таинственность, окружавшую казака. Как будто вдруг светлей и видней стало.

– Ты вот ничего не видал, дядя, а я убил зверя, – сказал Лукашка, спуская курок и вставая неестественно спокойно.

Старик, уже не спуская с глаз, смотрел на ясно теперь белевшуюся спину, около которой рябил Терек.

– С карчой на спине плыл. Я его высмотрел, да как… Глянь-ко сюда! Во! В портках синих, ружье никак… Видишь, что ль? – говорил Лука.

– Чего не видать! – с сердцем сказал старик, и чт?-то серьезное и строгое выразилось в лице старика. – Джигита убил, – сказал он как будто с сожалением.

– Сидел так-то я, гляжу, чт? чернеет с той стороны? Я еще там его высмотрел, точно человек подошел и упал. Что за диво! А карча, здоровая карча плывет, да не вдоль плывет, а поперек перебивает. Глядь, а из-под нее голова показывает. Что за чудо? Повел я, из камыша-то мне и не видно; привстал, а он услыхал, верно, бестия, да на отмель и выполз, оглядывает. Врешь, думаю, не уйдешь. Только выполз, оглядывает. (Ох, глотку завалило чем-то!) Я ружье изготовил, не шелохнусь, выжидаю. Постоял, постоял, опять и поплыл, да как наплыл на месяц-то, так аж спина видна. «Отцу и Сыну и Святому Духу». Глядь из-за дыма, а он и барахтается. Застонал али почудилось мне. Ну, слава Тебе, Господи, думаю, убил! А как на отмель вынесло, всё наружу стало, хочет встать, да и нет силы-то. Побился, побился и лег. Чисто, всё видать. Вишь, не шелохнется, должно издох. Казаки на кордон побежали, как бы другие не ушли!

– Так и поймал! – сказал старик. – Далече, брат, теперь… – И он опять печально покачал головою. В это время пешие и конные казаки с громким говором и треском сучьев послышались по берегу. – Ведут каюк, что ли? – крикнул Лука. – Молодец, Лука! тащи на берег! – кричал один из казаков.

Лукашка, не дожидаясь каюка, стал раздеваться, не спуская глаз с добычи.

– Погоди, каюк Назарка ведет, – кричал урядник.

– Дурак! Живой, может! Притворился! Кинжал возьми, – прокричал другой казак.

– Толкуй! – крикнул Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил в воду, обмакнулся и, вразмашку кидая белыми руками и высоко поднимая спину из воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к отмели. Толпа казаков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота. Лукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. – Как есть мертвый! – прокричал оттуда резкий голос Луки.

Чеченец был убит в голову. На нем были синие портки, рубаха, черкеска, ружье и кинжал, привязанные на спину. Сверх всего был привязан большой сук, который и обманул сначала Лукашку.

– Вот как сазан попался! – сказал один из собравшихся кружком казаков, в то время как вытащенное из каюка чеченское тело, приминая траву, легло на берег.

– Да и желтый же какой! – сказал другой.

– Где искать поехали наши? Они небось все на той стороне. Кабы не передовой был, так не так бы плыл. Одному зачем плыть? – сказал третий.

– То-то ловкий должно, вперед всех выискался. Самый видно джигит! – насмешливо сказал Лукашка, выжимая мокрое платье у берега и беспрестанно вздрагивая. – Борода крашена, подстрижена.

– И зипун в мешочке на спину приладил. Оно и плыть ему легче от нее, – сказал кто-то.

– Слышь, Лукашка! – сказал урядник, державший в руках кинжал и ружье, снятые с убитого. – Ты кинжал себе возьми и зипун возьми, а за ружье, приди, я тебе три монета дам. Вишь, оно и с свищом, – прибавил он, пуская дух в дуло: – так мне на память лестно.

Лукашка ничего не ответил: ему видимо досадно было это попрошайничество; но он знал, что этого не миновать.

– Вишь, чорт какой! – сказал он, хмурясь и бросая наземь чеченский зипун: хошь бы зипун хороший был, а то байгуш.

– Годится за дровами ходить, – сказал другой казак.

– Мосев! я домой схожу, – сказал Лукашка, видимо уж забыв свою досаду и желая употребить в пользу подарок начальнику.

– Иди, что ж!

– Оттащи его за кордон, ребята, – обратился урядник к казакам, все осматривая ружье. – Да шалашик от солнца над ним сделать надо. Може из гор выкупать будут.

– Еще не жарко, – сказал кто-то.

– А чакалка изорвет? Это разве хорошо? – заметил один из казаков.

– Караул поставим, а то выкупать придут: нехорошо, коли порвет.

– Ну, Лукашка, как хочешь; ведро ребятам поставишь, – прибавил урядник весело.

– Уж как водится, – подхватили казаки. – Вишь, счастье Бог дал, ничего не видамши, абрека убил.

– Покупай кинжал и зипун. Давай денег больше. И портки продам. Бог с тобой, – говорил Лука. – Мне не налезут; поджарый чорт был.

Один казак купил зипун за монет. За кинжал дал другой два ведра.

– Пей, ребята, ведро ставлю, – сказал Лука, – сам из станицы привезу.

– А портки девкам на платки изрежь, – сказал Назарка.

Казаки загрохотали.

– Будет вам смеяться, – повторил урядник, – оттащи тело-то. Что пакость такую у избы положили…

– Что стали? Тащи его сюда, ребята! – повелительно крикнул Лукашка казакам, которые неохотно брались за тело, и казаки исполнили его приказание, точно он был начальник. Протащив тело несколько шагов, казаки опустили ноги, которые, безжизненно вздрогнув, опустились, и, расступившись, постояли молча несколько времени. Назарка подошел к телу и поправил подвернувшуюся голову так, чтобы видеть кровавую круглую рану над виском и лицо убитого. – Вишь, заметку какую сделал! В самые мозги, – проговорил он: – не пропадет, хозяева узнают. – Никто ничего не ответил, и снова тихий ангел пролетел над казаками.

Солнце уже поднялось и раздробленными лучами освещало росистую зелень. Терек бурлил неподалеку в проснувшемся лесу; встречая утро, со всех сторон перекликались фазаны. Казаки молча и неподвижно стояли вокруг убитого и смотрели на него. Коричневое тело в одних потемневших мокрых синих портках, стянутых пояском на впалом животе, было стройно и красиво. Мускулистые руки лежали прямо, вдоль ребер. Синеватая свеже-выбритая круглая голова с запекшеюся раной с боку была откинута. Гладкий загорелый лоб резко отделялся от бритого места. Стеклянно-открытые глаза с низко остановившимися зрачками смотрели вверх, казалось, мимо всего. На тонких губах, растянутых в краях и выставлявшихся из-за красных подстриженных усов, казалось, остановилась добродушная, тонкая усмешка. На маленьких кистях рук, поросших рыжими волосами, пальцы были загнуты внутрь и ногти выкрашены красным. Лукашка всё еще не одевался. Он был мокр, шея его была краснее, и глаза его блестели больше обыкновенного; широкие скулы вздрагивали; от белого, здорового тела шел чуть заметный пар на утреннем свежем воздухе.

– Тоже человек был! – проговорил он, видимо любуясь мертвецом.

– Да, попался бы ему, спуска бы не дал, – отозвался один из казаков.

Тихий ангел отлетел. Казаки зашевелились, заговорили. Двое пошли рубить кусты для шалаша. Другие побрели к кордону. Лука с Назаркой побежали собираться в станицу.

Спустя полчаса через густой лес, отделявший Терек от станицы, Лукашка с Назаркой почти бегом шли домой, не переставая разговаривать.

– Ты ей не сказывай, смотри, что я прислал; а поди посмотри, муж дома, что ли? – говорил Лука резким голосом.

– А я к Ямке зайду. Погуляем, что ль? – спрашивал покорный Назар.

– Уж когда же гулять-то, что не ныне, – отвечал Лука.

Придя в станицу, казаки выпили и завалились спать до вечера.




X.


На третий день после описанного события две роты кавказского пехотного полка пришли стоять в Новомлинскую станицу. Отпряженный ротный обоз уже стоял на площади. Кашевары, вырыв яму и притащив с разных дворов плохо лежавшие чурки, уже варили кашу. Фельдфебеля рассчитывали людей. Фурштаты забивали колья для коновязи. Квартирьеры, как домашние люди, сновали по улицам и переулкам, указывая квартиры офицерам и солдатам. Тут были зеленые ящики, выстроенные во фрунт. Тут были артельные повозки и лошади. Тут были котлы, в которых варилась каша. Тут были и капитан, и поручик, и Онисим Михайлович фельдфебель. И находилось все это в той самой станице, где, слышно было, приказано стоять ротам; следовательно, роты были дома. Зачем стоять тут? Кто такие это казаки? Нравится ли им, что будут стоять у них? Раскольники они или нет? До этого нет дела. Распущенные от расчета, изнуренные и запыленные солдаты, шумно и беспорядочно, как усаживающийся рой, рассыпаются но площадям и улицам; решительно не замечая нерасположения казаков, по-двое, по-трое, с веселым говором и позвякивая ружьями, входят в хаты, развешивают амуницию, разбирают мешочки и пошучивают с бабами. К любимому солдатскому месту, к каше, собирается большая группа, и с трубочками в зубах солдатики, поглядывая то на дым, незаметно подымающийся в жаркое небо и сгущающийся в вышине, как белое облако, то на огонь костра, как расплавленное стекло дрожащий в чистом воздухе, острят и потешаются над казаками и казачками за то, что они живут совсем не так, как русские. По всем дворам виднеются солдаты, и слышен их хохот, слышны ожесточенные и пронзительные крики казачек, защищающих свои дома, не дающих воды и посуды. Мальчишки и девчонки, прижимаясь к матерям и друг к другу, с испуганным удивлением следят за всеми движениями невиданных еще ими армейских и на почтительном расстоянии бегают за ними. Старые казаки выходят из хат, садятся на завалинках и мрачно и молчаливо смотрят на хлопотню солдат, как будто махнув рукой на всё и не понимая, что из этого может выйти.

Оленину, который уже три месяца как был зачислен юнкером в кавказский полк, была отведена квартира в одном из лучших домов в станице, у хорунжего Ильи Васильевича, то есть у бабуки Улиты.

– Что это будет такое, Дмитрий Андреевич? – говорил запыхавшийся Ванюша Оленину, который верхом, в черкеске, на купленном в Грозной кабардинце весело после пятичасового перехода въезжал на двор отведенной квартиры.

– А что, Иван Васильич? – спросил он, подбадривая лошадь и весело глядя на вспотевшего, со спутанными волосами и расстроенным лицом, Ванюшу, который приехал с обозом и разбирал вещи.

Оленин на вид казался совсем другим человеком. Вместо бритых скул, у него были молодые усы и бородка. Вместо истасканного ночною жизнью желтоватого лица, – на щеках, на лбу, за ушами был красный, здоровой загар. Вместо чистого, нового черного фрака была белая, грязная, с широкими складками черкеска и оружие. Вместо свежих крахмальных воротничков – красный ворот канаусового бешмета, который стягивал загорелую шею. Он был одет по-черкесски, но плохо; всякий узнал бы в нем русского, а не джигита. Все было так, да не так. Несмотря на то, вся наружность его дышала здоровьем, веселостью и самодовольством.

– Вам вот смешно, – сказал Ванюша, – а вы подите-ка сами поговорите с этим народом: не дают тебе хода, да и шабаш. Слова, так и того не добьешься. – Ванюша сердито бросил к порогу железное ведро. – Не русские какие-то.

– Да ты бы станичного начальника спросил.

– Да ведь я их местоположения не знаю, – обиженно отвечал Ванюша.

– Кто ж тебя так обижает? – спросил Оленин, оглядываясь кругом.

– Чорт их знает! Тьфу! Хозяина настоящего нету, на какую– то кригу,[15 - «Кригой» называется место у берега, огороженное плетнем для ловли рыбы.] говорят, пошел. А старуха такая дьявол, что упаси Господи, – отвечал Ванюша, хватаясь за голову. – Как тут жить будет, я уж не знаю. Хуже татар, ей-Богу. Даром что тоже христиане считаются. На что татарин, и тот благородней. «На кригу пошел»! Какую кригу выдумали, неизвестно! – заключил Ванюша и отвернулся.

– Что, не так, как у нас на дворне? – сказал Оленин, подтрунивая и не слезая с лошади.

– Лошадь-то пожалуйте, – сказал Ванюша, видимо озадаченный новым для него порядком, но покоряясь своей судьбе.

– Так татарин благородней? а, Ванюша? – повторил Оленин, слезая с лошади и хлопая по седлу.

– Да, вот вы смейтесь тут! Вам смешно, – проговорил Ванюша сердитым голосом.

– Постой, не сердись, Иван Васильич, – отвечал Оленин, продолжая улыбаться. – Дай вот я пойду к хозяевам, посмотри, всё улажу. Еще как заживем славно! Ты не волнуйся только.

Ванюша не отвечал, а только, прищурив глаза, презрительно посмотрел вслед барину и покачал головой. Ванюша смотрел на Оленина только как на барина. Оленин смотрел на Ванюшу только как на слугу. И они оба очень удивились бы, ежели бы кто-нибудь сказал им, что они друзья. А они были друзья, сами того не зная. Ванюша был взят в дом одиннадцатилетним мальчиком, когда и Оленину было столько же. Когда Оленину было пятнадцать лет, он одно время занимался обучением Ванюши и выучил его читать по-французски, чем Ванюша премного гордился. И теперь Ванюша, в минуты хорошего расположения духа, отпускал французские слова и при этом всегда глупо смеялся.

Оленин вбежал на крыльцо хаты и толкнул дверь в сени. Марьянка в одной розовой рубахе, как обыкновенно дома ходят казачки, испуганно отскочила от двери и, прижавшись к стене, закрыла нижнюю часть лица широким рукавом татарской рубахи. Отворив дальше дверь, Оленин увидал в полусвете всю высокую и стройную фигуру молодой казачки. С быстрым и жадным любопытством молодости он невольно заметил сильные и девственные формы, обозначившиеся под тонкою ситцевою рубахой, и прекрасные черные глаза, с детским ужасом и диким любопытством устремленные на него. «Вот она! – подумал Оленин. – Да еще много таких будет», – вслед затем пришло ему в голову, и он отворил другую дверь в хату. Старая бабука Улитка, также в одной рубахе, согнувшись, задом к нему, выметала пол.

– Здравствуй, матушка! Вот я о квартире пришел… – начал он.

Казачка, не разгибаясь, обернула к нему строгое, но еще красивое лицо.

– Что пришел? Насмеяться хочешь? А? Я те насмеюсь! Черная на тебя немочь! – закричала она, искоса глядя на пришедшего из-под насупленных бровей.

Оленин сначала думал, что изнуренное храброе кавказское воинство, которого он был членом, будет принято везде, особенно казаками, товарищами по войне, с радостью, и потому такой прием озадачил его. Не смущаясь однако, он хотел объяснить, что он намерен платить за квартиру, но старуха не дала договорить ему.

– Чего пришел? Каку надо болячку? Скобленое твое рыло! Вот дай срок, хозяин придет, он тебе покажет место. Не нужно мне твоих денег поганых. Легко ли, не видали! Табачищем дом загадит, да деньгами платить хочет. Эку болячку не видали! Расстрели тебе в животы сердце!.. – пронзительно кричала она, перебивая Оленина.

«Видно, Ванюша прав! – подумал Оленин: – Татарин благороднее», и, провожаемый бранью бабуки Улитки, вышел из хаты. В то время как он выходил, Марьяна, как была в одной розовой рубахе, но уже до самых глаз повязанная белым платком, неожиданно шмыгнула мимо его из сеней. Быстро постукивая по сходцам босыми ногами, она сбежала с крыльца, приостановилась, порывисто оглянулась смеющимися глазами на молодого человека и скрылась за углом хаты.

Твердая, молодая походка, дикий взгляд блестящих глаз из-под белого платка и стройность сильного сложения красавицы еще сильнее поразили теперь Оленина. «Должно быть она», подумал он. И еще менее думая о квартире и всё оглядываясь на Марьянку, он подошел к Ванюше.

– Вишь, и девка такая же дикая! – сказал Ванюша, еще возившийся у повозки, но несколько развеселившийся: – ровно кобылка табунная. Лафам! – прибавил он громким и торжественным голосом и захохотал.




XI.


В вечеру хозяин вернулся с рыбной ловли и, узнав, что ему будут платить за квартиру, усмирил свою бабу и удовлетворил требованиям Ванюши.

На новой квартире все устроилось. Хозяева перешли в теплую, а юнкеру за три монета в месяц отдали холодную хату. Оленин поел и заснул. Проснувшись перед вечером, он умылся, обчистился, пообедал и, закурив папироску, сел у окна, выходившего на улицу. Жар свалил. Косая тень хаты с вырезным князьком стлалась через пыльную улицу, загибаясь даже на низу другого дома. Камышовая крутая крыша противоположного дома блестела в лучах спускающегося солнца. Воздух свежел. В станице было тихо. Солдаты разместились и попритихли. Стадо еще не прогоняли, и народ еще не возвращался с работ.

Квартира Оленина была почти на краю станицы. Изредка где-то далеко за Тереком, в тех местах, из которых пришел Оленин, раздавались глухие выстрелы, – в Чечне или на Кумыцкой плоскости. Оленину было очень хорошо после трехмесячной бивачной жизни. На умытом лице он чувствовал свежесть, на сильном теле – непривычную после похода чистоту, во всех отдохнувших членах – спокойствие и силу. В душе у него тоже было свежо и ясно. Он вспоминал поход, миновавшую опасность. Вспоминал, что в опасности он вел себя хорошо, что он не хуже других, и принят в товарищество храбрых кавказцев. Московские воспоминания уж были Бог знает где. Старая жизнь была стерта, и началась новая, совсем новая жизнь, в которой еще не было ошибок. Он мог здесь, как новый человек между новыми людьми, заслужить новое хорошее о себе мнение. Он испытывал молодое чувство беспричинной радости жизни и, посматривая то в окно на мальчишек, гонявших кубари в тени около дома, то в свою новую прибранную квартирку, думал о том, как он приятно устроится в этой новой для него станичной жизни. Посматривал он еще на горы и небо, и ко всем его воспоминаниям и мечтам примешивалось строгое чувство величавой природы. Жизнь его началась не так, как он ожидал, уезжая из Москвы, но неожиданно хорошо. Горы, горы, горы чуялись во всем, что он думал и чувствовал.

– Сучку поцеловал! кувшин облизал! дядя Ерошка сучку поцеловал! – закричали вдруг казачата, гонявшие кубари под окном, обращаясь к проулку. – Сучку поцеловал! Кинжал пропил! – кричали мальчишки, теснясь и отступая.

Крики эти обращались к дяде Ерошке, который с ружьем за плечами и фазанами за поясом возвращался с охоты.

– Мой грех, ребята! мой грех! – приговаривал он, бойко размахивая руками и поглядывая в окна хат по обе стороны улицы. – Сучку пропил, мой грех! – повторил он, видимо сердясь, но притворяясь, что ему всё равно.

Оленина удивило обращение мальчишек с старым охотником, а еще более поразило выразительное, умное лицо и сила сложения человека, которого называли дядей Ерошкой.

– Дедушка! казак! – обратился он к нему. – Подойди-ка сюда.

Старик взглянул в окно и остановился.

– Здравствуй, добрый человек, – сказал он, приподнимая над коротко обстриженною головой свою шапочку.

– Здравствуй, добрый человек, – отвечал Оленин. – Чт? это тебе мальчишки кричат?

Дядя Ерошка подошел к окну. – А дразнят меня, старика. Это ничего. Я люблю. Пускай радуются над дядей, – сказал он с теми твердыми и певучими интонациями, с которыми говорят старые и почтенные люди. – Ты начальник армейских, что ли?

– Нет, я юнкер. А где это фазанов убил? – спросил Оленин.

– В лесу три курочки замордовал, – отвечал старик, поворачивая к окну свою широкую спину, на которой заткнутые головками за поясом, пятная кровью черкеску, висели три фазанки. – Али ты не видывал? – спросил он. – Коли хочешь, возьми себе парочку. На! – И он подал в окно двух фазанов.– А что, ты охотник? – спросил он.

– Охотник. Я в походе сам убил четырех.

– Четырех? Много! – насмешливо сказал старик. – А пьяница ты? Чихирь пьешь?

– Отчего ж? и выпить люблю.

– Э, да ты я вижу молодец! Мы с тобой кунаки будем, – сказал дядя Ерошка.

– Заходи, – сказал Оленин. – Вот и чихирю выпьем.

– И то зайти, – сказал старик. – Фазанов-то возьми.

По лицу старика видно было, что юнкер понравился ему, и он сейчас понял, что у юнкера можно даром выпить и потому можно подарить ему пару фазанов.

Через несколько минут в дверях хаты показалась фигура дяди Ерошки. Тут только Оленин заметил всю громадность и силу сложения этого человека, несмотря на то, что краснокоричневое лицо его с совершенно белою окладистою бородой было все изрыто старческими, могучими, трудовыми морщинами. Мышцы ног, рук и плеч были так полны и бочковаты, как бывают только у молодого человека. На голове его из-под коротких волос видны были глубокие зажившие шрамы. Жилистая, толстая шея была, как у быка, покрыта клетчатыми складками. Корявые руки были сбиты и исцарапаны. Он легко и ловко перешагнул через порог, освободился от ружья, поставил его в угол, быстрым взглядом окинул и оценил сложенные в хате пожитки и вывернутыми ногами в поршнях, не топая, вышел на средину комнаты. С ним вместе проник в комнату сильный, но не неприятный смешанный запах чихирю, водки, пороху и запекшейся крови.

Дядя Ерошка поклонился образам, расправил бороду и, подойдя к Оленину, подал ему свою черную толстую руку.

– Кошкилъды!– сказал он. – Это по-татарски значит: здравия желаем, мир вам, по-ихнему.

– Кошкилъды! Я знаю, – отвечал Оленин, подавая ему руку.

– Э, не знаешь, не знаешь порядков! Дурак! – сказал дядя Ерошка, укоризненно качая головой. – Коли тебе кошкилъды говорят, ты скажи: алла рази бо сун, спаси Бог. Так-то, отец мой, а не кошкилъды. Я тебя всему научу. Так-то был у нас Илья Мосеич, ваш, русский, так мы с ним кунаки были. Молодец был. Пьяница, вор, охотник, уж какой охотник! Я его всему научил.

– Чему ж ты меня научишь? – спросил Оленин, всё более и более заинтересовываясь стариком.

– На охоту тебя поведу, рыбу ловить научу, чеченцев покажу, душеньку хочешь, и ту доставлю. Вот я какой человек!.. Я шутник! – И старик засмеялся. – Я сяду, отец мой, я устал. Карга? – прибавил он вопросительно.

– А карга чт? значит? – спросил Оленин.

– А это значит: хорошо, по-грузински. А я так говорю, поговорка моя, слово любимое: карга; карга, так и говорю, значит шутю. Да что, отец мой, чихирю-то вели поднесть. Солдат драбант есть у тебя? Есть? Иван! – закричал старик. – Ведь у вас что ни солдат, то Иван. Твой Иван, что ли?

– И то, Иван. Ванюша! возьми пожалуста у хозяев чихиря и принеси сюда.

– Всё одно, что Ванюша, что Иван. Отчего у вас, у солдат, все Иваны? Иван! – повторил старик. – Ты спроси, батюшка, из начатой бочки. У них первый чихирь в станице. Да больше тридцати копеек за осьмуху, смотри, не давай, а то она, ведьма, рада… Наш народ анафемский, глупый народ, – продолжал дядя Ерошка доверчивым тоном, когда Ванюшка вышел: – они вас не за людей считают. Ты для них хуже татарина. Мирские, мол, русские. А по-моему хоть ты и солдат, а всё человек, тоже душу в себе имеешь. Так ли я сужу? Илья Мосеич солдат был, а какой золото человек был! Так ли, отец мой? За то-то меня наши и не любят; а мне всё равно. Я человек веселый, я всех люблю, я, Ерошка! Так-то, отец мой!

И старик ласково потрепал по плечу молодого человека.




XII.


Ванюша, между тем, успевший уладить свое хозяйство и даже обрившийся у ротного цирюльника и выпустивший панталоны из сапог в знак того, что рота стоит на просторных квартирах, находился в самом хорошем расположении духа. Он внимательно, но недоброжелательно посмотрел на Ерошку, как на дикого невиданного зверя, покачал головой на запачканный им пол и, взяв из-под лавки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.

– Здравствуйте, любезненькие, – сказал он, решившись быть особенно кротким. – Барин велел чихирю купить; налейте, добряшки.

Старуха ничего не ответила. Девка, стоя перед маленьким татарским зеркальцем, убирала платком голову; она молча оглянулась на Ванюшу.

– Я деньги заплачу, почтенные, – сказал Ванюша, потряхивая в кармане медными. – Вы будьте добрые, и мы добрые будем, так-то лучше, – прибавил он.

– Много ли? – отрывисто спросила старуха.

– Осьмушку.

– Поди, родная, нацеди им, – сказала бабука Улита, обращаясь к дочери. – Из начатой налей, желанная.

Девка взяла ключи и графин и вместе с Ванюшей вышла из хаты.

– Скажи, пожалуста, кто это такая женщина? – спросил Оленин, указывая на Марьянку, которая в это время проходила мимо окна.

Старик подмигнул и толкнул локтем молодого человека.

– Постой, – проговорил он и высунулся в окно. – Кхм! Кхм! – закашлял и замычал он. – Марьянушка! А, нянюик Марьянка! Полюби меня, душенька! Я шутник, – прибавил он шопотом, обращаясь к Оленину.

Девка, не оборачивая головы, ровно и сильно размахивая руками, шла мимо окна тою особенною щеголеватою, молодецкою походкой, которою ходят казачки. Она только медленно повела на старика своими черными, отененными глазами.

– Полюби меня, будешь счастливая! – закричал Ерошка и, подмигивая, вопросительно взглянул на Оленина. – Я молодец, я шутник, – прибавил он. – Королева девка? А?

– Красавица, – сказал Оленин. – Позови ее сюда.

– Ни-ни! – проговорил старик. – Эту сватают за Лукашку. Лука – казак молодец, джигит, намеднись абрека убил. Я тебе лучше найду. Такую добуду, что вся в шелку да в серебре ходить будет. Уже сказал, – сделаю; красавицу достану.

– Старик, а чт? говоришь! – сказал Оленин. – Ведь это грех?

– Грех? Где грех? – решительно отвечал старик. – На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спа?сенье. Бог тебя сделал, Бог и девку сделал. Всё Он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она сделана, чтоб ее любить да на нее радоваться. Так-то я сужу, добрый человек.

Пройдя через двор и войдя в темную, прохладную клеть, заставленную бочками, Марьяна с привычною молитвой подошла к бочке и опустила в нее ливер. Ванюша, стоя в дверях, улыбался, глядя на нее. Ему ужасно смешно казалось, что на ней одна рубаха, обтянута сзади и поддернута спереди, и еще смешнее то, что на шее висели полтинники. Он думал, что это не по-русски и что у них в дворне то-то смеху было бы, кабы такую девку увидали. «Ла филь ком се тре бье,[16 - [Девушка, это очень хорошо,]] для разнообразия, – думал он, – скажу теперь барину».

– Что зазастил-то, чорт! – вдруг крикнула девка.– Подал бы графин-то.

Нацедив полный графин холодным красным вином, Марьяна подала его Ванюше.

– Мамуке деньги отдай, – сказала она, отталкивая руку Ванюши с деньгами.

Ванюша усмехнулся.

– Отчего вы такие сердитые, миленькие? – сказал он добродушно, переминаясь, в то время как девка закрывала бочку.

Она засмеялась.

– А вы разве добрые?

– Мы с господином очень добрые, – убедительно отвечал Ванюша. – Мы такие добрые, что где ни жили, везде нам хозяева наши благодарны оставались. Потому благородный человек.

Девка приостановилась, слушая.

– А что, он женатый, твой пан-то? – спросила она.

– Нет! Наш барин молодой и не женатый. Потому господа благородные никогда молоды жениться не могут, – поучительно возразил Ванюша.

– Легко ли! Какой буйвол разъелся, а жениться молод! Он у вас у всех начальник? – спросила она.

– Господин мой юнкер, значит, еще не офицер. А звание– то имеет себе больше генерала – большого лица. Потому что не только наш полковник, а сам царь его знает, – гордо объяснил Ванюша. – Мы не такие, как другая армейская голь, а наш папенька сам сенатор; тысячу, больше душ мужиков себе имел и нам по тысяче присылают. Потому нас всегда и любят. А то пожалуй и капитан, да денег нет. Что проку-то?..

– Иди, запру, – прервала девка.

Ванюша принес вино и объявил Оленину, что ла филь се тре жули,[17 - [девушка очень красивая,]] – и тотчас же с глупым хохотом ушел.




XIII.


Между тем на площади пробили зорю. Народ возвратился с работ. В воротах замычало стадо, толпясь в пыльном золотистом облаке. И девки, и бабы засуетились по улицам и дворам, убирая скотину. Солнце скрылось совсем за далеким снежным хребтом. Одна голубоватая тень разостлалась по земле и небу. Над потемневшими садами чуть заметно зажглись звезды, и звуки понемногу затихали в станице. Убрав скотину, казачки выходили на углы улиц и, пощелкивая семя, усаживались на завалинках. К одному из таких кружков, подоив двух коров и буйволицу, присоединилась и Марьянка.

Кружок состоял из нескольких баб и девок с одним старым казаком.

Речь шла об убитом абреке. Казак рассказывал, бабы расспрашивали.

– А награда, я чай, большая ему будет? – говорила казачка.

– А то как же? Бают, крест вышлют.

– Мосев и то хотел его обидеть. Ружье отнял, да начальство в Кизляре узнало.

– То-то подлая душа, Мосев-то.

– Сказывали, пришел Лукашка-то, – сказала одна девка.

– У Ямки (Ямка была холостая распутная казачка, державшая шинок) с Назаркой гуляют. Сказывают, полведра выпили.

– Эко Урвану счастье! – сказал кто-то. – Прямо, что Урван! Да что! малый хорош. Куда ловок! Справедливый малый. Такой же отец был, батяка Кирьяк; в отца весь. Как его убили, вся станица по нем выла… Вон они идут никак, – продолжала говорившая, указывая на казаков, подвигавшихся к ним по улице – Ергушов-то поспел с ними! Вишь, пьяница!

Лукашка с Назаркой и Ергушовым, выпив полведра, шли к девкам. Они все трое, в особенности старый казак, были краснее обыкновенного. Ергушов пошатывался и всё, громко смеясь, толкал под бока Назарку.

– Что, скурехи, песен не играете? – крикнул он на девок. – Я говорю, играйте на наше гулянье.

– Здорово дневали? Здорово дневали? – послышались приветствия.

– Что играть? разве праздник? – сказала баба. – Ты надулся и играй.

Ергушов захохотал и толкнул Назарку. – Играй ты, что ль! И я заиграю, я ловок, я говорю.

– Что, красавицы, заснули? – сказал Назарка. – Мы с кордона помолитъ[18 - «Помолить» на казачьем языке значит за вином поздравить кого-нибудь или пожелать счастья; вообще употребляется в смысле выпить.] пришли. Вот Лукашку помолили.

Лукашка, подойдя к кружку, медленно приподнял папаху и остановился против девок. Широкие скулы и шея были у него красны. Он стоял и говорил тихо, степенно; но в этой медленности и степенности движений было больше оживленности и силы, чем в болтовне и суетне Назарки. Он напоминал разыгравшегося жеребца, который, взвив хвост и фыркнув, остановился как вкопанный всеми ногами. Лукашка тихо стоял перед девками; глаза его смеялись; он говорил мало, поглядывая то на пьяных товарищей, то на девок. Когда Марьяна подошла к углу, он ровным, неторопливым движением приподнял шапку, посторонился и снова стал против нее, слегка отставив ногу, заложив большие пальцы за пояс и поигрывая кинжалом. Марьяна в ответ на его поклон медленно нагнула голову, уселась на завалинке и достала из-за пазухи семя. Лукашка, не спуская глаз, смотрел на Марьяну и, щелкая семя, поплевывал. Все затихли, когда подошла Марьяна.

– Что же? надолго пришли? – спросила казачка, прерывая молчанье.

– До утра, – степенно отвечал Лукашка.

– Да что ж, дай Бог тебе интерес хороший, – сказал казак: – я рад, сейчас говорил.

– И я говорю, – подхватил пьяный Ергушов, смеясь. – Гостей-то что! – прибавил он, указывая на проходившего солдата. – Водка хороша солдатская, люблю!

– Трех дьяволов к нам пригнали, – сказала одна из казачек. – Уж дедука в станичное ходил; да ничего, бают, сделать нельзя.

– Ага! Аль горе узнала? – сказал Ергушов.

– Табачищем закурили небось? – спросила другая казачка. – Да кури на дворе сколько хошь, а в хату не пустим. Хошь станичный приходи, не пустю. Обокрадут еще. Вишь, он небось, чортов сын, к себе не поставил, станичный-то.

– Не любишь! – опять сказал Ергушов.

– А то бают еще, девкам постелю стлать велено для солдатов и чихирем с медом поить, – сказал Назарка, отставляя ногу как Лукашка и так же, как он, сбивая на затылок папаху.

Ергушов разразился хохотом и, ухватив, обнял девку, которая ближе сидела к нему. – Верно, говорю.

– Ну, смола! – запищала девка: – бабе скажу.

– Говори! закричал он. – И впрямь Назарка правду баит; цыдула была, ведь он грамотный. Верно. – И он принялся обнимать другую девку по порядку.

– Что пристал, сволочь? – смеясь запищала румяная круглолицая Устенька, замахиваясь на него.

Казак посторонился и чуть не упал.

– Вишь, говорят, у девок силы нету: убила было совсем.

– Ну, смола, чорт тебя принес с кордону! – проговорила Устенька и, отвернувшись от него, снова фыркнула со смеху. – Проспал было абрека-то? Вот он бы тебя срезал, и лучше б было.

– Завыла бы небось! – засмеялся Назарка.

– Так тебе и завою!

– Вишь, ей и горя нет. Завыла бы? Назарка, а? – говорил Ергушов.

Лукашка всё время молча глядел на Марьянку. Взгляд его видимо смущал девку.

– А что, Марьянка, слышь, начальника у вас поставили? – сказал он, подвигаясь к ней.

Марьяна, как всегда, не сразу отвечала и медленно подняла глаза на казаков. Лукашка смеялся глазами, как будто что-то особенное, независимое от разговора, происходило в это время между им и девкой.

– Да, им хорошо, как две хаты есть, – вмешалась за Марьяну старуха: – а вот к Фомушкиным тоже ихнего начальника отвели, так, бают, весь угол добром загородил, а с своею семьей деваться некуда. Слыхано ли дело, целую орду в станицу пригнали! Что будешь делать, – сказала она. – И каку черную немочь они тут работать будут!

– Сказывают, мост на Тереку строить будут, – сказала одна девка.

– А мне сказывали, – промолвил Назарка, подходя к Устеньке, – яму рыть будут, девок сажать за то, что ребят молодых не любят. – И опять он сделал любимое коленце, вслед за которым все захохотали, а Ергушов тотчас же стал обнимать старую казачку, пропустив Марьянку, следовавшую по порядку.

– Что ж Марьянку не обнимаешь? Всех бы по порядку, – сказал Назарка.

– Не, моя старая слаще, – кричал казак, целуя отбивавшуюся старуху.

– Задушит, – кричала она смеясь.

Мерный топот шагов на конце улицы прервал хохот. Три солдата в шинелях, с ружьями на плечо шли в ногу на смену к ротному ящику. Ефрейтор, старый кавалер, сердито глянув на казаков, провел солдат так, что Лукашка с Назаркой, стоявшие на самой дороге, должны были посторониться. Назарка отступил, но Лукашка, только прищурившись, оборотил голову и широкую спину и не тронулся с места.

– Люди стоят, обойди, – проговорил он, только искоса и презрительно кивнув на солдат.

Солдаты молча прошли мимо, мерно отбивая шаг по пыльной дороге.

Марьяна засмеялась, и за ней все девки.

– Эки нарядные ребята! – сказал Назарка. – Ровно уставщики длиннополые, – и он промаршировал по дороге, передразнивая их.

Все опять разразились хохотом.

Лукашка медленно подошел к Марьяне.

– А начальник у вас где стоит? – спросил он.

Марьяна подумала.

– В новую хату пустили, – сказала она.

– Что он старый или молодой? – спросил Лукашка, подсаживаясь к девке.

– А я разве спрашивала, – отвечала девка. – За чихирем ему ходила, видела, с дядей Ерошкой в окне сидит, рыжий какой-то. А добра целую арбу полну привезли.

И она опустила глаза.

– Уж как я рад, что пришлось с кордона выпроситься! – сказал Лукашка, ближе подвигаясь на завалинке к девке и всё глядя ей в глаза.

– Что ж, надолго пришел? – спросила Марьяна, слегка улыбаясь.

– До утра. Дай семечек, – прибавил он, протягивая руку.

Марьяна совсем улыбнулась и открыла ворот рубахи.

– Все не бери, – сказала она.

– Право, всё о тебе скучился, ей-Богу, – сказал сдержанно– спокойным шопотом Лука, доставая семечки из-за пазухи девки, и еще ближе пригнувшись к ней, стал шопотом говорить что-то, смеясь глазами.

– Не приду, сказано, – вдруг громко сказала Марьяна, отклоняясь от него.

– Право… Чт? я тебе сказать хотел, – прошептал Лукашка: – ей-Богу! Приходи, Машенька.

Марьянка отрицательно покачала головой, но улыбалась.

– Нянюка Марьянка! А, нянюка! Мамука ужинать зовет, – прокричал, подбегая к казачкам, маленький брат Марьяны.

– Сейчас приду, – отвечала девка: – ты иди, батюшка, иди один; сейчас приду.

Лукашка встал и приподнял папаху.

– Видно, и мне домой пойти, дело-то лучше будет, – сказал он, притворяясь небрежным, но едва сдерживая улыбку, и скрылся за углом дома.

Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот, а Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего. Пробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. «Ишь, хорунжиха! – думал он про Марьяну: – и не пошутит, чорт! Дай срок».

Шаги приближавшейся женщины развлекли его. Он стал прислушиваться и засмеялся сам с собою. Марьяна, опустив голову, шла скорыми и ровными шагами прямо на него, постукивая хворостиной по кольям забора. Лукашка приподнялся. Марьяна вздрогнула и приостановилась.

– Вишь, чорт проклятый! Напугал меня. Не пошел же домой, – сказала она и громко засмеялась.

Лукашка обнял одною рукой девку, а другою взял ее за лицо. – Что я тебе сказать хотел… ей Богу!.. – Голос его дрожал и прерывался.

– Каки разговоры нашел по ночам, – отвечала Марьяна. – Мамука ждет, а ты к своей душеньке поди.

И, освободившись от его руки, она отбежала несколько шагов. Дойдя до плетня своего двора, она остановилась и оборотилась к казаку, который бежал с ней рядом, продолжая уговаривать ее подождать на часок.

– Ну, чт? сказать хотел, полуночник? – И она опять засмеялась.

– Ты не смейся надо мной, Марьяна! Ей-Богу! Что ж, что у меня душенька есть? А чорт ее возьми! Только слово скажи, уж так любить буду – чт? хошь, то и сделаю. Вон они! (И он погремел деньгами в кармане.) Теперь заживем. Люди радуются, а я что? Не вижу от тебя радости никакой, Марьянушка!

Девка ничего не отвечала, стояла перед ним и быстрыми движениями пальцев на мелкие куски ломала хворостинку.

Лукашка вдруг стиснул кулаки и зубы.

– Да и что всё ждать да ждать! Я ли тебя не люблю, матушка? чт? хочешь надо мной делай, – вдруг сказал он, злобно хмурясь, и схватил ее за обе руки.

Марьяна не изменила спокойного выражения лица и голоса.

– Ты не куражься, Лукашка, а слушай ты мои слова, – отвечала она, не вырывая рук, но отдаляя от себя казака. – Известно, я девка, а ты меня слушай. Воля не моя, а коли ты меня любишь, я тебе вот чт? скажу. Ты руки-то пусти, я сама скажу. Замуж пойду, а глупости от меня никакой не дождешься, – сказала Марьяна, не отворачивая лица.

– Чт? замуж пойдешь? Замуж – не наша власть. Ты сама полюби, Марьянушка, – говорил Лукашка, вдруг из мрачного и рьяного сделавшись опять кротким, покорным и неявным, улыбаясь и близко глядя в ее глаза.

Марьяна прижалась к нему и крепко поцеловала его в губы.

– Братец! – прошептала она, порывисто прижимая его к себе. Потом вдруг, вырвавшись, побежала и, не оборачиваясь, повернула в ворота своего дома.

Несмотря на просьбы казака подождать еще минутку, послушать, чт? он ей скажет, Марьяна не останавливалась.

– Иди! Увидят! – проговорила она. – Вон и то, кажись, постоялец наш, чорт, по двору ходит.

«Хорунжиха! – думал себе Лукашка: – замуж пойдет! Замуж само собой, а ты полюби меня».

Он застал Назарку у Ямки и, с ним вместе погуляв, пошел к Дуняшке и, несмотря на ее неверность, ночевал у нее.




XIV.


Действительно, Оленин ходил по двору в то время, как Марьяна прошла в ворота, и слышал, как она сказала: «постоялец-то, чорт, ходит». Весь этот вечер провел он с дядей Ерошкой на крыльце своей новой квартиры. Он велел вынести стол, самовар, вино, зажженную свечу и за стаканом чая и сигарой слушал рассказы старика, усевшегося у его ног на приступочке. Несмотря на то, что воздух был тих, свеча плыла и огонь метался в разные стороны, освещая то столбик крылечка, то стол и посуду, то белую, стриженую голову старика. Ночные бабочки вились и, сыпля пыль с крылышек, бились по столу и в стаканах, то влетали в огонь свечи, то исчезали в черном воздухе, вне освещенного круга. Оленин выпил с Ерошкой вдвоем пять бутылок чихиря. Ерошка всякий раз, наливая стаканы, подносил один Оленину, здороваясь с ним, и говорил без устали. Он рассказывал про старое житье казаков, про своего батюшку Широкого, который один на спине приносил кабанью тушу в десять пуд и выпивал в один присест два ведра чихирю. Рассказал про свое времечко и своего няню[19 - Няней называется в прямом смысле всегда старшая сестра, а в переносном «няней» называется друг.] Гирчика, с которым он из-за Тереку во время чумы бурки переправлял. Рассказал про охоту, на которой он в одно утро двух оленей убил. Рассказал про свою душеньку, которая за ним по ночам на кордон бегала. И всё это так красноречиво и живописно рассказывалось, что Оленин не замечал, как проходило время.

– Так-то, отец ты мой, – говорил он, – не застал ты меня в мое золотое времечко, я бы тебе всё показал. Нынче Ерошка кувшин облизал, а то Ерошка по всему полку гремел. У кого первый конь, у кого шашка гурда,[20 - Шашки и кинжалы, дороже всего ценимые на Кавказе, называются по мастеру – Гурда.] к кому выпить пойти, с кем погулять? Кого в горы послать, Ахмет-хана убить? Всё Ерошка. Кого девки любят? Всё Ерошка отвечал. Потому что я настоящий джигит был. Пьяница, вор, табуны в горах отбивал, песенник… на все руки был. Нынче уж и казаков таких нету. Глядеть скверно. От земли вот (Ерошка указал на аршин от земли), сапоги дурацкие наденет, всё на них смотрит, только и радости. Или пьян надуется; да и напьется не как человек, а так что-то. А я кто был? Я был Ерошка вор; меня, мало по станицам, – в горах-то знали. Кунаки-князья приезжали. Я бывало со всеми кунак: татарин – татарин, армяшка – армяшка; солдат – солдат, офицер – офицер. Мне всё равно, только бы пьяница был. Ты, говорит, очиститься должен от мира сообщенья: с солдатом не пей, с татарином не ешь.

– Кто это говорит? – спросил Оленин.

– А уставщики наши. А муллу или кадия татарского послушай. Он говорит: «вы неверные, гяуры, зачем свинью едите?» Значит, всякий свой закон держит. А по-моему всё одно. Всё Бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарскомъ камыше, и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что всё одна фальшь, – прибавил он, помолчав.

– Что фальшь? – спросил Оленин.

– Да что уставщики говорят. У нас, отец мой, в Червленой, войсковой старшина – кунак мне был. Молодец был, как и я, такой же. Убили его в Чечнях. Так он говорил, что это всё уставщики из своей головы выдумывают. Сдохнешь, говорит, трава вырастет на могилке, вот и всё. – Старик засмеялся. – Отчаянный был.

– А сколько тебе лет? – спросил Оленин.

– А Бог е знает! Годов семьдесят есть. Как у вас царица была, я уже не махонький был. Вот ты и считай, много ли будет. Годов семьдесят будет?

– Будет. А ты еще молодец.

– Что же, благодарю Бога, я здоров, всем здоров; только баба ведьма испортила…

– Как?

– Да так испортила…

– Так, как умрешь, трава вырастет? – повторил Оленин.

Ерошка видимо не хотел ясно выразить свою мысль. Он помолчал немного.

– А ты как думал? Пей! – закричал он, улыбаясь и поднося вино.




XV.


– Так о чем бишь я говорил? – продолжал он, припоминая. – Так вот я какой человек! Я охотник. Против меня другого охотника по полку нету. Я тебе всякого зверя, всяку птицу найду и укажу; и что и где – всё знаю. У меня и собаки есть, и два ружья есть, и сети, и кобылка, и ястреб, – всё есть, благодарю Бога. Коли ты настоящий охотник, не хвастаешь, я тебе всё покажу. Я какой человек? След найду, – уж я его знаю, зверя, и знаю, где ему лечь и куда пить или валяться придет. Лопазик[21 - «Лопазик» называется место для сиденья на столбах или деревьях.] сделаю, и сижу ночь, караулю. Что дома-то сидеть! Только нагрешишь, пьян надуешься. Еще бабы тут придут, тары да бары; мальчишки кричат; угоришь еще. То ли дело на зорьке выйдешь, местечко выберешь, камыш прижмешь, сядешь и сидишь, добрый молодец, дожидаешься. Всё-то ты знаешь, чт? в лесу делается. На небо взглянешь, – звездочки ходят, рассматриваешь по ним, гляди, времени много ли. Кругом поглядишь, – лес шелыхается, всё ждешь, вот-вот затрещит, придет кабан мазаться. Слушаешь, как там орлы молодые запищат, петухи ли в станице откликнутся или гуси. Гуси – так до полночи, значит. И всё это я знаю. А то как ружье где далече ударит, мысли придут. Подумаешь: кто это стрелил? Казак, так же как я, зверя выждал, и попал ли он его или так только испортил, и пойдет сердечный по камышу кровь мазать, так, даром. Не люблю! ох, не люблю! Зачем зверя испортил? Дурак! Дурак! Или думаешь себе: «может, абрек какого казачонка глупого убил». Всё это в голове у тебя ходит. А то раз, сидел я на воде, смотрю, зыбка сверху плывет. Вовсе целая, только край отломан. То-то мысли пришли. Чья такая зыбка? Должно, думаю, ваши черти солдаты в аул пришли, чеченок побрали, ребеночка убил какой чорт: взял за ножки, да об угол. Разве не делают так-то? Эх, души нет в людях! И такие мысли пришли, жалко стало. Думаю: зыбку бросили и бабу угнали, дом сожгли, а джигит взял ружье, на нашу сторону пошел грабить. Всё сидишь, думаешь. Да как заслышишь, по чаще табунок ломится, так и застучит в тебе чт?. Матушки, подойдите! Обнюхают, думаешь себе; сидишь, не дрогнешься, а сердце: дун! дун! дун! так тебя и подкидывает. Нынче весной так-то подошел табун важный, зачернелся. «Отцу и Сыну…» уж хотел стрелить. Как она фыркнет на своих на поросят: «беда, мол, детки: человек сидит», и затрещали все прочь по кустам. Так так бы, кажется, зубом съел ее.

– Как же это свинья поросятам сказала, что человек сидит? – спросил Оленин.

– А ты как думал? Ты думал, он дурак, зверь-то? Нет, он умней человека, даром что свинья называется. Он всё знает. Хоть то в пример возьми: человек по следу пройдет, не заметит, а свинья как наткнется на твой след, так сейчас отдует и прочь; значит, ум в ней есть, что ты свою вонь не чувствуешь, а она слышит. Да и то сказать: ты ее убить хочешь, а она по лесу живая гулять хочет. У тебя такой закон, а у нее такой закон. Она свинья, а всё она не хуже тебя; такая же тварь Божия. Эх-ма! Глуп человек, глуп, глуп человек! – повторил несколько раз старик и, опустив голову, задумался.

Оленин тоже задумался и, спустившись с крыльца, заложив руки за спину, молча стал ходить по двору.

Очнувшись, Ерошка поднял голову и начал пристально всматриваться в ночных бабочек, которые вились над колыхавшимся огнем свечи и попадали в него.

– Дура, дура! – заговорил он. – Куда летишь? Дура! Дура! – Он приподнялся и своими толстыми пальцами стал отгонять бабочек.

– Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много, – приговаривал он нежным голосом, стараясь своими толстыми пальцами учтиво поймать ее за крылышки и выпустить. – Сама себя губишь, а я тебя жалею.

Он долго сидел, болтая и попивая из бутылки. А Оленин ходил взад и вперед по двору. Вдруг шопот за воротами поразил его. Невольно притаив дыхание, он расслышал женский смех, мужской голос и звук поцелуя. Нарочно шурша по траве ногами, он отошел на другую сторону двора. Но через несколько времени плетень затрещал. Казак, в темной черкеске и белом курпее на шапке (это был Лука), прошел вдоль забора, а высокая женщина в белом платке прошла мимо Оленина. «Ни мне до тебя, ни тебе до меня нет никакого дела», казалось, сказала ему решительная походка Марьянки. Он проводил ее глазами до крыльца хозяйской хаты, заметил даже через окно, как она сняла платок и села на лавку. И вдруг чувство тоски одиночества, каких-то неясных желаний и надежд и какой– то к кому-то зависти охватило душу молодого человека.

Последние огни потухли в хатах. Последние звуки затихли в станице. И плетни, и белевшая на дворах скотина, и крыши домов, и стройные раины, – всё, казалось, спало здоровым, тихим, трудовым сном. Только звенящие непрерывные звуки лягушек долетали из сырой дали до напряженного слуха. На востоке звезды становились реже и, казалось, расплывались в усиливавшемся свете. Над головой они высыпа?ли всё глубже и чаще. Старик, облокотив голову на руку, задремал. Петух вскрикнул на противоположном дворе. А Оленин всё ходил и ходил, о чем-то думая. Звук песни в несколько голосов долетел до его слуха. Он подошел к забору и стал прислушиваться. Молодые голоса казаков заливались веселою песнею, и изо всех резкою силой выдавался один молодой голос.

– Это знаешь, кто поет? – сказал старик, очнувшись. – Это Лукашка джигит. Он чеченца убил; то-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!

– А ты убивал людей? – спросил Оленин.

Старик вдруг поднялся на оба локтя и близко придвинул свое лицо к лицу Оленина.

– Чорт! – закричал он на него. – Чт? спрашиваешь? Говорить не надо. Душу загубить мудрено, ох, мудрено! Прощай, отец мой, и сыт и пьян, – сказал он вставая. – Завтра на охоту приходить?

– Приходи.

– Смотри, раньше вставать, а проспишь – штраф.

– Небось, раньше тебя встану, – отвечал Оленин.

Старик пошел. Песня замолкла. Послышались шаги и веселый говор. Немного погодя раздалась опять песня, но дальше, и громкий голос Ерошки присоединился к прежним голосам. «Чт? за люди, чт? за жизнь!» подумал Оленин, вздохнул и один вернулся в свою хату.




XVI.


Дядя Ерошка был заштатный и одинокий казак; жена его лет двадцать тому назад, выкрестившись в православные, сбежала от него и вышла замуж за русского фельдфебеля; детей у него не было. Он не хвастал, рассказывая про себя, что был в старину первый молодец в станице. Его все знали по полку за его старинное молодечество. Не одно убийство и чеченцев, и русских было у него на душе. Он и в горы ходил, и у русских воровал, и в остроге два раза сидел. Большая часть его жизни проходила на охоте в лесу, где он питался по суткам одним куском хлеба и ничего не пил, кроме воды. Зато в станице он гулял с утра до вечера. Вернувшись от Оленина, он заснул часа на два и, еще до света проснувшись, лежал на своей кровати и обсуживал человека, которого он вчера узнал. Простота Оленина очень понравилась ему (простота в том смысле, что ему не жалели вина). И сам Оленин понравился ему. Он удивлялся, почему русские все просты и богаты и отчего они ничего не знают, а все ученые. Он обдумывал сам с собою и эти вопросы, и то, чего бы выпросить себе у Оленина. Хата дяди Ерошки была довольно большая и не старая, но заметно было в ней отсутствие женщины. Вопреки обычной заботливости казаков о чистоте, горница вся была загажена и в величайшем беспорядке. На столе были брошены окровавленный зипун, половина сдобной лепешки и рядом с ней ощипанная и разорванная галка для прикармливания ястреба. На лавках, разбросанные, лежали поршни, ружье, кинжал, мешочек, мокрое платье и тряпки. В углу, в кадушке с грязною вонючею водой размокали другие поршни; тут же стояла винтовка и кобылка. На полу была брошена сеть, несколько убитых фазанов, а около стола гуляла, постукивая по грязному полу, привязанная за ногу курочка. В нетопленной печке стоял черепочек, наполненный какою-то молочною жидкостью. На печке визжал копчик, старавшийся сорваться с веревки, и линялый ястреб смирно сидел на краю, искоса поглядывая на курочку и изредка справа налево перегибая голову. Сам дядя Ерошка лежал навзничь на коротенькой кровати, устроенной между стеной и печкой, в одной рубашке, и, задрав сильные ноги на печку, колупал толстым пальцем струпы на руках, исцарапанных ястребом, которого он вынашивал без перчатки. Во всей комнате и особенно около самого старика воздух был пропитан тем сильным, не неприятным, смешанным запахом, который сопутствовал старику.

– Уйде-ма, дядя? (то-есть дома, дядя?) – послышался ему из окна резкий голос, который он тотчас признал за голос соседа Лукашки.

– Уйде, уйде, уйде! Дома, заходи! – закричал старик. – Сосед Марка, Лука Марка, что к дяде пришел? Аль на кордон?

Ястреб встрепенулся от крика хозяина и захлопал крыльями, порываясь на своей привязи.

Старик любил Лукашку, и лишь одного его исключал из презрения ко всему молодому поколению казаков. Кроме того, Лукашка и его мать, как соседи, нередко давали старику вина, каймачку и т. п. из хозяйственных произведений, которых не было у Ерошки. Дядя Ерошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои побуждения, «что ж? люди достаточные, – говорил он сам себе. – Я им свежинки дам, курочку, а и они дядю не забывают: пирожка и лепешки принесут другой раз».

– Здорово, Марка! Я тебе рад, – весело прокричал старик и быстрым движением скинул босые ноги с кровати, вскочил, сделал шага два по скрипучему полу, посмотрел на свои вывернутые ноги, и вдруг ему смешно стало на свои ноги: он усмехнулся, топнул раз босою пяткой, еще раз, и сделал выходку. – Ловко, что ль! – спросил он, блестя маленькими глазками. – Лукашка чуть усмехнулся. – Что, аль на кордон? – сказал старик.

– Тебе чихирю принес, дядя, чт? на кордоне обещал.

– Спаси тебя Христос, – проговорил старик, поднял валявшиеся на полу чамбары и бешмет, надел их, затянул ремнем, полил воды из черепка на руки, отер их о старые чамбары, кусочком гребешка расправил бороду и стал перед Лукашкой. – Готов! – сказал он.

Лукашка достал чапуру, отер, налил вина и, сев на скамейку, поднес дяде.

– Будь здоров! Отцу и Сыну! – сказал старик, с торжественностию принимая вино. – Чтобы тебе получить, чт? желаешь, чтобы тебе молодцом быть крест выслужить!

Лукашка тоже с молитвою отпил вина и поставил его на стол. Старик встал, принес сушеную рыбу, положил на порог, разбил ее палкой, чтоб она была мягче, и, положив ее своими заскорузлыми руками на свою единственную синюю тарелку, подал на стол.

– У меня все есть, и закуска есть, благодарю Бога, – сказал он гордо. – Ну, что Мосев? – спросил старик.

Лукашка рассказал, как урядник отнял у него ружье, видимо желая знать мнение старика.

– За ружьем не стой, – сказал старик: – ружья не дашь, награды не будет.

– Да что, дядя! Какая награда, говорят, малолетку?[22 - Малолетками называются казаки, не начавшие еще действительной конной службы.] А ружье важное, крымское! восемьдесят монетов стоит.

– Э, брось! Так-то я заспорил с сотником: коня у меня просил. Дай, говорит, коня, в хорунжии представлю. Я не дал, так и не вышло.

– Да что, дядя! Вот коня купить надо, а бают, за рекой меньше пятидесяти монетов не возьмешь. Матушка вина еще не продала.

– Эх! мы не тужили, – сказал старик: – когда дядя Ерошка в твои года был, он уж табуны у ногайцев воровал, да за Терек перегонял. Бывало важного коня за штоф водки али за бурку отдаешь.

– Что же дешево отдавали? – сказал Лукашка.

– Дурак, дурак, Марка! – презрительно сказал старик. – Нельзя, на то воруешь, чтобы не скупым быть. А вы, я чай, и не видали, как коней-то гоняют. Что молчишь?

– Да что говорить, дядя? – сказал Лукашка. – Не такие мы видно люди.

– Дурак, дурак, Марка! Не такие люди! – отвечал старик, передразнивая молодого казака. – Не тот я был казак в твои годы.

– Да что же? – спросил Лукашка.

Старик презрительно покачал головой.

– Дядя Ерошка прост был, ничего не жалел. Зато у меня вся Чечня кунаки были. Приедет ко мне какой кунак, водкой пьяного напою, ублажу, с собой спать положу, а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то люди делают, а не то что как теперь: только и забавы у ребят, что семя грызут, да шелуху плюют, – презрительно заключил старик, представляя в лицах, как грызут семя и плюют шелуху нынешние казаки.

– Это я знаю, – сказал Лукашка. – Это так!

– Хочешь быть молодцом, так будь джигит, а не мужик. А то и мужик лошадь купит, денежки отвалит и лошадь возьмет.

Они помолчали.

– Да ведь и так скучно, дядя, в станице или на кордоне; а разгуляться поехать некуда. Все народ робкий. Вот хоть бы Назар. Намедни в ауле были; так Гирей-хан в Ногаи звал за конями, никто не поехал; а одному как же?

– А дядя что? Ты думаешь, я засох! Нет, я не засох. Давай коня, сейчас в Ногаи поеду.

– Чт? пустое говорить? – сказал Лука. – Ты скажи, как с Гирей-ханом быть? Говорит, только проведи коня до Терека, а там хоть косяк целый давай, место найду. Ведь тоже гололобый, верить мудрено.

– Гирей-хану верить можно, его весь род – люди хорошие; его отец верный кунак был. Только слушай дядю, я тебя худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, всё пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить – верь, а без ружья спать не ложись.

Лукашка внимательно слушал старика.

– А что, дядя? Сказывали, у тебя разрыв-трава есть, – молвил он, помолчав.

– Разрыва нет, а тебя научу, так и быть: малый хорош, старика не забываешь. Научить, что ль?

– Научи, дядя.

– Черепаху знаешь? Ведь она чорт, черепаха-то.

– Как не знать!

– Найди ты ее гнездо и оплети плетешок кругом, чтоб ей пройти нельзя. Вот она придет, покружит и сейчас назад; найдет разрыв-траву, принесет, плетень раззорит. Вот ты и поспевай на другое утро, и смотри: где разломано, тут и разрыв-трава лежит. Бери и неси куда хочешь. Не будет тебе ни замка, ни закладки.

– Да ты пытал, что ль, дядя?

– Пытать не пытал, а сказывали хорошие люди. У меня только и заговора было, что прочту «здравствуитя», как на коня садиться. Никто не убил.

– Какая такая «здравствуитя», дядя?

– А ты не знаешь? Эх, народ! То-то, дядю спроси. Ну слухай, говори за мной:

		Здравствуитя живучи в Сиони.
		Се царь твой.
		Мы сядем на кони.
		Софоние вопие,
		Захарие глаголе.
		Отче Мандрыче
		Человеко-веко-любче.

– Веко-веко-любче, – повторил старик. – Знаешь? Ну, скажи!

Лукашка засмеялся.

– Да что, дядя, разве от этого тебя не убили? Може так.

– Умны стали вы. Ты все выучи да скажи. От того худа не будет. Ну, пропел «Мандрыче», да и прав, – и старик сам засмеялся. – А ты в Ногаи, Лука, не езди, вот что!

– А что?

– Не то время, не тот вы народ, дермо казаки вы стали. Да и русских вон чт? нагнали! Засудят. Право, брось. Куда вам! Вот мы с Гирчиком бывало…

И старик начал было рассказывать свои бесконечные истории. Но Лукашка глянул в окно.

– Вовсе светло, дядя, – перебил он его. – Пора, заходи когда.

– Спаси Христос, а я к армейскому пойду: пообещал на охоту свести; человек хорош, кажись.




XVII.


От Ерошки Лукашка зашел домой. Когда он вернулся, сырой росистый туман поднялся от земли и окутал станицу. Не видная скотина начинала шевелиться с разных концов. Чаще и напряженнее перекликались петухи. В воздухе становилось прозрачно, и народ начинал подниматься. Подойдя вплоть, Лукашка рассмотрел мокрый от тумана забор своего двора, крылечко хаты и отворенную клеть. На дворе слышался в тумане звук топора по дровам. Лукашка прошел в хату. Мать его встала и, стоя перед печью, бросала в нее дрова. На кровати еще спала сестра-девочка.

– Что, Лукашка, нагулялся? – сказала мать тихо. – Где был ночь-то?

– В станице был, – неохотно отвечал сын, доставая винтовку из чехла и осматривая ее.

Мать покачала головой.

Подсыпав пороху на полку, Лукашка достал мешочек, вынул несколько пустых хозырей и стал насыпать заряды, тщательно затыкая их пулькой, завернутою в тряпочке. Повыдергав зубом заткнутые хозыри и осмотрев их, он положил мешок.

– А что, матушка, я тебе говорил торбы починить: починила, что ль? – сказал он.

– Как же! Немая чинила что-то вечор. Аль пора на кордон-то? Не видала я тебя вовсе.

– Вот только уберусь, и итти надо, – отвечал Лукашка, увязывая порох. – А немая где? Аль вышла?

– Должно, дрова рубит. Всё о тебе сокрушалась. Уж не увижу, говорит, я его вовсе. Так-то рукой на лицо покажет, щелкнет да к сердцу и прижмет руки; жалко, мол. Пойти позвать, что ль? Об абреке-то всё поняла.

– Позови, – сказал Лукашка. – Да сало там у меня было, принеси сюда: шашку смазать надо.

Старуха вышла, и через несколько минут по скрипящим сходцам вошла в хату немая сестра Лукашки. Она была шестью годами старше брата и чрезвычайно была бы похожа на него, если бы не общее всем глухонемым тупое и грубо-переменчивое лицо. Одежду ее составляла грубая рубаха в заплатах; ноги были босы и испачканы; на голове старый синий платок. Шея, руки и лицо были жилисты, как у мужика. Видно было и по одежде и по всему, что она постоянно несла трудную мужскую работу. Она внесла вязанку дров и бросила ее у печи. Потом подошла к брату с радостною улыбкой, сморщившею всё ее лицо, тронула его за плечо и начала руками, лицом и всем телом делать ему быстрые знаки.

– Хорошо, хорошо! Молодец Степка! – отвечал брат, кивая головой. – Всё припасла, починила, молодец! Вот тебе за то! – И достав из кармана два пряника, он подал ей.

Лицо немой покраснело, и она дико загудела от радости. Схватив пряники, она еще быстрей стала делать знаки, часто указывая в одну сторону и проводя толстым пальцем по бровям и лицу. Лукашка понимал ее и всё кивал, слегка улыбаясь. Она говорила, что брат девкам давал бы закуски, говорила, что девки его любят и что одна девка, Марьянка, лучше всех, и та любит его. Марьянку она обозначала, указывая быстро на сторону ее двора, на свои брови, лицо, чмокая и качая головой. «Любит» показывала она, прижимая руку к груди, целуя свою руку и будто обнимая что-то. Мать вернулась в хату и, узнав, о чем говорила немая, улыбнулась и покачала головой. Немая показала ей пряники и снова прогудела от радости.

– Я Улите говорила намедни, что сватать пришлю, – сказала мать: – приняла мои слова хорошо.

Лукашка молча посмотрел на мать.

– Да что, матушка? Вино надо везть. Коня нужно.

– Повезу, когда время будет; бочки справлю, – сказала мать, видимо не желая, чтобы сын вмешивался в хозяйственные дела. – Ты как пойдешь, – сказала старуха сыну, – так возьми в сенях мешочек. У людей заняла, тебе на кордон припасла. Али в саквы[23 - «Саквами» называются переметные сумки, которые казаки возят за седлами.] положить?

– Ладно, – отвечал Лукашка. – А коли из-за реки Гирей– хан приедет, ты его на кордон пришли, а то теперь долго не отпустят. До него дело есть.

Он стал собираться.

– Пришлю, Лукаша, пришлю. Что ж, у Ямки всё и гуляли, стало? – сказала старуха. – То-то я ночью вставала к скотине, слушала, ровно твой голос песни играл.

Лукашка не отвечал, вышел в сени, перекинул через плечо сумки, подоткнул зипун, взял ружье и остановился на пороге.

– Прощай, матушка, – сказал он матери, припирая за собой ворота. – Ты боченок с Назаркой пришли: – ребятам обещался; он зайдет.

– Спаси тебя Христос, Лукаша! Бог с тобой! Пришлю, из новой бочки пришлю, – отвечала старуха, подходя к забору. – Да слушай чт?, – прибавила она, перегнувшись через забор.

Казак остановился.

– Ты здесь погулял, ну, слава Богу! Как молодому человеку не веселиться? Ну, и Бог счастье дал. Это хорошо. А там– то уж смотри, сынок, не того… Пуще всего начальника ублажай, нельзя! А я и вина продам, денег припасу коня купить и девку высватаю.

– Ладно, ладно! – отвечал сын, хмурясь.

Немая крикнула, чтоб обратить на себя его внимание. Показала голову и руку, чт? значило: бритая голова, чеченец. Потом, нахмурив брови, показала вид, что прицеливается из ружья, вскрикнула и запела скоро, качая головой. Она говорила, чтобы Лукашка еще убил чеченца.

Лукашка понял, усмехнулся и скорыми, легкими шагами, придерживая ружье за спиной под буркой, скрылся в густом тумане.

Молча постояв у ворот, старуха вернулась в избушку и тотчас же принялась за работу.




XVIII.


Лукашка пошел на кордон, а дядя Ерошка в то же время свистнул собак и, перелезши через плетень, задами обошел до квартиры Оленина (идя на охоту, он не любил встречаться с бабами). Оленин еще спал, и даже Ванюша, проснувшись, но еще не вставая, поглядывал вокруг себя и соображал, пора или не пора, когда дядя Ерошка с ружьем за плечами и во всем охотничьем уборе отворил дверь.

– Палок! – закричал он своим густым голосом. – Тревога! Чеченцы пришли! Иван! Самовар барину ставь. А ты вставай! Живо! – кричал старик. – Так-то у нас, добрый человек! Вот уж и девки встали. В окно глянь-ка, глянь-ка, за водой идет, а ты спишь.

Оленин проснулся и вскочил. И так свежо, весело ему стало при виде старика и звуке его голоса.

– Живо! Живо, Ванюша! – закричал он.

– Так-то ты на охоту ходишь! Люди завтракать, а ты спишь. Лям! Куда? – крикнул он на собаку. – Ружье-то готово, чтоль? – кричал старик, точно целая толпа народа была в избе.

– Ну, провинился, нечего делать. Порох, Ванюша! Пыжи! – говорил Оленин.

– Штраф! – кричал старик.

– Дю те вулеву?[24 - [Хотите чаю?]] – говорил Ванюша, ухмыляясь.

– Ты не наш! не по-нашему лопочешь, чорт! – кричал на него старик, оскаливая корешки своих зубов.

– Для первого раза прощается, – шутил Оленин, натягивая большие сапоги.

– Прощается для первого раза, – отвечал Ерошка: – а другой раз проспишь, ведро чихиря штрафу. Как обогреется, не застанешь оленя-то.

– Да хоть и застанешь, так он умней нас, – сказал Оленин, повторяя слова старика, сказанные вечером: – его не обманешь.

– Да ты смейся! Вот убей, тогда и поговори. Ну, живо! Смотри, вон и хозяин к тебе идет, – сказал Ерошка, глядевший в окно. – Вишь, убрался, новый зипун надел, чтобы ты видел, что он офицер есть. Эх! народ, народ!

Действительно, Ванюша объявил, что хозяин желает видеть барина.

– Ларжан,[25 - [Деньги,]] – сказал он глубокомысленно, предупреждая барина о значении визита хорунжего. Вслед затем сам хорунжий в новой черкеске, с офицерскими погонами на плечах, в чищеных сапогах, – редкость у казаков, – с улыбкой на лице, раскачиваясь, вошел в комнату и поздравил с приездом.

Хорунжий, Илья Васильевич, был казак образованный, побывавший в России, школьный учитель и, главное, благородный. Он хотел казаться благородным; но невольно под напущенным на себя уродливым лоском вертлявости, самоуверенности и безобразной речи чувствовался тот же дядя Ерошка. Это видно было и по его загорелому лицу, и по рукам, и по красноватому носу. Оленин попросил его садиться.

– Здравствуй, батюшка Илья Васильевич! – сказал Ерошка, вставая и, как показалось Оленину, иронически низко кланяясь.

– Здорово, дядя! Уж ты тут? – отвечал хорунжий, небрежно кивая ему головой.

Хорунжий был человек лет сорока, с седою клинообразною бородкой, сухой, тонкий и красивый и еще очень свежий для своих сорока лет. Придя к Оленину, он видимо боялся, чтобы его не приняли за обыкновенного казака, и желал дать ему сразу почувствовать свое значение.

– Это наш Нимврод египетский, – сказал он, с самодовольною улыбкой обращаясь к Оленину и указывая на старика. – Ловец пред господином. Первый у нас на всякие руки. Изволили уж узнать?

Дядя Ерошка, глядя на свои ноги, обутые в мокрые поршни, раздумчиво покачивал головой, как бы удивляясь ловкости и учености хорунжего, и повторял про себя: «Нимрод гицкий! Чего не выдумает?»

– Да вот на охоту хотим итти, – сказал Оленин.

– Так-с точно, – заметил хорунжий; – а у меня дельца есть к вам.

– Чт? прикажете?

– Как вы есть благородный человек, – начал хорунжий, – и как я себя могу понимать, что мы тоже имеем звание офицера и потому постепенно можем всегда страктоваться, как и все благородные люди. (Он приостановился и с улыбкой взглянул на старика и Оленина.) Но ежели бы вы имели желание, по согласию моему, так как моя жена есть женщина глупая в нашем сословии, не могла в настоящее время вполне вразумить ваши слова вчерашнего числа. Потому квартира моя для полкового адъютанта могла ходить без конюшни за шесть монетов, – а задаром я всегда, как благородный человек, могу удалить от себя. А так как вам желается, то я, как сам офицерского звания, могу во всем согласиться лично с вами, и как житель здешнего края, не то как бы по нашему обычаю, а во всем могу соблюсти условия…

– Чисто говорит, – пробормотал старик.

Хорунжий говорил еще долго в том же роде. Изо всего этого Оленин не без некоторого труда мог понять желание хорунжего брать по шести рублей серебром за квартиру в месяц. Он с охотою согласился и предложил своему гостю стакан чаю. Хорунжий отказался.

– По нашему глупому обряду, – сказал он, – мы считаем как бы за грех употреблять из мирского стакана. Оно хотя, по образованию моему, я бы мог понимать, но жена моя по слабости человеческия…

– Что ж, прикажете чаю?

– Ежели позволите, я свой стакан принесу, особливый, – отвечал хорунжий и вышел на крыльцо. – Стакан подай! – крикнул он.

Через несколько минут дверь отворилась, и загорелая молодая рука в розовом рукаве высунулась с стаканом из двери. Хорунжий подошел, взял стакан и пошептал что-то с дочерью. Оленин налил чаю хорунжему в особливый, Ерошке в мирской стакан.

– Однако не желаю вас задерживать, – сказал хорунжий, обжигаясь и допивая свой стакан. – Я как есть тоже имею сильную охоту до рыбной ловли и здесь только на побывке, как бы на рекриации от должности. Тоже имею желание испытать счастие, не попадутся ли и на мою долю дары Терека. Надеюсь, вы и меня посетите когда-нибудь испить родительского, по нашему станичному обычаю, – прибавил он.

Хорунжий откланялся, пожал руку Оленину и вышел. Покуда собирался Оленин, он слышал повелительный и толковый голос хорунжего, отдававшего приказания домашним. А через несколько минут Оленин видел, как хорунжий в засученных до колен штанах и в оборванном бешмете, с сетью на плече прошел мимо его окна.

– Плут же, – сказал дядя Ерошка, допивавший свой чай из мирского стакана. – Что же, неужели ты ему так и будешь платить шесть монетов? Слыхано ли дело! Лучшую хату в станице за два монета отдадут. Эка бестия! Да я тебе свою за три монета отдам.

– Нет, уж я здесь останусь, – сказал Оленин.

– Шесть монетов! Видно, деньги-то дурашные. Э-эх! – отвечал старик. – Чихирю дай, Иван!

Закусив и выпив водки на дорогу, Оленин с стариком вышли вместе на улицу часу в восьмом утра.

В воротах они наткнулись на запряженную арбу. Обвязанная до глаз белым платком, в бешмете сверх рубахи, в сапогах и с длинною хворостиной в руках, Марьяна тащила быков за привязанную к их рогам веревку.

– Мамушка! – проговорил старик, делая вид, что хочет схватить ее.

Марьянка замахнулась на него хворостиной и весело взглянула на обоих своими прекрасными глазами.

Оленину сделалось еще веселее.

– Ну, идем, идем! – сказал он, вскидывая ружье на плечо и чувствуя на себе взгляд девки.

– Ги! Ги! – прозвучал за ним голос Марьяны, и вслед затем заскрипела тронувшаяся арба.

Покуда дорога шла задами станицы, по выгонам, Ерошка разговаривал. Он не мог забыть хорунжего и всё бранил его.

– Да за что же ты так сердишься на него? – спросил Оленин.

– Скупой! Не люблю, – отвечал старик. – Издохнет, всё останется. Для кого копит? Два дома построил. Сад другой у брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам какая собака! Из других станиц приезжают к нему бумаги писать. Как напишет, так как раз и выйдет. В самый раз сделает. Да кому копить-то? Всего один мальчишка да девка; замуж отдаст, никого не будет.

– Так на приданое и копит, – сказал Оленин.

– Какое приданое? Девку берут, девка важная. Да ведь такой чорт, что и отдать-то еще за богатого хочет. Калым большой содрать хочет. Лука есть казак, сосед мне и племянник, молодец малый, чт? чеченца убил, давно уж сватает; так все не отдает. То, другое да третье; девка молода, говорит. А я знаю, что думает. Хочет, чтобы покла?нялись. Нынче чт? сраму было за девку за эту. А всё Лукашке высватают. Потому первый казак в станице, джигит, абрека убил, крест дадут.

– А что это? Я вчера как по двору ходил видел девка хозяйская с каким-то казаком целовалась, – сказал Оленин.

– Хвастаешь, – крикнул старик, останавливаясь.

– Ей-Богу! – сказал Оленин.

– Баба чорт, – раздумывая сказал Ерошка. – А какой казак?

– Я не видал какой.

– Ну, курпей какой на шапке? белый?

– Да.

– А зипун красный? С тебя, такой же?

– Нет, побольше.

– Он и есть. – Ерошка захохотал. – Он и есть, Марка мой. Он Лукашка. Я его Марка зову, шутю. Он самый. Люблю! Такой-то и я был, отец мой. Что на них смотреть-то? Бывало с матерью, с невесткой спит душенька-то моя, а я все влезу. Бывало – жила она высоко; мать ведьма была, чорт; страсть не любила меня, – приду бывало с няней (друг значит), Гирчиком звали. Приду под окно, ему на плеча взлезу, окно подниму, да и ошариваю. Она тут на лавке спала. Раз так-то взбудил ее. Она как взахается! Меня не узнала. Кто это? А мне говорить нельзя. Уж было мать заворошилась. Я шапку снял, да в мурло ей и сунул: так сразу узнала по рубцу, что на шапке был. Выскочила. Бывало, ничего-то не нужно. И каймаку тебе, и винограду, всего натащит, – прибавил Ерошка, объяснявший всё практически. – Да не одна была. Житье бывало.

– А теперь что ж?

– А вот пойдем за собакой, фазана на дерево посадим, тогда стреляй.

– Ты бы за Марьянкой поволочился?

– Ты смотри на собак-то. Вечером докажу, – сказал старик, указывая на своего любимца Ляма.

Они замолкли.

Пройдя шагов сто в разговорах, старик опять остановился и указал на хворостинку, которая лежала через дорогу.

– Ты это чт? думаешь? – сказал он. – Ты думаешь, это так? Нет. Это палка дурно лежит.

– Чем же дурно?

Он усмехнулся.

– Ничего не знаешь. Ты слушай меня. Когда так палка лежит, ты через нее не шагай, а или обойди, или скинь так-то с дороги, да молитву прочти: «Отцу и Сыну и Святому Духу», и иди с Богом. Ничего не сделает. Так-то старики еще меня учили.

– Ну, чт? за вздор, – сказал Оленин. – Ты расскажи лучше про Марьяну. Что ж, она гуляет с Лукашкой?

– Ши! теперь молчи, – опять шопотом перервал старик этот разговор: – только слушай. Кругом вот лесом пойдем.

И старик, неслышно ступая в своих поршнях, пошел вперед по узкой дорожке, входившей в густой, дикой, заросший лес, Он несколько раз, морщась, оглядывался на Оленина, который шуршал и стучал своими большими сапогами и, неосторожно неся ружье, несколько раз цеплял за ветки дерев, разросшихся по дороге.

– Не шуми, тише иди, солдат! – сердито шопотом говорил он ему.

Чувствовалось в воздухе, что солнце встало. Туман расходился, но еще закрывал вершины леса. Лес казался страшно высоким. При каждом шаге вперед местность изменялась. Чт? казалось деревом, то оказывалось кустом; камышинка казалась деревом.




XIX.


Туман частью поднимался, открывая мокрые камышовые крыши, частью превращался в росу, увлажая дорогу и траву около заборов. Дым везде валил из труб. Народ выходил из станиц – кто на работы, кто на реку, кто на кордоны. Охотники шли рядом по сырой, поросшей травою дороге. Собаки, махая хвостами и оглядываясь на хозяина, бежали по сторонам. Мириады комаров вились в воздухе и преследовали охотников, покрывая их спины, глаза и руки. Пахло травой и лесною сыростью. Оленин беспрестанно оглядывался на арбу, в которой сидела Марьянка и хворостиной подгоняла быков.

Было тихо. Звуки станицы, слышные прежде, теперь уже не доходили до охотников; только собаки трещали по тернам, и изредка откликались птицы. Оленин знал, что в лесу опасно, что абреки всегда скрываются в этих местах. Он знал тоже, что в лесу для пешехода ружье есть сильная защита. Не то, чтоб ему было страшно, но он чувствовал, что другому на его месте могло быть страшно, и, с особенным напряжением вглядываясь в туманный, сырой лес, вслушиваясь в редкие слабые звуки, перехватывал ружье и испытывал приятное и новое для него чувство. Дядя Ерошка, идя впереди, при каждой луже, на которой были двойчатые следы зверя, останавливался и, внимательно разглядывая, указывал их Оленину. Он почти не говорил; только изредка и шопотом делал свои замечания. Дорога, по которой они шли, была когда-то проезжена арбой и давно заросла травой. Карагачевый и чинаровый лес с обеих сторон был так густ и заросл, что ничего нельзя было видеть через него. Почти каждое дерево было обвито сверху донизу диким виноградником; внизу густо рос темный терновник. Каждая маленькая полянка вся заросла ежевичником и камышом с серыми колеблющимися махалками. Местами большие звериные и маленькие, как туннели, фазаньи тропы сходили с дороги в чащу леса. Сила растительности этого, непробитого скотом леса на каждом шагу поражала Оленина, который не видал еще ничего подобного. Этот лес, опасность, старик с своим таинственным шопотом, Марьянка с своим мужественным стройным станом и горы, – всё это казалось сном Оленину.

– Фазана посадил, – прошептал старик, оглядываясь и надвигая себе на лицо шапку. – Мурло-то закрой: фазан. – Он сердито махнул на Оленина и полез дальше, почти на четвереньках. – Мурла человечьего не любит.

Оленин еще был сзади, когда старик остановился и стал оглядывать дерево. Петух тордокнул с дерева на собаку, лаявшую на него, и Оленин увидал фазана. Но в то же время раздался выстрел, как из пушки, из здоровенного ружья Ерошки, и петух вспорхнул, теряя перья, и упал наземь. Подходя к старику, Оленин спугнул другого. Выпростав ружье, он повел и ударил. Фазан взвился колом кверху и потом, как камень, цепляясь за ветки, упал в чащу.

– Молодец! – смеясь прокричал старик, не умевший стрелять в лет.

Подобрав фазанов, они пошли дальше. Оленин, возбужденный движением и похвалой, всё заговаривал с стариком.

– Стой! сюда пойдем, – перебил его старик: – вчера тут олений след видал.

Свернув в чащу и пройдя шагов триста, они выбрались на полянку, поросшую камышом и местами залитую водой. Оленин всё отставал от старого охотника, и дядя Ерошка, шагах в двадцати впереди его, нагнулся, значительно кивая и махая ему рукой. Добравшись до него, Оленин увидал след ноги человека, на который ему указывал старик.

– Видишь?

– Вижу. Что ж? – сказал Оленин, стараясь говорить как можно спокойнее: – человека след.

Невольно в голове его мелькнула мысль о Куперовом Патфайндере и абреках, а глядя на таинственность, с которою шел старик, он не решался спросить и был в сомнении, опасность или охота причиняли эту таинственность.

– Не, это мой след, – просто ответил старик и указал траву, под которою был виден чуть заметный след зверя.

Старик пошел дальше. Оленин не отставал от него. Пройдя шагов двадцать и спускаясь книзу, они пришли в чащу к разлапистой груше, под которою земля была черна и оставался свежий звериный помет.

Обвитое виноградником место было похоже на крытую уютную беседку, темную и прохладную.

– Утром тут был, – вздохнув, сказал старик: – видать, логово отпотело, свежо.

Вдруг страшный треск послышался в лесу, шагах в десяти от них. Оба вздрогнули и схватились за ружья, но ничего не видно было; только слышно было, как ломались сучья. Равномерный, быстрый топот галопа послышался на мгновенье, из треска перешел в гул, всё дальше, дальше, шире и шире разносившийся по тихому лесу. Что-то как бы оборвалось в сердце Оленина. Он тщетно всматривался в зеленую чащу и наконец оглянулся на старика. Дядя Ерошка, прижав ружье к груди, стоял неподвижно; шапка его была сбита назад, глаза горели необыкновенным блеском, и открытый рот, из которого злобно выставлялись съеденные желтые зубы, замер в своем положении.

– Рогаль, – проговорил он. И отчаянно бросив наземь ружье, стал дергать себя за седую бороду. – Тут стоял! С дорожки подойти бы! Дурак! Дурак! – И он злобно ухватил себя за бороду. – Дурак! свинья! – твердил он, больно дергая себя за бороду. Над лесом в тумане как будто пролетало что-то; всё дальше и дальше, шире и шире гудел бег поднятого оленя…

Уж сумерками Оленин вернулся с стариком, усталый, голодный и сильный. Обед был готов. Он поел, выпил с стариком, так что ему стало тепло и весело, и вышел на крылечко. Опять перед глазами подымались горы на закате. Опять старик рассказывал свои бесконечные истории про охоту, про абреков, про душенек, про беззаботное, удалое житье. Опять Марьяна красавица входила, выходила и переходила через двор. Под рубахой обозначалось могучее девственное тело красавицы.




XX.


На другой день Оленин без старика пошел один на то место, где он с стариком спугнул оленя. Чем обходить в ворота, он перелез, как и все делали в станице, через ограду колючек. И еще не успел отодрать колючек, зацепившихся ему за черкеску, как собака его, побежавшая вперед, подняла уже двух фазанов. Только что он вошел в терны, как стали что ни шаг подниматься фазаны. (Старик не показал ему вчера этого места, чтобы приберечь его для охоты с кобылкой.) Оленин убил пять штук фазанов из двенадцати выстрелов и, лазяя за ними по тернам, измучился так, что пот лил с него градом. Он отозвал собаку, спустил курки, положил пули на дробь и, отмахиваясь от комаров рукавами черкески, тихонько пошел ко вчерашнему месту. Однако нельзя было удержать собаку, на самой дороге набегавшую на следы, и он убил еще пару фазанов, так что, задержавшись за ними, он только к полдню стал узнавать вчерашнее место.

День был совершенно ясный, тихий, жаркий. Утренняя свежесть даже в лесу пересохла, и мириады комаров буквально облепляли лицо, спину и руки. Собака сделалась сивою из черной: спина ее вся была покрыта комарами. Черкеска, через которую они пропускали свои жалы, стала такою же. Оленин готов был бежать от комаров; ему уж казалось, что летом и жить нельзя в. станице. Он уже шел домой; но, вспомнив, что живут же люди, решился вытерпеть и стал отдавать себя на съедение. И – странное дело – к полдню это ощущение стало ему даже приятно. Ему показалось даже, что ежели бы не было этой окружающей его со всех сторон комариной атмосферы, этого комариного теста, которое под рукой размазывалось по потному лицу, и этого беспокойного зуда по всему телу, то здешний лес потерял бы для него свой характер и свою прелесть. Эти мириады насекомых так шли к этой дикой, до безобразия богатой растительности, к этой бездне зверей и птиц, наполняющих лес, к этой темной зелени, к этому пахучему, жаркому воздуху, к этим канавкам мутной воды, везде просачивающейся из Терека и бульбулькующей где-нибудь под нависшими листьями, что ему стало приятно именно то, что прежде казалось ужасным и нестерпимым. Обойдя то место, где вчера он нашел зверя, и ничего не встретив, он захотел отдохнуть. Солнце стояло прямо над лесом и беспрестанно, в отвес, доставало ему спину и голову, когда он выходил в поляну или дорогу. Семь тяжелых фазанов до боли оттягивали ему поясницу. Он отыскал вчерашние следы оленя, подобрался под куст в чащу, в то самое место, где вчера лежал олень, и улегся у его логова. Он осмотрел кругом себя темную зелень, осмотрел потное место, вчерашний помет, отпечаток коленей оленя, клочок чернозема, оторванный оленем, и свои вчерашние следы. Ему было прохладно, уютно; ни о чем он не думал, ничего не желал. И вдруг на него нашло такое странное чувство беспричинного счастия и любви ко всему, что он, по старой детской привычке, стал креститься и благодарить кого-то. Ему вдруг с особенною ясностью пришло в голову, что вот я, Дмитрий Оленин, такое особенное от всех существо, лежу теперь один, Бог знает где, в том месте, где жил олень, старый олень, красивый, никогда может быть не видавший человека, и в таком месте, в котором никогда никто из людей не сидел и того не думал. «Сижу, а вокруг меня стоят молодые и старые деревья, и одно из них обвито плетями дикого винограда; около меня копошатся фазаны, выгоняя друг друга, и чуют, может быть, убитых братьев». Он пощупал своих фазанов, осмотрел их и отер тепло-окровавленную руку о черкеску. «Чуют, может быть, чакалки и с недовольными лицами пробираются в другую сторону; около меня, пролетая между листьями, которые кажутся им огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары: один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров, и все они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам». Ему ясно представилось, чт? думают и жужжат комары. «Сюда, сюда, ребята! Вот кого можно есть», жужжат они и облепляют его. И ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же комар или такой же фазан или олень, как те, которые живут теперь вокруг него. «Так же, как они, как дядя Ерошка, поживу, умру. И правду он говорит: только трава вырастет».

«Да что же, что трава вырастет? – думал он дальше: – всё надо жить, надо быть счастливым; потому что я только одного желаю – счастия. Все равно, что бы я ни был: такой же зверь, как и все, на котором трава вырастет, и больше ничего, или я рамка, в которой вставилась часть единого Божества, всё– таки надо жить наилучшим образом. Как же надо жить, чтобы быть счастливым, и отчего я не был счастлив прежде?» И он стал вспоминать свою прошедшую жизнь, и ему стало гадко на самого себя. Он сам представился себе таким требовательным эгоистом, тогда как в сущности ему для себя ничего не было нужно. И всё он смотрел вокруг себя на просвечивающую зелень, на спускающееся солнце и ясное небо, и чувствовал всё себя таким же счастливым, как и прежде. «Отчего я счастлив и зачем я жил прежде? – подумал он. – Как я был требователен для себя, как придумывал и ничего не сделал себе, кроме стыда и горя! А вот как мне ничего не нужно для счастия!» И вдруг ему как будто открылся новый свет. «Счастие – вот чт?, – сказал он сам себе: – счастие в том, чтобы жить для других. И это ясно. В человека вложена потребность счастия; стало быть она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то– есть отыскивая для себя богатства, славы, удобств жизни, любви, может случиться, что обстоятельства так сложатся, что невозможно будет удовлетворить этим желаниям. Следовательно, эти желания незаконны, а не потребность счастия незаконна. Какие же желания всегда могут быть удовлетворены, несмотря на внешние условия? Какие? Любовь, самоотвержение!» Он так обрадовался и взволновался, открыв эту, как ему показалось, новую истину, что вскочил и в нетерпении стал искать, для кого бы ему поскорее пожертвовать собой, кому бы сделать добро, кого бы любить. «Ведь ничего для себя не нужно, – всё думал он, – отчего же не жить для других?» Он взял ружье и с намерением скорее вернуться домой, чтоб обдумать всё это и найти случай сделать добро, вышел из чащи. Выбравшись на поляну, он оглянулся: солнца уже не было видно, за вершинами дерев становилось прохладнее, и местность показалась ему совершенно незнакома и непохожа на ту, которая окружала станицу. Всё вдруг переменилось – и погода, и характер леса; небо заволакивало тучами, ветер шумел в вершинах дерев, кругом виднелись только камыш и перестоялый поломанный лес. Он стал кликать собаку, которая отбежала от него за каким-то зверем, и голос его отозвался ему пустынно. И вдруг ему стало страшно жутко. Он стал трусить. Пришли в голову абреки, убийства, про которые ему рассказывали, и он ждал: вот-вот выскочит из каждого куста чеченец, и ему придется защищать жизнь и умирать или трусить. Он вспомнил и о Боге, и о будущей жизни так, как не вспоминал этого давно. А кругом была та же мрачная, строгая, дикая природа. «И стоит ли того, чтобы жить для себя, – думал он, – когда вот-вот умрешь, и умрешь, не сделав ничего доброго, и так, что никто не узнает». Он пошел по тому направлению, где предполагал станицу. Об охоте он уже не думал, чувствовал убийственную усталость и особенно внимательно, почти с ужасом, оглядывал каждый куст и дерево, ожидая ежеминутно расчета с жизнию. Покружившись довольно долго, он выбрался на канаву, по которой текла песчаная, холодная вода из Терека, и, чтобы больше не плутать, решился пойти по ней. Он шел, сам не зная, куда выведет его канава. Вдруг сзади его затрещали камыши. Он вздрогнул и схватился за ружье. Ему стало стыдно себя: зарьявшая собака, тяжело дыша, бросилась в холодную воду канавы и стала лактать ее.

Он напился вместе с нею и пошел по тому направлению, куда она тянула, полагая, что она выведет его в станицу. Но, несмотря на товарищество собаки, вокруг ему всё казалось еще мрачнее. Лес темнел, ветер сильнее и сильнее разыгрывался в вершинах старых поломанных деревьев. Какие-то большие птицы с визгом вились около гнезд этих деревьев. Растительность становилась беднее, чаще попадался шушукающий камыш и голые песчаные полянки, избитые звериными следами. К гулу ветра присоединялся еще какой-то невеселый, однообразный гул. Вообще на душе становилось пасмурно. Он ощупал сзади фазанов и одного не нашел. Фазан оторвался и пропал, и только окровавленная шейка и головка торчали за поясом. Ему стало так страшно, как никогда. Он стал молиться Богу, и одного только боялся, что умрет, не сделав ничего доброго, хорошего; а ему так хотелось жить, жить, чтобы совершить подвиг самоотвержения.




XXI.


Вдруг как солнце просияло в его душе. Он услыхал звуки русского говора, услыхал быстрое и равномерное течение Терека, и шага через два перед ним открылась коричневая продвигающаяся поверхность реки, с бурым мокрым песком на берегах и отмелях, дальняя степь, вышка кордона, отделявшаяся над водой, оседланная лошадь, в треноге ходившая по тернам, и горы. Красное солнце вышло в мгновение из-за тучи и последними лучами весело блеснуло вдоль по реке, по камышам, на вышку и на казаков, собравшихся кучкой, между которыми Лукашка невольно своею бодрою фигурой обратил внимание Оленина.

Оленин почувствовал себя опять, без всякой видимой причины, совершенно счастливым. Он зашел в Нижнепротоцкий пост, на Тереке, против мирного аула на той стороне. Он поздоровался с казаками, но, еще не найдя предлога сделать кому-либо добро, вошел в избу. И в избе не представилось случая. Казаки приняли его холодно. Он вошел в мазанку и закурил папиросу. Казаки мало обратили внимания на Оленина, во-первых, за то, что он курил папироску, во-вторых, оттого, что у них было другое развлечение в этот вечер. Из гор приехали с лазутчиком немирные чеченцы, родные убитого абрека, выкупать тело. Ждали из станицы казачье начальство. Брат убитого, высокий, стройный, с подстриженною и выкрашенною красною бородой, несмотря на то, что был в оборваннейшей черкеске и папахе, был спокоен и величав, как царь. Он был очень похож лицом на убитого абрека. Никого он не удостоивал взглядом, ни разу не взглянул на убитого и, сидя в тени на корточках, только сплевывал, куря трубочку, и изредка издавал несколько повелительных гортанных звуков, которым почтительно внимал его спутник. Видно было, что это джигит, который уже не раз видал русских совсем в других условиях, и что теперь ничто в русских не только не удивляло, но и не занимало его. Оленин подошел было к убитому и стал смотреть на него, но брат, спокойно-презрительно взглянув выше бровей на Оленина, отрывисто и сердито сказал что-то. Лазутчик поспешил закрыть черкеской лицо убитого. Оленина поразила величественность и строгость выражения на лице джигита; он заговорил было с ним, спрашивая, из какого он аула, но чеченец чуть глянул на него, презрительно сплюнул и отвернулся. Оленин так удивился тому, что горец не интересовался им, что равнодушие его объяснил себе только глупостью или непониманием языка. Он обратился к его товарищу. Товарищ, лазутчик и переводчик, был такой же оборванный, но черный, а не рыжий, вертлявый, с белейшими зубами и сверкающими черными глазами. Лазутчик охотно вступил в разговор и попросил папироску.

– Их пять братьев, – рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском языке: – вот уж это третьего брата русские бьют, только два остались; он джигит, очень джигит, – говорил лазутчик, указывая на чеченца. – Когда убили Ахмед-хана (так звали убитого абрека), он на той стороне в камышах сидел; он всё видел: как его в каюк клали и как на берег привезли. Он до ночи сидел; хотел старика застрелить, да другие не пустили.

Лукашка подошел к разговаривающим и подсел.

– А из какого аула? – спросил он.

– Вон, в тех горах, – отвечал лазутчик, указывая за Терек, в голубоватое туманное ущелье: – Суюк-су знаешь? Верст десять за ним будет.

– В Суюк-су Гирей-хана знаешь? – спросил Лукашка, видимо гордясь этим знакомством: – кунак мне.

– Сосед мне, – отвечал лазутчик.

– Молодец! – И Лукашка, видимо очень заинтересованный, договорил по-татарски с переводчиком.

Скоро приехали верхом сотник и станичный со свитою двух казаков. Сотник, из новых казачьих офицеров, поздоровался с казаками; но ему не крикнул никто в ответ, как армейские: «здравия желаем, ваше благородие», и только кое-кто ответил простым поклоном. Некоторые, и Лукашка в том числе, встали и вытянулись. Урядник донес, что на посту всё обстоит благополучно. Всё это смешно показалось Оленину: точно эти казаки играли в солдат. Но форменность скоро перешла в простые отношения; и сотник, который был такой же ловкий казак, как и другие, стал бойко говорить по-татарски с переводчиком. Написали какую-то бумагу, отдали ее лазутчику, у него взяли деньги и приступили к телу.

– Гаврилов Лука который у вас? – проговорил сотник. Лукашка снял шапку и подошел.

– О тебе я послал рапорт полковому. Что выйдет, не знаю; я написал к кресту, – в урядники рано. Ты грамотен?

– Никак нет.

– А какой молодец из себя! – сказал сотник, продолжая играть в начальника. – Накройся. Он чьих, Гавриловых? Широкого, что ль?

– Племянник, – отвечал урядник.

– Знаю, знаю. Ну, берись, подсоби им, – обратился он к казакам.

Лукашкино лицо так и светилось радостью и казалось красивее обыкновенного. Отойдя от урядника и накрывшись, он снова подсел к Оленину.

Когда тело отнесено было в каюк, чеченец-брат подошел к берегу. Казаки невольно расступились, чтобы дать ему дорогу. Он сильною ногой оттолкнулся от берега и вскочил в лодку. Тут он в первый раз, как Оленин заметил, быстрым взглядом окинул всех казаков и опять что-то отрывисто спросил у товарища. Товарищ ответил что-то и указал на Лукашку. Чеченец взглянул на него и, медленно отвернувшись, стал смотреть на тот берег. Не ненависть, а холодное презрение выразилось в этом взгляде. Он еще сказал что-то.

– Чт? он сказал? – спросил Оленин у вертлявого переводчика.

– Твоя наша бьет, наша ваша коробчит. Всё одна хурда– мурда, – сказал лазутчик, видимо обманывая, засмеялся, оскаливая свои белые зубы, и вскочил в каюк.

Брат убитого сидел, не шевелясь, и пристально глядел на тот берег. Он так ненавидел и презирал, что ему даже любопытного ничего тут не было. Лазутчик, стоя на конце каюка, перенося весло то на ту, то на другую сторону, ловко правил и говорил без умолку. Наискось перебивая течение, каюк становился меньше и меньше, голоса долетали чуть слышно, и наконец, в глазах, они пристали к тому берегу, где стояли их лошади. Там они вынесли тело; несмотря на то, что шарахалась лошадь, положили его через седло, сели на коней и шагом поехали по дороге мимо аула, из которого толпа народа вышла смотреть на них. Казаки же на этой стороне были чрезвычайно довольны и веселы. Со всех сторон слышались смех и шуточки. Сотник с станичным пошли угоститься в мазанку. Лукашка с веселым лицом, которому тщетно старался он придать степенный вид, сидел подле Оленина, опершись локтями на колена и строгая палочку.

– Чт? это вы курите? – сказал он, как будто с любопытством: – разве хорошо?

Он видимо сказал это только потому, что замечал, что Оленину неловко и что он одинок среди казаков.

– Так, привык, – отвечал Оленин: – а что?

– Гм! Коли бы наш брат курить стал, беда! Вон ведь недалеко горы-то, – сказал Лукашка, указывая в ущелье, – а не доедешь!.. Как же вы домой одни пойдете: темно? Я вас провожу, коли хотите, – сказал Лукашка: – вы попросите у урядника.

«Какой молодец», подумал Оленин, глядя на веселое лицо казака. Он вспомнил про Марьянку и про поцелуй, который он подслушал за воротами, и ему стало жалко Лукашку, жалко его необразование. «Что за вздор и путаница? – думал он: – человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал самое прекрасное дело. Неужели ничто не говорит ему, что тут нет причины для большой радости? Что счастье не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы жертвовать собой?»

– Ну, не попадайся ему теперь, брат, – сказал один из казаков, провожавших каюк, обращаясь к Лукашке: – слыхал, как про тебя спросил?

Лукашка поднял голову.

– Крестник-то? сказал Лукашка, разумея под этим словом чеченца.

– Крестник-то не встанет, а рыжий братец-то крестовый.

– Пускай Бога молит, что сам цел ушел, – сказал Лукашка, смеясь.

– Чему ж ты радуешься? – сказал Оленин Лукашке. – Как бы твоего брата убили, разве бы ты радовался?

Глаза казака смеялись, глядя на Оленина. Он, казалось, понял всё, что тот хотел сказать ему, но стоял выше таких соображений.

– А что ж? И не без того! Разве нашего брата не бьют?




XXII.


Сотник с станичным уехали; а Оленин для того, чтобы сделать удовольствие Лукашке и чтобы не итти одному по темному лесу, попросил отпустить Лукашку, и урядник отпустил его. Оленин думал, что Лукашке хочется видеть Марьянку, и вообще был рад товариществу такого приятного на вид и разговорчивого казака. Лукашка и Марьянка невольно соединялись в его воображении, и он находил удовольствие думать о них. «Он любит Марьяну, – думал себе Оленин, – а я бы мог любить ее». И какое-то сильное и новое для него чувство умиления овладевало им, в то время как они шли домой по темному лесу. Лукашке тоже было весело на душе. Что– то похожее на любовь чувствовалось между этими двумя столь различными молодыми людьми. Всякий раз, как они взглядывали друг на друга, им хотелось смеяться.

– Тебе в какие ворота? – спросил Оленин.

– В средние. Да я вас провожу до болота. Там уж вы не бойтесь ничего.

Оленин засмеялся.

– Да разве я боюсь? Ступай назад, благодарствую. Я один дойду.

– Ничего! А мне что ж делать! Как вам не бояться? И мы боимся, – сказал Лукашка, тоже смеясь и успокоивая его самолюбие.

– Ты ко мне зайди. Поговорим, выпьем, а утром ступай.

– Разве я места не найду, где ночку ночевать, – засмеялся Лукашка, – да урядник просил прийти.

– Я вчера слышал, ты песни пел, и еще тебя видел…

– Все люди… – И Лука покачал головой.

– Что, ты женишься, правда? – спросил Оленин.

– Матушка женить хочет. Да еще и коня нет.

– Ты не строевой?

– Где ж! Только собрался. Еще коня нет, а раздобыться негде. Оттого и не женят.

– А сколько конь стоит?

– Торговали намедни одного за рекой, так шестьдесят монетов не берут, а конь ногайский.

– Пойдешь ты ко мне в драбанты? (В походе драбант есть нечто в роде вестового, которых давали офицерам.) Я тебя выхлопочу и коня тебе подарю, – вдруг сказал Оленин. – Право, у меня два, мне не нужно.

– Как не нужно? – смеясь сказал Лукашка. – Что вам дарить? Мы разживемся, Бог даст.

– Право! Или не пойдешь в драбанты? – сказал Оленин, радуясь тому, что ему пришло в голову подарить коня Лукашке. Ему однако отчего-то неловко и совестно было. Он искал и не знал, чт? сказать.

Лукашка первый прервал молчание.

– Что, у вас в России дом есть свой? – спросил он.

Оленин не мог удержаться, чтобы не рассказать, что у него не только один дом, но и несколько домов есть.

– Хороший дом? больше наших? – добродушно спросил Лукашка.

– Много больше, в десять раз, в три яруса, – рассказывал Оленин.

– А кони есть такие, как у нас?

– У меня сто голов лошадей, да по триста, по четыреста рублей, только не такие, как ваши. Серебром триста! Рысистые, знаешь… А всё я здешних лучше люблю.

– Что ж вы сюда приехали, волей или неволей? – спросил Лукашка, всё как будто посмеиваясь. – Вот вы где заплутались, – прибавил он, указывая на дорожку, мимо которой они проходили: – вам бы надо вправо.

– Так, по своей охоте, – отвечал Оленин: – хотелось посмотреть ваши места, в походах походить.

– Сходил бы в поход нынче, – сказал Лука. – Ишь, чакалки воют, – прибавил он, прислушиваясь.

– Да что тебе не страшно, что ты человека убил? – спросил Оленин.

– Чего ж бояться? А сходил бы в поход! – повторил Лукашка. – Так мне хочется, так мне хочется…

– Может быть, пойдем вместе. Наша рота пойдет перед праздником и ваша сотня тоже.

– И охота вам сюда ехать! Дом есть, кони есть и холопы есть. Я бы гулял да гулял. Что вы чин какой имеете?

– Я юнкер, а теперь представлен.

– Ну, коли не хвастаете, что житье у вас такое, я из дома никуда бы не уехал. Да я и так никуда бы не уехал. Хорошо у нас жить?

– Да. Очень хорошо, – сказал Оленин.

Уж было совсем темно, когда они, разговаривая таким образом, подходили к станице. Еще их окружал темный мрак леса. Ветер высоко гудел в вершинах. Чакалки, казалось, подле них вдруг завывали, хохотали и плакали; а впереди, в станице, уже слышался женский говор, лай собак, ясно обозначались профили хат, светились огни и тянуло запахом, особенным запахом дыма кизяка. Так и чувствовалось Оленину, особенно в этот вечер, что тут в станице его дом, его семья, всё его счастие и что никогда нигде он не жил и жить не будет так счастливо, как в этой станице. Он так любил всех и особенно Лукашку в этот вечер! Придя домой, Оленин, к великому удивлению Лукашки, сам вывел из клети купленную им в Грозной – не ту, на которой он всегда ездил, но другую, недурную, хотя и не молодую – лошадь и отдал ему.

– За чт? вам меня дарить? – сказал Лукашка: – я вам еще не услужил ничем.

– Право, мне ничего не стоит, – отвечал Оленин: – возьми, и ты мне подаришь что… Вот и в поход пойдем.

Лука смутился.

– Ну, что ж это? Разве конь малого стоит, – говорил он, не глядя на лошадь.

– Возьми же, возьми! Коли ты не возьмешь, ты меня обидишь. Ванюша, отведи к нему серого.

Лукашка взял за повод.

– Ну, благодарствуй. Вот, недумано, негадано…

Оленин был счастлив, как двенадцатилетний мальчик.

– Привяжи ее здесь. Она хорошая лошадь, я в Грозной купил, и скачет лихо. Ванюша, дай нам чихирю. Пойдем в хату.

Подали вино. Лукашка сел и взял чапуру.

– Бог даст, и я вам отслужу, – сказал он, допивая вино. – Как звать-то тебя?

– Дмитрий Андреич.

– Ну, Митрий Андреич, спаси тебя Бог. Кунаки будем. Теперь приходи к нам когда. Хоть и не богатые мы люди, а всё кунака угостим. Я и матушке прикажу, коли чего нужно: каймаку или винограду. А коли на кордон придешь, я тебе слуга, на охоту, за реку ли, куда хочешь. Вот намедни не знал: какого кабана убил! Так по казакам роздал, а то бы тебе принес.

– Хорошо, благодарствуй. Ты ее только не запрягай, а то она не ездила.

– Как коня запрягать! А вот еще я тебе скажу, – понизив голову, сказал Лукашка: – коли хочешь, мне кунак есть, Гирей-хан; звал на дорогу засесть, где из гор ездят, так вместе поедем; уж я тебя не выдам, твой мюрид буду.

– Поедем, поедем когда-нибудь.

Лукашка, казалось, совершенно успокоился и понял отношения Оленина к нему. Его спокойствие и простота обращения удивили Оленина и были даже немного неприятны ему. Они долго беседовали, и уже поздно Лукашка, не пьяный (он никогда не бывал пьян), но много выпивши, пожав Оленину руку, вышел от него.

Оленин выглянул в окно посмотреть, чт? он будет делать, выйдя от него. Лукашка шел тихо, опустив голову вниз. Потом, выведя коня за ворота, вдруг встряхнул головой, как кошка вскочил на него, перекинул повод недоуздка и, гикнув, закатился вдоль по улице. Оленин думал, что он пойдет поделиться своею радостью с Марьянкой; но несмотря на то, что Лука этого не сделал, ему было так хорошо на душе, как никогда в мире. Он как мальчик радовался и не мог удержаться, чтобы не рассказать Ванюше не только то, что он подарил лошадь Луке, но и зачем подарил, и всю свою новую теорию счастья. Ванюша не одобрил этой теории и объявил, что ларжан илъньяпа,[26 - [денег нет,]] и потому всё это пустяки.

Лукашка забежал домой, соскочил с коня и отдал его матери, наказав пустить его в казачий табун; сам же он в ту же ночь должен был вернуться на кордон. Немая взялась свести коня и знаками показывала, что она как увидит человека, который подарил лошадь, так и поклонится ему в ноги. Старуха только покачала головой на рассказ сына и в душе порешила, что Лукашка украл лошадь, и потому приказала немой вести коня в табун еще до света.

Лукашка пошел один на кордон и все раздумывал о поступке Оленина. Хотя конь и не хорош был по его мнению, однако стоил по крайней мере сорок монетов, и Лукашка был очень рад подарку. Но зачем был сделан этот подарок, этого он не мог понять, и потому не испытывал ни малейшего чувства благодарности. Напротив, в голове его бродили неясные подозрения в дурных умыслах юнкера. В чем состояли эти умыслы, он не мог дать себе отчета, но и допустить мысль, что так, ни за что, по доброте незнакомый человек подарил ему лошадь в сорок монетов, ему казалось невозможно. Коли бы пьяный был, тогда бы еще понятно было: хотел покуражиться. Но юнкер был трезв, а потому, верно, хотел подкупить его на какое-нибудь дурное дело. «Ну да врешь! – думал Лукашка. – Конь-то у меня, а там видно будет. Я сам малый не промах. Еще кто кого проведет! Посмотрим!» думал он, испытывая потребность быть настороже против Оленина и потому возбуждая в себе к нему недоброжелательное чувство. Он никому не рассказывал, как ему достался конь. Одним говорил, что купил; от других отделывался уклончивым ответом. Однако в станице скоро узнали правду. Мать Лукашки, Марьяна, Илья Васильевич и другие казаки, узнавшие о беспричинном подарке Оленина, пришли в недоумение и стали опасаться юнкера. Несмотря на такие опасения, поступок этот возбудил в них большое уважение к простоте и богатству Оленина.

– Слышь, Лукашке коня в пятьдесят монетов бросил юнкирь-то, чт? у Ильи Васильича стоит, – говорил один. – Богач!

– Слыхал, – отвечал другой глубокомысленно. – Должно, услужил ему. Поглядим, поглядим, что из него будет. Эко Урвану счастье.

– Экой народ продувной из юнкирей, беда! – говорил третий: – как раз подожжет или что.




XXIII.


Жизнь Оленина шла однообразно, ровно. С начальством и товарищами он имел мало дела. Положение богатого юнкера на Кавказе особенно выгодно в этом отношении. На работы и на учение его не посылали. За экспедицию он был представлен в офицеры, а до того времени оставляли его в покое. Офицеры считали его аристократом и потому держали себя в отношении к нему с достоинством. Картежная игра и офицерские кутежи с песенниками, которые он испытал в отряде, казались ему непривлекательными, и он с своей стороны тоже удалялся офицерского общества и офицерской жизни в станице. Офицерская жизнь в станицах давно уже имеет свой определенный склад. Как каждый юнкер или офицер в крепости регулярно пьет портер, играет в штос, толкует о наградах за экспедиции, так в станице регулярно пьет с хозяевами чихирь, угощает девок закусками и медом, волочится за казачками, в которых влюбляется; иногда и женится. Оленин жил всегда своеобразно и имел бессознательное отвращение к битым дорожкам. И здесь также не пошел он по избитой колее жизни кавказского офицера.

Само собой сделалось, что он просыпался вместе с светом. Напившись чаю и полюбовавшись с своего крылечка на горы, на утро и на Марьянку, он надевал оборванный зипун из воловьей шкуры, размоченную обувь, называемую поршнями, подпоясывал кинжал, брал ружье, мешочек с закуской и табаком, звал за собой собаку и отправлялся часу в шестом утра в лес за станицу. Часу в седьмом вечера он возвращался усталым, голодным, с пятью-шестью фазанами за поясом, иногда с зверем, с нетронутым мешочком, в котором лежали закуска и папиросы. Ежели бы мысли в голове лежали так же, как папиросы в мешке, то можно было бы видеть, что за все эти четырнадцать часов ни одна мысль не пошевелилась в нем. Он приходил домой морально свежий, сильный и совершенно счастливый. Он не мог бы сказать, о чем он думал всё это время. Не то мысли, не то воспоминания, не то мечты бродили в его голове, – бродили отрывки всего этого. Опомнится, спросит: о чем он думает? И застает себя или казаком, работающим в садах с казачкою женою, или абреком в горах, или кабаном, убегающим от себя же самого. И всё прислушивается, вглядывается и ждет фазана, кабана или оленя.

Вечером уж непременно сидит у него дядя Ерошка. Ванюша приносит осьмуху чихиря, и они тихо беседуют, напиваются и оба довольные расходятся спать. На завтра опять охота, опять здоровая усталость, опять за беседой так же напиваются и опять счастливы. Иногда, в праздник или в день отдыха, он целый день проводит дома. Тогда главным занятием была Марьянка, за каждым движением которой, сам того не замечая, он жадно следил из своих окон или с своего крыльца. Он смотрел на Марьянку и любил ее (как ему казалось) так же, как любил красоту гор и неба, и не думал входить ни в какие отношения к ней. Ему казалось, что между им и ею не может существовать ни тех отношений, которые возможны между ею и казаком Лукашкой, ни еще менее тех, которые возможны между богатым офицером и казачкой-девкой. Ему казалось, что ежели бы он попытался сделать то, что делали его товарищи, то он бы променял свое полное наслаждений созерцание на бездну мучений, разочарований и раскаяний. Притом же, в отношении к этой женщине, он уже сделал подвиг самоотвержения, доставивший ему столько наслаждения; а главное, почему-то он боялся Марьянки и ни за что бы не решился сказать ей слово шуточной любви.

Однажды летом Оленин не пошел на охоту и сидел дома. Совершенно неожиданно вошел к нему его московский знакомый, очень молодой человек, которого он встречал в свете.

– Ах, mon cher, мой дорогой, как я обрадовался, узнав, что вы здесь! – начал он на московском-французском языке и так продолжал, пересыпая свою речь французскими словами. – Мне говорят: «Оленин». Какой Оленин? Я так обрадовался… Вот привела судьба свидеться. Ну, как вы? что? зачем?

И князь Белецкий рассказал всю свою историю: как он поступил на время в этот полк, как главнокомандующий звал его в адъютанты и как он после похода поступит к нему, несмотря на то, что вовсе этим не интересуется.

– Служа здесь, в этой трущобе, надо по крайней мере сделать карьеру… крест… чин… в гвардию переведут. Все это необходимо, хоть не для меня, но для родных, для знакомых. Князь меня принял очень хорошо; он очень порядочный человек, – говорил Белецкий, не умолкая. – За экспедицию представлен к Анне. А теперь проживу здесь до похода. Здесь отлично. Какие женщины! Ну, а вы как живете? Мне говорил наш капитан – знаете, Старцев: доброе, глупое существо… он говорил, что вы ужасным дикарем живете, ни с кем не видитесь. Я понимаю, что вам не хочется сближаться с здешними офицерами. Я рад, теперь мы с вами будем видеться. Я тут остановился у урядника. Какая там девочка, Устенька! Я вам скажу – прелесть!

И еще и еще сыпались французские и русские слова из того мира, который, как думал Оленин, был покинут им навсегда. Общее мнение о Белецком было то, что он милый и добродушный малый. Может быть, он и действительно был такой; но Оленину он показался, несмотря на его добродушное, хорошенькое лицо, чрезвычайно неприятен. Так и пахнуло от него всею тою гадостью, от которой он отрекся. Досаднее же всего ему было то, что он не мог, решительно не был в силах резко оттолкнуть от себя этого человека из того мира, как будто этот старый, бывший его мир имел на него неотразимые права. Он злился на Белецкого и на себя и против своей воли вставлял французские фразы в свой разговор, интересовался главнокомандующим и московскими знакомыми и на основании того, что они оба в казачьей станице говорили на французском диалекте, с презрением относился о товарищах-офицерах, о казаках и дружески обошелся с Белецким, обещаясь бывать у него и приглашая заходить к нему. Сам Оленин однако не ходил к Белецкому. Ванюша одобрил Белецкого, сказав, что это настоящий барин.

Белецкий сразу вошел в обычную жизнь богатого кавказского офицера в станице. На глазах Оленина он в один месяц стал как бы старожилом станицы: он подпаивал стариков, делал вечеринки и сам ходил на вечеринки к девкам, хвастался победами и даже дошел до того, что девки и бабы прозвали его почему-то дедушкой, а казаки, ясно определившие себе этого человека, любившего вино и женщин, привыкли к нему и даже полюбили его больше, чем Оленина, который был для них загадкой.




XXIV.


Было 5 часов утра. Ванюша раздувал голенищем самовар на крыльце хаты. Оленин уже уехал верхом купаться на Терек. (Он недавно выдумал себе новое удовольствие – купать в Тереке лошадь.) Хозяйка была в своей избушке, из трубы которой поднимался черный густой дым растапливавшейся печи; девка в клети доила буйволицу. «Не постоит, проклятая!» слышался оттуда ее нетерпеливый голос и вслед за тем раздавался равномерный звук доения. На улице, около дома послышался бойкий шаг лошади, и Оленин охлепью на красивом, невысохшем глянцевито-мокром, темно-сером коне подъехал к воротам. Красивая голова Марьяны, повязанная одним красным платком (называемым сорочкой), высунулась из клети и снова скрылась. На Оленине была красная канаусовая рубаха, белая черкеска, стянутая ремнем с кинжалом, и высокая шапка. Он несколько изысканно сидел на мокрой спине сытой лошади, и, придерживая ружье за спиной, нагнулся, чтоб отворить ворота. Волоса его еще были мокры, лицо сияло молодостью и здоровьем. Он думал, что он хорош, ловок и похож на джигита; но это было несправедливо. На взгляд всякого опытного кавказца он всё-таки был солдат. Заметив высунувшуюся голову девки, он особенно бойко пригнулся, откинул плетень ворот и, поддержав поводья, взмахнув плетью, въехал на двор. «Готов чай, Ванюша?» крикнул он весело, не глядя на дверь клети; он с удовольствием чувствовал, как, поджимая зад, попрашивая поводья и содрогаясь каждым мускулом, красивый конь, готовый со всех ног перескочить через забор, отбивал шаг по засохшей глине двора. «Се пре!»[27 - [Готово!]] отвечал Ванюша. Оленину казалось, что красивая голова Марьяны всё еще смотрит из клети, но он не оглянулся на нее. Соскочив с лошади, Оленин зацепил ружьем за крылечко, сделал неловкое движение и испуганно оглянулся на клеть, в которой никого не было видно и слышались те же равномерные звуки доенья.

Войдя в хату, он через несколько времени вышел оттуда на крылечко и с книгой и трубкой, за стаканом чаю, уселся в стороне, не облитой еще косыми лучами утра. Он никуда не собирался до обеда в этот день и намеревался писать давно откладывавшиеся письма; но почему-то жалко было ему оставить свое местечко на крыльце и, как в тюрьму, не хотелось вернуться в хату. Хозяйка вытопила печь, девка угнала скотину и, вернувшись, стала собирать и лепить кизяки по забору. Оленин читал, но ничего не понимал из того, чт? было написано в раскрытой перед ним книге. Он беспрестанно отрывал от нее глаза и смотрел на двигавшуюся перед ним сильную молодую женщину. Заходила ли эта женщина в сырую утреннюю тень, падавшую от дома, выходила ли она на средину двора, освещенного радостным молодым светом, и вся стройная фигура ее в яркой одежде блистала на солнце и клала черную тень, – он одинаково боялся потерять хоть одно из ее движений. Его радовало видеть, как свободно и грациозно сгибался ее стан, как розовая рубаха, составлявшая всю ее одежду, драпировалась на груди и вдоль стройных ног; как выпрямлялся ее стан и под ее стянутою рубахой твердо обозначались черты дышащей груди; как узкая ступня, обутая в красные старые черевики, не переменяя формы, становилась на землю; как сильные руки, с засученными рукавами, напрягая мускулы, будто сердито бросали лопатой, и как глубокие черные глаза взглядывали иногда на него. Хотя и хмурились тонкие брови, но в глазах выражалось удовольствие и чувство своей красоты.

– Что, Оленин, уж вы давно встали? – сказал Белецкий, в кавказском офицерском сюртуке входя на двор и обращаясь к Оленину.

– А, Белецкий! – отозвался Оленин, протягивая руку. – Как вы так рано?

– Что делать! Выгнали. У меня нынче бал. Марьяна, ты ведь придешь к Устеньке? – обратился он к девке.

Оленин удивился, как мог Белецкий так просто обращаться к этой женщине. Но Марьяна, как будто не слыхав, нагнула голову и, перекинув на плечо лопату, своею бойкою мужскою походкой пошла к избушке.

– Стыдится, нянюка, стыдится, – проговорил ей вслед Белецкий, – вас стыдится, – и, весело улыбаясь, взбежал на крыльцо.

– Как, бал у вас? Кто вас выгнал?

– У Устеньки, у моей хозяйки, бал, и вы приглашены. Бал, то есть пирог и собрание девок.

– Да чт? ж мы-то будем делать?

Белецкий хитро улыбнулся, и, подмигнув, показал головой на избушку, в которой скрылась Марьяна.

Оленин пожал плечами и покраснел.

– Ей-Богу, вы странный человек! – сказал он.

– Ну, рассказывайте!

Оленин нахмурился. Белецкий заметил это и искательно улыбнулся. – Да как же, помилуйте, – сказал он, – живете в одном доме… и такая славная девка, отличная девочка, совершенная красавица…

– Удивительная красавица! Я не видывал таких женщин, – сказал Оленин.

– Ну, так что же? – совершенно ничего не понимая, спросил Белецкий.

– Оно, может быть, странно, – отвечал Оленин, – но отчего мне не говорить того, чт? есть? С тех пор, как я живу здесь, для меня как будто не существует женщин. И так хорошо, право! Ну, да и что может быть общего между нами и этими женщинами? Ерошка – другое дело; с ним у нас общая страсть – охота.

– Ну, вот! Чт? общего? А чт? общего между мной и Амалией Ивановной? То же самое. Скажете, что грязненьки они, ну это другое дело. A la guerre, comme ? la guerre![28 - [На войне – по-военному!]]

– Да я Амалий Ивановн не знал и никогда не умел с ними обращаться, – отвечал Оленин. – Но тех нельзя уважать, а этих я уважаю.

– Ну и уважайте! Кто ж вам мешает?

Оленин не отвечал. Ему видимо хотелось договорить то, что он начал. Оно было ему слишком к сердцу.

– Я знаю, что я составляю исключение. (Он видимо был смущен.) Но жизнь моя устроилась так, что я не вижу не только никакой потребности изменять свои правила, но я бы не мог жить здесь, не говорю уже жить так счастливо, как живу, ежели бы я жил по-вашему. И потом, я совсем другого ищу, другое вижу в них, чем вы.

Белецкий недоверчиво поднял брови. – Всё-таки приходите ко мне вечерком, и Марьяна будет, я вас познакомлю. Приходите пожалуста! Ну, скучно будет, вы уйдете. Придете?

– Я бы пришел; но, по правде вам скажу, я боюсь серьезно увлечься.

– О, о, о! – закричал Белецкий. – Приходите только, я вас успокою. Придете? Честное слово?

– Я бы пришел, но, право, я не понимаю, что мы будем делать, какую роль мы будем играть.

– Пожалуйста, я вас прошу. Придете?

– Да, приду, может быть, – сказал Оленин.

– Помилуйте, прелестные женщины, как нигде, и жить монахом! Что за охота? Из чего портить себе жизнь и не пользоваться тем, чт? есть? Слышали вы, наша рота в Воздвиженскую пойдет?

– Едва ли. Мне говорили, что 8-я рота пойдет, – сказал Оленин.

– Нет, я получил письмо от адъютанта. Он пишет, что князь будет сам в походе. Я рад, мы с ним увидимся. Уж мне начинает надоедать здесь.

– Говорят, что в набег скоро.

– Не слыхал; а слыхал, что Криновицыну за набег-то Анна вышла. Он ждал поручика, – сказал Белецкий, смеясь. – Вот попался-то. Он в штаб поехал…

Стало смеркаться, и Оленин начал думать о вечеринке. Приглашение мучило его. Ему хотелось итти, но странно, дико и немного страшно было подумать о том, чт? там будет. Он знал, что ни казаков, ни старух, никого, кроме девок, не должно быть там. Чт? такое будет? Как вести себя? Чт? говорить? Чт? они будут говорить? Какие отношения между ним и этими дикими казачьими девками? Белецкий рассказывал про такие странные, цинические и вместе строгие отношения… Ему странно было думать, что он будет там в одной хате с Марьяной и, может быть, ему придется говорить с ней. Ему это казалось невозможным, когда он вспоминал ее величавую осанку. Белецкий же рассказывал, что всё это так просто. «Неужели Белецкий и с Марьяной будет так же обращаться? Это интересно, – думал он. – Нет, лучше не ходить. Всё это гадко, пошло, а главное – ни к чему». Но опять его мучил вопрос: как это всё будет? И его как будто связывало данное слово. Он пошел, не решившись ни на что, но дошел до Белецкого и вошел к нему.

Хата, в которой жил Белецкий, была такая же, как и хата Оленина. Она стояла на столбах, в два аршину от земли и состояла из двух комнат. В первой, в которую вошел Оленин по крутой лесенке, лежали пуховики, ковры, одеяла, подушки на казачий манер, красиво и изящно прибранные друг к другу у одной лицевой стены. Тут же, на боковых стенах, висели медные тазы и оружие; под лавкой лежали арбузы и тыквы. Во второй комнате была большая печь, стол, лавки и староверческие иконы. Здесь помещался Белецкий с своею складною кроватью, вьючными чемоданами, с ковриком, на котором висело оружие, и с расставленными на столе туалетными вещицами и портретами. Шелковый халат был брошен на лавке. Сам Белецкий, хорошенький, чистенький, лежал в одном белье на кровати и читал Les trois mousquetaires.[29 - [«Три мушкетера».]]

Белецкий вскочил.

– Вот видите, как я устроился. Славно? Ну, хорошо, что пришли. Уж у них идет работа страшная. Вы знаете, из чего делается пирог? Из теста с свининой и виноградом. Да не в том сила. Посмотрите-ка, что там кипит!

Действительно, выглянув в окно, они увидели необыкновенную суетню в хозяйской хате. Девки то с тем, то с другим выбегали из сеней и вбегали обратно.

– Скоро ли? – крикнул Белецкий.

– Сейчас! Аль проголодался, дедушка? – И из хаты послышался звонкий хохот.

Устенька, пухленькая, румяненькая, хорошенькая, с засученными рукавами вбежала в хату Белецкого за тарелками.

– Ну, ты! Вот тарелки разобью, – завизжала она на Белецкого. – Ты бы шел пособлять, – прокричала она, смеясь, на Оленина. – Да закусок-то[30 - Закусками называются пряники и конфеты.] девкам припаси.

– А Марьяка пришла? – спросил Белецкий.

– А то как же? Она тесто принесла.

– Вы знаете ли, – сказал Белецкий, – что ежели бы одеть эту Устеньку да подчистить, походить немножко, она была бы лучше всех наших красавиц. Видели вы казачку Борщеву? Она вышла замуж за полковника. Прелесть какая dignitе![31 - [какое достоинство!]] Откуда чт? взялось…

– Я не видал Борщевой, а по мне лучше этого наряда ничего быть не может.

– Ах, я так умею примириться со всякою жизнью! – сказал Белецкий, весело вздыхая: – пойду посмотрю, чт? у них.

Он накинул халат и побежал. – А вы озаботьтесь закусками! – крикнул он.

Оленин послал денщика за пряниками и медом; и так ему вдруг гадко показалось давать деньги, будто он подкупал кого-то, что он ничего определенного не ответил на вопрос денщика: «сколько купить мятных, сколько медовых?»

– Как знаешь.

– На все-с? – значительно спросил старый солдат. – Мятные дороже. По шестнадцати продавали.

– На все, на все, – сказал Оленин и сел к окну, сам удивляясь, почему у него сердце стучало так, как будто он на что-то важное и нехорошее готовился.

Он слышал, как в девичьей хате поднялся крик и визг, когда вошел туда Белецкий, и через несколько минут увидел, как с визгом, возней и смехом он выскочил оттуда и сбежал с лесенки.

– Выгнали, – сказал он.

Через несколько минут Устенька вошла в хату и торжественно пригласила гостей, объявив, что всё готово.

Когда они вошли в хату, всё действительно было готово, и Устенька оправляла пуховики в стене. На столе, накрытом несоразмерно малою салфеткой, стоял графин с чихирем и сушеная рыба. В хате пахло тестом и виноградом. Человек шесть девок, в нарядных бешметах и необвязанные платками, как обыкновенно, жались в углу за печкою, шептались, смеялись и фыркали.

– Просим покорно моего ангела помолитъ, – сказала Устенька, приглашая гостей к столу.

Оленин в толпе девок, которые все без исключения были красивы, рассмотрел Марьянку, и ему больно и досадно стало, что он сходится с нею в таких пошлых и неловких условиях. Он чувствовал себя глупым и неловким и решился делать то же, чт? делал Белецкий. Белецкий несколько торжественно, но самоуверенно и развязно подошел к столу, выпил стакан вина за здоровье Устеньки и пригласил других сделать то же. Устенька объявила, что девки не пьют.

– С медом бы можно, – сказал чей-то голос из толпы девок.

Кликнули денщика, только что вернувшегося из лавочки с медом и закусками. Денщик исподлобья, не то с завистью, не то с презрением, оглядев гулявших по его мнению господ, старательно и добросовестно передал завернутые в серую бумагу кусок меда и пряники и стал было распространяться о цене и сдаче; но Белецкий прогнал его.

Размешав мед в налитых стаканах чихиря и роскошно раскинув три фунта пряников по столу, Белецкий вытащил девок силой из их угла, усадил за стол и принялся оделять их пряниками. Оленин невольно заметил, как загорелая, но небольшая рука Марьянки захватила два круглые мятные и один коричневый пряник, не зная, чт? с ними делать. Беседа шла неловкая и неприятная, несмотря на развязность Устеньки и Белецкого и желание их развеселить компанию. Оленин мялся, придумывал, что бы сказать, чувствовал, что внушает любопытство, может быть вызывает насмешку и сообщает другим свою застенчивость. Он краснел, и ему казалось, что в особенности Марьяне было неловко. «Верно они ждут, что мы дадим им денег, – думал он. – Как это мы будем давать? И как бы поскорее дать и уйти!»




XXV.


– Как же ты своего постояльца не знаешь? – сказал Белецкий, обращаясь к Марьянке.

– Как же его знать, когда к нам никогда не ходит? – сказала Марьяна, взглянув на Оленина.

Оленин испугался чего-то, вспыхнул и, сам не зная, чт? говорит, сказал: – Я твоей матери боюсь. Она меня так разбранила в первый раз, как я зашел к вам.

Марьянка захохотала.

– А ты и испугался? – сказала она, взглянула на него и отвернулась.

Тут в первый раз Оленин увидал всё лицо красавицы, а прежде он видал ее обвязанною до глаз платком. Не даром она считалась первою красавицей в станице. Устенька была хорошенькая девочка, маленькая, полненькая, румяная, с веселыми карими глазками, с вечною улыбкой на красных губках, вечно смеющаяся и болтающая. Марьяна, напротив, была отнюдь не хорошенькая, но красавица! Черты ее лица могли показаться слишком мужественными и почти грубыми, ежели бы не этот большой стройный рост и могучая грудь и плечи и, главное, ежели бы не это строгое и вместе нежное выражение длинных черных глаз, окруженных темною тенью под черными бровями, и ласковое выражение рта и улыбки. Она улыбалась редко, но зато ее улыбка всегда поражала. От нее веяло девственною силой и здоровьем. Все девки были красивы, но и сами они, и Белецкий, и денщик, вошедший с пряниками, – все невольно смотрели на Марьяну и, обращаясь к девкам, обращались к ней. Она гордою и веселою царицей казалась между другими.

Белецкий, стараясь поддерживать приличие вечеринки, не переставая болтал, заставлял девок подносить чихирь, возился с ними и беспрестанно делал Оленину неприличные замечания по-французски о красоте Марьянки, называя ее «ваша», la v?tre, и приглашая его делать то же, что он сам. Оленину становилось тяжеле и тяжеле. Он придумал предлог, чтобы выйти и убежать, когда Белецкий провозгласил, что именинница Устенька должна подносить чихирь с поцелуями. Она согласилась, но с тем уговором, чтобы ей на тарелку клали деньги, как это делается на свадьбах. «И чорт меня занес на эту отвратительную пирушку!» сказал про себя Оленин и, встав, хотел уйти.

– Куда вы?

– Я пойду табак принесу, – сказал он, намереваясь бежать, но Белецкий ухватил его за руку.

– У меня есть деньги, – сказал он ему по-французски.

«Нельзя уйти, тут надо платить, – подумал Оленин, и ему стало так досадно на свою неловкость. – Неужели я не могу то же делать, что и Белецкий? Не надо было итти, но раз пришел, не надо портить их удовольствия. Надо пить по-казацки», и, взяв чапуру (деревянную чашку, вмещающую в себе стаканов восемь), налил вина и выпил почти всю. Девки с недоумением и почти с испугом смотрели на него, когда он пил. Это им казалось странно и неприлично. Устенька поднесла им еще по стакану и поцеловалась с обоими. – Вот, девки, загуляем, – сказала она, встряхивая на тарелке четыре монета, которые положили они.

Оленину уже не было неловко. Он разговорился.

– Ну, теперь ты, Марьяна, поднеси с поцелуем, – сказал Белецкий, схватывая ее за руку.

– Да я тебя так поцелую! – сказала она, шутя замахиваясь на него.

– Дедушку и без денег поцеловать можно, – подхватила другая девка.

– Вот умница, – сказал Белецкий и поцеловал отбивавшуюся девку. – Нет, ты поднеси, – настаивал Белецкий, обращаясь к Марьяне. – Постояльцу поднеси.

И, взяв ее за руку, он подвел ее к лавке и посадил рядом с Олениным.

– Какова красавица! – сказал он, поворачивая ее голову в профиль.

Марьяна не отбивалась, а, гордо улыбаясь, повела на Оленина своими длинными глазами.

– Красавица-девка, – повторил Белецкий.

«Какова я красавица!» повторил, казалось, взгляд Марьяны. Оленин, не отдавая себе отчета в том, что он делал, обнял Марьяну и хотел поцеловать ее. Она вдруг вырвалась, столкнула с ног Белецкого и крышку со стола и отскочила к печи. Начался крик, хохот. Белецкий шептал что-то девкам, и вдруг все они выбежали из избы в сени и заперли дверь.

– За чт? же ты Белецкого поцеловала, а меня не хочешь?– спросил Оленин.

– А так, не хочу, и всё, – отвечала она, вздергивая нижнею губой и бровью. – Он дедушка, – прибавила она, улыбаясь. Она подошла к двери и стала стучать в нее. – Что заперлись, черти?

– Что ж, пускай они там, а мы здесь, – сказал Оленин, приближаясь к ней.

Она нахмурилась и строго отвела его от себя рукой. И вновь так величественно хороша показалась она Оленину, что он опомнился и ему стыдно стало за то, что он делает. Он подошел к двери и стал дергать ее.

– Белецкий, отоприте! Чт? за глупые шутки?

Марьяна опять засмеялась своим светлым, счастливым смехом.

– Ай боишься меня? – сказала она.

– Да ведь ты такая же сердитая, как мать.

– А ты бы больше с Ерошкой сидел, так тебя девки за это и любить бы стали. – И она улыбалась, глядя прямо и близко в его глаза.

Он не знал, чт? говорить. – А если б я к вам ходил?.. – сказал он нечаянно.

– Другое бы было, – проговорила она, встряхнув головой.

В это время Белецкий, толкнув, отворил дверь, и Марьяна отскочила на Оленина, так что бедром ударилась о его ногу.

«Все пустяки, что я прежде думал: и любовь, и самоотвержение, и Лукашка. Одно есть счастие: кто счастлив, тот и прав», мелькнуло в голове Оленина, и с неожиданною для себя силой он схватил и поцеловал красавицу Марьянку в висок и щеку. Марьяна не рассердилась, а только громко захохотала и выбежала к другим девкам.

Вечеринка тем и кончилась. Старуха, Устенькина мать, вернувшись с работы, разругала и разогнала всех девок.




XXVI.


«Да, – думал Оленин, возвращаясь домой, – стоило бы мне немного дать себе поводья, я бы мог безумно влюбиться в эту казачку». Он лег спать с этими мыслями, но думал, что всё это пройдет, и он вернется к старой жизни.

Но старая жизнь не вернулась. Отношения его к Марьянке стали другие. Стена, разделявшая их прежде, была разрушена. Оленин уже здоровался с нею каждый раз, как встречался.

Хозяин, приехав получить деньги за квартиру и узнав о богатстве и щедрости Оленина, пригласил его к себе. Старуха ласково принимала его, и со дня вечеринки Оленин часто по вечерам заходил к хозяевам и сиживал у них до ночи. Он, казалось, по-старому продолжал жить в станице, но в душе у него всё перевернулось. День он проводил в лесу, а часов в восемь, как смеркалось, заходил к хозяевам, один или с дядей Ерошкой. Хозяева уж так привыкли к нему, что удивлялись, когда его не было. Платил он за вино хорошо, и человек был смирный. Ванюша приносил ему чай; он садился в угол к печи; старуха, не стесняясь, делала свое дело, и они беседовали за чаем и за чихирем о казачьих делах, о соседях, о России, про которую Оленин рассказывал, а они расспрашивали. Иногда он брал книгу и читал про себя. Марьяна, как дикая коза, поджав ноги, сидела на печи или в темном углу. Она не принимала участия в разговоре, но Оленин видел ее глаза, лицо, слышал ее движения, пощелкиванье семечек и чувствовал, что она слушает всем существом своим, когда он говорил, и чувствовал ее присутствие, когда он молча читал. Иногда ему казалось, что ее глаза устремлены на него, и, встречаясь с их блеском, он невольно замолкал и смотрел на нее. Тогда она сейчас же пряталась, а он, притворяясь, что очень занят разговором с старухой, прислушивался к ее дыханию, ко всем ее движениям и снова дожидался ее взгляда. При других она была большею частию весела и ласкова с ним, а наедине дика и груба. Иногда он приходил к ним, когда Марьяна еще не возвращалась с улицы: вдруг заслышатся ее сильные шаги, и мелькнет в отворенной двери ее голубая ситцевая рубаха. Выйдет она на середину хаты, увидит его, – и глаза се чуть заметно ласково улыбнутся, и ему станет весело и страшно.

Он ничего не искал, не желал от нее, а с каждым днем ее присутствие становилось для него всё более и более необходимостию.

Оленин так вжился в станичную жизнь, что прошедшее показалось ему чем-то совершенно чуждым, а будущее, особенно вне того мира, в котором он жил, вовсе не занимало его. Получая письма из дома, от родных и приятелей, он оскорблялся тем, что о нем видимо сокрушались, как о погибшем человеке, тогда как он в своей станице считал погибшими всех тех, кто не вел такую жизнь, как он. Он был убежден, что никогда не будет раскаиваться в том, что оторвался от прежней жизни и так уединенно и своеобразно устроился в своей станице. В походах, в крепостях ему было хорошо; но только здесь, только из-под крылышка дяди Ерошки, из своего леса, из своей хаты на краю станицы и в особенности при воспоминании о Марьянке и Лукашке ему ясна казалась вся та ложь, в которой он жил прежде и которая уже и там возмущала его, а теперь стала ему невыразимо гадка и смешна. Он с каждым днем чувствовал себя здесь более и более свободным и более человеком. Совсем иначе, чем он воображал, представился ему Кавказ. Он не нашел здесь ничего похожего на все свои мечты и на все слышанные и читанные им описания Кавказа. «Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, – думал он: – люди живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве, зверю, дереву. Других законов у них нет…». И оттого люди эти в сравнении с ним самим казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя. Часто ему серьезно приходила мысль бросить всё, приписаться в казаки, купить избу, скотину, жениться на казачке, – только не на Марьяне, которую он уступал Лукашке, – и жить с дядей Ерошкой, ходить с ним на охоту и на рыбную ловлю, и с казаками в походы. «Чт? ж я не делаю этого? Чего ж я жду?» спрашивал он себя. И он подбивал себя, он стыдил себя: «Или я боюсь сделать то, чт? сам нахожу разумным и справедливым? Разве желание быть простым казаком, жить близко к природе, никому не делать вреда, а еще делать добро людям, разве мечтать об этом глупее, чем мечтать о том, о чем я мечтал прежде, – быть, например, министром, быть полковым командиром?» Но какой-то голос говорил ему, чтоб он подождал и не решался. Его удерживало смутное сознание, что он не может жить вполне жизнью Ерошки и Лукашки, потому что у него есть другое счастие, – его удерживала мысль о том, что счастие состоит в самоотвержении. Поступок его с Лукашкой не переставал радовать его. Он постоянно искал случая жертвовать собой для других, но случаи эти не представлялись. Иногда он забывал этот вновь открытый им рецепт счастия и считал себя способным слиться с жизнью дяди Ерошки; но потом вдруг опоминался и тотчас же хватался за мысль сознательного самоотвержения и на основании ее спокойно и гордо смотрел на всех людей и на чужое счастие.




XXVII.


Лукашка, перед уборкой винограда, верхом заехал к Оленину. Он еще более смотрел молодцом, чем обыкновенно.

– Ну, что же ты, женишься? – спросил Оленин, весело встречая его.

Лукашка не отвечал прямо.

– Вот коня вашего променял за рекой! Уж и конь! Кабардинский лов-тавро.[32 - Тавро завод кабардинских лошадей Лова считается одним из лучших на Кавказе.] Я охотник.

Они осмотрели нового коня, проджигитовали по двору. Копь действительно был необыкновенно хорош: гнедой, широкий и длинный мерин с глянцевитою шерстью, пушистым хвостом и нежною, тонкою, породистою гривой и холкой. Он был сыт так, что на спине его только спать ложись, как выразился Лукашка. Копыты, глаз, оскал, – всё это было изящно и резко выражено, как бывает только у лошадей самой чистой крови. Оленин не мог не любоваться конем. Он еще не встречал на Кавказе такого красавца.

– А езда-то! – говорил Лукашка, трепля его по шее. – Проезд какой! А умный! Так и бегает за хозяином.

– Много ли придачи дал? – спрашивал Оленин.

– Да не считал, – улыбаясь отвечал Лукашка. – От кунака достал.

– Чудо, красавица лошадь! Что возьмешь за нее? – спросил Оленин.

– Давали полтораста монетов, а вам так отдам, – сказал Лукашка весело. – Только скажите, отдам. Расседлаю и бери. Мне какого-нибудь давай служить.

– Нет, ни за что.

– Ну, так вот я вам пешкеш привез, – и Лукашка распоясался и снял один из двух кинжалов, которые висели у него на ремне. – За рекой достал.

– Ну, спасибо.

– А виноград матушка обещала сама принесть.

– Не нужно, еще сочтемся. Ведь я не стану же давать тебе деньги за кинжал.

– Как можно, – кунаки! Меня так-то за рекой Гирей-хан привел в саклю, говорит: выбирай любое. Вот я эту шашку и взял. Такой у нас закон.

Они вошли в хату и выпили.

– Что ж, ты поживешь здесь? – спросил Оленин.

– Нет, я проститься пришел. Меня теперь с кордона услали в сотню за Тереком. Нынче еду с Назаром, с товарищем.

– А свадьба когда же?

– Вот скоро приеду, сговор будет, да и опять на службу, – неохотно отвечал Лука.

– Как же так, невесту не увидишь?

– Да так же! Что на нее смотреть-то? Вы как в походе будете, спросите у нас в сотне Лукашку Широкого. И кабанов там что! Я двух убил. Я вас свожу.

– Ну, прощай! Спаси тебя Христос.

Лукашка сел на коня и, не заехав к Марьянке, выехал, джигитуя, на улицу, где уже ждал его Назарка.

– А что? Не заедем? – спросил Назарка, подмигивая на ту сторону, где жила Ямка.

– Вона! – сказал Лукашка. – На, веди к ней коня, а коли я долго не приду, ты коню сена дай. К утру всё в сотне буду.

– Что, юнкирь не подарил чего еще?

– Не! Спасибо отдарил его кинжалом, а то коня было просить стал, – сказал Лукашка, слезая с лошади и отдавая ее Назарке.

Под самым окном Оленина шмыгнул он на двор и подошел к окну хозяйский хаты. Было уж совсем темно. Марьянка в одной рубахе чесала косу, собираясь спать.

– Это я, – прошептал казак.

Лицо Марьянки было строго-равнодушно; но оно вдруг ожило, как только она услыхала свое имя. Она подняла окно и испуганно и радостно высунулась в него.

– Чего? Чего надо? – заговорила она.

– Отложи, – проговорил Лукашка. – Пусти меня на минуточку. Уж как наскучило мне! Страсть!

Он в окно обнял ее голову и поцеловал.

– Право, отложи.

– Что говоришь пустое! Сказано, не пущу. Что ж, надолго? Он не отвечал и только целовал ее. И она не спрашивала больше.

– Вишь, и обнять-то в окно не достанешь хорошенько, – сказал Лукашка.

– Марьянушка! – послышался голос старухи. – С кем ты? Лукашка скинул шапку, чтобы по ней не приметили его, и присел под окно.

– Иди скорей, – прошептала Марьяна.

– Лукашка заходил, – отвечала она матери: – батяку спрашивал.

– Что ж, пошли его сюда.

– Ушел, говорит: некогда.

Действительно, Лукашка быстрыми шагами, согнувшись, выбежал под окнами на двор и побежал к Ямке; только один Оленин и видел его. Выпив чапуры две чихиря, они выехали с Назаркой за станицу. Ночь была теплая, темная и тихая. Они ехали молча, только слышались шаги коней. Лукашка запел было песню про казака Мингаля, но, не допев первого стиха, затих и обратился к Назарке:

– Ведь не пустила, – сказал он.

– О! – отозвался Назарка. – Я знал, что не пустит. Чт? мне Ямка сказывала: юнкирь к ним ходить стал. Дядя Ерошка хвастал, что он с юнкиря флинту за Марьянку взял.

– Брешет он, чорт! – сердито сказал Лукашка: – не такая девка. А то я ему, старому чорту, бока-то отомну. – И он запел свою любимую песню.

		Из села было Измайлова,
		Из любимого садочка сударева,
		Там ясен сокол из садичка вылетывал,
		За ним скоро выезживал млад охотничек,
		Манил он ясного сокола на праву руку.
		Ответ держит ясен сокол:
		«Не умел ты меня держать в золотой клетке
		И на правой руке не умел держать,
		Теперь я полечу на сине море;
		Убью я себе белого лебедя,
		Наклююся я мяса сладкого, «лебединого».




XXVIII.


У хозяев был сговор. Лукашка приехал в станицу, но не зашел к Оленину. И Оленин не пошел на сговор по приглашению хорунжего. Ему было грустно, как не было еще ни разу с тех пор, как он поселился в станице. Он видел, как Лукашка, нарядный, с матерью прошел перед вечером к хозяевам, и его мучила мысль: за что Лукашка так холоден к нему? Оленин заперся в свою хату и стал писать свой дневник.

«Много я передумал и много изменился в это последнее время», писал Оленин, «и дошел до того, что написано в азбучке. Для того чтоб быть счастливым, надо одно – любить, и любить с самоотвержением, любить всех и всё, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать. Так я поймал Ванюшу, дядю Ерошку, Лукашку, Марьянку».

В то время как Оленин дописывал это, к нему вошел дядя Ерошка.

Ерошка был в самом веселом расположении духа. На-днях зайдя к нему вечером, Оленин застал его на дворе перед кабаньей тушей, которую он с счастливым и гордым лицом ловко свежевал маленьким ножичком. Собаки, и между ними любимец Лям, лежали около и слегка помахивали хвостами, глядя на его дело. Мальчишки с уважением смотрели на него через забор и даже не дразнили, как обыкновенно. Бабы-соседки, вообще не слишком ласковые к нему, здоровались с ним и несли ему – кто чихиря кувшинчик, кто каймаку, кто мучицы. На другое утро Ерошка сидел у себя в клети весь в крови и отпускал по фунтам свежину – кому за деньги, кому за вино. На лице его написано было: «Бог дал счастье, убил зверя; теперь дядя нужен стал». Вследствие этого, разумеется, он запил и, не выходя из станицы, пил уже четвертый день. Кроме того, он пил на сговоре.

Дядя Ерошка пришел из хозяйской хаты к Оленину мертвецки пьяный, с красным лицом, растрепанною бородой, но в новом красном бешмете, обшитом галунами, и с балалайкой из травянки, которую он принес из-за реки. Он давно уже обещал Оленину это удовольствие и был в духе. Увидав, что Оленин пишет, он огорчился.

– Пиши, пиши, отец мой, – сказал он шопотом, как будто предполагая, что какой-нибудь дух сидит между им и бумагой, и, боясь спугнуть его, без шума, потихоньку сел на пол. Когда дядя Ерошка бывал пьян, любимое положение его бывало на полу. Оленин оглянулся, велел подать вина и продолжал писать. Ерошке было скучно пить одному; ему хотелось поговорить.

– У хозяев на сговоре был. Да что, швиньи! Не хочу! Пришел к тебе.

– А балалайка откуда у тебя? – спросил Оленин и продолжал писать.

– За рекой был, отец мой, балалайку достал, – сказал он так же тихо. – Я мастер играть; татарскую, казацкую, господскую, солдатскую, какую хошь.

Оленин еще раз взглянул на него, усмехнулся и продолжал писать.

Улыбка эта ободрила старика.

– Ну, брось, отец ты мой! Брось! —сказал он вдруг решительно. – Ну, обидели тебя: – брось их, плюнь! Ну, чт? пишешь, пишешь! что толку?

И он передразнивал Оленина, постукивая своими толстыми пальцами по полу и изогнув свою толстую рожу в презрительную гримасу.

– Что кляузы писать? Гуляй лучше, будь молодец!

О писании в его голове не умещалось другого понятия, кроме как о вредной кляузе.

Оленин расхохотался. Ерошка тоже. Он вскочил с пола ипринялся показывать свое искусство в игре на балалайке и петь татарские песни.

– Что писать, добрый человек! Ты вот послушай лучше, я тебе спою. Сдохнешь, тогда песни не услышишь. Гуляй!

Сначала он спел своего сочинения песню с припляскою:

		А ди-ди-ди-ди-ди-ли,
		А где его видели?
		На базаре в лавке,
		Продает булавки.

Потом он спел песню, которой научил его бывший друг его фельдфебель:

		В понедельник я влюбился,
		Весь овторник прострадал,
		В середу в любви открылся,
		В четверток ответу ждал.
		В пятницу пришло решенье,
		Чтоб не ждать мне утешенья.
		А во светлую субботу
		Жисть окончить предпринял;
		Но, храня души спасенье,
		Я раздумал в воскресенье.

И опять:

		А ди-ди-ди-ди-ди-ли,
		А где его видели?

Потом, подмигивая, подергивая плечами и выплясывая, спел:

		Поцелую, обойму,
		Алой лентой перевью,
		Надеженькой назову.
		Надеженька ты моя,
		Верно ль любишь ты меня?

И так разгулялся, что, лихо подыгрывая, сделал молодецкую выходку и пошел один плясать по комнате.

Песни: ди-ди-ли и тому подобные, господские, он спел только для Оленина; но потом, выпив еще стакана три чихиря, он вспомнил старину и запел настоящие казацкие и татарские песни. В середине одной любимой его песни голос его вдруг задрожал, и он замолк, только продолжая бренчать по струнам балалайки.

– Ах, друг ты мой! – сказал он.

Оленин оглянулся на странный звук его голоса: старик плакал. Слезы стояли в его глазах, и одна текла по щеке.

– Прошло ты мое времечко, не воротишься, – всхлипывая, проговорил он и замолк. – Пей, что не пьешь! – вдруг крикнул он своим оглушающим голосом, не отирая слез.

Особенно трогательна была для него одна тавлинская песня. Слов в ней было мало, но вся прелесть ее заключалась в печальном припеве: «Ай! дай, далалай!» Ерошка перевел слова песни: «Молодец погнал баранту из аула в горы, русские пришли, зажгли аул, всех мужчин перебили, всех баб в плен побрали. Молодец пришел из гор: где был аул, там пустое место; матери нет, братьев нет, дома нет; одно дерево осталось. Молодец сел под дерево и заплакал. Один, как ты, один остался, и запел молодец: ай, дай! далалай!» И этот завывающий, за душу хватающий припев старик повторил несколько раз.

Допевая последний припев, Ерошка схватил вдруг со стены ружье, торопливо выбежал на двор и выстрелил из обоих стволов вверх. И опять еще печальнее запел: «Ай! дай! далалай а-а!» и замолк.

Оленин, выйдя за ним на крыльцо, молча глядел в темное звездное небо по тому направлению, где блеснули выстрелы. В доме у хозяев были огни, слышались голоса. На дворе девки толпились у крыльца и окон, и перебегали из избушки в сени. Несколько казаков выскочили из сеней и не выдержали, загикали, вторя окончанию песни и выстрелам дяди Ерошки.

– Что ж ты не на сговоре? – спросил Оленин.

– Бог с ними, Бог с ними! – проговорил старик, которого видимо чем-нибудь там обидели. – Не люблю, не люблю! Эх, народ! Пойдем в хату! Они сами по себе, а мы сами по себе гуляем.

Оленин вернулся в хату.

– А чт? Лукашка, весел? Не зайдет он ко мне? – спросил он.

– Что Лукашка! Ему наврали, что я тебе девку подвожу, – сказал старик шопотом. – А что девка? Будет наша, коли захотим: денег дай больше – и наша! Я тебе сделаю, право.

– Нет, дядя, деньги ничего не сделают, коли не любит. Лучше не говори про это.

– Нелюбимые мы с тобой, сироты! – вдруг сказал дядя Ерошка и опять заплакал.

Оленин выпил более обыкновенного, слушая рассказы старика. «Так вот, теперь Лукашка мой счастлив», думал он; но ему было грустно. Старик напился в этот вечер до того, что повалился на пол, и Ванюша должен был призвать себе на помощь солдат и, отплевываясь, вытащить его. Он был так озлоблен на старика за его дурное поведение, что уже ничего не сказал по-французски.




XXIX.


Был август месяц. Несколько дней сряду не было ни облачка на небе; солнце пекло невыносимо, и с утра дул теплый ветер, поднимая в бурунах и по дороге облака горячего песку и разнося его по воздуху через камыши, деревья и станицы. Трава и листья на деревах были покрыты пылью; дороги и солончаки были обнажены и звучно тверды. Вода давно сбыла в Тереке и быстро сбегала и сохла по канавам. В пруде около станицы оголялись истоптанные скотиной иловатые берега пруда, и целый день слышны были в воде всплески и крики девок и мальчишек. В степи уже засыхали буруны и камыши, и скотина, мыча днем, убегала в поля. Зверь откочевывал в дальние камыши и в горы за Терек. Комары и мошки тучами стояли над низами и станицами. Снеговые горы закрывались серым туманом. Воздух был редок и смраден. Абреки, слышно было, переправились через обмелевшую реку и рыскали по сю сторону. Солнце каждый вечер садилось в горячее красное зарево. Было время самое рабочее. Всё население станиц кишело на арбузных бахчах и в виноградниках. Сады глухо заросли вьющеюся зеленью и прохладною густою тенью. Везде чернели из-за широких просвечивающих листьев спелые тяжелые кисти. По пыльной дороге, ведущей к садам, тянулись скрипучие арбы, ве?рхом наложенные черным виноградом. На пыльной дороге, измятые колесами, валялись кисти. Мальчишки и девчонки в испачканных виноградным соком рубашонках, с кистями в руках и во рту бегали за матерями. На дороге беспрестанно попадались оборванные работники, неся на сильных плечах плетушки винограда. Обвязанные до глаз платками мамуки вели быков, запряженных в высоко наложенные виноградом арбы. Солдаты, встречая арбу, просили у казачек винограда, и казачка, на ходу взлезая на арбу, брала охапку винограда и сыпала ее в полу солдата. На некоторых дворах уже жали виноград. Запах чапры наполнял воздух. Кровяные красные корыта виднелись под навесами, и ногайцы-работники с засученными ногами и окрашенными икрами виднелись по дворам. Свиньи, фыркая, лопали выжимки и валялись в них. Плоские крыши избушек были сплошь уложены черными янтарными кистями, которые вяли на солнце. Вороны и сороки, подбирая зерна, жались около крыш и перепархивали с места на место.

Плоды годовых трудов весело собирались, и нынешний год плоды были необычайно обильны и хороши.

В тенистых зеленых садах, среди моря виноградника, со всех сторон слышались смех, песни, веселье, женские голоса и мелькали яркие цветные одежды женщин.

В самый полдень Марьяна сидела в своем саду, в тени персикового дерева, и из-под отпряженной арбы вынимала обед для своего семейства. Против нее на разостланной попоне сидел хорунжий, вернувшийся из школы, и мыл руки из кувшинчика. Мальчишка, ее брат, только что прибежавший из пруда, отираясь рукавами, беспокойно поглядывал на сестру и мать в ожидании обеда и тяжело переводил дыхание. Старуха– мать, засучив сильные загорелые руки, раскладывала виноград, сушеную рыбу, каймак и хлеб на низеньком круглом татарском столике. Хорунжий, отерев руки, снял шапку, перекрестился и придвинулся к столу. Мальчишка схватился за кувшин и жадно принялся пить. Мать и дочь, поджав ноги, сели к столу. И в тени пекло невыносимо. В воздухе над садом стоял смрад. Теплый сильный ветер, проходивший сквозь ветви, не приносил прохлады, а только однообразно гнул вершины рассыпанных по садам грушевых, персиковых и тутовых деревьев. Хорунжий, еще раз помолившись, достал из-за спины закрытый виноградным листом кувшинчик с чихирем и, выпив из горлышка, подал старухе. Хорунжий был в одной рубахе, расстегнутой на шее и открывавшей мускулистую мохнатую грудь. Тонкое, хитрое лицо его было весело. Ни в позе, ни в говоре его не проглядывало его обычной политичности; он был весел и натурален.

– А к вечеру кончим за лапазом край? – сказал он, утирая мокрую бороду.

– Уберемся, – отвечала старуха, – только бы погода не задержала. Демкины еще половины не убрали, – прибавила она. – Одна Устенька работает, убивается.

– Где же им! – гордо сказал старик.

– На?, испей, Марьянушка! – сказала старуха, подавая кувшин девке. – Вот, Бог даст, будет чем свадьбу сыграть, – сказала старуха.

– Дело впереди, – сказал хорунжий, слегка нахмурившись.

Девка опустила голову.

– Да что ж не говоришь? – сказала старуха: – дело покончили, уж и время недалече.

– Не загадывай, – опять сказал хорунжий. – Теперь убираться надо.

– Видал коня-то нового у Лукашки? – спросила старуха:– чт? Митрий-то Андреич подарил, того уж нет: он выменял.

– Нет, не видал. А говорил я с холопом постояльцевым нынче, – сказал хорунжий: – говорит, опять получил тысячу рублей.

– Богач, одно слово, – подтвердила старуха.

Все семейство было весело и довольно.

Работа подвигалась успешно. Винограду было больше, и он был лучше, чем они сами ожидали.

Марьяна, пообедав, подложила быкам травы, свернула свой бешмет под головы и легла под арбой на примятую сочную траву. На ней была одна красная сорочка, то есть шелковый платок на голове, и голубая полинялая ситцевая рубаха; но ей было невыносимо жарко. Лицо ее горело, ноги не находили места, глаза были подернуты влагой сна и усталости; губы невольно открывались, и грудь дышала тяжело и высоко.

Рабочая пора уже началась две недели тому назад, и тяжелая, непрестанная работа занимала всю жизнь молодой девки. Ранним утром на заре она вскакивала, обмывала лицо холодною водой, укутывалась платком и босиком бежала к скотине. Наскоро обувалась, надевала бешмет и, взяв в узелок хлеба, запрягала быков и на целый день уезжала в сады. Там только часок отдыхала, резала, таскала плетушки и вечером, веселая и не усталая, таща быков за веревку и погоняя их длинною хворостиной, возвращалась в станицу. Убрав скотину сумерками, захватив семечек в широкий рукав рубахи, она выходила на угол посмеяться с девками. Но только потухала заря, она уже шла в хату и, поужинав в темной избушке с отцом, матерью и братишкой, беззаботная, здоровая, входила в хату, садилась на печь и в полудремоте слушала разговор постояльца. Как только он уходил, она бросалась на постель и до утра засыпала непробудным, спокойным сном. На другой день было то же. Лукашку она не видала с самого дня сговора и спокойно ждала времени свадьбы. К постояльцу она привыкла и с удовольствием чувствовала на себе его пристальные взгляды.




XXX.


Несмотря на то, что от жару некуда было деваться, что комары роями вились в прохладной тени арбы и что мальчишка, ворочаясь, толкал ее, Марьяна натянула себе на голову платок и уж засыпала, как вдруг Устенька, соседка, прибежала к ней и, нырнув под арбу, легла с ней рядом.

– Ну, спать, девки! спать! – говорила Устенька, укладываясь под арбой. – Стой, – сказала она, вскакивая, – так не ладно.

Она вскочила, нарвала зеленых веток и с двух сторон привесила к колесам арбы, еще сверху накинув бешметом.

– Ты пусти, – закричала она мальчишке, подлезая опять под арбу: – разве казакам место с девками? Ступай!

Оставшись под арбой одна с подругой, Устенька вдруг обхватила ее обеими руками и, прижимаясь к ней, начала целовать Марьяну в щеки и шею.

– Миленький! братец, – приговоривала она, заливаясь своим тоненьким, отчетливым смехом.

– Видишь, у дедушки научилась, – отвечала Марьяна, отбиваясь. – Ну, брось!

И они обе так расхохотались, что мать крикнула на них.

– Аль завидно? – шопотом сказала Устенька.

– Что врешь! Давай спать. Ну, зачем пришла?

Но Устенька не унималась. – А чт? я тебе скажу, так ну!

Марьяна приподнялась на локоть и поправила сбившийся платок. – Ну, чт? скажешь?

– Про твоего постояльца я что знаю!

– Нечего знать, – отвечала Марьяна.

– Ах ты плут-девка! – сказала Устенька, толкая ее локтем и смеясь. – Ничего не расскажешь. Ходит к вам?

– Ходит. Так что ж! – сказала Марьяна и вдруг покраснела.

– Вот я девка простая, я всем расскажу. Что мне прятаться, – говорила Устенька, и веселое румяное лицо приняло задумчивое выражение. – Разве я кому дурно делаю? Люблю его, да и все тут!

– Дедушку-то, что ль?

– Ну да.

– А грех! – возразила Марьяна.

– Ах, Машенька! Когда же и гулять, как не на девичьей воле? За казака пойду, рожать стану, нужду узнаю. Вот ты поди замуж за Лукашку, тогда и в мысль радость не пойдет, дети пойдут да работа.

– Что ж, другим и замужем жить хорошо. Всё равно! – спокойно отвечала Марьяна.

– Да ты расскажи хоть раз, что у вас с Лукашкой было?

– Да чт? было. Сватал. Батюшка на год отложил; а нынче сговорили, осенью отдадут.

– Да он чт? тебе говорил?

Марьяна улыбнулась.

– Известно, что говорил. Говорил, что любит. Всё просил в сады с ним пойти.

– Вишь, смола какой! Ведь ты не пошла, чай. А он какой теперь молодец стал! первый джигит. Всё и в сотне гуляет. Намеднись приезжал наш Кирка, говорил: коня какого выменял! А всё, чай, по тебе скучает. А еще чт? он говорил? – спросила Марьяну Устенька.

– Всё тебе знать надо, – засмеялась Марьяна. – Раз на коне ночью приехал к окну, пьяный. Просился.

– Что ж, не пустила?

– А то пустить! Я раз слово сказала, и будет! Твердо, как камень, – серьезно отвечала Марьяна.

– А молодец! Только захоти, никакая девка им не побрезгает.

– Пускай к другим ходит, – гордо ответила Марьяна.

– Не жалеешь ты его?

– Жалею, а глупости не сделаю. Это дурно.

Устенька вдруг упала головой на грудь подруге, обхватила ее руками и вся затряслась от давившего ее смеха. – Глупая ты дура! – проговорила она запыхавшись: – счастья себе не хочешь, – и опять принялась щекотать Марьяну.

– Ай, брось! – говорила Марьяна, вскрикивая сквозь смех. – Лазутку раздавила.

– Вишь, черти, разыгрались, не умаялись, – послышался опять из-за арбы сонный голос старухи.

– Счастья не хочешь, – повторила Устенька шопотом и привставая. – А счастлива ты, ей-Богу! Как тебя любят! Ты корявая такая, а тебя любят. Эх, кабы я да на твоем месте была, я бы постояльца вашего так окрутила! Посмотрела я на него, как у нас были, так, кажется, и съел бы он тебя глазами. Мой дедушка – и тот чего мне не надавал! А ваш, слышь, из русских богач первый. Его денщик сказывал, что у них свои холопи есть.

Марьяна привстала и, задумавшись, улыбнулась.

– Чт? он мне раз сказал, постоялец-то, – проговорила она, перекусывая травинку. – Говорит: я бы хотел казаком, Лукашкой быть или твоим братишкой, Лазуткой. К чему это он так сказал?

– А так, врет, чт? на ум взбрело, – отвечала Устенька. – Мой чего не говорит! Точно порченый!

Марьяна бросилась головой на свернутый бешмет, кинула руку на плечо Устеньке и закрыла глаза.

– Нынче хотел в сады работать прийти; его батюшка звал, – проговорила она, помолчав немного, и заснула.




XXXI.


Солнце вышло уже из-за груши, отенявшей арбу, и косыми лучами, даже сквозь ветви, переплетенные Устенькой, жгло лица девок, спавших под арбой. Марьяна проснулась и стала убираться платком. Оглядевшись кругом, она увидала за грушей постояльца, который с ружьем на плече стоял и разговаривал с ее отцом. Она толконула Устеньку и молча, улыбнувшись, указала ей на него.

– Вчера я ходил, ни одного не нашел, – говорил Оленин, беспокойно поглядывая кругом и из-за веток не видя Марьяны.

– А вы вон к тому краю, прямо по циркулю пройдите, там в заброшенном саду, пустырем прозывается, всегда зайцы находятся, – сказал хорунжий, тотчас изменяя свой язык.

– Легко ли в рабочую пору ходить зайцев искать! Приходили бы лучше нам подсобить. С девками поработали бы, – весело сказала старуха. – Ну, девки, вставать! – крикнула она.

Марьяна и Устенька шептались и едва удерживались от смеха под арбой.

С тех пор как стало известно, что Оленин подарил коня в пятьдесят монетов Лукашке, хозяева его стали ласковее; особенно хорунжий, казалось, видел с удовольствием его сближение с дочерью.

– Да я не умею работать, – сказал Оленин, стараясь не смотреть сквозь зеленые ветви под арбой, где он заметил голубую рубаху и красный платок Марьяны.

– Приходи, шепталок дам, – сказала старуха.

– По казачьей гостеприимной старине, одна старушечья глупость, – сказал хорунжий, объясняя и как бы исправляя слова старухи: – в России, я думаю, не только шепталок, сколько ананасных варений и мочений кушали в свое удовольствие.

– Так в заброшенном саду есть? – спросил Оленин. – Я схожу, – и, бросив быстрый взгляд сквозь зеленые ветви, он приподнял папаху и скрылся между правильными зелеными рядами виноградника.

Уже солнце спряталось за оградой садов и раздробленными лучами блестело сквозь прозрачные листья, когда Оленин вернулся в сад к своим хозяевам. Ветер стихал, и свежая прохлада начинала распространяться в виноградниках. Еще издалека каким-то инстинктом Оленин узнал голубую рубаху Марьяны сквозь ряды лоз и, обрывая ягоды, подошел к ней. Зарьявшая собака тоже иногда схватывала слюнявым ртом низко висевшую кисть. Раскрасневшись, засучив рукава и опустив платок ниже подбородка, Марьянка быстро срезала тяжелые кисти и складывала их в плетушку. Не выпуская из рук плети, которую она держала, она остановилась, ласково улыбнулась и снова принялась за работу. Оленин приблизился и перекинул ружье за плечи, чтоб освободить руки. «А твои где? Бог помочь! Ты одна?» хотел он сказать, но не сказал ничего и только приподнял папаху. Ему было неловко наедине с Марьянкой, но он, как будто нарочно мучая себя, подошел к ней.

– Ты этак баб из ружья застрелишь, – сказала Марьяна.

– Нет, я не стреляю.

Они оба помолчали.

– Ты бы подсобил.

Он достал ножичек и стал молча резать. Достав снизу из-под листьев тяжелую, фунта в три, сплошную кисть, в которой все ягоды сплющились одна на другую, не находя себе места, он показал ее Марьяне.

– Все резать? Эта не зелена?

– Давай сюда.

Руки их столкнулись. Оленин взял ее руку, а она, улыбаясь, глядела на него.

– Что, ты скоро замуж выйдешь? – сказал он.

Она, не отвечая, отвернулась и повела на него своими строгими глазами.

– Что, ты любишь Лукашку?

– А тебе что?

– Мне завидно.

– Легко ли!

– Право, ты такая красавица!

И ему вдруг стало страшно совестно за то, что он сказал: так пошло, казалось ему, звучали его слова. Он вспыхнул, растерялся и взял ее за обе руки.

– Какая ни есть, да не про тебя! Что смеяться-то! – отвечала Марьяна, но взгляд ее говорил, как твердо она знала, что он не смеялся.

– Как смеяться! Ежели бы ты знала, как я…

Слова звучали еще пошлее, еще несогласнее с тем, чт? он чувствовал; но он продолжал: – Я не знаю, что готов для тебя сделать…

– Отстань, смола!

Но ее лицо, ее блестящие глаза, ее высокая грудь, стройные ноги говорили совсем другое. Ему казалось, что она понимала, как было пошло всё, что он говорил ей, но стояла выше таких соображений; ему казалось, что она давно знала всё то, что он хотел и не умел сказать ей, но хотела послушать, как он это скажет ей. «И как ей не знать, – думал он, – когда он хотел сказать ей лишь только всё то, что она сама была? Но она не хотела понимать, не хотела отвечать», думал он.

– Ау! – вдруг послышался недалеко за виноградником голосок Устеньки и ее тонкий смех. – Приходи, Митрий Андреич, мне подсоблять. Я одна! – прокричала она Оленину, высовывая из-за листьев свое круглое наивное личико.

Оленин ничего не отвечал и не двигался с места.

Марьянка продолжала резать, но беспрестанно взглядывала на постояльца. Он начал было говорить что-то, но остановился, вздернул плечами и, вскинув ружье, скорыми шагами пошел из саду.




XXXII.


Раза два он останавливался, прислушиваясь к звонкому смеху Марьяны и Устеньки, которые, сойдясь вместе, кричали что-то. Целый вечер Оленин проходил в лесу на охоте. Ничего не убив, он вернулся уж сумерками. Пройдя по двору, он заметил отворенную дверь в хозяйской избушке и видневшуюся из нее голубую рубаху. Он особенно громко кликнул Ванюшу, чтобы дать знать о своем приходе, и сел на крыльце на обычное место. Хозяева уже вернулись из садов; они вышли из избушки, прошли в свою хату и не позвали его к себе. Марьяна два раза выходила за ворота. Один раз в полусвете ему показалось, что она оглянулась на него. Он жадно следил глазами за каждым ее движением, но не решился подойти к ней. Когда она скрылась в хате, он сошел с крыльца и начал ходить по двору. Но Марьяна уже не выходила. Целую ночь Оленин провел без сна на дворе, прислушиваясь к каждому звуку в хозяйской хате. Он слышал, как с вечера они говорили, как ужинали, как вытаскивали пуховики и укладывались спать; слышал, как чему-то засмеялась Марьяна; слышал потом, как всё затихло. Хорунжий переговаривал что-то шопотом с старухой, и кто-то дышал. Он зашел в свою хату. Ванюша, не раздеваясь, спал. Оленин позавидовал ему и опять принялся ходить по двору, всё ожидая чего-то; но никто не выходил, никто не шевелился; только слышалось равномерное дыхание трех человек. Он знал дыхание Марьяны и всё слушал его и слушал стук своего сердца. В станице всё затихло, поздний месяц взошел, и стала виднее скотина, пыхтевшая по дворам, ложившаяся и медленно встававшая. Оленин со злобой спрашивал себя: «чего мне нужно?» и не мог оторваться от своей ночи. Вдруг ясно послышались ему шаги и скрип половицы в хозяйской хате. Он бросился к дверям; но опять ничего не было слышно, кроме равномерного дыхания, и опять на дворе после тяжелого вздоха поворачивалась буйволица, вставая на передние колени, потом на все ноги, взмахивала хвостом, и равномерно шлепало что-то по сухой глине двора, и опять со вздохом укладывалась она в месячной мгле… Он спрашивал себя: «что мне делать?» и решительно собирался итти спать; но опять послышались звуки, и в воображении его возникал образ Марьянки, выходившей на эту месячную туманную ночь, и опять он бросался к окну, и опять слышал шаги. Уже перед светом подошел он к окну, толкнул в ставень, перебежал к двери, и действительно заслышался вздох Марьянки и шаги. Он взялся за щеколду и постучал. Босые, осторожные шаги, чуть скрипя половицами, приближались к двери. Зашевелилась щеколда, скрипнула дверь, пахнуло запахом душицы и тыквы, и на пороге показалась вся фигура Марьянки. Он видел ее только мгновенье при месячном свете. Она захлопнула дверь и, что-то прошептав, побежала легкими шагами назад. Оленин стал стучать слегка: ничто не отзывалось. Он перебежал к окну и стал слушать. Вдруг резкий, визгливый мужской голос поразил его.

– Славно! – сказал невысокий казачонок в белой папахе, близко подходя со двора к Оленину: – я видел, славно!

Оленин узнал Назарку и молчал, не зная, чт? делать и говорить.

– Славно! Вот я в станичное пойду, докажу и отцу скажу. Вишь, хорунжиха какая! Ей одного мало.

– Чего ты от меня хочешь, что тебе надо? – выговорил Оленин.

– Ничего, я только в станичном скажу.

Назарка говорил очень громко, видимо нарочно.

– Вишь, ловкий юнкирь какой!

Оленин дрожал и бледнел.

– Поди сюда, сюда! – Он сильно ухватил его за руку и отвел его к своей хате.

– Ведь ничего не было, она меня не пустила, и я ничего… Она честная…

– Ну там, разбирать… – сказал Назарка.

– Да я всё равно тебе дам… Вот постой!..

Назарка замолчал. Оленин вбежал в свою хату и вынес казаку десять рублей.

– Ведь ничего не было. Да всё равно, я виноват, вот я и даю! Только, ради Бога, чтобы никто не знал. Да ничего не было…

– Счастливо оставаться, – смеясь сказал Назарка и вышел.

Назарка приезжал в эту ночь в станицу по поручению Лукашки – приготовить место для краденой лошади – и, проходя домой по улице, заслышал звуки шагов. Он вернулся на другое утро в сотню и, хвастаясь, рассказал товарищу, как он ловко добыл десять монетов. На другое утро Оленин виделся с хозяевами, и никто ничего не знал. С Марьяной он не говорил, и она только посмеивалась, глядя на него. Ночь он опять провел без сна, тщетно бродя по двору. Следующий день он нарочно провел на охоте и вечером, чтобы бежать от себя, ушел к Белецкому. Он боялся себя и дал себе слово не заходить больше к хозяевам. На следующую ночь разбудил Оленина фельдфебель. Рота тотчас же выступала в набег. Оленин обрадовался этому случаю и думал не вернуться уже более в станицу.

Набег продолжался четыре дня. Начальник пожелал видеть Оленина, с которым он был в родстве, и предложил ему остаться в штабе. Оленин отказался. Он не мог жить без своей станицы и просился домой. За набег ему навесили солдатский крест, которого он так желал прежде. Теперь же он был совершенно равнодушен к этому кресту и еще более равнодушен к представлению в офицеры, которое всё еще не выходило. Он без оказии проехал с Ванюшей на линию и несколькими часами опередил свою роту. Оленин весь вечер провел на крыльце, глядя на Марьяну. Всю ночь он опять без цели, без мысли ходил по двору.




XXXIII.


На другое утро Оленин проснулся поздно. Хозяев уже не было. Он не пошел на охоту и то брался за книгу, то выходил на крыльцо и опять входил в хату и ложился на постель. Ванюша думал, что он болен. Перед вечером Оленин решительно встал, принялся писать и писал до поздней ночи. Он написал письмо, но не послал его, потому что никто всё-таки бы не понял того, чт? он хотел сказать, да и не зачем кому бы то ни было понимать это, кроме самого Оленина. Вот чт? он писал:

«Мне пишут из России письма соболезнования; боятся, что я погибну, зарывшись в этой глуши. Говорят про меня: он загрубеет, от всего отстанет, станет пить и еще, чего доброго, женится на казачке. Не даром, говорят, Ермолов сказал: кто десять лет прослужит на Кавказе, тот либо сопьется с кругу, либо женится на распутной женщине. Как страшно! В самом деле, не погубить бы мне себя, тогда как на мою долю могло бы выпасть великое счастие стать мужем графини Б***, камергером или дворянским предводителем. Как вы мне все гадки и жалки! Вы не знаете, что такое счастие и чт? такое жизнь! Надо раз испытать жизнь во всей ее безыскусственной красоте. Надо видеть и понимать, что я каждый день вижу пред собой: вечные неприступные снега гор и величавую женщину в той первобытной красоте, в которой должна была выйти первая женщина из рук своего Творца, и тогда ясно станет, кто себя губит, кто живет в правде или во лжи – вы или я. Коли бы вы знали, как мне мерзки и жалки вы в вашем обольщении! Как только представятся мне вместо моей хаты, моего леса и моей любви эти гостиные, эти женщины с припомаженными волосами над подсунутыми чужими буклями, эти неестественно шевелящиеся губки, эти спрятанные и изуродованные слабые члены и этот лепет гостиных, обязанный быть разговором и не имеющий никаких прав на это, – мне становится невыносимо гадко. Представляются мне эти тупые лица, эти богатые невесты с выражением лица, говорящим: «ничего, можно, подходи, хоть я и богатая невеста»; эти усаживанья и пересаживанья, это наглое сводничанье пар и эта вечная сплетня, притворство; эти правила – кому руку, кому кивок, кому разговор, и наконец эта вечная скука в крови, переходящая от поколения к поколению (и всё сознательно, с убеждением в необходимости). Поймите одно или поверьте одному. Надо видеть и понять, что такое правда и красота, и в прах разлетится всё, что вы говорите и думаете, все ваши желанья счастья и зa меня, и за себя. Счастье – это быть с природой, видеть ее, говорить с ней. «Еще он, избави Боже, женится на простой казачке и совсем пропадет для света», воображаю, говорят они обо мне с истинным состраданием. А я только одного и желаю: совсем пропасть в вашем смысле, желаю жениться на простой казачке и не смею этого потому, что это было бы верх счастия, которого я недостоин.

«Три месяца прошло с тех пор, как я в первый раз увидал казачку Марьяну. Понятия и предрассудки того мира, из которого я вышел, еще были свежи во мне. Я тогда не верил, что могу полюбить эту женщину. Я любовался ею, как красотою гор и неба, и не мог не любоваться ею, потому что она прекрасна, как и они. Потом я почувствовал, что созерцание этой красоты сделалось необходимостию в моей жизни, и я стал спрашивать себя: не люблю ли я ее? Но ничего похожего на то, как я воображал это чувство, я не нашел в себе. Это было чувство, не похожее ни на тоску одиночества и желание супружества, ни на платоническую, ни еще менее на плотскую любовь, которые я испытывал. Мне нужно было видеть, слышать ее, знать, что она близко, и я бывал не то что счастлив, а спокоен. После вечеринки, на которой я был вместе с нею и прикоснулся к ней, я почувствовал, что между мной и этою женщиной существует неразрывная, хотя и не признанная связь, против которой нельзя бороться. Но я еще боролся; я говорил себе: неужели можно любить женщину, которая никогда не поймет задушевных интересов моей жизни? Неужели можно любить женщину зa одну красоту, любить женщину-статую? спрашивал я себя, а уже любил ее, хотя еще не верил своему чувству.

«После вечеринки, на которой я в первый paз говорил с ней, наши отношения изменились. Прежде она была для меня чуждым, но величавым предметом внешней природы; после вечеринки она стала для меня человеком. Я стал встречать ее, говорить с нею, ходить иногда на работы к ее отцу и по целым вечерам просиживать у них. И в этих близких сношениях она осталась в моих глазах всё столь же чистою, неприступною и величавою. Она на всё и всегда отвечала одинаково спокойно, гордо и весело-равнодушно. Иногда она бывала ласкова, но большею частью каждый взгляд, каждое слово, каждое движение ее выражали это равнодушие, не презрительное, но подавляющее и чарующее. Каждый день с притворною улыбкой на губах я старался подделаться под что-то и с мукой страсти и желаний в сердце шуточно заговаривал с ней. Она видела, что я притворяюсь: но прямо, весело и просто смотрела на меня. Мне стало невыносимо это положение. Я хотел не лгать перед ней и хотел сказать всё, что я думаю, что я чувствую. Я был особенно раздражен; это было в садах. Я стал говорить ей о своей любви такими словами, которые мне стыдно вспомнить. Стыдно вспомнить потому, что я не должен был сметь говорить ей этого, потому что она неизмеримо выше стояла этих слов и того чувства, которое я хотел ими выразить. Я замолчал, и с этого дня мое положение сделалось невыносимо. Я не хотел унижаться, оставаясь в прежних шуточных отношениях, и чувствовал, что я не дорос до прямых и простых отношений к ней. Я с отчаянием спрашивал себя: что же мне делать? В нелепых мечтах я воображал ее то своею любовницей, то своею женой и с отвращением отталкивал и ту и другую мысль. Сделать ее девкой было бы ужасно. Это было бы убийство. Сделать ее барыней, женою Дмитрия Андреевича Оленина, как одну из здешних казачек, на которой женился наш офицер, было бы еще хуже. Вот ежели бы я мог сделаться казаком, Лукашкой, красть табуны, напиваться чихирю, заливаться песнями, убивать людей и пьяным влезать к ней в окно на ночку, без мысли о том, кто я и зачем я? Тогда бы другое дело: тогда бы мы могли понять друг друга, тогда бы я мог быть счастлив. Я пробовал отдаваться этой жизни и еще сильнее чувствовал свою слабость, свою изломанность. Я не мог забыть себя и своего сложного, негармонического, уродливого прошедшего. И мое будущее представляется мне еще безнадежнее. Каждый день передо мною далекие снежные горы и эта величавая, счастливая женщина. И не для меня единственно возможное на свете счастье, не для меня эта женщина! Самое ужасное и самое сладкое в моем положении то, что я чувствую, что я понимаю ее, а она никогда не поймет меня. Она не поймет не потому, что она ниже меня, напротив, она не должна понимать меня. Она счастлива; она, как природа, ровна, спокойна и сама в себе. А я, исковерканное, слабое существо, хочу, чтоб она поняла мое уродство и мои мучения. Ночи я не спал и без всякой цели проводил под ее окнами и не отдавал отчета себе в том, что со мною было. 18-го числа наша рота ходила в набег. Я три дня провел вне станицы. Мне было грустно и всё равно. В отряде песни, карты, попойки, толки о наградах мне были противнее обыкновенного. Я нынче вернулся домой, увидал ее, свою хату, дядю Ерошку, снеговые горы с своего крылечка, и такое сильное новое чувство радости охватило меня, что я всё понял. Я люблю эту женщину настоящею любовью, в первый и единственный раз моей жизни. Я знаю, что со мной. Я не боюсь унизиться своим чувством, не стыжусь своей любви, я горд ею. Я не виноват, что я полюбил. Это сделалось против моей воли. Я спасался от своей любви в самоотвержении, я выдумывал себе радость в любви казака Лyкашки с Марьянкой и только раздражал свою любовь и ревность. Это не идеальная, так называемая, возвышенная любовь, которую я испытывал прежде; не то чувство влечения, в котором любуешься на свою любовь, чувствуешь в себе источник своего чувства и всё делаешь сам. Я испытывал и это. Это еще меньшее желание наслаждения, это что-то другое. Может быть, я в ней люблю природу, олицетворение всего прекрасного природы; но я не имею своей воли, а чрез меня любит ее какая-то стихийная сила, весь мир Божий, вся природа вдавливает любовь эту в мою душу и говорит: люби. Я люблю ее не умом, не воображением, а всем существом моим. Любя ее, я чувствую себя нераздельною частью всего счастливого Божьего мира. Я писал прежде о своих новых убеждениях, которые вынес из своей одинокой жизни; но никто не может знать, каким трудом выработались они во мне, с какою радостью сознал я их и увидал новый, открытый путь в жизни. Дороже этих убеждений ничего во мне не было… Ну… пришла любовь, и их нет теперь, нет и сожаления о них! Даже понять, что я мог дорожить таким односторонним, холодным, умственным настроением, для меня трудно. Пришла красота и в прах рассеяла всю египетскую жизненную внутреннюю работу. И сожаления нет об исчезнувшем! Самоотвержение – всё это вздор, дичь. Это всё гордость, убежище от заслуженного несчастия, спасение от зависти к чужому счастию. Жить для других, делать добро! Зачем? когда в душе моей одна любовь к себе и одно желание – любить ее и жить с нею, ее жизнию. Не для других, не для Лукашки я теперь желаю счастия. Я не люблю теперь этих других. Прежде я бы сказал себе, что это дурно. Я бы мучился вопросами: что будет с ней, со мной, с Лукашкой? Теперь мне всё равно. Я живу не сам по себе, но есть что-то сильней меня, руководящее мною. Я мучаюсь, но прежде я был мертв, а теперь только я живу. Нынче я пойду к ним и всё скажу ей».




XXXIV.


Написав это письмо, Оленин поздно вечером пошел к хозяевам. Старуха сидела на лавке за печью и сучила коконы. Марьяна с непокрытыми волосами шила у свечи. Увидав Оленина, она вскочила, взяла платок и подошла к печи.

– Что ж, посиди с нами, Марьянушка, – сказала мать.

– Не, я простоголовая. – И она вскочила на печь.

Оленину видны были только ее колено и стройная спущенная нога. Он угощал старуху чаем. Старуха угостила гостя каймаком, за которым посылала Марьяну. Но, поставив тарелку на стол, Марьяна опять вскочила на печь, и Оленин чувствовал только ее глаза. Они разговорились о хозяйстве. Бабука Улита расходилась и пришла в восторг гостеприимства. Она принесла Оленину моченого винограду, лепешку с виноградом, лучшего вина и с тем особенным, простонародным, грубым и гордым гостеприимством, которое бывает только у людей, физическими трудами добывающих свой хлеб, принялась угощать Оленина. Старуха, которая сначала так поразила Оленина своею грубостью, теперь часто трогала его своею простою нежностью в отношении к дочери.

– Да что Бога гневить, батюшка! Всё у нас есть, слава Богу, и чихирю нажали, и насолили, и продадим бочки три винограду и пить останется. Ты уходить-то погоди. Гулять с тобой будем на свадьбе.

– А когда свадьба? – спросил Оленин, чувствуя, как вся кровь вдруг хлынула ему к лицу и сердце неровно и мучительно забилось.

За печью зашевелилось, и послышалось щелканье семечка.

– Да что, надо бы на той неделе сыграть. Мы готовы, – отвечала старуха просто, спокойно, как будто Оленина не было и нет на свете. – Я всё для Марьянушки собрала и припасла. Мы хорошо отдадим. Да вот немного не ладно. Лукашка-то наш что-то уж загулял очень. Вовсе загулял! Шалит! Намедни приезжал казак из сотни, сказывал, он в Ногаи ездил.

– Как бы не попался, – сказал Оленин.

– И я говорю: ты, Лукаша, не шали! Ну, молодой человек, известно, куражится. Да ведь на всё время есть. Ну, отбил, украл, абрека убил, молодец! Ну и смирно бы пожил. А то уж вовсе скверно.

– Да, я его раза два видел в отряде, он всё гуляет. Еще лошадь продал, – сказал Оленин и оглянулся на печь.

Большие черные глаза блестели на него строго и недружелюбно. Ему стало совестно за то, чт? он сказал.

– Что ж! Он никому худа не делает, – вдруг сказала Марьяна. – На свои деньги гуляет, – и, спустив ноги, она соскочила с печи и вышла, сильно хлопнув дверью.

Оленин следил за ней глазами, покуда она была в хате, потом смотрел на дверь, ждал и не понимал ничего, чт? ему говорила бабука Улита. Через несколько минут вошли гости: старик, брат бабуки Улиты, с дядей Ерошкой, и вслед за ними Марьяна с Устенькой.

– Здорово дневали? – пропищала Устенька. – Всё гуляешь? – обратилась Устенька к Оленину.

– Да, гуляю, – отвечал он, и ему отчего-то стыдно стало и неловко.

Он хотел уйти и не мог. Молчать ему тоже казалось невозможно. Старик помог ему: он попросил выпить, и они выпили. Потом Оленин выпил с Ерошкой. Потом еще с другим казаком. Потом еще с Ерошкой. И чем больше пил Оленин, тем тяжелее становилось ему на сердце. Но старики разгулялись. Девки обе засели на печку и шушукали, глядя на них, а они пили до вечера. Оленин ничего не говорил и пил больше всех. Казаки что-то кричали. Старуха выгоняла их вон и не давала больше чихиря. Девки смеялись над дядей Ерошкой, и уж было часов десять, когда все вышли на крыльцо. Старики сами назвались итти догуливать ночь у Оленина. Устенька побежала домой. Ерошка повел казака к Ванюше. Старуха пошла прибирать в избушке. Марьяна оставалась одна в хате. Оленин чувствовал себя свежим и бодрым, как будто он сейчас проснулся. Он всё замечал и, пропустив вперед стариков, вернулся в хату: Марьяна укладывалась спать. Он подошел к ней, хотел ей сказать что-то, но голос оборвался у него. Она села на постель, подобрала под себя ноги, отодвинулась от него в самый угол и молча, испуганным, диким взглядом смотрела на него. Она видимо боялась его. Оленин чувствовал это. Ему стало жалко и совестно за себя, и вместе с тем он почувствовал гордое удовольствие, что возбуждает в ней хоть это чувство.

– Марьяна! – сказал он. – Неужели ты никогда не сжалишься надо мной? Я не знаю, как я люблю тебя.

Она отодвинулась еще дальше.

– Вишь вино-то что говорит. Ничего тебе не будет!

– Нет, не вино. Не выходи за Лукашку. Я женюсь на тебе. – «Что же это я говорю? – подумал он в то самое время, как выговаривал эти слова. – Скажу ли я то же завтра? Скажу, наверно скажу и теперь повторю», ответил ему внутренний голос.

– Пойдешь за меня?

Она серьезно посмотрела на него, и испуг ее как будто прошел.

– Марьяна! я с ума сойду. Я не свой. Что ты велишь, то и сделаю. – И безумно-нежные слова говорились сами собой.

– Ну, что брешешь, – прервала она его, вдруг схватив за руку, которую он протягивал к ней. Но она не отталкивала его руки, а крепко сжала ее своими сильными, жесткими пальцами.– Разве господа на мамуках женятся? Иди!

– Да пойдешь ли? Я всё…

– А Лукашку куда денем? – сказала она смеясь.

Он вырвал у нее руку, которую она держала, и сильно обнял ее молодое тело. Но она как лань вскочила, спрыгнула босыми ногами и выбежала на крыльцо. Оленин опомнился и ужаснулся на себя. Он опять показался сам себе невыразимо гадок в сравнении с нею. Но ни минуты не раскаиваясь в том, что он сказал, он пошел домой и, не взглянув на пивших у него стариков, лег и заснул таким крепким сном, каким давно не спал.




XXXV.


На другой день был праздник. Вечером весь народ, блестя на заходящем солнце праздничным нарядом, был на улице. Вина было нажато больше обыкновенного. Народ освободился от трудов. Казаки через месяц сбирались в поход, и во многих семействах готовились свадьбы.

На площади, перед станичным правлением и около двух лавочек, – одной с закусками и семечками, другой с платками и ситцами, – больше всего стояло народа. На завалинке дома правления сидели и стояли старики в серых и черных степенных зипунах, без галунов и украшений. Старики спокойно, мерными голосами беседовали между собой об урожаях и молодых ребятах, об общественных делах и о старине, величаво и равнодушно поглядывая на молодое поколение. Проходя мимо их, бабы и девки приостанавливались и опускали головы. Молодые казаки почтительно уменьшали шаг и, снимая папахи, держали их некоторое время перед головою. Старики замолкали. Кто строго, кто ласково, осматривали они проходящих и медленно снимали и снова надевали папахи.

Казачки еще не начинали водить хороводы, а, собравшись кружками в яркоцветных бешметах и белых платках, обвязывающих голову и глаза, сидели на земле и завалинках хат, в тени от косых лучей солнца, и звонко болтали и смеялись. Мальчишки и девчонки играли в лапту, зажигая мяч высоко в ясное небо, и с криком и писком бегали по площади. Девочки– подростки на другом угле площади уже водили хороводы и тоненькими, несмелыми голосами пищали песню. Писаря, льготные и вернувшиеся на праздник молодые ребята в нарядных белых и новых красных черкесках, обшитых галунами, с праздничными, веселыми лицами, по-двое, по-трое, взявшись рука с рукой, ходили от одного кружка баб и девок к другому и, останавливаясь, шутили и заигрывали с казачками. Армянин-лавочник в синей черкеске тонкого сукна с галунами стоял у отворенной двери, в которую виднелись ярусы свернутых цветных платков, и с гордостию восточного торговца и сознанием своей важности ожидал покупателей. Два краснобородые босые чеченца, пришедшие из-за Терека полюбоваться на праздник, сидели на корточках у дома своего знакомца и, небрежно покуривая из маленьких трубочек и поплевывая, перекидывались, глядя на народ, быстрыми гортанными звуками. Изредка непраздничный солдат в старой шинели торопливо проходил между пестрыми группами по площади. Кое-где уже слышались пьяные песни загулявших казаков. Все хаты были заперты, крылечки с вечера вымыты. Даже старухи были на улице. По сухим улицам везде, в пыли, под ногами, валялась шелуха арбузных и тыквенных семечек. В воздухе было тепло и неподвижно, в ясном небе голубо и прозрачно. Бело-матовый хребет гор, видневшийся из-за крыш, казался близок и розовел в лучах заходящего солнца. Изредка с заречной стороны доносился дальний гул пушечного выстрела. Но над станицей, сливаясь, носились разнообразные веселые, праздничные звуки.

Оленин всё утро ходил по двору, ожидая увидать Марьяну. Но она, убравшись, пошла к обедне в часовню; потом то сидела на завалине с девками, щелкая семя, то с товарками же забегала домой и весело, ласково взглядывала на постояльца. Оленин боялся заговаривать с ней шутливо и при других. Он хотел договорить ей вчерашнее и добиться от нее решительного ответа. Он ждал опять такой же минуты, как вчера вечером; но минута не приходила, а оставаться в таком нерешительном положении он не чувствовал в себе более силы. Она вышла опять на улицу, и немного погодя, сам не зная куда, пошел и он за нею. Он миновал угол, где она сидела, блестя своим атласным голубым бешметом, и с болью в сердце услыхал за собою девичий хохот.

Хата Белецкого была на площади. Оленин, проходя мимо ее, услыхал голос Белецкого: «заходите», и зашел.

Поговорив, они оба сели к окну. Скоро к ним присоединился Ерошка в новом бешмете и уселся подле них на пол.

– Вот это аристократическая кучка, – говорил Белецкий, указывая папироской на пеструю группу на углу и улыбаясь.– И моя там, видите, в красном. Это обновка. Что же хороводы не начинаются? – прокричал Белецкий, выглядывая из окна. – Вот погодите, как смеркнется, и мы пойдем. Потом позовем их к Устеньке; надо им бал задать.

– И я приду к Устеньке, – сказал Оленин решительно. – Марьяна будет?

– Будет, приходите! – сказал Белецкий, нисколько не удивляясь.– А ведь очень красиво, – прибавил он, указывая на пестрые толпы.

– Да, очень! – поддакнул Оленин, стараясь казаться равнодушным. – На таких праздниках, – прибавил он, – меня всегда удивляет, отчего так, вследствие того, что нынче, например, пятнадцатое число, вдруг все люди стали довольны и веселы? На всем виден праздник. И глаза, и лица, и голоса, и движения, и одежда, и воздух, и солнце, – всё праздничное. А у нас уже нет праздников.

– Да, – сказал Белецкий, не любивший таких рассуждений. – А ты что не пьешь, старик? – обратился он к Ерошке.

Ерошка мигнул Оленину на Белецкого: – Да что, он гордый, кунак-то твой!

Белецкий поднял стакан. – Алла бирды, – сказал он и выпил. (Алла бирды, значит: Бог дал; это обыкновенное приветствие, употребляемое кавказцами, когда пьют вместе.)

– Сау бул (будь здоров), – сказал Ерошка улыбаясь и выпил свой стакан.

– Ты говоришь: праздник! – сказал он Оленину, поднимаясь и глядя в окно. – Это что за праздник! Ты бы посмотрел, как в старину гуляли! Бабы выйдут, бывало, оденутся в сарафаны, галунами обшиты. Грудь всю золотыми в два ряда обвешают. На голове кокошники золотые носили. Как пройдет, так фр! фр! шум подымется. Каждая баба, как княгиня была. Бывало выйдут, табун целый, заиграют песни, так стон стоит; всю ночь гуляют. А казаки бочки выкатят на двор, засядут, всю ночь до рассвета пьют. А то схватятся рука с рукой, пойдут по станице лавой. Кого встретят, с собой забирают, да от одного к другому и ходят. Другой раз три дня гуляют. Батюшка бывало придет, еще я помню, красный, распухнет весь, без шапки, всё растеряет, придет и ляжет. Матушка уж знает бывало: свежей икры и чихирю ему принесет опохмелиться, а сама бежит по станице шапку его искать. Так двое суток спит! Вот какие люди были! А нынче что?

– Ну, а девки-то в сарафанах как же? Одни гуляли? – спросил Белецкий.

– Да, одни! Придут бывало казаки, или верхом сядут, скажут: пойдем хороводы разбивать, и поедут, а девки дубье возьмут. На масленице, бывало, как разлетится какой молодец, а они бьют, лошадь бьют, его бьют. Прорвет стену, подхватит какую любит и увезет. Матушка, душенька, уж как хочет любит. Да и девки ж были! Королевны!




XXXVI.


В это время из боковой улицы выехали на площадь два всадника. Один из них был Назарка, другой Лукашка. Лукашка сидел несколько боком на своем сытом гнедом кабардинце, легко ступавшем по жесткой дороге и подкидывавшем красивою головой с глянцевитою тонкою холкой. Ловко прилаженное ружье в чехле, пистолет за спиной и свернутая за седлом бурка доказывали, что Лукашка ехал не из мирного и ближнего места. В его боковой щегольской посадке, в небрежном движении руки, похлопывавшей чуть слышно плетью под брюхо лошади, и особенно в его блестящих черных глазах, смотревших, гордо прищуриваясь, вокруг, выражались сознание силы и самонадеянность молодости. Видали молодца? казалось говорили его глаза, поглядывая по сторонам. Статная лошадь, с серебряным набором сбруя и оружие и сам красивый казак обратили на себя внимание всего народа, бывшего на площади. Назарка, худощавый и малорослый, был одет гораздо хуже Лукашки. Проезжая мимо стариков, Лукашка приостановился и приподнял белую курчавую папаху над стриженою черною головой.

– Чт?, много ль ногайских коней угнал? – сказал худенький старичок с нахмуренным, мрачным взглядом.

– А ты небось считал, дедука, что спрашиваешь, – отвечал Лукашка, отворачиваясь.

– То-то парня-то с собой напрасно водишь, – проговорил старик еще мрачнее.

– Вишь, чорт, всё знает! – проговорил про себя Лукашка, и лицо его приняло озабоченное выражение; но взглянув на угол, где стояло много казачек, он повернул к ним лошадь.

– Здорово дневали, девки! – крикнул он сильным, заливистым голосом, вдруг останавливая лошадь. – Состарелись без меня, ведьмы. – И он засмеялся.

– Здорово, Лукашка! здорово, батяка! —послышались веселые голоса.—Денег много привез? Закусок купи девкам-то! Надолго приехал? И то давно не видали.

– С Назаркой на ночку погулять прилетели, – отвечал Лукашка, замахиваясь плетью на лошадь и наезжая на девок.

– И то Марьянка уж забыла тебя совсем, – пропищала Устенька, толкая локтем Марьяну и заливаясь тонким смехом.

Марьяна отодвинулась от лошади и, закинув назад голову, блестящими большими глазами спокойно взглянула на казака.

– И то давно не бывал! Что лошадью топчешь-то? – сказала она сухо и отвернулась.

Лукашка казался особенно весел. Лицо его сияло удалью и радостию. Холодный ответ Марьяны видимо поразил его. Он вдруг нахмурил брови.

– Становись в стремя, в горы увезу, мамочка! – вдруг крикнул он, как бы разгоняя дурные мысли и джигитуя между девок. Он нагнулся к Марьяне. – Поцелую, уж так поцелую, что ну!

Марьяна встретилась с ним глазами и вдруг покраснела. Она отступила.

– Ну тебя совсем! Ноги отдавишь, – сказала она и, опустив голову, посмотрела на свои стройные ноги, обтянутые голубыми чулками со стрелками, в красных новых чувяках, обшитых узеньким серебряным галуном.

Лукашка обратился к Устеньке, а Марьяна села рядом с казачкой, державшею на руках ребенка. Ребенок потянулся к девке и пухленькою ручонкой ухватился за нитку монистов, висевших на ее синем бешмете. Марьяна нагнулась к нему и искоса поглядела на Лукашку. Лукашка в это время доставал из-под черкески, из кармана черного бешмета, узелок с закусками и семечками.

– На всех жертвую, – сказал он, передавая узелок Устеньке, и с улыбкой глянул на Марьянку.

Снова замешательство выразилось на лице девки. Прекрасные глаза подернулись как туманом. Она спустила платок ниже губ и, вдруг припав головой к белому личику ребенка, державшего ее за монисто, начала жадно целовать его. Ребенок упирался ручонками в высокую грудь девки и кричал, открывая беззубый ротик.

– Чт? душишь парнишку-то? – сказала мать ребенка, отнимая его у ней и расстегивая бешмет, чтобы дать ему груди. – Лучше бы с парнем здоровкалась.

– Только коня уберу, придем с Назаркой, целую ночь гулять будем, – сказал Лукашка, хлопнув плетью лошадь, и поехал прочь от девок.

Свернув в боковую улицу с Назаркой вместе, они подъехали к двум стоявшим рядом хатам.

– Дорвались, брат! Скорей приходи! – крикнул Лукашка товарищу, слезая у соседнего двора и осторожно проводя коня в плетеные ворота своего двора. – Здорово, Степка! – обратился он к немой, которая, тоже празднично разряженная, шла с улицы, чтобы принять коня. И он знаками показал ей, чтоб она поставила коня к сену и не расседлывала его.

Немая загудела, зачмокала, указывая на коня, и поцеловала его в нос. Это значило, что она любит коня и что конь хорош.

– Здорово, матушка! Что, аль на улицу еще не выходила? – прокричал Лукашка, поддерживая ружье и поднимаясь на крыльцо.

Старуха-мать отворила ему дверь.

– Вот не ждала, не гадала, – сказала старуха. – А Кирка сказывал, ты не будешь.

– Принеси чихирьку, поди, матушка. Ко мне Назарка придет, праздник помолим.

– Сейчас, Лукаша, сейчас, – отвечала старуха. – Бабы-то наши гуляют. Я чай, и наша немая ушла.

И захватив ключи, она торопливо пошла в избушку.

Назарка, убрав своего коня и сняв ружье, вошел к Лукашке.




XXXVII.


– Будь здоров, – говорил Лукашка, принимая от матери полную чашку чихиря и осторожно поднося ее к нагнутой голове.

– Вишь, дело-то, – сказал Назарка: – дедука Бурлак чт? сказал: «много ли коней украл?» Видно, знает.

– Колдун! – коротко отвечал Лукашка. – Да это чт?? – прибавил он, встряхнув головой. – Уж они за рекой. Ищи.

– Все неладно.

– А что неладно! Снеси чихирю ему завтра. Так-то делать надо, и ничего будет. Теперь гулять. Пей!—крикнул Лукашка тем самым голосом, каким старик Ерошка произносил это слово. – На улицу гулять пойдем, к девкам. Ты сходи, меду возьми, или я немую пошлю. До утра гулять будем.

Назарка улыбался.

– Что ж, долго побудем? – сказал он.

– Дай погуляем! Беги за водкой! На деньги!

Назарка послушно побежал к Ямке.

Дядя Ерошка и Ергушов, как хищные птицы, пронюхав, где гулянье, оба пьяные, один за другим ввалились в хату.

– Давай еще полведра! – крикнул Лукашка матери в ответ на их здоровканье.

– Ну, сказывай, чорт, где украл? – прокричал дядя Ерошка. – Молодец! Люблю!

– То-то люблю! – отвечал смеясь Лукашка. – Девкам закуски от юнкирей носишь. Эх, старый!

– Неправда, вот и неправда! Эх, Марка! – Старик расхохотался.– Уж как просил меня чорт энтот! Поди, говорит, похлопочи. Флинту давал. Нет, Бог с ним! Я бы обделал, да тебя жалею. Ну, сказывай, где был. – И старик заговорил по-татарски.

Лукашка бойко отвечал ему.

Ергушов, плохо знавший по-татарски, лишь изредка вставлял русские слова.

– Я говорю, коней угнал. Я твердо знаю, – поддакивал он.

– Поехали мы с Гирейкой, – рассказывал Лукашка. (Что он Гирей-хана называл Гирейкой, в том было заметное для казаков молодечество.) – За рекой всё храбрился, что он всю степь знает, прямо приведет, а выехали, ночь темная, спутался мой Гирейка, стал елозить, а всё толку нет. Не найдет аула, да и шабаш. Правей мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо, собаки завыли.

– Дураки, – сказал дядя Ерошка. – Так-то мы, бывало, спутаемся ночью в степи. Чорт их разберет! Выеду, бывало, на бугор, завою по бирючиному, вот так-то! (Он сложил руки у рта и завыл, будто стадо волков, в одну ноту.) Как раз собаки откликнутся. Ну, доказывай. Ну чт? ж, нашли?

– Живо обротали. Назарку было поймали ногайки-бабы, пра!

– Да, поймали, – обиженно сказал вернувшийся Назарка.

– Выехали, опять Гирейка спутался, вовсе было завел в буруны. Так вот всё кажет, что к Тереку, а вовсе прочь едем.

– А ты по звездам бы смотрел, – сказал дядя Ерошка.

– И я говорю, – подхватил Ергушов.

– Да, смотри тут, как темно всё. Уж я бился, бился! Поймал кобылу одну, обротал, а своего коня пустил; думаю, выведет. Так что же ты думаешь? Как фыркнет, фыркнет, да носом по земи… Выскакал вперед, так прямо в станицу и вывел. И то спасибо уж светло вовсе стало; только успели в лесу коней схоронить. Нагим из-зa реки приехал, взял.

Ергушов покачал головой. – Я и говорю: ловко! А много ль?

– Все тут, – сказал Лукашка, хлопая по карману.

Старуха в это время вошла в избу. Лукашка не договорил.

– Пей! – прокричал он.

– Так-то мы с Гирчиком paз поздно поехали… – начал Ерошка.

– Ну, тебя не переслушаешь, – сказал Лукашка. – А я пойду. – И, допив вино из чапурки и затянув туже ремень пояса, Лукашка вышел на улицу…




XXXVIII.


Уж было темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветрена. Полный золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне площади. Из труб избушек шел дым и, сливаясь с туманом, стлался над станицею. В окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был разлит в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же смешанно, но отчетливее, чем днем. Белые платки и папахи кучками виднелись в темноте около заборов и домов.

На площади, против отворенной и освещенной двери лавки, чернеется и белеется толпа казаков и девок и слышатся громкие песни, смех и говор. Схватившись рука с рукой, девки кружатся, плавно выступая на пыльной площади. Худощавая и самая некрасивая из девок запевает:

		Из-зa лесику, лесу темного,
		Ай-да-люли!
		Из-за садику, саду зеленого
		Вот и шли-прошли два молодца,
		Два молодца, да оба холосты.
		Они шли-прошли, да становилися,
		Они становилися, разбранилися
		Выходила к ним красна девица,
		Выходила к ним, говорила им:
		Вот кому-нибудь из вас достануся.
		Доставалася да парню белому,
		Парню белому, белокурому.
		Он бере, берет за праву руку,
		Он веде, ведет да вдоль по кругу.
		Всем товарищам порасхвастался:
		Какова, братцы, хозяюшка!

Старухи стоят около, прислушиваясь к песням. Мальчишки и девчонки бегают кругом в темноте, догоняя друг друга. Казаки стоят кругом, затрогивая проходящих девок, изредка разрывая хоровод и входя в него. По темную сторону двери стоят Белецкий и Оленин в черкесках и папахах и не казачьим говором, не громко, но слышно, разговаривают между собой, чувствуя, что обращают на себя внимание. Рядом в хороводе ходят толстенькая Устенька в красном бешмете и величавая фигура Марьяны в новой рубахе и бешмете. Оленин с Белецким разговаривали о том, как бы им отбить от хоровода Марьянку с Устенькой. Белецкий думал, что Оленин хотел только повеселиться, а Оленин ждал решения своей участи. Он во чт? бы то ни стало хотел нынче же видеть Марьяну одну, сказать ей всё и спросить ее, может ли и хочет ли она быть его женою. Несмотря на то, что вопрос этот давно был решен для него отрицательно, он надеялся, что будет в силах рассказать ей всё, чт? чувствует, и что она поймет его.

– Чт? вы мне раньше не сказали, – говорил Белецкий: – я бы вам устроил через Устеньку. Вы такой странный!

– Что делать? Когда-нибудь, очень скоро, я вам всё скажу. Теперь только, ради Бога, устройте, чтоб она пришла к Устеньке.

– Хорошо. Это легко… Что же, ты парню белому достанешься, Марьянка, а? а не Лукашке? – сказал Белецкий, для приличия обращаясь сначала к Марьянке; и, не дождавшись ответа, он подошел к Устеньке и начал просить ее привести с собою Марьянку. Не успел он договорить, как запевало заиграла другую песню, и девки потянули друг дружку.

Они пели:

		Как зa садом, за садом
		Ходил, гулял молодец
		Вдоль улицы в конец.
		Он во первый раз иде,
		Машет правою рукой,
		Во другой он раз иде,
		Машет шляпой пуховой,
		А во третий раз иде,
		Останавливатся,
		Останавливатся, переправливатся,
		«Я хотел к тебе пойти,
		Тебе милой попенять:
		Отчего же, моя милая,
		Ты нейдешь во сад гулять?
		Али ты, моя милая,
		Мною чванишься?
		Опосля, моя милая,
		Успокоишься.
		Зашлю сватать,
		Буду сватать.
		Беру замуж зa себя,
		Будешь плакать от меня».
		Уж я знала, чт? сказать,
		И не смела отвечать.
		Я не смела отвечать,
		Выходила в сад гулять.
		Прихожу я в зелен сад;
		Дружку кланялась.
		«А я, девица, поклон,
		И платочек из рук вон.
		Изволь, милая, принять,
		Во белые руки взять.
		Во белы руки бери,
		Меня, девица, люби.
		Я не знаю, как мне быть,
		Чем мне милую дарить,
		Подарю своей милой,
		Большой шалевой платок.
		Я за этот за платок,
		Поцелую раз пяток».

Лукашка с Назаркой, разорвав хоровод, пошли ходить между девками. Лукашка подтягивал резким подголоском и, размахивая руками, ходил посередине хоровода. «Что же, выходи какая!» проговорил он. Девки толкали Марьянку: она не хотела выйти. Из-за песни слышались тонкий смех, удары, поцелуи, шопот.

Проходя мимо Оленина, Лукашка ласково кивнул ему головой.

– Митрий Андреич! И ты пришел посмотреть? – сказал он.

– Да, – решительно и сухо отвечал Оленин.

Белецкий наклонился на ухо Устеньке и сказал ей что-то.

Она хотела ответить, но не успела и, проходя во второй раз, сказала:

– Хорошо, придем.

– И Марьяна тоже?

Оленин нагнулся к Марьяне. – Придешь? Пожалуйста, хоть на минуту. Мне нужно поговорить с тобой.

– Девки придут, и я приду.

– Скажешь мне, чт? я просил? – спросил он опять, нагибаясь к ней. – Ты нынче весела.

Она уж уходила от него. Он пошел за ней.

– Скажешь?

– Чего сказать?

– Что я третьего дня спрашивал, – сказал Оленин, нагибаясь к ее уху. – Пойдешь зa меня?

Марьяна подумала.

– Скажу, – ответила она, – нынче скажу.

И в темноте глаза ее весело и ласково блеснули на молодого человека.

Он всё шел за ней. Ему радостно было наклониться к ней поближе.

Но Лукашка, продолжая петь, дернул ее сильно за руку и вырвал из хоровода на середину. Оленин, успев только проговорить: «приходи же к Устеньке», отошел к своему товарищу. Песня кончилась. Лукашка обтер губы, Марьянка тоже, и они поцеловались. «Нет, paз пяток», говорил Лукашка. Говор, смех, беготня заменили плавное движенье и плавные звуки. Лукашка, который казался уже сильно выпивши, стал оделять девок закусками.

– На всех жертвую, – говорил он с гордым комически– трогательным самодовольством. – А кто к солдатам гулять, выходи из хоровода вон, – прибавил он вдруг, злобно глянув на Оленина.

Девки хватали у него закуски и, смеясь, отбивали друг у друга. Белецкий и Оленин отошли к стороне.

Лукашка, как бы стыдясь своей щедрости, сняв папаху и отирая лоб рукавом, подошел к Марьянке и Устеньке.

– Али ты, моя милая, мною чванишься? – повторил он слова песни, которую только что пели, и, обращаясь к Марьянке: – мною чванишься? – еще повторил он сердито. – Пойдешь замуж, будешь плакать от меня, – прибавил он, обнимая вместе Устеньку и Марьяну.

Устенька вырвалась и, размахнувшись, ударила его по спине так, что руку себе ушибла.

– Что ж, станете еще водить? – спросил он.

– Как девки хотят, – отвечала Устенька, – а я домой пойду, и Марьянка хотела к нам прийти.

Казак, продолжая обнимать Марьяну, отвел ее от толпы к темному углу дома.

– Не ходи, Машенька, – сказал он, – последний раз погуляем. Иди домой, я к тебе приду.

– Чего мне дома делать? На то праздник, чтоб гулять. К Устеньке пойду, – сказала Марьяна.

– Ведь всё равно женюсь.

– Ладно, – сказала Марьяна, – там видно будет.

– Что ж, пойдешь? – строго сказал Лукашка и, прижав ее к себе, поцеловал в щеку.

– Ну, брось! Что пристал? – И Марьяна, вырвавшись, отошла от него.

– Эх, девка!… Худо будет,—укоризненно сказал Лукашка, остановившись и качая головой. – Будешь плакать от меня, – и, отвернувшись от нее, крикнул на девок: – играй, что ль!

Марьяну как будто испугало и рассердило то, чт? он сказал. Она остановилась. – Чт? худо будет?

– А то.

– А чт??

– А то, что с постояльцем-солдатом гуляешь, зато и меня разлюбила.

– Захотела, разлюбила. Ты мне не отец, не мать. Чего хочешь? Кого захочу, того и люблю.

– Так, так! – сказал Лукашка. – Помни ж! – Он подошел к лавке. – Девки! —крикнул он, – что стали? Еще хоровод играйте. Назарка! беги, чихиря неси.

– Что ж, придут они? – спрашивал Оленин у Белецкого.

– Сейчас придут, – отвечал Белецкий. – Пойдемте, надо приготовить бал.




XXXIX.


Уж поздно ночью Оленин вышел из хаты Белецкого вслед за Марьяной и Устенькой. Белый платок девки белелся в темной улице. Месяц, золотясь, спускался к степи. Серебристый туман стоял над станицей. Всё было тихо, огней нигде не было, только слышались шаги удалявшихся женщин. Сердце Оленина билось сильно. Разгоревшееся лицо освежалось на сыром воздухе. Он взглянул на небо, оглянулся на хату, из которой вышел: в ней потухла свеча, и он снова стал всматриваться в удалявшуюся тень женщин. Белый платок скрылся в тумане. Ему было страшно оставаться одному. Он так был счастлив! Он соскочил с крыльца и побежал за девками.

– Ну, тебя! Увидит кто! – сказала Устенька.

– Ничего!

Оленин подбежал к Марьяне и обнял ее.

Марьянка не отбивалась.

– Не нацеловались, – сказала Устенька. – Женишься, тогда целуй, а теперь погоди.

– Прощай, Марьяна, завтра я приду к твоему отцу, сам скажу. Ты не говори.

– Что мне говорить! – отвечала Марьяна.

Обе девки побежали. Оленин пошел один, вспоминая всё, чт? было. Он целый вечер провел с ней вдвоем в углу, около печки. Устенька ни на минуту не выходила из хаты и возилась с другими девками и Белецким. Оленин шопотом говорил с Марьянкой.

– Пойдешь за меня? – спрашивал он ее.

– Обманешь, не возьмешь, – отвечала она весело и спокойно.

– А любишь ли ты меня? Скажи ради Бога?

– Отчего же тебя не любить, ты не кривой! – отвечала Марьяна, смеясь и сжимая в своих жестких руках его руки. – Какие у тебя руки бее-лые, бее-лые, мягкие, как каймак, – сказала она.

– Я не шучу. Ты скажи, пойдешь ли?

– Отчего же не пойти, коли батюшка отдаст.

– Помни ж, я с ума сойду, ежели ты меня обманешь. Завтра я скажу твоей матери и отцу, сватать приду.

Марьяна вдруг расхохоталась.

– Что ты?

– Так, смешно.

– Верно! Я куплю сад, дом, запишусь в казаки…

– Смотри, тогда других баб не люби! Я на это сердитая.

Оленин с наслаждением повторял в воображении все эти слова. При этих воспоминаниях то становилось ему больно, то дух захватывало от счастия. Больно ему было потому, что она всё так же была спокойна, говоря с ним, как и всегда. Ее нисколько, казалось, не волновало это новое положение. Она как будто не верила ему и не думала о будущем. Ему казалось, что она его любила только в минуту настоящего и что будущего для нее не было с ним. Счастлив же он был потому, что все ее слова казались ему правдой и она соглашалась принадлежать ему. «Да, – говорил он сам себе, – только тогда мы поймем друг друга, когда она вся будет моею. Для такой любви нет слов, а нужна жизнь, целая жизнь. Завтра всё объяснится. Я не могу так жить больше, завтра я всё скажу ее отцу, Белецкому, всей станице…»

Лукашка после двух бессонных ночей так много выпил на празднике, что свалился в первый раз с ног и спал у Ямки.




XL.


На другой день Оленин проснулся раньше обыкновенного, и в первое мгновение пробуждения ему пришла мысль о том, что предстоит ему, и он с радостию вспомнил ее поцелуи, пожатие жестких рук и ее слова: «какие у тебя руки белые!» Он вскочил и хотел тотчас же итти к хозяевам и просить руки Марьяны. Солнце еще не вставало, и Оленину показалось, что на улице было необыкновенное волнение: ходили, верхом ездили и говорили. Он накинул на себя черкеску и выскочил на крыльцо. Хозяева еще не вставали. Пять человек казаков ехали верхом и о чем-то шумно разговаривали. Впереди всех, на своем широком кабардинце ехал Лукашка. Казаки все говорили, кричали: ничего хорошенько разобрать было нельзя.

– К верхнему посту выезжай! – кричал один.

– Седлай и догоняй живее, – говорил другой.

– С тех ворот ближе выезжать.

– Толкуй тут, – кричал Лукашка: – в средние ворота ехать надо…

– И то, оттуда ближе, – говорил один из казаков, запыленный и на потной лошади. Лицо у Лукашки было красное, опухшее от вчерашней попойки; папаха была сдвинута на затылок. Он кричал повелительно, будто был начальник.

– Чт? такое? Куда? – спросил Оленин, с трудом обращая на себя внимание казаков.

– Абреков ловить едем, засели в бурунах. Сейчас едем, да всё народу мало.

И казаки, продолжая кричать и собираться, проехали дальше по улице. Оленину пришло в голову, что нехорошо будет, если он не поедет; притом он думал рано вернуться. Он оделся, зарядил пулями ружье, вскочил на кое-как оседланную Ванюшей лошадь и догнал казаков на выезде из станицы. Казаки, спешившись, стояли кружком и, наливая чихирю из привезенного боченка в деревянную чапуру, подносили друг другу и молили свою поездку. Между ними был и молодой франт хорунжий, случайно находившийся в станице и принявший начальство над собравшимися девятью казаками. Собравшиеся казаки все были рядовые и, хотя хорунжий принимал начальнический вид, все слушались только Лукашку. На Оленина казаки не обращали никакого внимания. И когда все сели на лошадей и поехали, и Оленин подъехал к хорунжему и стал расспрашивать, в чем дело, то хорунжий, обыкновенно ласковый, относился к нему с высоты своего величия. Насилу, насилу Оленин мог добиться от него, в чем дело. Объезд, посланный для розыска абреков, застал несколько горцев верст зa восемь от станицы, в бурунах. Абреки засели в яме, стреляли и грозили, что не отдадутся живыми. Урядник, бывший в объезде с двумя казаками, остался там караулить их и прислал одного казака в станицу звать других на помощь.

Солнце только что начинало подниматься. Верстах в трех от станицы, со всех сторон открылась степь, и ничего не было видно, кроме однообразной, печальной, сухой равнины, с испещренным следами скотины песком, с поблекшею кое-где травой, с низкими камышами в лощинах, с редкими чуть проторенными дорожками и с ногайскими кочевьями, далеко– далеко видневшимися на горизонте. Во всем поражало отсутствие тени и суровый тон местности. Солнце всходит и заходит всегда красно в степи. Когда бывает ветер, то ветер переносит целые горы песку. Когда тихо, как было в это утро, то тишина, не нарушаемая ни движением, ни звуком, особенно поразительна. В это утро в степи было тихо, пасмурно, несмотря на то, что солнце поднялось; было как-то особенно пустынно и мягко. Воздух не шелохнулся; только и слышно было, как ступали лошади и пофыркивали: да и этот звук раздавался слабо и тотчас же замирал.

Казаки ехали большею частию молча. Оружие на казаке всегда прилажено так, чтоб оно не звенело и не бренчало. Бренчащее оружие – величайший срам для казака. Два казака из станицы догнали их по дороге и перекинулись двумя-тремя словами. Под Лукашкой не то споткнулась, не то зацепилась зa траву и заторопилась лошадь. Это дурная примета у казаков. Казаки оглянулись и торопливо отвернулись, стараясь не обращать внимания на это обстоятельство, имевшее особенную важность в настоящую минуту. Лукашка вздернул поводья, строго нахмурился, стиснул зубы и взмахнул плетью над головой. Добрый кабардинец засеменил всеми ногами вдруг, не зная, на какую ступить, и как бы желая на крыльях подняться кверху; но Лукашка paз огрел его плетью по сытым бокам, огрел другой, третий, – и кабардинец, оскалив зубы и распустив хвост, фыркая, заходил на задних ногах и на несколько шагов отделился от кучки казаков.

– Эх, добра лошадь! – сказал хорунжий.

Что он сказал добра лошадь, а не конь, это означало особенную похвалу коню.

– Лев конь, – подтвердил один из старших казаков.

Казаки молча ехали то шагом, то рысцой, и только одно это обстоятельство прервало на мгновение тишину и торжественность их движения.

По всей степи, верст на восемь дороги, они встретили живого только одну ногайскую кибитку, которая, будучи поставлена на арбу, медленно двигалась в версте от них. Это был ногаец, переезжавший с своим семейством с одного кочевья на другое. Еще встретили они в одной лощине двух оборванных скуластых ногайских женщин, которые с плетушками за спинами собирали в них для кизяка навоз от ходившей по степи скотины. Хорунжий, плохо говоривший по-кумыцки, стал что-то расспрашивать у ногаек; но они не понимали его и, видимо робея, переглядывались между собою.

Подъехал Лукашка, остановил лошадь, бойко произнес обычное приветствие, и ногайки видимо обрадовались и заговорили с ним свободно, как с своим братом.

– Ай, ай, коп абрек! – говорили они жалобно, указывая руками по тому направлению, куда ехали казаки. Оленин понял, что они говорили: «много абреков».

Никогда не видавший подобных дел, имевший о них понятие только по рассказам дяди Ерошки, Оленин хотел не отставать от казаков и всё видеть. Он любовался на казаков, приглядывался ко всему, прислушивался и делал свои наблюдения. Хотя он и взял с собой шашку и заряженное ружье, но, заметив, как казаки чуждались его, он решился не принимать никакого участия в деле, тем более, что, по его мнению, храбрость его была уже доказана в отряде, а главное потому, что теперь он был очень счастлив.

Вдруг вдалеке послышался выстрел.

Хорунжий взволновался и стал делать распоряжения, как казакам разделиться и с какой стороны подъезжать. Но казаки, видимо, не обращали никакого внимания на эти распоряжения, слушали только то, что говорил Лукашка, и смотрели только на него. В лице и фигуре Луки выражалось спокойствие и торжественность. Он вел проездом своего кабардинца, за которым не поспевали шагом другие лошади, и щурясь всё вглядывался вперед.

– Вон конный едет, – сказал он, сдерживая лошадь и выравниваясь с другими.

Оленин смотрел во все глаза, но ничего не видел. Казаки скоро различили двух конных и спокойным шагом поехали прямо на них.

– Это абреки? – спросил Оленин.

Казаки ничего не отвечали на вопрос, который был бессмыслицей в их главах. Абреки были бы дураки, если бы переправились на эту сторону с лошадьми.

– Вон машет батяка Родька никак, – сказал Лукашка, указывая на двух конных, которые виднелись уже ясно. – Вон к нам поехал.

Действительно, через несколько минут ясно стало, что конные были объездные казаки, и урядник подъехал к Луке.




XLI.


– Далече? – только спросил Лукашка.

В это самое время шагах в тридцати послышался короткий и сухой выстрел. Урядник слегка улыбнулся.

– Наш Гурка в них палит, – сказал он, указывая головой по направлению выстрела.

Проехав еще несколько шагов, они увидали Гурку, сидевшего за песчаным бугром и заряжавшего ружье. Гурка от скуки перестреливался с абреками, сидевшими за другим песчаным бугром. Пулька просвистела оттуда.

Хорунжий был бледен и путался. Лукашка слез с лошади, кинул ее казаку и пошел к Гурке. Оленин, сделав то же самое и согнувшись, пошел за ним. Только что они подошли к стрелявшему казаку, как две пули просвистели над ними. Лукашка, смеясь, оглянулся на Оленина и пригнулся.

– Еще застрелят тебя, Андреич, – сказал он. – Ступай-ка лучше прочь. Тебе тут не дело.

Но Оленину хотелось непременно посмотреть абреков.

Из-за бугра увидал он шагах в двухстах шапки и ружья. Вдруг показался дымок оттуда, свистнула еще пулька. Абреки сидели под горой в болоте. Оленина поразило место, в котором они сидели. Место было такое же, как и вся степь, но тем, что абреки сидели в этом месте, оно как будто вдруг отделилось от всего остального и ознаменовалось чем-то. Оно ему показалось даже именно тем самым местом, в котором должны были сидеть абреки. Лукашка вернулся к лошади, и Оленин пошел за ним.

– Надо арбу взять с сеном, – сказал Лука, – а то перебьют. Вон за бугром стоит ногайская арба с сеном.

Хорунжий выслушал его, и урядник согласился. Воз сена был привезен, и казаки, укрываясь им, принялись выдвигать на себе сено. Оленин взъехал на бугор, с которого ему было всё видно. Воз сена двигался; казаки жались за ним. Казаки двигались; чеченцы, – их было девять человек, – сидели рядом, колено с коленом, и не стреляли.

Всё было тихо. Вдруг со стороны чеченцев раздались странные звуки заунывной песни, похожей на ай-да-ла-лай дяди Ерошки. Чеченцы знали, что им не уйти, и, чтоб избавиться от искушения бежать, они связались ремнями, колено с коленом, приготовили ружья и запели предсмертную песню.

Казаки с возом сена подходили всё ближе и ближе, и Оленин ежеминутно ждал выстрелов; но тишина нарушалась только заунывною песнью абреков. Вдруг песня прекратилась, раздался короткий выстрел, пулька шлепнула о грядку телеги, послышались чеченские ругательства и взвизги. Выстрел раздавался за выстрелом, и пулька за пулькой шлепала по возу. Казаки не стреляли и были не дальше пяти шагов.

Прошло еще мгновенье, и казаки с гиком выскочили с обеих сторон воза. Лукашка был впереди. Оленин слышал лишь несколько выстрелов, крик и стон. Он видел дым и кровь, как ему показалось. Бросив лошадь и не помня себя, он подбежал к казакам. Ужас застлал ему глаза. Он ничего не разобрал, но понял только, что всё кончилось. Лукашка, бледный как платок, держал за руки раненого чеченца, и кричал: «Не бей его! Живого возьму!» Чеченец был тот самый красный, брат убитого абрека, который приезжал за телом. Лукашка крутил ему руки. Вдруг чеченец вырвался и выстрелил из пистолета. Лукашка упал. На животе у него показалась кровь. Он вскочил, но опять упал, ругаясь по-русски и по-татарски. Крови на нем и под ним становилось больше и больше. Казаки подошли к нему и стали распоясывать. Один из них, Назарка, прежде чем взяться за него, долго не мог вложить шашку и ножны, попадая не тою стороной. Лезвие шашки было в крови.

Чеченцы, рыжие, с стриженными усами, лежали убитые и изрубленные. Один только знакомый, весь израненый, тот самый который выстрелил в Лукашку, был жив. Он, точно подстреленный ястреб, весь в крови (из-под правого глаза текла у него кровь), стиснув зубы, бледный и мрачный, раздраженными огромными глазами озираясь во все стороны, сидел на корточках и держал кинжал, готовясь еще защищаться. Хорунжий подошел к нему и боком, как будто обходя его, быстрым движением выстрелил из пистолета в ухо. Чеченец рванулся, но не успел и упал.

Казаки, запыхавшись, растаскивали убитых и снимали с них оружие. Каждый из этих рыжих чеченцев был человек, у каждого было свое особенное выражение. Лукашку понесли к арбе. Он всё бранился по-русски и по-татарски.

– Врешь, руками задушу! От моих рук не уйдешь! Ана сени! – кричал он, порываясь. Скоро он замолк от слабости.

Оленин уехал домой. Вечером ему сказали, что Лукашка при смерти, но что татарин из-за реки взялся лечить его травами.

Тела стаскали к станичному правлению. Бабы и мальчишки торопились смотреть на них.

Оленин вернулся сумерками и долго не мог опомниться от всего, чт? видел; но к ночи опять нахлынули на него вчерашние воспоминания; он выглянул в окно; Марьяна ходила из дома в клеть, убираясь по хозяйству. Мать ушла на виноград. Отец был в правлении. Оленин не дождался, пока она совсем убралась, и пошел к ней. Она была в хате и стояла спиной к нему. Оленин думал, что она стыдится.

– Марьяна! – сказал он: – а Марьяна! Можно войти к тебе?

Вдруг она обернулась. На глазах ее были чуть заметные слезы. На лице была красивая печаль. Она посмотрела молча и величаво.

Оленин повторил:

– Марьяна! я пришел…

– Оставь, – сказала она. Лицо ее не изменилось, но слезы полились у ней из глаз.

– О чем ты? Чт? ты?

– Чт?? – повторила она грубым и жестким голосом. – Казаков перебили, вот чт?.

– Лукашку? – сказал Оленин.

– Уйди, чего тебе надо!

– Марьяна! – сказал Оленин, подходя к ней.

– Никогда ничего тебе от меня не будет.

– Марьяна, не говори, – умолял Оленин.

– Уйди, постылый! – крикнула девка, топнула ногой и угрожающе подвинулась к нему. И такое отвращение, презрение и злоба выразились на лице ее, что Оленин вдруг понял, что ему нечего надеяться, чт? он прежде думал о неприступности этой женщины – была несомненная правда.

Оленин ничего не сказал ей и выбежал из хаты.




XLII.


Вернувшись домой, он часа два неподвижно лежал на постели, потом отправился к ротному командиру и отпросился в штаб. Не простившись ни с кем и через Ванюшку расплатившись с хозяевами, он собрался ехать в крепость, где стоял полк. Один дядя Ерошка провожал его. Они выпили, еще выпили, и еще выпили. Так же как во время его проводов из Москвы, ямская тройка стояла у подъезда. Но Оленин уже не считался, как тогда, сам с собою и не говорил себе, что все, чт? он думал и делал здесь, было не то. Он уже не обещал себе новой жизни. Он любил Марьянку больше, чем прежде, и знал теперь, что никогда не может быть любим ею.

– Ну, прощай, отец мой, – говорил дядя Ерошка. – Пойдешь в поход, будь умней, меня, старика, послушай. Когда придется быть в набеге или где (ведь я старый волк, всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не ходи, где народу много. А то всё, как ваш брат оробеет, так к народу и жмется: думает, веселей в народе. А тут хуже всего: по народу-то и целят. Я всё, бывало, от народа подальше, один и хожу: вот ни разу меня и не ранили. А чего не видал на своем веку?

– А в спине-то у тебя пуля сидит, – сказал Ванюша, убиравшийся в комнате.

– Это казаки баловались, – отвечал Ерошка.

– Как казаки? – спросил Оленин.

– Да так! Пили. Ванька Ситкин, казак был, разгулялся, да как бацнет, прямо мне в это место из пистолета и угодил.

– Что ж, больно было? – спросил Оленин. – Ванюша, скоро ли? – прибавил он.

– Эх! Куда спешишь! Дай расскажу… Да как треснул он меня, пуля кость-то не пробила, тут и осталась. Я и говорю: ты ведь меня убил, братец мой. А? Чт? ты со мной сделал? Я с тобой так не расстанусь. Ты мне ведро поставишь.

– Что ж, больно было? – опять спросил Оленин, почти не слушая рассказа.

– Дай докажу. Ведро поставил. Выпили. А кровь всё льет. Всю избу прилил кровью-то. Дедука Бурлак и говорит: «Ведь малый-то издохнет. Давай еще штоф сладкой, а то мы тебя засудим». Притащили еще. Дули, дули…

– Да что ж, больно ли было тебе? – опять спросил Оленин.

– Какое больно! Не перебивай, не люблю. Дай докажу. Дули, дули, гуляли до утра, так и заснул на печи, пьяный. Утром проснулся, не разогнешься никак.

– Очень больно было? – повторил Оленин, полагая, что теперь он добился наконец ответа на свой вопрос.

– Разве я тебе говорю, что больно. Не больно, а разогнуться нельзя, ходить не давало.

– Ну и зажило? – сказал Оленин, даже не смеясь: так ему было тяжело на сердце.

– Зажило, да пулька всё тут. Вот пощупай. – И он, заворотив рубаху, показал свою здоровенную спину, на которой около кости каталась пулька.

– Вишь ты, так и катается, – говорил он, видимо утешаясь этою пулькой, как игрушкой. – Вот к заду перекатилась.

– Что, будет ли жив Лукашка? – спросил Оленин.

– А Бог его знает! Дохтура нет. Поехали.

– Откуда же привезут, из Грозной? – спросил Оленин.

– Не, отец мой, ваших-то русских я бы давно перевешал, кабы царь был. Только резать и умеют. Так-то нашего казака Баклашева не-человеком сделали, ногу отрезали. Стало, дураки. На чт? теперь Баклашев годится? Нет, отец мой, в горах дохтура есть настоящие. Так-то Гирчика, няню моего, в походе ранили в это место, в грудь, так дохтура ваши отказались, а из гор приехал Саиб, вылечил. Травы, отец мой, знают.

– Ну, полно вздор говорить, – сказал Оленин. – Я лучше из штаба лекаря пришлю.

– Вздор! – передразнил старик. – Дурак! дурак! Вздор! Лекаря пришлю! Да кабы ваши лечили, так казаки да чеченцы к вам бы лечиться ездили, а то ваши офицеры да полковники из гор дохтуров выписывают. У вас фальчь, одна всё фальчь.

Оленин не стал отвечать. Он слишком был согласен, что всё было фальчь в том мире, в котором он жил и в который возвращался.

– Что ж Лукашка? Ты был у него? – спросил он.

– Да лежит, как мертвый. Не ест, не пьет, только водку и принимает душа. Ну, водку пьет, – ничего. А то жаль малого. Хорош малый был, джигит, как я. Так-то я умирал раз: уж выли старухи, выли. Жар в голове стоял. Под святые меня сперли. Так-то лежу, а надо мной на печке всё такие, вот такие маленькие барабанщики всё, да так-то отжаривают зорю. Крикну на них, они еще пуще отдирают. (Старик засмеялся.) Привели ко мне бабы уставщика, хоронить меня хотели; бают: он мирщился, с бабами гулял, души губил, скоромился, в балалайку играл. Покайся, говорят. Я и стал каяться. Грешен, говорю. Что ни скажет поп, а я говорю всё: грешен. Он про балалайку спрашивать и стал. И в том грешен, говорю. Где ж она, проклятая, говорит, у тебя? Ты покажь да ее разбей. А я говорю: у меня и нет ее. А сам ее в избушке в сеть запрятал: знаю, что не найдут. Так и бросили меня. Так отдох же. Как пошел в балалайку чесать… Так чт? бишь я говорил, —продолжал он. – Ты меня слушай, от народа-то подальше ходи, а то так дурно убьют. Я тебя жалею, право. Ты пьяница, я тебя люблю. А то ваша братья всё на бугры ездить любят. Так-то у нас один жил, из России приехал, всё на бугор ездил, как-то чудно холком бугор называл. Как завидит бугорок, так и поскачет. Поскакал так-то раз. Выскакал и рад. А чеченец его стрелил, да и убил. Эх, ловко с подсошек стреляют чеченцы! Ловчей меня есть. Не люблю, как так дурно убьют. Смотрю я, бывало, на солдат на ваших, дивлюся! То-то глупость! Идут сердечные все в куче да еще красные воротники нашьют. Тут как не попасть! Убьют одного, упадет, поволокут сердечного, другой пойдет. То-то глупость! – повторил старик, покачивая головой. – Что бы в стороны разойтись да по одному? Так честно и иди. Ведь он тебя не уцелит. Так-то ты делай.

– Ну, спасибо! Прощай, дядя! Бог даст, увидимся, —сказал Оленин, вставая и направляясь к сеням.

Старик сидел на полу и не вставал.

– Так разве прощаются? Дурак, дурак! – заговорил он. – Эх-ма, какой народ стал! Компанию водили, водили год целый: прощай, да и ушел. Ведь я тебя люблю, я тебя как жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый ты какой-то! Другой раз не сплю, подумаю о тебе, так-то жалею. Как песня поется:

		Мудрено, родимый братец,
		На чужой сторонке жить!

Так-то и ты.

– Ну, прощай, – сказал опять Оленин.

Старик встал и подал ему руку; он пожал ее и хотел итти.

– Мурло-то, мурло-то давай сюда.

Старик взял его обеими толстыми руками за голову, поцеловал три раза мокрыми усами и губами и заплакал.

– Я тебя люблю. Прощай!

Оленин сел в телегу.

– Что ж, так и уезжаешь? Хоть подари чт? на память, отец мой. Флинту-то подари. Куды тебе две, – говорил старик, всхлипывая от искренних слез.

Оленин достал ружье и отдал ему.

– Чт? передавали этому старику! – ворчал Ванюша: – всё мало! Попрошайка старый. Всё необстоятельный народ, – проговорил он, увертываясь в пальто и усаживаясь на передке.

– Молчи, швинья! – крикнул старик смеясь. – Вишь, скупой!

Марьяна вышла из клети, равнодушно взглянула на тройку и, поклонившись, прошла в хату.

– Лa филь![33 - [Девушка!]] – сказал Ванюша, подмигнув и глупо захохотав.

– Пошел! – сердито крикнул Оленин.

– Прощай, отец! Прощай! Буду помнить тебя! – кричал Ерошка.

Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих делах, и ни старик, ни девка не смотрели на него.




НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ(1852—1862)





* I. [ПРОДОЛЖЕНИЯ ПОВЕСТИ].[34 - [Все необходимые пояснения к неизданным текстам даны ниже в пояснительной статье.]]





*A.


Прошло два года съ т?хъ поръ, какъ Кирка б?жалъ въ горы. Въ станиц? ничего не знали про него. Говорили, что въ прошломъ году вид?ли его между абреками, которые отбили табунъ и перер?зали двухъ казаковъ въ сос?дней станиц?; но казакъ, разсказывавшiй это, самъ отперся отъ своихъ словъ. Армейскiе не стояли больше въ станиц?. Слышно было, что Ржавской выздоров?лъ отъ своей раны и жилъ въ кр?пости на кумыцкой плоскости.

Мать Кирки умерла и Марьяна съ сыномъ и н?мой одна жила въ Киркиномъ дом?.

Былъ мокрый и темный осеннiй вечеръ. Съ самаго утра лилъ мелкiй дождикъ съ крупою. Дядя Ерошка возвращался съ охоты. Онъ ранилъ свинью, ц?лый день ходилъ и не нашелъ ее. Ружье и с?ть, которую онъ бралъ съ собою, оттянули ему плечи, съ шапки лило ему зa бешметъ, ноги въ поршняхъ разъ?зжались по грязи улицы. Собаки съ мокрыми поджатыми хвостами и ушами плелись за его ногами. Проходя мимо Киркиной хаты и зам?тивъ въ ней огонекъ, онъ прiостановился. «Баба!» крикнулъ онъ, постукивая въ окно.—Т?нь прошла по св?ту и окно поднялось. «И не скажетъ, какъ челов?къ», сказала Марьяна, высовываясь въ окно.

«Легко ли, въ такую погоду ходишь». – «Измокъ, мамочка. Поднеси. А? Я зайду».

Баба ничего не отв?чала и судя по этому молчанiю Ерошка вошелъ къ ней. Казачки уже сбирались спать. Н?мая сид?ла на печи, и, тихо раскачивая головой, м?рно мычала. Увидавъ дядю Ерошку, она засм?ялась и начала д?лать знаки. Марьяна стелила себ? постель передъ печкой. Она была въ одной рубах? и красной сорочк?, (платк?) повязывавшемъ ея голову. Она теперь только, казалось, развилась до полной красоты и силы. Грудь и плечи ея были полн?е и шире, лицо было б?ло и св?же, хотя тотъ д?вичiй румянецъ уже не игралъ на немъ. На лиц? была спокойная серьезность. Курчавый мальчишка ея сид?лъ съ ногами на лавк? подл? нея и каталъ между голыми толстыми грязными ноженками откушенное яблоко. Совс?мъ то же милое выраженiе губъ было у мальчика, какъ у Кирки. Въ старой высокой хат? было убрано чисто. На всемъ были зам?тны сл?ды хозяйственности. Подъ лавками лежали тыквы, печь была затворена заслонкой, порогъ выметенъ… Пахло тыквой и печью. Марьяна взяла травянку и вышла сама за чихиремъ. Ерошка снялъ ружье и подошелъ къ мальчику. «Что, видалъ? сказалъ онъ, подавая ему на ладони фазанку, которая висела у него зa спиной. Мальчишка, выпучивъ глаза, смотр?лъ на кровь, потомъ осм?лившись взялъ въ руки голову птицы и стащилъ ее къ себ? на лавку. «Куря!» пропищалъ онъ: «Узь! узь! – «Вишь, охотникъ! Какъ отецъ будетъ, узь, узь!» поддакивалъ старикъ. Н?мая, св?сившись съ печи, мычала и см?ялась. – Марьяна поставила графинъ на столъ и с?ла. «Что, дядя, пирожка дать что-ли, или яблокомъ закусишь?» и, перегнувшись подъ лавку, она достала ему яблокъ пару. – «Пирожка дай! Може, завтра найду его, чорта, св?жина у насъ будетъ, баба». Марьяна сид?ла, опершись на руку, и смотр?ла на старика; на лиц? ея была кроткая грусть и сознанiе того, что она угащиваетъ старика. – «Сама пей! н?мая, пей»! закричалъ старикъ. Н?мая встала и принесла хл?ба, тоже съ радостью и гордостью [смотр?ла] какъ ?лъ старикъ. Марьяна отпила немного, старикъ выпилъ всю чапуру. Онъ старался держать себя кротко, разсудительно. – «Что же, много чихиря нажали»? – «Да слава теб? Богу, 6 бочекъ нажали. Ужъ и набрались мы муки съ н?мой, все одни да одни, нагаецъ ушелъ». – «А ты вотъ продай теперь, свези да хату поправь». – И то хочу везть на Кизляръ. Мамука повезетъ. – «И хорошо, добро, баба. А вотъ что, ружье то отдай мн?, мамочка, ей Богу. На что теб??» – «Какъ, какое ружье?» сердито закричала Марьяна: а этотъ выростетъ». (Мальчишка упалъ и заплакалъ.) «Разстр?ли тебя въ сердце!» и Марьяна вскочила и поднявъ его посадила на кровать. «А его ружье, вотъ эту», сказалъ Ерошка. – «Какъ же! легко ли, а ему то чего?» – «И выростетъ, так отъ меня все останется. Такъ что же?» Марьяна замолчала и опустила голову и не отв?чала.

Ерошка покачалъ головой и стукнулъ по столу чапуркой. «Все думаетъ да думаетъ, все жал?етъ. Эхъ, дурочка, дурочка! Ну что теб?? Баба королева такая, да тужить. Пана что отбила? Разв? онъ худа теб? хот?лъ?» – «Дурно не говори, дядя, ты старикъ», сказала Марьяна. «Хоть бы узнала про него, живъ онъ, н?тъ»; и она вздохнула. – «И что тужишь? Это, дай за р?ку пойду, я теб? все узнаю, только до Ахметъ-Хана дойти. Принеси чихирю, бабочка! что, вотъ выпью да и спать пойду. Что, живетъ небось въ горахъ, да и всё. Може женился. Эхъ, малый хорошъ былъ! И мн? жалко другой разъ, хоть бы самъ пошелъ къ нему. Слава есть: джигитъ! Вы что, бабы». Марьяна вышла за виномъ еще. Ерошка подошелъ къ н?мой и сталъ играть съ ней. Она мычала, отбивалась и указывала на небо и его бороду, что гр?хъ старику. Онъ только см?ялся. Ерошка сид?лъ бы до утра, ежели бы Марьяна не выгнала его. Пора было спать. Старикъ вышелъ изъ с?ней, перел?зъ черезъ заборъ и отперъ свою хату. Онъ захватилъ тряпку съ огнемъ и эажегъ св?чу. Онъ разулся и сталъ вытирать ружье. Въ комнат? было грязно, безпорядочно. Но ему было хорошо; онъ мурлыкалъ п?сню и чистилъ ружье.

Прошло съ часъ, огни потухли везд?, и у Марьяны, мракъ непроницаемый былъ на улиц?, дождикъ все шелъ, шак[алы] заливались около станицы и собаки отв?чали имъ. Старикъ потушилъ св?чу и легъ на лавку, на спину, задравъ ноги на печку. Ему не хот?лось спать, онъ вспоминалъ, воображалъ. Что, ежели бы онъ не попалъ въ острогъ, а былъ бы офицеръ, далъ бы 30 м[онетъ] онъ бы богатъ былъ и т. д. Душенька бы его и теперь любила. Эхъ душенька, какъ бывало св?чку зажжешь… Вдругъ: «О[тца] и С[ына] и С[вятого] Д[уха]!» послышался подъ окномъ слабый дрожащiй голосъ.

Кто это? подумалъ Ерошка, не узнавая голоса. «Аминь, кто тамъ?» – «Отложи, дядя!» – Да ты кто? прогорланилъ старикъ, не вставая. Никто не отв?чалъ, только стучали. Ерошка, размышляя, покачалъ головой, всталъ и отворилъ окно. На завалинк? его стоялъ челов?къ. Онъ всунулъ голову въ окно. – «Это я, дядя!» – Кирка! О[тца] и С[ына] и С[вятого] Д[уха]! ты? Чортъ!» и старикъ засм?ялся. <«Одинъ?»—«Не, съ чеченцемъ.>– отложи скор?й, увидятъ». – «Ну иди»! Дв? т?ни прошли на дворъ и, отодвигая задвижку, Ерошка слышалъ шаги двухъ челов?къ, вошедшихъ по ступенямъ. Кирка проскочилъ и самъ торопливо заложилъ дверь. Ерошка зажегъ огонь. Выс?кая, онъ при св?т? искры вид?лъ бл?дно изм?ненное лицо Кирки и другаго челов?ка; наконецъ ночникъ запалился. Онъ поздоровался съ чеченцемъ. – Чеченецъ былъ высокiй жилистый челов?къ съ красной бородой, молчаливый и строгой. «Будешь кунакъ», сказалъ онъ: «Вашъ казакъ. Завтра уйдемъ». Кирка былъ въ черкеск? съ пистолетомъ, ружьемъ и шашкой. Борода у него была уже большая. Онъ былъ бл?денъ и все торопилъ Ерошку запереть дверь. «Ты ложись тутъ», сказалъ онъ, указывая первую комнату чеченцу, а самъ вошелъ въ хату. – «Не придетъ никто къ теб?? А?» спросилъ Кирка: «а то, чтобы не видали».

– «Да ты что? скажи. Не пойму. Ты какъ пришелъ, чортъ? совс?мъ что ли?» спросилъ Ерошка.

– «Вотъ посудимъ. Гд? совс?мъ! Разв? простятъ? В?дь офицера то убилъ».

– «Ничего, ожилъ».

– «Эхъ! и посл? того много д?ловъ есть. Да ты чихиря дай, есть что ли? Эхъ, родные! все также у васъ то, все также?»

– «Къ баб? пойду, твоя хозяйка то жива, – у ней возьму! Я скажу, что Зв?рчикъ вел?лъ».

– «Ты ей, бляди, не говори. Охъ, погубила она меня. Матушка померла?»

– Да.

Ерошка пошелъ зa виномъ. Кирка разговаривалъ съ чеченцомъ. Онъ просилъ водки. Водка была у Ерошки. Чеченецъ выпилъ одинъ и пошелъ спать. Они говорили, какъ отпустилъ наибъ Кирку. Ерошка п[ринесъ?] то [?]. Кирка выпилъ дв? чапуры.

Ерошка: «Ну зач?мъ пришелъ? еще начудесишь».

– «Н?тъ, завтра повижу и уйду. Могилкамъ поклонюсь. Она стерва».

Ерошка: «Она не виновата. Офицеръ просилъ, замужъ брать хот?лъ, она не пошла».

Кирка: «Все чортъ баба, все она погубила; кабы я и не зналъ, ничего бы не было». Онъ задумался: «Поди, приведи ее, посмотр?лъ бы на нее. Какъ вспомню, какъ мы съ ней жили, посмотр?лъ бы».

Ерошка: «А еще джигитъ: баб? хочетъ пов?риться».

Кирка: «Что мн? джигитъ. Погубилъ я себя; не видать мн? душеньки, не видать мн? ма[тушки]. Убьемъ его? право? Убью, пойду – паду въ ноги». – П?сню поетъ. – «Что орешь?» – A мн? все равно. Пущай возьмутъ, я имъ покажу, что Кирка значитъ. – «Да завтра уходи». – Уйду. Федьку зар?жу, Иляску зар?жу и уйду. Помнить будутъ.

Ерошка: «Каждому свое, ты дурно не говори, теб? линiя выпала, будь молодецъ, своихъ не р?жь, что, чужихъ много».

«Я къ баб? пойду». – «Пойди!» и опять п?сню.[35 - Поперек через текст крупно: Онъ поетъ и д?лаетъ изъ себя патетическое лицо.]

Мар[ьяна]: «Д[ядя] Е[рошка] отложи». – Чего? – «Ты отложи, я видала». – Что врешь, никого н?тъ. – «Не отложишь, хуже будетъ». Кирка: «Пусти!» Марьяна вошла въ хату, прошла два шага и упала въ ноги мужу.

Кирка ничего не говорилъ, но дрожалъ отъ волн[енiя].

– «Станичный идетъ съ казаками!» крикнулъ Ерошка, смотр?вшiй въ окно. Чеченецъ и Кирка выскочили и поб?жали. Кирка выстр?лилъ въ Ерошку по дорог?, но не попалъ. Ерошка засм?ялся. Никто не шелъ, Ерошка обманулъ ихъ, не ожидая добра отъ этаго свиданья. —

На другой день дядя Ерошка провелъ утро дома. Марьяна бл?дная пришла къ нему. «Слыхалъ? Кирку въ л?су видали; Чеченцы изрубили казака». Вечеромъ самъ Поручикъ [?] вид?лъ Кирку, онъ сид?лъ на бревнахъ и п?лъ. Вечеромъ по?хали искать, вид?ли сл?ды. На 3-й день былъ праздникъ.

Часовня была полна народа; бабы въ платкахъ, уставщикъ въ новомъ армяк?, по крючкамъ, старухи, тихо, Марьяна стояла въ углу, вошелъ казакъ и сталъ скр[омно?], од?тъ странно. Одна баба, другая, до Марьяны дошелъ шопотъ, она оглянулась: Кирка! «Онъ, отцы мои!» Въ то же время два казака сзади подошли, схватили; онъ не отбивался. Les yeux hagards![36 - [Ожесточенный взгляд!]]

Письмо. Я вчера прi?халъ, чтобы вид?ть страшную вещь. Кирку казнили. Что я над?лалъ! и я не виноватъ, я чувств.....






*Б.

Б?ГЛЕЦЪ.


Iеръ. 1 Сентября. 1860.



Глава.

Господа, вернувшись съ охоты, сид?ли въ своей хат? и не посылали за Ерошкой. Даже Ванюш? было приказано не говорить съ старикомъ и не отв?чать ему, ежели онъ станетъ что-нибудь спрашивать. Первый выстр?лъ сд?лалъ Ол?нинъ, и съ того м?ста по всему сл?ду была кровь. Второй выстр?лъ, когда свинья уже остановилась, сд?лалъ Ерошка. Правда, что она упала, но ползла еще, и посл?днiй выстр?лъ изъ двухъ стволовъ сд?лалъ новопрi?зжiй гость. Стало быть, ни въ какомъ случа? свинья не принадлежала одному Ерошк? и онъ не им?лъ никакого права, никому не сказавши, привязать ее хрюкомъ за хвостъ маштачку, прежде другихъ увезть ее въ станицу, опалить и св?жевать, не давъ времени охотникамъ вернуться и полюбоваться на раны и поспорить. По предложенiю Оленина вс? решились наказать Ерошку за такой поступокъ совершеннымъ равнодушiемъ и невниманiемъ. Когда охотники прошли по двору, въ то время какъ дядя св?жевалъ зв?ря, ихъ молчанiе не поразило его. Онъ объяснилъ его себ? сознанiемъ его правоты съ ихъ стороны. Но когда онъ, соскучившись быть одинъ, съ окровавленными еще руками и растопыренными толстыми пальцами, вошелъ въ хату и, показывая расплюснутую въ лепешку свою пулю, которую онъ вынулъ изъ грудины, попросилъ выпить, его озадачило, что никто ему не отв?тилъ. Онъ хот?лъ разсм?шить ихъ кол?нцомъ, но вс? присутствующiе выдержали характеръ, онъ засм?ялся одинъ, и ему больно стало.

– «Что жъ, свинью ты убилъ, дядя», сказалъ Ол?нинъ: «твое счастье».

– «Что жъ чихирю не поднесешь?» сказалъ старикъ хмурясь. —

– «Ванюша, дай ему бутылку чихирю. Только ты пей въ своей хат?, а мы въ своей. В?дь ты убилъ свинью. Небось бабы какъ на тебя радовались, какъ ты по улиц? проволокъ ее. – Ты самъ по себ?, а мы сами по себ?».

И онъ тотчасъ же заговорилъ съ офицерами о другомъ предмет?. —

Ерошка постоялъ еще немного, попробовалъ улыбнуться, но никто не смотр?лъ на него.

«Что жъ такъ то?» Онъ помолчалъ. Никто не отв?тилъ. – «Ну, Богъ съ тобой. Я на тебя не серчаю. Прощай, отецъ мой!» сказалъ онъ съ невиннымъ вздохомъ и вышелъ.

Какъ только онъ вышелъ, Марьяна, которая тутъ же сид?ла подл? печки, разразилась своимъ звучнымъ увлекающимъ хохотомъ, и вс?, кто были въ комнат?, захохотали также. – «Невозможно удержаться, когда она засм?ется», говорилъ прапорщикъ сквозь судорожные припадки см?ха.

Дядя Ерошка слышалъ этотъ хохотъ даже въ своей хат?. Онъ сердито шваркнулъ на земь сумку, которая лежала на его нарахъ, и развалился на нарахъ въ своемъ любимомъ положеньи, задравъ ноги на печку и облокотивъ голову затылкомъ на ружейный ящикъ. Когда онъ бывалъ не въ дух?, онъ всегда колупалъ струпья, не сходившiе съ его рукъ, и теперь онъ принялся за это д?ло.

Кто сказалъ, что только молодость мечтаетъ? Я уб?жденъ, что старики точно также мечтаютъ, какъ молодые люди. Ерошка былъ очень разстроенъ теперь, навзничь лежа на своемъ логовищ?. Онъ на охот? выпилъ несколько стаканьчиковъ водки и въ станиц?, проходя мимо Бурлаковыхъ, остановился, чтобы дать толп? мальчишекъ и бабъ собраться около добычи, и выпилъ еще одинъ ц?лую осьмуху, об?щая зa это св?жины. Такъ что въ настоящую минуту онъ былъ достаточно пьянъ, чтобы воображенiе его работало съ быстротой и живостью. Все ему вдругъ опротив?ло въ этихъ русскихъ, съ которыми онъ прежде такъ любилъ водиться. Особенно постоялецъ его казался теперь невыносимымъ. Ему казалось, что онъ «занимается», что значило гордится, и занимается особенно съ т?хъ поръ, какъ Марьяна открыто стала жить съ нимъ. Т?мъ бол?е ему это казалось досадно, что онъ только себ? одному приписывалъ ихъ отношенiя. Ему досадно было на этихъ солдатъ (вс? русскiе были солдаты въ его глазахъ), которые, ничего не зная, не видавъ, прi?дутъ, привезутъ денегъ (и откуда они деньги берутъ?) и все лучшее забираютъ себ?, отъ д?вокъ и до винтовокъ и кинжаловъ. Досадно, что дурачье казаки терпятъ это. Въ его время не такъ бы было, думалъ онъ. И онъ началъ думать по-татарски. Позвалъ бы его на охоту, Гирей-Хану далъ бы знать. Сняли бы оружье, платье, коня бы съ Гирей-Хана взялъ бы. И – «на теб?, возьми, посади въ яму, пока не выкупится!» И ему приходили въ голову мысли о мщеньи теперь и онъ одинъ посм?ивался, думая о томъ, какъ бы онъ обработалъ голубчика, коли бы захот?лъ.

Отвращенiе, которое онъ испытывалъ нынче къ Русскимъ, навело его на мысль о своихъ, съ которыми онъ мало водился посл?днее время. Все свои; какъ издохнешь, никто кром? своихъ не похоронитъ. И онъ придумывалъ, какъ онъ завтра пойдетъ къ другу Зв?рчику, поставитъ ему осьмуху, и къ старух? нянюк? Лизк? въ скитъ и какъ онъ ее ув?ритъ, что онъ теперь старъ, спасаться хочетъ, и каймаку выпроситъ. И вспомнилъ, какъ онъ жилъ съ этой нянюкой въ молодыхъ годахъ, и своего отца Широкаго, и весь этотъ эпической старинный мiръ воспоминанiй своего д?тства возсталъ передъ нимъ. Онъ закрылъ глаза и перебиралъ эти воспоминанiя. Онъ не спалъ, но и не слыхалъ, какъ ушли офицеры отъ его постояльца, какъ Ванюша приходилъ и выходилъ изъ хаты и какъ потушилъ огарокъ и улегся на противуположной лавк?. —

Онъ ужъ засыпалъ, какъ вдругъ ему какъ будто гд?-то далеко послышался слабый, нер?шительный голосъ, творящiй староверческую молитву: «Господи Іисусе Христе, сыне Божiй, помилуй насъ!» – Онъ прислушался: кто-то слегка стукнулъ въ стекло окошка. Ерошка откашлялся.

«Кому быть? Въ старые годы такъ то д?вки по ночамъ ходили. А може Пакунька?»

«Господи Іисусе Христе»… повторилъ голосъ, но вдругъ зaмолкъ. Ванюша повернулся на кровати.

Дядя Ерошка сейчасъ догадался, что кто бы это ни былъ, кто-то хот?лъ вид?ть его однаго.

«Аминь», сказалъ онъ тихо, всталъ въ одной рубах? и, осторожно ступая по половицамъ, которыя подымались съ однаго конца, подошелъ къ окну, поднялъ и своей широкой спиной, въ которую вжималась его голова, загородилъ все окно.

Вдругъ его голова съ необыкновенной быстротой вернулась въ хату и лицо его выражало серьезную озабоченность и почти страхъ. Онъ взглянулъ на Ванюшу (Ванюша не шевелился), однимъ шагомъ подошелъ къ постели, взялъ ключь отъ кл?ти, лежавшiй подъ подушкой, и опять высунулся въ окно. На двор? была темная ветряная ночь. Когда онъ высунулся, онъ сначала ничего не разгляд?лъ, кроме своего забора, но тотчасъ же его привычнымъ глазамъ представились фигуры двухъ Татаръ, изъ которыхъ одинъ стоялъ у угла, а другой подошелъ къ самому окну, такъ близко, что дядя слышалъ и чувствовалъ его быстрое дыханье. Татаринъ этотъ молчалъ и безпокойно оглядывался. Это быстрое движенiе черныхъ глазъ напомнило что-то странное дяде Ерошк?.

«Кимъ сенъ? кто ты»? сказалъ онъ по-татарски, для чего то рукой стараясь дотронуться до этаго челов?ка.

– «Дядя», дрожащимъ казацкимъ голосомъ замолилъ Татаринъ.

Тутъ то Ерошка высунулся назадъ, изм?нившись въ лиц?, и оглянулъ Ванюшу. Онъ узналъ въ Татарин? своего любимца Кирку, котораго онъ уже 6 л?тъ считалъ мертвымъ.

– «Ступай въ избушку», сказалъ онъ, подавая ему ключъ.

«Этотъ со мной – изъ горъ», сказалъ Кирка, указывая на черную т?нь Татарина, неподвижно стоявшаго у угла, Киркинъ голосъ дрожалъ и глаза ни одно мгновенье не оставались на одномъ м?ст?. Онъ все оглядывался.

«Иди съ нимъ», сказалъ Ерошка по-татарски Татарину; «ясейчасъ приду».

Первый испугъ и недоум?нiе старика изч?зли, онъ опред?лилъ себ? положенiе Кирки и свой образъ действiй, его звуки голоса и движенья опять стали решительны и спокойны. Онъ живо, но тихо, чтобы не разбудить Ванюшу, над?лъ чамбары и бешметъ и подпоясался кинжаломъ. Но онъ над?лъ не старые, а новые бешметъ и чамбары. По его мн?нiю, въ такомъ случа? надо было показать себя. Онъ пошарилъ еще руками по полк? и взялъ дв? спички и Ванюшины м?дныя деньги, которыя лежали на окн?, потомъ нагнулся и изъ подъ Ванюши досталъ изъ погребца флягу съ водкой. Все это быстро и неслышно. Въ с?няхъ онъ нашелъ подъ лавкой постояльцеву одну полную бутылку съ виномъ, одну отпитую; онъ ихъ взялъ съ собой. Лепешка у него была въ избушк?.

Нагруженный такимъ образомъ, онъ сошелъ, стараясь меньше скрипеть, съ сходцевъ и в?рными шагами, нагнувъ голову отъ в?тра, который дулъ ему навстр?чу и такъ и трепалъ его бешметъ, онъ подошелъ къ кл?ти, толкнулъ плечомъ дверь и перешагнулъ черезъ порогъ. Чеченецъ, облокотясь плечомъ о притолку, стоялъ у двери и смотр?лъ въ дверь глазами, которые, казалось, и въ темнот? видели. – Увидавъ старика, онъ взялся было за пистолетъ, но по слову Кирки опустилъ руку и опять также спокойно сталъ смотр?ть въ открытую дверь. Какъ будто онъ былъ дома. Кирки не видать было у входа. Дядя Ерошка ощупью поставилъ посуду на полъ, нашелъ св?чку, притворилъ дверь и зажегъ св?чу.

Когда осв?тилась кл?ть съ своей с?тью, ястребомъ, хламомъ и своими гнилыми ст?нами, чеченецъ взглянулъ на мгновенье на старика и, опять заплетя ногу за ногу и положивъ сухую руку на ручку шашки, сталъ смотр?ть въ отверстiе двери. Кирка сид?лъ на бревн? у ст?ны и закрывалъ лицо руками.

Старикъ р?шилъ самъ съ собою, что прежде надо обойтись съ чеченцомъ, знатокомъ оц?нивъ сразу стройную фигуру, гордый видъ, и красную бороду и закинутую назадъ оборванную папаху чеченца. Онъ понялъ, съ к?мъ им?етъ д?ло.

«Кошкильды!» сказалъ онъ ему обычное прив?тствiе.

– «Алла разы бо сунъ!» отв?чалъ обычнымъ благодаренiемъ чеченецъ.

Старикъ снялъ изъ угла охотничью черкеску, разстелилъ ее, попросилъ гостя с?сть и началъ его спрашивать. Чеченецъ с?лъ и отв?чалъ сначала отрывисто, потомъ старикъ поставилъ передъ нимъ водку и лепешку. Чеченецъ выпилъ, они пожали другъ другу руки и сказали слово: кунакъ – другъ, гость. Старикъ просилъ чеченца снять оружье; чеченецъ отказался, но долго и скоро сталъ говорить что-то Ерошк?, указывая на Кирку и часто говоря: «Киркя, Киркя» и «Ерошкя», на что Ерошка утвердительно кивалъ головой.

Въ середин? его р?чи Кирка, выпившiй тоже водки и все молчавшiй, вдругъ вм?шался и тоже по-татарски сталъ о чемъ-то горячо спорить. Чеченецъ наконецъ вскочилъ, подошелъ къ двери; Кирка, видимо испуганный, замолчалъ, но старикъ удержалъ его и уговорилъ, и Чеченецъ с?лъ опять на свое м?сто и молча сталъ ?сть хл?бъ, сухаго сазана и каймакъ, который досталъ старикъ.

Кирка ?лъ и пилъ много и все молчалъ, только его блестящiе черные глаза безпрестанно вопросительно смотр?ли то на Ерошку, то на Чеченца. Старикъ только теперь разсмотр?лъ его хорошо. Первое, что его поразило, была голова, обритая по татарски и голубоватой щетиной выставлявшаяся надъ лбомъ подъ заломленной папахой. Борода, которой еще почти не было у него тогда, была пальца въ два длины, черная и подбрита по-татарски, усы подстрижены. Но не эти перем?ны поражали въ немъ; полныя румяныя щеки втянулись и потемн?ли, сд?лались такими же бурыми, какъ лобъ и руки, на лбу между бровей была кривая морщина, которой прежде вовсе не было, и все лицо его было такое страшное и невеселое, что нельзя бы было узнать его, ежели бы не т? же почти слитыя черныя брови и эти Киркины большiе глаза, безпрестанно б?гающiе по голубовато б?лымъ б?лкамъ. —

Они оба были усталы, это было видно. Чеченецъ легъ въ углу, гд? ему постелилъ Ерошка, а самъ дядя то......






*В.ЧАСТЬ 3-я.


15 Февраля 1862 г.



Глава 1-я.

Прошло три года съ т?хъ поръ, какъ Кирка пропалъ изъ станицы. Ол?нинъ служилъ все еще въ томъ же полку и стоялъ съ ротой въ той же станиц?. – Онъ и жилъ даже на старой квартир? у дяди Ерошки. Марьянка жила рядомъ одна въ хат? своего мужа, только хата эта была заново покрыта камышемъ, подправлена; и никто уже не удивлялся въ станице, что Ол?нинъ ц?лые дни проводилъ въ Марьяниной хат? и что, входя къ Ол?нину, заставали Марьяну, которая сид?ла у печки.

Впрочемъ все въ станиц? было по старому. Дядя Ерошка жилъ на старомъ м?ст? въ избушк?, также, какъ и три года тому назадъ, дни и ночи проводилъ въ пол? съ ружьемъ, кобылкой и Лямомъ, также по вечерамъ приходилъ сид?ть на полу съ постояльцемъ.

Марьянка, какъ и отъ мужа, такъ и теперь, любила по вечерамъ и особенно по праздникамъ ходить къ мамук? помогать ей убирать скотину и съ ногами вл?зать на печку на старое д?вическое м?сто и молча въ темномъ углу щелкать с?мечки.

Бабука Улита еще больше, ч?мъ прежде, жал?ла и ласкала дочь, но также, какъ и прежде, неутомимо и бодро трудилась и домохозяйничала.

Михаилъ Алекс?евичъ также изр?дка прi?зжалъ въ станицу, разрушалъ спокойствiе бабуки Улитки, всякой разъ мучалъ Оленина своимъ пос?щенiемъ и выпрашиваньями то вещей, то денегъ. Онъ ничего никогда не говорилъ Оленину о своей дочери, но какъ будто съ т?хъ поръ, какъ Кирка б?жалъ, признавалъ за собою какiя-то права на Оленина.

Устинька была замужемъ и кормила уже второго ребенка. Теперь была ея очередь по праздникамъ сид?ть на бревнахъ, приготовленныхъ и все еще не употребленныхъ для станичнаго правленiя, и гляд?ть на молодыхъ д?вокъ и казаковъ, водящихъ хороводы. Когда ея милое, теперь похуд?вшее лицо оживлялось той н?жной улыбкой, это уже была не улыбка настоящаго, а улыбка воспоминанiя.

Дампiони уже не было въ станиц?, онъ былъ назначенъ годъ тому назадъ, ежели не ошибаюсь, въ помощники 2-го адъютанта товарища начальника штаба 2-го отд?льнаго Закучукъ-Койсынскаго отряда. Милый Дампiони прiезжалъ иногда изъ штаба въ старую стоянку. Останавливался всегда у Устиньки, которая принимала его почти также, какъ бабука Улитка Михаила Алекс?евича, и выносила ему на столъ и каймаку, и печеную тыкву, и моченаго винограда. Мужъ ея былъ в?стовымъ при Дампiони. Все казалось хорошо, но видно было, что она была больше ув?рена въ любви Дампiони тогда, когда она не подносила ему ни каймаку, ни винограду. Дампiони уже всегда былъ въ перчаткахъ на улиц?, шашка у него была серебряная, часы были ц?лы, сертукъ на барашикахъ особенного штабнаго покроя. Онъ пилъ чихирь по прежнему и говорилъ Оленину, что его противъ воли взяли въ штабъ, но наивная улыбка самодовольства выдавала его. Видно было, что онъ въ заслугу себ? считаетъ то, что, не смотря на свое новое назначенiе, онъ остается т?мъ же для старыхъ друзей.

Батальонный командиръ былъ уже произведенъ въ подполковники, получилъ какую то саблю и съ т?хъ поръ еще странн?е д?лалъ стратегическiе планы, говорилъ о литератур? и электричеств? и сделался видимо небрежн?е въ обращенiи къ Оленину. Старый капитанъ по прежнему жилъ у Степки, въ имянины задавалъ балъ и разъ въ три м?сяца запиралъ на весь день ставни и писалъ домой письма. Съ Ол?нинымъ онъ въ эти три года сошелся еще ближе. Изъ казаковъ станичниковъ трое было убито зa это время, – одинъ на тревог? и двое въ походахъ, одинъ былъ раненъ, одинъ старикъ умеръ, кто поженился, кто вышелъ замужъ; но вообще все было по старому. Та же была уютная живописная станица съ растянувшимися садами, плетеными воротами, камышевыми крышами, съ т?мъ же мычаньемъ сытой скотины и запахомъ кизика и съ той же невысыхающей лужей по середин?. – Тотъ же пестрый, красивый народъ двигался по улицамъ; хоть не т? же, но такiя же молодыя обвязанныя д?вки съ звонкимъ см?хомъ стояли по вечерамъ на углахъ улицъ и казачата гоняли кубари по площади. Въ молодыхъ толпахъ не видно было уже царицы д?вокъ Марьянки, не слышно было Устиньки, Лукашка съ Киркой не подходили заигрывать съ ними. Дампiони съ Ол?нинымъ не выходили изъ-за угла съ м?шкомъ пряниковъ, но та же молодая жизнь жилась другими лицами; была и новая Марьянка, и новая Устинька и новый Кирка, и новый прапорщикъ, только что выпущенный изъ 2-го кадетскаго корпуса, который, тщательно причесавшись, въ черкеск?, рука объ руку съ молодымъ казацкимъ офицеромъ выходилъ въ хороводы.










Размер подлинника.

Первая страница рукописи одного из "продолжений" "Казаки"



Изъ вс?хъ старыхъ лицъ больше вс?хъ перем?нился Ол?нинъ. Ему было 28 л?тъ, но въ эти три года онъ пересталъ быть молодъ. Молодость его была истрачена. Тотъ запасъ молодой силы, который онъ носилъ въ себ?, былъ положенъ въ страсть къ женщин?, и страсть эта была удовлетворена.

Вс? лучшiя мечты его, казавшiяся невозможными, сделались действительностью. То, чего онъ просилъ отъ обстоятельствъ, было дано ему, но нашелъ ли онъ въ себ? то, чего ожидалъ отъ себя? Осуществилось ли его счастье въ томъ особенномъ необычайномъ св?т?, въ какомъ онъ ожидалъ его? Ему казалось, что да.

Дядя Ерошка, посл? б?гства Кирки особенно усердно сод?йствовавшiй соединенiю постояльца съ Марьянкой, дядя же Ерошка не вид?лъ ничего необыкновеннаго въ этомъ обстоятельстве. «Дуракъ, дуракъ!» говаривалъ онъ Ол?нину во время одиночества Марьянки: «что смотришь? былъ бы я въ твои годы, моя бы была баба. Теперь челов?къ молодой, одинокой, какъ ей тебя не полюбить? Приди, – скажи: матушка, душенька, полюби меня! А полюбитъ – все у насъ будетъ, и каймакъ и чихирь – своихъ в?дь два сада осталось. Ч?мъ деньги то платить; всего принесетъ!» —

Сначала казаки см?ялись старику о томъ, что д?лается у него на квартир?, но онъ говаривалъ только: аль завидно? И хотя Марьянка уже не выходила въ хороводы и старыя подруги отшатнулись отъ нея, общее мн?нiе станицы по немногу стало разд?лять мн?нiе дяди Ерошки и извинило Марьянку. —

«Челов?къ она молодой, безъ мужа, ни сзади, ни спереди ничего, а онъ богачъ, ничего не жал?етъ – кто безъ гр?ха». Одни старики старов?ры строго судили молодую бабу, но и т? успокоились, когда узнали, что Ол?нинъ об?щалъ законъ принять. – Такъ просто и ясно понималась народомъ исторiя любви Ол?нина, казавшаяся ему столь необычайной.

Дядя Ерошка подъ пьяную руку не разъ разсказывалъ казакамъ, какъ это случилось. – Дурочка! говорю, в?дь теб? что? мужа н?ту, вдова, значитъ: а у него серебра вотъ какой м?шокъ набитъ, холопи дома есть. Ты ему вели домъ себ? купитъ: ей-ей купитъ! А тамъ надо?стъ – брось его, за меня замужъ выйди или за кого, а домъ останется. А ужъ я ему велю домъ купитъ, в?рное слово, велю; только дяд? тогда ведро поставь. – В?дь забыла, шельма: теперь безъ денегъ осьмухи не дастъ. – Да его возьму напою-напою да и настрою; такъ и свелъ.

– «А что жъ гр?хъ-то, дядя?» скажетъ ему кто-нибудь. «На томъ св?т? чт? теб? будетъ?»

– Гд? гр?хъ? Гр?хъ даромъ баб? пропадать а это не гр?хъ, отецъ мой. Еще на томъ св?т? за меня Бога замолитъ баба-то, скажетъ: вотъ добрый челов?къ, хоть не самъ, такъ хорошаго молодца подвелъ!

И старикъ зальется своимъ громкимъ соблазнительнымъ хохотомъ. Такъ что не знаешь: надъ тобой ли, надъ собой ли, надъ Богомъ ли см?ется этотъ старикъ.




Глава 2-я.

Ол?нинъ жилъ, казалось, по прежнему, зимой ходилъ въ походъ, л?то и ос?нь проводилъ въ станиц?, дома и на охот?. Въ штабъ онъ никогда не ?здилъ, товарищи, которыхъ онъ дичился, тоже р?дко ?здили къ нему.

Полковой командиръ года 2 тому назадъ вызывалъ его и д?лалъ ему отеческое наставленiе о томъ, какъ неприлично его поведенье въ станиц?. Ол?нинъ отв?чалъ, что по его мн?нiю служб? н?тъ д?ла до его образа жизни, а что впрочемъ онъ нам?ренъ выдти въ отставку. Онъ подалъ въ отставку тогда же, но сначала ее задержало начальство, а потомъ подошла война, и отставка все еще не выходила.

Съ друзьями и родными въ Россiи онъ почти три года прервалъ всякое сношенiе и родные знали про него отъ другихъ. Начатыя его тетради «исторiи кавказской войны» и «о значенiи нравовъ» лежали нетронутыми въ чемодан?. Онъ по сов?ту дяди Ерошки «бросилъ, простилъ вс?мъ». Книгъ онъ тоже не читалъ.

Посл?днее его письмо вскор? посл? б?гства Кирки было къ прiятелю. Вотъ что онъ писалъ тогда изъ похода. —

«Ты знаешь мою привычку соблюдать въ душевныхъ д?лахъ обычаи нем?цкихъ хозяекъ: одинъ разъ посл? долгаго время все пов?рить, перемывать, перестанавливать. Нынче ц?лый день я занимался такимъ мытьемъ и пов?ркой. И было отчего. Со времени моего посл?дняго письма случилось со мной самое важное происшествiе въ жизни – я былъ счастливъ и продолжаю быть счастливъ. Но я растерялся въ первое время и только теперь въ поход?, одинъ т. е. безъ нея, я въ первый разъ оглянулся на себя, вспомнилъ про свое существованiе и подумалъ о немъ. Ты ошибся, полагая, что я отрекусь отъ письма, которое писалъ теб?, что мн? стыдно станетъ. Прошло три м?сяца и, вспоминая это письмо, мн? кажется только, что напрасно я вовсе писалъ теб? объ этомъ, – всего я высказать не могъ и сказалъ пошло, мало, б?дно въ сравненiи съ т?мъ, что есть. – Теперь не буду теб? писать ничего про «то» и какъ все случилось, скажу только, что я счастливъ, спокоенъ и чувствую себя сильнымъ, какъ никогда не былъ въ жизни. Жизнь моя теперь ясна для меня, я ужъ не одинъ и знаю свое м?сто и знаю свою ц?ль. – Жена моя – Марьяна, домъ мой – Новомлинская станица, ц?ль моя – я счастливъ, вотъ моя ц?ль. Кто счастливъ, тотъ правъ! – Какихъ же еще ц?лей, желанiй, какой еще правды, когда чувствуешь себя на своемъ м?ст? во всемъ Божьемъ мiр?, когда ничего больше не хочешь? – И я ничего не хочу, исключая того, чтобы не изм?нилось мое положенiе, хочу только отр?зать себ? вс? пути отступленiя изъ своего положенiя, исключить все ненужное изъ моего св?тлаго круга. —

Впрочемъ объяснить этаго нельзя, да и незач?мъ.

Скажу теб? существенное и ц?ль этаго письма, которая есть просьба. Мужъ Марьяны пропалъ безъ в?сти, она полюбила меня (слова «полюбила меня» были замараны и было поправлено): она отдалась мн?. И это нев?рно. Она не полюбила меня – избави Богъ отъ этаго мерзкаго изуродованнаго чувства; я мущина, она женщина, я подл? нея жилъ, я желалъ ее, она отдалась мн?. И не она отдалась мн?, а она приняла меня въ свой простой, сильный мiръ природы, котораго она составляетъ такую же живую и прекрасную часть, какъ облако, и трава, и дерево.

И я ожилъ и сталъ челов?комъ только съ т?хъ поръ, какъ вступилъ въ этотъ мiръ, который всегда былъ передо мной, но который въ нашемъ быту, какъ заколдованный кругъ, закрытъ для насъ.

Знаю и вижу твое презр?нье; но жал?ю и презираю твое презр?нье. «Челов?къ т?мъ челов?къ, что онъ любитъ не какъ дерево, а свободно, разнообразно, съ участiемъ всей безчисленности своихъ различныхъ стремленiй»… и т. д. и т. д.

Знаю, знаю; но знаю дальше. Любовь, про которую ты говоришь, есть любовь челов?ка, но челов?ка на низкой степени развитiя, далекаго отъ простоты и правды. Въ этой выдуманной любви вы знаете, что вы любите, зач?мъ вы любите, но притворяетесь, что не знаете, и все мнимое разнообразное и духовное въ этой любви подводится къ однообразн?йшему однообразiю – къ лжи. Романы, поэмы, наши разговоры, въ которыхъ мы притворяемся, что одна духовная сторона любви близка намъ, не все ли скучн?йшее одно и то же? Я тебя люблю, ты меня любишь, наши души соединятся. Я тебя люблю… А что такое души? что такое «люблю»? никто не знаетъ и боится знать.

Посмотри на каждое растенiе, на каждое животное: не видно ли величайшее разнообразiе въ исполненiи этаго в?чнаго таинственнаго закона? И разв? таинственность и прелесть разоблачилась съ той поры, какъ я понялъ законъ растенiя? т?мъ бол?е, законъ, которому я подлежу? И разв? во мн? лежитъ боязнь правды, а не потребность ея? Во вс?хъ отрасляхъ развитiя челов?чества тотъ же законъ: сознательное подчиненiе прост?йшiмъ законамъ природы, которые при первоначальномъ развитiи кажутся не челов?ческими.

Я подалъ въ отставку, но сначала любезное начальство меня задержало, а теперь война. Ради Бога, устрой въ Петербург?, чтобы ее не задержали (следовали наставленiя, кого просить и какъ).

Сейчасъ перечелъ твое письмо, твои сов?ты и сожал?нья моихъ друзей. Каковы же теперь будутъ сов?ты и сожал?нья? Я выхожу въ отставку, женюсь на казачк?, жен? б?глаго казака, и поселяюсь въ станиц?, безъ ц?ли, безъ д?ла. – Пропалъ челов?къ, а могъ бы быть членомъ Аглицкаго клуба и Сенаторомъ, какъ папенька. —

Отчего я не нахожу, что Сенаторъ и членъ Аглицкаго Клуба и Николай Г. пропалъ и что онъ безполезный челов?къ? Сенатору хорошо въ Сенат? и въ собор? и члену весело въ столовой, и не знаю тамъ гд?, и Н. Г. прiятно въ гостиной, – только и нужно; значитъ, онъ не безполезенъ, коли ему хорошо. Значитъ, растетъ дерево и исполняетъ свое назначенiе, коли листья на немъ зеленые.

Значить, какъ ни пошло все, что скажетъ въ гостиной Н. Г., а есть такая глупая барышня, для которой его пошлыя слова будутъ въ род? откровенiя. А нужно, чтобы и до этой несчастной какимъ бы нибудь путемъ дошло солнце. Ежели бы онъ не могъ сделать пользы, ему бы не было прiятно и онъ не сталъ бы ?здить.

Не знаю, какъ это вы, люди такъ называемые св?тскiе, ум?ете всего взять съ ум?еренностью, даже правды какого-нибудь закона – маленькую частичку. В?дь вы, либералы, согласны, что можно быть полезнымъ, не служа въ иностранной колегiи, въ торговл?, въ хозяйств?, въ литератур?. Да разв? кром? этихъ, вамъ знакомыхъ кл?точекъ, на которыя вы разд?лили д?ятельности людей, н?тъ такихъ кл?точекъ, которымъ не найдены названiя? По чемъ вы судите, что челов?къ полезенъ или н?тъ? По роду знакомой вамъ д?ятельности. Да в?дь не одинъ родъ доказываетъ пользу, а самая д?ятельность. В?дь вотъ ты либералъ, а твой либерализмъ есть самое ужасное консерваторство, оттого, что ты не идешь до посл?днихъ выводовъ закона. Или всякой полезенъ по м?р? пользы, которую онъ приноситъ, но такъ какъ пользу опред?лить нельзя, то никого нельзя назвать полезнымъ, или вс?хъ; или всякой полезенъ по м?р? своей удовлетворенности, счастiя, всл?дствiе другаго закона, что удовлетворенъ и счастливъ можетъ быть только тотъ, кто полезенъ. – Либерализмъ есть только логика. – Повторяю опять, я полезенъ и правъ, потому что я счастливъ: и не могу ошибаться, потому что счастье есть высшая очевидность. Кто счастливъ, тотъ знаетъ это в?рн?е, ч?мъ 2 X 2 = 4.

А въ чемъ будетъ состоять моя польза, я объ этомъ р?дко думаю, но когда подумаю, то придумать могу столько же отъ себя пользы, сколько и всякой оберъ-секретарь Сената.

Знаю только то, что силы и потребности д?ятельности я чувствую въ себ? теперь больше, ч?мъ прежде. Ты скажешь: какая можетъ быть д?ятельность въ дикой старов?рческой станиц? съ кабанами, ол?нями и Ерошкой? Т?мъ-то удивительна жизнь, что курица не можетъ жить въ вод?, а рыба въ воздух?, что Н. Г. не можетъ жить безъ тротуара, оперы, а я безъ запаха дыма и навоза.

Ежели бы я не жилъ прежде среди васъ, я бы, можетъ, пов?рилъ, что тамъ моя д?ятельность. А главное, пов?рилъ бы я, ежели бы я съ молоду былъ л?нив?е, былъ бы не такъ свободенъ, какъ я былъ. Ежели бы вс?ми силами души не искалъ счастья, т.-е. д?ятельности. Многаго я испыталъ и ужъ теперь еще испытывать не буду, – у меня еще теперь заживаютъ раны, оставшiяся отъ этихъ испытанiй. Я ли былъ виноватъ, или наше общество, но везд? мн? были закрыты пути къ д?ятельности, которая бы могла составить мое счастiе, и открывались только т?, которые для меня были ненавистны и невозможны. Посл?днiй и самый скверный мой опытъ была военная служба.

Сейчасъ остановило мое письмо ядро, которое съ свистомъ пролет?ло надъ лагеремъ, – какъ мн? показалось и какъ вс?мъ это всегда кажется ночью, надъ самой моей головой. Послышалась за палаткой возня, товарищъ мой проснулся; мы затушили св?чку и вышли. Ночь чудесная, ясная, зв?здная, кругомъ красные костры осв?щаютъ палатки. Костры вел?но тушить. Я обошелъ свою роту. Еще ядро или, должно быть, наша пустая граната просвист?ла птичкой надъ лагеремъ и гд?-то попала въ костеръ. И теперь я вернулся, сижу, дописываю и, можетъ быть, опять пролетитъ и попадетъ сюда, и мн? жутко. Никогда такъ мн? не бывало страшно смерти, какъ теперь. Боюсь, не хочу смерти теперь. Но все, что я писалъ теб?, я перечелъ, и все это – правда.

Я походилъ по лагерю и подошелъ къ нашимъ пушкамъ. Артиллеристы выпалили два раза куда-то наобумъ, къ батаре? собрались разные зрители. Я узналъ казака изъ Новомлинской; онъ мн? сказалъ, что ихнiй Терешка вчера ?здилъ въ станицу и что Марьянка мн? поклонъ прислала. – Ежели можно бы было словами разсказать все то, что возбудили во мн? эти слова: поклонъ прислала, и полуулыбка казака; – ты бы пов?рилъ мн? и только бы завидовалъ. Ахъ, любезный другъ, дай Богъ теб? испытать то, что я испытываю. Лучше не надобно. Черезъ дв? нед?ли я буду дома!»




Глава 3-я.

Черезъ нед?лю онъ д?йствительно былъ дома и былъ счастливъ, но совс?мъ не т?мъ счастьемъ, котораго онъ желалъ и которое онъ готовилъ для себя. Ему было хорошо, но многаго, какъ ему казалось, главнаго еще не доставало для его счастья. Жизнь его еще не устроилась. Это еще все такъ, пока, а начнется во-первыхъ, когда я выйду въ отставку и избавлюсь отъ этихъ нел?пыхъ отношенiй съ начальниками и товарищами. Больше всего его мучали товарищи, поздравлявшiе его съ усп?хомъ и шутившiе о предмет?, казавшемся ему столь важнымъ. – Во-вторыхъ, онъ, чего бы ему ни стоило, нам?ревался разъ навсегда избавиться отъ Михайла Алекс?евича. Потомъ ожиданiе возвращенiя Кирки (о которомъ Марьянка, ему казалось, грустила, хотя никогда не говорила) д?лало его положенiе еще неопред?леннымъ. Дружба съ дядей Ерошкой, чихирь, праздность, все это должно было перем?ниться, устроиться, и тогда должна была начаться новая жизнь; теперь же, какъ ни хорошо было его положенiе, оно ему казалось безобразнымъ, особенно, когда онъ живо представлялъ сужденiя о себ? казаковъ и товарищей. Онъ какъ будто не признавалъ теперешнюю жизнь за настоящую жизнь, а жизнь, не спрашиваясь его, шла и приносила ему съ собой свои награды и наказанiя. – Но прошло три года, новаго все еще ничего не началось, а старая, казавшаяся безобразной, непризнанная жизнь уже усп?ла овлад?ть имъ всей силой и прелестью привычки, усп?ла уже разрушить вс? мечты о изм?ненiи ея.

Михаилъ Алекс?евичь уже бол?е не возмущалъ всего существа Ол?нина, какъ прежде; напротивъ, онъ забавлялся его пос?щенiями и напускалъ на него дядю Ерошку. Дядя Ерошка былъ неразлученъ съ офицеромъ и съ каждымъ днемъ все становился интересн?е и поэтичн?е. Полведра чихиря посл? охоты сд?лались привычкой для Ол?нина. Сужденья казаковъ и товарищей перестали мучать его. Марьяна при постороннихъ сиживала въ хат? съ нимъ и принимала гостей. О Кирк? не было слуху и Ол?нинъ забылъ почти. Служба и два м?сяца зимняго похода не только не тяготили теперь Ол?нина, но были прiятны ему. Нам?ренье жениться на Марьянк? какъ будто было забыто. Отставка, о которой никто не хлопоталъ, все еще не выходила.

Была ос?нь. Слышно было, что въ сос?дней станиц? переправилась партiя. По вс?мъ кордонамъ усилили осторожность, но Ол?нинъ, несмотря на то, утромъ съ дядей Ерошкой и капитаномъ шелъ на охоту. Съ вечера приходилъ казакъ съ Нижнепротоцкаго поста и сказывалъ, что въ Угрюмомъ Хохл? (л?съ) св?жiе сл?ды ол?ньи.

Дядя Ерошка проснулся далеко до зари. Ему р?дко въ жизни приходилось спать въ изб?, и онъ говаривалъ, что ему душно, и сны давятъ въ изб?. Онъ проснулся, вышелъ, посмотр?лъ, много ли ночи, и легъ опять навзничь, закинулъ руки подъ голову. —

Разное стало приходить ему въ голову. Гд? эти ол?ни ночь будутъ? Коли не сбрехалъ Лукашка, должны къ утру къ Тереку подойти. Зайти надо отъ кордона, a Митрiй Васильича пошлю отъ дороги, туда не пойдутъ. Потомъ мысли его перешли на самаго Д. В. Зач?мъ онъ Мишк? (онъ такъ звалъ Мих. Алекс?евича) лошадь подарилъ? «Все за бабу, все за бабу», повторилъ онъ вслухъ. Мн? бы отдалъ, все я ему служилъ. А то всего одну ружье далъ. —

Да мн? что? Проживу и безъ коня. Были кони! Какъ моего с?раго коня полковникъ просилъ. Дай, говорить, коня, хорунжимъ тебя сд?лаю. Не отдалъ. Тутъ ему вздумалось, чт? бы было, ежели бы онъ отдалъ тогда с?раго коня. Какъ бы онъ офицеромъ сталъ, сотней бы командовалъ. Какъ подъ?халъ бы въ Грозной къ духану[37 - Кабакъ] и сказалъ бы: пей! и какъ потомъ онъ съ сотней поймалъ бы самаго Шамиля и какъ потомъ его бы встр?чали въ станиц? и кланялись бы ему т?, которые теперь надъ нимъ см?ются. И какъ онъ на встр?ч? опять бы сказалъ: пей! И онъ засм?ялся широкимъ внутреннимъ см?хомъ. Много еще онъ передумывалъ, поглядывая изр?дка въ окошечко, въ которое начиналъ уже проникать утреннiй туманный св?тъ, и прислушиваясь къ звукамъ, ожидая п?туховъ.

На сос?днемъ двор? стукнула щеколда, скрипнула дверь и послышались шаги. Старикъ толконулъ ногой свою дверку и перегнувшись посмотр?лъ. Ол?нинъ, пожимаясь на утреннемъ холод?, б?жалъ черезъ дворъ. Стукнула щеколда въ хат? Ол?нина, скрипнула его дверь, всл?дъ за т?мъ затворилась Марьянкина дверь, стукнула ея щеколда и все затихло.

Дядя Ерошка опять легъ навзничь. Гд? то мой Кирка сердечный? подумалъ онъ. – Молодецъ былъ, какъ я – орелъ! и малый простой. Я его любилъ. – Небось женился тамъ, домъ построилъ. Какъ меня звалъ Хаджи Магома, такъ домъ об?щалъ, двухъ женъ, говоритъ, отдамъ. Тоже въ наб?ги ?здитъ. Сказывали, что въ Наур? двухъ казаковъ убили; сказывали, что его вид?ли. Мудренаго н?тъ. Онъ молодецъ. Только вздумай онъ сюда придти, онъ ихъ расшевелитъ, Мишекъ-то. Джигитъ. А все ему скучно! И зач?мъ она война есть? То ли бы д?ло, жили бы смирно, тихо, какъ наши старики сказывали, Ты къ нимъ прi?зжай, они къ теб?. Такъ рядкомъ, честно да лестно и жили бы. А то что? тотъ того бьетъ, тотъ того бьетъ. Нашъ къ нимъ уб?житъ – пропалъ, ихнiй къ намъ б?гаетъ. Я бы такъ не вел?лъ. —

Ол?нинъ, войдя въ свою хату, зажегъ спичку, посмотр?лъ на часы, (еще до охоты можно было соснуть часа два) и не разд?ваясь легъ на постель. – Ему хот?лось заснуть не т?ломъ, а душой, какъ это часто бываетъ съ людьми, которые недовольны своимъ душевнымъ положенiемъ, у которыхъ есть въ душ? вопросъ, на который нужно, но не хочется отв?тить. Пора это кончить, скучно и глупо, говорилъ онъ самъ себ?. Мои теперешнiя чувства несостоятельны съ старыми привычками и прiемами страсти. Я лгу самъ передъ собой и передъ ней. А для нея все это съ каждымъ днемъ становится бол?е и бол?е правда, бол?е и бол?е серьезно. Надо кончить, надо поставить себя иначе.

Онъ вспомнилъ свое об?щанiе жениться; и сталъ представлять себ?, что будетъ тогда; сталъ вспоминать, какъ онъ прежде представлялъ себ? это. Но что то ничего изъ прежнихъ образовъ не представлялось ему. Какъ будто онъ старался вспомнить то, что другой думалъ. А представлялась такая уродливая путаница, въ которой онъ ничего разобрать не могъ. Онъ перевернулся на другой бокъ и заснулъ.

Едва начало брезжиться, какъ дядя Ерошка всталъ, отворилъ дверь и началъ убираться. Развелъ огонь, досталъ пшена и кинулъ въ разбитой котелочекъ, досталъ свинцу и пулелейку и тутъ же сталъ лить пульки. Все это онъ д?лалъ, не переставая п?ть п?сни, и въ одной рубах? и порткахъ, размахивая руками, то выходя на дворъ, то снова входя въ свою избушку. Д?ло его такъ и спорилось, онъ не торопился, но отъ однаго тотчасъ же переходилъ къ другому. Ванюша скоро всталъ тоже и пристроился у порога избушки съ своимъ самоваромъ. Старикъ уже во всю грудь заигралъ п?сни, когда у него явился слушатель, и подмигивалъ на Ванюшу и еще бойч?й стала его походка. – «Поди – буди пана», сказалъ онъ: «пора, опять проспитъ. Эки здоровые спать ваши паны!» и опять затянулъ свою п?сню.

– «Рано еще», возразилъ Ванюша: «еще капитанъ придетъ. Да дай, дядя, мн? сальца, – вел?лъ ружье смазать».

– «Все дядя дай, а сами не заведете! У дяди все есть. – А чихирю вел?лъ взять?»

– «Да ужъ все возьму. У Бурлаковыхъ встали что ль?»

– «А вонъ глянь, баба то ужъ корову убираетъ», сказалъ. старикъ, указывая на сос?днiй дворъ. —

Ванюша закричалъ баб?, чтобы она принесла чихирю, но старикъ остановилъ его: «Э, дуракъ! люди на охоту идутъ, а онъ бабу зоветъ. Самъ поди». —

– «А закуска есть? а то я кашку варю», прибавилъ онъ. —

– «А то какже!» отв?чалъ Ванюша съ видимой гордостью. «Вчера опять на два монета рыбы купили. В?дь весь полкъ, да вс?хъ васъ кормимъ да поимъ». —

– «Ну! ты свою трубку-то мн? въ носъ не пыряй, чортъ!» —

Ванюша пыхнулъ прямо въ носъ старику. – «Убью!» закричалъ старикъ, приц?ливаясь однимъ стволомъ, который онъ прочищая держалъ въ рукахъ. Ванюша засм?ялся и захвативъ бутылки пошелъ за чихиремъ. —

– «Добраго здоровья, батюшка Иванъ Алекс?ичъ!» сказалъ дядя Ерошка капитану, который въ старой черкеск? и папах?, въ большихъ сапогахъ, съ плохимъ, но исправнымъ двухствольнымъ ружьемъ за плечами взошелъ на дворъ.

Нич?мъ такъ не опред?ляется характеръ челов?ка, какъ обращенiемъ съ этимъ челов?комъ другихъ людей. —

Капитанъ былъ б?денъ, скупъ, незнатенъ, не гордъ, не сердитъ; но почему-то въ обращенiи съ нимъ вс?хъ людей, начиная отъ главнокомандующаго, которому онъ нич?мъ не старался услужить, и до дяди Ерошки, которому онъ никогда не давалъ чихиря, въ обращенiи вс?хъ съ нимъ слышна была одинаковая черта доброжелательства и осторожнаго уваженiя. Ванюша, клявшiй вс?хъ т?хъ, которые пользовались ружьями, об?дами, виномъ, лошадьми и деньгами его барина, которому капитанъ никогда не давалъ на чай, всегда стоялъ на вытяжку передъ капитаномъ и часто въ своихъ отв?тахъ вводилъ съ особенной мягкостью: «Иванъ Алекс?ичь, Иванъ Алекс?ичь».

– «Совс?мъ убрался?» сказалъ старикъ: «молодецъ! А мой– то еще не отдохъ».

– «А пора, пора, дядя», сказалъ капитанъ, чуть зам?тно улыбаясь подъ своими широкими опущенными усами и видимо д?тски довольный похвалой стараго охотника. «А Ванюша гд??»

– «Да вотъ наставилъ этаго чорта», сказалъ старикъ, указывая на уходившiй самоваръ: «а самъ ушелъ куда-то. Бунтуетъ, кричитъ, а что съ нимъ д?лать, не знаю.

«Да ты его накрой».

– «Н?тъ, пускай самъ придетъ».

Капитанъ, улыбаясь, вошелъ къ Ол?нину. —

– «Разв? уже пора? Какъ я проспалъ! Не усп?ете выпить чаю, я буду готовъ. Ванюша!» заговорилъ Ол?нинъ, вскакивая съ постели.

– «Я васъ подожду на двор?», сказалъ капитанъ и вышелъ, несмотря на то, что Ол?нинъ ув?рялъ его, что не ст?сняется. Капитанъ во всемъ былъ остороженъ, педантъ даже, и им?лъ свои уб?жденiя о приличiи, которыя онъ не изм?нялъ. – «Я къ Марьян? зайду», прибавилъ онъ, выходя.

Ол?нинъ нахмурился. – «Ну, какъ хотите». —

На двор? Марьяны дверь въ клеть была отворена и изъ нея видн?лся край ея рубахи. Капитанъ подошелъ къ забору.

– «Эхъ, Иванъ Алекс?ичь», сказалъ дядя Ерошка: «на охоту идете, а къ бабе идете». —

– «Она счастливая», отв?тилъ капитанъ и подойдя ближе окликнулъ Марьяну. Капитанъ любилъ Марьянку и ум?лъ съ ней обходиться такъ, что она посл? матери больше вс?хъ дов?рiя им?ла къ нему, несмотря на то, что въ ея д?вичье время онъ тоже волочился за ней и теперь она чувствовала, что ея красота д?йствуетъ на него. —

– «Что, дядя Алекс?ичь?» откликнулась Марьяна, показывая изъ двери свое св?жее прекрасное лицо. На ней была одна рубаха и красная сорочка[38 - Платокъ.] на голов?. Въ эти три года она еще бол?е похорош?ла той сильной, мужественной красотой, которая составляла ея силу. Тонкая бровь еще отчетлив?е лежала на бол?е румяномъ и полномъ лиц?. Черные глаза были блестящ?е и см?л?е, плечи и руки стали шире и полн?е. Все существо ея дышало довольствомъ и здоровьемъ.

– «Али тоже на охоту идешь?»

– «А то какъ же? Да вотъ твой сос?дъ еще спитъ, я къ теб? и пришелъ поговорить. Давно не видались».

– «А что не заходишь? Я теб? рада».

Капитанъ какъ будто хот?лъ сказать что-то, потомъ раздумалъ. Или онъ не зналъ что сказать, или не хот?лъ говорить. Онъ только смотр?лъ съуживавшимися глазами на лицо, на плечи и руки Марьянки. Видно было, что онъ только пришелъ посмотр?ть на нее и теперь ему больше ничего не нужно было. Марьяна видно поняла это и это ей было не непрiятно. Она улыбнулась и тряхнула головой.

«Печурку топить надо», сказала она, какъ будто мысленно прибавляя: «а то бы я позволила теб? смотр?ть на себя сколько хочешь», и скрылась въ избушку.

– «Марьяна! а Марьяна!» заговорилъ капитанъ, какъ дитя, у котораго отняли игрушку. Она опять высунулась.

– «Принеси къ сос?ду каймаку къ чаю».

– «Ладно, приду. Дай уберусь». —

Въ комнат? Ол?нина все было въ страшномъ безпорядк?. На неубранной постели лежали порохъ, ложа, рядомъ стоялъ недопитый чай. Ерошка сид?лъ на лавк? и подливалъ водку въ чай, д?лалъ «ведмедя». Ванюша б?галъ изъ угла въ уголъ, подавая то сахаръ, то табакъ, то сало, то пульки. Пришедшiй прапорщикъ, который хот?лъ идти тоже на охоту, увеличилъ хлопоты т?мъ, что для него надо было еще собрать ружье. Ол?нинъ у окна, положивъ ружье на кол?нку, прочищалъ куфорки. Капитанъ только устроилъ, очистилъ себ? уголокъ у стола и, въ с?няхъ поставивъ акуратно свои охотничьи снаряды, спокойно затягивался и запивалъ чаемъ.

– «Что жъ, дядя, найдемъ ланей?» говорилъ онъ.

– «Богъ дастъ и нападемся, только не з?вай», отв?чалъ дядя Ерошка. «Да ты продуй», прибавлялъ онъ Ол?нину, который возился съ засорившимся стволомъ.

«Мой дядя въ одну осень 15 кабановъ убилъ въ Гродненской губернiи», разсказывалъ прапорщикъ.

– «Ружье справно, только пуль н?тъ на него», говорилъ Ванюша.

«Ну картечью заряди, Ерошка. Проклятая фистулька!» говорилъ Ол?нинъ.

Въ это время вошла Марьяна, широко и см?ло отворивъ дверь. Ея прiемы теперь были похожи на прiемы матери. Она убралась, над?ла чулки, чувяки, бешметъ и платокъ.

– «Здорово ночевали», сказала она, переступивъ порогъ. «Вотъ теб? каймаку, ты просилъ».

Вс? поздоровались, исключая Ол?нина, который оглянулся и только поморщился. Марьяна с?ла на лавку, капитанъ налилъ и подалъ ей чаю.

– «Ну, добра не будетъ!» пробормоталъ дядя Ерошка.

– «И правда несчастье будетъ», сказалъ, неохотно улыбаясь, Ол?нинъ: «отъ бабъ б?да».

– «А ты отмоли, дядя знаетъ, какъ отъ бабъ ружье отмаливать», сказала Марьянка, взглянувъ на Ол?нина, и засм?ялась. Ол?нинъ не оглядываясь свинчивалъ ружье.

– «А не отмолишь, абреки убьютъ васъ», сказала она: «Ужъ доходитесь». Ол?нинъ все не оборачивался.

Глаза Марьянки вдругъ потухли и остановились на Ол?нин?, потомъ высокая грудь ея медленно поднялась и остановилась,не опускаясь. Это былъ признакъ волненья, который хорошо зналъ Ол?нинъ.

– «Не хочу», сказала она капитану, отодвигая стаканъ: «еще коровы не убрала», и вышла.

Всл?дъ за ней съ ружьемъ въ рукахъ вышелъ Ол?нинъ. Она дожидалась его въ с?няхъ.

– «Что сердитый?»

– «Ничего!»

– «Нынче р?шенье делаешь, да?»

– Да, вечеромъ. Зач?мъ ты только ходишь, когда чужiе? В?дь теб? жъ хуже.

– «Легко ли, чужiе: Лекс?ичь что-ль?»

– «А маленькой-то?

– «Али съестъ онъ меня глазами то? Такъ вотъ я его и полюблю». —

– «Да не то; не люблю я, что разговоры.

– «Вишь ты: хуже мужа!» – Она думала, что онъ ревновалъ ее.

– «Да не то; ходи ты къ другому, а не ко мн? при другихъ». —

– «И не приду, самъ придешь», сказала Марьянка и сб?жала съ крыльца.

Но не дойдя до воротъ, она разъ оглянулась съ улыбкой въ глазахъ; Ол?нинъ не глядя на нее, над?валъ пистоны и лицо его было недовольно.

Весь этотъ хаосъ чаю, ружей, пуль, пороху, собакъ, табаку и б?готни кончился однако темъ, что четверо охотниковъ, позавтракавъ, съ ружьями, снарядами и собаками вышли часовъ въ восемь за станицу.

Вм?сто того, чтобы поскор?е на простор? привести все въ порядокъ, Ванюша с?лъ на постель своего барина и сталъ допивать чай и курить папиросы. Марьяна подошла къ окну и постучалась.

«Я къ мамук? пойду; они, можетъ быть, рано вернутся, такъ ты возьми сметану, я въ избушк? поставила, и виноградъ тамъ стоитъ, возьми».

Отношенiя Ванюши съ Марьяной были совс?мъ другiя, ч?мъ прежде. Они привыкли другъ къ другу и были нужны другъ другу. Ванюша высунулся въ окно.

– Да почини, матушка, черкеску мою, сказалъ онъ.

– «Хорошо, положи туда».

– «Да что не зайдешь?» прибавилъ Ванюша ласково и указывая на самоваръ: «милости просимъ».

– «Самъ надувайся», презрительно сказала Марьяна и, отвернувшись, скорыми бодрыми шагами пошла по улиц?.

Гавриловна уже истопила печь и устанавливала горшки, когда вошла ея дочь.

«Господи Iисусе Христе сыне Божiй, помилуй насъ!»

– «Аминь», сказала Гавриловна.

– «Здорово, матушка; ?дешь за дровами?»

– «Надо ?хать, дитятко, Улита зайти хот?ла, да, я чай, не управилась еще. Али нужно теб? чт??»

– «Н?. Дома д?ловъ н?тъ, я съ тобою по?ду».

– «Ну, спаси тебя Христосъ.

Марьяна переобулась, над?ла материны сапоги, вышла на дворъ, вывела воловъ, над?ла ярмо, и, захвативъ топоры, мать съ дочерью вы?хали за ворота. Марьяна отказалась по?сть и вообще была неразговорчива. Въ лесу молча и сильно работала, вл?зая на деревья и сильными руками обрубая сучья. Гавриловна зам?тила, что дочьк? не по себ?, но не спрашивала о причин?. Для нея причина эта была давно изв?стна. Гавриловна считала Марьяну совершенно счастливой. У нея были теперь два быка, буйволица, другой садъ, который купилъ ей Ол?нинъ. Одно только: злод?й Кирка мучалъ ее т?мъ, что пропадалъ и конца не д?лалъ. Чтобы Ол?нинъ могъ перестать любить ея красавицу, этаго она не могла думать. —

Когда арба была наложена верхомъ и бабы ввели быковъ, къ нимъ подошла Устинька, которая тоже набирала дрова.

– «Страсти какiя, матушки!» сказала она. «Сейчасъ Назарка верхомъ приб?жалъ, сказывалъ, абреки переправились, вел?лъ домой ?хать. Еще сказывалъ»… Устинька отвела Гавриловну въ сторону и тихо стала говорить ей, такъ что Марьяна, заворачивающая быковъ, не слыхала ее. «Правда ли, н?тъ ли, сказывалъ: съ абреками Кирку вид?ли наши казаки. Господи помилуй, что д?лать!»

– «Иди что ль, мамука!» крикнула Марьяна. Устинька и старуха подошли къ арб? и пошли за ней. Въ л?су послышались три выстр?ла.

– «Батюшки мои св?ты», заговорила Устинька: «абреки и есть!» и поб?жала впередъ къ своей арб?. Гавриловна шла сзади и молча вздыхала, Марьяна скор?й погоняла быковъ. Выбравшись изъ л?су на дорогу, она вл?зла на арбу. Старуха пошла впередъ. —

Вернувшись домой, он? пооб?дали. Марьяна вл?зла на печку, старуха убравшись, вл?зла къ ней и принесла ей с?мячекъ.

– «На, пощелкай, Марьянушка», сказала она, подавая съ той особенной лаской, съ которой обращаются съ больнымъ ребенкомъ.

Марьяна взяла. Старуха стала вздыхать:

– «Охъ-охъ-охъ, Марьянушка, гр?хи наши тяжкiе! Что скучна, Марьянушка? Аль что слышала?

– «Чего слышать?»

– «Вотъ ты съ своимъ конца не д?лаешь. Женится – не женится, хоть бы одинъ конецъ.

– «Матушка, (строго) не говори мн? этаго; не женится, – все любить буду. Не хочу я сама жениться, коли ему не люба, какъ раба служить ему буду», говорила Марьяна, которая нынче ночью только напоминала ему объ об?щанiи и зато поссорилась съ нимъ. Она не хот?ла чтобы чужiе вм?шивались въ ея мiръ. – Теб? что? разв? не одарила вс?хъ васъ».

Старуха оскорбилась. «Да вотъ ты живи такъ, а Кирка-то не забылъ. Говорятъ, вчерась его съ партiей видали, придетъ сюда, – все жена ты его.»

– «Какъ же придетъ! А придетъ, такъ я сама выдамъ его».

Она ушла домой.






* II. [ВАРИАНТЫ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ.]





* № 1. Б?ГЛЕЦЪ





Глава 1-я. Марьяна.




– «Поздно вы встаете», сказалъ Офицеръ въ кавказской форм?, подходя къ крылечку чистой казачьей хаты и приподнимая фуражку. —

– «Разв? поздно?» отв?чалъ молодой челов?къ въ черномъ, бешмет?, сид?вшiй на крыльц? за стаканомъ чаю. «Не хотите ли?» прибавилъ онъ.

Офицеръ взошелъ на крыльцо и кр?пко пожалъ руку, которую небрежно протянулъ ему молодой челов?къ, продолжая смотр?ть въ противуположную сторону двора. —

«Какой теперь чай, батюшка, ужъ для меня и адмиральской часъ настаетъ». —

– «Никита! подай водки!» сказалъ молодой челов?къ, не отрывая глазъ отъ предмета, за которымъ онъ сл?дилъ такъ пристально. —

Предметъ этотъ была молодая женщина, которая съ лопатой въ рукахъ собирала навозъ и л?пила его на плетень. Казачка, занимавшаяся такимъ непоэтическимъ занятiемъ, была огромнаго для женщины, большаго мужскаго роста и необыкновенно хороша – хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскiя женщины, или т? чудные образы, которые въ первый разъ, во время непонятной для него сладострастной тревоги рисуетъ отроку его 15-ти л?тнее воображенiе. – Красная шелковая сорочка[39 - Сорочка, шелковый платокъ, которымъ казачки повязываютъ голову и сверхъ котораго, выходя на улицу, над?ваютъ еще другой платокъ.] закрывала ея косу и половину лба, розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами, азiатской прямой ожерелкой и разр?зомъ посередин? груди, покрывала ея т?ло до половины розовыхъ обнаженныхъ икоръ. – Плечи ея были такъ широки и мощны, руки такъ круглы и развиты, грудь такъ высоко и твердо обозначалась подъ легкой одеждой, что громадный ростъ ея ораву, когда вы вид?ли ее одну, не поражалъ васъ. Въ каждомъ движенiи этой женщины выражались ув?ренность въ себ?, сила и св?жесть: выгнутый станъ сгибался свободно и легко, едва обличая напряженiе спинныхъ мускуловъ, сухая съ горбомъ ступня, заканчивающая немного загор?лую стройную ногу, становилась грацiозно и твердо, не перем?няя формы. Лицо и б?лая полная шея н?жной линiей соединялись съ необыкновенно высокой грудью. Иногда она н?сколько нахмуривала свои тонкiия черныя брови, но не поднимала глазъ съ своей работы. – По всему можно было зам?тить, что она чувствовала на себ? взгляды молодого челов?ка, который такъ пристально сл?дитъ за ней, и что взглядъ этотъ безпокоитъ ее. —

– «Здорово ночевали, нянюка?»

– «Здорово ночевали», отв?чала звучнымъ, немного пискливымъ голосомъ высокая женщина старой казачк?, которая съ кувшиномъ въ рук? вошла на дворъ.

«Батяка Кирка вечеромъ съ поста приб?галъ; баитъ, похожiе идутъ. Налей осьмушку, р?дная. Мы ужъ съ Федоской нынче въ садъ не пойдемъ». —

– «Пойду у Водриковыхъ насоса возьму, а то бочка вся; новую начинаемъ. Позавчера нашъ ливеръ взяли, да такъ и сгасло. Теперь ходи по людямъ».

– «Сходи, Марьянушка, а то и теб? чай убираться пора – похожихъ встр?чать».








Первая страница рукописи первого варианта к I части «Казаков».

Размер подлинника.



Нянюка Марьянка, какъ звали ее казаки, вошла въ избушку, над?ла сверхъ сорочки б?лый платокъ, закутала имъ голову и лицо, такъ что одни только блестящiе черные глаза были видны, и вышла на улицу. – Показаться на улиц? съ открытымъ лицомъ и волосами считается у старов?ровъ-казаковъ верхомъ неприличiя. —

– «Плохо ваше д?ло», сказалъ офицеръ, подмигивая на Марьяну: «слышали? мужъ прiехалъ».

– «Что?»

– «Я говорю, что у Марьянки теперь ушки на макушк?, какъ она узнала, что мужъ изъ похода идетъ: она теперь Александръ Львовича и знать не хочетъ».

«Ну, разница не большая будетъ: она и при муж? и безъ мужа знать меня не хочетъ».

– «Разсказывайте!»

– «Я вамъ говорю. Я нахожу, что одинаково глупо въ такихъ вещахъ и скрывать и хвастаться. И, вотъ вамъ честное слово, что несмотря на то, что я не знаю, что готовъ для нея сд?лать, я столько же усп?лъ, сколько вы, сколько Щирхашидзе, сколько всякiй». —

– «Не можетъ быть!!! Да вы в?рно не ум?ете взяться»…

«Ужъ не знаю, какъ по вашему надо взяться, только я давалъ деньги, – не берутъ, д?лалъ подарки, шлялся по вечеринкамъ, стою у нихъ два м?сяца, и все ничего».—«См?шно сказать», продолжалъ Александръ Львовичь, говоря больше для того, чтобы высказать свою мысль, ч?мъ для того, чтобы передать ее своему собес?днику: «я просто влюбленъ – влюбленъ въ этаго великана такъ, какъ никогда въ жизни».

– «Вотъ такъ штука!»

«Ну посмотрите, что это за женщина!! продолжалъ Александръ Львовичь, глядя на Марьяну, которая въ это время той особенной молодецкой мужской походкой, которой ходятъ гребенскiя женщины, входила на дворъ съ насосомъ въ рукахъ.

– «Марьяна!» сказалъ онъ ей: «подойди-ка сюда».

Марьяна потупилась и не отвечала.

– «Что ты это, ужъ и говорить не хочешь со мной?»

– «Чего я пойду», отв?чала она. «Каку? болячку тамъ д?лать?»

– «Правда, что твой хозяинъ прi?детъ нынче?»

– «А теб? какое д?ло?»

– «Я радъ, что теб? не скучно будетъ».

– «Легко-ли».

– «Вы, нечистые духи, разстр?ли васъ въ сердце животы!»… закричала она на мальчишекъ, своихъ племянниковъ, которые разб?жались прямо на нее и чуть не сбили съ ногъ. – «Пошли на улицу играть, шалавы».




Глава 2-я. Губковъ


Странное существуетъ въ Россiи мн?нiе о д?йствiи, производимомъ жизнью на Кавказ? на состоянiе, характеръ, нравственность, страсти и счастье людей. Промотавшiйся юноша, несчастный игрокъ, отчаянный любовникъ, неудавшiйся умникъ, изобличившiйся трусъ или мошенникъ, оскорбленный честолюбецъ, горькiй бездомникъ, бобыль: вс? ?дутъ на Кавказъ, и ежели ужъ имъ не сов?туютъ, то по крайней м?р? никто не находитъ страннымъ, что такiе люди ?дутъ на Кавказъ.

По принятому мн?нiю это очень естественно. Я же до сихъ поръ, – сколько ни напрягалъ свои умственныя способности – не могъ еще объяснить себ?, почему они ?дутъ именно на Кавказъ, а не въ Вологодскую или Могилевскую, или Нижегородскую губернiю?

Мотъ останется мотомъ и въ Москв?, и въ Мамадышахъ, и на Кавказ?, только съ той разницей, что въ Петербург? учтивые французы-трактирщики и портные овлад?ютъ его жизнью, а на Кавказ? грубые духанщики и жиды. – Несчастный игрокъ на Кавказ? больше, ч?мъ гд?-нибудь, будетъ несчастнымъ, ежели только не гадкимъ. Неудавшiйся умникъ найдетъ много предшественниковъ на Кавказ? и скор?е, ч?мъ гд?-нибудь, будетъ понятъ. – Трусъ останется трусомъ, сколько бы разъ онъ ни ходиль въ походы и ни подвергалъ безъ ц?ли жизнь свою опасности. Честолюбецъ тоже едва ли найдетъ то, что ожидаетъ, такъ какъ на Кавказ? еще меньше, ч?мъ везд?, усп?хъ зависитъ отъ достоинства и усердiя. Остается одинъ отчаянный любовникъ, который въ кровавомъ бою хочетъ сложить свою голову и т?мъ самымъ, по какому то странному умозаключенiю, отмстить неприступной, коварной или жестокой; но и то мн? кажется, что ужъ ежели онъ непрем?нно нам?ренъ лишить себя жизни, то можно бы было сд?лать это удобн?е, верн?е и скор?е – дома. —

Александръ Львовичь Губковъ, съ которымъ я им?лъ честь въ первой глав? познакомить читателя, также какъ и почти вс? молодые люди хорошихъ фамилiй, служащiе на Кавказ?, поддался влiянiю утвердившагося мн?нiя о мнимомъ благотворномъ д?йствiи этаго края на кошельки и нравственность людей. Жизнь независящаго ни отъ кого гвардейскаго офицера и несчастная страсть къ игр? разстроили въ три года службы въ Петербург? его д?ла до такой степени, что онъ принужденъ былъ взять отпускъ и ?хать въ деревню, для прiискиванiя средствъ выйдти изъ такого положенiя.

Въ деревн? туманъ, въ которомъ представлялось ему его положенiе, понемногу разошелся, и онъ понялъ, что жизнь его еще не совс?мъ испорчена, ежели онъ съум?етъ вывезти тел?гу своей жизни изъ той глубокой колеи, по которой она до сихъ поръ катилась такъ незам?тно. «Походная жизнь, труды, опасности, отсутствiе искушенiй, дикая природа, чины, кресты!».......... и онъ р?шился перейдти въ кавказскiй п?хотный полкъ.

Само собою разум?ется, что д?йствительность далеко не соотв?тствовала тому, что ожидало его воображенiе; а черезъ сколько неизв?стныхъ ему до той поры – когда онъ жилъ въ большихъ разм?рахъ – горькихъ униженiй заставили его пройдти его недостатки, которыхъ не исправилъ одинъ воздухъ Кавказа.

Не разъ ему случалось слышать фразы въ род? сл?дующихъ: «я вашихъ картъ не бью, потрудитесь прислать»; или: «маркитантъ говорить, что онъ въ долгъ не отпустить, что много, молъ, васъ и т. д. и т. д. – Въ то время, какъ я начинаю свой разсказъ, Губковъ уже два года служилъ на Кавказ? и уже давно заплатiлъ дань глупостей неестественному взгляду новаго челов?ка, смотрящего на вещи не съ т?мъ, чтобы понять ихъ, а съ т?мъ, чтобы найдти въ нихъ то, чего ожидало обманчивое воображенiе. – Онъ уже пересталъ покупать никуда негодные шашки, кинжалы и пистолеты, пересталъ од?ваться въ азiятское платье и у?зжать отъ оказiй, кунаки, которые прежде не выходили изъ его квартиры, страшно надо?ли ему, и онъ уже не старался каждый разъ попасть въ походъ, а предоставлялъ это д?ло начальству и случаю; однимъ словомъ, благоразумный практическiй взглядъ кавказскаго офицера, сущность котораго составляютъ ненависть и презр?нiе ко вс?мъ Татарамъ, и правило, никогда никуда не напрашиваться и ни отъ чего не отказываться, – невольно усвоивался имъ.

Несмотря на то, что онъ принадлежалъ въ полку къ партiи бонжуровь, какъ н?сколько непрiязненно называли офицеры т?хъ, которые говорили по-французски, его любили за то, что онъ всегда старался быть хорошимъ товарищемъ. – Я говорю, старался, потому что д?йствительно онъ им?лъ такъ мало общаго съ другими, что не могъ быть товарищемъ по наклонности, а былъ имъ только по уб?жденiю. —

Совершенно необыкновенная красота Марьяны не могла не поразить его, челов?ка въ высшей степени впечатлительнаго и пылкаго. Ежедневныя, безпрестанныя встр?чи съ этой женщиной въ ея простой одежд?, слегка закрывающей только вс? прелести удивительнаго т?ла, ея видимая холодность и равнодушiе и даже самая ея грубость и р?зкость усилили его впечатл?нiе – какъ онъ самъ справедливо признавался – до степени любви самой страстной. —

– «Марьяна!» сказалъ онъ ей однажды, когда она одна сид?ла за шитьемъ, поджавши ноги, въ своей избушк?: «пусти меня къ себ?»,

– «Зач?мъ я тебя пустю? Каку? черную немочь ты тутъ найдешь ?»

– «Марьяна, я ничего для тебя не пожал?ю, все, что ты только захочешь, я готовъ сд?лать для тебя; а ты никогда добраго слова мн? не скажешь. Теб?, можетъ быть, нужны деньги, вотъ возьми себ?».

– «Такъ вотъ и стану я твои деньги брать! Не нужно мн? ничего».

– «Да я в?дь отъ тебя ничего не хочу, ничего не прошу, мн? только жалко, что такая красавица, какъ ты, мучаешься работой».

– «А кто за меня работать будетъ? Поди ты отъ меня прочь съ своими деньгами», сказала она, отталкивая его руку. «Разв? хорошо, какъ люди увидятъ?»

– «Ну такъ я вечеромъ прiйду, никто не увидитъ. Пустишь меня?»

– «Сколько ни приходи, ничего теб? не будетъ».

– «Такъ я прiйду…»

Какъ только потухли огни въ станиц? и полная луна начала подниматься изъ-за казачьихъ хатъ, осв?щая ихъ высокiя камышевыя крыши, Дубковъ тихо отворилъ дверь своей хаты и, весь дрожа отъ волненiя, осторожными шагами вышелъ на дворъ. Все было тихо, только кое-гд? изр?дка раздавался лай собаки, заунывная п?снь пьянаго казака, или громкое дыханiе скотины, расположившейся посереди двора.

Дубковъ подошелъ къ закрытому ставню избушки и приложил къ нему ухо. Слышалось дыханiе двухъ спящихъ женщинъ и въ одномъ изъ нихъ – въ ближайшемъ – ему показалось, что онъ узналъ Марьяну.

Онъ подвинулъ къ себ? ставень, который былъ заложенъ снутри. Ничто не пошевелилось въ избушк?. Онъ повторилъ то же движенiе и приложивъ губы къ ставню, прошепталъ: «Марьяна!» Кто то тяжело вздохнулъ и пошевелился. – «Марьяна, отложи», повторилъ онъ громче, толкая ставень. На минуту, которая показалась ему часомъ, снова все замолкло; потомъ послышался звукъ вынимаемаго болта, скрипъ ставня, запахъ с?мячекъ, тыквы и жилого покоя, и голосъ Марьяны шопотомъ сказалъ:

– «Кто это? Ну чего по ночамъ таскаешься, полуночникъ!»

– «Ты одна?»

– «Н?тъ, со мной нев?стка спитъ».

– «Выдь въ с?ни, отопри мн?».

– «Какже, отопру!» сказала она, выставляя голову въ окошко: «мало теб? д?вокъ по станиц?, что ко мн? привязался».

– «Да что-жъ, коли я тебя люблю, мн? никто не милъ, кром? тебя. Отопри».

– «Н?тъ, у меня мужъ есть».

– «Да я то въ чемъ же виноватъ, ежели я безъ тебя жить не могу, ежели ты всегда у меня одна на ум?. – Ну отчего ты не хочешь меня любить, Марьяна?» —

– «Н?тъ, не отложу», сказала она, отв?чая больше на борьбу, происходившую въ эту минуту въ ея душ?, ч?мъ на его слова. —

– «Марьяна!» началъ онъ, давая ей т? страстныя ласкательныя названiя, которыя вспоминаешь потомъ всегда съ чувствомъ какого-то стыда и раскаянiя: «ради Бога, только подойди къ с?нямъ на минуту», и онъ рукою старался обнять ее. —

– Не будетъ теб? ничего, уйди», сказала она, отстраняясь отъ окошка.

Дубковъ подошелъ къ двери и сталъ стучаться, но никто не отворилъ ее, онъ топнулъ ногой съ выраженiемъ истиннаго отчаянiя и поб?жалъ въ свою комнату. —

Въ то время, какъ онъ стучался, Марьяна встала съ кровати, легкими шагами подошла къ с?нямъ и, положивъ одну руку на замокъ двери, а другую на высоко поднимающуюся грудь, придерживая разстегнутую ожерелку, остановилась въ нер?шительности. Когда шаги его удалились, она вздохнула, вернулась на постель, гд? еще долго сид?ла въ раздумьи, глядя въ осв?щенную луною щель ставня на дверь, въ которую онъ скрылся, потомъ р?шительнымъ движенiемъ бросилась на подушку и тотчасъ же заснула т?мъ кр?пкимъ, безмятежнымъ сномъ, которымъ спятъ только д?ти и люди, проводящие жизнь свою въ тяжелой работ?.

<Губковъ былъ молодъ, богатъ, влюбленъ и обладалъ наружностью красивою и благородною. Кром? того онъ былъ предпрiимчивъ и ум?лъ находить языкъ любви для каждаго сословiя, поэтому трудно предположить, чтобы вс? эти достоинства не им?ли влiянiя на женщину умную, страстную и съ д?тства прiученную къ грубому полу-восточному обращенiю казаковъ. Марьяна любила Губкова той понятной земной любовью, которая состоитъ въ желанiи всегда вид?ть предмета своей любви и принадлежать ему. Боже мой! Какого мн?нiя будутъ обо мн? вс? писатели, изощрявшiеся столько времени разбирать различные отт?нки любви, когда я скажу, что не понимаю другого рода любви, который мн? даже кажется единственнымъ, ежели не самымъ возвышеннымъ и поэтическимъ. то по крайней м?р? самымъ честнымъ и откровеннымъ. Марьяна любила со всей искренностью и силой женщины простой, доброй и трудолюбивой.

Только дв? равносильныя причины удерживали ее: страхъ гр?ха – старов?рк? любить православнаго – и постоянные трудъ и усталость, не допускавшiе искушенiя до ея неиспорченнаго, хотя и пылкаго сердца.>




Глава 3-я. Встр?ча.[40 - Перед этой главой набросаны другим почерком (очевидно, несколько позже) конспективные фразы, уже имеющие в виду форму изложения от первого лица: Что будетъ, я не знаю, хорошо, что я ушелъ въ походъ.]


Было около полдня, когда все остававшееся народонаселенiе въ станиц? – старики, неслужащiе льготные казаки, бабы, д?вки, д?ти – высыпало на поляну, чтобы встр?тить за оградой похожихъ – сотни возвращавшихся изъ похода мужей, отцовъ, д?тей, братьевъ.

Вс? собрались, какъ на радость, а въ душ? каждаго бол?зненно боролась надежда со страхомъ.

Не разъ прислушивались они во время похода къ дальнимъ орудейнымъ выстр?ламъ зa Терекомъ и не разъ мысль о томъ, на чью долю выпадетъ нынче жребiй несчастья? заставляла сжиматься каждое сердце.

Съ правой стороны яркозеленаго луга, перер?заннаго дорогой, по которой ждали казаковъ, разстилалась гладкая степь, заканчивающаяся бурунами (песчаными буграми ногайскаго кочевья), съ л?вой стороны зелен?ли низкiе, только что од?вшiеся виноградные сады, надъ которыми кое-гд? возвышались р?зко выдающiяся на прозрачно-голубомъ неб? группы высокихъ, стройныхъ тополей и раскидистыхъ фруктовыхъ деревьевъ. За садами м?стами видн?лась серебристая полоса Терека и покрытый сплошнымъ л?сомъ первый уступъ Чеченскихъ горъ. —

Весеннее солнце, стоявшее высоко на чистой лазури неба, св?тило ярко и согр?вало св?жiя испаренiя оживавшей земли носившiяся въ воздух?. Воздухъ, въ которомъ весело вились хохлатые жаворонки и медленно поводя хвостомъ плавали черные орлы и коршуны, былъ совершенно неподвиженъ и до того прозраченъ, что очертанiя л?систыхъ горъ были видны съ поразительной ясностью, хотя находились на такомъ разстоянiи, что огромныя деревья казались мелкими кустами. —

Старыя казачки, поставивъ около себя кувшины съ чихиремъ и узелки съ рыбой и лепешками, которые они принесли съ т?мъ, чтобы съ хл?бомъ солью встр?тить похожихъ, расположившись на трав?, разговаривали между собой. Молодыя бабы и д?вки въ лучшихъ канаусовыхъ бешметахъ, въ ярко-цв?тныхъ рубашкахъ и головныхъ платкахъ, которыми до самыхъ глазъ закутаны большей частью красивыя, св?жiя, оригинальныя лица, и льготные парни – казаки, и писаря въ обшитыхъ галунами зипунахъ и сапогахъ съ каблуками составляли другую группу. Писаря и вообще казаки, служащiе въ правленьяхъ по письменной части и отличающiеся всегда щегольствомъ, политичностью и особенной манерою краснор?чиво выражаться, бойко поплевывая шелуху с?мячекъ, балагурили и заигрывали съ д?вками.

Старики – почетные – въ простыхъ черныхъ или с?рыхъ зипунахъ, обшитыхъ тесемками, и старенькихъ попахахъ, съ с?дыми бородами и выразительными лицами, облокачиваясь на палки, съ достоинствомъ останавливались то подл? той, то подл? другой группы. – Мальчишки и д?вчонки, чтобы не терять время, собравшись немного въ сторон?, зажигали – играли въ лапту. —

Но вотъ кто-то зам?тилъ по дорог? подвигающееся облако пыли и вс? глаза обратились по этому направленiю. Слышно: стр?ляютъ, поютъ, и вотъ изъ-за облака пыли выдается быстро подвигающаяся черная точка. Это казакъ скачетъ......

Вся толпа нетерп?ливо подвигается ему навстр?чу и онъ не усп?ваетъ отв?чать на вопросы, которыми со вс?хъ сторонъ осыпаютъ его. —

– «Здорово, родной,» кричитъ, высовывая изъ-за плеча молодой казачки свое сморщенное лицо, высокая старуха: «что мой старикъ идетъ?»

– «Идетъ, бабука».

– «А Михайлычь?»

– «А батяка Васька?»

– «Идутъ, вс? идутъ».

– «А что Кирка пришелъ?» спокойно спрашиваетъ с?дой старикъ, съ достоинствомъ проходя черезъ толпу и равнодушно прищуривая глаза. —

– «Богъ миловалъ: пришелъ живъ-здоровъ, д?дука.»

Старикъ снимаетъ шапку, набожно кладетъ крестъ на свою впалую грудь и медленнымъ шагомъ отходить въ сторону......

Громче слышны звуки казачьей п?сни и безпрестанные выстр?лы. Слышны даже частые удары плетью и топотъ усталыхъ коней. Казаки и казачки уже по цв?ту лошадей, зипуновъ, шапокъ узнаютъ т?хъ, кого съ надеждой и страхомъ ищутъ въ этой подвигающейся толп?.

Сотня казаковъ въ запыленныхъ, изорванныхъ зипунахъ, разноцв?тныхъ попахахъ, съ ружьями зa плечами, сумками и свернутыми бурками за с?длами, на разномастныхъ, худыхъ и частью хромыхъ и раненныхъ лошадяхъ подвигается по дорог?. – Н?которые казаки, уже усп?вшiе выпить въ станицахъ, которые проходили, пошатываясь на с?дл?, выскакиваютъ впередъ, въ?зжаютъ въ толпу казачекъ, ц?луютъ женъ, здороваются со вс?ми и, не сл?зая съ коней, принимаются за чапурки, налитыя родительскимъ, которыя съ радостью на лиц? подносятъ имъ. Сотникъ и офицеры сл?заютъ съ лошадей, казаки сл?дуютъ ихъ прим?ру. На вс?хъ лицахъ сiяетъ радость, вс? спрашиваютъ, пьютъ, см?ются, разсказываютъ.

<Выраженiе радости въ первую минуту свиданiя всегда бываетъ какъ то неловко и глупо. Языкъ противъ воли говоритъ разс?янныя, равнодушныя слова, тогда какъ взглядъ блеститъ истиннымъ чувствомъ и радостью. Во всей этой шевелящейся, см?ющейся и говорящей толп? ни въ комъ не встр?тишь истиннаго выраженiя радости: хохотъ, пьянство, грубыя шутки, толкотня волнуютъ пеструю толпу, придавая ей характеръ грубаго веселья.>

«Гм, в?дьмы!» кричитъ, молодецки подбоченившись, раненный въ ногу казакъ д?вкамъ, которыя, шушукая между собой, поглядываютъ на него: «прiйди, поц?луй меня, давно не видались. Чай соскучились безъ меня», прибавляетъ онъ, подходя къ нимъ. —

«Что съ женой не здоровкаешься, смола!» отв?чаетъ худощавая, самая некрасивая, и бойкая изъ д?вокъ. —

– «Кормилецъ ты мой, родной ты мой, соколъ ясный, братецъ ты мой!» со слезами радости на глазахъ, сложивъ руки, приговариваетъ старуха, глядя на безбородаго казаченка – своего сына, который, не обращая на нее вниманiя, отирая мокрыя губы, передаетъ жен? пустую чапурку.

– «Дай теб? Господи сходимши въ походъ благополучiя въ дому и отъ Царя милости заслужить», задумчиво говорить пьяный старикъ, который уже минутъ пять держитъ въ трясущейся рук? полную чапурку и все приговариваетъ.

Но не вс?мъ встр?ча въ радость. Сзади сотни ?дутъ дв? конныя арбы. На одной изъ нихъ, бол?зненно съежившись, сидитъ тяжело раненный казакъ и тщетно старается выказать домашнимъ, которые съ воемъ окружаютъ его, признаки спокойствiя и радости на своемъ бл?дномъ, страдальческомъ лиц?. На другой арб? покачивается что-то длинное, тяжелое, покрытое буркой, но по формамъ, которыя на толчкахъ обозначаются подъ нею, слишкомъ ясно, что это что-то – холодное т?ло, въ которомъ давно н?тъ искры жизни. – Молодая женщина, вдова убитаго, опустивъ голову, съ громкими рыданiями идетъ за печальнымъ по?здомъ; старуха мать вскрикиваетъ страшнымъ пронзительнымъ голосомъ, безъ умолку приговариваетъ и рветъ на себ? с?дые волосы. Выражая такъ поразительно свое горе, она исполняетъ вм?ст? естественный законъ природы и законъ приличiя, сл?дуя обычаю вытья.

Мужъ Марьянки, батяка Гурка, молоденькiй, безбородый, остроглазый казаченокъ, вернулся веселъ и невредимъ. Писарь Федоръ Михайловъ (братъ его), Марьяна и дядя Епишка, изв?стный старикъ, бывшiй первымъ молодцомъ въ свое время (сос?дъ и крестный отецъ Гурки) изъявили каждый по своему радость, встр?чая Гурку.

– «Теперь посл? царской службы, можно то есть сказать, проливалъ кровь», политично улыбаясь, сказалъ Федоръ Михайловъ: «можешь, братецъ, на время предаться и родительскому».

Марьяна съ радостной улыбкой, игравшей въ ея прекрасныхъ глазахъ, подошла къ нему. – «Здорово, батяка!» —

«Здорово, Марьянушка!» Но Гурка былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы при другихъ ц?ловать свою хозяйку: онъ съ улыбкой, выражавшей ув?ренность въ наслажденiяхъ любви, ожидавшихъ его, взглянулъ на нее и красн?я повернулся къ дяд? Епишк?.

– «Здорово, дядя!»

– «Здорово, братъ, помолить тебя надо. Ей баба!» обратился онъ, оскаливая корни своихъ зубъ: «аль отороп?ла? Давай вино, помолимъ хозяина».

– «Помолимъ, помолимъ».

– «Домой придемъ, – я осьмушку поставлю. Я теб? радъ, ты молодецъ!» съ достоинствомъ говорилъ дядя Епишка.

– «Спасибо, дядя».

Черезъ полчаса казаки почти вс? пьяные съ п?снями въ?зжали въ станицу, зa казаками шли нарядныя съ радостными лицами бабы и д?вки, за ними ?хали дв? арбы; а за арбами н?сколько печальныхъ, плачущихъ женщинъ. Мальчишки съ вытаращенными, испуганными глазами подб?гали къ арб?, поднимаясь на ципочки, взглядывали на убитого и раненнаго и разсуждали между собой:

«Ерошка, а Ерошка!» – А? – «В?дь это батяку Фомку убили?»

«Разв? не видишь подъ буркой то кто?»

«Куда его убили?»

«Въ самую сердце!»

«Анъ въ голову изъ шашки срубили».

«Анъ въ сердце изъ пульки».

«Анъ въ голову».

И мальчишки рысью пускались догонять передовыхъ казаковъ, которые съ п?снями и стр?льбой въ?зжали въ станицу.

Черезъ часъ уже ни однаго казака нельзя было встр?тить на улицахъ: вс? разбрелись по хатамъ. Въ каждой слышались громкiй говоръ, разсказы, п?сни – гулянье. —

Въ избушк? Марьяны шла въ эту ночь попойка до поздней ночи.

Федоръ Михайловичъ, дядя Епишка, батяка Гурка и два его товарища, съ нимъ вм?ст? пришедшiе изъ похода, сид?ли вокругъ стола, уставленнаго тарелками съ каймакомъ, нар?занной копченой рыбой и пирогами, пили, разговаривали, п?ли и пили, – пили столько, что Марьяна измучилась, б?дная, б?гать всю ночь съ чапурками изъ избушки въ чихирню и изъ чихирни въ избушку, и что глаза у раскрасн?вшихся собес?дниковъ покрылись какой-то мутной плевой. Языки плохо выговаривали слова п?сенъ, нап?вы приняли какое-то вялое, заунывное свойство, похожее на церковное, но казаки продолжали спокойно и методически п?ть, пить и разговаривать, не проявляя въ своихъ поступкахъ ни буйства, ни размашистой р?шительности, ни отчаяннаго упрямства, составляющихъ отличительный характеръ пьянства русскаго челов?ка. Они наслаждались съ достоинствомъ и приличiемъ. —

Марьяна постелила себ? и мужу на лапас? и съ понятнымъ неудовольствiемъ и нетерп?нiемъ – для женщины, не видавшей два м?сяца молодого мужа, стоя прислуживала въ избушк?, носила чихирь и съ досадой поглядывала на пьяныхъ гостей, которые, казалось, такъ хорошо расположились вокругъ стола, что нельзя было над?яться, чтобы они когда встали изъ-за него. Мужъ еще ни минуты не былъ съ ней наедин? и не сказалъ ей ни однаго, не только ласковаго, но искренняго слова. Въ простомъ класс? и особенно между казаками семейныя отношенiя совершенно изм?няются отъ присутствiя постороннихъ. Мужъ при чужихъ никогда не станетъ разговаривать со своей бабой, исключая приказанiй, которыя какъ слуг? онъ даетъ ей; но какъ скоро они остаются одни, естественное влiянiе женщины беретъ свое, и очень часто женщина, безропотно покорно повинующаяся ему при гостяхъ, съ глазу на глазъ заставляетъ мужа бояться себя. Совершенно наоборотъ того, что встр?чается въ нашемъ класс?. —

Дядя Епишка поетъ:

		«Алой лентой перевью,
		Поц?лую обойму,
		Поц?лую обойму,
		Надежинькой назову».

Федоръ Михайловъ. «Вотъ такъ дядя! Ужъ противъ его и молодому-то не съиграть п?сни».

Дядя Епишка. «Гуляемъ!!! Баба! поди налей, мать моя».

Марьяна. «Полна чашка, а все еще проситъ».

Дядя Еп. «Поди принеси еще осьмушку, умница, да и подноси съ поц?луемь. Вотъ такъ-то радуются! – Ты меня послушай, старика: в?дь я другому такъ бы радоваться не сталь, я радуюсь своему сыну хресному, не то, что онъ домой пришелъ, а то, что онъ молодецъ, – Чеченца срубилъ и коня привелъ. Вотъ такъ то скажи, какъ старики говаривали, а не то что: «чашка полная». Что чашка полная? еще принеси. Гуляемъ!!»

Казакъ. Еще помолимъ, Богъ дастъ, какъ крестъ получитъ. Старшiй урядникъ говоритъ: Давыдъ Купрiянычь сказалъ, что кому-кому, говоритъ, крестъ не выйдетъ, а что я, мыль, не сотникъ буду, коли Гурка, говоритъ, Инякинъ кавалеромъ не будетъ. —

Гурка. Э, братъ, на Давыда плоха и надежда. Какъ мы изъ наб?га приб?жали, у меня онъ два раза Чеченскаго коня просилъ: ты, говоритъ, крестъ получишъ, а коня мн? отдай; я говорю: въ чемъ другомъ, Давыдъ Купрiянычь, съ тобой спорить не стану, а что коня я домой приведу. Изв?стно: слава пошла, что Инякинъ Чеченца срубилъ и коня взялъ, а коня не будетъ. —

Дядя Еп. Молодецъ! я тебя люблю.

Федоръ Мих. «Ты челов?къ молодой, такъ долженъ бы все начальнику уважить; оно изв?стно, что надо служить правдой, да и фанаберiей то очень зашибаться не нужно. Какъ ни суди, а все онъ теб? сотникъ и своему Царю есаулъ».

Дядя Еп. «Много не говори. Дурно говоришь, брать. На виду вс?хъ Татарина срубилъ, да ему крестъ не дадутъ? Чего ужъ тутъ начальнику потрафлять, когда д?ло видное. Всякiй видитъ, что молодецъ, джигитъ. Вотъ какъ ты съ перышкомъ сидишь да по бумажк?: тр, тр, тр, тр! такъ теб? надо передъ начальниками вилять, вотъ такъ то, а Гурка молодецъ. Не то что Давыдка, а я чай и генералы-то и Царь ужъ про него знать будетъ. – Баба, налей осьмушку, родная».

Марьяна (тихо). Надулся, а все еще просить. —

Дядя Еп. Э-эхъ люди, люди! какой нынче св?тъ сталь!

Гурка. Налей, Марьяна!

Марьяна налила чапурку, поставила на столь и вышла изъ хаты. Старшая нев?стка давно уже храп?ла въ с?нцахъ; гости продолжали шум?ть за дверью.

«Какъ себ? хотятъ, такъ пусть и д?лаютъ», сказала она сама себе и пошла на лапасъ.

<Больше, ч?мъ когда нибудь думала она въ этотъ вечеръ о Губков?, который такъ постоянно пресл?довалъ ее два м?сяца, и чувствовала что-то врод? досады на самое себя. Ей приходила мысль, что она навсегда безъ причины оттолкнула отъ себя счастiе, которое она смутно, но т?мь съ большей силой предчувствовала съ челов?комъ, такъ страстно выражавшимъ ей свою любовь и такъ мало похожимъ на холодно-грубыхъ мущинъ, которыхъ она знала до т?хъ поръ. – Она ожидала, что присутствие мужа избавитъ ее отъ искушенiя, начинавшаго тревожить ее; но вышло наоборотъ. Она еще не сознавала свою любовь къ Губкову, но чувствовала уже, что не можетъ любить мужа какъ прежде. И это она поняла только теперь, когда увидала его.>

Не разъ невольно посмотр?ла она на дверь и окна хаты своего постояльца, но ничто въ ней не шевелилось, и она съ досадой подумала о томъ, что при муж? Губковъ не будетъ больше приходить стучаться въ ея ставень и просить, ласкать и уговаривать ее. —

Наконецъ пьяные голоса казаковъ послышались на двор?, они простились съ хозяиномъ, и нев?рные шаги и хриплые голоса ихъ, постепенно удаляясь, совершенно замолкли. —

Черезъ н?сколько минутъ кто то, оступаясь и нетвердо хватаясь за жерди, л?зъ на с?но. Совершенно пьяный Гурка, мыча и отдуваясь, улегся подл? своей хозяйки.[41 - Перед заглавием четвертой главы и после него другим, более крупным почерком автор набросал конспективно несколько фраз, намечающих дальнейшее развитие плана уже при иной ситуации и с другими именами лиц: Объясненiе К[ирки] съ М[арьяной]. [Марьяна] говоритъ, что придетъ. – Кирка ушелъ на кордонъ. Ржавскiй остался въ станице. Коли такъ, то пропадай все. Воровство табуновъ.]




Глава 4-я.


<«Далече, дядя?» – Посид?ть хочу, отв?чалъ с?добородый плотный казакъ въ оборванномъ желтомъ зипун?, сзади и съ боковъ подоткнутомъ за поясъ, въ обл?злой попашк?, над?той навыворотъ, и оленьихъ поршняхъ, плотно обтягивающихъ его огромныя ноги, и съ двуствольной флинтой и кобылкой за плечами, подходившiй к посту.>




* № 2. * Из варианта № 3.


Прошло полтора месяца.

Ржавскiй обжился въ станице и образъ жизни, который онъ велъ, больше и больше нравился ему. Станица Гребенскаго полка есть Капуа для Кавказскихъ войскъ. Посл? иногда годовой жизни въ кр?пости или лагер?, Кавказецъ, попадая въ станицу, усиленно предается вс?мъ т?мъ наслажденiямъ, которыхъ онъ былъ лишенъ по ту сторону Терека. Въ числ? этихъ наслажденiй главное м?сто занимаютъ свобода, охота и женщины. <Едва ли есть гд?-нибудь въ мiре охота, богаче той, которую можно им?ть на Кавказской линiи. Женщины Гребенскихъ казаковъ не даромъ изв?стны своей красотой по всему Кавказу.> Ржавской былъ еще очень молодой челов?къ, но несмотря на то <или именно потому> уже запутавшiйся въ отношенiяхъ общественной жизни. Съ нимъ случилось то, что случалось съ весьма многими честными и пылкими натурами въ наше время. Безобразiе русской общественной жизни и несоотв?тственность ея съ требованiями разума и сердца онъ принялъ за в?чный недостатокъ образованiя и возненавид?лъ цивилизацiю и выше всего возлюбилъ естественность, простоту, первобытность. Это была главная причина, заставившая его бросить службу въ Петербург? и поступить на Кавказъ. Бытъ казаковъ сильно под?йствовалъ на него своей воинственностью и свободой. Поселившись въ станиц?, онъ совс?мъ пересталъ вид?ться съ офицерами, бросилъ карты, не ?здилъ въ штабъ полка, оставилъ книги, а все время проводилъ на охот?, у кунаковъ въ аулахъ и съ дядей Ерошкой, который каждый вечеръ приходилъ къ нему выпивать осьмуху чихиря и разсказывать свои исторiи. – Ржавскiй былъ еще въ томъ счастливомъ возраст?, когда на каждую сторону жизни въ душ? отзываются нетронутыя, неиспытанныя струны, когда каждый подвигъ, каждое преступленiе, каждое наслажденiе, каждая жертва кажутся легки и возможны. Слушая разсказы старика, онъ самаго себя вид?лъ во вс?хъ т?хъ положенiяхъ, о которыхъ говорилъ дядя Ерошка. <Дядя Ерошка былъ для него выраженiе всего этаго новаго мiра и слова его производили сильное влiянiе на молодого челов?ка. Чего не испыталъ, чего не видалъ этотъ старикъ? И несмотря на то, что за спокойный эпикурейскiй взглядъ былъ вид?нъ во вс?хъ краснор?чивыхъ словахъ его, во вс?хъ п?вучихъ, самоув?ренныхъ интонацiяхъ.> Говорилъ ли онъ про свои наб?ги въ горы, про воровство табуновъ въ степяхъ, про гомерическiя попойки, про д?вокъ, которыхъ онъ съ ума сводилъ, какой-то внутреннiй голосъ говорилъ молодому челов?ку: ты можешь, ты все это можешь.

И д?йствительно, все бы это онъ могъ, потому что онъ былъ см?лъ, ловокъ и очень силенъ, ч?мъ онъ очень гордился. Но одна сторона этой жизни и самая привлекательная для него – женщины, по странному свойству его характера была неприступна для него. <Онъ былъ заст?нчивъ съ женщинами не своего круга до такой степени, что подойти къ казачк?, заговорить съ ней было для него физически невозможно. Онъ испытывалъ физическое страданiе при одной мысли о приведенiи въ исполненiе этаго нам?ренiя.> Первая молодость Ржавскаго прошла такъ, что онъ не зналъ любовныхъ отношенiй къ женщин? безъ уваженiя къ ней. Съ д?тства и до 19 л?тъ онъ зналъ только одну любовь къ кузин?, на которой онъ твердо нам?ренъ былъ жениться. Любовь его прошла, но прошелъ и тотъ опасный возрастъ, въ которомъ подъ влiянiемъ чувственности и легков?рiя легко д?лаются сд?лки съ нравственнымъ чувствомъ. – Онъ мучался, желалъ, зналъ причину своихъ мученiй и ц?ль желанiй, но неприступная ст?на отд?ляла его отъ всякой женщины, которой, онъ чувствовалъ, не могъ бы весь отдаться. И ч?мъ больше онъ вид?лъ возможность осуществленiя своихъ желанiй, т?мъ сильн?е становилась его заст?нчивость, переходящая въ бол?зненный страхъ и подозрительность, при столкновенiяхъ съ женщинами, которыя ему нравились.

Читатель ближе познакомится съ нимъ изъ писемъ его къ своему прiятелю. – Скажу только, что прiятель, который страстно любилъ его, получая отъ него письма, всегда говорилъ: «Какъ это на него похоже! Опять новинькое!» И хотя ни на минуту не сомн?вался въ его честности и правдивости, впередъ уже считалъ все, что писалъ Ржавскiй, увлеченьемъ и преувеличеньемъ.




* № 3.





[а) Редакция первая.]




Я пошелъ на удачу. Долженъ признаться, что мн? становилось жутко. В?теръ поднимался сильн?е, тучи находили гуще, и быстро смеркалось. Я вышелъ на дорожку и пошелъ по тому направленiю, по которому предполагалъ станицу. Все кругомъ меня казалось мн? такъ пусто, дико. Никакого звука, нигд? сл?да челов?ческаго, только в?теръ сильн?й и сильн?й разъигрывался въ вершинахъ. Я зашелъ въ какiе-то камыши. Справа былъ р?дкой обвитой ползущими сухими растеньями л?съ, сл?ва безконечное море камышей. Деревья были поломаны вверху в?тромъ и голы, кое гд? попадались полянки песку съ б?дной растительностью, камышъ все шелъ гуще и гуще съ л?вой стороны дороги, и дорога по канав? становилась мен?е и мен?е зам?тна. – Объ охот? я уже и не думалъ и чувствовалъ убiйственную усталость. Вдругъ подл? меня страшно затрещали камыши, приближаясь ко мн?, зашевелились их макуши. Я вздрогнулъ вс?мъ т?ломъ и схватился за ружье. Это была моя собака. Я испугался. Мн? нехорошо было на душ?. Пройдя еще съ версту, мн? показалось, что я слышу какой-то другой звукъ, кром? в?тра, я остановился и сталъ слушать. – Въ какое это необитаемое м?сто зашелъ я. – Впереди меня гуд?ло что-то и на минуту мн? показалось, что я слышу голосъ челов?ка. Я прислушался: д?йствительно это былъ голосъ. Я удвоилъ шагъ и пошелъ впередъ. Вдругъ поднявъ голову я увидалъ открытое м?сто, быстро текущую воду Терека, два кудрявыя дерева и между ними вышку. Солнце вышло на мгновенье изъ-за тучъ, яркимъ св?томъ блеснуло по вод? и камышамъ и въ то же мгновенье до слуха моего ясно долет?лъ звукъ прелестнаго мужскаго голоса, поющаго русскую п?сню. Это былъ кордонъ.[42 - Это часто встречающееся название казачьего сторожевого поста автор обычно пишет по выговору через а. Мы не передавали этой особенности, от которой он отказался сам, печатая свою повесть.] Лошадь въ с?дл? ходила въ камышах, у Терека у плетня сид?лъ казакъ и п?лъ. Какъ теб? описать чувство радости которое я испыталъ въ эту минуту. Бываютъ безъ причины такiя минуты. Все, что я вид?лъ, казалось мн? прекраснымъ и глубоко западало въ душу. Какой-то голосъ говорилъ: смотри, радуйся, вотъ оно, вотъ оно! – Чувство страха прошло. Какое-то тихое блаженство мгновенно зам?нило его. – Вотъ такiя, никому неизв?стныя таинственно-личныя наслажденiя составляютъ прелесть зд?шней жизни. Я подошелъ къ казаку, который п?лъ. Онъ оглянулся и продолжалъ п?ть. Это былъ Кирка, крестный сынъ и сос?дъ Ерошки, и единственный челов?къ, котораго старикъ исключаетъ изъ общаго презр?нiя ко всему новому покол?нью казаковъ. – Д?йствительно этотъ малый зам?чательная личность. Не думай, чтобы онъ поразилъ меня только въ эту минуту особой воспрiимчивости. Я уже и прежде видалъ его и въ первый разъ, какъ его виделъ, почувствовалъ къ нему странное влеченiе, сладкую и робкую адмирацiю, какъ передъ женщиной. Случалось ли теб? влюбляться въ мущинъ? Я безпрестанно влюбляюсь и люблю это чувство. Этотъ казакъ сразу поб?дилъ меня своимъ голосомъ. Ни въ чертахъ лица его, ни въ сложенiи н?тъ ничего необыкновеннаго, хотя они красивы, но во всемъ общемъ столько гармонiи и природной грацiи и, главное, силы, притомъ во вс?хъ частностяхъ столько н?жнаго, изящнаго, что, мн? кажется, всякой долженъ непрем?нно также подчиненно полюбить этаго казака, какъ и я. Выраженiе его глазъ такое веселое, доброе и вм?ст? немножко pfiffig,[43 - [насмешливое,]] улыбка у него такая изящная, открытая и немного усталая, во вс?хъ прiемахъ такое спокойствiе и неторопливость грацiи… Но главное, пл?нившее меня, это – голосъ и см?хъ. Голосъ чуть-чуть погруб?е женскаго контралъта и см?хъ прозрачный, грудной, отчетливой и такой сообщительной. – Онъ п?лъ теперь одну изъ моихъ и своихъ любимыхъ п?сенъ:

		Изъ села было Измайлова,
		Изъ любимаго садочка государева
		Тамъ ясенъ соколъ изъ садика вылетывалъ.
		За нимъ скоро вы?зжалъ младъ охотничекъ,
		Манилъ онъ яснаго сокола на праву руку:
		«Поди, поди, соколъ, на праву руку,
		За тебя меня хочетъ православный царь
		Казнить-в?шать».
		Отв?тъ держитъ ясенъ соколъ:
		«Не ум?лъ меня ты держать въ золотой кл?тк?
		И на правой рук? не ум?лъ держать,
		Теперь я полечу на сине море,
		Убью я себ? б?лаго лебедя,
		Наклююсь я мяса сладкаго лебедикаго.

Онъ говоритъ: лебедикаго, и я люблю это ломанье.








Страница рукописи (№ 20) одного из вариантов к I части „Казаков“

Размер подлинника



В?теръ слышенъ былъ сзади глухо въ л?су, р?ка буровила на заворот? и сильно, звучно заливался голосъ. Когда я вплоть подошелъ къ нему, онъ приподнялся, снялъ шапку и подошелъ ко мн?.

«Далеко зашли», сказалъ онъ своей устало самонад?янной улыбкой.

– «А что далеко до станицы?

– «Верстъ пять. Засв?тло не дойдете, а ночью опасно. Нешто проводить васъ?»

– «А ты какъ же одинъ назадъ пойдешь?

– «Я то привычный. Попросите меня у урядника. Для васъ онъ отпуститъ: a мн? и нужно».

Я вошелъ въ кордонъ, попросилъ урядника, онъ отпустилъ Кирку и уже совс?мъ темн?ло, когда мы съ нимъ пошли назадъ въ камыши по узенькой, чуть зам?тной тропинк?. Я разговорился съ Киркой и наружность его не обманывала меня, у него ужасно много доброты и яснаго здраваго смысла и маленькаго веселаго юмора.

– «Что», спросилъ я его: «скучно, я думаю, бываетъ на кордон??»

– «Отчего скучно?» спросилъ онъ.

– «Да отойти нельзя и теперь в?дь очень опасно. Говорятъ, абреки переправляются». —

– «Ничего, мы привыкли. Наше д?ло такое; еще думаешь себе: приди, батюшка. В?дь намъ еще лестно; вотъ хоть бы я, еще и ни разу не стр?лилъ въ челов?ка. Ну старики, т? ужъ отдаляются. Тоже и на кордон? пьютъ, спятъ.

– «А въ походъ ты желаешь идти?»

«Какже не желать; на то и казакъ, чтобы въ походы ходить.

– «Пойдешь зимой?»

– «Да какъ Богъ дастъ. Коня не могу справить. П?шкомъ нельзя и теперь стыдно».

Я слышалъ отъ Ерошки, что прiобр?тенье лошади составляетъ вс? мечты и Кирки и всего его семейства. Мн? пришло въ голову подарить ему лошадь. Я ровно вчера выигралъ 50 р. Пов?ришь ли, что этотъ молодой мальчикъ съ своимъ пушкомъ на подбородк? такъ импонируетъ своей непосредственностью и красотой, что я долго колебался предложить ему лошадь, боясь оскорбить его. Я сначала предложилъ ему выпросить его въ походъ въ драбанты (это врод? ординарцевъ даются казаки офицерамъ, хотя совершенно противузаконно). Онъ сказалъ, что радъ будетъ.

– «Да в?дь вы не любите нашихъ», сказалъ я.

– «Э! это старухи только», сказалъ онъ, см?ясь: «имъ все, что по не старому, то и тошно. Отчего не любить».

Я предложилъ ему лошадь. Онъ не пов?рилъ сначала, но я сказалъ, что взаймы и что даже сейчасъ, какъ придемъ, дамъ ему деньги. Всю остальную дорогу онъ молчалъ. Я тоже. Мн? было удивительно хорошо на душ?. Все, что я вид?лъ, казалось прекрасно, ново: и мракъ, сгущавшiйся на л?съ, и в?теръ, шумно и высоко говорящiй въ вершинахъ, и дикiе крики шакаловъ близко по об?имъ сторонамъ дороги. На душ? легко, ясно, въ т?л? сильная здоровая усталость и голодъ; природа везд? со вс?хъ сторонъ и въ теб? самомъ.

Я отдалъ Кирк? деньги. Онъ только сказалъ, что отдастъ къ осени, и не поблагодаря ушелъ. Онъ не могъ благодарить и не понималъ, какъ благодарить за вещь, не им?ющую для него никакого смысла. Я смотр?лъ въ окно на него, когда онъ вышелъ. Онъ шелъ опустивъ голову и недоум?вающе разводилъ руками.

Моего хозяина дочь подб?жала къ нему. Они остановились и заговорили о чемъ-то. Какая прелесть эти два челов?ка. Марьяна – верхъ женской красоты. Эта стройность, сила, женская грацiя и глаза, которые только я вид?лъ изъ ея лица, но глаза, которымъ подобнаго я ничего не видывалъ. Впрочемъ до другаго раза о Марьян?. Она стоитъ ц?лаго письма. Нынче я усталъ. Я пооб?далъ или поужиналъ, дописалъ за чаемъ теб? это письмо и усталый, счастливый ложусь спать. А завтра опять иду на охоту.

Вотъ теб? кусочекъ моей жизни, б?дный, жалкiй кусочекъ въ сравненiи съ д?йствительностью. Но прощай. —

[Поздн?е:] Мн? хорошо, очень хорошо, но по правд? сказать, от чего-то грустно, сладко грустно, но грустно.






Глава 3-я.




Возвращаясь въ этотъ вечеръ домой съ Киркой, Ржавскiй, узнавъ, что у него н?тъ лошади, которая составляетъ вс? его желанiя, подарилъ ему 50 р. на лошадь. И это непривычное доброе д?ло произвело то неясное волненiе и христiанское настроенiе, которое отражалось въ письм? его къ прiятелю.

<Ему казалось, что Кирка отъ неожиданнаго счастья и отъ наплыва новыхъ мыслей, подтвержденныхъ д?ломъ, не могъ найти словъ благодарить его, ему казалось, что хозяева его, что Петровъ, что ст?ны хаты, его собака – весь мiръ любилъ его и другъ друга. Онъ былъ такъ доволенъ собой, что ему стало грустно, что онъ такой прекрасный, сильный, здоровый и красивый молодой челов?къ, а почти никто не знаетъ этаго.>




[б) Вторая редакция конца.]


Кирка мн? челов?къ знакомый, во первыхъ, по Ерошк?, которому онъ племянникъ, во вторыхъ, по моему хозяину, дочь котораго онъ сватаетъ. Онъ мн? чрезвычайно нравится. Д?йствительно, Кирка – одинъ изъ самыхъ красивыхъ людей, которыхъ я когда-либо видывалъ. Онъ великъ ростомъ; прекрасно сложенъ, съ правильными строгими чертами лица и общимъ выраженiемъ повелительного спокойствiя и гордости. Брови у него почти срослись и составляютъ одну черту. Это даетъ ему взглядъ р?зкой и холодный, почти жестокой, но все выраженiе такъ въ характер? всего его лица, что по моему еще прибавляетъ его красоту. У него поразительно маленькая и узкая голова. Съ перваго раза, какъ я увидалъ его, онъ мн? чрезвычайно понравился и я старался сойтись съ нимъ, ходилъ съ нимъ на охоту, угащивалъ его; но до сихъ поръ онъ оставался со мной холоденъ и даже надм?ненъ, что разум?ется заставляетъ меня еще больше желать сойтись съ нимъ. Долженъ теб? признаться, что кром? того, что этотъ казакъ просто Богъ знаетъ отчего мн? нравился, какъ нравится женщина – особенно пл?нилъ онъ меня своимъ голосомъ, чистымъ звучнымъ, чуть-чуть погруб?е женскаго контральта, кром? того я им?ю на него виды. – См?йся надо мной или н?тъ, мн? все равно. Я уже пережилъ тотъ возрастъ, когда всякое свое желанiе прим?риваешь на общiй уровень. Захочешь чего-нибудь и спрашиваешь: д?лаютъ ли это люди, д?лали ли прежде меня? н?тъ, то и мн? нечего пробовать. Я в?рю себ? теперь и знаю, не спрашиваясь у обычая, что хорошо, что дурно. Любить хорошо, д?лать добро другому хорошо, и всякому такому чувству я отдаюсь см?ло, къ какой [бы] нел?пости въ пошломъ смысл? оно не привело меня. – Все это я говорю къ тому, чтобы сказать теб?, что я влюбленъ въ этаго казака и р?шился обратить его въ христiанскую в?ру. Въ немъ все хорошо, все св?жо, здорово, неиспорчено, и невольно, глядя на эту первобытную богатую натуру, думается: чт?, ежели бы съ этой силой челов?къ этотъ зналъ, что хорошо, что дурно. Говоря съ Киркой, я былъ пораженъ этимъ отсутствiемъ всякаго внутренняго м?рила хорошаго и дурнаго. Одинъ разъ мы съ нимъ разговорились. Я старался растолковать ему простую истину, что трудиться для другого хорошо и лучше этаго ничего сд?лать нельзя, а трудиться для себя – напрасно. Онъ слушалъ меня больше, ч?мъ внимательно; онъ былъ озадаченъ; но потомъ я вид?лъ, что онъ испугался своего впечатл?нiя и подозрительн?е сталъ смотр?ть на меня. Я очень радъ былъ его встр?тить зд?сь. Онъ вязалъ уздечку, сидя на порог? кордона, и п?лъ одну изъ старыхъ казачьихъ п?сенъ.




* № 4.

14. Глава 4-я.

2-е письмо Ржавскаго къ своему прiятелю.


Да, вотъ уже три м?сяца прошло съ т?хъ поръ, какъ я поселился зд?сь, и съ каждымъ днемъ я больше и больше доволенъ моей жизнью. Прежде я любилъ только общее впечатл?нiе, которое произвели на меня зд?шнiе люди и природа, теперь у меня есть уже зд?сь друзья, живые интересы. Жизнь моя вн?шне идетъ также однообразно, какъ и прежде. Я читаю, пишу, много думаю, охочусь, бес?дую съ Ерошкой и съ хозяиномъ. Каждое утро я отправляюсь купаться; потомъ шляюсь съ ружьемъ, потомъ изр?дка вижусь съ товарищами, потомъ вечеръ, когда жаръ свалитъ, хожу безъ ц?ли и передумываю всякой вздоръ, который мн? вовсе не кажется вздоромъ, и когда смеркнется, у себя сижу на крылечк? или у ховяевъ, съ которыми я теперь сблизился. Мн? интересно сл?дить тамъ за романомъ, который происходитъ между Киркой и хозяйской дочерью. Кирку моего я мало вид?лъ все это время. Онъ отличился съ м?сяцъ тому назадъ, убилъ Чеченца и съ т?хъ поръ, какъ кажется, и загулялъ. У него ужъ есть лошадь и новая черкеска. Онъ иногда прiезжаетъ въ станицу и держитъ себя аристократомъ, гуляетъ съ товарищами, и съ Хорунжимъ, моимъ хозяиномъ и своимъ будущимъ зятемъ, держитъ себя гораздо самостоятельн?е. Странное д?ло, убiйство челов?ка вдругъ дало ему эту самонад?янность, какъ какой-нибудь прекрасный поступокъ. А еще говорятъ: челов?къ разумное и доброе существо. Да и не въ одномъ этомъ быту это такъ; разв? у насъ не то же самое? Война, казни. – Напротивъ, зд?сь это еще меньше уродливо, потому что проще. – Я ?здилъ на кордонъ смотр?ть т?ло убитаго Чеченца, въ то время, какъ родные изъ горъ прi?зжали выкупать его. Голое, желтое, мускулистое т?ло лежало навзничь въ шалаш?, въ голов? была засохшая почерн?вшая рана, бородка подбритая была выкрашена краснымъ, пальцы загнулись, ногти тоже были выкрашены краснымъ. Чеченецъ, который прi?халъ выкупать его, былъ очень похожъ на него. Трудно теб? описать ту молчаливую строгую ненависть, которую выражало его худое лицо. Онъ ни слова не говорилъ и не смотр?лъ ни на кого изъ казаковъ, какъ будто насъ не было. На т?ло онъ тоже не смотр?лъ. Онъ приказалъ прi?хавшему съ нимъ Татарину взять т?ло и гордо и повелительно смотр?лъ за нимъ, когда онъ несъ его въ каюкъ съ казаками. Потомъ, не сказавъ ничего, онъ с?лъ въ каюкъ и переплылъ на ту сторону.

– «Ну, братъ, не попадайся теперь ему», сказалъ Кирк? урядникъ. Кирка весело, самодовольно улыбался. – И чему радуется? думалъ я; а радуется искренно, вс?мъ существомъ своимъ радуется. Невольно мн? представлялась мать, жена убитаго, которая теперь гд?-нибудь въ аул? плачетъ и бьетъ себя по лицу. Глупая штука жизнь везд? и везд?.

– Я теб? писалъ, что сблизился съ хозяиномъ. Вотъ какъ это случилось. Я сид?лъ дома; ко мн? зашелъ нашъ поручикъ Дампiони. Онъ, кажется, малый довольно хорошiй, немного образованный, или ежели не образованный, то любящiй образованiе и на этомъ основанiи выходящiй из общаго уровня офицеровъ. Но это то именно не понравилось мн? въ немъ. Онъ видимо желаетъ сблизиться со мной, выдавая свою братью офицеровъ, какъ будто предполагая, что, молъ, и я не чета вс?мъ другимъ, мы съ вами можемъ понимать другъ друга и быть вм?ст?, и они пускай будутъ вм?ст?. Знаешь это мелкое тщеславiе, забравшееся туда, куда ему вовсе не сл?дуетъ. Кром? того, онъ старожилъ кавказской и рутинеръ. Онъ живетъ, какъ вс? живутъ офицеры по обычаю въ кр?пости; играютъ въ карты, пьютъ, въ станиц? волочутся за казачками и волочутся изв?стнымъ классическимъ образомъ и всегда почти усп?шно. Казачьи станицы съ незапамятныхъ временъ считаются Капуями для нашего брата. А я, ты знаешь, им?ю природное отвращенiе ко вс?мъ битымъ дорожкамъ, я хочу жить хоть трудно, мучительно, безполезно, но неожиданно, своеобразно, чтобъ отношенiя моей жизни вытекли сами собой изъ моего характера. Наприм?ръ, зд?сь въ станиц? всякой офицеръ сближается съ хозяевами, покупаетъ имъ пряниковъ, д?лаетъ сид?нки д?вкамъ, выходитъ къ нимъ въ хороводы, им?етъ изъ молодыхъ услужливаго казака, который исполняетъ его порученiя, и потихоньку, по казенной м?рк? донъжуанничаетъ. У меня же есть чутье на эти избитыя колеи, которыя бываютъ рядомъ со всякаго рода жизнью, я б?гу ихъ съ отвращенiемъ. И теперь, наприм?ръ, я очень доволенъ т?мъ, что не попалъ въ эту колею: я открылъ необитаемого Ерошку, я открылъ Кирку, я открылъ Марьяну съ своей точки зр?нiя. Я открылъ зд?шнюю природу, зд?шнiй л?съ, удовольствiе тратить свои силы. Дампiони стоитъ у Терешкиныхъ; у его хозяевъ дочь Устинька, за которой онъ волочится и, кажется, усп?шно. Онъ н?сколько разъ спрашивалъ меня о моихъ отношенiяхъ съ Марьяной и, лукаво подмигивая, никакъ не хочетъ в?рить, что у меня н?тъ никакихъ отношенiй. Онъ ходитъ въ хороводы, знакомъ со вс?ми д?вками, ходитъ съ ними гулять, угощаетъ ихъ; но все это происходитъ какъ исключенье, казаковъ уже тутъ н?тъ, это дебошъ вн? казачьей жизни, въ который онъ втягиваетъ ихъ. Но несмотря на то онъ милый малый, красивый собой, маленькой, кругленькой, румянинькой, веселинькой, съ бойкими черными глазками, безъ всякой задней мысли, съ однимъ искреннимъ желанiемъ веселиться. Разъ онъ зашелъ ко мн? и предложилъ идти вм?ст? на пирогъ, который зат?яла Устинька. Никого стариковъ не должно было быть на этомъ бал?, одни д?вки и молодые казаки. Марьяна тоже должна была быть тамъ. Онъ говорилъ тоже, что он? считаютъ меня дикаремъ и непрем?нно требуютъ, чтобъ я былъ. Вечеромъ, уже смеркалось, я отправился къ нему. Мн? странно и дико было думать, куда я иду. Что такое будетъ? Какъ вести себя? Что говорить? Что они будутъ говорить? Какiя отношенiя между нами и этими дикими казачьими д?вками? Дампiони же мн? разсказывалъ такiя странныя отношенiя, и безнравственныя и строгiя. Дампiони стоитъ такъ, какъ я, на одномъ двор?, но в разныхъ хатахъ съ хозяевами. Хаты зд?сь вс? на одинъ покрой. Он? стоятъ на 2-хъ аршинныхъ столбахъ отъ земли и составляются изъ двухъ комнатъ. Въ первой, въ которую входишь по л?сенк?, обыкновенно къ лицевой сторон? лежатъ постели, пуховики, ковры, подушки, од?ялы, сложенные другъ на друг? и красиво изящно прибранные по татарски, виситъ оружiе, тазы. Это холодная хата, во второй комнат? большая печь, лавки и столъ, и также прибрано и чисто, какъ и въ первой. Онъ былъ одинъ дома, когда я пришелъ къ нему. – Въ хозяйской хат? происходило волненiе, д?вки выб?гали оттуда, заглядывали къ намъ, см?ялись, Устинька съ засученными рукавами приносила разныя провизiи для пирога. Дампiони пошелъ туда спросить, готово ли. Въ хат? поднялась б?готня, хохотъ и его выгнали. Черезъ полчаса Устинька сама пришла за нами. На накрытомъ стол? стоялъ графинъ съ виномъ, сушеная рыба и пирогъ. Д?вки стояли въ углу за печкой, см?ялись, толкались и фыркали. Дампiони ум?етъ обращ[аться], я же дуракъ дуракомъ д?лалъ за нимъ все, что онъ д?лалъ. Онъ поздравилъ Устиньку съ именинами и выпилъ чихирю, пригласилъ д?вокъ выпить тоже. Устинька сказала, что д?вки не пьютъ. Д[ампiони] вел?лъ деньщику принести меду, – д?вки пьютъ только съ медомъ. Потомъ Кампiони вытащилъ д?вокъ изъ-за угла и посадилъ ихъ за столъ.

– «Какже ты своего постояльца не знаешь?» сказалъ онъ Марьян?.

– «Какже ихъ знать, коли никогда не ходятъ къ намъ?» сказала М[арьяна].

– «Да я боюсь твоей матери», сказалъ я. Марьяна захохотала.

– «И это ничего», сказала она: «она такъ на первый разъ бранилась; а ты и испугался?»

<Зд?сь въ первый разъ я вид?лъ все лицо Марьяны, и не жал?лъ, потому что не разочаровался; она еще лучше, ч?мъ я воображалъ ее. Строгiй кавказской профиль, умное и прелестное выраженiе рта и такая чудная спокойная грацiя во всемъ очерк?. Она одна ихъ т?хъ женщинъ, которыхъ я называю царицами. Что то повелительно прекрасное. Прекрасное въ спокойствiи. Каждое движенiе лица возбуждаетъ радость. Женщины эти возбуждаютъ радостное удивленiе и покорность, внушаютъ уваженiе. Мн? было неловко, я чувствовалъ, что внушаю любопытство и страхъ д?вкамъ тоже, но Д[ампiони] какъ будто не зам?чалъ этаго; онъ говорилъ объ томъ, какъ онъ задастъ балъ теперь, какъ М[арьяна] должна балъ задать и т. д.> Я побылъ немного и ушелъ. – Съ т?хъ поръ однако, долженъ признаться, я смотрю на Марьяну иными глазами. Представь себ?: каждый день я сижу утромъ у себя на крылечк? и вижу передъ собой эту женщину. Она высока ростомъ, необыкновенно хороша, такъ хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскiя женщины. Она работаетъ на двор?. Она л?пить кизяки на заборъ и я сл?жу за вс?ми ея движеньями. На ней обыкновенно платокъ на голов? и ше? и одна розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами и азiатской ожерелкой и разр?зомъ по середин? груди. Босыя маленькiя ножки ея съ горбомъ на ступени становятся сильно, твердо, не перем?няя формы. Мощныя плечи ея и твердая грудь содрагаются при каждомъ движеньи, выгнутый станъ сгибается свободно. Шея у нея н?жная, прелестная. Она чувствуетъ на себ? мой взглядъ, и это смущаетъ ее, я чувствую; и я смотрю на нее, не отрываясь, и радуюсь. – Никакихъ отношенiй между мною и ею быть не можетъ; ни такихъ, какъ Д[ампiони] съ Устинькой, ни такихъ, какъ Кирка съ нею, я не влюблюсь въ нее; но неужели мн? запрещено любоваться на красоту женщины, какъ я любуюсь на красоту горъ и неба? – По всему, что я говорилъ съ ней, она не глупа, знаетъ свою красоту, гордится ей и любитъ нравиться, мое вниманiе доставляетъ ей удовольствiе. Съ т?хъ поръ какъ я далъ деньги Кирк?, я зам?чаю, что хозяинъ сталъ со мной любезн?е и приглашаетъ къ себ? и приглашалъ идти съ нимъ въ сады на работы. Я былъ у нихъ разъ, старуха, такая злая, какъ мн? казалось, – добрая баба и любитъ свою дочь безъ памяти. Хорунжiй самъ – политикъ, корыстолюбецъ, но гордящiйся казачествомъ, изъ чего выходить странное см?шенiе. Однако по правд? сказать, я былъ разъ [?] у хозяевъ, Хорунжаго не было, старуха угащивала меня каймакомъ. Марьяна сид?ла подл?, грызя с?мя. Мать вел?ла ей сид?ть тутъ, чтобъ меня занимать, и при ней говорила про то, что ее замужъ отдаетъ и жал?етъ, мальчишка дико смотр?лъ на меня. Потомъ мать ушла; я спросилъ М[арьяну], хочетъ ли она замужъ. Она покрасн?ла и посмотр?ла на меня своими заблест?вшими глазами. Я позавидовалъ Кирк?. Я хочу не ходить къ Хорунжему. Она слишкомъ хороша, она… Ничего, ничего, молчанiе!




* № 5.

КАЗАКИ





Глава I.


Въ Гребенской станиц? былъ праздникъ. Кром? казаковъ, бывшихъ въ поход?, или на кордонахъ весь народъ проводиль день на улиц?. —

Собравшись кучками, с?дые, бородатые, съ загор?лыми и строгими лицами старики, опираясь на посошки, стояли и сид?ли около станичного правленiя, или на завалинахъ хатъ, гр?ясь на весеннемъ солнышк? и спокойно-м?рными голосами бес?довали о старин?, объ общественныхъ д?лахъ, объ урожаяхъ и о молодыхъ ребятахъ. Проходя мимо стариковъ, бабы прiостанавливались и низко кланялись, молодые казаки почтительно уменьшали шагъ и снимали попахи. Старики замолкали, строго насупивъ брови, – осматривали проходящихъ и, медленно наклоняя голову, тоже вс? приподнимали шапки. —

Старыя казачки сид?ли по крылечкамъ хатъ, или выглядывая въ окошечки, молодыя бабы и д?вки въ яркоцветныхъ атласныхъ бешметахъ съ золотыми и серебряными монистами и въ б?лыхъ платкахъ, обвязывавшихъ все лицо до самыхъ глазъ, расположившись въ т?ни отъ косыхъ лучей солнца на земл? передъ хатами, на бревнахъ у заборовъ, грызя с?мя, громко см?ялись и болтали. Н?которыя держали на рукахъ грудныхъ д?тей и, разстегивая бешметъ, кормили ихъ, или заставляли ползать вокругъ себя по пыльной дорог?.

Мальчишки и д?вчонки на площади и у станичныхъ воротъ съ пискомъ и крикомъ играли въ мячъ; другiе, подражая большимъ, водили хороводы и тоненькими несм?лыми голосами пищали п?сни.

Льготные, писаря и вернувшiеся домой строевые казаки, молодые парни въ нарядныхъ черкескахъ, обшитыхъ галунами, сц?пившись рука съ рукой, ходили по улицамъ, останавливаясь то подл? однаго, то подл? другаго кружка казачекъ, молодецки подкидывая головой попаху, оправляя кинжалъ и заигрывая.

Кое-гд? на корточкахъ около знакомаго дома сид?ли кунаки – сухiе, краснобородые, босые Чеченцы, пришедшiе изъ-за Терека полюбоваться на праздникъ и, покуривая изъ коротенькихъ трубочекъ, перекидывались быстрыми гортанными звуками. На улицахъ, между однообразными деревянными хатами съ высокими камышевыми крышами и р?зными крылечками, было сухо, въ воздух? тепло и неподвижно, на неб? прозрачно, голубо и ясно. Б?ло-матовый хребетъ сн?жныхъ горъ, видн?вшiйся отовсюду, казался близокъ и розов?лъ отъ заходящаго солнца. Изр?дка отъ горъ, по р?дкому воздуху, долеталъ дальнiй звукъ пушечнаго выстр?ла и въ камышевой степи и въ садахъ за станицей съ разныхъ сторонъ откликались фазаны. Еще д?вки не начинали хороводовъ, ожидая сумерекъ, казаки не расходились по хатамъ справлять праздникъ и весь народъ спокойно толпился на улицахъ, когда на площадь шагомъ вы?хали два вооруженные верховые, и вниманiе д?вчонокъ, мальчишекъ, бабъ, д?вокъ и даже стариковъ обратилось на нихъ.[44 - Здесъ на полях: Казаки недоброжелательно принимали новыхъ гостей.]

Одинъ изъ верховыхъ былъ плотный черноглазый красный казакъ л?тъ 30 съ окладистой бородой, широкимъ рубцомъ черезъ носъ и щеку и необычайно развитыми грудью и плечами. Онъ сид?лъ н?сколько бокомъ на сытомъ с?ромъ кабардинц?, твердо ступавшемъ по жесткой дорог?, весело поводившемъ острыми ушами и подкидывавшемъ тонкой глянцовитой холкой и красивой головой въ серебряной уздечк?. Все въ этомъ всадник?, отъ широкой загнутой назадъ попахи до шитой шелками и серебромъ с?дельной подушки, изобличало охотника и молодца. Ружье въ чехл?, серебряная шашка, кинжалъ, пистолеты, натруска, свернутая за с?дломъ бурка, ловко прилаживались около него и показывали, что онъ ?халъ не изъ мирнаго и не изъ ближняго м?ста. Въ этой боковой посадк?, въ движенiи руки, которой онъ шутя похлопывалъ плетью подъ брюхо лошади, а особенно въ его блестящихъ, б?гающихъ, узкихъ глазахъ чувствовалось что то кошачье, порывистое. Чувствовалось, что въ одно мгновенье вм?сто этой щегольской небрежности онъ могъ слиться однимъ кускомъ съ лошадью, перегнуться на сторону и понестись какъ в?теръ, что въ одно мгновенье, вм?сто игриваго похлопыванья плетью, эти широкiя руки могли выхватить винтовку, пистолетъ или шашку и вм?сто самодовольнаго веселья, въ одно мгновенье глаза могли загор?ться хищнымъ гн?вомъ, или необузданнымъ восторгомъ. Другой былъ еще совс?мъ молодой, очень красивый казаченокъ съ румяными налитыми щеками, б?лымъ пушкомъ на бород? и узкими голубыми глазами. Онъ былъ б?дно од?тъ, и конь подъ нимъ былъ ногайской, худой; но въ посадк? и чертахъ его было зам?тно что-то ранне спокойное и изящное. Что-то сильно занимало молодаго казаченка; онъ пристально вглядывался въ толпу д?вокъ, собравшихся на углу площади, и безпокойно поталкивалъ лошадь.

Про?зжая мимо стариковъ, казаки приподняли попахи. Старшiй казакъ оглядывался кругомъ, какъ будто говоря: «видали молодца?» и вс?мъ кланялся.

– «Что много Нагайскихъ табуновъ угналъ, батяка Епишка? А?» сказалъ, обращаясь къ нему, приземистый старикъ съ нахмуреннымъ мрачнымъ взглядомъ и б?лой бородой, доходившей ему до грудей. Это былъ изв?стный по всему околодку колдунъ казакъ Черный.

– «Ты не бось пересчиталъ, д?дука, коли спрашиваешь», недовольно, но смущенно отв?чалъ Епишка и, встряхнувъ попахой, отвернулся отъ него.

– «То-то парня-то напрасно за собой дурно водишь», проговорилъ старикъ. «До?здятся казаки! Что дороже коня»!

Епишка прiостановился и внимательно прислушивался къ словамъ колдуна. «Вишь чортъ, все знаетъ», сказалъ онъ и плюнулъ.

Но, подъехавъ къ кружку д?вокъ, озабоченное выраженье его лица мгновенно перешло въ счастливо разгульное.

– «Здорово дневали, д?вки?» крикнулъ онъ сильнымъ заливистымъ голосомъ, «Состар?лись безъ меня небось, в?дьмы!»

«Закусокъ купи д?вкамъ то! Много ли бурокъ привезъ? Здорово, дядя!» радостно заговорили д?вки, приближаясь къ нему, какъ только онъ подъ?халъ.

– «Вотъ съ Киркой на ночку погулять прилет?ли съ кордона», отв?чалъ Епишка, на?зжая на д?вокъ.

– «И то Степка твоя исплакалась безъ тебя», визгнула одна д?вка, локтемъ толкая Степку, и залилась звонкимъ см?хомъ.

«Чихиркю д?вкамъ купи», сказала другая.

– «Ну те къ чорту! Куда л?зешь? Что топчешь лошадью то», говорила третья, замахиваясь рукой на его лошадь, которую онъ, джигитуя, поворачивалъ между ними.

– «Становись въ стремя, въ горы увезу, мамочка. Ужъ поц?лую-жъ! такъ кр?пко, что ну!» говорилъ Епишка и см?ялся.

Товарищъ его тоже остановился подл? д?вокъ и, улыбаясь словамъ Епишки, не спуская блестящихъ глазъ, смотр?лъ на высокую стройную д?вку, которая, сидя на завалинк?, см?ялась на него своими черными глазами. – Онъ н?сколько разъ собирался заговорить съ ней, но д?вка отворачивалась отъ него.

– «Ты чего прi?халъ?» спросила она его.

– «На тебя посмотреть, мамука Марьянка, съ кордона выпросился», сказалъ онъ ей и весь закрасн?лся.

– «Легко ли? Не видали!» отв?чала Марьяна и, подойдя къ нев?стк?, которая держала на рукахъ груднаго ребенка, вдругъ жадно начала ц?ловать этаго ребенка, изр?дка косясь на молодаго казака.[45 - Здесь на полях другим почерком: Придешь гулять, М.? Закусокъ. куплю. – Некогда. – Аль офицеру об?щала? – Некогда. – Такъ я приду къ вамъ. – Пожалуй приходи. Онъ пришелъ. М. сид?ла въ хат? съ офицеромъ. – К. пошелъ гулять. Рано утромъ дали знать о партiи.]

Казаки, постоявъ немного, по?хали по домамъ поставить коней, снять ружья, и тотчасъ об?щались вернуться играть съ д?вками всю ночь до ранняго утра.

Прi?хавшiе казаки были сос?ди. Они, свернувъ въ боковую улицу, вм?ст? подъ?хали къ двумъ хатамъ, которыя стояли рядомъ, и сл?зли съ коней. —

– «Приходи скор?й, Кирка! Дорвались, братъ!» крикнулъ своимъ заливистымъ басомъ старшiй, осторожно проводя своего коня сквозь плетеные ворота. «Здорово, Улита!» обратился онъ къ нев?стк?, которая сб?гала по сходцамъ чтобы принять коня. «Поставь къ с?ну, мамочка, да не разс?длывай мотри, – опять по?ду», прибавилъ онъ, приподнимая папаху въ отв?тъ на низкiй поклонъ жены брата. —

– «Что мой-то здоровъ ли, батяка?» спросила она. —

– «Чего ему д?лается, Фомушкины боченокъ привезли, онъ и такъ пьянъ надуется, въ станицу нече ?здить», отв?чалъ батяка Епишка, поднимаясь по сходцамъ.

– «Да чихирю, баба, принесь», крикнулъ онъ. Живо!»

Батяка Епишка былъ второй братъ одной изъ самыхъ старыхъ по роду и зажиточныхъ казачьихъ семей Гребенскаго полка. – Д?дъ его Илясъ Широкой еще во времена совершенно вольнаго казачества долго служилъ по выбору атаманомъ, бился съ горцами, им?лъ много ранъ, былъ жалованъ Царицей и им?лъ холопей, отецъ его, д?дука Иванка, н?сколько разъ былъ избираемъ обществомъ въ станичныя и полковыя должности, но всегда отказывался за одиночествомъ и всю жизнь служилъ простымъ казакомъ, занимаясь хозяйствомъ и охотой. Несмотря на то, старикъ, котораго еще теперь многiе помнили, пользовался высокимъ уваженiемъ всего народонаселенiя за свою строгость нрава, хл?босольство и мудрость сов?товъ. Когда онъ умеръ, старшiй сынъ Давыдъ былъ уже женатымъ хозяйственнымъ казакомъ и принялъ въ руки хозяйство; меньшой и любимый сынъ Епишка былъ еще холостымъ, развеселымъ и отчаяннымъ парнемъ и, не вступаясь въ насл?дство, тотчасъ по смерти отца предался вполн? удалой казачей жизни съ пьянствомъ, побочничествомъ, воровствомъ и грабежами. – Старшiй братъ Давыдъ былъ челов?къ степенный и темный, какъ говорили про него въ станиц?. Онъ кр?пко держалъ в?ру, велъ хорошо хозяйство, любилъ выпить, д?тей и бабу училъ какъ сл?дуетъ, службу несъ исправно, но ни на служб?, ни въ домашнемъ быту не пошелъ по отцу и д?ду, онъ не им?лъ в?су, былъ рохля, такъ ничего; его забывали и ни въ какую должность бы не выбрали, ежели бы еще были времена выборовъ. Епишка напротивъ былъ любимецъ всей станицы и даже по всему полку его давно знали. – Хоть старики и покачивали головами, глядя на его бравшихся, Богъ знаетъ откуда, кабардинскихъ коней и серебряныя шашки, на его ястребовъ и собакъ и князей кунаковъ, которые изъ кумыковъ и изъ Чечни прi?зжали къ нему въ гости, хоть и говорили, что онъ в?ры не держитъ и конину ?стъ у Татаръ и съ Русскими обмирщился, хоть и сбивалъ онъ по всему полку съ пути бабъ и д?вокъ, но старики радовались, глядя на него, гордились имъ, слушая станичные толки про его лихiя д?ла за р?кой и въ степи и въ горахъ, куда онъ пробирался. Бабы и д?вки любили его зa подарки, за мастерство п?ть и за то, что онъ любилъ ихъ. Кром? того общiй голосъ про него по околотку говорилъ, что онъ хотя и чортъ сорви-голова, а ужъ такъ простъ, что дитя малое не обидитъ, посл?днюю рубаху отдастъ.

Товарищъ и сос?дъ Епишки, молодой казаченокъ Кирка былъ челов?къ б?дный и сирота. Онъ еще ребенкомъ 5 л?тъ остался у матери посл? смерти отца. Старуха въ б?дности взростила его и собрала въ казаки. Она любила его, какъ любятъ д?тище, на которое положена вся жизнь матери. Она не могла нарадоваться на своего Кирушку, и вс? сос?ди и станичники знали малаго за парня почтительнаго, смирнаго и умнаго. Объ одномъ горевала мать, что связался съ сос?домъ ея Кирушка, какъ бы дурному не научилъ его нехристь то этотъ. – А теперь бы только женить мн? его, такъ и умереть можно спокойно, – думала она.

Кирка, поставивъ лошадь, по?лъ рыбки сушеной и лепешки, которыя ему принесла мать, и, захвативъ въ рукавъ черкески горсть с?мечекъ, поб?жалъ къ сос?ду. —

– «Пей!» закричалъ ему Епишка, подавая налитую чапурку вина. Казаченокъ перекрестился, выпилъ, Епишка допилъ остальное, отеръ рукавомъ бороду и оба пошли на площадь.

– «Слыхалъ, что Черный про коней сказалъ?» спросилъ Епишка, когда они вышли. —

– Про Ногайскихъ то? возразилъ Кирка. —

– «А то про какихъ же? Что, баитъ, много ли табуновъ угналъ? В?дь это про вчерашнихъ. Все знаетъ, чортъ! Пойти чихиремъ поклониться ему надо».

Кирка недов?рчиво посмотр?лъ на своего товарища. «Гд? жъ ему видать ихъ?» сказалъ онъ. «Мы ихъ ночью прогнали, а въ камышахъ то кто ихъ найдетъ». —

– «Дуракъ, дуракъ!» недовольно возразилъ Епишка. «В?дь онъ кто? колдунъ! А кто заплуталъ то насъ въ степи? разв? даромъ».

Кирка ничего не отв?тилъ, но по умному лицу его видно было, что онъ плохо в?рилъ въ знанiе колдуна. – Р?чь шла о ногайскомъ табун?, который казаки вчерашнею ночью украли въ степи и, съ т?мъ, чтобы нынче ночью перегнать дальше за Терекъ, спрятали въ камышахъ подъ станицей.

– «Ты не толкуй», продолжалъ Епишка, съ покровительственной лаской обращаясь къ Кирк?: «а сходи ка, Кирушка, къ баб?, возьми вина 2 осьмухи да отнеси ему, Черному, али его баб? отдай, да скажи: батяка Епишка поклонъ прислалъ. И еще тебя благодарить будетъ. Такъ то д?лаютъ. Такъ сходи, няня». «Няня» им?етъ значенiе ближайшаго друга на казачьемъ нар?чьи и Епишка употреблялъ это слово къ своему другу только въ знакъ особой ласки.

– «Ладно», сказалъ, чуть зам?тно улыбаясь, Кирка: «я схожу, а ты гд?жъ, въ хоровод? будешь?»

– «Ну да, гулять буду!» крикнулъ Епишка и облако озабоченности, которое налегло на него во время этаго разговора, мгновенно изчезло съ его лица.

– «Гей вы, казаки!» крикнулъ Епишка, обращаясь къ тремъ молодымъ казакамъ, выходившимъ изъ-за переулка. Ц?пляйся рука за руку, къ Ямк? пойдемъ, я угощаю».

– «Аль посчастливилось? Чтожъ, д?ло хорошее», отв?чали казаки одинъ зa другимъ, присоединились къ нему, взялись рука за руку и, громко разговаривая, пошли по улиц?; н?которые изъ нихъ были уже пьяны. По дорог? они забирали съ собой вс?хъ, кто попадался, и когда дошли до площади, ихъ было уже челов?къ 15. Епишка, говорившiй совершенно спокойно и разсудительно н?сколько минутъ тому назадъ бывши одинъ, теперь въ толп? казался совершенно навесел?. Онъ сбилъ на бокъ шапку, раскрасн?лся и на всю станицу заливался п?сней, которую вторили ему товарищи; бабы и старые старики, которыхъ не захватывали съ собой, только покачивали головами, глядя на эту занимающую собой всю улицу вереницу. – Ну, теперь на нед?лю загуляли казаки, – говорили они. Все этотъ чортъ, прибавляли они, указывая на атлетическую фигуру и красную большеротую рожу Епишки.

На площади д?вки выскочили изъ хороводовъ и подскочили къ нему. «Вишь пьяница», говорила одна: «ч?мъ въ хороводы играть, съ стариками пить идешь». – «Откупись отъ д?вокъ, а то не пустимъ», говорила другая. – «Давайте жъ, д?вки, не примемъ его въ свою бес?ду», пищала третья. – «Дай срокъ» улыбаясь своимъ широкимъ ртомъ, сказалъ батяка Епишка: «дай срокъ, съ казаками погуляю и на васъ останется».

– «Да не приходи, пожалуй, не надо тебя», сказала Марьяна, та высокая красивая д?вка, которая разговаривала съ Киркой.

– «Ей Богу, приду, Марьянушка», отв?чалъ Епишка и, растолкавъ д?вокъ, дорвался до Марьянки и обнялъ ее: «съ Киркой приду, во какъ! Ты полюби его, мамочка!» шепнулъ онъ ей.

– «Самъ его съ?шь, Кирку твоего», громко и сердито отв?чала Марьяна и, вырвавшись, такъ сильно ударила казака по спин?, что рукамъ себ? сд?лала больно. Д?вки засм?ялись. – «Ну, идешь что ли къ Ямк? то?» сказалъ старый казакъ, желавшiй поскор?й добраться до чихиря.

– «Идемъ, идемъ!» отв?чалъ Епишка: «а вы, д?вки, какая изъ васъ, б?ги за мной къ бабк?. Чихирю на вашъ хороводъ ведро жертвую, бабка отпуститъ. Нельзя. Д?вки хороши!»

– «Да и медку то пришли».

– «Ладно. Батяка Епишка гуляетъ нынче, такъ знайте», сказалъ онъ и снова, взявъ казаковъ справа и сл?ва, пошелъ дальше. – Востроглазая Степка, которую вся станица уже знала за любовницу Епишки, вызвалась пойти зa угощеньемъ. Кирка отсталъ отъ казаковъ и остался въ хоровод?.

На зар?[46 - Отсюда до конца другим почерком.] Кирка шелъ домой, Марьяна, отворивъ двери, вышла къ скотин?. Онъ вскочилъ къ ней: «Мамушка! что хочешь, д?лай, завтра женюсь». – Она, растерянная и счастливая, выб?жала изъ клевушка къ матери. Что будетъ теперь. – Кирка сталъ ходить къ ней и въ станиц? заговорили.

Въ это утро Дампiони приходилъ и научилъ Ржавскаго. Онъ напоилъ Хорунжаго и мать. Марьяна жала ему руки, ревновала. – Ц?лую ночь.>




* № 6.





Глава II. Кордонъ.


Молодые казаки гуляли до св?та. Кирка и товарищъ его Илясъ рано утромъ должны были идти на кордонъ за пять верстъ отъ станицы. —

Передъ зарей поднялся сырой туманъ отъ земли и окуталъ станицу. Туманъ уже серебрился и св?тился, когда Кирка вернулся къ дому. Только вблизи, подойдя вплоть, онъ увидалъ мокрый заборъ и старыя гнiющiя доски своего крылечка. Хата однако была отперта и въ клети черн?ла отворенная дверь, сквозь которую онъ вид?лъ синюю рубаху матери. —

Онъ вошелъ въ хату, снялъ ружье, осмотр?лъ его, и, доставь два пустыхъ хозыря и м?шечекъ съ пулями и порохомъ, сталъ д?лать заряды, изр?дка весело поглядывая въ окно и все мурлыкая п?сню. Заслышавши знакомые шаги по скрипящимъ сходцамъ, мать оставила коровы и, забравъ въ подолъ дровъ, вошла въ хату.

– Аль пора? сказала она. – На кордонъ собираешься? —

– Илясъ зайдетъ, вм?ст? пойдемъ, отв?чалъ сынъ. —

– Тогда въ с?няхъ пирога возьми, я теб? м?шочикъ припасла, сказала старуха, продолжая еще сильными, жилистыми руками бросать дрова въ широкую холодную печь.

– Ладно. А коли завтра изъ-за р?ки съ лошадью Хаджи-Магоматъ придетъ, ты его на кордонъ пришли. Не забудь, смотри.

Между хозяйственными хлопотами мать подала сыну обуться и зашила черкеску, которую онъ разорвалъ вчера на забор?. —

– «Господи Іисусе Христе сыне Божiй, помилуй насъ!» раздалось подъ окномъ черезъ н?сколько времени. Это былъ Илясъ, зашедшiй за товарищемъ.

– Аминь, отв?чала старуха, и Илясъ вошелъ въ хату. Кирка затянулъ ремень пояса, взялъ бурку, перекинулъ ружье и м?шокъ за плечи и вышелъ на улицу.

– Богъ проститъ, Кирушка, проговорила старуха, перегнувшись черезъ заборъ, провожая глазами двухъ парней, скорыми шагами удалявшихся по улиц?. – Смотри, не гуляй тамъ-то. Не спи въ секрет?.

– Прощай, матушка! отв?чалъ сынъ, не поворачивая головы. И казаки скрылись въ туман?. Старуха над?ла стоптанные чувяки на босыя ноги и вернулась къ скотин?. Еще ей много было д?ла до утра.

– Баба! вдругъ послышался ей изъ-за забора здоровый голосъ сос?да Ерошки: – А баба! Аль здохла?

Старуха подошла къ забору, оглянулась и разсмотр?въ въ туман? Ерошку, который въ одной рубах? и порткахъ стоялъ у забора, подошла къ нему.

– Дай бабочка, молочка, а я фазанчика принесу, сказалъ онъ, подавая ей черепокъ. – Старуха молча взяла черепокъ и пошла къ избушк?. – Хочу въ старые сады сходить, ребята говорили, свиней видали, да вотъ кашицы сварю. Что проводила парня-то?

– Проводила, проводила, покачивая головой сказала старуха..... Ты, дядя, къ эсаулу то сходи, прибавила она помолчавъ немного.

– Ну вотъ спасибо, бабочка умница, отв?чалъ Ерошка, принимая отъ нея молоко. – Я схожу, схожу. Нынче некогда. Завтра схожу. – И сильная фигура Ерошки скрылась отъ забора. Черезъ н?сколько минутъ онъ былъ уже готовъ и съ ружьемъ и кобылкой за плечами, свиснувъ собакъ, пробирался задами изъ станицы. Старикъ не любилъ встр?чаться съ бабами, выходя на охоту, и потому шелъ не въ ворота, a перел?залъ черезъ ограду. —

Но нынче ему было несчастье; едва онъ вышелъ на дорогу, какъ увидалъ арбу на пар? воловъ, которая остановилась передъ нимъ. Низкiе быки нетерп?ливо поворачивали дышло то въ одну, то въ другую сторону и чесали себ? спины; передъ быками съ палкой, останавливая ихъ, стояла высокая казачка въ розовой рубах?, какъ всегда окутанная до глазъ б?лымъ платкомъ. —

– Вишь рано выбралась, сказалъ Ерошка, поравнявшись съ ней и узнавъ въ ней Марьяну. – Здорово ночевала?

– Куда Богъ несетъ, дядя? сказала она.

– За р?ку иду, отв?чалъ серьезно старикъ, проходя мимо. – А вы аль за дровами? —

– Да вотъ батяка зa с?тью пошелъ, ждать вел?лъ, отв?чала д?вка, переступая съ ноги на ногу.

– А Кирку не видала? онъ тутъ пошелъ, сказалъ старикъ, вдругъ останавливаясь подл? нея.

– A теб? что?

– Да вотъ я скоро сватать приду, сказалъ старикъ, оскаливая свои съ?денные зубы и подходя къ ней.

– Приходи, приходи, сказала Марьяна и, бокомъ взглянувъ на старика своими черными глазами, засм?ялась. Ерошка вдругъ схватилъ за руки д?вку и прижалъ ее къ себ?.

– Что Кирка! Меня полюби! Ей Богу, вдругъ сказалъ онъ умоляющимъ голосомъ. Д?вка вырвалась, изъ вс?хъ силъ ударила хлыстомъ старика и засм?ялась.

Старикъ видимо не оставилъ бы ее такъ, но, увидавъ по туманной дорог? приближающуюся фигуру эсаула, затихъ, погрозился пальцомъ и пошелъ своей дорогой.

– Вишь пошутить нельзя, чортъ какой! Теперь задачи не будетъ, проговорилъ онъ. – И я же дуракъ старый, прибавилъ онъ и плюнулъ.

Когда туманъ сталъ подниматься и открылъ мокрыя камышевыя крыши и росистую низкую траву у заборовъ, и дымъ повалилъ изъ трубъ, въ станиц? почти никого не оставалось; кто пошелъ въ сады, кто въ л?съ, кто на охоту или на рыбную ловлю или на кордоны. —

Илясъ и Кирка, чуть слышно ступая по мокрой, поросшей травой дорог?, подходили къ кордону.

Дорога шла сначала лугомъ, потомъ камышами и невысокимъ, густымъ непроницаемымъ л?сомъ. Казаки сначала разговаривали между собой. Илясъ хвастался своей побочиной Степкой, разсказывалъ, какъ онъ провелъ съ ней ночь, и подтрунивалъ надъ Киркой, у которого не было побочины. – Кирка отшучивался. – И не надо, говорилъ онъ и, бойко поворачивая голову, безпрестанно оглядывался. Проходя камыши, Кирка зам?тилъ, что не годится говорить громко отъ абрековъ; оба замолкли и только шуршанье поршней по трав? и изр?дка зац?пленная ружьемъ в?тка изобличали ихъ движенье. —

Дорога была про?зжена когда то широкими колесами аробъ, но давно уже поросла травою; кое гд? вода изъ Терека разливалась по ней. Съ об?ихъ сторонъ заросшая темнозеленая чаща сжимала ее. В?тки карагача, калины, виноградника, занимали м?стами тропинку, нетронутыя ни лошадьми, ни скотиной, никогда не ходившими по этимъ опаснымъ м?стамъ. Только кое гд?, внизу, подъ листьями были пробиты фазаньи тропки, и даже казаки н?сколько разъ вид?ли уб?гающихъ въ эти тунели красноперыхъ фазановъ. Иногда широкая тропа съ поналоманными в?твями и сл?дами раздвоенныхъ копытъ по грязи дороги показывала зв?риную тропу. По дорог? видн?лись то же сл?ды челов?ческiе и Кирка, нагнувшись, внимательно пригляд?лся къ нимъ.

– Може абреки, сказалъ Илясъ.

– Н?тъ, двое, одинъ въ сапогахъ. Наши казаки, должно, отв?чалъ Кирка. Туманъ еще только по поясъ поднялся отъ земли, въ двухъ трехъ шагахъ впереди не было видно, и только нижнiя в?тви л?са съ висящими каплями были видны, верхъ деревъ, черн?я въ туман?, казалось, уходилъ далеко, далеко къ небу. Въ л?су высоко гд?-то пищали и били крыльями орлы, фазаны тордокали, перекликаясь то въ одномъ, то въ другомъ м?ст?, и близко и далеко по обоимъ сторонамъ дороги. Во всемъ лежала печать д?вственности и дикости. Ровный шумъ воды Терека, къ которому приближались казаки, становился слышн?е и слышн?е. – Одинъ разъ направо отъ нихъ ударило ружье и раздалось по л?су. Со вс?хъ сторонъ отозвались фазаны. Казаки прiостановились.

– Ерошка фазановъ небось лущитъ, сказалъ Кирка и пошелъ дальше. Пройдя съ часъ, л?съ кончился и передъ казаками открылась высокая, блестящая, быстро б?гущая вода съ колеблющимся надъ ней туманомъ. Шумъ воды вдругъ усилился до заглушающаго говоръ гула. Какъ только казаки вышли въ камыши, глазамъ ихъ представилась эта сила б?гущей быстро воды съ карягами и деревьями. <Они повернули на валъ и пошли по теченью р?ки. Туманъ все больше и больше р?д?лъ, блестящiе лучи кое-гд? играли на вод? и зелени и тотъ низкiй, залитой берегъ понемногу открывался. За р?кой глухо слышались изр?дка пушечные выстр?лы.

– Вотъ и мы осенью въ походъ пойдемъ, сказалъ Илясъ, отв?чая на звукъ этихъ выстр?ловъ.

– Далъ бы Богъ поскор?е, а то тоже всяка сволочь см?ется теб?, отв?чалъ Кирка. – До т?хъ поръ, говоритъ, не казакъ, пока чеченца не убьешь.

– Ты небось отчаянный будешь? сказалъ Илясъ.

– А что Богъ дастъ, в?дь такiе же и мы люди, какъ старики наши были. – Зв?ря, зв?ря-то что ходило, прибавилъ Кирка, указывая на песчаный валъ, по которому они шли, весь испещренный сл?дами. Впереди въ туман? завидн?лась, какъ бы громадная башня, черная вышка кордона. Стреноженная б?лая казачья лошадь въ с?дл? ходила въ камышахъ пониже вала. Старый бородатый казакъ сид?лъ у самаго берега, съ засученными рукавами и штанами и вытягивалъ с?ть изъ бурлившаго и загибавшагося около плетешка глиняного быстраго потока. Н?сколько тропинокъ расходилось въ разныя стороны. На всемъ было видно присутствiе близкаго жилья. Чувство одиночества и дикости вдругъ исчезло въ душ? казаковъ и зам?нилось чувствомъ довольства и уютности. Притомъ же туманъ всколыхался уже высоко, открылись бурный Терекъ съ т?мъ берегомъ, голубое небо открылось м?стами, и золотые лучи разсыпались по вод? и зелени.

– Молодцы-ребята, рано пришли, обратился старый казакъ къ подходящимъ. – Что Фомку не встр?чали?

– Н?тъ, должно другой дорогой по?халъ, отв?чалъ Кирка. – A Хорунжiй что?

– Что? Пьянъ безъ просыпу съ урядникомъ, дуютъ да и шабашъ, Фомку за чихиремъ въ станицу послали. —

Казаки пришли на постъ и отъявились Хорунжему.>

На посту стоитъ обыкновенно офицеръ, урядникъ, 15 челов?къ казаковъ п?шихъ и 15 конныхъ. Постъ составляется изъ двухъ продолговатыхъ составленныхъ срубовъ, на одномъ изъ которыхъ сажени на дв? поднимается каланча на четырехъ столбахъ, называемая вышкой. Днемъ казаки, см?няясь, держутъ караулъ на каланч?; н?сколько конныхъ д?лаютъ нa об? стороны объ?зды по берегу отъ однаго поста до другаго. – Ночью по опаснымъ м?стамъ вдоль берега казака по три разсылаютъ въ секреты. Во всякое время дня можно вид?ть въ четвероугольной вышк?, покрытой камышемъ и возвышающейся надъ л?сомъ, фигуру казака съ ружьемъ за плечами и буркой, поглядывающаго по сторонамъ, облокачивающагося на перильца или переговаривающагося внизу съ товарищами.

Недалеко отъ кордона пасутся стреноженныя лошади въ тренахъ и камыш?. Около избъ праздно болтаются казаки; кто поетъ п?сню, вяжа уздечку на завалинк?, кто гр?ется на солнц?, кто тащитъ дрова или воду, кто передъ самымъ постомъ на Терек? у плетешка, сидитъ на сеж?. Терекъ однообразно бурлитъ, заворачиваясь на отмеляхъ, фазаны тордокаютъ то зд?сь въ чащ?, то за р?кой въ далекихъ камышахъ. За Терекомъ видн?ется дальнiй аулъ, съ движущимся издалека народомъ въ цв?тныхъ яркихъ одеждахъ, и изр?дка каюкъ перебиваетъ воды. – За ауломъ возвышаются темнозеленыя, а выше б?лыя сн?говыя горы.

Кирка полтора м?сяца безотлучно провелъ на кордон?. – <Одинъ разъ только, посыланный за чихиремъ, онъ ходилъ въ станицу. Но станичные вс? были въ садахъ и онъ не видалъ ни Марьяны, ни матери.> – Разъ въ день ему приходилось сторожить на вышк? и почти каждую ночь онъ высылался въ секреты. Старые казаки по дружб? съ хорунжимъ увольнялись отъ этой должности. Хорунжiй получалъ за то чихирь и произведенiя ихъ рыбной ловли и охоты.

Разъ Кирка передъ вечеромъ стоялъ на вышк?. – Вечеръ былъ жаркой и ясной. Ходившiя днемъ грозовыя тучки разбирались по горизонту и косые жаркiе лучи жгли лицо и спину казака, мирiяды комаровъ носилисъ въ воздух?. Все было тихо, особенно звучно раздавались внизу голоса казаковъ. Коричневый Терекъ гд? ровно, гд? волнистой полосой б?жалъ подл? кордона. Онъ начиналъ сбывать, и мокрый песокъ, с?р?я, показывался, какъ острова, посередин? на отмеляхъ и на берегахъ. – На томъ берегу все было пусто, только до самыхъ горъ вдаль тянулись камыши, прямо напротивъ въ аул? ничто не шевелилось. Казалось молодому казаку, что что-то необычайное предв?щаетъ эта тишина, что везд? бродятъ въ чащ? и таятся абреки. – Быстрые глаза его вид?ли далеко, но все было пусто, и какое то томительно-сладкое чувство не то страха, не то ожиданья наполняло его душу. Въ такомъ состоянiи мысли о Марьян? еще жив?е приходили ему въ голову. Онъ вспоминалъ свое посл?днее свиданье, мысленно ласкалъ ее и, вспоминая тогдашнiй разговоръ и хвастливые р?чи Иляса о своихъ побочинахъ, упрекалъ себя въ глупости. Потомъ ему вспоминался разсказъ Ерошки объ отв?т? старика эсаула, потомъ онъ представлялъ себ? новую хату, которую онъ купитъ и покроетъ камышомъ, Марьяну своей женой, садъ, въ которомъ они вм?ст? работаютъ, потомъ походъ и проводы, и слезы Марьяны и........

Шорохъ въ чащ? за его спиной развлекъ Кирку; онъ оглянулся. Рыжая собака дяди Ерошки, махая хвостомъ, трещала по тернамъ, отыскивая сл?дъ. Немного погодя на тропинк? показалась и вся колоссальная фигура Ерошки, съ ружьемъ на рук? и м?шкомъ и кинжаломъ за спиною.

– Здорово дневали, добрые люди! крикнулъ онъ, снимая растрепанную шапчонку и отирая рукой потъ съ краснаго лица.

– Слышь, дядя, какой ястребъ во тутъ летаетъ! отв?чалъ одинъ изъ казаковъ, сид?вшiй на завалин?: во тутъ на чинар?, какъ вечеръ, такъ и вьется.

Другiе казаки см?ялись. Ястреба никакого не было, но у казаковъ на кордон? въ обыкновенiе и забаву вошло обманывать старика.

– А свиней не видали? спросилъ онъ, узнавъ голосъ шутника.

– Н?тъ, не видали.

– Ишь казаки, мимо васъ сл?дъ прошелъ, презрительно сказалъ Ерошка, а они не видали. —

– Легко ли, свиней смотр?ть, отв?чалъ урядникъ, вышедшiй на крыльцо; тутъ абрековъ ловить, а не свиней надо. Что, не слыхалъ ничего ты?

– Н?тъ не видалъ. А что чихирь есть? дай испить, измаялся право; я те св?жины дамъ, вчера убилъ однаго.

– Слыхали; ладно, заходи. А что же ты абрековъ то не боишься, дядя?

– Эхе! хе! хе! только отв?тилъ старикъ, улыбаясь. – Ты скажи, гд? сл?ды видалъ? хочу нынче ночку посид?ть.

– Да вотъ Кирка знаетъ, отв?чалъ урядникъ. – Мас?евъ, ступай на вышку.

Кирка сошелъ съ часовъ и подошелъ къ дяд?.

– Ступай на верхнiй протокъ, сказалъ онъ: тамъ ол?нь ходитъ, я вчерась стр?лилъ, поранилъ, да не нашелъ. —

– Эхъ дуракъ, дуракъ, поранилъ, а не досталъ, сказалъ Ер[ошка]. – За что зв?ря погубилъ? Эхъ ты. – Слышь, продолжалъ старикъ: Хаджи Магоматъ коня приводилъ. Конь важный! Да и проситъ, бестiя, 80 монетовъ; гд? ихъ возьмешь– то? —

– Эка! Меньше не отдастъ? сказалъ Кирка; а что же онъ сюда не привелъ?

– Да что водить то, в?дь не купишь; я такъ и сказалъ, чтобы не водилъ. —

Кирка задумался и помолчалъ. Потомъ, подмигнувъ старику, отвелъ его въ сторону.

– А что у Иляски эсаула былъ? сказалъ [онъ] по-татарски.

– Ведро поставишь? сказалъ Ерошка. – Былъ. И старуха твоя ходила.

– Ну что жъ? нетерп?ливо спросилъ Кирка.

– А ты думаешь что? Не отдастъ? А?

– Да что же? —

– Полведра поставишь?

– Поставлю. Да что же сказалъ то?

– А то сказалъ, что, пущай молъ парень въ строевые заступитъ, тогда и д?вку пускай беретъ.

– Право?

– А ты что думалъ? я ему говорилъ, что я старикъ, я бобыль, я домъ Кирк? отдамъ, Кирка такой сякой. – За тобой осьмуха. Ну, да ладно. Да ты гд? ол?ня-то стр?лилъ? Эхъ дуракъ, дуракъ, поранилъ зв?ря и не взялъ. За что? в?дь онъ тоже челов?къ, какъ и ты. —

– Да пойдемъ съ нами, отв?чалъ Кирка, мой чередъ въ секретъ идти, я теб? укажу: отъ верхняго протока недалече. —

– Ну ладно, сказалъ старикъ; а я тутъ ястреба покараулю, можетъ Богъ дастъ, у меня и курочка есть. —

Старикъ, крикнувъ на собакъ, чтобы они не шли за нимъ, пол?зъ опять черезъ терны на поляну къ чинар?, а Кирка пошелъ посмотр?ть свои пружки въ другую сторону, но пружки не занимали его, онъ, размахивая руками, шелъ по тропинк? и улыбался самъ себ?. – Вернувшись домой, онъ с?лъ у Терека и зап?лъ свою любимую п?сню. Сумерками онъ только вошелъ въ избу поужинать и собраться. Въ секретъ долженъ былъ идти по очереди старый казакъ Евдошка, Илясъ и Кирка. Илясъ и Кирка дождались старика, сид?вшаго съ с?тью подъ чинарой, который вернулся уже темно, не поймавъ ястреба. Вс? трое уже темно пошли по валу вдоль Терека на м?сто, назначенное для секрета. Пройдя молча и въ темнот? шаговъ 500, казаки свернули съ канавы и по чуть зам?тной тропк? въ камышахъ подошли къ самому Тереку. У берега лежала толстая карча и камышъ былъ примятъ. Илясъ и Евдокимъ, разстеливъ бурки, расположились за карчей.

– Пойдемъ, дядя, я теб? укажу, гд? ол?ня стр?лилъ, и сл?дъ покажу, вотъ тутъ недалече, сказалъ шопотомъ Кирка старику.

Карга! отв?чалъ тотъ также тихо и оба неслышными шагами пошли по берегу. Только ломавшiйся подъ ногами камышъ изобличалъ ихъ движенье.

– Вотъ сл?дъ, сказалъ, пройдя немного, Кирка нагнулся и указалъ сл?дъ. Ерошка нагнулся тоже.

– Св?жiй, пить приходилъ. – Дв? лани, сказалъ старикъ чуть слышно. Спасибо, ступай, я тутъ посижу.

Кирка вскинулъ бурку за плеча и пошелъ назадъ одинъ, быстро поглядывая то въ камыши, то на Терекъ, бурлившiй подл?. Что то, самъ не зная отчего, казаку было хорошо и жутко одному и весело. Онъ былъ св?жъ, какъ бы сейчасъ проснулся, и напряженъ, какъ будто ждалъ чего-то необыкновеннаго нынче ночью. Вдругъ плескъ и сильный шорохъ возл? самаго его заставилъ его вздрогнуть и схватиться за винтовку. Изъ подъ берега, отдуваясь, вскочилъ кабанъ и черная фигура его, рисуясь на вод?, шлепая, пустилась отъ него. Онъ не выстр?лилъ и только плюнулъ съ досады. Подходя къ своимъ, онъ остановился, не находя въ темнот? ихъ. Ему показалось, что онъ слышитъ храпъ, но неув?ренный онъ свиснулъ. Свистокъ откликнулся. Онъ подошелъ къ чурбану, молча разстелилъ бурку и с?лъ подл? товарищей. Евдошка уже спалъ.

– Я теперь засну, сказалъ Илясъ, a посл? п?туховъ меня разбуди. – Ладно! И не прошло двухъ минутъ, какъ Кирка одинъ сид?лъ подл? чурбана, а за чурбаномъ раздавались сапъ и храп?нье, перебивая другъ друга. – Ночь была темная. Одна часть неба надъ горами и р?кой была заволочена черными тучами, надъ л?сомъ было чисто и видн?лись зв?зды. Было безв?тренно, но черная туча, сливаясь съ горами, надвигалась дальше и дальше, своими причудливыми краями отражаясь на св?тломъ неб?. Сзади, съ боковъ, казака окружала черн?вшая ст?на камышей, изр?дка колыхавшихся надъ нимъ вверху и ц?плявшихся другъ за друга. Пушистыя махалки ихъ казались на зв?здномъ неб? большими разв?систыми в?твями. Впереди былъ черный мокрый песчаный берегъ, подъ которымъ бурлилъ потокъ. Дальше глянцовитая движущаяся масса коричневой воды однообразно рябила около отмели, еще дальше все сливалось въ мракъ, и вода и берегъ. Только изр?дка зарница, отражаясь въ вод?, какъ на черномъ зеркал?, опред?ляла черту дальняго берега. По поверхности проб?гали черныя т?ни, которыя, вглядываясь, съ трудомъ различалъ Кирка за каряги, которыя, колебаясь, неслись сверху. Равном?рный ночной звукъ потока, храп?нье товарищей и жужжанье мирiадъ комаровъ и шуршанье камышей нарушались изр?дка бульканьемъ отвалившагося подмытаго берега, всплескомъ большой рыбы, или изр?дка дальнимъ выстр?ломъ, или слышнымъ въ л?су трескомъ зв?ря. При всякомъ такомъ звук? Кирка вздрагивалъ, схватывался за ружье. Быстрые глаза его, пересиливая себя, впивались въ даль, и слухъ усиленно напрягался. – Такъ прошло больше 3 часовъ. Туча, протянувшись, открыла чистое небо, перевернутый полум?сяцъ дрожа вышелъ надъ горами, глаза пригляд?лись или св?тл?е стало, но Кирка вид?лъ и тотъ берегъ въ умирающемъ св?т? м?сяца. Онъ не боялся больше и спокойно перебиралъ свои любимыя мысли. Онъ думалъ, какъ пойдетъ завтра въ станицу, придетъ къ эсаулу, какъ Марьяна уб?житъ въ избушку, я эсаулъ дастъ ему самому слово и какъ потомъ подъ образа посадятъ князя съ княгиней, и она съ поц?луемъ гостямъ подносить будетъ, и какъ пойдутъ по домамъ пьяные гости, а Марьяна ковромъ уберетъ постель въ холодной изб? и заложитъ снутри задвижку. – Въ середин? этихъ мыслей его развлекъ сильный звукъ свиста и крыльевъ сзади его. Оглянувшись на высокую чинару, стоявшую сзади, онъ увидалъ ея черную т?нь, зв?зды, Медв?дицу, спускающуюся къ низу и узналъ свистъ орловъ, – признакъ утра. – Пора будить, подумалъ онъ, но передъ т?мъ оглянулся еще разъ на скрывающiйся м?сяцъ и снова темн?вшiй Терекъ; его поразила [?] По середин? Терека, то опускаясь, то подымаясь, плыла черная карча, но Кирка посмотр?лъ на нее и невольно глазами сталъ сл?дить за ея колебанiями. Какъ то странно, не перекачиваясь и не крутясь, плыла эта карча. Она плыла даже не по теченью, а перебивала Терекъ на отмель. Вытянувъ голову, прижавшись и притаивая дыханiе, Кирка жадно сталъ сл?дить за ней, вглядываться. Карча остановилась на мели и, пошевелившись, притихла. Точно голова была впереди. Неслышно Кирка взвелъ курокъ, положилъ на подсошки винтовку и приц?лился. Сердце у него стучало и потъ выступилъ на лбу. Карча вдругъ бултыхнула и снова поплыла, перебивая воду, хотя ее и относило къ нашему берегу. На посл?днемъ луч? м?сяца Кирка ясно увидалъ татарскую шапку подъ карчей. Онъ какъ кошка вскочилъ на кол?ни, повелъ ружьемъ, высмотр?лъ ц?ль и пожалъ спускъ. Блеснувшая молнiя осв?тила камыши. Кирка вскочилъ и выб?жалъ на берегъ: карча поплыла внизъ по теченью, крутясь и колебаясь. —

– Что? что? Держи! закричали казаки, вскакивая. – Молчи! отв?чалъ Кирка шопотомъ: я никакъ челов?ка убилъ. – И онъ, удерживая рукой товарищей, продолжалъ сл?дить за карчей; неподалеку она остановилась на отмели и онъ ясно разсмотр?лъ движенiя челов?ка, и дальнiй сдержанный стонъ его слышался среди ночи. Но стонъ не повторился и движенья прекратились. Чего стр?лялъ? спрашивали казаки. – А вотъ не знаю, дай утро придетъ, посмотримъ, – отв?чалъ Кирка, заряжая ружье. – Кирка не легъ спать. До утра казаки сид?ли, ожидая, но ничто больше не показывалось ни на р?к?, ни на томъ берег?.

Еще только брезжилось, старикъ Ерошка, раздвигая камыши, подошелъ къ казакамъ. – Кто стр?лилъ? спросилъ онъ. Кирка всталъ и взявъ за плечо старика, изъ-зa спины указалъ ему на отмель. – Я стр?лялъ, дядя, – сказалъ онъ. Старикъ погляд?лъ по тому направленью и, увидавъ ясно челов?ческую голову и спину, покачалъ головой и крякнулъ. – Дуракъ, дуракъ! сказалъ онъ: не знаешь кого, а убилъ? зач?мъ убилъ? Дуракъ, дуракъ! – Да должно абрека: – Дядя, пойдемъ, посмотримъ. – Пойдемъ, пойдемъ, ребята, подхватили другiе и вс? вышли на валъ. Ясно видно было т?ло съ бритой головой, въ синихъ порткахъ, съ сукомъ и м?шкомъ за плечами. Изъ головы текла кровь. Надъ сукомъ въ вод? былъ виденъ конецъ ружья и шашки.

– Еще водой унесетъ; б?ги, каюкъ веди! крикнулъ старикъ. Абрека убилъ, молодецъ Кирка!

– Вишь, чортъ, не разбудилъ, сказалъ Евдошка, теб? кто вел?лъ стр?лять? вотъ я офицеру скажу.

– А то ждать, пока бы онъ въ л?съ ушелъ, отв?чалъ Кирка: я и такъ насилу увидалъ его.

– Все ужъ добычу пополамъ, шашка-то хорошая кажись.

– Какже! Иляска поб?жалъ за каюкомъ, брать, отв?чалъ Кирка. —

Черезъ полчаса на кордон? уж? вс? знали о ночномъ происшествии и вс? казаки и самъ Хорунжiй встр?тили Кирку, когда онъ пригналъ каюкъ съ т?ломъ Чеченца. – Молодецъ Кирка! не з?ваетъ малый, – хвалили его казаки. Ружье было плохинькое, но шашка была гурда и Хорунжiй тутъ же купилъ ее у Кирки за 10 р. Пистолетъ купилъ урядникъ за 5.

– В?дь тоже челов?къ былъ, сказалъ Кирка, вытаскивая мягкое т?ло изъ каюка, за что убилъ его?

– Вишь угодилъ важно, прямо въ затылокъ, сказалъ Илясъ.—

– Да, какъ славно, поддакнулъ Кирка. Смотрю: перебиваетъ карча Терекъ; какъ я данкну, она и пошла внизъ. Какъ она, ажъ на вылетъ прошла.

Т?ло отвезли въ шалашикъ.

– Ну, теперь полведра поставь ужъ, какъ хочешь, сказалъ урядникъ Кирк?: вишь твое счастье какое: еще ципленокъ, а ужъ абрека убилъ; 15 монетъ за оружiе взялъ, да еще за т?ло выкупъ дадутъ. —

Кирка далъ монетъ на вино и круглую ночь пошло гулянье. Т?ло между т?мъ лежало поодаль отъ кордона въ шалашик?, чтобы не портилось отъ жару, и зар?чнымъ татарамъ объявлено было, чтобы выкупали. —

Кирка безъ просыпу гулялъ дв? ночи и разъ ?здиль въ станицу, гд? продолжалъ гулять съ Илясомъ и его Степкой. – Марьяну онъ звалъ въ компанiю, но она не пошла съ ними и онъ больше не просилъ ее. О Марьян? онъ почти и не думалъ это время, такъ ему было хорошо и весело. Встр?чая ее, онъ съ ней шутилъ, какъ и съ другими д?вками.




* № 7.

Б?ГЛЕЦЪ.




У казака Иляски было два сына, Старшiй, Кирюшка, былъ женатъ, им?лъ д?тей, и былъ хозяинъ и строго держалъ старую в?ру. Онъ былъ росту большаго, им?лъ видъ сердитый, былъ грамотенъ и все занимался божественными книгами старов?рческими. Меньшой братъ, Терешка, былъ холостъ, малъ ростомъ, худощавъ, но румянъ и молодецъ былъ на всякую шалость еще съ молоду. Д?вки его любили за то, что голосъ у него былъ славный, и онъ любилъ д?вокъ и гостинцевъ имъ покупалъ, но больше вс?хъ Марьянку, дочь станичнаго.











Станичный ее не хот?лъ отдать за него, за то, что онъ былъ буянъ и въ воровств? попадался. Воровство у казаковъ молодечество.






– У Иляски былъ другъ-няня Ерошка, и сос?дъ по дому. Терешка все водился съ Ерошкой и Ерошка его научилъ всему казачьему молодечеству. А Ерошка былъ въ свое время богатъ и лихой казакъ и блядунъ, а теперь былъ бобыль, б?денъ и старъ, жена отъ него уб?жала, никто его не уважалъ, и онъ все свое время проводилъ на охот? и пилъ, ни во что не в?рилъ и не тужилъ ни объ чемъ. Терешку водилъ съ собой и научилъ его всему и любилъ за его нравъ молодецкой.






Казаки шли въ походъ и Терешка въ первый разъ и радовался этимъ. Ерошка по его просьб? за вино пошелъ къ станичному и просилъ отдать дочь за Терешку. Станичный об?щаль отдать, коли Терешка съ крестомъ изъ похода придетъ. – Казаковъ проводили. Марьяна тужила объ Терешк?. Въ это время пришла рота стоять. Ротный командиръ сталъ у Ерошки; онъ былъ богатый молодой челов?къ, храбрый и благородный по своему, очень сладострастный и гордый своимъ образованьемъ.

У Марьянки поставили солдата, молодаго забитаго атлета, очень честнаго и задумчиваго, изъ Харьковской губернiи.






Офицеръ влюбился въ д?вку. Ерошка ему сводничалъ за чихирь и очень сдружился съ офицеромъ, ходилъ съ нимъ на охоту.











Но Марьянка и слышать не хот?ла про офицера и про его деньги, она любила Терешку. Это офицера раззадорило больше, онъ пуще приставалъ къ Марьянк?, она привыкла къ нему, поняла его р?чи и ей лестно стало, что онъ ее любитъ, она стала его пускать къ себ?, ночевала съ нимъ и съ подругой, но ему не давала. —

А съ солдатомъ Богъ знаетъ что сд?лалось, онъ сталъ служить Марьян? какъ собака, см?ялся, когда она съ нимъ говорила, и не взлюбилъ своего офицера; когда офицеръ сталъ часто ходить, онъ запилъ, но Марьяна объяснила, что офицеръ ничего не получитъ, и онъ продолжалъ служить Марьян?. Только слышно стало, что въ поход? д?ла идутъ плохо. Роту потребовали за Терекъ. Было сраженье, въ которомъ казаки были съ солдатами и Терешка подъ командой у ротнаго ком[андира]. Терешка по?халъ впередъ за ц?пь и говорилъ съ Ахметомъ и хитрилъ съ нимъ, а р[отный] к[омандиръ] съ нимъ еще дальше его; потому что былъ молодецъ и зналъ, что М[арьяна] любитъ Терешку.






Въ сраженьи Терешка отличился и срубилъ на глазахъ у вс?хъ 2-хъ чеченцевъ.[47 - В рукописи описка: казаковъ.] Солдатъ молча лихо дрался при отступленiи съ другими и вс?хъ удержалъ. Ротный Командиръ выхлопоталъ Терешк? крестъ. Терешка очень полюбилъ его.






Казаки прежде вернулись въ станицу. – Иляска отдалъ дочь. Ерошка былъ сватомъ. Терешка женился, а на другой нед?л? его послали въ кордонъ.

Марьянка любила Терешку, но скучала безъ офицера. Пришла рота. Ерошка пригласилъ офицера къ себ? жить, опять рядомъ съ Марьяной, офицеръ еще пуще влюбился, она опять не хотела сначала впустить, но впустила. Но ему ничего не было.






У Терешки были душеньки, жена его приревновала, на площади попрекнула, ему разсказали, что и къ ней офицеръ ходитъ. – Онъ подкараулилъ офицера на улиц?, офицеръ съ него шапку сшибъ, надъ нимъ ребята посм?ялись, онъ еще разъ подкараулилъ и пырнулъ ножемъ при солдат?. Марьянка не вел?ла сказывать солдату. Солдата выс?кли, онъ не сказалъ, а Терешка б?жалъ. Ерошка его наставилъ: на охот? было д?ло.











Прошло 5 л?тъ, офицеръ все стоялъ въ станиц?, выздоров?лъ, но ужъ отказался отъ Марьяны, она его пугнула. Ерошка подбивалъ его. У Марьянки родился сынъ, она работала много. —

Терешка б?жалъ къ Ахметк?, сд?лался вожакомъ въ другiя станицы. Его боялись, имъ пугали. Ночью онъ пришелъ къ Ерошк?. Пощадилъ офицера. Ерошка говорить, что негодится убивать людей и про себя. Офицеръ разстр?ливаетъ. Терешка убилъ его товарища.



















* № 8.

Б?ГЛЕЦЪ.





I.

Старое и новое


1) Въ казачей станиц? были проводы. – Строевые казаки, дв? сотни шли въ походъ за Терекъ; старики, бабы, д?вки съ чихиремъ и лепешками провожали ихъ до Саинова кургана.

2) Марьянка проводила своего брата, простилась съ Терешкой Урваномъ, и, сц?пившись рука съ рукой съ д?вками, которыя несли пустые кувшины и п?ли п?сни, шла съ ними домой и тоже громко п?ла; но ей хотелось плакать.

3) Терешкина и ея хата были рядомъ; они давно уже слюбились, но у Марьянкина отца было два дома, много всякаго добра и скотины и три сада, и онъ не хот?лъ отдавать свою д?вку Урвану, за то что Урванъ былъ б?денъ, гулялъ, и не кр?пко держалъ старую в?ру.

4) Въ виноградную р?зку Марьяна потайкомъ отъ отца 2 раза ходила ночью въ заброшенный садъ къ Урвану; и Урванъ ц?ловалъ и обнималъ ее и говорилъ, что изъ похода онъ вернется богатымъ и что тогда д?дука Илюшка согласится на ихъ сватьбу.

5) «Что-жъ онъ такъ простился со мной, ничего не сказалъ?» думала Марьяна. «Посл? брата я ему поднесла лучшаго вина и еще закрасн?лась, боялась, что онъ что нибудь скажетъ, а онъ выпилъ, шапку снялъ, прочь коня повернулъ и прощай. Только вид?ла я, какъ онъ плетью взмахнулъ, ударилъ справа, слева коня, изогнулся, гикнулъ и выстр?лилъ въ землю изъ пистолета». —

6) Марьяна оглянулась, но на дорог? видно было только облако пыли, въ которомъ играло заходящее солнце – не видать было больше ни брата, ни побочина, и она еще кр?пче зап?ла п?сню.

7) Она пришла домой съ подругой и остановилась у воротъ сос?дней хаты. Бабука Улита, Урванова мать, подошла къ ней и молча облокотилась на плетень, глядя на нее.

8) Он? помолчали немного. «Что проводили, нянюка?» сказала старуха. «Проводили, бабушка, проводили». Старуха вздохнула: «Что конь веселъ пошелъ?» – «Веселъ пошелъ, бабука, и самъ веселъ по?халъ».

«Ну», сказала старуха.

9) Но Марьянкина мать высунулась изъ-за сос?дняго плетня и сердито закричала на свою дочь: «Что на улиц? играешь, разв? праздникъ? разстр?ли тебя въ сердце, поганая д?вка, проводила брата, ну и довольно; сымай хорошiй кафтанъ, разувайся да ступай скотину убирать, видишь солнце то гд?. Слава те Господи выросла, пора матери пособлять».

10) Старуха Улитка отошла отъ забора и вздохнувши пошла въ свою хату. Она боялась сос?дки Степаниды, потому что Степанида была богата и домовитая хозяйка, а Улита была одинока и ничего у нея не было. Когда Урванъ былъ дома, онъ не слушалъ своей матери и ничего въ дом? не работалъ, а только гулялъ съ молодыми казаками.

11) Марьяна вошла къ себ? въ хату, разстегнула широкую грудь, сняла канаусовый бешметъ, разула синiе чулки и сняла съ б?лыхъ ногъ черевики; она поддернула выше рубаху, взяла жердь и пошла загонять и доить скотину.

12) Когда она убрала скотину, нал?пила кизика на заборы и нарубила топоромъ дровъ на подтопки, она над?ла старый бешметъ, завязала платкомъ кругомъ голову и лицо, такъ что одни черные глаза были видны, и взяла въ широкiй рукавъ рубахи и за пазуху арбузнаго и тык[ов]наго с?мя и вышла за ворота на завалинку.

13) Она грызла желтое с?мя и кидала шелуху на сухую дорогу и молча смотр?ла впередъ на потухавшее небо и на б?лыя сн?жныя горы, блест?вшiя за р?кой. Т?ни темн?я сливались въ сумракъ, б?лый паръ поднимался надъ камышами и сырой в?теръ тянулъ съ Терека. Станичной народъ ходилъ по своимъ д?ламъ мимо по улиц? и, проходя, здоровался съ д?вкой. —

14) Большой сильной старикъ съ длинной с?дой бородой несъ ружье за плечами и восемь убитыхъ фазановъ вис?ли зa поясомъ вокругъ его широкаго стана. Онъ, остановившись противъ Марьяны, приподнялъ папаху и сказалъ: «здорово живете, нянюка! Что крестнаго сына моего проводила, Терешку Урвана?»

15) «Здорово, дядя Гырчикъ», отв?чала казачка сердито и грубо. – «Что мн? твоего Урвана провожать, разв? онъ мн? родичъ? Давно чорта его не видала», и она отвернувшись нахмурила черныя брови.

16) Старикъ покачавъ головой засм?ялся. «Скоро жъ ты, д?вка, его разлюбила. Дай с?мячка, да чихирю бъ поднесла старику, всю ночь просид?лъ на сид?нк?, а нынче курей настр?лялъ. Возьми вотъ, мамук? отдай», сказалъ онъ, взявъ изъ-зa пояса однаго изъ красноперыхъ тяжелыхъ фазановъ. «Поднеси же, красавица, право».

17) «С?мячка на, самъ бери, а вина проси у мамуки», отвечала Марьяна, открывая на б?лой груди прор?ху рубахи; и старикъ загор?лой рукой взялъ горсть с?мя изъ за пазухи д?вки.

18) «Ну ее, в?дьму твою, а старикъ дома что ль?» – «Дома». «Такъ я постучусь. – Господи Іисусе Христе, сыне Божiй, помилуй насъ» онъ сказалъ, постучавъ подъ окно. «Гей, люди!»

19) «Аминь! чего надо?» сердито сказалъ, поднимая окно, самъ хозяинъ, Илюшка старикъ, а, взглянувъ на жирныхъ фазановъ, ласков?е примолвилъ: «Здорово живешь, дядя Гирчикъ! Что Богъ далъ? А мы похожихъ безъ тебя проводили».

20) – «Ол?ня стр?лялъ, право! да не вышло ружье поганое, а вотъ курей настрелялъ; на теб?, коли хошь, а то двухъ, что мн?, вс?хъ некуда. Вели баб? чихиркю поднести, умаялся страхъ!»

21) «Баба!» закричалъ хозяинъ, пов?сивъ въ рук? двухъ фазановъ, и выбравъ однаго пожирн?е, a похуд?е отдавъ: «нац?ди чихирю изъ начатой бочки осьмуху да подай намъ сюда!» – «Лопнетъ, старый чортъ», прокричала баба за дверью, а чихирь принесла и еще рыбы сушеной.

22) Старый охотникъ пошелъ къ хозяину въ хату, Марьянка привстала, хотела сказать ему что то, но опять закрасн?лась и, прочь отвернувшись, быстрой походкой пошла прочь отъ дому на уголъ, гд? д?вки и парни собравшись стояли и звонко см?ялись.

23) Гирчикъ былъ крестный отецъ и няня (другъ) ея казака, Терешки Урвана, она про него хот?ла поговорить съ старикомъ и спросить, далъ ли онъ ладонку отъ чеченскихъ пуль, которую об?щалъ Терешк?, но было досадно за что то на вс?хъ и она говорить не захот?ла.

24) Гирчикъ вошелъ въ избу, помолился и с?лъ съ старикомъ Ильей за столь, на который поставила баба деревянную чашу алаго чихиря и на доск? сушеную янтарную рыбу. Они молитву прочли и выпили оба, а баба стояла за дверью, ожидая, что мужъ ей прикажетъ, и слушая то, что они скажутъ.

25) Старикъ Илья жаловался на дурныя времена, говорилъ, что нынче чихирь дешевъ, a хл?бъ дорогъ сталъ. Все хуже стало, москали все начальники, и молодые казаки ужъ не т? люди стали, в?ры не держатъ, стариковъ не уважаютъ и не слушаютъ. «Вотъ хоть бы мой сынъ – второй годъ не вижу: изъ похода въ кордоны, а съ кордона въ походъ посылаютъ; а дочь выросла больше меня, что за срамъ, а все д?вка. За хорошихъ казаковъ замужъ не хочетъ идти, вотъ хоть бы станичнаго сынъ – второй годъ сватается, а за твоего крестнаго сына, Терешку сос?да, я ее отдавать не хочу. Плохiя времена стали», сказалъ старикъ, отирая красный чихирь съ с?дой бороды и нахмуривъ строгiя брови.

26) Старый охотникъ выпилъ вина и усм?хнулся. «Вотъ ты, Илья Тимофеичь», сказалъ онъ: «и богачъ, и умный по всему полку челов?къ, и д?тей теб? Богъ послалъ красныхъ – сынъ молодецъ и дочь по всей станиц? первая краля, а ты на времена жалуешься».

27) Вотъ я, Илья Тимоф?ичь, товарищъ теб? по годамъ, а то и старше, голъ какъ соколъ, н?тъ у меня ни жены, ни саду, ни д?тей – никого; еще, самъ знаешь, племянникъ родной обижаетъ; одна ружье, ястребъ, да 3 собаки, а я въ жизнь не тужилъ да и тужить не буду. – Выйду въ л?съ, гляну: все мое, что кругомъ, а приду домой, п?сню пою. Придетъ конецъ – здохну, и на охоту ходить не буду, а пока живъ, пей, гуляй, душа, радуйся.

«Гей баба! не ругайся; еще чихиря принеси, чихирь важный!» крикнулъ онъ громкимъ голосомъ и выпилъ последнее вино, что оставалось въ чепурк?.

28) «А объ детяхъ тужить теб? и Богъ не вел?лъ; сынъ твой казакъ молодецъ, въ знаменщики выбранъ, а дочь замужъ отдай за Терешку. Что онъ б?денъ, на то не смотри: онъ за то молодецъ, онъ добычу найдетъ, а умру, такъ ему домъ отдамъ. Стало, тоже онъ будетъ богатъ. Коли крестъ онъ въ поход? получитъ, да чеченскихъ коней приведетъ, такъ отдашь. По рукамъ что-ли?» закричалъ Гирчикъ, запьян?въ отъ вина.

29) Но строгой хозяинъ ничего не отв?тилъ, только нахмурился больше. А баба пришла убирать со стола и стала бранить старика. «Вишь, надулся ужъ, пьянъ, а все проситъ вина; что бъ те чорная немочь!» – Въ молодые года его старуха любила, такъ зат?мъ и ругала теперь.

30) Дядя Гырчикъ на нее глазомъ мигнулъ, засм?ялся тихонько и закинувъ ружье за плеча, помолившись иконамъ, сказалъ: «Спаси васъ, Христосъ!» и на улицу выйдя свиснулъ собакъ и зап?лъ громко п?сню.

31) Девки стояли между т?мъ у угла и см?ялись съ ребятами и съ станичнаго сыномъ, который въ обшитой серебромъ черкеске передъ ними шутилъ и разсказывалъ сказки; только Марьянка на него не смотр?ла и не см?ялась.

32) «Дядя Гырчикъ, кафтанъ заложилъ, кафтанъ заложилъ, кафтанъ заложилъ, кувшинъ облизалъ, сучку поц?ловалъ!» закричали д?вки и парни, когда старый охотникъ прошелъ мимо нихъ. Они такъ дразнили его. Но онъ самъ засмеялся и сказалъ: «Мой гр?хъ, девки, мой гр?хъ!» и подошелъ къ нимъ. «Что, безъ казаковъ скучаете, д?вки? теперь меня полюбите».

33) Но станичнаго сынъ не любилъ старика и теперь на него огорчился за то, что онъ его и казакомъ не считаетъ. Онъ сорвалъ репейникъ, поднялъ пр?лаго камыша и потихоньку сзади засунулъ старику за шапку.

«Смотрите, д?вки, у дяди Гирчика на голов? л?съ растетъ, ровно у ол?ня». Онъ сказалъ и вс? засмеялись, а станичнаго сынъ еще ему совалъ репьи за черкеску.

34) Только Марьяна подошла сзади къ станичнаго сыну. «Брось, собачiй сынъ!» сказала она парню: «что надъ старикомъ см?ешься? самъ доживи». Но станичнаго сынъ продолжалъ свое д?ло. Марьянка взяла его за грудь и сильными руками толкнула такъ кр?пко, что парень упалъ на земь и запачкалъ черкеску; тогда д?вки пуще прежняго вс? засм?ялись.

35) «Вотъ моя умница Марьянушка; и красавица жъ ты», сказалъ Гирчикъ. «Кабы я былъ Терешка, я бъ тебя еще не такъ любилъ, д?вка, я бъ изъ похода къ тебе, какъ соколъ, прилет?лъ. Эхъ, д?вки! нынче все не народъ – дрянь», и старикъ покачалъ головой на станичнаго сына.

36) «Возьми меня замужъ», сказала одна д?вка. – «А какъ ты изъ похода къ своей душеньке б?галъ?» сказала другая. – «Разскажи, дядя, какъ отъ тебя жена уб?жала?» сказалъ станичнаго сынъ, отряхая черкеску.

37) «Какъ я свою душеньку любилъ», продолжалъ старикъ, не отв?чая станичнаго сыну: «такъ васъ никто не полюбитъ. Мы были орлы-казаки, а это что..... Соскучусь бывало въ поход? по ней. Какъ лягутъ вс? спать, ос?длаю коня, выведу за ц?пь какъ будто поить и полет?лъ молодецъ.

38) «Ужъ теперь и коней такихъ н?ту. Левъ былъ и тавро было льва, на спине спать ложись, а сидишь на немъ, только волю давай; онъ все слышитъ, дорожки и стежки вс? знаетъ, только слушай его, – онъ умней человека.

39) «Мимо ауловъ татарскихъ кругомъ обойдетъ, фыркнетъ, коли что на дороге почуетъ недоброе, только ушами поводитъ, а ты замечай. Къ Тереку привезетъ и станетъ, какъ пень въ землю упрется. Это значитъ: слезай. Отпустишь подпруги, платье долой, шашку, ружье на подушку, и въ воду.

40) «Такъ в?дь съ берега бросится самъ, только брызги летятъ; знай за гривку держись, а ужъ онъ перебьетъ поперекь, шею выгнетъ да уши приложитъ, только фыркаетъ все, равно челов?къ. Какъ разъ подъ станицу тебя приведетъ. Освиснешь ребятъ на кордон?, чтобы свои въ тебя не стр?ляли, од?нешься, да къ душеньк? прямо къ окошку.

41) «Постучишь: мамочка, душенька! – зд?сь! Такъ умн?й коня, тотчасъ узнаетъ, вскочитъ босикомъ да и въ клеть. <«Что то Жучка нашъ лаетъ, пойти посмотр?ть».> Чихирю, каймаку въ темнот? ощупаетъ, притащитъ. Пьешь, пьешь, ц?луешь, милуешь, умирать не хочется.

42) И темно, ничего не видать, только слышишь, что тутъ; соскучишься – огонь вздуешь. Вотъ она, голубушка, тутъ сидитъ, ноги подъ себя поджала. Вотъ она Машинька, братецъ ты мой! и опять ц?ловать!» и старикъ, представляя, какъ онъ ц?ловалъ свою душеньку, блестя глазами, сталъ обнимать Марьянку.

43) «Ну тебя, старый», см?ясь и толкая его прочь отъ себя, сказала Марьяна. И думала: «такъ то Терешка, можетъ, изъ похода придетъ ко мн?, подъ окно постучится». И какъ старуха давно ужъ сердито кричала ей, чтобы она шла вечерять, она отошла отъ д?вокъ и, перешагнувъ черезъ порогъ, прошла въ свою хату.




II.

Ожиданiе и трудъ.


1) Повеч?ряли вм?ст?. Строгой старикъ все молчалъ, насупивши б?лыя брови, а вставая сказалъ, что онъ утромъ на Терекъ пойдетъ посид?ть на запруд?, a баб? и д?вк? вел?лъ въ садъ идти, виноградъ закрывать отъ морозу. Онъ пошелъ съ хозяйкою спать въ теплую хату, a д?вка одна въ с?нцахъ себ? постелила и вздохнувши легла.

2) Но она не могла заснуть и долго лежала, смотр?ла на ставни, въ щели которыхъ пробивался слабый св?тъ зв?здной ночи. Ее смущали безпокойныя мысли и она все открывала глаза и вглядывалась въ мракъ двери и задерживала дыханiе, чтобъ прислушиваться; но никто не постучался у окна и посл? полночи она встала тихоньку и молитву прочла. Здоровый сонъ сомкнулъ усталыя в?ки и до зари она кр?пко уснула.

3) Еще солнце только провело багряную полосу надъ бурунами, туманъ только сталъ сгущаться надъ камышами и Терекомъ, и еще нигд? въ станиц? не дымились трубы, какъ мать разбудила Марьянку.

Пожимаясь отъ холода, д?вка умылась студеной водой, убрала косу, над?ла бешметъ и толстые сапоги на стройныя ноги, выгнала скотину, которая сбираясь мычала у воротъ, и над?ла ярмо на быковъ и выкатила скрыпучую арбу изъ сарая. —

4) Старикъ Илясъ забралъ с?ти и пошелъ на Терекъ, а мать съ дочерью, наложивъ въ арбу соломы, печеную тыкву, соленой рыбы и хл?ба для об?да, по?хали въ дальнiе сады на ц?лый день на работу. Мать с?ла въ арбу, а Марьяна, завязавъ б?лымъ платкомъ лицо, такъ что только черные глаза были видны, шла впереди, тянула быковъ за веревку, привязанную къ рогамъ, погоняла ихъ жердью и кричала на нихъ звонкимъ голосомъ.

5) Старикъ Гирчикъ съ ружьемъ и кобылкой за плечами въ туман? встр?тилъ ихъ за оградой. – Онъ шелъ на охоту задами и не любилъ встр?чать бабъ на исход?, а то озипаютъ; увидавъ ихъ, онъ плюнулъ и повернулъ въ другую сторону. Урванова мать, согнувшись, одна пошла за дровами, станичнаго сынъ повезъ въ городъ отцовскiй чихирь продавать, и станичная жизнь, хоть и безъ молодыхъ казаковъ, пошла старымъ порядкомъ.

6) Марьяна въ хозяйстве трудилась и матери работать помогала: то быковъ погоняла, то рубила дрова, то воду таскала; но ночью ей скучно было въ горниц? одной оставаться и несмотря на дневной трудъ она долго ворочалась, не засыпала, такъ что она ужъ подругу свою Степку, веселую д?вку, къ себ? ночевать приглашала, и часто ночью дв? д?вки, въ темной горниц? лежа, о чемъ [то] долго шептались и закрываясь руками см?ялись; отъ того, что старуха, услышавъ изъ хаты ихъ звонкой см?хъ, сердилась и ихъ ругала.

7) Часто Марьяна, отъ матери и отъ отца потихоньку, ходила къ б?дной старух? сос?дк?, Урвановой матери, и ей носила молока, лепешки и рыбу и съ ней объ сын? ея говорила. Тоже Гирчика дядю она очень любила и когда онъ мимо нихъ проходилъ, она съ нимъ на углу говорила и вина ему подносила. А онъ съ ней шутилъ, называлъ ее душенькой и все говорилъ, что ее замужъ возьметъ за себя, только постъ какъ прiйдетъ.

8) Гирчикъ старикъ по всему полку былъ изв?стенъ въ молодые годы, первый джигитъ, молодецъ и забавникъ. Прежде табуны угонялъ, былъ богатъ, д?вки и бабы его вс? любили, зналъ татарскихъ князей, и хозяйка была у него; а теперь она съ офицеромъ б?жала, вс? друзья его умерли, законы стали строги, и онъ жилъ бобылемъ, день и ночь проводя на охот?, а въ станиц? всегда за виномъ и за п?снями.

9) По праздникамъ же Марьянка снаряжалась въ новую одежу, ходила въ часовню, а потомъ ц?лый день сид?ла на углу и с?мя щелкала. На площадь въ большой хороводъ она не ходила, а около нее собирались д?вки съ ихъ улицы, и станичнаго сынъ всегда приходилъ, распускалъ свои лясы, но Марьянка еще пуще его не любила. Бывало, онъ съ ней говоритъ, а она на него и не смотритъ, а строго поведетъ отъ него прочь большими черными глазами и молча все смотритъ впередъ въ степь, за Терекъ, и прислушивается, какъ тамъ подъ горами вдругъ выстр?лъ раздастся, ясно донесется по чистому холодному воздуху, и фазаны на него откликнутся въ чащ? и въ камышахъ за станицей.




* № 9.





1.

ОФИЦЕР.


Две роты пехотного Кавказского полка приходят в станицу. Начальник их, молодой ротный командир с денщиком, старичком Петровым, останавливается на квартире у Хорунжего. Тотчас же знакомство с Ерошкой и угощение его чихирем. Марьяна, отпустив денщику вина, выходит на улицу к собравшейся кучке. Недружелюбные разговоры о пришедших солдатах. Запевается песня. Мимо проходят солдаты на караул.

До сих пор текст представляет мало нового, с конца 3-й главы начинаем вариант.

П?сня прекратилась.

– «Эко нарядные ребята!» сказалъ урядникъ. «Это къ вамъ, нянюка, пошли», обратился онъ къ Марьян?.

– «Подъ часами, д?вка, спать будешь, не украдешься!» проговорила баба.

– «А что начальникъ то ихнiй, что у васъ стоить», спросилъ урядникъ: «им?етъ ли благородство въ своей наружности?» (Урядникъ былъ изъ молодыхъ грамотныхъ казаковъ.)

– «А я разв? видала?» отв?чала Марьяна. «За чихиремъ ему ходила, – сидитъ чортъ какой то у окна съ дядей Ерошкой, такой же, какъ онъ, дьяволъ.

– «Деньги платилъ за чихирь то?»

– «А то н?тъ?»

– «Какже, какъ замужъ пойдешь?» снова сказалъ урядникъ: «В?дь Терешку къ себ? въ домъ примаете. Какъ же хату то отъ его благородия опростаете?»

– «Какъ хочетъ батюшка, такъ и д?лаетъ», сказала Марьяна.

– «И охота теб? за Терешку идти», сказалъ урядникъ. «Красавица такая и такъ за ни что замужъ идешь».

– «А то съ тобой связаться», сказала Марьяна.

– «Худа бы не видала», отвечалъ урядникъ. «Дай с?мячекъ», прибавилъ онъ: «а я еще принесу».

– «Вс? не бери», сказала Марьяна, отворачивая воротъ рубахи.

«Право слово, совс?мъ глупо д?лаешь, что замужъ идешь», сказалъ урядникъ, доставая у ней изъ-за пазухи горсть с?мя.

– «Теб? ли да на д?вичей вол? не жить. Кажется, по всему полку другой красавицы такой н?ту». —

Д?вки снова зап?ли п?сню, урядникъ подс?лъ къ Марьян? и что то шепталъ ей.

– «Ну те къ чорту, смола! У тебя жена есть», вдругъ закричала девка, вставая, и со всего размаха кулакомъ ударила по спин? урядника.

Урядникъ засм?ялся и отошелъ къ другимъ д?вкамь.

Было уже совс?мъ темно; на неб? зажглись частыя зв?зды; въ дворахъ курились кизяки, разложенные для скотины; а на углу все еще слышались п?сни и изр?дка звонкiе голоса и см?хъ собравшихся казачекъ.


4.

Вечеръ былъ такъ тихъ и ясенъ, что офицеръ вышелъ на крылечко и туда вел?лъ принести столъ, на которомъ поставили вино и самоваръ. Петровъ вынесъ и св?чку, обвязавъ ее почтовой бумагой отъ в?тра; комары и ночныя бабочки вились и бились около огня, самоваръ посвистывалъ, дымъ отъ трубки вился надъ огнемъ и исчезалъ на верху въ казавшемся около св?чи черномъ воздух?. Офицеръ разливалъ чай, Ерошка, выпивъ одну бутылку чихиря, сид?лъ у его ногъ на приступочк? и разсказывалъ. —

– Ты дай срокъ, добрый челов?къ, говорилъ старикъ; я теб? всю правду разскажу. Ты думаешь, мы кто? мы тоже азiаты. Отчего мы гребенскими казаками зовемся? ты не знаешь, а я теб? скажу. Жили мы въ старину за р?кой. Значить, не мы жили, а, можетъ, не отцы, а д?ды, прад?ды наши тамъ жили. Днемъ видать, сказалъ старикъ, указывая рукой по направленiю горъ; тамъ гребень есть; на немъ то и жили. Это давно тому времени было; еще при цар? при вашемъ, при Грозномъ. Ты небось по книжкамъ знаешь, когда это д?ло было. Вотъ такъ мн? батюшка мой сказывалъ: пришелъ этотъ вашъ царь Иванъ на Терекъ съ войскомъ. Татаръ вс?хъ замордовалъ и по самое море землю забралъ и столбы поставилъ. Кто, говоритъ, хочетъ подъ моей рукой жить, живи, только смирно, честно, я никому худа не сд?лаю, кто не хочетъ, – за Терекъ иди. А я, говорить, зд?сь казаковъ поселю. Наши старики къ нему и вы?хали. «Что вы, говоритъ, старички, какъ тамъ на Гребн? живете? Крещеной вы, говоритъ, в?ры, а подъ Татарскимъ княземъ живете. Идите, говоритъ, лучше ко мн? жить. Я вотъ зашелъ далеко, землю завоевалъ большую, а жить на ней некому, потому татаръ я вс?хъ перебью».

Наши старички поклонились да и говорятъ:

«Мы, говорятъ, Грозный царь, на Гребн? живемъ хорошо. Татары намъ не м?шаютъ, и князя ихняго надъ собой не знаемъ. Мы вольные казаки, отцы наши вольные были и мы никакому царю не служимъ да и д?тямъ нашимъ закажемъ. А коли ты молъ намъ земли отдать хочешь, мы перейдемъ, только ты нашу казацкую волю не тронь. А мы изъ-за Терека татаръ не пустимъ».

Такъ и решили. Казаки наши земли взяли, отъ самаго моря и до Николаевской почти, да вотъ тутъ по Тереку станицы и построили. А царь въ свою Сибирь назадъ ушелъ. Это давно тому д?ло было. Отъ того то мы и Гребенскiе зовемся. Отъ нихъ то нашъ родъ и ведется. Теперь нашъ народъ вырождаться сталъ; а то мы, отецъ мой, чистые Азiаты были. Вся наша родня Чеченская, – у кого бабка, у кого тетка чеченка была. Да и то сказать, живемъ мы въ сторон? Азiатской, по л?ву сторону степи, Ногайцы, по праву Чечня, такъ мы какъ на острову живемъ, Ивана царя землю караулимъ. —

– «Да ты что самъ то пьешь, а мн? не подносишь», обратился вдругъ старикъ къ офицеру. «Пунчъ пьешь? А?»

– «Н?тъ, чай пью; ты разв? хочешь?

– «А арапу н?тъ у тебя влить въ чай то?»

– «Какой арапъ?

– «Эхъ! Эхъ! Эхъ! арапа не знаетъ! Это такой ромъ, пунчъ д?лать. Хоть водки влей».

Офицеръ вел?лъ подать водки и налилъ старику полстакана съ чаемъ.

– «Теперь карга», сказалъ Ерошка, похлебывая и пом?шивая ложечкой.

Въ это время ротный фельдвебель съ артельщикомъ пришли къ приказанью. – Ерошка посторонился и удивленно посмотр?лъ на солдатъ.

– «Въ 8-й рот? все обстоитъ благополучно», отрепортовалъ фельдвебель.

– «Молодецъ солдатъ!» проговорилъ одобрительно Ерошка. «Это я люблю, что начальника уважаешь. Молодецъ, братъ!»

– «Ну хорошо, хорошо», сказалъ офицеръ, когда фельдвебель разсказалъ н?которыя подробности о пом?щенiи, лошадяхъ и пищ? солдатъ: «ступай теперь».

Фельдвебель щелкнулъ нал?во кругомъ и, отбивая ногами, скрылся съ другимъ солдатомъ въ темной улиц?.

– «Ну а теперь у васъ опасно отъ чеченцевъ?» спросилъ офицеръ у старика: «бываютъ тревоги?»

– «Бываютъ, отецъ мой, бываютъ. Да что, народъ нынче какой сталъ. Гд? имъ, казакамъ нашимъ устеречь. Только слава, что кордоны держутъ, a н?тъ ничего. – Встарину такъ точно, что казаки были. Ты не пов?ришь, а ей Богу не лгу, еще я запомню, какiе казаки были; бороды по поясъ вис?ли, плечи – вотъ, головой въ потолокъ упирается. Хоть бы батюшка мой былъ, Широковъ прозывался. Прозвище наше настоящее Сехины, а его Широкимъ казаки звали. – Такъ в?дь бывало пойдетъ въ л?съ, кабана убьетъ, на плечи взвалитъ, да одинъ и принесетъ легко. A в?дь пудовъ 10 въ хорошей свинь? будетъ. Поди ка нынче, какой казакъ тушу подниметъ? Принесетъ, бывало, батюшка тушу, броситъ на двор?: «на-те, молъ, ребята, св?жуйте»; а самъ въ хату пойдетъ. Матушка, бывало, уже знаетъ, ту же минуту въ сарай зa виномъ б?житъ, чихирю самаго лучшаго, холоднаго нац?дитъ чапуру, во-какую, полведра я чай вл?зало, да и подноситъ. – А мы ребята бывало, только въ дверь заглянуть, такъ какъ листъ отъ страху дрожишь. Съ охоты сердитъ всегда батюшка приходилъ, покуда не выпьетъ. – Выпьетъ, отдуется, тогда ужъ и ничего, встанетъ, ружье приберетъ и къ намъ выйдетъ.

– «Что, ребята, св?жуете?» Не такъ молъ, а вотъ такъ то, да такъ то; самъ возьметъ пулю и выр?жетъ. Какъ осв?жуетъ совс?мъ, отр?жетъ часть что ни самую лучшую: «чихирю!»

– «На, скажетъ кому изъ насъ (насъ трое братьевъ было, а меня онъ любилъ), вотъ св?жины, да чихирю кувшинъ, да пулю, къ д?дук? Бурлаку снеси. Скажи, молъ, Широковъ Ванька св?жиной и чихиремъ кланяться приказалъ. Кабана скажи, въ Курдюковскомъ камыш? убилъ, вотъ молъ и пульку прислалъ».

Ну и поб?жишь бывало, къ д?дук?, подпрыгиваешь. А Бурлакъ колдунъ былъ. Его весь полкъ зналъ и батюшка его уважалъ. Безъ его приказа, бывало, за зв?ремъ и не ходи.

– «Отчего жъ это?» спросилъ офицеръ.

– «В?дь я теб? сказываю, что онъ колдунъ былъ. Бывало, соберется батюшка на охоту, пошлетъ къ Бурлаку. И просто не ходи, а чихирю принеси ему. Придешь, бывало, боишься. А онъ съ д?вкой жилъ. Лежитъ бывало на постели, ноги кверху задеретъ, голова большущая, раздуло его всего отъ чихиря. Сопитъ – лежитъ. «Кто пришелъ?» закричитъ.

– «Я, д?дука; батюшка прислалъ спросить, куда за зв?ремъ идти».

– «А чихирь гд?? Давай ка его сюда». Ротъ разинетъ, ему вольютъ. Такъ ц?лый кувшинъ выдуетъ и начнетъ соп?ть.

– «Чтожъ батюшк? сказать», спросишь, а самъ боишься.

– «А вотъ что скажи. Скажи ты, чтобы въ Ол?ний отрогъ не ходилъ и на островъ не ходилъ бы, а въ Новый Юртъ чтобъ шелъ, и убьетъ».

Какъ скажетъ, такъ и будетъ.

– «Да разв? отъ этаго?» сказалъ офицеръ.

– «А ты какъ думалъ? Былъ у насъ казакъ, молодецъ охотникъ, – урванъ, какъ я же, ничему не в?рилъ. Такъ сдохъ было. Я теб? разскажу, добрый челов?къ.

Пришли разъ – давно тому д?ло было, еще при батюшк? – Татары изъ-за р?ки; тутъ аулъ ихнiй. «Что вы, говорятъ, казаки, свиней за р?кой не бьете. Къ намъ на кукурузу каждую ночь табуны ходятъ. Мы ихъ не ?димъ, такъ намъ не надо, а караульщики наши стр?ляли, – отбить не могутъ. Сказывають, одинъ большущiй кабанъ впереди стаи ходитъ, всю кукурузу потравилъ и убить его никакъ не могутъ».

Нашъ одинъ охотникъ и пошелъ, вотъ твоего хозяина дядя, зас?лъ на кукуруз? и ждетъ. Пришелъ табунъ и большущiй чортъ впереди идетъ, – съ корову, говорилъ. Какъ обнюхалъ казака, фыркнулъ и прогналъ свой табунъ, а самъ пошелъ кукурузу полосовать. Только казакъ приц?лился: «Отцу и сыну и святому духу!» – какъ данкнетъ; даже слышалъ, какъ пуля въ него шлепнула; а кабанъ на него, подскочилъ и ну его полосовать, всю спину взодралъ. Такъ не бросили, пошли другiе казаки, лапазикъ построили, тоже убить хот?ли. Сколько ни стр?ляли, не беретъ пуля, да и все. Мой батюшка у Бурлака сталъ спрашиваться на этого кабана идти. «Не ходи», говоритъ: «онъ не кабанъ, онъ чортъ». Батюшка и оставилъ. А урванъ-охотникъ, про котораго я теб? сказывалъ, тотъ пошелъ: «пустяки», говоритъ: «я его убью». Взялъ въ ружье три м?рки пороху вкатилъ, да бирючей шерстью запыжилъ, да дв? пули, да жеребъ съ хлюстомъ послалъ и пошелъ за р?ку. Какъ пришелъ кабанъ, онъ и трахнулъ. Да такъ трахнулъ, отецъ мой, что ружье у него изъ руки выскочило да его по лбу, да сажени на три улет?ло. Такъ казакъ безъ памяти и упалъ. Утромъ пришли казаки, глядятъ въ кукурузу: урванъ лежитъ навзничь, все мурло разбито; прошли шаговъ 30, и кабанъ лежитъ: насквозь ему дв? пули черезъ грудь прогналъ. Такъ сказывали, въ томъ кабан? 25 пудовъ было».[48 - Дальше на полях: Разсказъ о томъ, какъ отецъ съ колдуномъ ходилъ за р?ку и превратился въ кустъ. Вопросы о д?вк?. Старикъ разсказываетъ свои любовныя исторiи. И про Кирку, его скромность, потомъ перем?ну. Онъ ходитъ къ ней, но она не даетъ ему. Офицеръ ходилъ всю ночь и подошелъ къ Кирк?, который п?лъ…]




10.

Б?ГЛЫЙ КАЗАКЪ.





Глава I. Праздникъ.


1) Въ Греенской станиц? былъ весеннiй праздникъ. Исключая строевыхъ казаковъ, которые и въ праздникъ несутъ службу по кордонамъ,[49 - Кордонъ – казачiй промежуточный пикетъ.] весь станичной народъ былъ на улиц?. Старики, собравшись кучками, опираясь на посошки, стояли и сидели около станичного правленiя или у завалинъ хатъ и съ важностью, насупивъ с?дыя брови, м?рными голосами бес?довали о станичныхъ д?лахъ, о старин? и о молодыхъ ребятахъ, равнодушно и величаво поглядывая на молодое покол?нье.

Проходя мимо нихъ, бабы прiостанавливались и опускали головы, молодые казаки почтительно уменьшали шагъ, и снимая попахи, держали ихъ н?которое время передъ головой. – Старики замолкали, кто строго, кто ласково осматривали проходящихъ и медленно снимали и снова над?вали попахи. Бабы и д?вки въ ярко цв?тныхъ бешметахъ съ золотыми и серебрянными монистами[50 - Монисто – нитка съ украшенiями, большей частью серебряными или золотыми монетами.] и въ б?лыхъ платкахъ, обвязывавшихъ имъ все лицо до самыхъ глазъ, сид?ли на земл? и бревнахъ, на перекресткахъ въ т?ни отъ косыхъ лучей солнца и грызя с?мя звонко болтали и см?ялись. Н?которые держали на рукахъ грудныхъ д?тей и разстегивая бешметъ кормили ихъ или заставляли вокругъ себя ползать по пыльной дорог?. Казачата на площади и у воротъ мячомъ зажигали въ лапту и оглашали всю станицу своими звонкими криками. Д?вчонки, сц?пившись рука съ рукою, тоненькими голосками пища п?сню какъ будто большiя д?вки, топтались на одномъ м?ст?, водили хороводы. – Молодые льготные[51 - Льготнымъ казакомъ называется тотъ, который долженъ поступить на будущiй годъ въ строевые.] казаки, писаря и вернувшiеся домой на праздникъ, въ нарядныхъ черкескахъ, обшитыхъ галунами, подходили то къ одному, то къ другому кружку бабъ и д?вокъ и, придерживаясь рукой за кинжалъ и молодецки переставляя ноги или поправляя папахи, пошучивали и заигрывали съ д?вками и молодыми бабами. – Кое гд? краснобородые сухие Чеченцы съ босыми ногами, пришедшие продавать или покупать изъ-за Терека, сид?ли на корточкахъ около знакомаго дома и, покуривая и поплевывая въ пыль, быстро перекидывались н?сколькими гортанными словами и любовались на праздникъ. Изр?дка провозилъ на волахъ скрипучую арбу съ камышемъ широкоскулый работникъ ногаецъ. Кое гд? слышались пьяныя п?сни загулявшихъ казаковъ. Вс? хаты были заперты и крылечки съ вечера вымыты. Даже старухи были на улиц?. По сухимъ улицамъ въ пыли подъ ногами валялась шелуха арбузныхъ и тыквенныхъ с?мячекъ. Жаръ уже спалъ, небо было ярко сине и только растрепанныя, б?лыя разчесанныя тучки тянулись надъ б?ло-матовымъ хребтомъ, видн?вшимся изъ-за камышевыхъ крышъ.

2) На площади у угла эсаульскаго новаго дома, въ которомъ была лавочка съ пряниками, стручками и с?мячками, больше всего собралось нарядныхъ бабъ и д?вокъ и молодыхъ казаковъ. Много зд?сь было чернобровыхъ нарядныхъ красавицъ, но Марьянка, эсаулова дочь, была лучше вс?хъ, чернобров?е, румян?е и красив?е вс?хъ и больше вс?хъ около нея увивались молодые парни. Д?вка эта была очень высока ростомъ и широкоплеча. Изъ лица ея видны были только продолговатые черные глаза съ длинными р?сницами, тонкiя черныя брови и начало прямого носика. Зеленый канаусовый бешметъ съ серебряными застежками, открывая выше локтя мощныя б?лыя руки и загор?лыя кисти, прикрытыя только широкимъ рукавомъ розовой рубашки, стягивалъ ея гибкой, неузкой станъ и д?вственно высокую грудь; такъ называемые фабричные синiе чулки со стр?лками обливали ея прямыя какъ струнки и сильныя ноги; узкая длинная ступня, обтянутая краснымъ чувякомъ съ галуномъ, высоко и легко становилась на землю. Во всемъ склад? ея, въ каждомъ порывистомъ движенiи, въ горловомъ звонкомъ см?х? и молодецкой почти мужской походк? видна была та д?вственная 17-л?тняя молодость, которая не знаетъ куда д?вать своего здоровья и силы. Ея нев?стка, молодая, худощавая, бл?дная казачка, сид?ла на бревнахъ подл? строившагося дома и держала въ руках двухъ л?тняго ребенка. Марьяна, спустивъ платокъ съ лица, такъ что ея тонкой прямой носъ и алыя изогнутая въ углахъ и покрытыя легкимъ чернымъ пушкомъ губы стали видны, нагнувшись надъ ребенкомъ, щекотала его сморщенную шейку и безпрестанно звучно ц?ловала его то въ лобъ, то въ носъ, то въ рученки, которыми см?ясь защищался ребенокъ.

3) Два молодые казака, грызя изъ рукава с?мячки, вышли изъ за угла и приподнявъ папахи прiостановились около д?вокъ. Одинъ изъ нихъ былъ худощавый черномазый парень въ новой с?рой черкеск? русскаго сукна, обшитой галунами. Это былъ сынъ станичнаго. Другой былъ плотный румяный казакъ съ маленькими, узкими, хитрыми глазками и едва пробивавшейся бородкой. Это былъ Кирка-охотникъ, б?дный сирота, готовившiйся въ нын?шнемъ году поступить въ строевые и занимавшiйся охотой съ старикомъ Епишкой.

На немъ была рыжая черкеска съ тесемочками, черный бешметъ не совс?мъ новый и стоптанные чувяки. Но все таки на него весел?е было смотреть, ч?мъ на наряднаго станичнаго сына; особенно ежели бы онъ былъ посм?л?е. Несмотря на свое красивое лицо, онъ смутился, подойдя къ д?вкамъ, закрасн?лся, не зналъ что сказать и опустивъ глаза сталъ неловко переминаться съ ноги на ногу. Марьяна же, продолжая ц?ловать ребенка и ц?луя приговаривать: ахъ ты черный песъ, черный, черный, – н?сколько разъ украдкой повела своими большими черными глазами на Кирку, тоже закрасн?лась, и припавъ губами къ пухленькой щек? ребенка, разгораясь все больше и больше, стала ц?ловать его такъ сильно, что мать отвела отъ нее дитя.

– Что ба?луешь, проклятая д?вка, сказала нев?стка, ступай лучше п?сни играть. —

– «Что такихъ малыхъ ц?луешь, нянюка[52 - Въ гребенскихъ станицахъ вс?хъ безразлично называютъ уменьшительными именами, но учтивость требуетъ прибавленiя словъ: нянюка для д?вки, бабука для бабы, батяка или д?дука для мушины, смотря по годамъ.] Марьянка, лучше меня поц?луй», сказалъ сынъ станичнаго, поплевывая шелуху с?мячекъ.

– Я-те поц?лую, смола чертовская, отв?чала Марьяна, полусерьезно, полушутя замахиваясь на него.

– Ну-ка, ну-ка, ударь, сказалъ парень, все подвигаясь къ ней, и Марьяна ладонью ударила его по спин? такъ сильно, что онъ чуть не упалъ и отскочилъ на два шага. Вс? захохотали, исключая парня, который, притворяясь, что ему очень больно, потиралъ себ? спину.

– Вотъ, говорятъ, у д?вокъ силы н?тъ, сказалъ онъ.

– Купи пряничковъ, сказала одна изъ д?вокъ.

– За что покупать? деретесь больно. —

– Чтожъ п?сни не играете? Зап?вай, коли знаешь.

Между т?мъ, какъ въ кружк? шли такiе разговоры и шуточки между д?вками и парнями, Кирка ничего не ум?лъ сказать и потому, приподнявъ папаху въ вид? поклона, отошелъ прочь отъ д?вокъ къ толп? мальчишекъ, зажигавшихъ мячъ.

– Дайте ка, ребята, я зажгу разъ, сказалъ онъ; ему дали лапту и онъ, бойко развернувшись, зажегъ такъ кр?пко и удачно, что мячъ высоко, высоко взвился въ воздух? и перелет?лъ черезъ станицу. Д?вки глядя на него засм?ялись и громче вс?хъ засм?ялась Марьяна.

– Вишь маленькой, пошелъ съ ребятами играть, сказала она.

4) Кирка бросилъ лапту, надвинулъ папаху и пошелъ прочь съ площади къ своему дому.

Какъ только онъ вышелъ изъ виду д?вокъ, онъ совс?мъ сталъ другимъ человекомъ, и взглядъ и походка его стали бойкiя, молодецкiя. – У сос?дняго дома онъ сталъ на завалину и окликнулъ хозяина. Уйде ма[53 - По татарски значитъ: дома ли? Между казаками считается щегольствомъ между собой говорить по татарски.] дядя?

Здоровый басистый голосъ откликнулся изъ хаты тоже по татарски.

– Дома дядя, дома. Чего надо?

Кирка повернулъ на дворъ и вошелъ въ хату. —

Дядя Ерошка былъ заштатный казакъ л?тъ 70 отъ роду. Жена его л?тъ уже 20 тому назадъ сб?жала отъ него съ русскимъ солдатомъ, выкрестилась въ православные и вышла замужъ,[54 - Гребенскiе казаки – раскольники, и ихъ бракъ не признается нашiмъ правительствомъ.] д?тей у дяди Ерошки не было, братья тоже вс? перемерли и онъ жилъ одинъ байбакомъ, какъ говорятъ Татары, занимаясь охотой, рыбной и ястребиной ловлей. – Хата дяди Ерошки была довольно большая, но противъ казачьяго обыкновенiя чистоты въ горницахъ, была вся загажена и въ величайшемъ безпорядке. На стол? лежалъ старый грязный окровавленный охотничiй зипунъ, половина сдобной лепешки и кусокъ сырого мяса, для прикармливанья ястреба. На лавк? лежало пистонное одноствольное ружье, старый кинжалъ, м?шокъ съ пулями и порохомъ, поршни,[55 - Обувь изъ невыд?ланной шкуры, которую над?ваютъ не иначе, какъ мокрою.] старое мокрое платье и тряпки. Въ углу, въ кадушк? съ водой размокали другiе поршни, стояла винтовка и кобылка.[56 - Полотно на двухъ палкахъ, съ которымъ можно близко подходить по утрамъ къ птиц?.] На полу лежала с?ть, н?сколько убитыхъ фазановъ и около стола гуляла привязанная за ногу курочка, которую Ерошка употреблялъ для приманки ястребовъ. Въ нетопленной печк? находился черепочекъ съ ч?мъ-то молочнымъ. На печк? визжалъ копчикъ, старавшiйся сорваться съ веревки, за которую онъ привязанъ былъ, и линялый ястребъ смирно сид?лъ на краю, искоса поглядывая на курочку и изр?дка съ права нал?во перегибая голову.

На коротенькой кровати, устроенной между ст?ной и печкой, въ одной рубашк? лежалъ навзничь, заложивъ руки подъ голову и задравъ сильныя ноги на печку, самъ дядя Ерошка. —

Это былъ огромный плотный казакъ съ необыкновенно развитыми широкими членами, съ коротко обстриженной с?дой головой, б?лой длинной и окладистой бородой и совершенно краснымъ, изрытымъ морщинами лицомъ, шеей и руками. Кром? морщинъ на лиц? у него было два зажившiе шрама на носу и брови, толстые пальцы его и руки были вс? сбиты и въ струпьяхъ. —

Во всей комнат? и особенно около самаго старика воздухъ былъ пропитанъ страннымъ, не непрiятнымъ см?шаннымъ запахомъ чихиря, водки, запекшейся крови и пороху.

– А а а! закричалъ старикъ во весь ротъ. Сос?дъ Марка пришелъ. Что къ дяд? пришелъ? Аль на кордонъ?

Ястребъ встрепыхнулся отъ крика хозяина и хлопалъ крыльями, рвясь на своей привязи. —

– Иду, дядя! иду! отв?чалъ молодой казакъ, взявъ въ руки винтовку и съ видомъ знатока осматривая ее. А ты куда идешь нынче ?

– Да что, съ бариномъ об?щался, сказалъ старикъ, скинувъ ноги съ печки и начиная од?ваться.

5) Гуляй, Машинька, мой св?тъ, тебя краше д?вки н?тъ, вдругъ затянулъ во все горло старикъ и, встряхнувшись и блестя маленькими глазками, бойко и легко сталъ подпрыгивать босыми ногами по трясущемуся полу комнаты. Кирка весело засм?ялся.

– Пойдемъ, дядя, я теб? поставлю осьмуху, сказалъ онъ, да и сказать теб? слово нужно.

– Карга! отв?чалъ Ерошка и не переставая заливаться п?ть п?сню и босыми ногами ходить по комнат?, досталъ изъ сундучка новые чамбары и бешметъ, над?лъ ихъ, затянулъ ремнемъ свой мощный станъ, полилъ воды изъ черепка на руки, отеръ ихъ о старые чамбары, кусочкомъ гребешка расправилъ бороду, посадилъ курочку въ м?шокъ, ястребу кинулъ кусокъ мяса и, приперевъ дверь задвижкой, бодрыми шагами вышелъ съ Киркой на улицу. Три его собаки, радостно махая хвостами, ждали его у порога, но зам?тивъ, что онъ безъ ружья, не пошли за нимъ, только глазами провожая хозяина и изр?дка искательно помахивая кончиками хвостовъ. Дядя Ерошка шелъ бодро, той особенной, свойственной только людямъ, носящимъ на себ? оружiе, молодецкой походкой, широко и кругло размахивая руками и гордо поглядывая направо и нал?во, изр?дка подергиваясь плечомъ и шеей.

Молодой казакъ видимо находился подъ влiянiемъ старика и старался подражать ему даже въ прiемахъ и походк?, хотя ему еще далеко было до этой самоув?ренности, спокойствiя и н?котораго щегольского удальства, которое выражалось въ каждомъ движенiи старика.

Ерошка здоровался со вс?ми старыми казаками, казачками, а особенно съ молодыми д?вками и бабами и каждому ум?лъ сказать какую нибудь шуточку. Ежели иногда онъ и ничего не говорилъ, то подмигивалъ и д?лалъ такой жестъ и испускалъ такой звукъ мычанья, что д?вки хохотали и кричали: ну тебя, старый чортъ! Молодой казакъ одобрительно посм?ивался. Хотя вс? отв?чали на поклоны старика и какъ будто радостно смотр?ли на него, ему оказывали мало уваженья и н?сколько мальчишекъ на площади стали дразнить его и кричать: дядя Ерошка, сучку поц?ловалъ, сучку поц?ловалъ!

Проходя по площади, они остановились у хоровода, въ которомъ ходила Марьяна. Ерошка послушалъ п?сню и недовольно покачалъ головой. —

– Экой народъ сталъ, вс? п?сни старыя переломали. Что поютъ, Богъ ихъ знаетъ. – Д?вки! закричалъ онъ. Полюби меня какая изъ васъ, будешь счастлива.

– Чтожъ, женишься, дядя? сказала Марьяна, подходя къ нему.

– Женюсь, мамочка, женюсь, только чихирю мн? давай, а ужъ я теб? волю предоставлю съ к?мъ хочешь, хоть вотъ съ сос?домъ гуляй. – Хочешь что-ли?

Старикъ толкнулъ молодого казака на Марьянку и расхохотался.

Какъ только Кирка вошелъ на площадь, все его молодечество пропало и [онъ] теперь р?шительно не зналъ что сказать и д?лать. Марьяна помолчала немного, какъ будто дожидаясь его р?чи, и потомъ нахмурила свою черную бровь и разсердилась. – Что врешь на старости л?тъ, вовсе не складно, проговорила она и вернулась къ хороводу. —

Старикъ, не обращая никакого внимания на ея слова, улыбнулся самъ про себя. – У! д?вки, сказалъ онъ, раздумчиво качая головой. Правда въ писанiи сказано, что д?вка чортъ тотъ-же. – И онъ, размахивая руками, пошелъ дальше. Кирка шелъ немного сзади, опустивъ голову и шепча что то себ? подъ носъ и стараясь закусить б?лый пушекъ отраставшихъ усовъ.

– Что это, дядя, сказалъ онъ вдругъ, поднимая голову, хитро заглядывая въ лицо старика, какъ я къ д?вкамъ подойду, совс?мъ негодный д?лаюсь; особенно съ нянюкой Марьянкой, такъ стыжусь, никакихъ словъ не нахожу, такъ вотъ что-то къ горлу подступитъ, пересохнетъ да и конецъ. – Что это?

– Это значить, ты ее любишь, гаркнулъ старикъ на всю улицу.

– Право? сказалъ Кирка, отъ этого это бываетъ, я знаю.

– Что жъ ты ей ничего не скажешь? Дуракъ, дуракъ! Эхъ дуракъ – абрекъ! дуракъ, дуракъ!

– Дядя, что я теб? сказать хот?лъ, промолвилъ молодой казакъ, пойдемъ сначала къ намъ, матушка изъ новой бочки чихирю нац?дитъ, а къ бабук? Улитк? посл? пойдемъ. Мн? теб? слово, дядя, сказать надо, повторилъ Кирка, изподлобья взглядывая на старика своими блестящими узенькими глазками.

– Къ теб? пойдемъ? карга! Дядя на все готовъ, отв?чалъ старикъ и они направились назадъ къ дому Кирки, который былъ на самомъ краю станицы и около улица была совершенно пустынна. —

6) – Здорово дневали, бабука? крикнулъ старикъ, входя на б?дный пустой дворъ Кирки и обращаясь къ сгорбленной худой его матери-старух?, сид?вшей на порог?. – Она тоже справляла праздникъ – не работала сидя передъ домомъ.

– Поди, матушка, нац?ди намъ осьмушку вина, сказалъ Кирка матери, продолжая заст?нчиво закусывать свои молодые усы. – Старуха поправила платокъ на голов?, встала, огляд?ла съ ногъ до головы старика и сына, чтобы уб?диться, не пьяны ли они? и не двигаясь съ м?ста вопросительно посмотр?ла на сына.

– Да сазана[57 - [Рыба въ род? судака, изобилующая въ Терек?.]] сушенаго подай закусить, прибавилъ сынъ, негромко, но повелительно. Старуха покорно перешагнула черезъ порогъ, проговоривъ въ себя: отцу и сыну и святому духу, и пошла въ сарай къ бочкамъ.

– Гд? пить будете? въ избушк? что ли? послышался оттуда ея голосъ. —

– Давай въ избушку! крикнулъ дядя Ерошка; да не жал?й, изъ хорошей бочки достань. Эка, старая – не любитъ, прибавилъ онъ посм?иваясь. —

Избушкой у казаковъ называется низенькой срубецъ, обыкновенно прил?пленной къ хат?. Въ ней ставятся начатыя бочки, складывается вся домашняя утварь и тутъ же варится на очажк? молоко и въ жары сидятъ казаки. Старуха поставила въ избушк? низенькой на четверть отъ полу татарскiй столикъ, такiя же дв? скамеечки и бережно, не плеская, принесла чапуру,[58 - [Деревянная выкрашенная чаша, изъ которой пьют казаки.]] налитую до краевъ холоднымъ краснымъ виномъ. Старикъ и парень с?ли на скамеечки и стали пить изъ чапурки, передавая ее другъ другу и каждый разъ приговаривая молитву и прив?тствiе другъ другу. Старуха, стоя около двери, прислуживала имъ.

– Чихирь важный, бабука, сказалъ старикъ, обтирая мякотью кисти красное вино съ б?лых усовъ и бороды, что много продали?

– Гд? много продать, отв?чала старуха, присаживаясь на порог?, всего дв? бочки нажали, одну вотъ сами кончаемъ, знаешь, нынче народъ какой, всякому поднеси, а другую вотъ къ тому воскресенью хочетъ самъ Кирушка въ Кизляръ везти. – Легко ли, надо къ ос?ни с?дло и коня справить. Шашка спасибо отцовская осталась. Все же переправлять надо было. – По нашей б?дности садъ небольшой – ухъ много денегъ спотратили. А коня, баютъ, за р?кой меньше 50 монетовъ не возьмешь, гд? ихъ добудешь. —

Кирка недовольно встряхнулъ головой и хот?лъ сказать что то, но старикъ перебилъ его.

– Правда твоя, бабука, притворно разсудительно зам?тилъ онъ, нынче времена тяжелыя стали. Не то что по старин?. Будь здоровъ, отцу и сыну и святому духу, прибавилъ онъ и поднесъ къ губамъ чапурку. – Мы не тужили, бабука, продолжалъ онъ, передавая чапурку и обсасывая мокрые усы. – Когда дядя Ерошка въ его года былъ, онъ уже табуны у ногайцевъ воровалъ да за Терекъ перегонялъ. Бывало, важнаго коня за штофъ водки, али за бурку отдаешь.

– Да, не то время было, вздыхая проговорила старуха, хуже да хуже пошло. В?дь одинъ сынъ, в?дь жал?ешь[59 - Жал?ть на кавказскомъ нар?чiи значить н?жно любить.] его, дядя.

– Ничего, бабука, сказалъ, подбадриваясь дядя Ерошка, жить можно, вотъ Богъ дастъ малаго женишь, нехуже другихъ заживешь, за другой нев?сткой умирать не захочешь. Такъ что ли дядя говоритъ, а, баба?

– Да какъ его женить-то Кирушку моего, возразила одушевляясь старуха, вотъ сосватала было ему д?вку отъ Горюшкиныхъ, – не хочетъ. Видишь, хочетъ Марьянку Догадихину за себя взять. Легко-ли, эсаульская дочь, да у нихъ три сада, что плохой годъ 15 бочекъ вина нажимаютъ. – Не отдадутъ они намъ свою д?вку.

– Дурно говоришь, баба, дурно, крикнулъ дядя Ерошка. Отчего не отдать? Разв? онъ солдатъ какой, что не отдадутъ? Ч?мъ не казакъ? Молодецъ казакъ; я его люблю, прибавилъ онъ, указывая на Кирку, который нагнувъ голову разр?зывалъ рыбу и какъ будто не слушалъ разговора матери съ дядей. —

– Да я Догадихиной эсаулих? одно слово на праздникъ сказала, такъ она мн? т? отв?тила, что я в?къ не забуду, возразила старуха. Люди гордые. Съ какими я глазами теперь пойду къ эсаулу сватать. Я женщина б?дная, глупая, я и словъ т?хъ не знаю. —

– Что не пьешь, дядя, сказалъ Кирка, подавая ему чапурку. – Дядя выпилъ.

– Что эсаулъ! продолжалъ онъ несмотря на то, что старуха въ это время вышла изъ избы. – Все тотъ-же казакъ. Д?вка захочетъ, такъ будь она енеральская дочь, такъ будетъ моя, какъ я захочу. А ты дуракъ, дуракъ, швинъя (это тоже, какъ и карга, была одна изъ поговорокъ дяди Ерошки). Что ты съ д?вкой то ничего не говоришь? обратился онъ къ Кирк?.

– Да что, дядя, отв?чалъ молодой казакъ, безпрестанно закусывая губу и то опуская, то поднимая глаза, я не знаю, какъ съ собой быть. Вотъ годъ скоро, что это надо мной сд?лалось. Прежде я все и шутилъ, и говорилъ и п?сни игралъ съ д?вками, а теперь какъ шальной какой сд?лался. Такъ вотъ кто-то мн? въ уши все говоритъ: поди ты къ Марьян?, скажи вотъ то и то – скажи. А подойду, особенно какъ при другихъ, такъ зароб?ю, зароб?ю и конецъ. Все думаю, что по моей б?дности люди см?яться станутъ. Въ прошломъ году въ самую р?зку виноградную мы съ ней см?ялись, что пойдешь, молъ, замужъ? Пойду, и тамъ еще наши шутки были; а теперь вовсе какъ будто чужая. Такой стыдъ напалъ. И что это такое, дядя? я не знаю. Или что я боюсь, не пойдетъ она за меня, или что богатые они люди, а я вотъ съ матушкой такъ въ б?дности живу, или ужъ это бол?знь такая. Только совс?мъ я не въ настоящемъ разсудк? себя чувствую. – Ни къ чему то у меня охоты не стало, и силы ужъ у меня той не стало, только объ д?вкахъ думаю, все больше объ нянюк? Марьянк?, а пойду, – во рту пересохнетъ, ничего сказать не могу. Чертовское навожденiе какое-то, право! заключилъ Кирка съ жестомъ отчаянiя и чуть не со слезами въ голос?.

– Вишь какъ тебя забрало, сказалъ старикъ, см?ясь. Дуракъ, дуракъ, швинья, Кирка, дуракъ, повторялъ онъ, см?ясь.

Кирка слегка засм?ялся тоже. Ну, а какъ ты полагаешь, дядя, спросилъ онъ: они отдадутъ д?вку? —

7) – Дуракъ, дуракъ Кирка! отв?чалъ старикъ, передразнивая молодого казака. Не тотъ я былъ казакъ въ твои годы. Отдастъ ли Есаулъ д?вку? Теб? чего надо? Ты д?вку хочешь? такъ на что теб? старика спрашивать, ты д?вку спрашивай. Дядя Ерошка въ твоихъ годахъ былъ, такъ стариковъ не спрашивалъ, а глянулъ на какую д?вку, та и моя. – Выйду на площадь въ праздникъ, въ серебр? весь, какъ князь какой, куплю полу ц?лую закусокъ д?вкамъ, брошу. Казакамъ чихирю выставлю, заиграю п?сню. Значитъ гуляю. Какую выберу кралю, либо въ сады поб?гу за ней, либо корову ее загоню, чтобы она искать пришла. – А я тутъ. Мамушка, душенька! Люблю тебя, изсыхаю, что хочешь для тебя сд?лаю, женюсь на теб?. Ну и моя. А то прямо ночью окошко подниму, да и вл?зу. Такъ люди д?лаютъ, а не то что какъ теперь ребята, только и забавы знаютъ, что с?мя грызутъ, да шелуху плюютъ, презрительно заключилъ старикъ. —

Кирка, опершись об?ими руками на столъ, не опускалъ глазъ съ оживленнаго краснаго лица старика и, казалось, съ наслажденiемъ слушалъ его р?чи. —

– Хочешь, чтобъ д?вки любили, такъ будь молодецъ, шутникъ, а то вотъ и ходишь какъ ты, нелюбимой какой-то. А кажись бы теб? ли душенекъ не любить. Ни кривоногой, ни чахлой, ни рыжiй, ни что. Эхъ, будь мн? твои годы, за мной бы вс? д?вки въ станиц? б?гали. Да только захочу, такъ теперь полюбитъ.

Кирка радостно посм?ивался. – Да что, дядя, в?дь мн? кром? Марьянки, Богъ съ ними со вс?ми съ д?вками-то. Ужъ у насъ такъ въ пород?, никого д?вушниковъ н?ту. —

– Эхъ, дуракъ, дуракъ! ну любишь Марьянку, – вылучи времечко гд? одну застать, обними, скажи: мамочка, душечка, полюби меня, Машинька… Такъ то любятъ, а не то, какъ ногаецъ какой руки разставилъ, какъ бревна, да и ходишь дуракъ дуракомъ, сказалъ старикъ, передразнивая парня. – А то: жениться хочу, продолжалъ онъ т?мъ же тономъ. Что теб? жениться? теб? гулять надо, ты будь казакъ молодецъ, а не мужикъ (и мужики женятся). А полюбилась д?вка, люби, все одно. Что ты думаешь, что уставщикъ[60 - Раскольничiй попъ.] съ тебя монетъ слупитъ да въ книжк? почитаетъ, такъ она тебя слаще любить будетъ? Все это фальшь, братокъ мой, не в?рь. Съ женой хуже, ч?мъ съ душенькой жить. Какъ разъ постынетъ. У меня была Танчурка, такъ вторую нед?лю постыла да и съ солдатомъ сб?жала, а къ душеньк? 15 л?тъ ходилъ, – приду, такъ и обнять ее какъ не знаю. Все это фальшь. Вонъ татары другой законъ держутъ: женъ сколько хочешь бери. Это я хвалю. – Это умно. Разв? Богъ одну д?вку на св?тъ сотворилъ? Н?тъ, ихъ вонъ сколько, и ребятъ много. Хорошiе ребята хорошихъ д?вокъ и люби и народъ пойдетъ крупный. А то что, посмотришь теперь: мальчишка, соплякъ вотъ такой – онъ показалъ на аршинъ отъ земли, возьметъ д?вку, красавицу славную, тоже говоритъ: я казакъ. Ну какой отъ него народъ будетъ? Вотъ и ростетъ эта мелкота. А въ наше время народъ крупный, сильный былъ. Отъ того, что проще люди жили. Что теб? жениться, дуракъ? Гуляй съ д?вками, пей, вотъ те лучше жены. Пей! крикнулъ онъ, возвышая голосъ, передавая ему чапурку, и ожидая своей очереди. —

Въ это время старуха показалась въ двери, зa которой она стояла, слушая р?чи дяди Ерошки.

– Что брешешь на старости л?тъ, сказала она сердито: Ч?мъ ребятъ добру учить, а ты что мому Кирушк? сов?туешь? Старикъ какъ будто смутился на мгновенiе.

– Вишь, чортова в?дьма, подслушала, сказалъ онъ шутливо. Лучше еще вина принеси, бабука, не скупись, а я твоего сына дурному не научу.

– То то ты ужъ и такъ пьянъ надулся, а еще просишь. Ч?мъ бы теб? дурныя р?чи говорить, кабы ты добрый былъ, Кирушка теб? не чужой; ты бы долженъ пойти самъ къ эсаулу да д?вку Кирушк? посватать. Ты все ему дядя, да и слова ты всякiя хорошiя знаешь, а не то пустое болтать. —

– Что жъ, я пойду, хоть сейчасъ пойду. Д?дука Догадъ челов?къ справедливый, онъ д?вку отдастъ. В?рно отдастъ. Какъ не отдать? За такого молодца д?вку не отдать? Такъ принеси же, баба, еще осьмушку, прибавилъ онъ, подмигивая и подавая пустую чапурку съ такимъ беззаботнымъ видомъ, какъ будто ужъ это было д?ло р?шеное, что она подастъ ему еще вина. – А что ты насчетъ того сомн?ваешься, что я твоему сыну говорю, то напрасно, продолжалъ онъ, принимая разсудительный тонъ. Я твоего сына люблю. Я ему говорю, что ты съ д?вкой сойдись по любви, тогда д?вка сама сд?лаетъ, что ей быть за тобой. Д?вка – чортъ, она на своемъ поставитъ. – Какъ я Танчурку за себя хот?лъ взять, такъ старики тоже не хот?ли, за то что я омiршился[61 - Омiршиться значитъ у старов?ровъ пить и ?сть изъ одной посуды съ мiрскими.] и въ часовню не ходилъ, такъ Танчурка два м?сяца плакала; говоритъ: либо за Ерошкой буду, либо изведусь. Такъ сами старики ужъ ко мн? засылать стали. Я твоего сына худу не научу, такъ то! Принеси, мамочка, осьмушку еще, а ужъ я завтра къ д?дук? Догаду какъ передъ Богомъ пойду. – Старуха взяла чапурку и пошла за чихиремъ. —

Казаки разговаривали, выпили другую осьмуху, и дядя Ерошка, крестясь, почти пьяный всталъ съ скамейки.

– Спаси тебя Христосъ, бабука, сказалъ онъ: и сытъ и пьянъ! И затянувъ во все горло какую-то татарскую п?сню, вышелъ на улицу. —

Проводивъ старика до воротъ, Кирка остановился и прис?лъ на завалинку. – Молодой казакъ былъ въ сильномъ волненiи. Глаза его огнемъ блест?ли изъ-подъ б?лыхъ р?сницъ, гибкая спина согнулась, руки оперлись на кол?на, онъ, безпрестанно прислушиваясь къ удаляющимся шагамъ старика и къ п?снямъ съ площади, поворачивалъ то вправо, то вл?во свою красивую голову и, разводя руками, что то шепталъ про себя. Старуха, убравъ все въ избушк?, вышла къ воротамъ и долго внимательно смотр?ла на задумчивое лицо сына. Кирка сд?лалъ видъ, какъ будто не зам?чаетъ ее, и только пересталъ разводить руками. Мать покачала на него головой и вздохнувъ отошла отъ забора. Кирка р?шительно всталъ, обдернулъ черкеску и пошелъ по направленiю къ площади.

8) Ужъ начинало смеркаться, когда Кирка пришелъ на площадь. Кое гд? въ окнахъ хатъ засв?тились огни, изъ трубъ поднимался дымъ въ чистое вечернее небо. На краю станицы мычала и пылила возвращающаяся скотина, по дворамъ слышны были хлопотливые крики бабъ. Только д?вки и молодые парни оставались на площади и пронзительно заливались хороводной п?сней, толпясь на одномъ м?ст? и въ полумрак? блестя своими яркоцв?тными бешметами. – Горы снизу закрывались туманомъ, сверху б?л?ли, на восток? зажглась зарница и со стороны степи видн?лось красное зарево поднимающагося м?сяца. Съ Терека слышался неумолкаемый ночной трескъ лягушекъ и вечернiе крики фазановъ.

Кирка подошелъ къ хороводу и сталъ около т?хъ, которые смотр?ли на игру, не принимая въ ней участiя. – Марьяна ходила кругомъ, п?ла, см?ялась и ни разу не взглянула на Кирку. Н?сколько бабъ и д?вокъ, заслышавъ мычанье скотины, вышли изъ хоровода. Изъ углового дома, въ которомъ жила Марьянка, вышла баба и подошла къ хороводу. – Это была мать Марьянки, толстая плотная баба съ широкимъ загор?лымъ лицомъ, большими черными мрачными глазами и грубымъ голосомъ.

– Марьянушка! А Марьяна? закричала она вглядываясь въ хороводъ. – Что нейдешь, проклятая д?вка, скотину убирать, продолжала она, когда дочь откликнулась ей. – Аль не слышишь, черная бы тебя немочь.

Марьяна прiостановилась въ круг?, въ которомъ ходила, но ее тянули дал?е, она вырвалась и, оправляя на голов? платокъ, пошла къ своему двору.

– Сейчасъ приб?гу, прокричала она д?вкамъ, только коровъ подою.

Кирка жадно прислушивался къ словамъ матери и дочери. Какъ только Марьяна отошла отъ хоровода, онъ тихимъ шагомъ отошелъ отъ товарищей, съ которыми стоялъ.

– Видно спать пойти, лучше д?ло будетъ, сказалъ онъ.

Кирка шаговъ 10 отошелъ тихо и не оглядываясь; но, завернувъ за уголъ, онъ окинулъ своими быстрыми глазами улицу и легко, неслышно, какъ кошка, придерживая рукой кинжалъ, пустился въ маленькой переулочекъ къ калитк?. Старуха съ водой шла отъ калитки. Кирка въ два прыжка подскочилъ къ изгороди и прис?лъ въ черной т?ни ея. Когда старуха прошла, онъ поднялся и однимъ махомъ перескочилъ черезъ загородку. Въ то время, какъ онъ перескакивалъ, что то треснуло сзади его: казакъ вздрогнулъ и замеръ. Черкеска его зац?пилась за сухую в?тку терновника, наваленного на заборъ, и пола распоролась на двое. Онъ щелкнулъ языкомъ, соединилъ два куска, потомъ встряхнулъ головой и поб?жалъ дальше съ внешней стороны изгороди и канавы, въ которой при его появленiи замолкали и бултыхали въ воду пронзительно звен?вшiя лягушки. Загнувъ за уголъ, онъ увидалъ пыльную полосу стада и услыхалъ крики бабъ и мычанье скотины. Онъ прiостановился и снова пригнулся у забора. Такъ просид?лъ онъ около полчаса, прислушиваясь къ говору, происходившему у воротъ и на задахъ станицы, и ожидая сумрака, который быстро, какъ это бываетъ на Кавказ?, охватывалъ станицы. Ужъ отъ забора, подъ которымъ онъ сид?лъ, ложилась неясная т?нь всплывавшаго надъ бурунами[62 - Бурунами называются песчаныя невысокiя горы, которыми начинается Ногайская степь, лежащая на с?вер? линiи.] м?сяца и св?тловатая полоса зари надъ Терекомъ была чуть зам?тна.

Кирка хот?лъ посл?довать сов?ту старика и отогнать Марьянкину корову, но подб?жавъ къ воротамъ, онъ увидалъ, что скотина уже загнана, и теперь безъ всякой ц?ли, но съ сильнымъ волненiемъ, которое возбуждали въ немъ желанiе чего то, ночь и таинственность, прислушивался ко вс?мъ звукамъ. Вонъ нянюка Стешка мать кличетъ, быковъ загнать, говорилъ онъ себ?, а вонъ дядя Ерошка п?сню поетъ. А вонъ это кто мамуку кричитъ? вдругъ спросилъ онъ себя, почувствовавъ какъ бы ужасъ, который мгновенно охватилъ его. – Ей Богу, это Марьяна кричитъ. – Д?йствительно Марьяна стояла у самыхъ воротъ и кричала матери, что корова ушла, и что она боится идти искать ее въ поле.

– Чего боишься, дура, б?ги, я чай на канав? воду пьетъ, отв?чала мать, авось бирюки[63 - Волкъ на кавказскомъ нар?чiи.] не съ?дятъ!

– Куда же я ночью одна поб?гу? она може на Терекъ ушла – гд? ее найдешь? отв?чала Марьянка, но такимъ нер?шительнымъ голосомъ, что Кирка былъ ув?ренъ, она пойдетъ искать скотину, и д?йствительно до его напряженного слуха скоро донеслись звуки, звуки скорыхъ легкихъ шаговъ и шуршанье женской рубахи по высокому бурьяну за станицей. —

Какъ ни хорошо вид?ли даже въ темнот? маленькiе глаза Кирки, онъ въ темнот? не могъ разсмотр?ть ничего. Онъ снялъ папаху и прилегъ къ земл?. Тогда на св?т? м?сяца ему ясно обозначилась черная стройная фигура д?вки, которая съ хворостиной въ рук?, своей молодецкой походкой быстрыми шагами шла къ канав?. По походк? и по движенiю ея руки, которой она била хворостиной по трав?, видно было, что она считала себя одной. – На св?т? м?сяца, кром? фигуры д?вки, Кирка подъ грушей около канавы увидалъ и корову. Какъ дикая кошка, онъ быстрыми большими шагами доб?жалъ до канавы, размахнувшись, также неслышно перескочилъ черезъ нее и прижался около груши.

– Вишь куда забрела, псё, псё! кричала Марьяна, заб?гая съ другой стороны.

Кирка р?шился все сказать Марьян?. Онъ неподвижно стоялъ въ черной т?ни груши. Сердце стучало у него въ груди такъ сильно, что раздраженный чуткiй слухъ, невольно ловившiй вс? окружающiе звуки, не разъ принималъ стукъ сердца въ груди зa топотъ скотины, и онъ безпокойно оглядывался на б?л?ющую въ 15 шагахъ отъ него корову, чтобы уб?диться, что она не ушла отъ него. Онъ ждалъ.

9) Станица находилась въ полуверст? отъ Терека. Около самой р?ки росъ чистой непроходимой л?съ, камышъ и заброшенные сады старой станицы. Ближе къ новой станиц?, были сады казаковъ, по которымъ для поливки были проведены большiя и малыя канавы изъ Терека. —

Кирка ожидалъ Марьяну въ садахъ, на одной изъ такихъ канавъ. – Съ об?ихъ сторонъ 4-хъ аршинной канавы, въ которой быстро текла поднимающаяся изъ Терека холодная, мутно желтая вода, росли старыя груши, кизиль, яблони, карагачъ, дикiй виноградъ и ежевичникъ, которые одинъ сверху, другой снизу, оплетали вс? эти деревья, составляя изъ нихъ непроходимую сплошную темнозеленую массу. Кое гд? только оставались небольшiя полянки, на которыхъ по наплывшему песку плелись вьющiяся растенiя. Было самое сочное время весны на Кавказ?, гуща была непроходима, св?жа и росиста. Надъ канавой вились мирiады комаровъ, въ чащахъ терновника и виноградника укладывались птицы, кричали фазаны, лягушки звен?ли, какая то любовная жизнь слышалась отовсюду, запахъ воды и одур?вающей южной ночной растительности. М?сяцъ, прорываясь сквозь чащу, кое гд? клалъ свои св?тлыя пятна, осв?щая б?лую спину коровы, и клалъ черныя т?ни. Скотина, нетерп?ливо отмахиваясь хвостомъ отъ нуды и треща между терновниками, перебирала траву. Марьяна, подобравъ рубаху и высоко шагая по бурьяну, заб?гала ей отъ л?са. – Поровнявшись съ грушей, она прiостановилась и внимательно стала вглядываться въ черную фигуру парня. —

Горячая кровь все сильн?е и сильн?е приливала къ голов? и стучала въ сердц? Кирки. Онъ задыхаясь ожидалъ, что д?вка пройдетъ мимо него и хот?лъ броситься къ ней, но Марьяна остановилась и, спокойно подходя къ груш? м?рными шагами, твердымъ голосомъ окликнула его.

– Это я, ничего, нянюка, сказалъ казакъ тихо, нер?шительно выходя изъ т?ни и обдергивая черкеску.—Что, корову ищешь?

– Вишь чортъ проклятой, я думала абрекъ, напугалъ меня, сказала Марьянка и остановившись звонко засм?ялась чему то и стала шаркать по трав? хворостиной. – Чего тутъ крадешься? —

Кирка молча подходилъ все ближе и ближе. – Марьянушка, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, что я теб? сказать хочу. – Право. Что жъ, все одно… и онъ взялъ ее за плечо. —

– Вишь разговоры нашелъ по ночамъ, сказала Марьяна; – корова уйдетъ. Псё! псё! и легко и весело прыгая и см?ясь чему то, заб?жала въ кусты, остановила корову и тихо пошла къ станице. Кирка шелъ подл? нея молча. Марьяна вдругъ оглянулась и остановилась передъ нимъ: Ну что сказать хот?лъ? Полуночникъ! и она опять засм?ялась. —

– Да что сказать хот?лъ, отв?чалъ Кирка, задыхаясь отъ волненiя. Что мн? сказать? ты сама все знаешь, нянюка; и ты надо мной не см?йся, ей Богу, не см?йся, потому что, ежели конечно твоя мамука по б?дности моей согласья не дастъ, что-жъ все одно, ежели ты какъ прежде; а я, ей Богу, ужъ такъ тебя люблю, что, ей Богу, ну вотъ – д?лай со мной, что хочешь. Только ты захоти, а то все одно. —

Марьяна молча нагнула голову и задумчиво рвала росистые листья груши.

Кирка становился см?л?й и одушевлялся. —

– Я совс?мъ не челов?къ сд?лался, какой-то дуракъ сталъ и все отъ тебя. – Чтожъ, ежели я б?денъ, все, коли ты захочешь, то будешь зa мной. – Потому что я слову твоему в?рю, помнишь, что въ садахъ говорила. – Ей Богу, Марьянушка, матушка, гр?хъ теб? будетъ, ты меня погубила. А ежели ты пойдешь за Терешку Игнаткинскаго, я не знаю, что надъ собой сд?лаю, потому, ей Богу. – Марьянушка, я ничего сказать не могу: что хочешь со мной д?лай. – И онъ взялъ ее за руки. —

– Слушай ты мои слова, Кирка, отв?чала Марьяна, не вырывая рукъ, но отдаляя отъ себя молодого казака. – Ты меня знаешь, я съ ребятами шутить не ум?ю, не такъ какъ Настька и другiя д?вки съ молодыхъ л?тъ побочиновъ им?ютъ. Я этого не знаю, а я теб? все по душ? скажу. – Вотъ что – ты меня, руки пусти – я сама все скажу. Я теб? прошлымъ л?томъ сказала, что за тебя замужъ пойду. Теперь время пришло. Иди самъ или мать пошли къ батьк?, мамук? не говори. Ни за к?мъ кром? за тобой я не буду. Вотъ теб? мое слово. Такъ и мамук? скажу. И слово будетъ кр?пко какъ камень.

– Ей Богу? право? Марьянушка? спросилъ Кирка, обнявъ ее. —

Марьяна тоже обняла его сильными руками и кр?пко прижалась къ нему. – Братецъ, голубчикъ ты мой! слабо проговорила она. Потомъ она быстро вырвалась отъ него и поб?жала къ станиц? за коровой.

– Подожди часикъ, душенька, мамушка, что я сказать хот?лъ, уговаривалъ ее шепотомъ молодой казакъ, сл?дуя за ней.

– Все сказали, ступай, чтобъ тебя не видали, а то опять уб?житъ, прибавила она, указывая на корову, и см?ясь поб?жала за ней. —

Кирка долго сл?дилъ за ней до самыхъ воротъ и уговаривалъ, чтобъ она вернулась, но она ни разу не повернулась. Услыхавъ голосъ ея матери, которая встр?тила у станицы д?вку, Кирка остановился. Передъ нимъ прозрачно св?тл?ла осв?щенная м?сяцемъ росистая поляна. Изъ нея слышались св?жiе звуки лягушекъ и перепеловъ и стрекозъ. Звуки эти были такiе же прозрачные, все говорило: туда, туда, въ наше царство луннаго св?та и св?жести. Кирка н?сколько разъ снялъ и над?лъ съ разгоряченной головы шапку, вдругъ повернулся и опять той же дорогой пустился черезъ канаву и загородку въ станицу на площадь. – Д?вокъ уже оставалось мало на площади, вс? расходились. Онъ гордо прошелъ мимо нихъ; Марьяны не было. Онъ взялъ за руку своего прiятеля Иляску и другихъ казаковъ и пошелъ ходить по станиц?.

– Давайте п?сни играть, ребята, сказалъ онъ и сильнымъ груднымъ теноромъ затянулъ старинную, выученную имъ отъ Ерошки п?сню. П?сня говорила про стариннаго джигита казака, который ушелъ въ дальнiя горы и тужитъ по своей родин? и по своей душеньк?, которая за другого вышла замужъ. – Онъ прошелъ н?сколько разъ мимо Марьянкинаго дома и въ темнот? слышалъ ея голосъ, говорившiй съ матерью. Н?сколько молодыхъ казаковъ присоединились къ п?вцамъ и, взявшись за руки, долго въ лунномъ св?т? ходили по станиц?. – Заря совс?мъ потухла. Полная луна св?тло и высоко вошла на небо. Зажглись частыя зв?зды. Кое-гд? уже видны были только огни въ окнахъ. На вс?хъ дворахъ курились кизяки и около нихъ, спасаясь отъ комаровъ, пыхт?ла и поворачивалась б?л?ющая скотина. Кое гд? въ избушкахъ слышалось заунывное пьяное п?нье загулявшихъ казаковъ. Съ Терека несло св?жестью и сильнымъ кр?пкимъ л?снымъ запахомъ. Стройныя раины садовъ и камышевыя крыши хатъ поднимались въ ясное небо и ихъ черныя т?ни отчетливо ложились на сухой дорог?. Вдалек? черн?ли сады и л?съ. Иногда п?сня казаковъ замолкала и слышался звонъ лягушекъ съ воды и слабые ночные звуки укладывающагося народа и шаги казаковъ въ тихой станиц?. Потомъ снова заливались молодые веселые голоса и изо вс?хъ счастливо, бойко, дрожа звен?лъ сильный голосъ разгулявшагося Кирки. —




Глава 2.

Сид?нка.


Въ сл?дующее воскресенье дядя Ерошка сдержалъ свое слово. Онъ над?лъ новый бешметъ и утромъ, еще не пьяный, пошелъ къ старику Илясу сватать Марьяну за своего сос?да и роднаго Кирку. Старики ус?лись за столъ, баба принесла имъ вина и вышла подслушивать за дверью. Поговорили о временахъ, которыя будто и по урожаю и по нравственности людей все становились хуже и хуже. Дядя Ерошка, помолчавъ немного, всталъ и поклонился.

– Я къ теб? по д?лу пришелъ, д?дука Илясъ, сказалъ онъ, у тебя товаръ, у насъ купецъ – и онъ съ медлительной важностью въ движенiяхъ и р?чи передалъ просьбу казака. Вообще Ерошка теперь былъ совс?мъ другимъ челов?комъ, ч?мъ въ праздникъ вечеромъ. Онъ былъ важно краснор?чивъ и торжествененъ. – Онъ двигался медленно, говорилъ м?рно и складно и большей частью божественно. Старуха, не см?я принять участiя въ бес?д? стариковъ, только неодобрительно вздыхала за дверью на слова дяди Ерошки. Однако старикъ Илясъ, не перебивая, выслушалъ р?чь дяди Ерошки, тоже всталъ, отблагодарилъ за честь и отв?тилъ, что онъ за богатствомъ не гонится, что дочь его д?вка взрослая и сама можетъ судить. Коли ей любъ женихъ, то можетъ идти замужъ и за Кирку. Но онъ прибавилъ, что время терпитъ и что хотя онъ ничего не знаетъ за молодымъ казакомъ, онъ не отдастъ дочь прежде, ч?мъ Кирка будетъ строевымъ казакомъ, т. е. соберетъ себ? коня, с?дло и все оружiе. А пока онъ хот?лъ, чтобъ д?ло было въ тайн?.

– Легко ли, нищего сватать пришелъ, черная немочь! Николи не соберется, такой же голякъ, какъ и сватъ, проворчала старуха, не выдержавъ, когда старикъ проходилъ с?ни. – Вишь старый песъ!

– Спасибо, мамука, за ласку, сказалъ старикъ и съ этимъ отв?томъ онъ вышелъ отъ эсаула.




* № 11.

МАРЬЯНА.





Глава 1.[64 - Глава 1 сохранилась лишь в копии № 7.]





1.


Въ 1850 году 28 февраля была выдана подорожная по собственной надобности отъ Москвы до Ставропольской Губернiи, города Кизляра, канцелярскому служителю Т-аго депутатскаго собранiя, коллежскому Регистратору Дмитрiю Андрееву Ол?нину; и въ конц? Марта м?сяца, этотъ самый Д. А. Ол?нинъ выезжалъ изъ Москвы изъ гостинницы Шевалье ночью на перекладныхъ саняхъ съ своимъ дворовымъ челов?комъ Ванюшей.

– Славный малый этотъ Ол?нинъ, сказалъ одинъ изъ провожавшихъ его друзей, выходя на крыльцо, когда сани уже отъ?хали отъ него. – Только что за нел?пость ?хать юнкеромъ на Кавказъ. Онъ право пропадетъ тамъ. Елизаръ! подавай! крикнулъ онъ кучеру.

– Да, славный малый! л?ниво сказалъ другой прiятель, вышедшiй вм?ст?.

– Но какъ онъ еще молодъ! Я бы полтинника не взялъ теперь ?хать на Кавказъ, да еще на перекладной, сказалъ первой, садясь въ карету и захлопывая дверцу. Прощай. Будешь завтра об?дать въ клуб??

– Буду.

И оба разъ?хались.

А ямская тройка, въ которой сид?лъ Ол?нинъ, взвизгивая кое-гд? подр?зами о камни мостовой, двигалась между т?мъ по какимъ-то невиданнымъ, пустыннымъ улицамъ, съ красными домами и церквами. Ол?нину казалось, что только у?зжающiе ?здятъ по этимъ улицамъ.




2. Оленинъ.


Кто изъ насъ не былъ молодъ, кто не любилъ друзей, кто не любилъ себя и не ждалъ отъ себя того, чего не дождался? Кто въ ту пору молодости не бросалъ вдругъ неудавшейся жизни, не стиралъ вс? старыя ошибки, не выплакивалъ ихъ слезами раскаянiя, любви и, св?жiй, сильный и чистый, какъ голубь, не бросался въ новую жизнь, вотъ вотъ ожидая найти удовлетворенiе всего того, что кип?ло въ душ?? Ол?нинъ былъ въ этой блаженной пор? молодости. Хотя уже не разъ онъ говорилъ себ?, что нашелъ теперь несомн?нно ту дорожку, которая ведетъ къ счастью, и, далеко не дойдя до ц?ли, расходился въ сторону, заблуждался и останавливался. Онъ и теперь твердо былъ ув?ренъ, что нашелъ настоящую дорогу и уже никогда не ошибется. И эта дорожка была военная служба на Кавказ?, которую онъ начиналъ 25-ти л?тнимъ юнкеромъ.

Съ 18-ти л?тъ еще только студентомъ Ол?нинъ былъ свободенъ, такъ свободенъ, какъ только бывали свободны русскiе люди. Въ 18-ть л?тъ у него не было ни семьи, ни в?ры, ни отечества, ни нужды, ни обязанностей, былъ только см?лый умъ, съ восторгомъ разрывающiй вс? съ пеленъ над?тыя на него оковы, горячее сердце, просившееся любить, и непреодолимое желанье жить, действовать, идти впередъ, вдругъ идти впередъ, по вс?мъ путямъ открывавшейся жизни.

Странно подд?лывалась русская молодежь къ жизни въ последнее царствованiе.[65 - Поправлено въ последнiя времена.] Весь порывъ силъ, сдержанный въ жизненной вн?шней д?ятельности, переходилъ въ другую область внутренней д?ятельности и въ ней развивался съ т?мъ большей свободой и силой. Хорошiя натуры русской молодежи сороковыхъ годовъ вс? приняли на себя этотъ отпечатокъ несоразм?рности внутренняго развитiя съ способностью д?ятельности, празднаго умствованiя, нич?мъ не сдержанной свободы мысли, космополитизма и праздной, но горячей любви безъ ц?ли и предмета.

Сынъ средней руки русскаго дворянина и матери – бывшей фрейлины и чопорной дамы, умершей посл? его рожденiя, онъ росъ въ деревн? на рукахъ отца-предводителя и старой тетки. Отецъ умеръ, когда еще ребенокъ не усп?лъ оц?нить его. И когда старые друзья отца встр?чались съ сыномъ и, взявъ его за руку и глядя ему въ лицо, говаривали: «какъ я любилъ вашего отца! Какой славный, отличный челов?къ былъ вашъ батюшка!» – мальчику казалось, что въ глазахъ друзей проступали слезы, и ему становилось хорошо. Отецъ такъ и остался для сына туманнымъ, но величаво мужественнымъ образомъ простого, бодрого и вс?ми любимаго существа. Образъ матери былъ еще бол?е туманный и еще бол?е прекрасный. Какъ она любила сына! Какъ была умна! Какъ вс? не могли не уважать ее, какъ даже самъ отецъ преклонялся передъ нею! Мать была удивительная женщина. Изъ вс?хъ д?тскихъ уб?жденiй только эти два милые образа остались нетронутыми въ душ? мальчика, тогда какъ посл? смерти отца, пере?хавъ въ Москву, началось вообще разрушенiе того д?тскаго мiра.

Очень скоро Митя началъ думать (еще до поступленiя въ университетъ), что тетка его очень глупа, не смотря на то, что всегда говоритъ такъ кругло, и не смотря на то, что самъ князь Михаилъ къ ней ?здитъ и ц?луетъ ея мягкую б?лую руку. Долго онъ колебался, все предполагая умышленную вн?шность глупости, скрывающую глубокiя вещи. Но когда ему минуло 16 л?тъ и онъ принялъ отъ нея им?нье и сов?ты, онъ окончательно уб?дился въ этомъ, – и открытiе это доставило ему величайшее наслажденiе. Это былъ первый шагъ во вновь открытую землю, товарищи по университету д?лали такого же рода открытiя и сообщали ихъ, и Оленинъ съ жаромъ молодости предался этимъ открытiямъ, все расширяя и расширяя ихъ поприще. Понемногу стали открываться необыкновенныя вещи. Открылось, что все наше гражданское устройство есть вздоръ, что религiя есть сумашествiе, что наука, какъ ее преподаютъ въ университет?, есть дичь, что сильные мiра сего большей частью идiоты или мерзавцы, не смотря на то, что они владыки.[66 - Несколько выше на полях ремарка; Онъ учился презирать Закрев[скаго].] Что св?тъ есть собранiе негодяевъ и распутныхъ женщинъ и что вс? люди дурны и глупы. И еще, еще, и все ужасн?е открывались вещи. Но вс? эти открытiя не только не грустно д?йствовали на молодую душу, но доставляли ей такое наслажденiе, которое могло бы доставить только открытiе совс?мъ противное, что вс? люди умны и прекрасны.

Это было потому, что вс? т? же люди, только стоило имъ захот?ть и послушаться Оленина, они могли бы вдругъ сд?латься такъ умны и прекрасны. Эта молодая душа чувствовала, что она сама прекрасна, и совершенно удовлетворялась и ут?шалась этимъ. Всл?дствiе этаго молодой Оленинъ не только не казался мизантропомъ, напротивъ, погляд?въ на него, когда онъ спорилъ съ товарищами или боролся съ ними и пробовалъ свою силу, или когда Оленинъ подходилъ къ женщин? и роб?я стоялъ у двери на бал?, погляд?въ на его румяныя щеки, здоровыя плечи, быстрыя движенья, въ особенности на его блестящiе, умные глаза и добрую, добрую, н?сколько робкую улыбку, всякой бы сказалъ, что вотъ счастливый молодой челов?къ, в?рящiй во все хорошее и прекрасное. – А онъ былъ отчаянный скептикъ, разрушившiй весь существовавшiй мiръ и очень довольный т?мъ, что разрушилъ.

Въ первой молодости то хорошо, что челов?къ живетъ разными сторонами своего существа, независимо одна отъ другой. – Умъ давно уже объяснилъ ему, что г[ен.] губернаторъ есть идiотъ, а онъ все таки изо вс?хъ силъ желаетъ, чтобы его рука была пожата рукою г[ен.]-губернатора. Умъ доказалъ, что св?тъ есть уродство, а онъ съ трепетомъ, волненiемъ входитъ на балъ и ждетъ, ждетъ чего-то волшебно счастливаго отъ этаго ужаснаго св?та. Профессора наши только говорятъ вздоръ, а вздоръ этотъ онъ жадно всасываетъ въ себя и на немъ строитъ дальнейшiя скептическiя разсужденiя. Игра, любовь, все это – сумасшествiе, а онъ отдается этому сумасшестiю. Такъ для Оленина вс? эти осужденныя имъ приманки жизни им?ли власть, отъ которой онъ и не думалъ отд?лываться, и только ч?мъ больше отдавался одной изъ нихъ, т?мъ больше осуждалъ ее.

Любовь къ женщин? больше всего возмущала его. Что за вздоръ! Любовь вообще, любовь къ челов?ку, это понятно. Чувственность – тоже понятно; но что за выдумка какой-то в?чной высочайшей любви, думалъ онъ и не смотря на то, вс?ми силами души желалъ этой в?чной, высочайшей любви. Онъ влюблялся не разъ. Ложился спать взволнованно счастливой и говорилъ: вотъ она! Но утромъ, просыпаясь, спрашивалъ: гд? же она? Что же не обхватываетъ меня, не вяжетъ по рукамъ и ногамъ, не влечетъ куда-то туда? И н?тъ! увы, ничего! онъ чувствовалъ себя свободнымъ и негодовалъ на какую то выдумку любви. Университетское время прошло въ этихъ открытiяхъ и въ безсознательныхъ попыткахъ найти жизнь, гд? все было легко и хорошо.

Но настало время жить и д?йствовать среди этихъ безобразныхъ людей и учрежденiй! И Оленинъ сталъ жить и пошелъ вдругъ по вс?мъ путямъ, открывшимся предъ нимъ: наука, слава, любовь, св?тъ, кутежи, игра. Все это было вздоръ, но тянуло ко всему.




3.


Пять л?тъ прожилъ такъ молодой челов?къ полнымъ хозяиномъ своего довольно большого состоянiя, числясь на служб?, то въ Москв?, то въ Петербург?, то въ деревн?, ничего не любя горячо, ничего не д?лая и все собираясь что то сд?лать.

Пускай разсудители-мудрецы осуждаютъ прошедшее молодое покол?нiе зa праздность; я люблю эту праздность людей, оглядывающихся вокругъ себя и не сразу р?шающихся положить куда-нибудь всю ту силу, которую они вынесли изъ юности. Плохой юноша, выйдя на св?тъ, не задумывался, куда положить всю эту силу, только разъ бывающую въ челов?к?. Не силу ума, сердца, образованiя, а тотъ не повторяющiйся порывъ, ту на одинъ разъ данную челов?ку власть молодости сд?лать изъ себя все, что онъ хочетъ, и, какъ ему кажется, сд?лать изъ всего мiра все, что онъ хочетъ. – Правда, бываютъ люди, почти совершенно лишенные этаго порыва; но Оленинъ въ высочайшей степени сознавалъ въ себ? присутствiе этаго всемогущаго бога молодости, эту способность всему переродиться въ одно желанiе, одну мысль, способность захот?ть и сд?лать, способность, не зная, что, зач?мъ, куда, броситься головой внизъ съ Ивана Великаго, для науки ли, для любви ли, для искусства ли. И можно, и должно задуматься, нося въ себ? эту силу, всегда и всегда будутъ задумываться. А еще бол?е въ то время, въ которое развивался Оленинъ. Онъ им?лъ въ себ? это сознанiе, оглядывался, искалъ, но жилъ вм?ст? съ т?мъ и жилъ пошло. Въ городахъ онъ ?здилъ въ св?тъ, и не признаваясь въ томъ, ут?шался усп?хомъ, который им?лъ въ немъ, благодаря своему состоянiю и еще бол?е столь р?дкому, оригинальному, энергическому уму и красивой наружности. Потомъ, всл?дствiе щелчка самолюбiю или усталости, бросился въ разгульную жизнь, страстно игралъ въ карты, пилъ и ?здилъ къ цыганамъ. Потомъ, промотавшись, у?зжалъ въ деревню, много читалъ, пробовалъ хозяйничать и опять бросалъ и опять, над?ясь, что онъ ошибся, возвращался къ прежней жизни.

Ни д?ятельность, ни любовь, которыхъ онъ желалъ, не забирали его, и онъ все ждалъ, все над?ялся и все чувствовалъ, что еще много и много онъ можетъ сд?лать. Посл?днюю зиму въ Москв? онъ игралъ больше, ч?мъ прежде, и проигралъ гораздо больше, ч?мъ могъ заплатить, не продавая им?нья. Дядя его взялся исправить его д?ла и взялъ въ руки его им?нье; Оленинъ же по?халъ на л?то въ Тамбовъ къ женатому товарищу и прiятелю. Ужъ онъ переставалъ ясно вид?ть блаженное будущее, пошлость жизни начинала со вс?хъ сторонъ обхватывать его, ему становилось жалко потеряннаго времени и скор?е, скор?е хот?лось начать жить вс?ми силами. Мысль семейнаго счастья, съ д?тства бывшая его любимой мыслью, съ новой силой явилась ему. – «Вотъ оно, что мн? нужно! И она, она-то и есть та, которую я буду любить», подумалъ онъ, увидавъ сос?дку барышню у своего прiятеля: «кроткое, тихое, любящее и красивое созданiе, мать д?тей, деревенская тишина и ровная, плодотворная д?ятельность – вотъ что мн? нужно». – Къ несчастью кроткое созданiе полюбило всей душой молодого челов?ка и дало почувствовать въ первый разъ всю прелесть и блаженство любви, ему тоже захот?лось любить; но любви не было. Онъ сталъ насиловать себя, но обманулъ д?вушку. Онъ мучался, ломалъ себя; но ничего не было, кром? страданiй. Никакая попытка не обошлась ему такъ дорого, какъ попытка семейнаго счастья.

Увидавъ всю преступность того, что онъ сд?лалъ, онъ испугался и ожесточился. Онъ грубо развязалъ узелъ, который его привязывалъ къ ней, и у?халъ съ раскаяньемъ и злобой на самаго себя, на нее и на вс?хъ людей. Тутъ же въ губернскомъ город? онъ сталъ играть и въ какомъ-то безпамятств? проигралъ больше того, что могъ заплатить, и больше того, что могъ взять у дяди. Тутъ онъ въ первый разъ испыталъ отчаянiе и ему уже казалось, что все кончено и жизнь испорчена на всегда. Но жизнь не портится, пока есть молодыя силы жизни. Д?ло поправилось очень скоро; старикъ дядя заплатилъ долгъ такъ скоро, какъ не ожидалъ даже выигравшiй шулеръ. Оленинъ по?халъ зарыться въ деревню къ дяд?. – Дядя одинъ разъ вечеромъ предложилъ племяннику старое изв?стное средство для поправки и денежныхъ д?лъ, и характера, и карьеры – службу на Кавказ?, т?мъ бол?е, что товарищъ и другъ его тамъ начальникомъ.

«Справить тебя мы соберемъ денегъ, долги безъ тебя лучше заплатятся», сказалъ дядя. Много должно было спасть сп?си съ молодаго Ол?нина, чтобы послушаться такого сов?та, на себ? испытать м?ру, употребимую для безполезныхъ и неисправныхъ мальчишекъ-шалапаевъ. Онъ, другъ изв?стнаго H., онъ, за которымъ б?гали въ Т. Д. и Б., онъ, который не находилъ ни одной дорожки въ Россiи, достойной своей д?ятельности, пойдетъ солдатствовать на Кавказ?! Но, подумавъ недолго, онъ согласился съ дядей, хотя въ ут?шенiе себ? говоря, что дядя вовсе не понимаетъ, почему онъ ?детъ, – не за т?мъ, чтобъ карьеру сд?лать, не за т?мъ чтобы поправить д?ла. При томъ ?детъ только съ т?мъ условiемъ, чтобы дядя отнюдь не писалъ своему другу начальнику. – Онъ поступилъ юнкеромъ въ первую батарею, какая попалась изъ наибол?е д?йствующихъ. Трудно передать, какъ самъ себ? объяснялъ Оленинъ причину своей по?здки на Кавказъ. Война, по его понятiямъ, вообще была самая посл?дняя деятельность, которую могъ избрать благородный челов?къ, особенно война на Кавказ? съ несчастнымъ рыцарскимъ племенемъ горцевъ, отстаивающихъ свою независимость.

Онъ говорилъ себ?, что ?халъ для того, чтобы быть одному, чтобы испытать нужду, испытать себя въ нужд?, чтобы испытать опасность, испытать себя въ опасности, чтобъ искупить трудомъ и лишеньями свои ошибки, чтобы вырваться сразу изъ старой колеи, начать все снова, и свою жизнь и свое счастье. А война, слава войны, сила, храбрость, которыя есть во мн?! А природа, дикая природа! думалъ онъ. Да, вотъ гд? счастье! р?шилъ онъ и, счастливый будущимъ счастьемъ, спешилъ туда, гд? его не было.




3. Воспоминанья и мечты.


Какъ всегда бываетъ въ дальней дорог?, первыя 2, 3 станцiи воображенiе остается въ томъ м?ст?, откуда ?детъ, и прощается съ воспоминанiями; на третьей, четвертой станцiи, съ первымъ утромъ, встр?ченнымъ дорогой, онъ вдругъ перелетаетъ на другой конецъ дороги, къ ц?ли путешествiя, и тамъ строить замки будущаго.

Такъ и случилось съ Оленинымъ. Вы?хавъ за Москву, онъ огляд?лъ сн?жныя поля, знакомыя, тихiя сн?жныя поля, порадовался тому, что онъ одинъ среди этихъ полей, увернулся въ шубу, спустился и задремалъ. Сердце подсказывало воображенiю. Прощанье съ прiятелемъ и эта сдержанно, мужественно выраженная любовь тронули его. – «Люблю......... очень люблю»...... твердилъ онъ самъ себ? и ему вспоминалось все л?то, проведенное съ нимъ въ Т. Онъ малъ ростомъ, дуренъ, неловокъ; лежитъ въ деревн? у себя на диван?, все читаетъ что ни попало, или пойдетъ рыбу удить, или ходитъ и думаетъ, что то все хорошее про себя думаетъ и никому не говоритъ. Про себя онъ никогда не говоритъ, а сколько бы онъ могъ сказать про себя хорошаго. —

«Ты не знаешь про Нико[но]выхъ?» разъ вечеромъ неожиданно говоритъ онъ.

– «Сос?дки?»

– «Да, по?демъ къ нимъ». И въ лиц? его что-то странное, какъ будто ему стыдно и чего то хочется. Это съ нимъ р?дко бываетъ.

Закладывается д?душкина желтая кабралетка и мы ?демъ черезъ эту милую поляну, этотъ милый л?съ съ караулкой, и онъ такъ неловко, но съ хозяйскимъ самодовольствомъ править караковымъ лопоухимъ Дьячкомъ, который добръ, какъ и онъ самъ, и черезъ эту милую, милую аллею подъ?зжаемъ къ барскому старому мрачному дому, въ которомъ такъ св?жо, молодо, мягко, любовно. Лакей Михайло, молодой курчавый лакей-д?вушникъ радехонекъ, что прi?халъ Пенсковъ еще съ. прiятелемъ. Изъ окна мрачнаго дома глядитъ д?тская головка и старушечье лицо въ платк? съ милой висящей кожей подъ подбородкомъ, какъ у п?туха. По песчаной дорожк? изъ сада идутъ два б?лыя св?тлыя платья и яркiе платочки. И солнце, и садъ, и цв?ты, и платочки, и зонтикъ, и лица, и см?хъ, и ихъ говоръ женской д?вичей, – все такъ радушно, весело. И милый б?днякъ Пенсковъ, какъ просв?тл?лъ и какъ замялся, представляя меня. Какъ я этаго тогда не заметилъ!......

И опять я ?ду съ нимъ въ кабралетк? и опять садъ, цв?ты, и добрая, милая д?вушка, и опять мы ?демъ вм?ст? и ужъ онъ меньше говоритъ, больше ходитъ и думаетъ, а у нея все счастлив?е и счастлив?е молодое милое лицо. Вотъ и ночь, кабралетка давно ждетъ подъ зв?зднымъ небомъ у воротъ и слышно, какъ Становой въ темнот? бьетъ съ нетерп?нiемъ ногами по лапуху и фыркаетъ и катаетъ колеса кабралетки, а мы сидимъ въ гостиной; я у окна, онъ ходитъ въ другой комнат?, а она св?тла, счастлива, въ б?ломъ плать? сидитъ за старымъ роялемъ и въ комнат? льются звуки и плывутъ черезъ окна, черезъ отворенную дверь балкона въ темный садъ и тамъ живутъ, и сливаются съ звуками ночи, которые сюда просятся въ гостиную.

«Н?тъ, это не шутка», говорю я [себ?], глядя на ея чистый лобъ, на этотъ профиль, на пристально блестящiе глаза и чуть сдвинувшiяся тонкiя брови. «Мысль, и серьезная мысль, и чувство живетъ въ этомъ миломъ прекрасномъ т?л?. Будетъ шутить съ жизнью, будетъ р?звиться. Я люблю васъ!»

Н?тъ, зач?мъ говорить? она знаетъ, она пойметъ!»

– «Прощайте, вамъ спать пора!» говоритъ Пенсковъ. И на крыльц? въ темнот? она стоитъ и чуть б?л?ется; но я вижу, я чую ея улыбку, ея блестящiе глаза. «Прi?зжайте же завтра», говоритъ она. Она думаетъ, что говоритъ: прi?зжайте завтра, а она говоритъ: «я люблю васъ!» И въ первый разъ она говоритъ это.



А Становой махаетъ своимъ глупымъ хвостомъ черезъ возжу и везетъ куда то. Вези, Становой, – голубчикъ Становой, какъ я люблю тебя, какъ я люблю Пенскаго, какъ я люблю ночь съ ея зв?здами, какъ я люблю кабралетку, какъ я люблю Бога, какъ я себя люблю за то, что я такой прекрасный! А онъ, б?дняжка, сидитъ и дудитъ свою папироску и промахивается концами возжей по уб?гающему крупу Становаго. И опять ?демъ черезъ милую поляну, и на ней туманъ, и пере?зжаемъ черезъ шоссе и тутъ выходитъ м?сяцъ, и шоссе д?лается б?лое, серебряное, и опять про?зжаемъ милый л?съ съ караулкой, a т?ни ложатся черезъ пыльную дорогу и отъ караулки черная т?нь падаетъ на росистую.



«Непрем?нно же прi?зжайте завтра!» сказала ты, милая д?вушка. Прi?ду и никогда не у?ду больше безъ тебя! И напрасно я у?халъ. Она любила меня. – А ты разв? любилъ ее? говоритъ внутреннiй голосъ. Н?тъ? такъ и не плачь. Разв? мало счастья на св?т?? мало въ теб? силы любить?....



Утро застало Оленина на 3-й станцiи. Онъ напился чаю и благоразумно прямо ус?лся въ саняхъ, уложивъ акуратно вс? чемоданы и узлы, зная, гд? все находится и зная, гд? у него деньги и сколько, и гд? видъ, и гд? подорожная и шоссейная росписка, и сумка, и чемоданъ и погребецъ, и од?яло. И все [такъ] акуратно и практично, что ему весело стало. Днемъ онъ считалъ про?ханныя версты и число ихъ до города и гд? об?дать, и гд? чай пить, и когда прi?детъ. Разчитывалъ тоже деньги, и число, и сроки долговъ. Къ вечеру по его вычисленiю до Ставрополя оставалось 7/11 съ половиной всей дороги. Опять онъ хот?лъ задремать. – Воображенiе его теперь уже было на Кавказ?.[67 - Здесь на полях: а долги? – прочь! а В.? – прочь!] —



Я прi?зжаю въ полкъ, онъ идетъ вечеромъ въ экспедицiю. Полковой командиръ сов?туетъ мн? остаться, къ удивленiю его я не соглашаюсь, лошадь готова, оружiе куплено, мы идемъ и прямо попадаемъ на засаду. «Не бойтесь, друзья, впередъ, ребята!» – «Вотъ тебя то мн? и нужно!» и я бросаюсь на однаго изъ Наибовъ, который весь въ б?ломъ. Онъ не можетъ выдержать моего натиска. Они б?гутъ, солдаты окружаютъ меня и мы проникаемъ въ горы. Я заслужилъ уваженье. Меня спрашиваютъ, что д?лать дальше. Я хожу одинъ по горамъ, узнаю народъ и м?ста и возвращаюсь. Я ничего не отв?чаю на вопросы. Я составляю планъ мирнаго покоренiя Кавказа. Я доказалъ уже, что я такое въ сраженьи, и теперь см?ло могу отказаться. Не нужно войны. Мы идемъ спокойно впередъ, народы высылаютъ намъ заложниковъ. – Я избираю главную квартиру въ одномъ изъ ауловъ и благословляемъ вс?ми.



Одинъ черкесъ привозить мн? въ подарокъ свою дочь. Боже мой! какая красавица эта женщина. Она дика, но чиста и прекрасна, какъ голубь. Я беру ее, чтобы спасти отъ пл?на и разврата, я понемногу открываю ей новый мiръ, она любитъ меня, какъ любятъ восточныя женщины. Но у ней есть женихъ, который хочетъ убить меня. Онъ ужасенъ, силенъ, храбръ и жестокъ, но я еще сильн?е и храбр?е его. Ему не удается. А пускай они говорятъ, что хотятъ, вотъ она, настоящая жизнь, я работаю, тружусь, подвергаюсь опасностямъ, тысячи людей благословляютъ мое имя, и есть женщина, которая одна составляетъ все мое счастье. Любовь, простая, сильная любовь, какъ награда посл? труда, – вотъ что мн? нужно. Да, и пойметъ наконецъ и дядя и Пенсковъ, зач?мъ я бросилъ все и по?халъ на Кавказъ.



А горы все стоятъ вокругъ меня ц?пью, потоки шумятъ и абреки рыщутъ съ разныхъ сторонъ и боятся моего имени. —




* № 12.


Лукашка только что вернулся съ горъ, куда онъ съ помощью кунака только что сбылъ трехъ лошадей, угнанныхъ изъ ногайской степи. Тотъ самый переводчикъ Балта, который былъ при выкуп? т?ла абрека, убитаго Лукашкой, разъ пришелъ въ сотню къ казакамъ, продавая кинжалъ. Онъ съ особенной радостью встр?тилъ Лукашку, какъ стараго кунака, и предложилъ ему выпить. Лукашка, ни у кого не остававшiйся въ долгу, поставилъ отъ себя два полштофа. Бес?да шла на кумыцкомъ язык?, на которомъ Лукашка натор?лъ въ последнее время за р?кой.

Балта говорилъ, что ни одинъ казакъ такъ не говоритъ по кумыцки, что н?тъ ни у кого такого коня, и н?тъ другого молодца, какъ Лукашка. «Джигитъ, кунакъ», все повторялъ онъ. «Въ горахъ знаютъ, кто Хаджи-Магому убилъ. Лукашку знаютъ. Тогда Хаджи-Магома съ 5-ю челов?ками хот?лъ у васъ косякъ угнать. Онъ одинъ плылъ, а товарищи въ камыш? сид?ли. Ты убилъ. Кто Хаджи-Магому убилъ, тотъ джигитъ. Его никто не могъ убить». – «А кони то, кони то», говорилъ онъ: «въ Ногайской степи такъ дурно ходятъ; намедни ?здилъ въ Кизляръ, будь только товарищъ, вдвоемъ бы увели косякъ ц?лый, а ужъ только до Терека добраться, а тамъ и мои». – «Ты у казаковъ угонишь пожалуй», говорилъ Лукашка. – Какъ можно, отв?чалъ Балта, посм?иваясь, такъ, что видно было, онъ и не хот?лъ скрывать, что и у казаковъ угонитъ, только бы дурно ходили кони. «Какъ можно, казаки – кунакъ. Ногай Шiига, его не гр?хъ красть. Шiига хуже русскаго.

«Что жъ ты не уведешь?» спросилъ Лука.

– «Мн? нельзя; я князю клятву далъ, на коран? клятву далъ, что красть не буду, а кабы два молодца были, я бы показалъ. Красть нельзя, а показать можно. Что, ты укралъ, Лукашка? укралъ когда нибудь?» – «Н?тъ, гд?жъ мн?? у насъ дома, у своихъ стыдно». – «Изв?стно, нехорошо, а нехорошо, что джигитъ, а не укралъ; ты челов?къ молодой, теб? надо быть молодцомъ». – «Молодцы то есть, да куда коней д?вать?» – «Только пригони къ аулу, а тамъ за коня по 20 монетовъ сейчасъ дамъ, такой челов?къ есть. Погоди на часъ, я теб? и челов?къ такой приведу. Мн? своякъ, Саадо, въ аул? живетъ». И действительно Балта привелъ черезъ часъ своего друга Саадо, передъ которымъ онъ видимо им?лъ великое уваженiе. Саадо былъ высокiй рыжiй чортъ, какъ его называлъ Лукашка, чрезвычайно мрачный, рыжiй, худой и кривой. Онъ все молчалъ, пилъ очень много и отрывисто говорилъ: «Дай Богъ счастья, хорошее д?ло, деньги дадимъ, Богъ дастъ, Богъ поможетъ, надо ?хать. А я съ Божьей помощью схожу въ горы, тамъ Богъ дастъ, узнаю». Ко всякому слову вообще онъ вспоминалъ имя Бога, даже и всякiй разъ, какъ онъ брался за рюмку.

Лукашка, еще поговоривъ съ Балтой и однимъ челов?комъ, сообщилъ свое нам?ренье Назарк? и отпросился въ станицу, об?щая привезть чихирю начальнику. Лукашк? ни коней, ни денегъ не нужно было, но ему хот?лось украсть, но стыдно было, что до сихъ поръ онъ этого не сд?лалъ. На следующую ночь Балта ждалъ ихъ съ арканомъ, на который онъ взялъ денегъ. У выхода кр?пости Лукашка посадилъ его за с?дло и они по?хали. Балта всю дорогу п?лъ п?сни, разсказывалъ сказки, чтобы дорогу короткой сд?лать, какъ онъ говорилъ. Назарка см?ялся надъ нимъ, все повторяя одно и тоже: «Какъ же ты клятву не держишь? об?щалъ князю не красть, а съ нами ?дешь. Плохо же ты коранъ держишь». – «Н?тъ, я коранъ очень хорошо держу», отв?чалъ Балта и даже сердился, когда р?чь заходила о коран?. Онъ объяснялъ, что онъ не самъ ?детъ, а красть будутъ они, и что это можно. Ночь была темная. Въ кр?пости ихъ окликнулъ часовой. На пикет? Лука отв?тилъ на окликъ: Кто 3-й казакъ? – «Больной».

Какъ про?хали, Балта заоралъ п?сню. По?хали въ степь: прав?й, л?в?й, какъ кошка, сл?залъ, б?галъ, нюхалъ: «вотъ гд? гор?ло, вотъ другое». Все не находили. Балта запутался: «должно перекочевали»; сталъ искать сл?дъ. Лукашка тоже. – «Э! не то!» онъ выскакалъ на бугоръ и завылъ по-волчиному. Собаки далеко отозвались. Они по?хали. Лошади въ треногахъ у аула. Собаки бросились; Балта соскочилъ и сталъ указывать. Собаки завыли, онъ ударилъ одну кинжаломъ. Народъ зашевелился. Лука поймалъ арканомъ одну, Назарка отогналъ трехъ и погналъ. Балта заговорилъ на нихъ: убью. Отбитыя лошади поб?жали въ степь. Балта вскочилъ на пойманную Лукашкой и погнались; лошади б?жали все дальше.

«Смотри: они за нами теперь гонятся, по сл?ду прi?дутъ; надо сейчасъ переправить, а днемъ нельзя: на кордон? увидятъ. Они про?хали верстъ 50, кабардинецъ былъ веселъ, а у Назарки конь остановился. Стожары спустились. – «Не вы?демъ къ св?ту. Лови!» Они поймали двухъ на арканъ, одна уб?жала. Гд? линiя? ?хали, не находятъ. Лукашка сл?зъ, на пойманнаго, своего пустилъ. Конь, носомъ къ земл?, поскакалъ къ станиц?. Ужъ св?тло; они были у Новомлинской. По?хали въ л?съ. Въ?хали въ л?съ – св?тло. Балта взялъ лошадей. Они его переправили и вид?ли, какъ онъ скрылся въ камыши. У Назарки была водка. Выпили. Вечеромъ по?хали въ л?съ. Балта тамъ об?щалъ, что онъ принесетъ деньги съ однимъ челов?комъ и д?йствительно прислалъ только 4 золотыхъ. Они под?лили съ Назаркой. Черезъ нед?лю об?щали еще 8. За этими деньгами ?здилъ Лукашка и получилъ ихъ.




* III. [КОНСПЕКТЫ И ПЕРЕЧНИ ГЛАВ.]





№ 1.


Гл. 4. Вечеръ, прi?зжаютъ въ станицу. Играютъ съ д?вками, гуляютъ, вечеринка у Степки, Марьяна уходитъ. Утромъ у забора проходитъ, – любитъ М[арьяну].

<Гл. 5. Офицеръ приходитъ, д?вка, знакомство съ Епишкой, вечеромъ подм?чаетъ К[ирку].>

Гл. 5. Г[убковъ] и Д[ампiони].

Гл. 6. <Письмо Офицера> Въ кратц? походъ, <возвращенiе.> Марьяна работаетъ.

<Гл. 7. Проводы въ походъ. Офицеръ ухаживаетъ черезъ Ерошку и самъ выступаетъ. Ерошка поетъ п?сню.>

<Гл. 8. возвращенiе и т?же отношенiя.>

Гл. 6. Тревога, рана.

<Гл. 7. Бол?знь, р?шимость жениться>

<Гл. 8. сватовство>

<Гл. 8. К[ирка] женатъ и счастливъ.>

2-я Часть.

Офицеръ съ его точки зр?нiя. Приходъ, любовь, свиданья. – Столкновенье. —

3-я Часть.




№ 2.


[Лицевая страница.]



И опять пришла любовная весенняя ночь, и опять муки, и опять ходилъ офицеръ по двору, слушая скотину. – Онъ постучалъ, Мар[ьяна] отперла и впустила; она мучала его всю ночь. –











Онъ вышелъ. У окна стоялъ Кирка. Ладно, баринъ. Такъ то. Къ чужимъ женамъ, свою заведи. – Офицеръ. Онъ не помнилъ себя, что то сказалъ, въ глазахъ потемн?ло, что будетъ. Подъ?халъ близко. Я тебя провожу! сказалъ Кирка. Что теб? нужно? А вотъ что нужно, чтобы ты не ходилъ. «Ты можешь жаловаться», самъ не зная что сказалъ офицеръ – Н?тъ не жаловаться, а вотъ: онъ замахнулся. Вырвался и стащилъ его. Онъ не помнилъ ничего, больно, и упалъ.





















<Кирка и Илясъ въ л?су. – «Я м?сто найду», чихирю принеси и исчезъ. Прощай. —

Прошло 2 года [1 неразобр.] Офиц. Все кончено для него. – Онъ въ кр?пости. И на дняхъ идетъ въ станицу. Два года не видали, теперь онъ въ станице. – Епишка прiезжаетъ и говоритъ. Грустно, она уже чужая для него.

Онъ не можетъ оставаться зд?сь и ?детъ въ Россiю.> —


















Эпилогъ.—



Илясъ дома, стучатъ Кирка съ чеченцемъ. Марьяна не пускаетъ его и не выдаетъ. Богъ съ ней, она меня погубила.

Утромъ слышно побили народъ

Воскресенье въ часовн?.

Разстр?лъ. – Прощенье проситъ.

Офицеръ ?здилъ спасать и в



[третья страница]



1-е Станица, Гребенцы. Ерошка, хозяева, прогулка, Кирка, подарокъ.

2-е Т?ло. Чеченецъ. Вечеринка. Марьяна.

3-е Любовь. —

4-е Абреки, благод?янi[е] oblige.[68 - [обязываетъ.]] Я ухаживалъ за нимъ.

5-е Изъ похода, она вышла замужъ.

6-е Опять я вижу ее.

7-е <Я вид?лъ казнь.> Ты в?рно слы шалъ. Я виноватъ.

8-е Я вид?лъ казнь. —

Она гуляетъ [1 неразобр.]




№ 3.


2. Ч.

Письмо, вернувшись изъ похода, у Ерошки.

Она замужемъ.

Е[рошка] сводничаетъ. Опять я ее вижу, но н?тъ, мерзости не хочу. Благод?янiя обязываютъ. Кирка попался. О[фицеръ] спасаетъ его – и самъ ходить къ М[аръянк?]. Встр?ча. —

Письмо. Онъ любитъ. —

Ночь б?гства Кирки.

3. Ч.

Письмо изъ кр?пости о прошедшей любви. Ночь въ станиц?.




№ 4.


1) Рота приходитъ въ станицу. Свиданье К[ирки] съ Мар[ьяной.]

2) Письмо офицера, его взглядъ на прежнюю и теперешнюю жизнь, описанiе лицъ.

3) Кирка на кордон? убиваетъ <Чечен> Абрека.

4) Офицеръ идетъ на охоту, заходитъ на кордонъ, даетъ деньги.

5) Кирка идетъ въ походъ, офицеръ сводитъ на вечеринк? знакомство съ Марьяной.

6) Встр?ча, невыгодное впечатл?нiе Кирки на М[арьяну]

7) Кирка говоритъ Ерошк?, что хочетъ жениться.

7) Сады, об?щанье свиданья.

8) Абреки, слухъ о смерти. Марьяна прогоняетъ офицера. —

[На обороте:] Письмо.

Я люблю. Случилось событiе, которое открыло мн? глаза. Я былъ у нее, <она не пустила> въ садахъ, она об?щала. Слава Богу, что я иду въ походъ.




№ 5.


1.

1 г. Кордонъ.

2 г. Солдаты.

3 г. Утро.

4 г. Письм[о].

5 г. Вечерин[ка].

1 часть.

1) Отъ?здъ

2) Олен[инъ] <Мечты>

3) Мечты

4) Станица

5) <Прi?здъ>

6 г. За р?кой.

7 г. <Проводы и> Въ садахъ.

8 г. <Встр?ча и об?щанiе>

8 г. Абреки.

6) <Секретъ>

7) Прi?здъ

8) Свиданье

9) Ерошка

10) Офицеръ

2 ч.

9 г. Письмо.

10 г. Встр?ча.

11 г. Л[?]за табунами.

12 г. Праздникъ.

13 г. Ночь.

14 г. Б?гство[69 - Даем для сравнения конспект на полях заграничной рукописи лета 1857 г.: 1) Секретъ. 2) Солдаты. 3) Утро. 4) Письмо. 5) Вечеринка. 6) За конемъ. 7) Въ садахъ. 8) Праздникъ. 9) Чеченцы. 10) <Письмо из Ларса> Письмо. 11) Встр?ча. 12) Ночь, даетъ. 13) Б?гство. 14) Офицеръ. 15) Возвращенiе. 16) Казнь.]

11) <Сватовство.>

10) Хорунжiй

11) Л?съ. —

12) Какъ живу

13) Вечеринка.




№ 6.


Отъ?здъ.

Станица. Свиданье. Сватовство.

Прi?здъ. Ерошка, охота.

Бес?да. —




№ 7.


1. Отъ?здъ изъ Москвы, его положенiе въ св?т?, его странное Николаевское развитiе, отрицать тяжело, соглашаться нельзя, жить хочется.

2. Идиллiя станицы, Васька, свиданье съ Марьяной. Старухи сватаютъ.

3. Прi?здъ офицера. Что онъ прошелъ въ служб?.

4. Убiйство

5. Письмо. —

6. Вечеринка. —

7. Абреки.

8. Она прогоняетъ.




№ 8.[70 - Писано в два столбца.]


<Вернувшись изъ похода, Оленина послали съ донесенiемъ к главнокомандующему>

2-я Часть.

Ерошка разсказываетъ; сватовство, сватьба и въ походъ. Думы объ В[оронцовой]. Ерошка, пьянство, игра, но онъ любитъ и д?йствуетъ. Встр?ча. Оленинъ заходитъ къ ней. «Владай ею». Б?гство. – Онъ ужасается себя. Слава Богу, что походъ. Походъ, отвага, карты, пьянство.

3. Часть.

[Справа:]

Честь ?хать курьеромъ мало трогаетъ его. Въ Тифлис? видитъ В[оронцову], она его все любитъ, ему гадко. Онъ хочетъ любить.

Въ Ларс? живо вспоминаетъ М[арьяну], письмо. Прi?здъ въ станицу верхомъ, опять къ дяд? Ерошк?. Разсказъ. Слухи о Урван?. М[арьяна] теперь можно.

Свиданье съ М[арьяной] у матери, напоминанье о Урван?. Предполагаетъ жениться. Выговоръ полковаго командира. Отставка.

Свиданье въ садахъ ночью. Отказъ и какъ бы злоба.

Она упрекаетъ за Урвана, онъ оправдывается.

Еще свиданье весной въ садахъ. Въ первый разъ любовь, она об?щаетъ выкреститься. Они счастливы. Узнаютъ о смерти Урвана. Проходитъ л?то, зима, т?же отношенiя. Выкрещена. Прi?зжаетъ товарищъ. Оленинъ гордъ какъ счастливый. – Онъ ждетъ ее къ себ?, спокойно. Она проходить въ с?няхъ, онъ смотритъ въ окно. Она у двери и потомъ въ ноги. Урванъ тамъ и 2 чеченца. Она выходитъ и б?житъ назадъ. Говоритъ: «офицеръ вид?лъ, онъ выдастъ». Б?житъ назадъ и бранить его, зa ней чеченцы и Урванъ и черезъ заборъ скрываются въ темнот?.

Оленинъ слышитъ, какъ она рыдаетъ. Возвращается Ерошка, разсказываетъ все, и великодушiе Урвана. Утро, просыпается, слышно про убiйство, везутъ т?ла. Онъ самъ вид?лъ по зову бабы, какъ Урванъ играетъ на гармоник?. —

Вечеромъ слышно еще убiйство.

На другой день праздникъ. Часовня. Урванъ тамъ, его берутъ. Оленинъ скачетъ въ кр?пость спасти, отложить. Ничего нельзя. Возвращается; на дорог? казнь. Прощается со вс?ми. Шея изъ-подъ бороды, жилистыя руки, ужасно живъ, бодръ. Отворачивается отъ жены. Она глядитъ во вс? глаза на однаго его. Звукъ ударовъ и спускается на веревкахъ. Вечеръ; онъ дома, она прошла. Она все таки хороша, преступно хороша. Онъ ходить, идетъ подъ окно. Выстр?лъ, онъ убитъ. Она б?житъ. (Она пришла: «меня вяжите, я убила») Солдатъ…




№ 9.


Ищетъ въ храбрости, въ К[нягин?] Воронцовой, въ игр? и н?тъ. Любовница его, но она противна въ постели, а только когда какъ запрещ. плодъ любуется. (Красота неба, горъ: «туда бы; но и тамъ люди»).




* IV. [КОПИИ]





* Копия № 5.

МАРЬЯНА.

ЧАСТЬ I.

Глава І-я.


Прi?здъ въ Станицу.

Въ 185.. г., въ Ма? м?сяц?, перекладная тройка почтовыхъ лошадей, которой правилъ оборванный, широкоскулый Ногаецъ, въ?зжала въ станицу Гребенскаго полка, въ которой стояла конная батарея. Въ телег? сид?ли два молодыхъ челов?ка. По одежд? и наружности одинъ долженъ былъ быть господинъ, другой слуга. Оба были испачканы, запылены, такъ что волоса ихъ были похожи на войлокъ и переносицы совс?мъ черныя. Неболышiе усы барина, къ немалому его удовольствiю, отъ пыли казались старыми усами. Обоимъ было сид?ть неловко отъ равз?хавшихся чемодановъ, но на лицахъ ихъ видно было возбужденiе <и удовольствiе> людей, посл? долгой дороги прi?зжающихъ на м?сто. Хоть и страдаешь, но сейчасъ кончится. Ногаецъ, оскаливая б?л?йшiе зубы и дико вскрикивая, и такъ уже гналъ во весь духъ по улицамъ станицы, но молодой баринъ все приговаривалъ: ай-да! ай-да! воображая, что онъ говоритъ по-татарски. – Подъ?хавъ къ станичному правленiю, Ванюша соскочилъ и, разбитый отъ долгой дороги, ковыляя ногами, пошелъ спрашивать квартиру для вновь прибывшаго юнкера Оленина. Покуда онъ ходилъ, юнкеръ Оленинъ съ любопытствомъ осматривался. Дома были такiе же, какъ и въ станицахъ, которыхъ много онъ про?зжалъ отъ Николаевской; т?же высокiя камышевыя крыши, красивыя крылечьки и св?тлыя просторныя окна. Передъ н?которыми изъ домовъ, за загородками, поднимались темнозеленыя раины и н?жно-лиственныя б?лыя акацiи съ душистыми цв?тами. Тутъ на площади, недалеко отъ Станичнаго правленiя, видн?лись дв? лавочки съ краснымъ товаромъ и пряниками. Народу было мало видно на улиц?. Одна старуха выглянула изъ окошечька на остановившуюся тройку и спросила: чьихъ? и дв? д?вчонки, въ однихъ рубахахъ, шушукая, выглядывали изъ-за угла Станичнаго дома. Была рабочая пора и еще только 3-й часъ вечера. Женское населенiе находилось на работахъ, строевые казаки на служб?, въ поход? и на кардонахъ; старые и малые, кто на охот?, кто на рыбной ловл?. Довольно долго Ванюша не возвращался и никто не показывался изъ Станичнаго правленiя. Солнце пекло невыносимо жарко и въ станиц? не было ни мал?йшаго в?тра. Оленинъ начиналъ чувствовать усталость и хот?лъ самъ идти хлопотать о квартир?, когда Ванюша съ какимъ-то казакомъ вышелъ изъ воротъ, и объявилъ, что вотъ зд?сь за угломъ есть квартира.

«А что, любезный! гд? тутъ полковникъ Андреевъ стоитъ? я бы хот?лъ, чтобъ моя квартира была не далеко», сказалъ Оленинъ, желая почему то дать понять казаку, что онъ не простой юнкеръ. «Ты пожалуйста отведи хорошую квартиру, на водку будетъ». Но на казака видимо совс?мъ иначе подействовали эти слова. Его и прежде недовольное лицо презрительно сморщилось, какъ будто говоря: видали мы и вашего брата.

«Какая есть!» только отв?тилъ онъ, идя подл? телеги, шагомъ подвигавшейся по пыльной дорог?. На конц? улицы казакъ остановился, и откинувъ плетневыя ворота, вошелъ во дворъ. Хозяевъ никого не было дома и хата была заперта на замокъ.

– «Вамъ ночевать, что ли?» спросилъ онъ.

– «Какъ ночевать, мн? жить зд?сь», нетерп?ливо отв?чалъ Оленинъ.

«Вотъ хозяева придутъ, они вамъ хату отложутъ», сказалъ онъ, и вышелъ изъ воротъ. —

– «Да мн? бы только переод?ться теперь нужно, чтобъ къ полковнику сходить, а онъ ужъ мн? прiискалъ квартиру», сказалъ Оленинъ, останавливая казака; «а то в?дь зд?сь не на двор? же?»

Казалось, всякое воспоминанiе о полковник? было крайне непрiятно казаку.

«Разберетесь тамъ», проговорилъ онъ и ушелъ.

«Тоже старообрядцы, какъ и въ т?хъ станицахъ», проговорилъ Ванюша, иронически улыбаясь всл?дъ казаку.

Не смотря на то, что Оленину приходилось переод?ваться почти на улиц? и до вечера ждать хозяевъ, огляд?въ отведенную квартиру онъ не сталъ искать другой. Ему понравились: чистый, широкiй дворъ, веселенькая новая хатка съ просторнымъ высокимъ крылечкомъ и особенно палисадничекъ, отд?лявшiй хату отъ улицы. Дв? кудрявыя акацiи наполняли все небольшое пространство и б?лыми душистыми цв?тами просились въ окна и спускались черезъ заборъ на улицу. Между ними и около стволовъ ихъ торчали ярко желтые цв?ты подсолнуховъ и вились лозы травянокъ. – Хата была вторая отъ конца станицы и со двора и съ крылечка черезъ заборъ прямо видн?лся л?съ по Тереку, л?систыя горы на той сторон? и выше ихъ б?лая сн?говая линiя, поднимавшаяся надъ облаками.

«Вотъ зд?сь на крылечк? я буду сид?ть передъ вечеромъ и наслаждаться», подумалъ Оленинъ. «Тамъ, гд? у самаго окна висятъ цв?ты акацiи, будетъ моя спальня; а потомъ только стоитъ перел?зть черезъ заборъ и я въ этомъ дикомъ кавказскомъ л?су, наполненномъ птицами, зв?рями, и чеченцами… Хозяева, в?рно, люди простые, добрые, съ которыми я сойдусь, какъ я всегда ум?ю сходиться съ простымъ народомъ. Со старикомъ будемъ пить и бес?довать, какъ я бес?довалъ третьяго дня въ Николаевской, съ молодымъ будемъ джигитовать, на скаку стр?лять въ шапки, силу пробовать. И я ихъ вс?хъ обстр?ляю и осилю. А можетъ быть еще есть въ дом? молодая д?вка или баба красавица, какъ вс? зд?шнiя женщины… даже нав?рное въ дом? есть красивая и молодая женщина. Что то есть въ этомъ новомъ крылечьк? и въ садик?, что напоминаетъ молодую и красивую женщину. – Вообще я чувствую, что буду жить и хорошо жить зд?сь», думалъ Оленинъ, разбирая свои вещи, умываясь и переод?ваясь подъ нав?сомъ. «Веселенькое м?сто!» Еще онъ не усп?лъ од?ться, какъ пришелъ фельдфебель батареи и попросилъ Оленина къ полковнику. Снарядившись въ полную форму, Оленинъ пошелъ къ полковнику, a Ванюш? поручилъ сыскать хозяевъ и устроить хорошенько все это. —

[Рукой Л. Н. Толстого:]

Оленинъ засталъ у полковника и вс?хъ офицеровъ. Цивилизацiя какъ ни слаба была зд?сь, не понравилась. И стулья, диваны, шкапы, особенно органъ. Но полк[овникъ] б[ылъ], какъ онъ не ожидалъ его, но хорошъ. Онъ былъ простякъ и добрый неряха, a хот?лъ вс?хъ ув?рить, что онъ хитрецъ и педантъ. Говоритъ о походахъ. Шаб Шавдон Хухъ! много убили. Старый капитанъ былъ молчаливъ, но добрая улыбка. Вс? были наивны ужасно. Говорили толь[ко], когда молч[алъ] Полк[овникъ]. Полк[овникъ] застави[лъ] говорить по франц. Д[ампiони?] Д. весельчакъ: пойдемте ко мн?! – Н?тъ, устроюсь прежде. – Приходите об?дать всякiй день. Гд? кварти[ра] X.

О хорошихъ квартира[хъ]. Какая д?вка! Пошелъ одинъ домой.




* Из копии № 8.


Dmitri Olenine me fait de la peine,[71 - [Дмитрий Оленин меня беспокоит,]] говорила про него eго дальняя родственница, тетушка Графиня, долгое время пытавшаяся исправить его, женивъ на одной изъ своихъ семерыхъ дочерей. Il a beaucoup de bon mais c'est une t?te ? l'envers. Il ne fera jamais rien de bon,[72 - [В нем много хорошего, но у него голова не в порядке. Из него ничего путного не выйдет,]] говорила она. И я удивляюсь, какъ родные не заставятъ его что нибудь д?лать и отпустили его на Кавказъ. Il a de moyens et de l'amour propre, mais tout cela[73 - [У него есть способности и самолюбие, но всё это]] не направлено».

«Слишкомъ много самолюбiя, maman», прибавила старшая Графиня.

Прiятели, провожавшiе его наканун?, посл? об?да въ клуб? тоже разговорились о немъ. Они оба любили Оленина, и близко знали его.

– У него есть странное свойство характера искать во всемъ оригинальности. Зач?мъ ему было ?хать на Кавказъ, я р?шительно не понимаю. Поправить д?ла онъ могъ бы и зд?сь; во-первыхъ, могъ жениться. А потомъ, просто могъ пожить въ деревн?, или даже служить, помилуй, у него родня. Записали бы его въ Министерство и кончено. – Только въ карты бы ему перестать играть», сказалъ одинъ.

«Сколько разъ онъ об?щалъ перестать и не могъ», сказалъ другой: «у него характера н?тъ – вотъ что. Пустой малый!»

– «Какъ характера н?тъ? У челов?ка, который, проживя до 24 л?тъ такъ, какъ онъ прожилъ, бросаетъ все и отправляется юнкеромъ въ первый полкъ? н?тъ, у него напротивъ страшная сила характера. Только онъ не выдержитъ. Энергiя – да, но выдержки н?тъ. Ну, да какъ бы то ни было, и надо?далъ онъ мн? своими в?чными проигрышами и отчаянными займами денегъ. Богъ знаетъ за что, я его ужасно любилъ, но я, признаюсь, радъ, что онъ у?халъ».

– «См?шонъ онъ бывалъ, когда онъ прi?детъ, бывало, ко мн? ночью въ какомъ нибудь гор? и начинаетъ врать, Богъ знаетъ что… Мой Григорiй возненавид?лъ даже его».

Въ дамскомъ св?тскомъ обществ? тоже зашелъ разъ разговоръ про Оленина.

«Да онъ и мало ?здилъ въ св?тъ эту зиму», сказала одна дама. Il frеquentait tr?s mauvaise societе, ? ce qu'on m'a dit.[74 - [Он вращался, говорят, в очень дурном обществе.]] Это небольшая потеря для насъ, прибавила она, зам?тивъ, что одна изъ д?вицъ покрасн?ла.

– «Все таки оригинальный челов?къ», – сказалъ кто-то. «Не такой, какъ вс?».

– «Да, желанье казаться оригинальнымъ отъ недостатка ума и образованiя», сказала хозяйка дома. «Какъ много кричали про этаго господина, когда онъ только появился въ св?т?, какъ вс? находили его милымъ и умнымъ и какъ скоро онъ разочаровалъ вс?хъ».

Управляющiй, вольноотпущенный челов?къ еще отца Оленина, былъ очень доволенъ отъ?здомъ молодаго барина и такимъ образомъ выражался о молодомъ барин?: – Я ему давно говорилъ: «что, молъ, вы, Дмитрiй Андреичъ, нигд? не служите, такъ болтаетесь? въ ваши годы молодые на Кавказъ бы вамъ, въ военную службу. А то что жъ зд?сь вы только себя безпокоите и д?ла никакого не д?лаете. А на меня, молъ, можете положиться, что какъ при вашемъ папеньк? 26 л?тъ хозяйство не упускалъ, и безъ васъ не упущу. Прi?дете, спасибо Андрюшк? скажете». А то в?дь смотр?ть жалко было право, какъ им?ешь привычку съ малол?тства къ ихъ дому и къ роду то ко всему ихнему. Самый пустой баринъ былъ. Прi?дутъ бывало весной, скучаютъ, – то за книжку возьмется, то на фортепьянахъ, то ходитъ одинъ по л?су, какъ шальной какой. Даже Лизавета Михайловна посмотрятъ и скажутъ бывало: «Что мн?, говорить, Андрюша, съ нимъ д?лать, ужъ такъ я люблю его». – Служить его пошлите, матушка, говорю, или жените. – «Женить то, говоритъ, какъ его?» Въ прошломъ году проигрался въ Москв? тысячъ 15 и прi?халъ, самъ за хозяйство взялся. Что чудесилъ! Ничего то не знаетъ, а тоже приказываетъ. Со мной то еще бы ничего, я могу его понимать, бывало т? говоритъ, что разобрать нельзя и совс?мъ невозможное, я все говорю: слушаюсъ, будетъ исполнено, а, изв?стно, д?лаешь какъ по порядку; а то съ мужиками свяжется, тамъ какъ на см?хъ поднимали. Прi?халъ съ весны, по ржамъ по?халь. «Вымочка, говорить, зач?мъ? Это можно бы было сн?гъ свезти». Или: «зач?мъ, говорить, крестьянъ поголовно посылать, это никогда не надо и въ рабочую пору никогда отнюдь не посылай больше 3 дней въ нед?лю». – Слушаю, говорю. Въ одно л?то, мало положить, тысячи на четыре убытка сд?лалъ и мужиковъ замучалъ. Все по крестьянамь ходилъ, лошадей имъ покупалъ, песочкомъ пороги приказывалъ усыпать, школу, больницу завелъ. А ужъ ничего чудн?й не было, какъ онъ самъ съ мужиками работалъ. Измается такъ, что красный весь, потъ съ него такъ и льетъ, а все отстать не хочетъ косить, снопы подавать, либо что. Стали разъ тоже съ мужиками силу пробовать. Умора гляд?ть. Нарочно скажешь: что молъ вы безпокоитесь, а онъ еще пуще. И мужики то см?ялись, бывало, и бабы тоже. Ну, на счетъ этихъ глупостей, гр?хъ сказать, ничего не было и не пилъ тоже, только карты его сгубили. Чтожъ, пускай послужитъ, кузькину мать узнаетъ, можетъ, и челов?комъ будетъ, a им?нье богатое, промоталъ бы онъ его, кабы зд?сь остался».

Говорили еще о молодомъ челов?к? портной Monsieur Chapel, которому онъ остался долженъ 678 р. серебромъ, и членъ Англiйскаго клуба Г-нъ Васильевъ, им?вшiй выигранный въ карты вексель на Оленина въ 8.700 р., и еще кое кто, кому онъ остался долженъ въ Москв?.

Monsieur Chapel перенесъ счетъ Оленина въ другую книгу, узнавъ, что онъ у?халъ, и приводилъ его въ прим?ръ опасности кредита русскимъ барамъ.

Mais tout de m?me c'еtait un gar?on qui ne manquait pas d'еsprit,[75 - [А всё-таки он был неглупый человек,]] прибавлялъ онъ, становясь на кол?ни передъ новой pratique,[76 - [перед новым заказчиком,]] застегивая и обдергивая.

Г-нъ Васильевъ вышелъ изъ себя, узнавъ о отъ?зд? своего должника. Его не столько огорчило то, что стало меньше надежды получить деньги, сколько то, что у?халъ игрокъ, нав?рно проигравшiй ему тысячъ тридцать, и съ котораго была надежда выиграть еще столько же. Но ему показалось, что онъ сердится на безчестность своего должника, и такъ понравился этотъ благородный гн?въ, что онъ показывалъ вс?мъ вексель, говоря, что онъ отдастъ его зa полтинникъ, и ув?рялъ, что «вотъ челов?къ, которому я чистыми переплатилъ тысячъ десять! Н?тъ, игры н?тъ больше, самъ проиграешь, платишь, а выиграешь разъ въ жизни и сиди». Однако Васильевъ тотчасъ же подалъ вексель ко взысканiю и получилъ деньги.

«Что вы мн? ни говорите, mon bon ami»,[77 - [милый друг,]] говорила мать Оленина своему старому другу и двоюродному брату, который упрекалъ ее въ томъ, что она позволила сыну разстроить им?нье и у?хать на Кавказъ, – «что вы мн? ни говорите, a Dmitri такъ благороденъ. Il faut que jeunesse se passe.[78 - [Надо молодежи перебеситься.]] И мы съ вами шалили.




* Из копии № 9.


«Сходи!» сказалъ ужъ посл? урядникъ, оглядываясь вокругъ себя. «Твои часы что ли, Гурка? Иди!»

– «И то ловокъ сталъ Лукашка твой», прибавилъ урядникъ, обращаясь къ старику: «все, какъ ты, ходить, дома не посидитъ, намедни убилъ одного».

– «Мы убьемъ, только со мной поди», сказалъ Лукашка, поддерживая ружье и сходя съ вышки. – «Вотъ дай срокъ, ребята въ секретъ пойдутъ, такъ я теб? укажу», прибавилъ онъ. – «Вотъ житье твое, право зависть беретъ, гуляй добрый молодецъ, да и все», сказалъ Лукашка. «А мн? на часахъ стоять хуже н?тъ. Скука, злость возьметъ».

– «Гм! гм! сходить надо, надо сходить», проговорилъ старикъ самъ себ?: «а теперь тутъ подъ чинарой посижу, може и точно ястребъ».

– «Летаетъ, дядя, летаетъ!» подхватилъ Назарка, и опять сд?лалъ кол?нцо, опять разсм?шившее народъ на кордон?.

– «Дура-чортъ!» крикнулъ Лукашка. «Не в?рь, дядя, а со мной пойдемъ, на полян? вид?лъ я точно».


13.

Лукашка вошелъ въ избу, пов?силъ на деревянный гвоздь оружiе и черкеску. Въ одномъ бешмет? еще зам?тн?е стала широкая кость его сложенья. Онъ досталъ лепешку и, пережовывая, подошелъ къ лежавшему казаку.

«Дай испить, дядя», сказалъ онъ, толкая его: «глотка засохла».

Казакъ видно не хот?лъ давать.

Ну!.. сказалъ Лукашка, хмурясь.

«Ужъ нечто для тебя», сказалъ казакъ, продирая глаза. «Нац?ди чапуру, Богъ съ тобой, я говорю, не жал?ю!»

– «Спаси Христосъ, что не пожал?лъ», сказалъ Лукашка, утирая широкiя скулы и выходя изъ двери.

– «И жаль было, да малый хорошъ», проговорилъ казакъ и опять легъ: «малый, я говорю, хорошъ».

– «Пойти пружки[79 - Силки, которые ставятъ для ловли фазановъ.] поставить», сказалъ Лука: «время хорошо». Захвативъ бичевку, онъ съ дядей Ерошкой пошелъ на поляну.

– «Не ходи безъ ружья, убьютъ!» крикнулъ ему урядникъ.

Лукашка не отв?тилъ и въ л?су скоро послышался его голосъ. Онъ ходилъ, отыскивая фазаньи тропки и разставляя на нихъ пружки, и п?лъ про короля Литву.

		Сиротинушка, сиротинушка добрый молодецъ,
		Исходилъ я, сиротинушка, и св?тъ и землю русскую,
		Не нашелъ я себ? отца-матери и роду-племени,
		Только я нашелъ себ?, сиротинушка, короля Литву.
		Служилъ я королю Литв? ровно тридцать л?тъ
		А съ королевною его жилъ ровно девять л?тъ,
		Никто про насъ не зналъ и не в?далъ.
		На десятомъ на годичк? стали люди знать.
		Изъ заднихъ королевскихъ воротничковъ
		Выходила то ли его любимая ключница
		И видала ли его любимая ключница,
		Доказала она королю Литв?:
		«Ты батюшка нашъ, король Литва,
		Ничего ты не знаешь и не в?даешь,
		Живетъ твоя королевна съ любимымъ ключникомъ».
		На ту пору королю Литв? на б?ду сталось,
		За велику досадушку ему показалось.
		Кричитъ король Литва своимъ громкимъ голосомъ:
		«Ой гей! мои грозные палачи,
		Берите, становите вы релья высокiе.
		Натяните петлю шелковую,
		Подите, приведите моего любимаго ключника».
		Ведутъ его, добраго молодца, по улиц?,
		Идетъ добрый молодецъ не тряхнется,
		Черные кудри его не шелохнутся.
		Подводятъ его, добраго молодца, къ рельимъ высокiимъ.
		На ступеньку онъ ступаетъ, Богу молится,
		На другую онъ ступаетъ – со вс?ми прощается.
		Добрый молодецъ на рельицахъ качается.
		На ту пору къ королю Литв
		«Ты батюшка нашъ, король Литва,
		Добрый молодецъ на рельицахъ качается,
		Королева ваша въ палатушкахъ кончается»

Голосъ у Лукашки былъ сильный и р?зкой.

– «Вишь, п?сенникъ то нашъ отдираетъ», скавалъ урядникъ, мотнувъ въ ту сторону, откуда слышалась п?сня, – «Ловко!»




КОММЕНТАРИИ

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ «КАЗАКОВ».





I.


История создания «Казаков» сложна и нелегко поддается изучению. Повесть писалась с перерывами, более десяти лет (1852—1862 гг.), несколько раз на ходу работы меняя свой план, размеры замысла, ход действия, имена и характеры действующих лиц. Незадолго до выхода в свет она определенно представлялась Толстому состоящей из трех самостоятельных частей и он работал над последней частью (рукопись с датой 15 февр. 1862 г.); осенью после женитьбы денежные обстоятельства[80 - Как известно, в начале этого года Толстой для уплаты проигрыша в клубе взял у Каткова 1000 р. под свой кавказский роман. Он писал об этом Боткину за границу 7 февраля 1862 г. так: «Я здесь – в Москве – отдал всегдашнюю дань своей страсти к игре и проиграл столько, что стеснил себя, вследствие чего чтобы наказать себя и поправить дело взял у Каткова 1000 р. и обещал ему в нынешнем году дать свой роман Кавказский. Чему я, подумавши здраво, очень рад, ибо иначе роман этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон». (См. «Толстой. Памятники творчества и жизни», вып. 4-й, М. 1923, стр. 86.) Об этом же говорится в письме Тургенева Фету 5 марта. См. «Мои Воспоминания» Фета, I, 393-4. —Толстой вспоминает об этом случае 36 лет спустя в письме к В. Г. Черткову, когда возникла мысль напечатать «Воскресенье» и деньги употребить в пользу духоборов („Листки «Свободного Слова»“, № 1, ноябрь 1898 г.).] побудили его спешно взяться за обработку этого обширного и далеко не законченного материала; он быстро привел в порядок наиболее готовую первую часть повести, присоединил к ней развязку и отдал в «Русский Вестник», отметив в Дневнике под 19 декабря 1862 г.: «кончил «Казаков» 1-ую часть». Таким образом, замысел был урезан и весь заготовленный для продолжения художественный материал остался лежать, ожидая своей очереди. Первые два-три года Толстой еще мечтал, что эта очередь наступит: в 1865 г., уже в разгаре работы над «Войной и Миром», он в заметке дневника говорит, как об одном из возможных типов романа, о своих «Казаках будущих». Но эти «будущие Казаки» не увидали света; повесть постигла та же участь, что задуманный в широком масштабе «Роман русского помещика», из которого был подобным же образом в 1856 г. выкроен рассказ «Утро помещика».

Рукописный материал к «Казакам» сохранился не весь, но он весьма обилен и разнообразен. В общей массе автографов (до 250 листов)и копий (более 300 лл.) мы встречаем конспекты, планы, перечни глав отдельные отрывки и эпизоды в нескольких, совершенно несхожих, вариантах, и целые главы продолжения повести, и наброски конца. Долго писавшаяся вещь не менее 7—8 раз начиналась вновь или совершенно независимо от сделанной раньше работы или же, наоборот, бралось ранее написанное и несколько раз переделывалось и приспособлялось к изменившимся авторским намерениям. Весь процесс работы шел очень разбросанно и отрывочно: повесть писалась частями и обработка этих частей иногда шла рядом с набросками продолжения, при чем отдельные куски долго не сливались в целое и связь их была только в голове автора. Все дошедшие конспекты и планы отрывочны или относятся к позднему времени. Копий, хотя бы частичных, за первый период работы до нас совсем не дошло, их, вероятно, и не было; план повести очень долго не был твердо выяснен, автор существенно менял развитие сюжета и развязку уже четыре года спустя после начала вещи, а еще через год писал: «дошел до 2-й части, но так запутался, что надо начинать всё сначала или писать 2-ую часть». И через несколько дней: «хочу попробовать последние главы, а то не сойдется». Самая старшая копия, обнимающая значительную часть повести, относится лишь к 1858 или даже к 1859 г. Остальные все возникли между 1860—1862 гг. Рукопись, по которой впервые печатались «Казаки», не дошла до нас, уцелевшие копии не полны. Автографы сохранились в сильно разрозненном виде и распадаются на большое число, не связанных по тексту, групп, при чем за двумя исключениями, падающими на 1860 и 1862 гг., ни одна рукопись не датирована. С другой стороны, наиболее ценный и достойный источник – Дневник, где Толстой с ранних лет привык отмечать все свои работы, и где дан в таком изобилии конкретный и детальный материал по созданию, напр., «Детства» и «Отрочества», оставляет нас по большей части без точных и определенных указаний относительно «Казаков»; обычно его записи регистрируют лишь голый факт писания – и только. Такое состояние материала сильно затрудняет хронологическое распределение всех этих набросков, заметок, черновиков, беловых автографов и копий. Лишь внимательное изучение бумаги, почерка и чернил в связи со всеми прочими данными позволяет хотя бы в главных чертах установить ход работы и некоторые, более крупные, слои в процессе творчества.

Знакомство с бумагами Толстого 1850-х гг. в их целом дает возможность прежде всего выделить кавказские рукописи по их общему виду в особую группу. Всё, что создавалось на Кавказе, т. е. на протяжении 1851—1853 гг., писано несколько особым почерком, в котором еще не вполне определились специфические особенности Толстовской руки: он не так слитен и связен, еще можно встретить среди слова буквы, начатые с самостоятельного взмаха пера, тогда как чем дальше, тем чаще каждое слово, даже длинное, всё пишется без отрыва пера, самый рисунок букв часто круглее, чем впоследствии, еще не выработалось характерной позже для Толстого постоянной манеры писать к с одного штриха или т на западный лад, но с поворотной петлей вместо перечеркиванья наверху и с глубоким спуском под строку; общий пошиб письма скорее низкий и широкий, становясь позже всё более узким и высоким. Всё писано без полей, с едва заметным отступом от края у начала строк; чернила всегда бледные или рыжеватые, но не черные. Вот черты, отличающие все автографы «Детства», «Отрочества», «Набега», «Записок маркера», начала «Романа русского помещика», «Рубки леса»; со второй половины 1850-х гг. эти особенности постепенно уступают место другим.

Но, представляя ценное подспорье при первоначальной ориентировке, эти общие наблюдения недостаточны; необходимо опереться на более точные объективные внешние данные. Мы решили обследовать все рукописи «Казаков» со стороны фабричных бумажных клейм; это повело к необходимости установить, на каких сортах бумаги писаны и все прочие сочинения Толстого за интересующий нас период 1852—1862 гг., ибо многие из них точно датируются записями дневника и могут служить опорными пунктами при хронологизации отдельных рукописей «Казаков». При следующем ниже описании бумажных клейм нужно иметь в виду, что оттиски не везде достаточно ясны; мы даем всё то, что могло быть сколько-нибудь отчетливо рассмотрено. Порядок клейм соответствует хронологии произведений:

1. Фабрики Аристархова. Продолговатое клеймо, контур зубчиками, на углах закругленные линии, фамилия идет по нижней части клейма дугообразно. На этой бумаге написаны: 1) часть «Набега» (апр.-дек. 1852 г.). 2) Тетрадка стихотворений (даты: 30 дек. 1852 г. и 16 апр. 1853 г.). 3) Часть «Отрочества» (май 1853 г. – янв. 1854 г.). 4) Часть черновой рукописи «Романа русского помещика» (1852—1853 гг). 5) Часть рукописи для набора «Встречи в отряде» (окончено в 1856 г.)

2. Фабрики Говарда. Продолговатое клеймо, надписи в три строки: Троицк. фабр. Говарда. На ней: 1) Часть «Набега». 2) Часть рукописи для набора «Утра помещика» (1856 г.). 3) Часть такой же рукописи. «Встречи в отряде» (1856 г.) и 4) Часть «Альберта» (1857 г.).

3. Фабрики бр. Варгуниных. Овальное клеймо с двойной тонкой обводкой; внутри вверху: Невской, внизу: фабр. С. П. Б. в маленьком центральном овале буквы: Б. В. На ней: 1) «Записки маркера» (сент., окт. 1853 г.). 2) Вступление к «Рубке леса» (дек. 1853 г.). 3) Предисловие к «Роману русского помещика» (дек. 1853 г.). 4) Значительная часть «Отрочества». 5) Пять черновых отрывков «Казаков» (до 60 лл.). По неясности оттисков и сходству овалов последние отрывки, быть может, писаны на бумаге следующего номера.

4. Овальное клеймо с двойной узкой обводкой, в средине в поперечном направлении выпуклая буква Г. с короной над ней, кругом неразборчивая надпись. Овал близок по размеру и очертанию к № 3. На ней один черновик «Казаков», по всем данным 1853 г.

5. Безыменной фабрики. Клеймо: в рамке рококо двуглавый орел без всяких надписей. На ней: 1) Часть «Набега». 2) Часть черновиков «Романа русского помещика» (1853—1854 гг.). 3) Почти вся рукопись для набора «Утра помещика». 4) Часть такой же рукописи «Встречи в отряде» (обе последние 1856 г.).

6. Клеймо: маленький овал, внутри венок, в центре буквы Н. Н., над ними веночек. На ней: 1) Часть черновой рукописи «Романа русского помещика» (1853—1854 гг.).

7. Без клейма, размер листа меньше обычного. На ней: 1) Разговор духовно-поэтический» (1855 г.). 2) Отрывок «Он не мог ни уехать, ни остаться» (май 1856 г.). 3) Отрывок: «Все говорят: не делись».

8. Фабрики Шумова. Клеймо продолговатое, восьмиугольное, на углах скругленное, внутри в три строки: фабрики, № (цыфра неясна), Шумова. На ней: 1) Два черновика «Казаков» со следами сшивки наружными швами через край сгибов. 2) Отрывок «Характеры и лица» с клеймом того же контура, надписей не видно, но на бумаге есть проколы от таких же наружных швов (датируется по дневнику точно февралем 1855 г.).

9. Плотная писчая без знаков. На ней: 1) Начало фантастического рассказа (июль 1856 г.). 2) «Севастополь в августе» (сент.-дек. 1855 г.). 3) Четыре отрывка из «Казаков».

10. Овальное клеймо с тройной обводкой, внутри в две строки: Фабрики Русанова. На ней один из черновиков «Юности» (не позже конца 1856 г.).

11. В клейме: Новикова № 6 фабрики. На ней: 1) начало копии для набора «Утро помещика» (конец 1856 г.). 2) Часть рукописи «Семейное счастье» (1858—1859 гг.).

12. Фигурное клеймо, в средине: Новикова фабрики. На ней: 1) Часть чернов. «Юности» (1856 г.). 2) Один из черновиков «Холстомера». 3) Копии рассказа «Тревога» (после апреля 1858 г.). 4) Вероятно, один отрывок к «Отъезжему полю» (с 1856 г.).

13. Заграничная шероховатая, клеймо овальное, внутри по обводу кругом венок, в центре заштрихованный овал, на нем выступают буквы: I. Т. На ней один отрывок (два начала) «Отъезжего поля» (1857 г.).

14. Заграничная тонкая почтовая малого формата без знаков. На ней: 1) Большая сцена из «Казаков». 2) Значительная часть черновиков «Альберта». То и другое датируется весной 1857 г. 3) Отрывки о плотнике Лизуне.

15. Заграничная глянцевая почтовая большого формата без знаков (случайно встречается вытисненный контур паровоза). На ней: 1) Три больших черновика из «Казаков» (по всем данным – 1857 г.). 2) Сцена из «Казаков» с датой: «Иер. 1 сент. 1860 г.».

16. Заграничная синяя почтовая большого формата. Клеймо BATH. На ней автограф «Тревоги» (апр. 1858 г.).

17. Простая писчая без знаков. На ней: 1) Сказка о Вариньке (1857?). 2) Записки мужа (авг. 1857 г.). 3) «В Страстную Субботу» (март 1858 г.).

18. Сергиевской фабрики. Овальное клеймо двойной обводки, в центре два готических С с короной над ними. На ней: 1) Три черновых отрывка из «Казаков» (по всем данным – к 1858 г.). 2) Один отрывок «Холстомера».

19. Сурской Сергеева фабрики. Клеймо восьмиугольное продолговатое. На ней написаны части двух черновиков «Казаков» (относятся к 1858 г.).

20. Фабрики Рейнера. Клеймо восьмиугольное. На ней: 1) одиннадцать отрывков из «Казаков» (один из них с датой: «15 февр. [18]62 г.», но остальные, повидимому, 1858 г.). 2) Часть рукописи «Семейное счастье» (конец 1858 г. или начало 1859 г.).

21. Фабрики Маршева. Клеймо сложного профиля. На нем в 4 строки: «фабрики, С. С. С., производс. Маршева». На ней: 1) Девять отрывков и копий «Казаков». 2) Часть рукописи «Семейное счастье» (не позже апр. 1859 г.).

22. Ф. Никифоров. Б. Новиков № 5. На ней: 1) Обе поздние копии «Казаков». 2) Два автографа «Казаков», один из них точно определяется декабрем 1862 года. (Встретилась разновидность этого клейма с надписью «В. Новиков в Тамбове», на обложке с несколькими строками начатой копии «Казаков» (тоже конца 1862 г.).

23. Угличской фабрики. Восьмиугольное клеймо двойной обводки, надпись в три строки («Компании Угличской фабрики»). На ней один отрывок «Холстомера» и, вероятно, еще три отрывки из него же.

24. Бумага с пробитыми машинкой двумя круглыми отверстиями у сгиба, без знаков, в 4°. На ней: 1) две рукописи «Холстомера». 2) Все рукописи «Тихона и Маланьи» и «Идиллии».

25. Фабрики Говарда. В фигурном клейме орел, под ним: Говарда. На ней: 1) две последние копии «Холстомера», одна из них служила для набора.

Из предложенного обозрения бумажных знаков следует сделать несколько выводов. Прежде всего тот, что они сами по себе далеко не всегда способны давать безусловные и окончательные указания. Поражающее изобилие сортов бумаги легко объясняется малой оседлостью Толстого за данное десятилетие: заграница, Москва, Петербург, Ясная поляна, Старогладковская станица, даже Хасав Юрт, Тифлис, Пятигорск, Кисловодск, Бессарабия, Симферополь, Севастополь – всё это должно было порождать большое разнообразие бумаги, даже независимо от привычек автора. Но и привычки (вернее, отсутствие их) играли здесь некоторую роль. Если рукописи «Романа русского помещика» писаны на шести сортах бумаги (№№ 1, 2, 3, 5, 6, 11), это еще естественно становится в связь с тем, что произведение писалось четыре года, но не так легко объяснить три сорта бумаги для «Набега», написанного в течение нескольких месяцев, а еще труднее – такое же разнообразие (собственно даже четыре сорта) для «Семейного счастья», законченного в такой же, если не в меньший срок, притом почти на одном месте – в Москве. Писарская копия, назначенная прямо для типографии, и, вероятно, изготовлявшаяся сразу, без перерыва, не раз пишется на бумаге трех фабрик. Есть даже пример одного автографа на небольшой тетрадке, сшитой из двух различных сортов бумаги. Затем, хотя можно наблюсти некоторую постепенность в смене одного сорта другим за одиннадцать лет, но она неправильная и неполная; едва ли не один № 3, строго ограничен 1853 г., а напр., №№ 1 и 5 держатся по 4 года, № 2 даже 5 лет, совместно о пятью-шестью другими марками. В таких случаях хронологию рукописи приходится выяснять сложным комбинационным путем. Наконец, есть клейма случайные, изолированные, как 4, 10, 13, 16, которые не только ничего не определяют собой, но сами должны приурочиваться по косвенным данным. Но за всеми ограничениями и оговорками исследование бумаги дало нам многие ценные данные для истории создания «Казаков».

Теперь, прежде чем перейти к описанию самих рукописей повести, считаем нужным обозреть в общем очерке весь процесс работы над ней, что поможет читателю лучше разобраться в описании разных вариантов.




II.


С первого же времени пребывании на Кавказе, Толстого заинтересовали и природа, и горцы, и станичные казачьи нравы и типы; свидетельства тому мы находим в его Дневнике еще с 1851 г. Но он приехал на Кавказ с начатым уже «Детством»; не успело оно вылиться в окончательную форму, как родится новый обширный замысел помещичьего романа и начинает занимать воображение писателя (первый намек в Дневнике 10 мая 1852 г.); до обработки кавказских впечатлений не сразу доходит дело. Скоро Толстой начинает браться и за них, но сперва под его перо ложатся лишь боевые эпизоды и типы кавказского офицерства: 7 апреля 1852 г. в Дневнике читаем первую запись этого рода: «очень хочется начать коротенькую Кавказскую повесть;…»[81 - См. т. 46, стр. 107.] это – будущий «Набег», законченный в декабре. Наконец, с осени 1852 г. начинают появляться заметки, приближающие нас к «Казакам»: 21 октября Толстой намечает в числе материалов для «Очерков Кавказа» «рассказы Янишки об охоте, о старом житье казаков и о его похождениях в горах». Но из Дневника ясно, что в тот момент предполагалось использовать эти рассказы для этнографически-нравоописательных очерков, задуманных «для образования слога и денег» (см. записи от 13 и 19 окт.).[82 - Там же, стр. 145, 146.] Повести, вообще чисто художественного замысла в этом направлении тут еще нет.[83 - Невозможно согласиться с автором примечаний к изданию «Дневника молодости» (1917 г., М., стр. 241), будто под «Очерками Кавказа» надо разуметь повесть «Казаки». Запись 19 окт. дает определенную по пунктам программу этих «Очерков», ни одной чертой не совпадающую с «Казаками». Рассказы Епишки» конечно, дали материал для бытовой стороны повести, но и только; о «Казаках» же в октябре говорить мы не имеем никакого права.] Самый ранний ясный след подобной работы над «Казаками» мы имеем в кавказской тетрадке стихотворений конца 1852 г. (см. настоящее изд., т. I), где встречается дата 30 декабря, отвечающая записи Дневника под этим числом:. «Вечером написал стишков 30, порядочно»… Но здесь мы разумеем собственно лишь последнее стихотворение этой тетрадки: «Эй, Марьяна, брось работу», под которым автор в следующем году подписал: «Гадко! 16 апреля ст[аница] Червленая». Оно и составляет первую дошедшую до нас попытку оформить бродивший в фантазии художника материал. Напомним в двух словах ее содержание.

На 52 стихах четырехстопного хорея, рифмованного через строку, дана сцена возвращения в станицу казаков из похода. Вместе со всей станицей выходит встречать и нарядившаяся Марьяна; сотня приближается, но напрасно ищет казачка глазами своего милого, «побочина» Куприяна; он не вернулся живым: за сотней на арбе везут его тело, покрытое буркой. Всё это изложено в живом лирическом тоне, где эпический рассказ перемежается с авторским прямым обращением к героине.

Итак, «Казаки» начаты стихами. Остановимся прежде всего на этом неожиданном факте и исчерпаем весь материал по данному, несколько случайному вопросу, чтобы не задерживаться на нем впоследствии.

Почему творческая работа сразу пошла по столь непривычному и несвойственному для Толстого руслу, как стихи? Дневник конца 1852 г. говорит о намеренных упражнениях в стихотворной форме, как полезной для слога (см. т. 46, стр. 154). И вот Толстой пробует себя в эпическом роде – пишет упомянутое выше как бы начало поэмы о казачке Марьяне. Опыт недостаточно вскрывает общий замысел вещи, если таковой вообще был у автора тогда; в отрывке нет никаких элементов, кроме бытовых. Быть может, в тот миг фантазия поэта и заплетала первые кольца какой-нибудь более сложной сети отношений, но работа над передачей первой сцены вряд ли доставила Толстому полное удовлетворение и подъем к дальнейшему творчеству в той же форме; в лучшем случае она могла дать лишь сознание с грехом пополам побежденной трудности: изложение, правда, живое, быстрое и насыщено конкретными штрихами быта, но нет больной непринужденности стиха, и борьба с рифмой слишком дает себя чувствовать. Недаром под второй обработкой сцены и подписан был в апреле резкий отзыв.[84 - Интересно, что 51 год спустя Толстой вспомнил об этом опыте. На вопрос П. И. Бирюкова, писал ли он стихи, JI. Н. ответил: «Стихотворения пробовал писать: «Казачки [казачья?] встреча», но слава богу ничего не вышло». («Яснополянские Записки» Д. П. Маковицкого, вып. I, изд. 1922 г., запись 31 дек. 1904 г.)]

Но к самой мысли о поэме, как соответственной в данном случае форме, Толстого, разумеется, привело не простое желание завершить свои стихотворные упражнения эпическим жанром; форма очевидно подсказывалась невольно самым характером кавказских впечатлений.

Чуждость гению Толстого метрической формы должна была быстро заставить его перейти к прозе. Через два месяца, 25 июня 1853 г., он кратко заносит в Дневнике: «Писать… Беглец», а еще через два месяца (29 августа) встречаем определенное указание: «Утром начал казачью повесть». (См. т. 46, стр. 164 и 172.) Сохранились написанные тогда три главы этого начала. (См. вариант № 1.) С этих пор работа завязалась прочно, но над ней для автора долгое время явственно витает аромат какой-то особой поэтичности: в декабре того же года он, колеблясь между четырьмя литературными планами, называет этот рассказ «казачьей поэмой», вероятно, уже имея в виду не стихотворную форму, а лишь общий поэтический дух казачьего мира. Всё же мысль о стихе или о какой-то своеобразной форме, близкой к стиху, не совсем умерла и еще раз соблазнила Толстого несколько лет спустя. В начале июня 1856 г., среди работы над «Казаком», Дневник гласит: «Попробую сделать из казачьей песни стихотворение». В январе следующего 1857 г. замысел вдруг как-то странно двоится: перечисляя свои очередные работы, Толстой под № 3 записывает «Беглец», а под № 4 – «Казака». Эта загадка несколько разъясняется апрельскими записями Дневника, где в конце месяца (между 22—30 апр.) уже прямо читаем одну за другой такие заметки: «Писал прозой Казака»… «Написал немного поэтического Казака, который мне показался лучше, не знаю, что выбрать». Эта неожиданная попытка работать одновременно над двумя различными формами одного замысла, конечно, не могла долго длиться, но она оставила свой след: что именно разумел Толстой под «поэтическим Казаком», явствует из одного сохранившегося, очевидно, именно тогда написанного начала повести (см. вариант № 12), где на протяжении нескольких печатных страниц автор то и дело в целом ряде строк выдерживает правильные анапесты, то сбиваясь с них, то опять попадая в каданс, причем позднейшие поправки в рукописи местами сглаживают первоначальный метр. Получился своеобразный ритмический склад, который, будь он выдержан строго, дал бы оригинальную форму ритмизированной прозы, весьма мало имеющей примеров в русской литературе. Аналогии ей можно указать разве в письме Кольцова Краевскому о смерти Пушкина и в «Песне о соколе» и «Песне буревестника» Горького. Приводим несколько примеров (хотя весь отрывок выше напечатан, но мы даем здесь выдержки по первоначальному несглаженному тексту). Марьяна вспоминает, как прощался с ней казак, уходя в поход:

«Шапку снял, прочь коня повернул и прощай! Только видела я, как он плетью взмахнул, справа, слева ударил по крепким бокам»…

Или: старик Гирчик (так здесь зовется Ерошка) говорит отцу Марьяны, сватая ее за своего крестного сына:

«Что он беден, на то не смотри, он зато молодец, он добычу найдет. А умру, так ему дом отдам, стало тоже он будет богат. Коли крест он в походе получит да чеченских коней приведет, так отдашь?»

Вот рассказ старика про своего коня:

«Так ведь с берега бросится сам, только брызги летят, знай за гривку держись, а уж он перебьет поперек, шею выгнет да уши приложит, только фыркает всё, равно человек, как раз под станицу тебя приведет».

Вот наконец ряд самых простых действий, вне всякого лиризма:

«А вставая сказал, что он утром на Терек пойдет посидеть на запруде, а бабе и девке велел в сад итти виноград закрывать от морозу».

Больше мы не имеем никаких следов «поэтического Казака», и Дневник с мая 1857 г. говорит уже об едином замысле «Казака» или «Беглого Казака».

Теперь возвратимся к началу работы над повестью, к лету 1853 г. и прежде всего проследим по Дневнику общий ход всей работы за ряд лет.

Начатая 28 августа повесть несомненно двигалась до конца года вперед, и первые дни параллельно с «Отрочеством»; мы видим отметку 29 авг.: «писал Беглец утром, буду писать вечером». 30 авг.: «Занимался целый день, но всё не остается время для романа». 31 авг.: «Поехал в Пятигорск и не писал почти ничего. Встреча не идет как-то, а на Отрочество не осталось времени» (т. 46, стр. 173).[85 - Под словом «Встреча» здесь мы разумеем обработку стих. «Эй Марьяна», составившую одну из глав начала повести и дошедшую до нас именно с этим заглавием (она печатается выше). Было бы неправильно усматривать тут первое упоминание о «Встрече в отряде». Впервые мысль о последнем рассказе пришла Толстому в конце этого года (запись дневника под 3 дек.), где он обозначен заглавием «Пропащий человек». Тогда Толстой, выбирая, с какого из четырех пришедших в голову сюжетов начать, не остановился на «Пропащем человеке». И действительно, всякие следы этого рассказа на 3 года исчезают из дневника. Ясно, что он не был тогда начат. Когда же, в ноябре 1856 г., он стал писаться, его имя было «Разжалованный. Из кавказских воспоминаний». Это заглавие и стояло в приготовленной для набора копии. Но встретились цензурные затруднения (дневник 1856 г.); тогда в копии слово «Разжалованный» было заменено словом «Гуськов», но в последнюю минуту и «Гуськов» был заменен «Встречей в отряде». Копия дошла до нас со всеми этими переменами. Итак, ранее конца 1856 г. и рассказа наверно не было, и во всяком случае он не назывался «Встречей».] Затем 13 окт.: «Утро писать Отрочество и Беглец после обеда и вечером» и наконец 3 дек.: «Казачий рассказ нравится и не нравится мне»; тут же прибавлено о колебании между четырьмя темами, в числе которых стоит «Беглец», названный «Казачьей поэмой» (см. т. 46, стр. 208). Под 7 янв. 1854 г. занесены «Замечания к роману Беглец» (рассказ Епишки о краже коней), но затем на два года прекращаются все известия о повести. Ниже (в описании рукописей) мы выясняем, что именно могло быть написано в 1853 г.

Есть основание думать, что о 1854 г. автор отвлекся от повести, и работа действительно была надолго отложена в сторону. Толстой уже с декабря довольно пристально был занят кроме «Отрочества» «Романом русского помещика», 20 января 1854 г. он уехал в Россию и немедленно стал хлопотать о переводе в Дунайскую армию; 14 марта он уже в Бухаресте артиллерийским офицером. Новые впечатления Бессарабии и Крыма в обстановке настоящей, большой войны овладели им всецело, и в итоге на три месяца прекращается ведение Дневника. Затем идет быстрое создание одного за другим Севастопольских рассказов, первая широкая известность Толстого, поездка его курьером в Петербург, вступление в круг первоклассных наших писателей, работавших в «Современнике», и конец военной службы, – всё это почти на два года выбивает Толстого из прежней жизни. За это время Кавказ очевидно отошел в сторону, опустился на дно. Он не забылся; наоборот, тут-то, может быть, и стали бессознательно отслаиваться глубокие черты, проведенные им в душе. 9 июля 1854 г. Толстой записывает, перечитывая Лермонтова: «Я нашел начало Измаил-Бея весьма хорошим. Может быть, это показалось мне более потому, что я начинаю любить Кавказ хотя посмертной, но сильной любовью. Действительно, хорош этот край дикий, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи: война и свобода». Интересно, что рядом замечено: «в Пушкине же меня поразили Цыгане, которых, странно, я не понимал до сих пор». Последнее замечание прямо подводит нас к замыслу «Казаков», где самостоятельно разрабатывался аналогичный «Цыганам» мотив: Оленин – Алеко; Толстой не мог, конечно, пройти мимо этой аналогии, потому-то, вероятно, и открылись у него глаза на смысл Пушкинской поэмы. Вскоре к литературным впечатлениям присоединился жизненный факт, который тоже способен был вернуть мысль Толстого к Кавказу и «Казакам»: 16 сентября его сослуживец, офицер А. Оголин (или Агалин) пишет ему из станицы Старогладковской письмо, где, перебирая общих станичных знакомых и давая сведения о их жизни, упомянул и о семье героини «Казаков».[86 - В дальнейшем мы вернемся к этому письму.]

Быть может, эти стимулы и действовали, но у нас нет твердых прямых данных о писании «Казаков» до 1856 г. По Дневнику остаток 1854 г. и весь 1855 г. Толстой занят только «Юностью», «Рубкой леса» и «Севастопольскими рассказами»; одно косвенное глухое указание дает сохранившаяся среди рукописей «Казаков» старая пустая обложка с собственноручной надписью Толстого: «Бумаги к Казакам. Писано в 1855 г.». Итак продолжение работы в это время вовсе не исключено, оно даже весьма вероятно, мы лишь не в силах точно документировать ее наличность.

Более ясный возврат к повести отмечается в 1856 г., хотя всё еще далеко не энергичный: всего три раза упоминается она в Дневнике, притом дважды (19 февр. и 15 июня) в форме простого намерения: «завтра писать Казака», и только 4-5 июня в более ясном виде: «Решил писать Казака. Перечел и кое-что поправил в Казаке. Завтра пишу сначала». Есть некоторые основания относить к этому времени часть материалов, о чем будет речь ниже, но во всяком случае с 15 июня 1856 г. Дневник полгода молчит о кавказской повести, и вряд ли она вообще могла в это время сколько-нибудь длительно привлечь к себе внимание автора. В начале и в конце этого года по нескольку месяцев отняло пребывание в Москве и Петербурге, где Толстому всегда хуже работалось, ибо жилось рассеянно, он же переживал тогда первое время сближения с литературными кругами «Современника», и зима 1856—1857 гг. была отдана частому и довольно тесному общению с целым рядом писателей: Некрасов, Панаев, Боткин, Дружинин, Анненков, Тургенев, Алексей Толстой, Жемчужников, Фет, Гончаров, Островский, Полонский, – вот его общество в этот период, не говоря уже о довольно многочисленных светских знакомствах Москвы и Петербурга. Летом и осенью в Ясной поляне у него завязался серьезный роман с соседкой Валер. Влад. Арсеньевой, одно время довольно близкий к браку. Наконец на этот год падает так много литературных произведений, вновь написанных («Метель», «Два гусара»), или приведенных к концу («Встреча в отряде», «Юность», «Утро помещика»), или только задуманных и писавшихся (несколько драматических попыток. «Отъезжее поле»), что неудивительно, если «Казаки» мало подвигалпсь вперед.

Их очередь наступила весной 1857 г., когда Толстой уехал на полгода за границу в Париж и Швейцарию, где его творческое внимание сперва делилось между продолжением «Юности» и «Казаками» да незадолго до отъезда задуманным «Поврежденным» («Альбертом»), что для Толстого, нередко бравшегося одновременно за 3-4 темы, было уже не так много. В Швейцарии пошла усиленная работа над тем и другим; он не забывает «Казаков» ни в Женеве, ни в Кларане. Ненадолго отвлекшись быстро написанным «Люцерном», Толстой вернулся к ним на обратном пути домой в Цюрихе, Шафгаузене и Штуттгардте и продолжал работу по приезде осенью в Ясной поляне. К швейцарскому периоду и относится вся отмеченная выше попытка писать «Поэтического Казака». Всего за этот год Дневник около 35 раз говорит о «Казаках». Приблизительно такое же пристальное внимание к ним продолжалось и весь 1858 г., в течение которого до 25 раз упоминаются они в записях Дневника, причем однажды Толстой отметил:,,я весь увлекся «Казаками»“. Здесь была повесть сильно двинута вперед, и на эти два года падают все сколько-нибудь конкретные указания о работе над отдельными частями повести. После волна опять круто спадает. В 1859 г. художник с начала года отвлечен романом «Семейное счастье», да и Дневник велся в общем счете всего лишь 4 месяца; о «Казаках» лишь дважды (в мае и в октябре) бегло выражено было желание вернуться к ним, повидимому осуществленное. В начале 1860 г. несомненно работа опять захватила Толстого, так что 17 февраля он предписал себе: «писать Казаков не останавливаясь», но как раз на этом числе Дневник опять прерван на три месяца, и снова от нас ускользают сколько-нибудь точные сведения. А затем в конце июня – поездка зa границу, тяжелая болезнь и смерть любимого брата, полугодовое пребывание за границей и медленное возвращение Толстого к жизненным интересам. Впрочем осталась одна сцена из «Казаков», писанная почти у смертной постели брата (датирована: 1 Сент. Гиер). 1861 г. и половина 1862 г. отданы изучению школьного дела за границей и общественной и педагогической деятельности в деревне в связи с крестьянской реформой, – мировому посредничеству, Яснополянской школе и журналу. В художественную работу Толстого за это время втеснились «Поликушка», «Тихон н Маланья» с «Идиллией» с начатый «Холстомер», но ни одно из этих произведений не требовало такой затраты творческих сил, как «Казаки», так как не было столь тесно связано с интимной душевной историей автора. И «Казаки» всё откладывались, ждали своей очереди. Тем не менее еще одна рукопись носит дату: «15 февр. [18]62 г.». Осенью – женитьба; семейная жизнь, а в ноябре – декабре, одновременно с уже просившимся наружу замыслом «Войны и мира», «Казаки» вдруг по внешним обстоятельствам (денежные счеты с Катковым) подверглись спешной обработке для печати и увидали свет в январской книжке «Русского Вестника» 1863 г.

Итак, можно сказать, что повесть главным образом создана была в три периода: 1) Конец 1852 и 1853-й год. 2) 1857—1858 гг. и 3) 1862-й год – с невсегда ясной и едва ли частой работой между ними.




III.


На основе рукописных материалов, по возможности распределенных хронологически, попытаемся, не задаваясь целью дать полную историю создания «Казаков», наметить, хотя бы в главных чертах, ход творческой работы автора.

Сложный замысел повести представляет собою гармоничное сочетание трех основных элементов: бытового фона, из которого вырастает несколько ярких фигур с центральным меж ними образом Марьяны; во-вторых, чуждого этому миру героя с его богатой и противоречивой внутренней жизнью, и, наконец, его отношений к этой среде, завершившихся болезненным разрывом. Для повести все эти элементы необходимы, и нет сомненья, что они в совокупности сразу должны были появиться в фантазии художника, когда перед ним сверкнула первая искра замысла, в конкретной же их разработке и в установке из взаимоотношений и состоял творческий процесс.

Первое оформление этого замысла (не считая особо стоящей стихотворной попытки) мы видим, как говорено выше, в трех главах «Казачьей повести», начатой (по Дневнику) 28 августа 1853 г. в Пятигорске и озаглавленной «Беглец» (см. вар. № 1). Здесь автор с первых же слов вводит нас в совершенно готовую ситуацию. Герой, гвардейский офицер Губков (иногда Дубков) два месяца живет в станице и безнадежно влюблен в молодую жену ушедшего в поход казака. Ей как-будто иногда приятно его внимание, но и только. Перемену в отношениях подготовляет последняя, 3-я глава, где описано возвращение казаков из похода. Муж Марьяны, Гурка, прямо с приезда, не сказав ни слова с женой, уселся на всю ночь бражничать с казаками, и Марьяна, долго его ждавшая, с огорчением ушла спать на сеновал, куда лишь на рассвете полез к ней совершенно пьяный Гурка. Легко понять выводы, которые должна была сделать Марьяна из сравнения; да автор уже сам их сделал в зачеркнутых местах (напечатанных у нас в ломаных скобках). На этом обрывается рукопись (не считая нескольких начальных строк 4-й главы).

Эта ситуация ни разу более не встречается в материале: ни один отрывок, ни один конспект от нее не исходит и к ней не возвращается… Сама по себе она, как видим, еще недостаточно сложна, и все лица намечены почти только внешним образом. Герой – еще далеко не Оленин; мы узнаем лишь, что он перевелся на Кавказ из-за расстроенного картежной игрой состояния, служит здесь уже два года и успел приобрести спокойное, благоразумно практическое отношение к службе. Героиня дана в чертах еще резких и мало сгармонированных (обворожительная красота, но почти великанский рост, пискливый голос и очень грубая речь). Муж ее, которому по замыслу, очевидно, предстояло играть активную роль (недаром же повесть озаглавлена «Беглец», следовательно, перед автором уже носилось и вооруженное столкновение с офицером из-за жены и бегство в горы, о чем говорят и ранние конспекты), этот муж проходит здесь ничтожной, безличной тенью: «молоденький, безбородый, остроглазый казаченок» – вот всё, что автор сказал о его внешности, а его поведение только подкрепляет общее впечатление заурядности. Даже Ерошка (здесь Епишка) не успел сразу овладеть нашим вниманием: автор лишь назвал его «известным, замечательным стариком» и обещал познакомить с ним читателя. Словом, ясно, что это начало было лишь первым наброском, черновым эскизом, не могшим удовлетворить автора. Наиболее обработанной является описательно-бытовая 3-я глава «Встреча», стоящая в близкой связи с первой стихотворной попыткой («Эй, Марьяна, брось работу»), о чем мы говорили выше.

По изолированному положению всего отрывка среди материалов можно думать, что он писан сгоряча, прежде чем был продуман и лег на бумагу сколько-нибудь обстоятельный общий план. Автор остался недоволен, быстро отбросил всё написанное[87 - Откинуто было и имя героя – Губков или Дубков, перешедшее в писавшееся одновременно «Отрочество»; в конспективных набросках между главами впервые мелькнуло имя Ржавского, удержавшееся за героем почти до 1860 года.] и всю ситуацию заменил другою, где офицер узнает Марьяну еще до замужества, но в первой части повести происходит ее свадьба (см. конспекты 1 и 2). Была попытка приспособить готовое начало к этой перемене, оставившая свой след в тех конспективных заметках на рукописи, о которых мы говорим при ее описании; но старое с новым не могло соединиться, и повесть была скоро начата вновь, – как мы думаем, в том же 1853 г.

При этом новом начале Толстой уже стремится вперед установить предварительно главные линии разработки всего плана повести (Конспекты 1 и 2) и, отказавшись от стремительного начала «из средины», которое мы видели в первом отрывке, развертывает рассказ с более спокойном эпическом темпе. Теперь повесть открывалась приходом в станицу двух рот пехоты под начальством офицера Ржавского, его медленным знакомством с Марьяной и постепенным вхождением в местную жизнь при участии Ерошки. В объяснениях своих к вариантам №№ 2-4 мы устанавливаем, насколько возможно, границы того, что было написано тогда, отделяя этот материал от его обработки и продолжения пять лет спустя, в 1858 г. Второй попыткой автор был удовлетворен гораздо более, чем первой; за это говорит уже то обстоятельство, что, несмотря на неоднократные и крупные переделки, почти весь художественный материал, созданный осенью и зимой 1853 г., вошел в том или ином виде в печатный текст. Но форма была найдена далеко не сразу. Первоначально автор дал широкое развитие эпистолярной форме. Существующее сейчас в повести одно письмо Оленина введено лишь на переломе действия для полноты характеристики настроения героя, уже ранее ясно обрисованного автором: в ту пору было дано в самом начале повести два больших письма Ржавского, имевших значение определенного приема изложения: многое в описательно-бытовой стороне, даже в движении фабулы и в характеристике действующих лиц доходило до читателя лишь через эту охлаждающую призму писем. Герой здесь приобретает многие черты, сближающие его с Олениным, но характер его еще не вполне установлен; в некоторых деталях он психологически даже более близок к автору, чем сейчас, а с другой стороны автор пытается вполне объективно, прямо критически взглянуть на него (см. вар. № 2). Марьяна обрисована теперь более сдержанно и гармонично; интерес к ней Ржавского растет постепенно и незаметно. Повидимому, автор в этот период прервал работу как раз на первом пробуждении чувства любви. Молодой казак Кирка изображен совершенно заново; личность его возбуждает интерес и симпатию, и Ржавский даже так увлекается им, что сам называет свое чувство влюбленностью.[88 - В особенности этой не трудно усмотреть элемент автобиографический, если сопоставить с нашим отрывком запись дневника 1851 г., сделанную в Тифлисе и начинающуюся словами: «Я никогда не был влюблен в женщин».] Любовь Кирки и Марьяны только что начинает развиваться. Важного эпизода убийства абрека в эту пору еще не существовало, как не было в помине и глав с отъездом героя из Москвы: то и другое появилось постепенно позднее. О планах развязки в ту пору мы говорим несколько ниже.

Тут повесть была оставлена, вероятно, до 1855—1856 гг. К этим двум годам мы приурочиваем появление вариантов №№ 5-10 (см. описание их рукописей). В них видна попытка (быть может, двукратная) еще раз начать повесть сызнова. Если считать две пробы, то первой из них надо признать 5-й вариант, открывающий действие приездом в станицу двух казаков. Данная при этом подробная их характеристика говорит о происшедшей крупной перемене в замысле этих фигур: Кирка снова побледнел и обезличился, а на первый план выступила яркая личность его старшего товарища, Епишки, обрисованного местами (кроме возраста) настолько близко к дяде Ерошке, что последний рисковал совсем выпасть из повести, уступив свое место этому новому лицу. К данному отрывку хорошо подходит эаметка Дневника 19 февр. 1856 г., где эта новая мысль – изобразить Ерошку в 30-летнем возрасте – побудила Толстого даже включить его имя в эаглавие повести («Завтра пишу прежде всего Епишку или «Беглеца»). Намерение ограничилось одной первой главой: продолжая рассказ, автор в следующей же главе (вар. № 6) вернулся к старому Ерошке, и Кирка снова приобрел больше значительности. Обе главы, мы думаем, писались одна зa другой близко по времени, причем вторая глава сохранила для нас, вероятно, первый, самый ранний вариант эпизода об убийстве абрека.

Второй попыткой того же года, как думаем, была рукопись № 10, где повесть начата с описания местности и казачьих нравов, изложенного или в форме письма или, во всяком случае, от первого лица. Это – отголоски эпистолярного приема 1853 года. Сюда мы приурочиваем слова Дневника 5 июня того же года: «Перечел, кое-что поправил в Казаке. Завтра пишу сначала». Слово «перечел» в этом месте мы склонны толковать ограничительно: «перечел» не всё, что накопилось с 1853 г., а те две главы, что писаны были в феврале. Остается прибавить, что по конспектам 2 и 3, которые мы имеем основание относить к этому периоду работ (1853—1856 гг.), развязка представлялась автору в двух вариантах: 1) казнь казака при его возвращении из бегства в горы и 2) после столкновения с казаком и его бегства герой сам остывает и покидает станицу.

С 1857 годом мы вступаем в двухлетнюю полосу пристальной работы над «Казаками». Она резко делится пополам. Первый год – время некоторого разброда мыслей, когда, несмотря на частое возвращение автора к повести и на большое количество затраченного труда, она в итоге почти не двинулась вперед, и – второй год, гораздо более плодотворный. Выше (во второй главе) мы отметили, что еще с января 1857 г. замысел неожиданно раздвоился на «Беглеца» и «Казака» (беглое упоминание Дневника); это было еще в России. Уехав весной за границу и осев в половине апреля в Швейцарии, Толстой принимается за основательное обдумыванье повести, изготовляет конспект, начинает работать, но в конце месяца оказывается, что он пишет как будто две различных вещи на один и тот же сюжет. Мы говорили выше об одной из этих двух проб – о попытке «поэтической» обработки темы, и сейчас еще paз затронем ее, в общем очерке всего, что было сделано тогда.

Более или менее определенно к данному году прикрепляются четыре рукописи №№ 11-14. Первая из них есть собственно не изложение, а подробный конспект или план всей повести. Мы печатаем его среди вариантов, а не конспектов, чтобы не разрывать цельности работ 1857 г. пошедших внезапно по какому-то новому руслу. Автор в этот момент почувствовал надобность довольно резко отойти от всей предыдущей работы и ввести в повесть новые движущие мотивы, осложнить ее ход. Это сказалось наглядно уже в том, что он переменил имена почти всех лиц; дал им иную обстановку, ввел новое лицо, повидимому, важное для замысла (солдата, рабски преданного Марьяне) и во многом совсем иначе проектировал развитие действия. Несмотря на всю свою подробность, план не был вполне установлен: приписки на полях дают крупные варианты развязки, не согласующиеся ни с планом, ни друг с другом, и мало понятные намеки («история Саула»); вероятно, он тотчас же был оставлен: не сохранилось ни одной сцены, несомненно писанной на основании его, и все материалы этого времени (вар. №№ 8-10) почти совсем не обнаруживают влияния его особенностей. Упомянем, что этот план сливал вместе намеченные в первом периоде работ – кровавый и мирный – варианты развязки: после столкновения и полученной раны офицер продолжает жить в станице, уже отказавшись от Марьяны, но через пять лет убивает вернувшегося казака, мстя ему за смерть своего товарища.

Вариант № 8, писанный тогда же, отличается особенностями формы: анапестическая ритмизированная речь, полу-конспект, полу-изложение, разбитое в каждой главе на очень мелкие части, перенумерованные под ряд. Последний признак заставляет вспомнить запись Дневника под 15 апреля: «Вновь передумал. Буду писать кратчайшим образом самое дело». Это – попытка еще раз начать по новому плану: в набросанной первой главе Марьяна с подругами возвращается на закате в станицу, проводив своего возлюбленного Терешку Урвана с казаками в поход. Старик Гирчик (так здесь зовется дядя Епишка) идет к отцу Марьяны и за чихирем предлагает в качестве жениха Терешку, но не получает никакого ответа; глава кончается шутками охмелевшего старика на улице с молодежью и его рассказами о себе. Вторая глава, только начатая, изображает домашнюю трудовую жизнь в семье Марьяны. Кроме общего заглавия повести «Беглец» рукопись дает отдельные названия главам: над первой написано «Старое и новое», над второй – «Ожидание и труд». Последнее заглавие соответствует содержанию: Марьяна ждет Терешку, занятая работой; первое же непонятно читателю и повидимому назначалось для самого автора: им он, вероятно, отметил, что здесь некоторые черты его прежних планов соединены с новыми. В этом варианте обращает внимание попытка переименовать даже дядю Ерошку; о ней мы должны сказать несколько слов.

Ерошка причинял в это время автору особые хлопоты. С одной стороны, без него автору так же трудно было обойтись, как и нам теперь представить себе «Казаков», с другой стороны, яркую фигуру Епишки давно уже зарисовал брат Толстого, Николай Николаевич, еще до его приезда живший в станице Старогладковской. 19 октября 1852 г. Толстой записывает в Дневник: «Николенька пришел ко мне и читал мне свои записки об охоте». Это совпадение не помешало Льву Николаевичу поместить Епишку-Ерошку в тогда же задуманную повесть. Но Н. Н. Толстой четыре года спустя, под влиянием брата, решил напечатать свой очерк «Охота на Кавказе» и отдал его (вероятно, в конце 1856 г.) в «Современник», где он и появился в февральской книжке 1857 г. Это обстоятельство должно было создать для Льва Николаевича известную трудность; желанием выйти из этого положения мы и объясняем возникший в 1856 г. у него план пожертвовать этой фигурой, но не вполне, а изобразить того же Епишку лет на сорок моложе (см. вар. № 5.) Он тотчас же отказался от такой попытки и вернулся к старому Ерошке, но в апреле 1857 г., под свежим впечатлением февральской книжки журнала, легко мог счесть нужным дать ему хотя новое имя, ничем не напоминавшее подлинного Епишку.

Писанный тогда же за границей вариант № 9 представляет собою некоторое возвращение к работам 1853 г. и мог бы тоже носить название «Старое и новое». Повесть опять начинается с прихода в станицу двух рот пехоты и только иначе (кое в чем ближе к печатному тексту) развивает рассказ о появлении офицера и его знакомстве с Ерошкой. Молодой казак, здесь уже прямо жених Марьяны, тоже назван Терешкой, как в двух предшествующих вариантах.

Наконец, обширный вариант № 10, писанный несомненно тоже в Швейцарии, на пространстве мая – июня (см. сведения при описании рукописи) и содержащий собственно одну первую главу (вторая едва начата), отчасти продолжает начавшийся возврат к материалам 1853 г., давая в новой комбинации элементы местной казачьей жизни, но совершенно не затрагивая личности и роли офицера. Дана подробная картина праздничного вечера в станице, гулянья уличной толпы, описана Марьяна среди подруг, появление робкого Кирки с товарищем Илясом, его попытка заговорить с Марьяной и уход в смущении с улицы к Ерошке; попойка их в доме у Кирки, его признание старику в любви к Марьяне и в своей робости, бесцеремонные советы Ерошки, как сойтись с ней; вторичный выход Кирки на площадь и в конце подробно их свидание. Изложение ведено широко, неторопливо и имеет законченный характер, ряд подстрочных примечаний поясняет все местные выражения. Автор видимо считал главу удачной и до конца не терял надежды ею воспользоваться. На рукописи двойная сеть поправок; одни из них обратили эту главу из первой во вторую, причем видно, что ей должна была предшествовать глава «Кордон» с убийством абрека; это могло быть сделано в том же году или вообще вскоре, но большую часть исправлений следует отнести к 1862 г., судя по замене имени Кирки Лукашкой. В конце концов она пригодилась для повести более всего лишь как художественный материал; особенно много она дала для сцены свидания.

Перечисленным не ограничивается работа 1857 г. После перерыва в начале июля, вызванного писанием «Люцерна», повесть, как мы знаем, продолжала и писаться и обдумываться и на возвратном пути в Россию и, с августа, в тиши Ясной поляны. Но здесь автор перестает удовлетворяться тем, что делает. 15, 17 и 18 августа в Дневнике стоят три записи: «Надо переделывать Кавказскую повесть»; «Илиада заставляет меня совсем передумывать «Беглеца»; «Кавказской совсем недоволен. Не могу писать без мысли. А мысль, что добро – добро во всякой сфере, что те же страсти везде, что дикое состояние хорошо – недостаточна. Еще хорошо бы, если бы я проникнулся последним; один выход». Тут видно, что как будто первый толчок к пересмотру всего замысла в целом дан был впечатлением от Гомера; но надо сказать, что подобную нужду автор ощущал еще четыре месяца назад, когда 14 и 15 апреля записал в Дневник: «Писал и обдумывал целый день. Приходится всё переделать, мало связи между лицами… «Вновь передумал. Буду писать кратчайшим образом самое дело. Выходит страшно неморально». «Немного писал. Много передумал. Кажется, окончательно обдумал «Беглеца». В этих отзывах уже видно опасение по поводу недостаточного единства, слабости внутренней связи всей вещи. Мы видели, что Толстой (в рукописи № 11) и пытался тогда поставить повесть на какой-то новый путь; можно полагать даже, что новая личность солдата задумана была именно в противовес тому, что казалось ему «страшной неморальностью» старого замысла. Но дальше конспекта автор не пошел и даже немедленно сбился на время совсем в сторону («поэтический казак»); затем началось возвращение к старому и разработка частностей. В итоге «связи между лицами» не прибавилось. Да и не могло прибавиться. Основной узел замысла, объединяющий и всех лиц и всю массу бытового материала, лежит в личности героя и в его роли, а этой стороны дела во всей заграничной работе Толстой не касался вовсе, быть может, потому, что она не вполне была в нем самом готова. И до конца года писание повидимому не налаживалось: 2 сентября: «Пробовал писать – нейдет «Казак»; 1 и 9 ноября опять попытки: «чуть-чуть пописал»; затем 11 ноября: «Надо начать драмой в Казаке» и 14: «Эврика – обоих убили». Но никаких следов сильного драматического начала мы не имеем, а мелькнувшая мысль о кровавой развязке с двойным убийством нашла себе место лишь несколько лет спустя в одном плане (конспект 8), оставленном затем в стороне. В соответствии с этим, Толстой в письме к Вас. Петр. Боткину от 4 января 1858 г. пишет: «Кавказский роман, который вам понравился, я не продолжал. Всё мне казалось не то, и я еще после два раза начинал его». К этому периоду недовольства и раздумья может быть отнесено появление двух очень близких друг к другу конспектов, начинающихся о главы «Секрет», т. е. с убийства абрека. (Это – левый столбец в конспекте 5 и перечень глав, набросанный на полях рукописи № 14.)

С февраля 1858 г. начинается оживленная работа с определенным возвращением к старым материалам 1853 года. Едва приехав из Москвы в Ясную поляну, Толстой заносит в Дневник: «Старое начало Казаков хорошо; продолжал немного».[89 - «Толстой. Памятники творчества в жизни», вып. 4, М., 1923 г., стр. 57. Быть может, одним из начал был вар. № 15, открывающий действие событием на кордоне.] В конце месяца он, продолжая работать, письмом просит бывшего своего батарейного командира в Старогладковской Н. П. Алексеева прислать ему тексты казачьих песен, которыми намерен воспользоваться, и через два месяца отмечает получение от него ответа. Толстой очень подвижен и занят разными делами всё это время; пробыв около двух недель в деревне, к марту он снова в Москве, 11 числа едет на неделю в Петербург, затем возвращается в Москву и, наконец, 9 апреля уезжает на всё лето в Ясную поляну. В этот промежуток не менее двух недель заняло окончание и переделка «Альберта». Но всё же мысль его прочно занята «Казаками»: приехав из Петербурга, он пять дней под ряд сидит над повестью, один день пять часов без перерыва, и 21 марта помечает в Дневнике: «я весь увлекся «Казаками». Работа прервана была пасхальными праздниками, но в деревне тотчао возобновилась и целый месяц не прерывалась.

Из отметок Дневника за апрель видно, что она шла напряженно, но скачками. С одной стороны, автор продолжал связный ход повествования, начатый в 1853 г., одновременно обрабатывая его; из наших замечаний при описании рукописей №№ 2-6 и из обзора материалов 1853 г. в начале этой главы можно видеть, как производилась эта работа. Тут начала ослабляться эпистолярность изложения: в «Записной книжке» этого года уже 2 февраля читаем: «Для «Каз[аков]» форма следующая: соединение расск[аза] Еп[ишки] с действием», но 2-е письмо Ржавского именно тут и было написано в три дня 23—25 апреля; умерялась экспансивность тона и усиленный лично-биографическим оттенком интереc к личности молодого казака, тут была попытка внести идейность (запись 26 апреля: «Поотделал «Кордон», много новых мыслей, христианское воззрение)». Дневник отмечает неоднократные переписывания и переделки и в апреле и в октябре и даже в декабре. На рукописях этой поры лежит не менее трех слоев: 1853 г., 1858 и еще более поздний, вплоть до 1862 г. и их далеко не всегда легко разграничить; где это казалось нам возможным, мы отмечали выше. (См. между прочим описание рукописей №№ 17-22.) Личность героя здесь приобретает более ясности, но всё еще мало объективна.

С другой стороны, автор, забегая вперед, старался уяснить себе отдельные эпизоды в дальнейшем, даже писал их, или намечал новые развязки; видно, что еще многие конструктивные элементы повести висели в воздухе и она далеко не была оформлена. Так, в Дневнике под 12 13 апреля читаем: «бегство в горы не выходит. Заколодило на бегстве в горы». Материалы не сохранили нам ни строки связного изложения данного эпизода, и мы не знаем, было ли что-нибудь здесь положено на бумагу; вероятно, «заколодило» уже при самом обдумывании. 14 апреля записано: «Уяснил себе конец романа: офицер должен разлюбить ее». (Этот исход намечается в большой сцене продолжения «Казаков», написанной значительно позже). В конце апреля автор говорит, что «дошел до 2-й части, но так запутанно, что надо начинать всё сначала, или писать 2-ю часть». 1 мая был момент, когда показалось, что найдена значительная перемена. «М[арьяна] должна быть бедная, такая же как и К[ирка]. Отчего это так – бог знает». 3 мая автор хочет «попробовать последние главы, а то не сойдется» и, как бы в ответ на это, 9 мая «пишет возвращение Кирки». Оно напечатано выше (стр. 153.) Лето прошло без работы над повестью. Осенью, 30 октября, автор «переписывал «Каз[аков]». «Надо еще раз», а 27 ноября: «Вечером писал отлично «Секрет» и вижу в будущем всё хорошо». Наконец, 6 декабря: „Буду переделывать начало «Казаков»“.

Итак, в этом году, столь продуктивном для «Казаков», мы видим, как многое еще бродит в фантазии художника в зыбком, меняющемся виде, но за работой постепенной фиксации образов и сцен, которая несомненно происходила одновременно, уследить определенно не можем.

С 1859 г., как мы уже говорили, резко падают сведения Дневника о работе; за весь год два упоминания (28 мая и 10 октября), оба говорят глухо только о желании писать, причем интересно, что вторая запись: «Начать бы сегодня «Казака» как будто дает повод предполагать, что Толстой имел в виду еще какое-то новое начало повести. Если это так, то намек очень важен. До сих пор мы не видали в материале никаких следов теперешней завязки – отъезда из Москвы и дорожных настроений героя, так необходимых для его характеристики.

Надо прибавить, что в следующем, 1860 г., заграничный Дневник под 25 и 28 окт. (нов. ст.) глухо говорит о какой-то работе, к которой принуждает себя Толстой (горевавший тогда о только-что умершем на его руках брате Николае Николаевиче) и дело идет именно о начале этой работы, о первых двух-трех ее главах. Названия вещи не дано, и следует решить, идет ли речь о «Казаках», над которыми он несомненно работал за границей (есть сцена, датированная 1 сентября), или о повести «Тихон и Маланья», для которой он в августе искал форму (см. т. 48). Мы склонны думать, что подразумеваются «Казаки», ибо только к ним подходит запись 18 окт.: «Одно средство жить – работать. Чтобы работать, надо любить работу. Чтобы любить работу, надо, чтобы работа была увлекательна. Чтобы она была увлекательна, надо, чтобы она была до половины сделана хорошо». Эти черты неуместны в применении к совершенно свежему, еще не оформленному замыслу «Тихона и Маланьи».

Весь рукописный материал, имеющийся у нас по этому новому началу, сводится к нескольким конспектам (правый столбец конспекта 5, конспекты 6 и 7), к варианту № 11 и к дошедшим копиям (важна копия № 7). Он не легко размещается хронологически, но особенность его та, что везде, где повесть начата с отъезда, герой носит уже имя Оленин, а не Ржавский. Так как в продолжении повести (А), писанном, как мы считаем, 9 мая 1858 г., он еще зовется Ржавским, а в другом продолжении (Б), датированном 1 сент. 1860 г., он уже Оленин, то можно установить, что начальные главы об отъезде и все конспекты, включающие отъезд, создались в промежуток от осени 1858 до осени 1860 г. Эти главы несколько раз переделывались и обрабатывались; напр., первоначальная редакция 1 главы (сохранившаяся лишь в копии № 7) была значительно короче и бледнее; в ней не было ни картины ночной Москвы, ни разговоров у Шевалье. Из последующих переработок важна та, которую дает вариант № 11, по ясным, теперь исчезнувшим отголоскам сердечной истории автора с соседкой Валер. Влад. Арсеньевой, происходившей главным образом летом 1856 г. Самую же мысль ввести в повесть сцену отъезда героя из Москвы с интимными разговорами друзей мы считаем возникшей в связи с одним биографическим фактом.

Во второй половине 1850-х гг. Толстой одно время близко сошелся с Бор. Никол. Чичериным; они были на ты и усердно переписывались (переписка частью сохранилась). В 1858 г. с января по апрель Дневник Толстого полон обильными указаниями на их постоянные свидания, разговоры и на впечатления Толстого от незаурядной личности Чичерина. Оговариваясь не раз, что у Чичерина слишком холодный, отвлеченный ум и этим он иногда даже его отталкивает, Толстой всё же не только высоко ценил его, но был с ним тогда на вполне дружеской ноге. Влечение было взаимное, хотя со стороны Чичерина более сильное; они откровенно делились и внутренней интимной жизнью. Чичерин признавался ему в своей любви к нему (и Толстой «был горд этим»), делал ему личные конфиденции о своих сердечных делах. Толстой в свою очередь рассказывал Чичерину – «про свое раскаяние и безнадежность». Словом, когда Толстой вскоре несколько разочаровался в нем, то с горечью записал в Дневнике, что «лил в него все накипевшие чувства, – через него скорее».

При таком общем тоне их отношений в эту пору, Толстой невольно должен был запомнить впечатление от двух моментов своего общения с Чичериным в этом году, оба раза при схожей обстановке, и он отметил их оба в своем Дневнике: Чичерин вместе с несколькими знакомыми дважды провел с Толстым веселую ночь накануне его отъезда в Ясную поляну. Первый раз это было около 15 февраля, и проводы происходили как раз у Шевалье, где Толстой «пол ночи славно говорил с ним», другой раз – 8 апреля – Толстой с ним же был у Самарина на отъезде. Мы думаем, что самая мысль включить в «Казаков» сцену отъезда с проводами у Шевалье до утра в дружеской беседе возникла у автора именно на почве этих отношений и фактов.

К концу 1850-х гг., казалось, можно было бы считать, что все главные творческие искания закончены, и работа движется в определенном русле. К этому времени (или немного позже) мы относим появление конспекта № 7, где хотя в двух словах, но отчетливо намечен ход действия, очень близкий к теперешнему и с точно такой же развязкой. Вот конец конспекта: «Убийство (т. е. абрека). Письмо. Вечеринка. Абреки. Она прогоняет». Стоит вставить сюда легко подразумеваемые слова о ране молодого казака, и конспект прекрасно подойдет к повести, как мы знаем ее сейчас. Но вот одновременно с этим конспектом и даже, вероятно, позже его, возникают конспекты 8 и 9, которые представляют собою совершенно новую вспышку фантазии с уклоном в сторону сильной романтизации замысла. По этому материалу Оленина (он зовется уже так) приходится представлять себе не скромным юнкером, а блестящим офицером с большими связями в местном центре, Тифлисе; его посылают после экспедиции курьером к главнокомандующему, в Тифлисе он, очевидно, близко принят у наместника кн. Воронцова; мало того, он в тайной связи с кн. Воронцовой;[90 - Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) – жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате».] она его любит, но он отвращается от нее, как и от всего светского круга, и ищет удовлетворения в природе и первобытности, Отсюда его уединение в станичной жизни и чувство к Марьяне, жене Урвана (возвращение к ситуации 1853 г.). Соперничество с мужем разрешено добровольной уступкой со стороны последнего («владай ею») и его бегством; роман с казачкой, прерванный походом, поездкой Оленина в Тифлис и свиданием с Воронцовой, возобновлен с его возвращением в станицу. Сопротивление Марьяны преодолено, она полюбила Оленина, и они сошлись. Он серьезно готовится к свадьбе, выходит для этого в отставку, Марьяна перешла в православие; они счастливы. Тут неожиданное возвращение Урвана катастрофически создает поворот в душе Марьяны; она бросается мужу в ноги, боится, что Оленин выдаст его; казак скрывается, но скоро захвачен; хлопоты Оленина о помиловании опоздали, и совершается казнь. Раскаяние Марьяны заставляет ее убить Оленина при первой его попытке увидаться, и она выдает себя властям. Впрочем, конец выражен так, что допускает другое толкование: Оленин убит не ею, а влюбленным в нее солдатом, молчаливым свидетелем всего романа, и Марьяна лишь приняла вину на себя. На это наводит слово «солдат», на котором обрывается конспект, в связи с ролью солдата в варианте 11 (1857 г.).

Эта неожиданная вспышка творчества погасла без дальнейших последствий, но ясно, что, пойди автор по этому направлению, мы имели бы в «Казаках» произведение совершенно иного духа и характера, быть может внешне более эффектное и сложное, но лишенное той простоты, естественности и цельности, которые сейчас составляют его главную силу. Толстой быстро отвернулся от поманившего его блестящего видения, но в истории создания «Казаков» важен этот момент, вскрывающий сложные, извилистые пути творчества.

Нам остается рассмотреть сохранившиеся писарские копии. Напомним прежде всего, что очень ранних копий мы не имеем, да их и не могло быть, ибо, как мы видели, повесть писалась отдельными кусками, в разбивку, с перерывами и очень долго не имела твердо установленного стержня, переходя от одного плана к другому; почти каждый приступ работы сопровождается появлением новой завязки действия, обыкновенно покинутой после нескольких вступительных страниц. Черед для копий наступил лишь через пять лет после замысла, когда работа 1853 г. была прочно положена в основу и стала обрастать переделками и продолжением. Из девяти дошедших до нас (частичных) копий мы относим первые четыре к 1858—1859 гг. Остальные пять возникли еще позже: оригиналы их по большей части утрачены; изучение же копий (см. их описания) показывает, что почти все они, кроме особняком стоящей 5, были сделаны скорее всего на последнем году работы, т. е. в 1862 г. К началу этого года относится получение Толстым крупного аванса из «Русского вестника» с обязательством дать журналу до 1 января «Кавказский роман». Этот внешний стимул побудил двинуть работу более живо; особенно же напряженно пошла она осенью, после перерыва, вызванного сватовством и свадьбой Толстого, когда до условленного срока оставалось уже мало времени. Вероятно, в последние три месяца 1862 г. появились копии 7, 8 и 9, а также, разумеется, окончательная 10, отосланная в журнал и там исчезнувшая. Спешность работы была большая; тотчас из-под рук переписчика копия, еще не законченная, а в отдельных листах, поступала к автору, покрывалась поправками и подчас не перебелялась вновь, а прямо вставлялась в листы нового изготовлявшегося списка. Только так объясняется дефектность двух последних копий и двойная, даже тройная нумерация листов в них. В этих непрерывно следовавших одна за другой копиях окончательно вырабатывались детали повести, и устанавливался ее текст. Подробное изучение этих копий одно могло бы дать материал для особого этюда (здесь важны и более ранние списки, как копия 1, особенно ее третий отрывок, и две последние копии 8 и 9), но, повторяем, мы не пишем полной истории «Казаков», а предлагаем первую попытку разобраться в сложном и обильном материале.

Как известно, повесть появилась в январской книжке «Русского вестника» 1863 г. Этот журнальный текст ее и следует считать окончательным: произведенное нами сличение его со второй публикацией Сочинений изд. Стелловского, 1864 г., 2 тома, с одной стороны, и с посмертным 12 изданием, с другой, не обнаружило никаких следов хотя бы легкой авторской обработки.

Кроме новой орфографии и исправления явных опечаток, нами в текст «Русского вестника» введены следующие конъектуры:



Стр. 8, строка 4 св. – нет, а всякий – вместо: нет, и всякий

» 15, » 23 св. – Кочкалыковский – вместо: Кочкалосовский

» 16, » 4 св. – составляет – вместо: составляют

» 19, » 21 св. – сапетке – вместо: санетке

» 20, » 26 св. – гордая тем, что – вместо: гордая, тебе чт?

» 30, » 22 св. – глянцевитый – вместо: глянцоватой

» 38, » 13 св. – кистях – вместо: костях

» 39, “ » 7 св. – были – вместо: был

» 40, » 3 св. – подбадривая – вместо: поддабривая

» 46, » 4 сн. – Оленин, – вместо: офицер,

» 47, » 9 св. – Оленина. – вместо: офицера.

» 51, » 5 св. – с кордону! – вместо: к кордону!

» 55, » 1 св. – сигарой – вместо: сигары

» 60, » 7 —8 св. – обычной заботливости казаков – вместо: обычной казаков заботливости

» 66, » 14 —15 св. – сказал он матери, припирая за собой ворота. – Ты боченок с Назаркой пришли:– ребятам – вместо: сказал он матери. – Ты боченок с Назаркой пришли, припирая за собой ворота: ребятам

» 69, » 6 св. – Оленина – вместо – офицера

» 86, » 7 св. – всё кунака угостим, – вместо: все, кунаки, угостим.

» 95, » 22 св. – хату Белецкого – вместо: хату Оленина

» 105, » 23 св. – «лебедикого» – вместо: «лебединого» в «Рус. вестн.», так как в черновой рукописи герой приводит песню Лукашки в письме к товарищу и прибавляет: «Он говорит; «лебедикого», и я люблю это ломанье».

» 127, » 9 сн. – корточках у дома – вместо: корточках дома

» 130, » 11 св. – обратили на себя – вместо: обратили на себе

» 136, » 6 сн. – не успела – вместо: не умела

» 143, » 21 св. – в их глазах. – вместо: на их глазах.

» 149, » 11 св. – не уцелит. – вместо: не узнает.




ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ «КАЗАКОВ».


1. Продолжения повести.



A. Автограф 4°, 4 л. из двух отдельных согнутых полулистов писчей бумаги (клеймо № 20), писанных размашистым почерком, без полей (кроме первой страницы, где для них оставлено 1/3 ширины). Начало: «Прошло 2 года (написано сверх первоначального: 6 л?тъ) съ т?хъ поръ…» Содержит рассказ о возвращении Кирки (прежнее имя Лукашки) из гор. Изложение сжатое и чем ближе к концу, тем более конспективное, так что похоже на первый набросок сцены. Герой еще носит имя Ржавский, следовательно, писано до 1 сент. 1860 г. (см. след. №). По указанию Дневника можно думать, что сцена писалась 9 мая 1858 г. в Ясной поляне. («Писал возвращение Кирки».)



Напечатано выше. (Стр. 153—157.)



Б. Автограф F°, 6 л. Бумага заграничная почтовая большого формата (в описании клейм № 15). Два листа заняты обложкой, на которой надпись: «Беглец. – Иер. 1 сентября 1860». Почерк четкий, поля занимают всю правую половину страниц, поправок почти нет, так что похоже на перебеленный автограф. Начало: «Глава. Господа вернувшись съ охоты…». Содержит вариант эпизода о возвращении Кирки из гор. Герой – уже Оленин (впервые в датированном материале).



Напечатано выше. (Стр. 157—161.)



B. Автограф 4°, 21 л. из одиннадцати отдельных согнутых писчих полулистов (бумажное клеймо № 20), писанных один после другого, последний полулист весь, кроме небольшого куска внизу, оторван. Писано тонким, четким, сжатым почерком в несколько присестов и лишь на левых половинах страниц, правые же изредка заняты поправками и вставками. Наверху первой страницы справа дата: «15 февраля 1862». Начало: «Часть 3-я. Глава 1-я. Прошло три года съ т?хъ поръ…». Содержит продолжение «Казаков»; герой уже Оленин, но казак еще Кирка, а вместо Белецкого – Дампиони.



Напечатано выше (Стр. 161—175).



2. Варианты к I части.



1. Автограф 4°, 20 л. Из десяти отдельных согнутых полулистов писчей бумаги (клеймо № 3). Пожелтелая бумага, низкий, широкий почерк, близкий к рукописи «Детства», отсутствие полей – все признаки кавказской группы рукописей. Есть карандашные поправки, одновременные с чернилами, и вымарки. Начало: «Беглец. Глава 1-я. Марьяна. Поздно вы встаете…». Содержит три главы и начало 4-й. Перед гл. 3-й «Встреча» набросано другим почерком несколько строк конспекта, уже имеющих в виду иную форму изложения – письмо офицера. Также перед гл. 4-й и после нее – крупно брошен ряд конспективных фраз (намечающих дальнейшее развитие плана при иной ситуации). Имя героя – Губков (и Дубков). Марьяна уже замужем.



Считаем этот автограф за самое раннее начало повести и относим его к 28—31 августа 1853 г. Вскоре работа была оставлена, и автор уже не возвращался более к ней, начав в скорости писать опять сначала по иному плану. Конспективные фразы представляют попытку создать мостик от данного начала повести к следующему варианту.



Вариант № 1, (стр. 176—188.)



2. Автограф 4°, 12 л. Старая пожелтевшая бумага (клеймо № 4), тщательный почерк, письмо без полей, шесть цельных сгибов, нумерация только по сгибам: 1—6. Поправки одновременны тексту.



Начало: «Казаки. Глава I. Дв? роты п?хотнаго…». Содержит рассказ о прибытии в Гребенскую староверческую станицу поручика Ржавского с старым денщиком Петровым. Знакомство с Ерошкой. Вечер в станице. Марьяна с Устинькой на улице с казаками Киркой и Назаркой. Кирка просит свидания.



Относим рукопись к 1853 г. и считаем ее первым прочным началом повести после оставленной попытки предыдущего № 1. Она имеет прямое продолжение, теперь скрытое в середине следующего автографа № 3 (вторая его часть). В этом убеждает совпадение бумаги, способа писания и нумерации, счета глав и непосредственное примыкание по содержанию. Разъединение произошло, вероятно, в 1858 г.



3. Автограф 4°, 22 л., нумерованный по страницам (1—44), с утратой одного листа (стр. 31—32), писан с обеих сторон, кроме стр. 33 и 44, где оборотные стороны без текста и без цыфры. Составлен из четырех частей: 1) Первые 18 страниц (4 полулиста и одна четвертушка) писаны на бумаге с клеймом № 19, с большими полями у наружного края. 2) Стр. 19—30 (три полулиста) писаны без полей с небольшим отступом у начала строк, другим почерком и на бумаге с клеймом № 3 или № 4, с зачеркнутой старой нумерацией (одна цыфра на целый сгиб в 4 страницы, здесь: 7, 8, 9) и старым счетом глав, дважды исправлявшимся (сперва было: 6, 7, 8, потом исправлено на 5, 6, 7, потом и то и другое зачеркнуто). 3) Один лист стр. 33, писанный тоже без полей, но на другой бумаге и другим почерком (клеймо бумаги № 20). 4) Стр. 34—44 снова с полями у наружного края, как 1-я часть автографа и на той же бумаге № 19 (клеймо сохранилось внизу стр. 40—44). Стр. 38—44 писаны на двух полулистах, вложенных один в другой. Начало: «Глава 2. На другой день после описанного события две роты…». Содержание то же, что в предыдущей рукописи, но добавлено свидание Кирки с Марьяной, очерк о Гребенских казаках и характеристика Ржавского.



Сборный характер рукописи объясняем следующим образом. Взявшись в 1858 г. за старые бумаги «Казаков», Толстой переписал с обработкой начало (предыдущая рукопись), это составило первые 18 страниц данной рукописи; для продолжения же он взял прямо старые листки (здесь вторая часть рукописи) и затем приписал 3-ю и 4-ю части. Дальше начались новые переделки: оплошная пагинация по страницам, новый счет глав, установившийся не сразу: цыфра 2 вначале явно переделана из 1 (на стр. 6 видим зачеркнутую цыфру главы: 2), тогда же прибавлена и первая фраза (старое начало было: «Две роты…»). Но 3-я гл. (стр. 14) была установлена сразу и лишь перенесена на несколько строк ниже. Есть и очень поздние переделки: замена Кирки Лукашкой могла быть сделана лишь в 1862 г., ибо в рукописи В с датой 15 февраля 1862 г. казак еще Кирка.



Часть рукописи печатаем выше. Вариант № 2 (стр. 188—190).



4. Автограф 4°, 17 л. писан на бумаге с клеймом № 3, или № 4 без полей, с отступом у начала строк (кроме последних 4 листов, где есть поля и бумага без клейма – это вариант предыдущих двух листов). Первые 5 л. не нумерованы: начиная с оборота 6-го листа идет нумерация: 45, 46 и т. д., кончая 59. Между 47 и 48 стр. вложен полулист (4 стр.) без цыфры, примыкающий по первоначальному тексту к 47 стр., но при переделке отпавший и потому весь зачеркнутый. Между 51 и 52 стр. снова вложен полулист без нумерации, тоже непосредственно продолжающий текст, но при переделке, как выше упомянуто, замененный более развитым вариантом на 8 стр., но с сохранением тех же фраз вначале ив конце. Начало: «литься сказала мать…».



Содержание: Конец сцены Кирки с матерью при отъезде на кордон, разговор Ерошки с матерью Кирки, Ерошка будит Ржавского, их охота, упуск оленя, первое письмо Ржавского приятелю с оглядкой на свою прошлую жизнь, с описанием казачьей жизни, дяди Ерошки, его игры на балалайке и песен, с сценой одиночной охоты Ржавского, кончившейся тем, что он заблудился.



Считаем весь манускрипт (кроме последних 4 листов варианта) возникшим в 1853 г. и обработанным около 1858 г. Он с некоторым пропуском продолжает вторую часть предыдущей рукописи. Легко восполнить содержание этого пропуска. Вторая часть окончилась свиданием Кирки с Марьяной, занимавшим по старому счету 8 главу; данная же рукопись начинается о конца 9-й гл., ибо на втором же листе читаем: «10. Ржавский проснулся в самом веселом расположении духа». Итак 9-я гл., очевидно, содержала ночную попойку Кирки после свиданья и отправление на рассвете на кордон, когда мать на прощанье остерегает его от питья. Дальше есть главы 11-я и 12-я.



Около 1858 г. этот текст был переделан, получил продолжение нумерации и приспособлен к новой редакции, но не вполне: стр. 45-я стоит лишь на 6 л., но предыдущие 11 страниц не зачеркнуты; очевидно молчаливо предполагалось, что они не войдут в текст. Но сейчас многое из них включено. Легкая обработка и замена имени Кирки в 1862 г. имела место и здесь.



5. Автограф 4°, 7 л. Первые четыре листа писаны без полей на бумаге фабрики Рейнер (клеймо № 20) и покрыты поправками и вымарками; есть пагинация, начиная с 60 стр., но не все листы мечены. Если читать основной текст без поправок, то надо подложить листы вопреки пагинации в таком порядке: 60, 61, 64, 65, без цыфры, 66, другой без цыфры. Первоначальный текст кончается на 4 л. вместе с концом письма. Остальное писано позже. Следующие два листа на другой, более плотной бумаге без клейма, с полями у наружного края, мечены: 62, 63, две остальных страницы без цыфр. Если вставить этот сгиб согласно пагинации после 61 стр. и читать с поправками, то получится новый вариант всего эпизода. Но при этом следует откинуть наросший еще позднее на 6 л. конец (от слов: «Я подошел и увидал странное зрелище»). Последний 7-й л. снова более тонкой бумаги, как первые 4, но без клейма; на нем без полей, сжато набросано начало 13 гл. – Поправки и приписки одни близки к времени создания первоначального текста, другие – не ранее 1862 г.



Начало: «Я пошелъ на удачу».



Содержание есть прямое продолжение письма Ржавского, начатого в предыдущей рукописи: заход на кордон, возвращение в станицу с Киркой, разговор с ним, подарок ему денег на лошадь.



Изложенные выше сведения о рукописи убеждают, что текст ее лишь после переделки получил пагинацию, так же, как это было уже в двух случаях раньше (см. два предыдущих №№). Но там мы могли отнести первоначальный текст к 1853 г., а обработку и нумерацию – к 1857—1858 гг.; здесь дело обстоит иначе: мы не имеем права относить бумагу Рейнера к 1853 г. Остается одно объяснение: на эпизоде одиночной охоты обрывалось то, что было создано в 1853 г.; пять лет спустя Толстой, вернувшись к старым бумагам, стал продолжать с того места, где остановился тогда. (Запись дневника 19 февр. 1858 г.: «Старое начало Казаков хорошо, продолжал немного»). Возможно, что именно это продолжение здесь перед нами. Вскоре затем оно подверглось переделке на ряду с прочим старым материалом и тогда всё сплошь было занумеровано, но старые листки, отпавшие при этой работе, не были выброшены, а сохранились рядом.



Печатаем первоначальный текст отрывка без поправок 1862 года. Вариант № 3 (стр. 190—194).



6. Автограф 4°, 6 л. Подобно нескольким предыдущим №№ распадается на две части: первоначальный текст и его обработанная редакция – вариант. Здесь первая часть обнимает 4 листа бумаги Рейнера, нумерации нет, но в заглавии стоит: 14. (Предыдущая рукопись остановилась на 13 гл.) Рядом написано: «Глава 4-я». (Это – остаток другого деления на крупные главы; в предыдущей рукописи на 4 листе в новой приписке после старого текста видим: «глава 3-я»; следовательно деление на крупные главы моложе.) Остальные 2 лл. рукописи по плотной без клейма бумаге, почерку и присутствию полей совпадают с соответственными поздними частями нескольких предыдущих рукописей и содержат более подробный вариант к 3 и 4 лл. первой части. Но вариант не вполне прилажен, так что неизвестно, к какому месту первоначального текста может он быть вставлен. В конце его брошено несколько фраз конспекта и конспектом же намечено содержание гл. 6-й. Здесь почерк еще более поздний. Начало: «2-е письмо Ржавскаго къ своему прiятелю».



Содержание: о сближении с хозяевами, о Кирке, о выкупе тела абрека, о пирушке у Дампиони, начало увлечения Марьяной. Всё сжато, местами полуконспектом.



Первоначальный текст непосредственно продолжает материал предыдущих рукописей и вскоре по написании был обработан; то и другое имело место в 1858 г. Некоторые заметки на полях и фразы конспекта в конце писались уже в 1862 г.



Вариант № 4 (стр. 194—198).



7. Автограф 4°, 8 л. Четыре согнутых полулиста бумаги фабрики Шумова (клеймо № 8) со следами сшивки в три наружных шва, отдельных друг от друга. Почерк четкий, старательный, поправок мало, чернила коричневые, поля у наружного края. На 1-й стр. выше заглавия мелкая, малоразборчивая запись и на полях три-четыре более поздних конспективных ремарок крупным почерком.



Начало: «Казаки. Глава I. Въ Гребенской станиц? былъ праздникъ…».



Содержит одно из ранних начал повести: приезд в станицу двух молодых казаков и свидание Кирки с Марьяной; часть материала вошла в.XXXVI гл. печатного текста, но здесь характеры и имена другие.



По бумаге и способу сшивки рукопись тожественна, как и следующий №, с одним неизданным отрывком из бумаг Толстого (см. при описании клейма), точно датирующимся по Дневнику февралем 1855 г. Поэтому относим рукопись или к этому году (тогда подтверждается указание пустой обложки – см. об этом во II гл. статьи) или к 1856 г., когда Дневником засвидетельствовано возвращение к «Казакам». По содержанию и счету глав отрывок этот имел прямое продолжение в следующей рукописи; приписки крупным почерком, намечавшие дальнейшее развитие сюжета, были сделаны, вероятно, вскоре после написания отрывка и остались без развития, так как весь этот план был брошен. По этому плану Кирка – скромный, робкий малый, над которым доминирует старший товарищ Епишка, смелый, удалой казак из богатой, заслуженной семьи; он покровительствует любви Кирки к Марьяне. Нет и намека на дядю Ерошку и по замыслу ему как-будто здесь даже нет и места, ибо этот Епишка есть не что иное, как молодой Ерошка. Ниже мы возвращаемся к этому вопросу.



Вариант № 5 (стр. 198—205).



8. Автограф 4°, 12 л. Из шести полулистов той же Шумовской бумаги с теми же тремя швами; сшивка отчасти сохранилась, но некоторые листы освобождены, при чем 2-й и 5-й полулисты разорваны по сгибу на отдельные четвертки. Писано на левых половинах страниц, текст без перерыва. С 3 л. почерк меняется, на 6 и 7 лл. особенно резко; с этого места есть поправки несомненно очень поздние.



Начало: «Глава II. Кордонъ. Молодые казаки гуляли до св?та…».



Содержание: Сборы и уход Кирки с Илясом на кордон; секрет, убийство абрека. Следующая гл. III «Марьяна» перебрасывает действие к работе семьи Марьяны в садах. Рассказ краток и конспективен, как первый набросок.



По соображениям, приведенным в описании предыдущей рукописи, данный отрывок есть прямое ее продолжение и писан вскоре же. Но замысел уже успел существенно измениться: исчез яркий Епишка первой главы, на первое место выдвинулся Кирка, вновь появился старик дядя Ерошка. Глава «Кордон» здесь – самый ранний вариант эпизода об убийстве абрека, еще сравнительно сжатый и скупой; действующие лица еще носят другие имена (Кирка, Иляс, Евдошка). Вероятно, при работе над этой главой автор вспомнил, что раз Епишка в 1-й гл. отброшен, то следует вытравить оттуда его имя, поэтому мы видим в предыдущей рукописи однажды замену Епишки Киркой, но работа эта тотчас же была оставлена. Подобным же образом, взявшись за данную рукопись еще раз. в 1862 г., автор начал исправлять Кирку на Jlyкашку и Евдошку на Ергушова, но снова не провел поправок до конца.



Печатаем часть II главы. Вариант № 6 (стр. 205—214).



9. Автограф 4°, 6 л. Два сгиба и две отдельных четвертки плотной писчей бумаги без клейм (в описании № 9).



Начало: «Влiянiе офиц[ера] на М[арьяну]. Былъ августъ м?сяцъ…».



Содержание: резка винограда в садах, объяснение Ржавского с Марьяной.



По сорту и плотности бумага очень близка к рукописи «Севастополь в августе» (конец 1855 г.) и отрывку «Фантастического рассказа», точно датируемого июлем 1858 г. Поэтому отрывок может быть отнесен к тому же времени; по содержанию же он есть развитие сжатого наброска той же сцены в предыдущем №. Здесь текст уже очень близок к печатному, но самый конец главы иной. И конспективные заметки в конце намечают ход событий, не вполне совпадающий с теперешней развязкой.



10. Автограф F°, 2 л.



Начало: «Б?глый казакъ». Терская линiя. Червленная станица – сердце Гребенскихъ казаковъ…».



Содержит описание местности и казачьих нравов. Одно из старых начал повести. Изложение от 1-го лица или предполагает эпистолярную форму. (Вторая глава начинается словами: «Я прi?халъ жить въ Червл[енную] станицу».) Описание по тексту очень близко к соответствующему месту рукописи № 3, возникшему около 1858 г. Это сходное место вероятно было перенесено туда из данного отрывка, который по общему виду рукописи, по бумаге (описание клейма № 9) и по изложению от 1-го лица должен быть отнесен к ранней стадии работы, от 1853 до 1855 и не далее 1856 г.



11. Автограф F°, 2 л. Почтовый лист большого формата заграничной бумаги; текста три страницы, писано на левых половинах страниц, правые же изредка заняты заметками и дополнениями.



Начало: «Б?глецъ. У казака Иляски было два сына…».



Содержит в кратком конспекте весь план повести из трех частей. Ход событий, лица и отношения во многом иные, чем сейчас. Относим конспект к 19 апреля 1857 г., когда Толстой был в Женеве. Под этим числом запись Дневника гласит: «Написал Конспект», чему предшествовало, начиная с 14-го числа, неоднократное обдумыванье, ежедневно отмечавшееся в Дневнике.



Вариант № 7 (стр. 214—218).



12. Автограф F°, 8 л. Такая же заграничная почтовая бумага, как в предыдущей рукописи; старательный почерк, писано тоже на левых половинах страниц.



Начало: «Б?глецъ. I. Старое и новое».



Содержит тоже конспект, но очень своеобразный; обнимая лишь первую главу и начало второй, он гораздо более похож на первый сжатый набросок самого изложения; затем весь он разбит на мелкие части под цыфрами, таких частей в I главе 43, во 2-й – 9. Наконец, особенность конспекта в том, что он местами писан ясно ритмической прозой, размером анапеста. План здесь совсем иной, чем в предыдущем конспекте. И эта форма и самый план быстро были оставлены.



По всем этим признакам относим рукопись к последним числам апреля 1857 г., когда Дневник на протяжении нескольких дней отмечает работу над «прозаическим» и особо над «поэтическим Казаком» и колебания, какой форме отдать предпочтение.



Вариант № 8 (стр. 218—224).



13. Автограф F°, 10 л. Бумага почтовая большого формата тонкой заграничной выделки, большей частью без клейма, но на немногих листах встречается тисненый рельефом паровоз без всяких надписей. Писано на левых половинах страниц.



Начало: «Б?глецъ. Глава 1. Казачья станица». Потом 1 переделана на 4, слова «Казачья станица» зачеркнуты, и ниже (другими чернилами?) написано: «1. Офицеръ. Дв? роты п?хотнаго Кавказскаго полка…».



Сопоставление заграничной бумаги и заглавия повести «Беглец» с указаниями Дневника за апрель 1857 г., где именно так зовутся «Казаки», затем то, что жених Марьяны здесь носит имя Терешки, встречаемое еще лишь в двух конспектах того же времени, определенно прикрепляет эту рукопись к апрелю 1857 г., когда Толстой жил в Женеве. Некоторые детали рассказа (Хорунжий, отец Марьяны, узнает о том, что у них поместили офицера, от дочери на улице) связывают рукопись с материалами 1853 г. (см. выше № 2).



Вариант № 9 (стр. 224—229).



14. Автограф 8°, 18 л. Бумага почтовая тонкой заграничной выделки малого формата без клейма, все 18 отдельных листков нумерованы, почерк довольно мелкий, оставлены поля у наружного края, есть поправки другими чернилами.



Начало: «Б?глый Казакъ. Глава 1. Праздникъ. Былъ ясный вечеръ Троицына дня». Затем оба слова заглавия зачеркнуты, каждое отдельно, вместо 1 поставлено 2, слово «Праздник» и первая фраза тоже вымараны и заменены словами: «На другой день посл? событiя на кордон?…».



Содержит подробный рассказ о праздничном вечере на улице станицы. Действуют Кирка, его товарищ Иляс, Марьяна и Ерошка; глава кончается свиданием Кирки и Марьяны. Начатая вторая глава говорит о том, как Ерошка ходил к родителям Марьяны сватом за Кирку. Внутри: первой главы дано под цыфрами 9 мелких подразделений.



По всем данным первоначальный текст рукописи возник в мае—июне 1857 г. в Швейцарии и затем, по крайней мере дважды, покрывался позднейшими поправками (в числе которых видное место занимают поправки 1862 г.). Несомненно к этому варианту относится запись Дневника 24 июня о чтении Боткину: «Казак ему понравился» и на следующий день: «написал свидание, хорошо, кажется».



Первоначальный текст рисует тип Кирки совсем иной, чем теперешний Лука; он скромен и робок, как в набросках первой половины 1850-х гг. (ср. выше №№ 3 и 7). На обороте 4 листа на полях набросан (позднее) перечень глав всех трех частей повести, не соответствующий первоначальному тексту данной главы; считаем его возникшим и записанным сюда позже, уже в России, в конце того же или в начале следующего года и печатаем его ниже в отделе конспектов под 1858 г.



Вариант № 10 печатаем в его первоначальном виде, без позднейших поправок, настолько удалось их отделить. (Стр. 229—245.)



15. Автограф 4°, 35 л. сшиты в тетрадь внутренним швом, в пять проколов; всех листов было сперва 38, но 3 исчезли: два оторвано, a из 4 вырезанных уцелело 3. Бумага двух фабрик (клейма №№ 18 и 19), почерк четкий, более острых очертаний, чем в рукописях начала 1850-х гг.; поля у наружного края, не нумеровано. Текст занимает лишь 10 первых листов.



Начало: «Глава I. Молодой Гребенской казакъ стоялъ на вышк?…».



Содержит главу «Секрет» или «Кордон» с убийством абрека: окончено на том, как, насмотревшись на тело, казаки стали расходиться.



Считаем, что рукопись писалась в 1857—1858 гг., а правилась (вероятно, и кончалась) в 1862 г. За первое говорят такие три соображения: 1) На той же бумаге писаны рукописи № 3 и № 17, относимые к этому времени; 2) третий участник «секрета» здесь сразу зовется Ергушовым, тогда как в рукописи 1856 г. (№ 8) он сперва Евдошка и лишь потом заменен Ергушовым; 3) дневник 1858 г. дважды упоминает о писании главы «кордон» (в апреле и в ноябре). Второй же вывод основан на том, что до половины 5 листа имя казака – Кирка, лишь сверху измененное на Луку, а с конца 9-й страницы уже на ходу пера пишется Лукашка (хотя автор до конца не раз снова сбивается на Кирку); а в датированной рукописи продолжения «Казаков» (15 февр. 1862 г.) еще твердо стоит Кирка. Текст эпизода еще не окончательный, ибо в деталях ход событий сейчас несколько иной. Вырезались листы, очевидно, для того, чтобы переписать, ибо сохранился беловой автограф (см. следующий №), начинающийся как раз теми же словами, что первый из вырезанных отсюда листов.



16. Автограф 4°, 4 л. Бумага Рейнера, рукопись беловая, содержит часть главы «Кордон», начиная с средины фразы: «высмотрел цель, которая чуть виднелась…», т. е. как раз теми словами, которыми начинается один из вырезанных листков предыдущей рукописи, следовательно, списано с этого листка. – Относится, как и оригинал, к 1857—1858 г.



17. Автограф 4°, 8 л. Бумага с клеймом № 18, поля у наружного края, страницы не мечены, рукопись перебеленная, поправки и заметки на полях другого почерка и чернил.



Начало: «Глава. На другой день. Въ станиц? былъ праздникъ…».



Содержит описание осеннего праздника в станице (теперь главы XXXV—XXXVIII).



По связи других рукописей на той же бумаге и по другим ниже изложенным соображениям относим эту главу к 1858 г. Текст главы не далек от печатного, но кое в чем короче: нет рассказа о воровстве коней, и отсутствуют две хороводные песни. Последнее обстоятельство побуждает датировать рукопись не позже февраля 1858 г., ибо по Дневнику 26 февраля Толстой пишет в Старогладковскую станицу Н. П. Алексееву с просьбой прислать тексты песен. Из сохранившихся ответных писем Н. Алексеева к Толстому видно, что в марте он послал ему 10 песен, а в апреле еще одну и дополнительно пропуски к тем. Песни были вложены на отдельных листах и из них уцелел лишь вкладной лист к апрельскому письму. Из остальных пять песен дошло до нее в автографе Толстого (см. следующий №); в числе их две вошли в «Казаки».



18. Автограф F°, 2 л. Один писчий лист бумаги Рейнера (клеймо № 20);. от 2-го полулиста по длине оторвана полоса. Почерк быстрый и небрежный.



Содержит тексты пяти казачьих песен: 1) «Из-за садику, саду зеленого»;. 2) «Кто не был, не был за Дунаем»; 3) «В поле при долинушке выросло тут дерево»; 4) «Чаго в лицо бледно (солдатская)»; 5) «Как за садом, садом ходил, гулял молодец». Вероятно, песни выписаны автором из письма Н. Алексеева от марта 1858 г. (см. предыдущий №). Из этих песен первая и последняя взяты в повесть (гл. XXXVIII).



19. Автограф F°, 4 л. Бумага с неясным овальным клеймом, похожим на № 18, писано лишь на левых половинах страниц.



Начало: «2. Письмо офицера. Давно я не писалъ теб?…».



Цыфра вначале может означать только 2-е (письмо), а не 2-ю главу, ибо до очень позднего времени писем Ржавского предполагалось не менее двух; когда же, в конце работы, автор решил сконцентрировать весь материал в одно письмо, то место ему естественно было отведено не в начальных главах, а на исходе повести. Мы считаем, что к данной рукописи, относятся записи Дневника под 23—25 апр. 1858 г., из коих видно, что около трех дней автор был занят «письмом Ржавского».



20. Автограф 4°, 6 л. Три сгиба плотной писчей бумаги без клейма, поля у наружного края, довольно крупный почерк, есть поправки, частью более черными чернилами.



Начало: «Я давно не писалъ теб?…». [Письмо Ржавского о любви к Марьяне].



Текст рукописи дышит горячим тоном первого наброска, что не укрылось и от самого автора, написавшего в одном месте на полях: «Холоднее и спокойнее». Почти целиком включено в печатный текст. Считаем написанным в апреле 1858 г., когда в Дневнике отмечено: «Писал письмо Ржавского».



21. Автограф 4°, 3 л. Распадается на полулист бумаги Рейнера и четвертушку без клейма; по тексту же каждая четвертушка независима от других. Первая четвертушка целого сгиба содержит всего на 16 строках (зачеркнутых) отрывок из 2-го письма Ржавского…



Начало: «Но чтобы описать теб? мои удовольствiя…». Вторая четвертушка того же сгиба содержит отрывок из 1-го письма. Начало: «гибая…». По этому концу слова видно, что отрывок предполагалось поместить в процессе одной из переделок в 1858 г. старого текста 1853 г. (см. вариант № 4) вслед за стр. 47-й, кончившейся словами: «…какъ ты можешь жить тамъ, не по». На 48-й стр. этой переделки имеется свое «гибая», но зачеркнутое, и вся страница так измарана, что автор очевидно решил ее переписать и использовал для того чистую четвертушку занимающего нас сейчас сгиба, чтобы отрезать и вставить на место. Намерение было оставлено, и на старой 48 стр. прибавилось вторичное «гибая». Наконец 3-я отдельная четвертушка содержит отрывок нынешней XVI главы. Начало: «Глава 3. Лукашка гулялъ ц?лую ночь…». Лукашка назван так сразу, следовательно, отрывок не ранее 1862 г. Текст не дает больших отличий от печатного, но мелкие варианты есть; в числе их отметим большое количество горских слов в разговоре Луки с Ерошкой (Ким сен – кто там? Хончи – сосед).



22. Автограф 4°, 6 л. Три писчих полулиста бумаги Рейнера (клеймо 20). Беловая рукопись, писано на левых половинах каждой страницы.



Начало: «Глава 5. Было 5 часовъ утра. Петровъ раздувалъ голенищемъ самоваръ…».



Содержание близко к XXIV гл. печатного текста, но имена еще другие: Дампиони приходит звать Ржавского на пирог к Устиньке. Самой вечеринки не описано; написанное карандашом на полях у этого места слово «Письмо» указывает, что описание вечеринки в то время мыслилось в форме письма Ржавского (как оно и есть в других рукописях). Относим по бумаге и по данным содержания рукописи к 1858—1859 гг.



23. Автограф F°, 12 л. Шесть отдельных писчих листов фабрики Маршева (клеймо № 21), писано на левых половинах страниц, поправки очень мелким почерком. На 9—10 листах (5-й цельный лист) текст оборван, и две слишком страницы оставлены пустыми как бы для окончания начатой главы, ибо следующий (последний целый лист) начат со следующей главы, но текст после нескольких строк прекращается.



Начало: «Марьяна. I. Отъ?здъ…».



Содержит первые шесть глав повести по плану, в общем сохраненному и в печатном тексте, но 6-я глава очень мало продвинута, а 7-я едва начата. Детали плана и изложения дают много нового, теперь исчезнувшего. По одной из дошедших писарских копий первых глав повести (см. в копиях № 7) видно, что данному отрывку предшествовал утраченный первый набросок тех же глав, более короткий и суммарный. – Считаем рукопись писанной не ранее конца 1858 г., а, вероятно, даже позднее.



Вариант № 11. Печатаем, начиная с 2-й главы (стр. 245—253).



24. Автограф 4°, 2 л. Бумага писчая без клейма. Беловой автограф с немногими поправками, две отдельных четвертушки.



Начало: «Глава. Ч?мъ дальше у?зжалъ Оленинъ…».



По фамилии героя отрывок не старше конца 1858 г., ибо еще летом он носил имя Ржавского. Содержит сжатое изложение нынешней III главы. Текст несколько отличается от печатного.



25. Автограф F°, 2 л. Целый писчий лист бумаги с клеймом № 22. Первая и вторая страницы заняты текстом повести, третья пустая, на 4-й черновик письма к издателю. Эпизод из «Казаков» начат и кончен почерком автора, в средине – рука С. А. Толстой.



Начало: «Лукашка только что вернулся съ горъ…».



Содержит вариант эпизода XXXVII гл. о воровстве Лукашкой лошадей из табуна.



Писался отрывок в самые последние дни перед окончанием «Казаков», ибо Дневник под одним и тем же числом 19 декабря 1862 г. говорит об этом окончании и о «неприятной истории с издателем» (Ф. Т. Стелловским).



Вариант № 12 (стр. 253—255).



3. Конспекты и перечни глав.



Сохранившиеся листки и обрывки конспектов лишь с трудом и приблизительно могут быть распределены хронологически и дать представление о смене одного плана другим: на большинстве лиcтов не сохранилось или не было клейм, затем планы или частичны, или недостаточно вразумительны, а главное, они, как видно, весьма мало связывали автора при творческой работе и он свободно отступал от них и в ходе событий и в именах. Поэтому сопоставление этих конспектов с изложением отдельных сцен или с набросками планового характера на рукописях часто не удается. Выше мы печатаем все конспекты целиком.



1. Отрывок (почтовой бумаги?) с перечнем заглавий нескольких глав 1-й части, начиная с 4-й, очень краткий план 2-й части и одно заглавие от 3-й части. Количество глав 1-й части трудно установить, ибо не менее половины их зачеркнуто и кроме того, 5-х, 6-х и 7-х глав по две, а 6-х даже три. Вероятно, спутанность объясняется молчаливыми переменами плана на ходу пера, не доведенными до конца, так как автор всё время колебался.



Считаем этот конспект за один из самых ранних, по нескольким основаниям: в нем пятая глава обозначена лишь двумя прописными буквами: «Г. и Д.», что по нашему мнению может быть расшифровано только как: «Губков и Дампиони»; и тогда конспект приводится в связь с самым первым опытом начала повести в 1853 г. (см. вариант № 1); затем имя Ерошки еще не вполне установлено: в первый раз он назван Епишкой, т. е. подлинным именем прототипа. Наконец, Марьяна в конце 1-й части уже жена Кирки; эта ситуация создалась с самого начала и держалась в течение первой стадии работы, приблизительно кончая 1856 г.



2. Рукопись F°, 2 л. Цельный лист плотной писчей бумаги без клейма, с ветхими осыпающимися краями, имеющими старую, полуотставшую подклейку. Текстом занята лишь первая страница и часть третьей, остальные пусты.



На лицевой стр. Начало: «И опять пришла любовная весенняя ночь…». Конспект повести, начиная с конца 1-й части, разделения на части нет, но есть «эпилог». Писано в два столбца; правый столбец представляет дополнение или обработку левого. Налицо все черты старого плана (Марьяна – жена Кирки, в конце у нее сын, заключение повести – казнь вернувшегося Кирки, Ерошка зовется еще Епишкой).



На третьей стр. В 8 главах или пунктах очень кратко набросан весь план повести, кончая казнью, без разделения на части. Вся вторая половина (с 4-й главы) мыслится в форме письма или в изложении от 1-го лица. Начало: «I. Станица. Гребенцы. Ерошка. Хозяева».



Относим весь этот лист к первой стадии работы (1853—1856 г.).



3. Рукопись F°, 1 л. На полулисте писчей бумаги без клейма набросано 8-9 строк текста.



Начало: «2 ч. Письмо, вернувшись изъ похода. У Ерошки».



Набросок конспекта 2-й и очень кратко 3-й части. Упоминаются под отдельными цыфрами три письма героя.



Относится к той же первой стадии работ. Отдельные фразы здесь взяты из конспектов №№ 1 и 2 буквально.



4. Рукопись 4°, 1 л. на отдельной четвертушке без клейма.



Начало: «I. Рота приходитъ въ станицу. Свиданье К[ирки] съ Мар[ьяной]».



С этой рукописью мы вступаем во второй фазис работ, – конец 1857 и 1858-й год. (Работа за границей весной 1857 г. шла отчасти по другому руслу и два конспекта того времени помещены выше в отделе вариантов вследствие своей своеобразности. Здесь план впервые получает ясность и приближается к современному. Дано 8 или 9 глав. (Две 7-х главы.) Столкновения офицера с Киркой нет, Марьяна не замужем, развязка уже приблизительно та, что сейчас. – На обороте листа в нескольких строках конспект письма, где герой говорит о своей любви. Это – второе письмо, ибо первое занимает всю 2-ю главу.



Конспект, повидимому, соответствует тому моменту, когда автор после попытки радикально изменить план и характер повести вернулся к старым материалам первого периода (Дневник 19 февр. 1858 г.: «Старое начало «Казаков» хорошо, продолжал немного») и стал их обрабатывать. (См. варианты №№ 2-4.)



5. Рукопись F°, 2 л. Цельный лист писчей бумаги фабрики Рейнера (клеймо № 20); лишь на первой странице набросано в два столбца два перечня глав повести; остальной лист пустой. Хотя столбцы кажутся одновременно писанными, но они исходят из совсем не схожих планов, и левый столбец, повидимому, появился раньше правого.



Левый столбец. Содержит план 1-й и 2-й части в 14 главах; первая глава названа «Кордон». Этот план почти целиком совпадает с тем перечнем, который набросан на обороте одного листка рукописи 1857 г., писанной за границей (см. вариант № 10): из 14 заглавий тожественны 12, а первые 8 кроме того следуют и в том же порядке. Печатаем для сравнения оба вместе.



Правый столбец обнимает лишь первую часть, и то не всю, и по другому плану, более позднему и близкому к теперешнему; здесь впервые повесть открывается сценой отъезда героя из Москвы, и герой этот носит уже имя Оленин.



Считаем, что левый столбец мог быть написан начиная со второй половины 1857 г., тогда как правый приходится датировать не раньше осени 1858 г., ибо еще летом этого года герой по дневнику зовется Ржавским; но мог он быть написан и несколько позже.



6. Цельный лист писчей бумаги фабрики Маршева, где первая страница занята карандашными планами строений, а сверху мелко написано несколько строк конспекта начала повести без разделения на главы. Начало с «отъезда». Из лиц назван только Ерошка.



По бумаге и содержанию относим отрывок к 1858 г.



7. Рукопись 4°, 2 л. Представляет согнутый полулист фабрики Маршева. Текста лишь 11 строк.



Начало: «1. Отъездъ изъ Москвы, его положенiе въ св?т?…».



Содержит в очень сжатом виде весь объем теперешней повести уже с той развязкой, что сейчас. Из лиц названы только Марьяна и какой-то Васька, ни разу нигде не повторенный во всем материале; по конспекту всего скорее это случайно попавшее под перо обозначение молодого казака. Герой зовется офицером.



Относим к 1858 г.



8. Рукопись F°, 1 л. Пол-листа писчей бумаги фабрики Маршева, текст с одной стороны. Писано как бы в два столбца.



Начало (слева): «Вернувшись изъ похода Оленина послали…» зачеркнуто и затем: «2-я часть. Ерошка разсказываетъ…». (Справа): «3 часть, Честь ?хать курьеромъ…».



Судя по бумаге и по имени Оленин, рукопись писана не раньше конца 1858 г. Конспект, особенно подробный для 3-й части, отличается многими неожиданными, резко отличающимися особенностями; горизонт повести расширен введением Тифлиса и намеками на сложные отношения там героя, осложнена и ситуация в станице. Многие из этих особенностей восходят к заграничному конспекту весны 1857 г. С другой стороны кровавая развязка (казак казнен, офицер убит) подводит нас к заметке Дневника под 14 ноября 1857 г.: «Эврика – обоих убили» и к фразе записной книжки 15 мая того же года, что «офицера убьют». Все эти комбинации очевидно вспомнились год-два спустя и отразились в данном конспекте.



9. Оборванный лоскуток бумаги с несколькими строками заметки к «Казакам». По содержанию тесно примыкает к предыдущему плану.



Начало: «Ищетъ въ храбрости, въ к[нягин?] Воронцевой…».



4. Писарские копии.



1. Рукопись 4°, 103 л., бумага двух фабрик; с поправками автора. Распадается на три крупных отрывка: 1) 21 лл. бумаги Рейнера содержит текст 10 и 11 глав. Начало: «Глава 3 (цыфра зачеркнута) 10. Пришедший на одну ночь со скучного кордона…». Герой Лукашка, но кое-где еще уцелел Кирушка. 2) 18 лл. бумаги Маршева составляют копию с предыдущего, начиная с последней строки 3-й страницы. 3) Остальные 64 лл. снова бумага Рейнера. Содержит гл. 13—19: охота Ржавского с Ерошкой, затем письмо Ржавского, где рассказано о другой его охоте в одиночку, о посещении кордона, о выкупе тела абрека, о проводах Ржавского Лукашкой до станицы и об игре и пении Ерошки.



Считаем копию возникшей не раньше 1858 г. Переписывалась с старого материала, идущего от 1853 г. и обработанного в 1858 г. Авторские поправки на копии делались позднее; они в 3-м отрывке вытравили форму письма и путем больших купюр и приписок сильно приблизили текст к печатному.



2. Рукопись 4°, 14 л. бумаги Маршева, 6 полулистов сложено тетрадкой и 2 отдельных. Копия без поправок.



Начало: «Глава I. В 184., г. в июле месяце две роты Кавказского пехотного полка…».



Лица: поручик Ржавский и старый денщик Петров.



Копия с оригинала начала 1850-х гг. Относим ее к 1858 г.



3. Рукопись 4°, 5 л. С поправками автора. Представляет часть предыдущего текста, но описание станицы выправлено автором до тожества с печатным текстом и выделено в начале и конце знаками.



Относим к тому же, приблизительно, времени, как предыдущую.



4. Рукопись 4°, 4 л. Представляет собственно лишь две обложки: верхняя (из бумаги фабрики Новикова в Тамбове) имеет два заглавия рукой С. А. Толстой: «Беглый Казак» и «Разжалованный». Вторая обложка (бумажной фабрики Рейнера) с надписью на лицевой стороне рукой Толстого: «Беглый Казак», а внутри и на последней странице – писарская копия начала «Казаков» с главы «Кордон». Сперва было: «Глава I.», потом цыфра переправлена другими чернилами на 3. Затем то и другое зачеркнуто, а ниже начато: «6. Кар (т. е. Кардон). Немногие авторские поправки обратили Кирку в Луку.



Начало: «Молодой Гребенской казак…».



5. Рукопись 4°, 6 л. Бумага фабрики Маршева; с авторскими поправками.



Начало: «Марьяна. Часть I. Глава I. Приезд в станицу. В 185.. г. в мае месяце перекладная тройка…».



Содержит сцену приезда в станицу юнкера Оленина с молодым слугой Ванюшей. Текст резко отличается от печатного и от всех начал с приезда.



По именам и по заглавию относим копию к 1859—1860 г.



Печатаем ее выше. (Стр. 261—263.)



6. Рукопись 4°, 6 л. Бумага Маршева, копия с поправками автора.



Начало: «Марьяна. I. Отъезд. Ночь. Москва затихла…».



Содержит 1-ю главу. Списано с оригинала, описанного выше под № 23.



7. Рукопись F°, 9 л. Бумага фабрики Ф. Никифоров Б. Новиков.



Крупная писарская копия с редкими поправками автора. По тексту и по нумерации видно, что после первого листа утрачено 3 листа.



Начало: «<Марьяна.> Глава 1. Дмитрий Оленин. В 1850 г. 28 февраля была выдана подорожная…».



Дано три первых главы. По содержанию сопоставляется с тем же оригиналом, причем оказывается, что 1-я глава здесь сильно разнится, 2-я же и 3-я по содержанию покрываются 2-й главой автографа, тут разбитой на две, и близки к ней по тексту.



Время копии определяется приблизительно осенью 1862 г., когда изготовлялись спешно для печати одна за другой несколько копий (две из них дошли и описаны ниже, а окончательная, для ред. «Русского Вестника» утрачена). Считаем так потому, что один из недостающих вначале листов нашей рукописи (именно 2-й) попал еще до нумерации в самую последнюю по времени копию и был там занумерован цыфрой 5. Но утраченный оригинал нашей копии несомненно предшествовал автографу № 23, ибо первая глава отъезда в ней дана значительно короче и скупее, имея вид первоначального наброска: нет еще ни картины ночной Москвы, ни разговоров у Шевалье.



8. Рукопись F°, 102 л. Бумага фабрики Никифоровск. Новикова № 5 (клеймо № 22). Крупный писарский почерк с поправками автора. Нумерация по листам, т. е. на цельный писчий лист две цыфры. Копия отчасти собрана из прежних копий или правилась автором во время работы переписчика, и отдельные листы перемещались, так как некоторые листы нумерованы дважды – рядом с зачеркнутой цыфрой стоит другая; неоднородность рукописи видна и в том, что, напр., между лл. 141 и 142 есть пропуск по тексту. Сохранились листы: 1—75 под ряд, притом дважды даны листы: 27—28, 57 и 142—143; это не ошибка пагинации, в рукопись в этих местах вложены листы прежней копии (обычно с зачеркнутым текстом). После 75 л. идут: 104, 109—116, 119—428, 138—147 и 153—155. С этими пробелами копия обнимает всё содержание повести кроме немногих заключительных строк.



Текст в общем и целом довольно близок к теперешнему; всё же он – далеко не окончательный, особенно если оставить в стороне авторские правки и вымарки, сильно сблизившие копию и печатный текст. Но и помимо того ряд мелких вариантов сохранился на всем протяжении рассказа.



Считаем, что копия писалась осенью 1862 г., когда было решено внезапно ускорить отделку и печатание «Казаков».



Печатаем отсюда подробные толки об Оленине в московском обществе и в деревне после его отъезда. (Стр. 263—266.)



9. Рукопись F°, 79 л. Писана на той же бумаге, что и предыдущая, тем же почерком и также с поправками автора. (В двух местах – л. 101 и л. 144 – рука С. А. Толстой.) Нумерация такая же, и копия также производит впечатление сборной: есть листы, носящие по две, даже по три цыфры. Сохранились листы: 1, 2, 5, 6, 13—14, 19—24, 27—30, 33—42, 49—50, 76—103, 105—106, 128—129, 131—132, 134—139, 142—145, 147, 152—155. При этом дважды даны лл. 96, 98 и 135 (т. е. вложены листы старой копии). Деление на главы в первой половине повести резко отличается: главы почти вдвое короче теперешних, затем после крупного пробела (лл. 50—76) деление сразу приближается к печатному виду, обычно всё же не совпадая с ним.



Копия писалась в тот же период, что и предыдущая, но, повидимому, вслед за ней, ибо текст здесь местами еще ближе к печатному и кое-что, зачеркнутое автором в той копии, сюда же не внесено (напр., то место, которое мы печатаем из предыдущей). Тем не менее и после этой копии должна была следовать еще одна (не дошедшая), назначенная для редакции «Русского Вестника».



Печатаем отсюда уцелевшее в обеих копиях начало 13 гл. с песней про «короля Литву». (Стр. 266—268.)




ОБЗОР СОДЕРЖАНИЯ ПОВЕСТИ ПО ГЛАВАМ.


Гл. I – III. Отъезд Оленина на Кавказ; прощальные разговоры у Шевалье. Дорога: мысли о себе и мечты о Кавказе. Первое очарование горами



Гл. IV – V. Общий очерк станицы и нравов. Вечер в станице



Гл. VI – IX. Сцены на кордоне. Лукашка; ночной секрет; убийство абрека



Гл. X – XII. Приход солдат в станицу. Первая встреча Оленина с Марьяной и Ерошкой



Гл. XIII – XV. Лукашка в станице. Беседа Оленина с Ерошкой



Гл. XVI – XVII. Лукашка в хате у Ерошки и сборы его на кордон



Гл. XVIII – XIX. Оленин. Сборы на охоту с Ерошкой, Охота. Упустили оленя



Гл. XX – XXII. Одиночная охота Оленина. Заход на кордон. Выкуп тела убитого абрека. Лукашка провожает Оленина в станицу. Подарок коня



Гл. XXIII – XXV. Жизнь Оленина в станице. Начало интереса к Марьяне. Встреча с Белецким. Вечеринка. Первый поцелуй



Гл. XXVI —XXVIII. Перемена в отношениях. Сговор Марьяны за Лукашку



Гл. XXIX – XXXII. В садах. Сбор винограда. Признание Оленина в любви. Попытка ночью увидать Марьяну. Назарка – свидетель



Гл. XXXIII – XXXIV. Письмо Оленина. Его предложение Марьяне



Гл. XXXV – XXXIX. Праздник в станице. Приезд Лукашки. Хоровод. Размолвка Лукашки с Марьяной. Разговор с ней Оленина о свадьбе



Гл. XL – XLII. Погоня казаков зa абреками. Перестрелка и рана Лукашки. Марьяна прогоняет Оленина. Его прощанье с Ерошкой и отъезд




УКАЗАТЕЛЬ СОБСТВЕННЫХ ИМЕН.


В настоящий указатель введены имена личные и географические названия исторических событий (войн, сражений, революций и т. п.), учреждений, издательств; заглавия книг, названия статей, журналов, газет, произведений (слова, живописи, скульптуры, музыки); имена героев художественных произведений не Толстого и Толстого, когда последний упоминает их не в тех произведениях, где они выведены. Знак || означает, что цыфры страниц, стоящие после него, указывают на страницы текста не Толстого.

Агалин А. П. См. Оголин А. П.

Алеко – герой поэмы Пушкина «Цыгане» – || 280.

Алексеев Никита Петрович – командир батарейной № 4 батареи 20 артиллерийской бригады, в которой Толстой служил в бытность свою на Кавказе – || 289, 290, 302.

Аммалат-бек – герой повести «Аммалат-бек» А. Бестужева-Марлинского (1797—1837) – 11, 101.

Английский (Аглицкий) клуб – в Москве – 166, 265.

Анненков Павел Васильевич (1813—1887) – писатель – || 280.

Аристархова бумажная фабрика – || 273.

Арсеньева Валерия Владимировна. См. Волкова В. В.

Астраханская степь – 15.

Бах Себастиан (1645—1695) – немецкий композитор – 13.

Большая Чечня. См. Чечня.

Берс Софья Андреевна. См. Толстая С. А.

Бессарабия – || 275, 279.

Бирюков Павел Иванович – || 277.

Боткин Василий Петрович (1811—1869) – писатель – || 271, 280, 288, 302.

Браницкая гр. Елизавета Ксаверьевна. См. Воронцова кн. Е. К.

Бухарест – столица Румынии – || 279.

В поле при долинушке выросло тут дерево – казацкая песня – || 290.

Варгуниных бумажная фабрика – || 273.

Воздвиженская – крепость на Кавказе, на правом берегу р. Аргуна – 94.

Волкова Валерия Владимировна, рожд. Арсеньева (1836—1909) – || 280, 304.

Вологодская – губерния – 178.

Воронцов кн. Михаил Семенович (1782—1856) – наместник кавказский в 1844—1856 гг. – || 305.

Воронцов кн. Семен Михайлович (1823—1882) – сын кн. М. С. Воронцова – || 305.

Воронцова кн. Елизавета Ксаверьевна, рожд. гр. Браницкая (1792—1880) – супруга кн. М. С. Воронцова – || 294, 305.

Воронцова кн. Мария Васильевна, рожд. кж. Трубецкая, по первому мужу Столыпина (1819—1895) – жена кн. С. М. Воронцова – 259, 260, || 294, 305.

Гиер – город в департаменте Вар во Франции – 157, || 274, 281, 282.

Говарда бумажная фабрика – || 273, 275.

Голицын («князь Сергий») кн. Сергей Михайлович (1774—1859) – 8.

Гомер – легендарный творец Илиады и Одиссеи – || 302.

Гончаров Иван Александрович (1812—1891) – писатель – || 280.

Горький М., «Песня буревестника» – || 278.

Горький М., «Песня о соколе» – || 278.

Гребень – так казаки называют крайний с севера лесистый хребет Большого Кавказа в пределах Чечни – 15, 226.

Гродненская губерния – 173.

Грозная (Грозное) – крепость на Кавказе, на левом берегу р. Сунжи (притока Терека) – 40, 85, 148, 169.

Грозный Иван – московский царь (1530—1584) – 15, 226.

Грузинский Алексей Евгеньевич – || V, ?ІІ.

Гюго В. См. «Notre Dame de Paris».

Дружинин Александр Васильевич (1824—1864) – писатель – || 280.

Дунай – || 290.

Дюма А. отец. См. «Les trois mousquetaires».

Ермолов Алексей Петрович (1779—1861) – Главноуправляющий в Грузии и командир отдельного Кавказского корпуса в 1817—1827 гг. – 120.

Жемчужников Алексей Михайлович (1821—1908) – поэт – || 280.

Женева – город в Швейцарии – || 281, 287, 288.

Закревский гр. Арсений Андреевич (1783—1865) – московский генерал-губернатор в 1848—1859 гг. – 247.

Закучук-Койсынский отряд – 162.

Земля Войска Донского – 13.

Из-за садику, саду зеленого – казачья песня – 134, || 289.

Иван Великий – колокольня кремлевских соборов в Москве – 249.

Иер. См. Гиер.

Измайлово – село (в песне) – 191.

Илиада – поэма Гомера – || 301.

Кавказ – 6, 7, 11, 12, 14, 17, 18, 20, 88, 101, —103, 120, 178, 179, 188, 189, 240, 242, 245, 246, 250, 252, 253, 264—266, || 272, 276, 279, 280, 297.

Кавказская линия – под этим названием прежде разумели кордонную линию по Кубани, Малке и Тереку, передовые линии по Лабе и Сунже, передовые пункты и все занятые русскими части края по сев. сторону главного и Андийского хребтов – 188.

Как за садом, садом ходил, гулял молодец – казачья песня – 135, || 290.

Капуя (Капуа) древний город в римской провинции Кампания – 188, 196.

Катков Михаил Никифорович (1818—1887) – публицист, редактор-издатель «Русского вестника» – || 271, 281.

Кизляр – город Терской области, на левом берегу Старого Терека – 49, 154, 235, 245, 254.

Киргиз-Кайсацкая степь – в средней Азии – 15.

Кисловодск – город – || 275.

Кларан – местечко на берегу Женевского озера в Швейцарии – || 281, 282.

Князь Сергий. См. Голицын кн. С. М.

Кольцов Алексей Васильевич (1809—1842) – поэт – || 278.

Кочкалыковский хребет – продолжение одного из отрогов Андийского хребта, тянется вдоль правого берега р. Мичика и отделяет Кумыкскую плоскость от Большой Чечни – 15.

Краевский Андрей Александрович (1810—1889) – редактор-издатель «Отечественных записок» – || 278.

Крым – || 279.

Кумыкская плоскость (Кумыцкая) – равнина, лежащая в сев.-вост. углу Кавказского перешейка, у подошвы Андийского хребта – 43, 153.

Кумыцкая плоскость. См. Кумыкская плоскость.

Купер Фенимор (1789—1851) – американский писатель – автор романа «Патфайндер» – 74.

Ларс – укрепление на Кавказе – 259, 260.

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—1841) – || 279.

Лермонтов М. Ю., «Измаил Бей» – || 279.

Листки «Свободного слова» – периодическое издание В. Г. Черткова в Англии – || 271.

Литва – король (песня про него) – 267.

Лова завод кабардинских лошадей, считавшийся одним из лучших на Кавказе – 102.

Маковицкий Д. П., «Яснополянские записки», I, М. 1922 – || 277.

Мамадыш – уездный город Казанской губ. на р. Вятке – 178.

Маршева бумажная фабрика || 275, 291, 293—295.

Мингель – казак (песня про него) – 105.

Могилевская губерния – 178.

Моздокская степь. См. Ногайская степь.

Москва – 3, 8, 9, 12, 43, 146, 178, 245, 247—249, 251, 259, 265, || 271, 275, 280, 293, 295, 298, 302, 304.

Наур. См. Наурская станица.

Наурская станица (Наур) на Кавказе, Терской области – 170.

Некрасов Николай Алексеевич (1821—1877) – поэт – || 280.

Неврод (Нимврод) – упоминаемый в Библии представитель Вавилонского царства, характеризуемый как «ловец перед господом», откуда представление о нем, как об охотнике, сделавшее его имя нарицательным – 68.

Нижегородская губерния – 178.

Нижне-Протоцкий пост Терской линии (Протока – одно из устьев Терека) – 22, 79, 169.

Никифорова Ф. Новикова Б. № 5 бумажная фабрика – || 275, 295.

Николаевская – станица на левом берегу Терека, в 25 верстах от крепости Грозной – 226, 261, 263.

Нимврод. См. Неврод.

Новикова В. в Тамбове бумажная фабрика – || 274, 275, 294.

Новикова № 6 бумажная фабрика – || 274.

Новомлинская станица. См. Старогладковская станица.

Ногаи. См. Ногайская степь.

Ногайская степь (Ногаи, Моздокская степь) в северной части Дагестана – 15, 17, 62, 64, 125, 240, 253, 254.

Оголин А. П. (Агалин) – штабс-капитан батарейной № 4 батареи 20 Артиллерийской бригады – || 280.

Островский Александр Николаевич (1823—1886) – драматург – || 280.

Панаев Иван Иванович (1812—1862) – писатель – || 280.

Париж – || 280.

«Патфайндер» – роман Ф. Купера – 74.

Петербург – 10, 166, 178, 179, 189, 248, || 273, 275, 279, 280, 302.

Полонский Яков Петрович (1820—1898) – поэт – || 280.

Пушкин Александр Сергеевич (1799—1837) – || 278.

Пушкин А. С., «Цыганы» – || 279, 280.

Пятигорск – || 275, 279, 296.

Рейнера бумажная фабрика – || 274, 284, 285, 289, 290, 293, 294.

Россия – 12, 15, 16, 68, 84, 100, 115, 120, 149, 164, 178, 250, 257, || 279, 288, 299, 301.

Русанова бумажная фабрика – || 274.

«Русский вестник» – журнал – || 271, 281, 295, 296, 306, 307.

Самарин Юрий Федорович (1819—1876) – писатель – || 305

«Свободное слово» – издательство В. Г. Черткова в Англии – || 271.

Севастополь – || 275.

Сенат – один из высших органов царского правительства в России – 166, 167.

Сергиевская бумажная фабрика – || 274.

Сергеева бумажная фабрика. См. Сурская.

Сибирь – 226.

Симферополь – || 275.

Сион – югозападная часть города Иерусалима. В эпосе Сионом назывался Иерусалим – 63.

«Современник» – журнал – || 279, 280, 300.

Ставрополь – 11, 13, 252.

Ставропольская губерния – 245.

Старогладковская – станица Терской области, на левом берегу Терека. Описана в «Казаках» под именем Новомлинской станицы – 17, 38, 165, 168, 255, || 275, 280, 289, 300, 302.

Стелловский Федор Тимофеевич (ум. 1875) – владелец типографии, литографии и нотного магазина; издатель – || 291, 307.

Столыпина Марья Васильевна. См. Воронцова кн. М. В.

Страхов Николай Николаевич (1828—1896) литературный критик и философ – || 307.

Сурская бумажная фабрика Сергеева – || 274.

Суюк-су – селение в Терской области – 80.

Тамбов – 249, || 275, 294.

Терек – 14, 15, 17, 22, 23, 29 – 32, 35, 36, 38, 43, 51, 55, 62, 69, 76, 78—80, 90, 91, 103, 109, 127, 133, 169, 182, 188, 190, 191, 199, 203, 207—209, 211, 213, 214, 216, 218, 219, 222—224, 226, 230, 235, 236, 239—242, 244, 254, 263, || 278.

Терская линия – цепь казачьих станиц по р. Тереку – 14, || 287.

Тифлис – 260, || 275, 294, 298, 305.

Толстая Софья Андреевна рожд. Берс (1844—1919) – жена Толстого – || 291, 294, 296, 307.

Толстой гр. Алексей Константинович (1817—1875) – поэт– || 280.

Толстой Л. H. «Альберт» («Поврежденный») – || 273, 274, 280, 302.

– «Беглец» («Казаки») – || 277, 278, 279, 282, 287, 288, 297, 299, 300—302.

– «Беглый казак» («Казаки») – || 278, 287, 288, 294.

– «В страстную субботу» (отрывок) – || 274.

– «Война и мир» – || 271, 281.

– «Воскресенье» – || 271.

– «Все говорят не делись…» (отрывок) – || 274.

– «Встреча» («Встреча в отряде») – || 297.

– «Встреча» («Эй, Марьяна, брось работу») – || 277, 279, 282.

– «Встреча в отряде» («Встреча», «Гуськов», «Пропащий человек», «Разжалованный. Из кавказских воспоминаний») – || 273, 279, 280, 294, 297.

– «Гуськов» («Встреча в отряде») – || 279.

– «Два гусара» – || 280.

– «Детство» – || 272, 273, 276, 282.

– Дневник (1852—1862 гг.) – || 271—274, 276—281, 285—291, 293, 294, 296, 298—305.

– «Дневник молодости», изд. Черткова. М. 1917 – || 276.

– «Записки маркера» – || 273.

– «Записки мужа» – || 274.

– «Идиллия» – || 275, 281.

– «Кавказская повесть» («Казаки») || – 301.

– «Кавказский роман» («Казаки») – || 271, 302, 306.

– «Казак» («Казаки») – || 299, 302.

– «Казаки» («Беглец», «Беглый казак», «Кавказская повесть», «Кавказский роман», «Казак», «Казачья повесть», «Казачья поэма», «Поэтические казаки», «Поэтический казак») – 3 – 268, || 271 – 308.

– «Казачья встреча» («Эй, Марьяна, брось работу») – || 277.

– «Казачья повесть» («Казаки» – || 277, 296.

– «Казачья поэма» («Казаки») – || 278.

– «Люцерн» – || 281, 301.

– «Метель» – || 280.

– «Набег» – || 273, 275, 276.

– «Он не мог ни уехать, ни остаться» (отрывок) – || 274.

– «Отрочество» – || 272, 273, 279,

297.

– «Отъезжее поле» – || 274, 280.

– «Очерки Кавказа» – || 276.

Письма Толстого: Алексееву Н. П. – || 289, 302.

Боткину В. П. – || 271, 302.

Черткову В. Г. – || 271.

Письма к Толстому:

Алексеева Н. П. – || 289, 290.

Сголина А. П. – || 280.

– «Плотник Ливун» (отрывок) – || 274.

– «Поврежденный» («Альберт» – || 280.

– «Поликушка» – || 281.

– «Поэтические казаки» («Казаки») – || 278.

– «Поэтический казак» («Казаки») – || 281, 287, 302.

– «Пропащий человек» («Встреча в отряде») – || 279.

– «Разговор духовно поэтический» – || 274.

– «Разжалованный» («Встреча в отряде») – || 294.

– «Разжалованный. Из кавказских воспоминаний» («Встреча в отряде») – || 279.

– «Роман русского помещика» («Утро помещика», «Характеры и лица») – || 271, 273—275, 280.

– «Рубка леса» – || 273, 280.

– «Севастополь в августе» – || 274, 287.

– «Севастопольские рассказы» – || 274, 279, 280, 287.

– «Семейное счастье» – || 274, 275, 281.

– «Сказка о Вареньке» – || 274.

– «Стихотворения» – || 273, 277.

– «Тихон и Маланья» – || 275, 281, 304.

– «Тревога» – || 274.

– «Утро помещика» («Роман русского помещика») – || 271, 273, 274, 280.

– «Фантастический рассказ» (отрывок) – || 274, 287.

– «Хаджи Мурат» – || 305.

– «Характеры и лица» («Роман русского помещика») – || 274.

– «Холстомер» – || 274, 275, 281.

– «Юность» – || 274, 280.

– «Эй, Марьяна, брось работу» («Встреча», «Казаки встреча») – || 276, 277, 279, 282, 297.

«Толстой. Памятники творчества и жизни», в. 4. – || 271, 302.

Толстой гр. Николай Николаевич (1823—1860) – брат Толстого – || 281, 300, 304.

Толстой гр. H. H., «Охота на Кавказе», М. 1922 – || 300.

«Три мушкетера». А. Дюма-отца. См. «Les trois mousquetaires».

Трубецкая кн. Марья Васильевна. См. Воронцова кн. М. В.

Трухменская степь – северо-восточной части Ставропольской губ., тянется вдоль границы этой губернии с Астраханской с Северо-запада на Юго-восток, от р. Калауса до границы с Терской обл. – 15.

Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) – писатель – || 271, 280.

Угличская бумажная фабрика – || 275.

Фет Афасаний Афанасьевич (1820—1892) – поэт – || 271, 280.

Фет А., «Мои воспоминания», I, М. 1890 – || 271.

Харьковская – губерния – 216.

Хасав Юрт – укрепление на правом берегу р. Ярак-су в 40 верстах от Старогладковской, штаб-квартира Кабардинского пехотного полка – || 275.

Цюрих – город в Швейцарии – || 281.

Чаго в лицо бледно– солдатская песня – || 290.

Червленная – станица на левом берегу Терека, в 30 верстах от Грозной – 56, || 276, 287.

Черные горы – крайний с севера гребень Большого Кавказа, покрытый лиственными лесами – 15.

Чертков Владимир Григорьевич – || 271.

Чечня (Большая и Малая) – область на северном склоне Андийского водораздела и в равнине р. Сунжи и ее притоков – 15, 43, 56, 62, 202, 226.

Чичерин Борис Николаевич (1828—1904) – ученый и общественный деятель – || 304, 305.

Что не был, не был за Дунаем – казачья песня – || 290.

Шамиль (1797—1871) – вождь и объединитель горцев Дагестана и Чечни в их борьбе с русскими за независимость, в 1859 г. при взятии Гуниба сдавшийся кн. А. И. Барятинскому – 169.

Шафгаузен – самый северный кантон в Швейцарии; расположен в долине р. Рейна, на правом его берегу – || 281.

Швейцария – || 280, 288, 299, 301.

Шевалье Ипполит – содержатель гостиницы и ресторана в Старо-газетном переулке в Москве – 3, 6 10, 245, || 295, 304, 305.

Штуттгардт – столица Вюртембергского королевства на р. Незенбахе – || 281.

Шумова бумажная фабрика – || 274, 285, 286.

Ясная Поляна – || 275, 280 – 282, 301, 302, 305.

«Ясная Поляна» – педагогический журнал, издававшийся Толстым в 1862 г. – || 281.

Яснополянская школа – основанная Толстым в 1859 г. – || 281.

Bath бумажная фабрика в Англии – || 274.

«Notre Dame de Paris» – роман французского писателя В. Гюго (1802—1885) – 11.

«Trois mousquetaires (Les)» – роман французского писателя А. Дюма-отца (1803—1870) – 95.




ИЛЛЮСТРАЦИИ.


Снимок с фотографического портрета Толстого 1856 г. между XII и 1 стр.

Снимок с первой страницы рукописи одного из «продолжений» «Казаков» – между 162 и 163 стр.

Снимок с первой страницы рукописи первого варианта к I части «Казаков» – между 176 и 177 стр.

Снимок со страницы рукописи (№ 20) одного из вариантов к I части «Казаков» – между 190 и 191 стр.



Настоящее юбилейное издание первого полного собрания сочинений Л. Н. Толстого печатается на основании постановления Совета Народных Комиссаров СССР от 24 июня 1925 г.



notes


Примечания





1


Волков.




2


Наметка.




3


Чувяки – обувь.




4


Избушкой у казаков называется низенький холодный срубец, где кипятится и сберегается молочный скоп.




5


Абреком называется немирн?й чеченец, с целью воровства или грабежа переправившийся на русскую сторону Терека.




6


Прибегал значит на казачьем наречьи приезжал верхом.




7


Цыдулой называется циркуляр, рассылаемый по постам.




8


Татарское пиво из пшена.




9


Обувь из невыделанной кожи, надеваемая только размоченная.




10


Орудие для того, чтоб подкрадываться под фазанов.




11


Посидеть – значит караулить зверя.




12


Лопнет – выстрелит на казачьем языке.




13


Силки, которые ставят для ловли фазанов.




14


«Котлубанью» называется яма, иногда просто лужа, в которой мажется кабан, натирая себе «калган», толстую хрящеватую шкуру.




15


«Кригой» называется место у берега, огороженное плетнем для ловли рыбы.




16


[Девушка, это очень хорошо,]




17


[девушка очень красивая,]




18


«Помолить» на казачьем языке значит за вином поздравить кого-нибудь или пожелать счастья; вообще употребляется в смысле выпить.




19


Няней называется в прямом смысле всегда старшая сестра, а в переносном «няней» называется друг.




20


Шашки и кинжалы, дороже всего ценимые на Кавказе, называются по мастеру – Гурда.




21


«Лопазик» называется место для сиденья на столбах или деревьях.




22


Малолетками называются казаки, не начавшие еще действительной конной службы.




23


«Саквами» называются переметные сумки, которые казаки возят за седлами.




24


[Хотите чаю?]




25


[Деньги,]




26


[денег нет,]




27


[Готово!]




28


[На войне – по-военному!]




29


[«Три мушкетера».]




30


Закусками называются пряники и конфеты.




31


[какое достоинство!]




32


Тавро завод кабардинских лошадей Лова считается одним из лучших на Кавказе.




33


[Девушка!]




34


[Все необходимые пояснения к неизданным текстам даны ниже в пояснительной статье.]




35


Поперек через текст крупно: Онъ поетъ и д?лаетъ изъ себя патетическое лицо.




36


[Ожесточенный взгляд!]




37


Кабакъ




38


Платокъ.




39


Сорочка, шелковый платокъ, которымъ казачки повязываютъ голову и сверхъ котораго, выходя на улицу, над?ваютъ еще другой платокъ.




40


Перед этой главой набросаны другим почерком (очевидно, несколько позже) конспективные фразы, уже имеющие в виду форму изложения от первого лица: Что будетъ, я не знаю, хорошо, что я ушелъ въ походъ.




41


Перед заглавием четвертой главы и после него другим, более крупным почерком автор набросал конспективно несколько фраз, намечающих дальнейшее развитие плана уже при иной ситуации и с другими именами лиц: Объясненiе К[ирки] съ М[арьяной]. [Марьяна] говоритъ, что придетъ. – Кирка ушелъ на кордонъ. Ржавскiй остался въ станице. Коли такъ, то пропадай все. Воровство табуновъ.




42


Это часто встречающееся название казачьего сторожевого поста автор обычно пишет по выговору через а. Мы не передавали этой особенности, от которой он отказался сам, печатая свою повесть.




43


[насмешливое,]




44


Здесъ на полях: Казаки недоброжелательно принимали новыхъ гостей.




45


Здесь на полях другим почерком: Придешь гулять, М.? Закусокъ. куплю. – Некогда. – Аль офицеру об?щала? – Некогда. – Такъ я приду къ вамъ. – Пожалуй приходи. Онъ пришелъ. М. сид?ла въ хат? съ офицеромъ. – К. пошелъ гулять. Рано утромъ дали знать о партiи.




46


Отсюда до конца другим почерком.




47


В рукописи описка: казаковъ.




48


Дальше на полях: Разсказъ о томъ, какъ отецъ съ колдуномъ ходилъ за р?ку и превратился въ кустъ. Вопросы о д?вк?. Старикъ разсказываетъ свои любовныя исторiи. И про Кирку, его скромность, потомъ перем?ну. Онъ ходитъ къ ней, но она не даетъ ему. Офицеръ ходилъ всю ночь и подошелъ къ Кирк?, который п?лъ…




49


Кордонъ – казачiй промежуточный пикетъ.




50


Монисто – нитка съ украшенiями, большей частью серебряными или золотыми монетами.




51


Льготнымъ казакомъ называется тотъ, который долженъ поступить на будущiй годъ въ строевые.




52


Въ гребенскихъ станицахъ вс?хъ безразлично называютъ уменьшительными именами, но учтивость требуетъ прибавленiя словъ: нянюка для д?вки, бабука для бабы, батяка или д?дука для мушины, смотря по годамъ.




53


По татарски значитъ: дома ли? Между казаками считается щегольствомъ между собой говорить по татарски.




54


Гребенскiе казаки – раскольники, и ихъ бракъ не признается нашiмъ правительствомъ.




55


Обувь изъ невыд?ланной шкуры, которую над?ваютъ не иначе, какъ мокрою.




56


Полотно на двухъ палкахъ, съ которымъ можно близко подходить по утрамъ къ птиц?.




57


[Рыба въ род? судака, изобилующая въ Терек?.]




58


[Деревянная выкрашенная чаша, изъ которой пьют казаки.]




59


Жал?ть на кавказскомъ нар?чiи значить н?жно любить.




60


Раскольничiй попъ.




61


Омiршиться значитъ у старов?ровъ пить и ?сть изъ одной посуды съ мiрскими.




62


Бурунами называются песчаныя невысокiя горы, которыми начинается Ногайская степь, лежащая на с?вер? линiи.




63


Волкъ на кавказскомъ нар?чiи.




64


Глава 1 сохранилась лишь в копии № 7.




65


Поправлено въ последнiя времена.




66


Несколько выше на полях ремарка; Онъ учился презирать Закрев[скаго].




67


Здесь на полях: а долги? – прочь! а В.? – прочь!




68


[обязываетъ.]




69


Даем для сравнения конспект на полях заграничной рукописи лета 1857 г.: 1) Секретъ. 2) Солдаты. 3) Утро. 4) Письмо. 5) Вечеринка. 6) За конемъ. 7) Въ садахъ. 8) Праздникъ. 9) Чеченцы. 10) <Письмо из Ларса> Письмо. 11) Встр?ча. 12) Ночь, даетъ. 13) Б?гство. 14) Офицеръ. 15) Возвращенiе. 16) Казнь.




70


Писано в два столбца.




71


[Дмитрий Оленин меня беспокоит,]




72


[В нем много хорошего, но у него голова не в порядке. Из него ничего путного не выйдет,]




73


[У него есть способности и самолюбие, но всё это]




74


[Он вращался, говорят, в очень дурном обществе.]




75


[А всё-таки он был неглупый человек,]




76


[перед новым заказчиком,]




77


[милый друг,]




78


[Надо молодежи перебеситься.]




79


Силки, которые ставятъ для ловли фазановъ.




80


Как известно, в начале этого года Толстой для уплаты проигрыша в клубе взял у Каткова 1000 р. под свой кавказский роман. Он писал об этом Боткину за границу 7 февраля 1862 г. так: «Я здесь – в Москве – отдал всегдашнюю дань своей страсти к игре и проиграл столько, что стеснил себя, вследствие чего чтобы наказать себя и поправить дело взял у Каткова 1000 р. и обещал ему в нынешнем году дать свой роман Кавказский. Чему я, подумавши здраво, очень рад, ибо иначе роман этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон». (См. «Толстой. Памятники творчества и жизни», вып. 4-й, М. 1923, стр. 86.) Об этом же говорится в письме Тургенева Фету 5 марта. См. «Мои Воспоминания» Фета, I, 393-4. —Толстой вспоминает об этом случае 36 лет спустя в письме к В. Г. Черткову, когда возникла мысль напечатать «Воскресенье» и деньги употребить в пользу духоборов („Листки «Свободного Слова»“, № 1, ноябрь 1898 г.).




81


См. т. 46, стр. 107.




82


Там же, стр. 145, 146.




83


Невозможно согласиться с автором примечаний к изданию «Дневника молодости» (1917 г., М., стр. 241), будто под «Очерками Кавказа» надо разуметь повесть «Казаки». Запись 19 окт. дает определенную по пунктам программу этих «Очерков», ни одной чертой не совпадающую с «Казаками». Рассказы Епишки» конечно, дали материал для бытовой стороны повести, но и только; о «Казаках» же в октябре говорить мы не имеем никакого права.




84


Интересно, что 51 год спустя Толстой вспомнил об этом опыте. На вопрос П. И. Бирюкова, писал ли он стихи, JI. Н. ответил: «Стихотворения пробовал писать: «Казачки [казачья?] встреча», но слава богу ничего не вышло». («Яснополянские Записки» Д. П. Маковицкого, вып. I, изд. 1922 г., запись 31 дек. 1904 г.)




85


Под словом «Встреча» здесь мы разумеем обработку стих. «Эй Марьяна», составившую одну из глав начала повести и дошедшую до нас именно с этим заглавием (она печатается выше). Было бы неправильно усматривать тут первое упоминание о «Встрече в отряде». Впервые мысль о последнем рассказе пришла Толстому в конце этого года (запись дневника под 3 дек.), где он обозначен заглавием «Пропащий человек». Тогда Толстой, выбирая, с какого из четырех пришедших в голову сюжетов начать, не остановился на «Пропащем человеке». И действительно, всякие следы этого рассказа на 3 года исчезают из дневника. Ясно, что он не был тогда начат. Когда же, в ноябре 1856 г., он стал писаться, его имя было «Разжалованный. Из кавказских воспоминаний». Это заглавие и стояло в приготовленной для набора копии. Но встретились цензурные затруднения (дневник 1856 г.); тогда в копии слово «Разжалованный» было заменено словом «Гуськов», но в последнюю минуту и «Гуськов» был заменен «Встречей в отряде». Копия дошла до нас со всеми этими переменами. Итак, ранее конца 1856 г. и рассказа наверно не было, и во всяком случае он не назывался «Встречей».




86


В дальнейшем мы вернемся к этому письму.




87


Откинуто было и имя героя – Губков или Дубков, перешедшее в писавшееся одновременно «Отрочество»; в конспективных набросках между главами впервые мелькнуло имя Ржавского, удержавшееся за героем почти до 1860 года.




88


В особенности этой не трудно усмотреть элемент автобиографический, если сопоставить с нашим отрывком запись дневника 1851 г., сделанную в Тифлисе и начинающуюся словами: «Я никогда не был влюблен в женщин».




89


«Толстой. Памятники творчества в жизни», вып. 4, М., 1923 г., стр. 57. Быть может, одним из начал был вар. № 15, открывающий действие событием на кордоне.




90


Трудно допустить, чтобы Толстой мог тут думать о Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1792—1880) – жене наместника, уже по ее возрасту; вероятно перед ним вставал образ жены сына наместника, той самой Марьи Васильевны, которую он позднее показал нам в «Хаджи-Мурате».