Полное собрание сочинений. Том 26. Произведения 1885–1889 гг. Лев Николаевич Толстой Весь Толстой в один клик Лев Николаевич Толстой Полное собрание сочинений. Том 26 Произведения 1885—1889 гг. Государственное издательство «Художественная литература» Москва – 1936 Электронное издание осуществлено компаниями ABBYY (http://www.abbyy.ru/) и WEXLER (http://www.wexler.ru/) в рамках краудсорсингового проекта «Весь Толстой в один клик» (http://www.readingtolstoy.ru/) Организаторы проекта: Государственный музей Л. Н. Толстого (http://tolstoymuseum.ru/) Музей-усадьба «Ясная Поляна» (http://ypmuseum.ru/) Компания ABBYY (http://www.abbyy.ru/) Подготовлено на основе электронной копии 26-го тома Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, предоставленной Российской государственной библиотекой (http://www.rsl.ru/) Электронное издание 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого доступно на портале www.tolstoy.ru (http://www.tolstoy.ru/) Если Вы нашли ошибку, пожалуйста, напишите нам report@tolstoy.ru Предисловие к электронному изданию Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928—1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л. Н. Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и координации Британского совета осуществили сканирование всех 90 томов издания. Однако для того чтобы пользоваться всеми преимуществами электронной версии (чтение на современных устройствах, возможность работы с текстом), предстояло еще распознать более 46 000 страниц. Для этого Государственный музей Л. Н. Толстого, музей-усадьба «Ясная Поляна» вместе с партнером – компанией ABBYY, открыли проект «Весь Толстой в один клик». На сайте readingtolstoy.ru (http://www.readingtolstoy.ru/) к проекту присоединились более трех тысяч волонтеров, которые с помощью программы ABBYY FineReader распознавали текст и исправляли ошибки. Буквально за десять дней прошел первый этап сверки, еще за два месяца – второй. После третьего этапа корректуры тома и отдельные произведения публикуются в электронном виде на сайте tolstoy.ru (http://www.tolstoy.ru/). В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Руководитель проекта «Весь Толстой в один клик» Фекла Толстая Перепечатка разрешается безвозмездно. – Reproduction libre pour tous les pays. ПРОИЗВЕДЕНИЯ 1885—1889 РЕДАКТОРЫ: П. В. БУЛЫЧЕВ Л. И. ГРОССМАН Н. К. ГУДЗИЙ A. И. НИКИФОРОВ Б. М. ЭЙХЕНБАУМ ПРЕДИСЛОВИЕ К ДВАДЦАТЬ ШЕСТОМУ ТОМУ. В состав настоящего тома входят художественные произведения, над которыми Толстой работал в период времени с 1884 по 1889 год. Одно из них, именно «Холстомер», законченное в 1885 году, было, впрочем, начато еще в 1863 году. Пять печатающихся здесь произведений Толстого представляют собой неотделанные и незаконченные им наброски, из которых четыре (драматическая обработка легенды об Аггее, «Жил в селе человек – звать его Николай»; «Миташа» и статья «Благо только для всех») были опубликованы после смерти Толстого, отрывок же «В некотором царстве, в некотором государстве жил был царь» публикуется впервые в настоящем издании. Помимо неопубликованных доселе вариантов отдельных эпизодов входящих в данный том произведений, здесь печатается целиком самая ранняя черновая редакция «Смерти Ивана Ильича». Сообщаются впервые также исправления, сделанные Толстым в печатном экземпляре «Власти тьмы». Из статей, вошедших в данный том, впервые появляются в печати: «Благо только для всех», «О Гоголе», «К молодым людям» и ряд вариантов трактата «О жизни». Ряд значительных вариантов дается к статье «Николай Палкин». Работу по составлению алфавитного указателя произвел В. С. Мишин. П. В. Булычев Л. П. Гроссман Н. К. Гудзий А. И. Никифоров Б. М. Эйхенбаум РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ. Тексты произведений, печатавшихся при жизни Л. Толстого, печатаются по новой орфографии, но с воспроизведением больших букв во всех тех случаях, где они употребляются Толстым, и начертаний до-Гротовской орфографии в тех случаях, когда эти начертания отражают произношение Толстого и лиц его круга (брычка, цаловать). При воспроизведении текстов, не печатавшихся при жизни Толстого (произведения, окончательно не отделанные, неоконченные, только начатые, а также и черновые тексты), соблюдаются следующие правила: Текст воспроизводится с соблюдением всех особенностей правописания, которое не унифицируется, т. е. в случаях различного написания одного и того же слова все эти различия воспроизводятся («этаго» и «этого»). Слова, не написанные явно по рассеянности, вводятся в прямых скобках, без всякой оговорки. В местоимении «что» над «о» ставится знак ударения в тех случаях, когда без этого было бы затруднено понимание. Это ударение не оговаривается в сноске. Ударения (в «что» и других словах), поставленные самим Толстым, воспроизводятся, и это оговаривается в сноске. Неполно написанные конечные буквы (как, напр., крючок вниз вместо конечного «ъ» или конечных букв «ся» в глагольных формах) воспроизводятся полностью без каких-либо обозначений и оговорок. Условные сокращения (т. н. «абревиатуры») типа «к », вместо «который», и слова, написанные неполностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: «к[отор]ый», «т[акъ] к[акъ] и т. п. лишь в тех случаях, когда редактор сомневается в чтении. Слитное написание слов, объясняемое лишь тем, что слова, в процессе беглого письма, для экономии времени и сил писались без отрыва пера от бумаги, не воспроизводится. Описки (пропуски букв, перестановки букв, замены одной буквы другой) не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской. Слова, написанные явно по рассеянности дважды, воспроизводятся один раз, но это оговаривается в сноске. После слов, в чтении которых редактор сомневается, ставится знак вопроса в прямых скобках: [?] На месте не поддающихся прочтению слов ставится: [1 неразобр.] или: [2 неразобр.] и т. д., где цыфры обозначают количество неразобранных слов. Из зачеркнутого в рукописи воспроизводится (в сноске) лишь то, что редактор признает важным в том или другом отношении. Незачеркнутое явно по рассеянности (или зачеркнутое сухим пером) рассматривается как зачеркнутое и не оговаривается. Более или менее значительные по размерам места (абзац или несколько абзацев, глава или главы), перечеркнутые одной чертой или двумя чертами крест-на-крест и т. п., воспроизводятся не в сноске, а в самом тексте, и ставятся в ломаных < > скобках, но в отдельных случаях допускается воспроизведение в ломаных скобках в тексте, а не в сноске, и одного или нескольких зачеркнутых слов. Написанное Толстым в скобках воспроизводится в круглых скобках. Подчеркнутое печатается курсивом, дважды подчеркнутое – курсивом с оговоркой в сноске. В отношении пунктуации: 1) воспроизводятся все точки, знаки восклицательные и вопросительные, двоеточия и многоточия (кроме случаев явно ошибочного употребления); 2) из запятых воспроизводятся лишь поставленные согласно с общепринятой пунктуацией; 3) ставятся все знаки в тех местах, где они отсутствуют с точки зрения общепринятой пунктуации, причем отсутствующие тире, двоеточия, кавычки и точки ставятся в самых редких случаях. При воспроизведении многоточий Толстого ставится столько же точек, сколько стоит у Толстого. Воспроизводятся все абзацы. Делаются отсутствующие в диалогах абзацы без оговорки в сноске, а в других, самых редких случаях – с оговоркой в сноске: «Абзац редактора». Примечания и переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие Толстому и печатаемые в сносках (внизу страницы), печатаются (петитом) без скобок. Переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие редактору, печатаются в прямых [ ] скобках. Пометы: в оглавлении томов, на шмуцтитулах и в тексте, как при названиях произведений, так и при номерах вариантов, означают: * – что печатается впервые, ** – что напечатано после смерти Толстого, – что не вошло ни в одно из собраний сочинений Толстого и что печаталось со значительными сокращениями и искажениями текста. Л. Н. ТОЛСТОЙ. 1887 г. Портрет работы И. Е. Репина. ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ 1885—1889. ХОЛСТОМЕР. История лошади. Посвящается памяти М. А. Стаховича.[1 - Сюжет этот был задуман М. А. Стаховичем, автором «Ночного» и «Наездники» и передан автору А. А. Стаховичем.] Глава I. Всё выше и выше поднималось небо, шире расплывалась заря, белее становилось матовое серебро росы, безжизненнее становился серп месяца, звучнее – лес, люди начинали подниматься, и на барском конном дворе чаще и чаще слышалось фырканье, возня по соломе и даже сердитое визгливое ржанье столпившихся и повздоривших за что-то лошадей. – Ноо! успеешь! проголодались! – сказал старый табунщик, отворяя скрипящие ворота. – Куда? – крикнул он замахиваясь на кобылку, которая сунулась было в ворота. Табунщик Нестер был одет в казакин, подпоясанный ремнем с набором, кнут у него был захлестнут через плечо, и хлеб в полотенце был за поясом. В руках он нес седло и уздечку. Лошади нисколько не испугались и не оскорбились насмешливым тоном табунщика, они сделали вид, что им всё равно, и не торопливо отошли от ворот, только одна старая караковая гривастая кобыла приложила ухо и быстро повернулась задом. При этом случае молодая кобылка, стоявшая сзади и до которой это вовсе не касалось, взвизгнула и поддала задом первой попавшейся лошади. – Ноо! – еще громче и грознее закричал табунщик и направился в угол двора. Из всех лошадей, находившихся на варке (их было около сотни), меньше всех нетерпения показывал пегий мерин, стоявший одиноко в углу под навесом и, прищурив глаза, лизавший дубовую соху сарая. Неизвестно, какой вкус находил в этом пегий мерин, но выражение его было серьезно и задумчиво, когда он это делал. – Балуй! – опять тем же тоном обратился к нему табунщик, подходя к нему и кладя на навоз подле него седло и залоснившийся потник. Пегий мерин перестал лизать и, не шевелясь, долго смотрел на Нестера. Он не засмеялся, не рассердился, не нахмурился, а понес только всем животом и тяжело, тяжело вздохнул и отвернулся. Табунщик обнял его шею и надел уздечку. – Что вздыхаешь? – сказал Нестер. Мерин взмахнул хвостом, как будто говоря: «так, ничего, Нестер». Нестер положил на него потник и седло, причем мерин приложил уши, выражая, должно быть, свое неудовольствие, но его только выбранили за это дрянью и стали стягивать подпруги. При этом мерин надулся, но ему всунули палец в рот и ударили коленом в живот, так что он должен был выпустить дух. Несмотря на то, когда зубом подтягивали трок, он еще раз приложил уши и даже оглянулся. Хотя он знал, что это не поможет, он всё-таки считал нужным выразить, что ему это неприятно и всегда будет показывать это. Когда он был оседлан, он отставил оплывшую правую ногу и стал жевать удила, тоже по каким-то особенным соображениям, потому что пора ему было знать, что в удилах не может быть никакого вкуса. Нестер по короткому стремени влез на мерина, размотал кнут, выпростал из-под колена казакин, уселся на седле особенной, кучерской, охотничьей, табунщичьей посадкой и дернул за поводья. Мерин поднял голову, изъявляя готовность итти, куда прикажут, но не тронулся с места. Он знал, что прежде чем ехать, многое еще будут кричать, сидя на нем, приказывать другому табунщику Ваське и лошадям. Действительно, Нестер стал кричать: «Васька! а Васька! Маток выпустил, что ль? Куда ты, лешой! Но! Аль спишь. Отворяй, пущай наперед матки пройдут» и т. д. Ворота заскрипели, Васька сердитый и заспанный, держа лошадь в поводу, стоял у вереи и пропускал лошадей. Лошади одна за одной, осторожно ступая по соломе и обнюхивая ее, стали проходить, молодые кобылки, стригуны, сосунчики и тяжелые матки, осторожно, по одной, в воротах пронося свои утробы. Молодые кобылки теснились иногда по двое, по трое, кладя друг другу головы через спины, и торопились ногами в воротах, за что всякий раз получали бранные слова от табунщиков. Сосунчики бросались к ногам иногда чужих маток и звонко ржали, отзываясь на короткое гоготанье маток. Молодая кобылка шалунья, как только выбралась за ворота, загнула вниз и на бок голову, взнесла задом и взвизгнула; но всё-таки не посмела забежать вперед серой, старой осыпанной гречкой Жулдыбы, которая тихим, тяжелым шагом, с боку на бок переваливая брюхо, степенно шла, как всегда, впереди всех лошадей. За несколько минут столь оживленный полный варок, печально опустел; грустно торчали столбы под пустыми навесами и виднелась одна измятая, унавоженная солома. Как ни привычна была эта картина опустения пегому мерину, она, должно быть, грустно подействовала на него. Он медленно, как бы кланяясь, опустил и поднял голову, вздохнул, насколько ему позволял стянутый трок, и ковыляя своими погнутыми нерасходившимися ногами, побрел за табуном, унося на своей костлявой спине старого Нестера. «Знаю теперь, как выедем на дорогу, он станет высекать огонь и закурит свою деревянную трубочку в медной оправе и с цепочкой, – думал мерин. – Я рад этому, потому что, рано поутру с росой, мне приятен этот запах и напоминает много приятного, досадно только, что с трубочкой в зубах старик всегда раскуражится, что-то вообразит о себе и сядет боком, непременно боком; а мне больно с этой стороны. Впрочем бог с ним, мне не в новости страдать для удовольствия других. Я даже стал уже находить какое-то лошадиное удовольствие в этом. Пускай его хорохорится, бедняк. Ведь только и храбриться ему одному, пока его никто не видит, пускай сидит боком», рассуждал мерин и, осторожно ступая покоробленными ногами, шел по середине дороги. Глава II. Пригнав табун к реке, около которой должны были пастись лошади, Нестер слез и расседлал. Табун между тем уже медленно стал разбираться по несбитому еще лугу, покрытому росой и паром, поднимавшимся одинаково от луга и от реки, огибавшей его. Сняв уздечку с пегого мерина, Нестер почесал его под шеей, в ответ на что мерин, в знак благодарности и удовольствия, закрыл глаза. – Любит, старый пес! – проговорил Нестер. Мерин же нисколько не любил этого чесанья и только из деликатности притворялся, что оно ему приятно, он помотал головой в знак согласия. Но вдруг, совершенно неожиданно и без всякой причины, Нестер, предполагая, может быть, что слишком большая фамильярность может дать ложные о своем значении мысли пегому мерину, Нестер без всякого приготовления оттолкнул от себя голову мерина и, замахнувшись уздой, очень больно ударил пряжкой узды мерина по сухой ноге и, ничего не говоря, пошел на бугорок к пню, около которого он сиживал обыкновенно. Поступок этот хотя и огорчил пегого мерина, он не показал никакого вида и, медленно помахывая вылезшим хвостом и принюхиваясь к чему-то, и только для рассеянья пощипывая траву, пошел к реке. Не обращая никакого вниманья на то, что выделывали вокруг него обрадованные утром молодые кобылки, стрыгунки и сосунчики, и зная, что здоровее всего, особенно в его лета, прежде напиться хорошенько натощак, а потом уже есть, он выбрал где поотложее и просторнее берег, и, моча копыты и щетку ног, всунул храп в воду и стал сосать воду сквозь свои прорванные губы, поводить наполнявшимися боками и от удовольствия помахивать своим жидким, пегим хвостом с оголенной репицею. Бурая кобылка, забияка, всегда дразнившая старика и делавшая ему всякие неприятности, и тут по воде подошла к нему, как будто по своей надобности, но только с тем, чтобы намутить ему воду перед носом. Но пегий уж напился и, как будто не замечая умысла бурой кобылки, спокойно вытащил одну за другой свои увязшие ноги, отряхнул голову и, отойдя в сторонку от молодежи, принялся есть. На различные манеры отставляя ноги и не топча лишней травы, он, почти не разгибаясь, ел ровно три часа. Наевшись так, что брюхо у него повисло, как мешок на худых крутых ребрах, он установился ровно на всех четырех больных ногах так, чтобы было как можно менее больно, особенно правой передней ноге, которая была слабее всех, и заснул. Бывает старость величественная, бывает гадкая, бывает жалкая старость. Бывает и гадкая и величественная вместе. Старость пегого мерина была именно такого рода. Мерин был роста большого – не менее 2-х аршин 3-х вершков. Мастью он был вороно-пегий. Таким он был, но теперь вороные пятна стали грязно-бурого цвета. Пежина его составлялась из трех пятен; одно на голове с кривой, с боку носа, лысиной и до половины шеи. Длинная и засоренная репьями грива была где белая, где буроватая. Другое пятно шло вдоль правого бока и до половины живота, третье пятно на крупе, захватывая верхнюю часть хвоста и до половины ляжек. Остаток хвоста был белесоватый, пестрый. Большая костлявая голова с глубокими впадинами над глазами и отвисшей, разорванной когда-то черной губой тяжело и низко висела на выгнутой от худобы, как будто деревянной, шее. Из-за отвисшей губы виден был прикушенный на сторону черноватый язык и желтые остатки съеденных нижних зубов. Уши, из которых одно было разрезано, опускались низко по бокам и изредка только лениво поводились, чтобы спугивать липших мух. Один клок еще длинный от чолки висел сзади за ухом, открытый лоб был углублен и шершав, на просторных салазках мешками висела кожа. На шее и голове жилы связались узлами, вздрагивавшими и дрожавшими при каждом прикосновении мухи. Выражение лица было строго-терпеливое, глубокомысленное и страдальческое. Передние ноги его были дугой согнуты в коленях, на обоих копытах были наплывы, и на одной, на которой пегина доходила до половины ноги, около колена была в кулак большая шишка. Задние ноги были свежее; но стерты на ляжках, видимо, давно, и шерсть уже не зарастала на этих местах. Все ноги казались несоразмерно длинны по худобе стана. Ребра, хотя и крутые, были так открыты и обтянуты, что шкура, казалось, присохла к лощинкам между ними. Холка и спина были испещрены старыми побоями, и сзади была еще свежая опухшая и гноящаяся болячка, черная репица хвоста с обозначавшимися на ней позвонками торчала длинная и почти голая. На буром крупе, около хвоста, была заросшая белыми волосами в ладонь рана, в роде укуса, другая рана-рубец видна была в передней лопатке. Задние коленки и хвост были нечисты от постоянного расстройства желудка. Шерсть по всему телу, хотя и короткая, стояла торчком. Но, несмотря на отвратительную старость этой лошади, невольно задумывался, взглянув на нее, а знаток сразу бы сказал, что это была в свое время замечательно хорошая лошадь. — Знаток сказал бы даже, что была только одна порода в России, которая могла дать такую широкую кость, такие громадные маслаки, такие копыты, такую тонкость кости ноги, такой постанов шеи, главное, такую кость головы, глаз – большой, черный и светлый, и такие породистые комки жил около головы и шеи, и тонкую шкуру и волос. – Действительно, было что-то величественное в фигуре этой лошади и в страшном соединении в ней отталкивающих признаков дряхлости, усиленной пестротой шерсти, и приемов и выражения самоуверенности и спокойствия сознательной красоты и силы. Как живая развалина, он стоял одиноко посереди росистого луга, а недалеко от него слышались топот, фырканье, молодое ржанье, взвизгиванье рассыпавшегося табуна. Глава III. Солнце уже выбралось выше леса и ярко блестело на траве и извивах реки. Роса обсыхала и собиралась каплями, кое-где, около болотца, и над лесом, как дымок, расходился последний утренний пар. Тучки кудрявились, но ветру еще не было. За рекой щетинкой стояла зеленая, свертывавшаяся в трубку рожь, и пахло свежей зеленью и цветом. Кукушка куковала с прихрипываньем из леса, и Нестер, развалившись на спину, считал, сколько лет ему еще жить. Жаворонки поднимались над рожью и лугом. Запоздалый заяц попался между табуна и, выскочив на простор, сел у куста и прислушивался. Васька задремал, уткнув голову в траву, кобылки еще просторнее, обойдя его, рассыпались по низу. Старые, пофыркывая, прокладывали по росе светлый следок и всё выбирали такое место, где бы никто не мешал им, но уж не ели, а только закусывали вкусными травками. Весь табун незаметно подвигался в одном направлении. И опять – старая Жулдыба, степенно выступая впереди других, показывала возможность итти дальше. Молодая, в первый раз ожеребившаяся, вороная Мушка беспрестанно гоготала и, подняв хвост, фыркала на своего лиловенького сосунчика, который дрожа коленами ковылял около ней. Караковая холостая Ласточка, как атласная, гладкая и блестящая шерстью, опустив голову так, что черная шелковистая чолка закрывала ей лоб и глаза, играла с травой, – щипнет и бросит и стукнет мокрой от росы ногой с пушистой щеткой. Один из старших сосунчиков, должно быть воображая себе какую-нибудь игру, уже 26 раз, подняв панашем коротенький кудрявый хвостик, обскакал кругом своей матки, которая спокойно щипала траву, успев уже привыкнуть к характеру своего сына, и только изредка косилась на него большим черным глазом. Один из самых маленьких сосунов, черный, головастый, с удивленно торчащей между ушами чолкой и хвостиком, свернутым еще на ту сторону, на которую он был загнут в брюхе матери, уставив уши и тупые глаза, не двигаясь с места, пристально смотрел на сосуна, который скакал и пятился, неизвестно, завидуя или осуждая, зачем он это делает. Которые сосут, подталкивая носом, которые, неизвестно почему, несмотря на зовы матерей, бегут маленькой, неловкой рысцой прямо в противуположную сторону, как будто отыскивая что-то, и потом, неизвестно для чего, останавливаются и ржат отчаянно-пронзительным голосом; которые лежат боком в повалку, которые учатся есть траву, которые чешутся задней ногой за ухом. Две еще жеребые кобылы ходят отдельно и, медленно передвигая ноги, всё еще едят. Видно, что их положение уважаемо другими, и никто из молодежи не решается подходить и мешать. Ежели и вздумает какая-нибудь шалунья подойти близко к ним, то одного движенья уха и хвоста достаточно, чтобы показать им всю неприличность их поведенья. Стригунки, годовалые кобылки притворяются уж большими и степенными, и редко подпрыгивают и сходятся с веселыми компаниями. Они чинно едят траву, выгибая свои лебединые стриженные шейки, и, как будто у них тоже есть хвосты, помахивают своими веничками. Так же, как большие, некоторые ложатся, катаются или чешут друг друга. Самая веселая компания составляется из двухлеток-трехлеток и холостых кобыл. Они ходят почти все вместе и отдельно веселой девичьей гурьбой. Между ними слышится топот, взвизгиванье, ржанье, брыканье. Они сходятся, кладут головы друг другу через плечи, обнюхиваются, прыгают и иногда, всхрапнув и подняв трубой хвост, полу-рысью, полу-тропотой гордо и кокетливо пробегают перед товарками. Первой красавицей и затейщицей между всей этой молодежью была шалунья бурая кобылка. Что она затевала, то делали и другие; куда она шла, туда за ней шла и вся гурьба красавиц. Шалунья была в особенно игривом расположеньи в это утро. Веселый стих нашел на нее, так, как он находит и на людей. Еще на водопое, подшутив над стариком, она побежала вдоль по воде, притворилась, что испугалась чего-то, храпнула и во все ноги понеслась в поле, так что Васька должен был скакать за ней и за другими, увязавшимися за ней. Потом, поев немного, она начала валяться, потом дразнить старух тем, что заходила вперед их, потом отбила одного сосунка и начала бегать за ним, как будто желая укусить его. Мать испугалась и бросила есть, сосунчик кричал жалким голосом, но шалунья ничем даже не тронула его, а только попугала его и доставила зрелище товаркам, которые с сочувствием смотрели на ее проделки. Потом она затеяла вскружить голову чалой лошадке, на которой далеко за рекой по ржам проезжал мужичок с сохою. Она остановилась, гордо, несколько на бок, подняла голову, встряхнулась и заржала сладким, нежным и протяжным голосом. И шалость, и чувство, и некоторая грусть выражались в этом ржаньи. В нем было и желанье, и обещанье любви, и грусть по ней. Вон дергач, в густом тростнике, перебегая с места на место, страстно зовет к себе свою подругу, вон и кукушка и перепел поют любовь, и цветы по ветру пересылают свою душистую пыль друг другу. «И я и молода, и хороша, и сильна, – говорило ржанье шалуньи, – а мне не дано было до сей поры испытать сладость этого чувства, не только не дано испытать, но ни один любовник, ни один еще не видал меня». И многозначущее ржанье грустно и молодо отозвалось низом и полем и издалека донеслось до чалой лошадки. Она подняла уши и остановилась. Мужик ударил ее лаптем, но чалая лошадка была очарована серебряным звуком далекого ржанья и заржала тоже. Мужик рассердился, дернул ее возжами и ударил так лаптем по брюху, что она не успела докончить своего ржанья и пошла дальше. Но чалой лошадке стало сладко и грустно, и из далеких ржей долго еще долетали до табуна звуки начатого страстного ржанья и сердитого голоса мужика. Ежели от одного звука этого голоса чалая лошадка могла ошалеть так, что забыла свою должность, чт? бы было с ней, ежели бы она видела всю красавицу шалунью, как она, насторожив уши, растопырив ноздри, втягивая в себя воздух и куда-то порываясь и дрожа всем своим молодым и красивым телом, звала ее. Но шалунья долго не задумывалась над своими впечатленьями. Когда голос чалого замолк, она насмешливо поржала еще и, опустив голову, стала копать ногой землю, а потом пошла будить и дразнить пегого мерина. Пегий мерин был всегдашним мучеником и шутом этой счастливой молодежи. Он страдал от этой молодежи, больше, чем от людей. Ни тем, ни другим он не делал зла. Людям он был нужен, но за что же мучали его молодые лошади? Глава IV. Он был стар, они были молоды, он был худ, они были сыты, он был скучен, они были веселы. Стало-быть, он был совсем чужой, посторонний, совсем другое существо, и нельзя было жалеть его. – Лошади жалеют только самих себя и изредка только тех, в шкуре кого они себя легко могут представить. Но ведь не виноват же был пегий мерин в том, что он был стар и тощ и уродлив?.... Казалось бы, что нет. Но по-лошадиному он был виноват, и правы были всегда только те, которые были сильны, молоды и счастливы, те, у которых было всё впереди, те, у которых от ненужного напряженья дрожал каждый мускул и колом поднимался хвост кверху. Может быть, что и сам пегий мерин понимал это и в спокойные минуты соглашался, что он виноват тем, что прожил уже жизнь, что ему надо платить за эту жизнь; но он всё-таки был лошадь и не мог удерживаться часто от чувств оскорбленья, грусти и негодованья, глядя на всю эту молодежь, казнившую его за то самое, чему все они будут подлежать в конце жизни. Причиной безжалостности лошадей было тоже и аристократическое чувство. Каждая из них вела свою родословную по отцу или по матери от знаменитого Сметанки, пегий же был неизвестно какого рода; пегий был пришлец, купленный 3 года тому назад за 80 рублей ассигнациями на ярманке. Бурая кобылка, как будто прогуливаясь, подошла к самому носу пегого мерина и толкнула его. Он уж знал, чт? это такое, и, не открывая глаз, приложил уши и оскалился. Кобылка повернулась задом и сделала вид, что хочет ударить его. Он открыл глаза и отошел в другую сторону. Спать ему уже не хотелось и он начал есть. Снова шалунья, сопутствуемая своими подругами, подошла к мерину. Двухлетняя, лысая кобылка, очень глупая, всегда подражавшая и во всем следовавшая за бурой, подошла с ней вместе и, как всегда поступают подражатели, начала пересаливать то самое, что делала зачинщица. Бурая кобылка обыкновенно подходила как будто по своему делу и проходила мимо самого носа мерина, не глядя на него, так что он решительно не знал, сердиться или нет, и это было действительно смешно. Она сделала это и теперь, но лысая, шедшая за ней и особенно развеселившаяся, уже прямо грудью ударила мерина. Он снова оскалил зубы, взвизгнул и с прытью, которую нельзя бы было ожидать от него, – бросился за ней и укусил ее в ляжку. Лысенькая ударила всем задом и тяжело ударила старика по худым голым ребрам. Старик захрипел даже, хотел броситься еще, но потом раздумал и, тяжело вздохнув, отошел в сторону. Должно быть, вся молодежь табуна приняла за личное оскорбление дерзость, которую позволил себе пегий мерин в отношении лысой кобылки, и весь остальной день ему решительно не давали кормиться и ни на минуту не давали покоя, так что табунщик несколько раз унимал их и не мог понять, что с ними сделалось. Мерин так был обижен, что сам подошел к Нестеру, когда старик собрался гнать назад табун, и почувствовал себя счастливее и покойнее, когда его оседлали и сели на него. Бог знает о чем думал старик мерин, унося на своей спине старика Нестера. С горечью ли думал он о неотвязчивой и жестокой молодежи или, с свойственной старикам презрительной и молчаливой гордостью, прощал своих обидчиков, только он ничем не проявил своих размышлений до самого дома. В этот вечер к Нестеру приехали кумовья и, прогоняя табун мимо дворовых изб, он заметил телегу с лошадью, привязанную к его крыльцу. Загнав табун, он так поторопился, что, не сняв седла, пустил на двор мерина и, крикнув Ваське, чтоб он расседлал табунного, запер ворота и пошел к кумовьям. Вследствие ли оскорбления, нанесенного лысой кобылке, Сметанкиной правнучке, «коростовой дрянью», купленной на конной и не знающей отца и матери, и оскорбленного поэтому аристократического чувства всего варка, или вследствие того, что мерин в высоком седле без седока представлял странно-фантастическое для лошадей зрелище, только на варке произошло в эту ночь что-то необыкновенное. Все лошади – молодые и старые, с оскаленными зубами бегали за мерином, гоняя его по двору, раздавались звуки копыт об его худые бока и тяжелое кряхтение. Мерин не мог более переносить этого, не мог более избегать ударов. Он остановился посередине двора, на лице его выразилось отвратительное слабое озлобление бессильной старости, потом отчаяние; он приложил уши, и вдруг что-то такое сделал, отчего все лошади вдруг затихли. Подошла самая старая кобыла Вязопуриха, понюхала мерина и вздохнула. Вздохнул и мерин. ................................................................................................................................................ Глава V. По середине освещенного луной двора стояла высокая худая фигура мерина с высоким седлом, с торчащей шишкой луки. Лошади неподвижно и в глубоком молчании стояли вокруг него, как будто они что-то новое, необыкновенное узнали от него. И точно, новое и неожиданное они узнали от него. Вот что они узнали от него. ................................................................................................................................................ ночь 1-я. – Да, я сын Любезного 1-го и Бабы. Имя мое по родословной Мужик 1-й. Я Мужик 1-й по родословной, я Холстомер по-уличному, прозванный так толпою за длинный и размашистый ход, равного которому не было в России. По происхождению нет в мире лошади выше меня по крови. Я никогда бы не сказал вам этого. К чему? Вы бы никогда не узнали меня. Как не узнавала меня Вязопуриха, бывшая со мной вместе в Хреновом и теперь только признавшая меня. Вы бы и теперь не поверили мне, ежели бы не было свидетельства этой Вязопурихи. Я бы никогда не сказал вам этого. Мне не нужно лошадиное сожаление. Но вы хотели этого. Да, я тот Холстомер, которого отыскивают и не находят охотники, тот Холстомер, которого знал сам Граф и сбыл с завода за то, что я обежал его любимца Лебедя. ................................................................................................................................................ Когда я родился, я не знал, что такое значит пегий, я думал, что я лошадь. Первое замечание о моей шерсти, помню, глубоко поразило меня и мою мать. Я родился, должно быть, ночью, к утру я, уже облизанный матерью стоял на ногах. Помню, что мне всё чего-то хотелось и всё мне казалось чрезвычайно удивительно и вместе чрезвычайно просто. Денники у нас были в длинном теплом коридоре, с решетчатыми дверьми, сквозь которые всё видно было. Мать подставляла мне соски, а я был так еще невинен, что тыкал носом, – то ей под передние ноги, то под комягу. Вдруг мать оглянулась на решетчатую дверь и, перенесши через меня ногу, посторонилась. Дневальный конюх смотрел к нам в денник через решетку. – Ишь ты, Баба-то ожеребилась, – сказал он и стал отворять задвижку, он взошел по свежей постилке и обнял меня руками. – Глянь-ка, Тарас, – крикнул он, – пегой какой, ровно сорока. Я рванулся от него и спотыкнулся на колени. – Вишь чертенок, – проговорил он. Мать обеспокоилась, но не стала защищать меня и, только тяжело-тяжело вздохнув, отошла немного в сторону. Пришли конюха и стали смотреть меня. Один побежал объявить конюшему. Все смеялись, глядя на мои пежины, и давали мне разные странные названия. Не только я, но и мать не понимала значения этих слов. До сих пор между нами и всеми моими родными не было ни одного пегого. Мы не думали, чтоб в этом было что-нибудь дурное. Сложение же и силу мою и тогда все хвалили. – Вишь какой шустрый, – говорил конюх, – не удержишь. Через несколько времени пришел конюший и стал удивляться на мой цвет, он даже казался огорченным. – И в кого такая уродина, – сказал он, – генерал его теперь не оставит в заводе. Эх, Баба, посадила ты меня, – обратился он к моей матери. – Хоть бы лысого ожеребила, а то вовсе пегого! Мать моя ничего не отвечала и, как всегда в подобных случаях, опять вздохнула. – И в какого чорта он уродился, точно мужик, – продолжал он, – в заводе нельзя оставить, срам, а хорош, очень хорош, – говорил и он, говорили и все, глядя на меня. Через несколько дней пришел и сам генерал посмотреть на меня, и опять все чему-то ужасались и бранили меня и мою мать за цвет моей шерсти. «А хорош, очень хорош», повторял всякий, кто только меня видел. До весны мы жили в маточной все порознь, каждый при своей матери, только изредка, когда снег на крышах варков стал уже таять от солнца, нас с матерями стали выпускать на широкий двор, устланный свежей соломой. Тут в первый раз я узнал всех своих родных, близких и дальних. Тут из разных дверей я видел, как выходили с своими сосунками все знаменитые кобылы того времени. Тут была старая Голанка, Мушка Сметанкина дочь, Краснуха, верховая Доброхотиха, все знаменитости того времени, все собирались тут с своими сосунками, похаживали по солнышку, катались по свежей соломе и обнюхивали друг друга как и простые лошади. Вид этого варка, наполненного красавицами того времени, я не могу забыть до сих пор. Вам странно думать и верить, что и я был молод и резов, но это так было. Тут была эта самая Вязопуриха, тогда еще годовалым стригунчиком – милой, веселой и резвой лошадкой; но не в обиду будь ей сказано, несмотря на то, что она редкостью по крови теперь считается между вами, тогда она была из худших лошадей того приплода. Она сама вам подтвердит это. Пестрота моя, так не нравившаяся людям, чрезвычайно понравилась всем лошадям; все окружили меня, любовались и заигрывали со мною. Я начал уже забывать слова людей о моей пестроте и чувствовал себя счастливым. Но скоро я узнал первое горе в моей жизни, и причиной его была мать. Когда уже начало таять, воробьи чирикали под навесами и в воздухе сильнее начала чувствоваться весна, мать моя стала переменяться в обращении со мною. Весь нрав ее изменился; то она вдруг без всякой причины начинала играть, бегая по двору, что совершенно не шло к ее почтенному возрасту; то задумывалась и начинала ржать; то кусала и брыкала в своих сестер кобыл; то начинала обнюхивать меня и недовольно фыркать; то, выходя на солнце, клала свою голову чрез плечо своей двоюродной сестре Купчихе и долго задумчиво чесала ей спину и отталкивала меня от сосков. Один раз пришел конюший, велел надеть на нее недоуздок – и ее повели из денника. Она заржала, я откликнулся ей и бросился за нею; но она и не оглянулась на меня. Конюх Тарас схватил меня в охапку, в то время как затворяли дверь за выведенной матерью. Я рванулся, сбил конюха в солому, – но дверь была заперта, и я только слышал всё удалявшееся ржание матери. И в ржании этом я уже не слышал призыва, а слышал другое выражение. На ее голос далеко отозвался могущественный голос, как я после узнал, Доброго первого, который с двумя конюхами по сторонам шел на свидание с моею матерью. Я не помню, как вышел Тарас из моего денника: мне было слишком грустно. Я чувствовал, что навсегда потерял любовь своей матери. И всё оттого, что я пегий, думал я, вспоминая слова людей о своей шерсти, и такое зло меня взяло, что я стал биться об стены денника головой и коленами – и бился до тех пор, пока не вспотел и не остановился в изнеможении. Через несколько времени мать вернулась ко мне. Я слышал, как она рысцой и непривычным ходом подбегала к нашему деннику по коридору. Ей отворили дверь, я не узнал ее, как она помолодела и похорошела. Она обнюхала меня, фыркнула и начала гоготать. По всему выражению ее я видел, что она меня не любила. Она рассказывала мне про красоту Доброго и про свою любовь к нему. Свидания эти продолжались, и между мною и матерью отношения становились холоднее и холоднее. Скоро нас выпустили на траву. С этой поры я узнал новые радости, которые мне заменили потерю любви моей матери. У меня были подруги и товарищи, мы вместе учились есть траву, ржать так же, как и большие, и, подняв хвосты, скакать кругами вокруг своих матерей. Это было счастливое время. Мне всё прощалось, все меня любили, любовались мною и снисходительно смотрели на всё, что бы я ни сделал. Это продолжалось не долго. Тут скоро случилось со мной ужасное. – Мерин вздохнул тяжело-тяжело и пошел прочь от лошадей. Заря уже давно занялась. – Заскрыпели ворота, вошел Нестер. Лошади разошлись. Табунщик оправил седло на мерине и выгнал табун. Глава VI. ночь 2-я. Как только лошади были загнаны, они опять столпились вокруг пегого. – В августе месяце нас разлучили с матерью, – продолжал пегий, – и я не чувствовал особенного горя. Я видел, что мать моя носила уже меньшого моего брата, знаменитого Усана, и я уже не был тем, чем был прежде. Я не ревновал, – но я чувствовал, что становился холодней к ней. Кроме того, я знал, что, оставив мать, я поступлю в общее отделение жеребят, где мы стояли по-двое и по-трое – и каждый день всей гурьбой молодежи выходили на воздух. Я стоял в одном деннике с Милым. Милый был верховый, и впоследствии на нем ездил Император, и его изображали на картинках и в статуях. Тогда он еще был простой сосунок, с глянцевитой нежной шерстью, лебединой шейкой и как струнки ровными и тонкими ногами. Он был всегда весел, добродушен и любезен; всегда был готов играть, лизаться и подшутить над лошадью или человеком. Мы с ним невольно подружились, живя вместе, и дружба эта продолжалась во всё время нашей молодости. Он был весел и легкомыслен. Он тогда уже начинал любить, заигрывал с кобылками и смеялся над моей невинностью. И на мое несчастие я из самолюбия стал подражать ему; и очень скоро увлекся любовью. И эта ранняя склонность моя была причиной величайшей перемены моей судьбы. Случилось так, что я увлекся. Вязопуриха была старше меня одним годом, мы с нею были особенно дружны; но под конец осени я заметил, что она начала дичиться меня...... Но я не стану рассказывать всей этой несчастной истории моей первой любви, она сама помнит мое безумное увлечение, окончившееся для меня самой важной переменой в моей жизни. Табунщики бросились гонять ее и бить меня. Вечером меня загнали в особый денник; я ржал целую ночь, как будто предчувствуя событие завтрашнего дня. На утро пришли в коридор моего денника генерал, конюший, конюха и табунщики, и начался страшный крик. Генерал кричал на конюшего, конюший оправдывался, что он не велел меня пускать, а что это самовольно сделали конюха. Генерал сказал, что он всех перепорет, а жеребчиков нельзя держать. Конюший обещался, что всё исполнит. Они затихли и ушли. Я ничего не понимал, но я видел, что что-то такое замышлялось обо мне. ................................................................................................................................................ ................................................................................................................................................ На другой день после этого я уже навеки перестал ржать, я стал тем, что я теперь. Весь свет изменился в моих глазах. Ничто мне не стало мило, я углубился в себя и стал размышлять. Сначала мне всё было постыло. Я перестал даже пить, есть и ходить, а уж об игре и думать нечего. Иногда мне приходило в голову взбрыкнуть, поскакать, поржать; но сейчас же представлялся страшный вопрос: зачем? к чему? И последние силы пропадали. Один раз меня проваживали вечером, в то время как табун гнали с поля. Я издалека еще увидал облако пыли с неясными знакомыми очертаниями всех наших маток. Я услыхал веселое гоготанье и топот. Я остановился, несмотря на то, что веревка недоуздка, за который меня тянул конюх, резала мне затылок, и стал смотреть на приближающийся табун, как смотрят на всегда потерянное и невозвратимое счастие. Они приближались, и я различал по одной – все мне знакомые, красивые, величавые, здоровые и сытые фигуры. Кое-кто из них тоже оглянулся на меня. Я не чувствовал боль от дерганья недоуздка конюха. Я забылся и невольно по старой памяти заржал и побежал рысью; но ржание мое отозвалось грустно, смешно и нелепо. В табуне не засмеялись, – но я заметил, как многие из них из приличия отвернулись от меня. Им видимо и гадко, и жалко, и совестно, и главное – смешно было на меня. Им смешно было на мою тонкую – невыразительную шею, большую голову (я похудел в это время), – на мои длинные, неуклюжие ноги и на глупый аллюр рысцой, который я, по старой привычке, предпринял вокруг конюха. Никто не отозвался на мое ржание, все отвернулись от меня. Я вдруг всё понял, понял, насколько я навсегда стал далек от всех их, и не помню, как пришел домой за конюхом. Я уже и прежде показывал склонность к серьезности и глубокомыслию, теперь же во мне сделался решительный переворот. Моя пежина, возбуждавшая такое странное презрение в людях, мое странное неожиданное несчастие и еще какое-то особенное положение мое на заводе, которое я чувствовал, но никак еще не мог объяснить себе, заставили меня углубиться в себя. Я задумывался над несправедливостью людей, осуждавших меня за то, что я пегий, я задумывался о непостоянстве материнской и вообще женской любви и зависимости ее от физических условий, и главное я задумывался над свойствами той странной породы животных, с которыми мы так тесно связаны и которых мы называем людьми – теми свойствами, из которых вытекала особенность моего положения на заводе, которую я чувствовал, но не мог понять. Значение этой особенности и свойств людских, на которых она была основана, открылось мне по следующему случаю. Это было зимою во время праздников. Целый день мне не давали корму и не поили меня. Как я после узнал, это происходило потому, что конюх был пьян. В этот же день конюший взошел ко мне, посмотрел, что нет корму, и начал ругать самыми дурными словами конюха, которого здесь не было, потом ушел. На другой день конюх с другим товарищем взошел в наш денник задавать нам сена, я заметил, что он особенно был бледен и печален; в особенности в выражении длинной спины его было что-то значительное и вызывающее сострадание. Он сердито бросил сено за решетку; я сунулся было головой чрез его плечо; но он кулаком так больно ударил меня по храпу, что я отскочил. Он еще ударил меня сапогом по животу. – Кабы не этот коростовый, – сказал он, – ничего бы не было. – А что? – спросил другой конюх. – Небось графских не ходит проведывать, а своего жеребенка по два раза в день наведывает. – Разве отдали ему пегого-то? – спросил другой. – Продали, подарили ли, пес их ведает. Графских хоть всех голодом помори – ничего, а вот как смел его жеребенку корму не дать. Ложись, говорит, и ну бузовать. Христианства нет. Скотину жалчей человека, креста, видно, на нем нет, сам считал, варвар. Генерал так не парывал, всю спину исполосовал, видно христианской души нет. То, что они говорили о сечении и о христианстве, я хорошо понял, – но для меня совершенно было темно тогда, что такое значили слова: своего, его жеребенка, из которых я видел, что люди предполагали какую-то связь между мною и конюшим. В чем состояла эта связь, я никак не мог понять тогда. Только гораздо уже после, когда меня отделили от других лошадей, я понял, что это значило. Тогда же я никак не мог понять, что такое значило то, что меня называли собственностью человека. Слова: моя лошадь, относимые ко мне, живой лошади, казались мне так же странны, как слова: моя земля, мой воздух, моя вода. Но слова эти имели на меня огромное влияние. Я не переставая думал об этом и только долго после самых разнообразных отношений с людьми понял, наконец, значение, которое приписывается людьми этим странным словам. Значение их такое: люди руководятся в жизни не делами, а словами. Они любят не столько возможность делать или не делать что-нибудь, сколько возможность говорить о разных предметах условленные между ними слова. Таковые слова, считающиеся очень важными между ними, суть слова: мой, моя, мое, которые они говорят про различные вещи, существа и предметы, даже про землю, про людей и про лошадей. Про одну и ту же вещь они условливаются, чтобы только один говорил – мое. И тот, кто про наибольшее число вещей по этой условленной между ними игре говорит мое, тот считается у них счастливейшим. Для чего это так, я не знаю; но это так. Я долго прежде старался объяснить себе это какою-нибудь прямою выгодою; но это оказалось несправедливым. Многие из тех людей, которые меня, например, называли своей лошадью, не ездили на мне, но ездили на мне совершенно другие. Кормили меня тоже не они, а совершенно другие. Делали мне добро опять-таки не они – те, которые называли меня своей лошадью, а кучера, коновалы и вообще сторонние люди. Впоследствии, расширив круг своих наблюдений, я убедился, что не только относительно нас, лошадей, понятие мое не имеет никакого другого основания, как низкий и животный людской инстинкт, называемый ими чувством или правом собственности. Человек говорит: «дом мой», и никогда не живет в нем, а только заботится о постройке и поддержании дома. Купец говорит: «моя лавка». «Моя лавка сукон», например, – и не имеет одежды из лучшего сукна, которое есть у него в лавке. Есть люди, которые землю называют своею, а никогда не видали этой земли и никогда по ней не проходили. Есть люди, которые других людей называют своими, а никогда не видали этих людей; и всё отношение их к этим людям состоит в том, что они делают им зло. Есть люди, которые женщин называют своими женщинами или женами, а женщины эти живут с другими мужчинами. И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими. Я убежден теперь, что в этом-то и состоит существенное различие людей от нас. И потому, не говоря уже о других наших преимуществах перед людьми, мы уже по одному этому смело можем сказать, что стоим в лестнице живых существ выше, чем люди: деятельность людей – по крайней мере тех, с которыми я был в сношениях, руководима словами, наша же делом. И вот это право говорить обо мне моя лошадь получил конюший и от этого высек конюха. Это открытие сильно поразило меня и вместе с теми мыслями и суждениями, которые вызывала в людях моя пегая масть, и с задумчивостью, вызванною во мне изменою моей матери, заставило меня сделаться тем серьезным и глубокомысленным мерином, которым я есмь. Я был трижды несчастлив: я был пегий, я был мерин, и люди вообразили себе обо мне, что я принадлежал не Богу и себе, как это свойственно всему живому, а что я принадлежал конюшему. Последствий того, что они вообразили себе это обо мне, было много. Первое из них уж было то, что меня держали отдельно, кормили лучше, чаще гоняли на корде и раньше запрягли. Меня запрягли в первый раз по 3-му году. Я помню, как в первый раз сам конюший, который воображал, что я ему принадлежу, с толпою конюхов стали запрягать меня, ожидая от меня буйства или противодействия. Они скрянчили мне губу. Они обвили меня веревками, заводя в оглобли; они надели мне на спину широкий ременный крест и привязали его к оглоблям, чтоб я не бил задом; а я ожидал только случая показать свою охоту и любовь к труду. Они удивлялись, что я пошел как старая лошадь. Меня стали проезжать, и я стал упражняться в беганьи рысью. С каждым днем я делал б?льшие и б?льшие успехи, так что чрез три месяца сам Генерал и многие другие хвалили мой ход. Но странное дело, именно потому, что они воображали себе, что я не свой, а конюшего, ход мой получал для них совсем другое значение. Жеребцов, моих братьев, проезжали на бегу, вымеряли их пронос, выходили смотреть на них, ездили в золоченых дрожках, накидывали на них дорогие попоны. Я ездил в простых дрожках конюшего по его делам в Чесменку и другие хутора. Всё это происходило оттого, что я был пегий, а главное потому, что я был, по их мнению, не графский, собственность конюшего. Завтра, если будем живы, я расскажу вам, какое главное последствие имело для меня это право собственности, которое воображал себе конюший. Весь этот день лошади почтительно обращались с Холстомером. Но обращение Нестера было так же грубо. Чалый жеребеночек мужика, уже подходя к табуну, заржал, и бурая кобылка опять кокетничала. Глава VII. ночь 3-я. Народился месяц, и узенький серп его освещал фигуру Холстомера, стоявшего по середине двора. Лошади толпились около него. – Главное удивительное последствие для меня того, что я был не графский, не божий, а конюшего, – продолжал пегий, – было то, что то, что составляет главную заслугу нашу – резвый ход, сделалось причиной моего изгнания. Проезжали на кругу Лебедя, а конюший из Чесменки подъехал на мне и стал у круга. Лебедь прошел мимо нас. Он хорошо ехал, но он всё-таки щеголял, не было в нем той спорости, которую я выработал в себе, того, чтобы мгновенно при прикосновении одной ноги отделялась другая и не тратилось бы ни малейшего усилия праздно, а всякое усилие двигало бы вперед. Лебедь прошел мимо нас. Я потянулся в круг, конюший не задержал меня. «А что померять моего Пегаша?» крикнул он, и когда Лебедь поровнялся другой раз, он пустил меня. У того уж была набрана скорость, и потому я отстал на первом заезде, но во второй я стал набирать на него, стал близиться к дрожкам, стал ровняться, обходить и обошел. Попытали другой раз – то же самое. Я был резвее. И это привело всех в ужас. – Решили, чтобы скорее продать меня подальше, чтобы и слуху не было. «А то узнает граф – и беда!» Так говорили они. И меня продали барышнику в коренной. У барышника я пробыл недолго. Меня купил гусар, приезжавший за ремонтом. Всё это было так несправедливо, так жестоко, что я был рад, когда меня вывели из Хреновой и навсегда разлучили со всем, что мне было родно и мило. Мне было слишком тяжело между ними. Им предстояли любовь, почести, свобода, мне – труд, унижения, унижения, труд и до конца моей жизни! За что? За то, что я был пегий и что от этого я должен был сделаться чьею-то лошадью. Дальше в этот вечер Холстомер не мог рассказывать. На варке случилось событие, переполошившее всех лошадей. Купчиха, жеребая запоздавшая кобыла, слушавшая сначала рассказ, вдруг повернулась и медленно отошла под сарай, и там начала кряхтеть так громко, что все лошади обратили на нее внимание; потом она легла, потом опять встала, опять легла. Старые матки поняли, что с ней, но молодежь пришла в волненье и, оставив мерина, окружила больную. – К утру был новый жеребенок, качавшийся на ножках. Нестер кликнул конюшего, и кобылу с жеребенком отвели в денник, а лошадей погнали без нее. Глава VIII. ночь 4-я. Вечером, когда ворота затворили и всё затихло, пегий продолжал так: – Много наблюдений над людьми и лошадьми успел я сделать во время всех моих переходов из рук в руки. Дольше всего я был у двух хозяев: у князя, гусарского офицера, потом у старушки, жившей у Николы Явленного. У гусарского офицера я провел лучшее время моей жизни. Хотя он был причиной моей погибели, хотя он ничего и никого никогда не любил, я любил его и люблю его именно за это. Мне нравилось в нем именно то, что он был красив, счастлив, богат и потому никого не любил. Вы понимаете это наше высокое лошадиное чувство. Его холодность, его жестокость, моя зависимость от него придавали особенную силу моей любви к нему. Убей, загони меня, думал я, бывало, в наши хорошие времена, я тем буду счастливее. Он купил меня у барышника, которому за 800 р. продал меня конюший. Он купил меня за то, что ни у кого не было пегих лошадей. Это было мое лучшее время. У него была любовница. Я знал это потому, что каждый день возил его к ней и ее и иногда возил их вместе. Любовница его была красавица, и он был красавец, и кучер у него был красавец. И я всех их любил за это. И мне было хорошо жить. Жизнь моя проходила так: с утра приходил конюх чистить меня, не сам кучер, а конюх. Конюх был молодой молодчик, взятый из мужиков. Он отворял дверь, выпускал пар лошадиный, выкидывал навоз, снимал попоны и начинал ерзать щеткой по телу и скребницей класть беловатые ряды плоти на избитый шипами канатник пола. Я шутливо покусывал его за рукав, я постукивал ногой. Потом подводили одного за другим к чану холодной воды, и малый любовался на гладкие своего труда пежины, на ногу прямую как стрела, с широким копытом, и на лоснящийся круп и спину, хоть спать ложись. – За высокие решетки закладывали сено, всыпали овес в дубовые ясли. Приходил Феофан, старший кучер. Хозяин и кучер были похожи. И тот и другой ничего не боялись и никого не любили кроме себя, и за это все любили их. Феофан ходил в красной рубахе и плисовых штанах и поддевке. Я любил, когда он, бывало, в праздник, напомаженный, в поддевке, зайдет в конюшню и крикнет: «Ну, животина, забыла!» и толконет рукояткой вилок меня по ляжке, но никогда не больно, а только для шутки. Я тотчас же понимал шутку и, прикладывая ухо, щелкал зубами. Был у нас вороной жеребец из пары. Меня по ночам запрягали и с ним. Полкан этот не понимал шуток, а был просто зол как чорт. Я с ним рядом стоял, через стойло, и бывало серьезно грызся. Феофан не боялся его. Бывало, подойдет прямо, крикнет, кажется убьет – нет, мимо, и Феофан наденет оброть. Раз мы с ним в паре понесли вниз по Кузнецкому. Ни хозяин, ни кучер не испугались, оба смеялись, кричали на народ и сдерживали и поворачивали, так никого и не задавили. В их службе я потерял лучшие свои качества и половину жизни. Тут меня и опоили и разбили на ноги. Но несмотря на то, это было лучшее время моей жизни. В 12 приходили, впрягали, мазали копыты, смачивали чолку и гриву и вводили в оглобли. Сани были камышевые плетеные бархатные, сбруя с маленькими серебряными пряжечками, вожжи шелковые и одно время – филе. Запряжка была такая, что когда все поводки, ремешки были прилажены и застегнуты, нельзя было разобрать где кончается запряжка и начинается лошадь. Запрягут в сарае на развязке. Выйдет Феофан с задом шире плеч, в красном кушаке под мышки, оглядит запряжку, сядет, заправит кафтан, выставит ногу в стремя, пошутит что-нибудь всегда, привесит кнут, которым почти никогда не стегнет меня, только для порядка, и скажет: «пущай!». И играя каждым шагом, я трогаю из ворот, и кухарка, вышедшая выплеснуть помои, останавливается на пороге, и мужики, привезшие на двор дрова, таращат глаза. Выедет, проедет и станет. Выйдут лакеи, подъедут кучера, и пойдут разговоры. Всё ждут, часа три иногда стоим у подъезда, изредка проезжаем, заворачиваем и опять становимся. Наконец зашумят в дверях, выбежит во фраке седой Тихон с брюшком: «Подавай!» Тогда не было этой глупой манеры говорить: «вперед», как будто я не знаю, что ездют не назад, а вперед. Чмокнет Феофан. Подъедет, и выходит торопливо-небрежно, как будто ничего удивительного нет ни в этих санях, ни в лошади, ни в Феофане, который изогнет спину и вытянет руки так, как их, кажется, держать долго нельзя, выйдет князь в кивере и шинели с бобровым седым воротником, закрывающим румяное, чернобровое красивое лицо, которое бы никогда закрывать не надо, выйдет, побрякивая саблей, шпорами и медными задниками калош, ступая по ковру, как будто торопясь и не обращая внимания на меня и на Феофана, то, на что смотрят и чем любуются все кроме его. Чмокнет Феофан, я влягу в поводья и честно, шагом подъедем, станем; я покошусь на князя, взмахну кровной головой и тонкой чолкой. Князь в духе, иногда пошутит с Феофаном, Феофан ответит чуть оборачивая красивую голову и, не спуская рук, делает чуть заметное, понятное для меня движение вожжами, и раз-раз-раз, всё шире и шире, содрогаясь каждым мускулом и кидая снег с грязью под передок, я еду. Тогда тоже не было нынешней глупой манеры кричать: «О!» как будто у кучера болит что нибудь, а не понятное: «Пади берегись!». – Пади берегись! – покрикивает Феофан, и народ сторонится и останавливается и шею кривит, оглядываясь на красавца мерина, красавца кучера и красавца барина. Любил я перегнать рысака. Когда, бывало, мы издалека завидим с Феофаном упряжь, достойную нашего усилия, и мы, летя как вихрь, медленно начинаем наплывать ближе и ближе, уж я кидаю грязь в спинку саней, ровняюсь с седоком и над головой фыркаю ему, ровняюсь с седелкой, с дугой, уж не вижу его и слышу только сзади себя всё удаляющиеся его звуки. А князь и Феофан и я мы все молчим и делаем вид, что мы просто едем по своему делу, что мы и не замечаем тех, которые попадаются нам на пути на плохих лошадях. Любил я перегнать, но любил я также встретиться с хорошим рысаком; один миг, звук, взгляд, и мы уж разъехались и опять одиноко летим каждый в свою сторону. Заскрипели ворота и послышались голоса Нестера и Васьки. ночь 5-я. Погода начала изменяться. Было пасмурно, с утра и росы не было, но тепло, и комары липли. Как только табун загнали, лошади собрались вокруг пегого, и он так кончил свою историю. – Счастливая жизнь моя кончилась скоро. Я прожил так только два года. В конце 2-й зимы случилось самое радостное для меня событие и вслед за ним самое большое мое несчастие. – Это было на маслянице, я повез князя на бег. На бегу ехали Атласный и Бычок. Не знаю, что он делал там в беседке, но знаю, что он вышел и велел Феофану въехать в круг. Помню, меня ввели в круг, поставили, и поставили Атласного. Атласный ехал с поддужным, я, как был, в городских санках. В завороте я его кинул; и хохот и рев восторга приветствовали меня. Когда меня проваживали, за мной ходила толпа. И человек 5 предлагали князю тысячи. Он только смеялся, показывая свои белые зубы. – Нет, – говорил он, – это не лошадь, а друг, горы золота не возьму. До свиданья, господа, – расстегнул полость, сел. – На Стожинку. – Это была квартира его любовницы. И мы полетели. Это был наш последний счастливый день. Мы приехали к ней. Он называл ее своею. А она полюбила другого и уехала с ним. Он узнал это у нее на квартире. Было 5 часов, и он, не отпрягая меня, поехал за ней. Чего никогда не было: меня стегали кнутом и пускали скакать. В первый раз я сделал сбой, и мне совестно стало, и я хотел поправиться; но вдруг я услыхал, князь кричал не своим голосом: «Валяй». И свиснул кнут и резнул меня, и я поскакал, ударяя ногой в железо передка. Мы догнали ее за 25 верст. Я довез его, но дрожал всю ночь и не мог ничего есть. На утро мне дали воды. Я выпил и на век перестал быть той лошадью, какою я был. Я болел, меня мучали и калечили – лечили, как это называют люди. Сошли копыты, сделались наливы, и ноги согнулись, груди не стало и появилась вялость и слабость во всем. Меня продали барышнику. Он меня кормил морковью и еще чем-то и сделал из меня что-то совсем непохожее на меня, но такое, что могло обмануть незнающего. Ни силы, ни езды во мне уже не было. Кроме того барышник мучал меня тем, что как только приходили покупатели, он входил в мой денник и начинал больным кнутом стегать и пугать меня, так что доводил до бешенства. Потом затирал рубцы от кнута и выводил. У барышника купила меня старушка. Ездила она всё к Николе Явленному и секла кучера. Кучер плакал в моем стойле. И тут я узнал, что слезы имеют приятный соленый вкус. Потом старушка умерла. Приказчик ее взял меня в деревню и продал краснорядцу, потом я объелся пшеницы и еще хуже заболел. Меня продали мужику. Там я пахал, почти ничего не ел, и мне подрезали ногу сошниками. Я опять болел. Цыган выменял меня. Он мучал меня ужасно и, наконец, продал здешнему приказчику. И вот я здесь. Все молчали. Стал накрапывать дождь. Глава IX. Возвращаясь домой в следующий вечер, табун наткнулся на хозяина с гостем. Жулдыба, подходя к дому, покосилась на две мужские фигуры: один был молодой хозяин в соломенной шляпе, другой высокий, толстый, обрюзгший военный. Старуха покосилась на людей и, прижав, прошла подле него; остальные – молодежь – переполошились, замялись, особенно когда хозяин с гостем нарочно вошли в середину лошадей, что-то показывая друг другу и разговаривая. – Вот эту я у Воейкова купил – серую в яблоках, – говорил хозяин. – А эта молодая вороная белоножка чья – хороша, – говорил гость. Они перебрали много лошадей, забегая и останавливая. Заметили и бурую кобылку. – Это от верховых хреновских осталась у меня порода, – сказал хозяин. Они не могли рассмотреть всех лошадей на ходу. Хозяин закричал Нестера; и старик, торопливо постукивая каблуками бока пегого, рысцой выбежал вперед. Пегий ковылял, припадая на одну ногу, но бежал так, что, видно было, он ни в каком случае не стал бы роптать, даже ежели бы ему велели бежать так, насколько хватит силы, на край света. Он даже готов был бежать навскачь и даже покушался на это с правой ноги. – Вот лучше этой кобылы – я смело могу сказать, нет лошади в России, – сказал хозяин, указывая на одну из кобыл. Гость похвалил. Хозяин взволнованно заходил, забегал, показывал и рассказывал историю и породу каждой лошади. Гостю, очевидно, было скучно слушать хозяина, и он придумывал вопросы, чтобы было похоже, что и он интересуется этим. – Да, да, – говорил он рассеянно. – Ты взгляни, – говорил хозяин, не отвечая, – ноги взгляни… Дорого досталась, да уж у меня третьяк от нее и едет. – Хорошо едет? – сказал гость. Так перебрали почти всех лошадей и показывать больше нечего было. И они замолчали. – Ну что ж – пойдем? – Пойдем. – Они пошли в ворота. Гость рад был, что кончилось показыванье и что пойдут домой, где можно поесть, попить, покурить, и видимо повеселел. Проходя мимо Нестера, который, сидя на пегом, ожидал еще приказаний, гость хлопнул большой жирной рукой по крупу пегого. – Вот росписной-то! – сказал он. – Такой-то у меня был пегий, помнишь я тебе рассказывал. Хозяин услыхал, что говорят не об его лошадях, и не слушал, а, оглядываясь, продолжал смотреть на табун. Вдруг над самым ухом его послышалось глупое, слабое, старческое ржание. Это заржал пегий, не кончил и, как будто сконфузился, оборвал. Ни гость, ни хозяин не обратили внимания на это ржанье и прошли домой. Холстомер узнал в обрюзгшем старике своего любимого хозяина, бывшего блестящего богача-красавца Серпуховского. Глава X. ................................................................................................................................................ ................................................................................................................................................ Дождь продолжал моросить. На варке было пасмурно, а в барском доме было совсем другое. У хозяина был накрыт роскошный вечерний чай в роскошной гостиной. За чаем сидели хозяин, хозяйка и приезжий гость. Хозяйка беременная, что очень заметно было по ее поднявшемуся животу, прямой выгнутой позе, по полноте и в особенности по глазам, внутрь кротко и важно смотревшим большим глазам, сидела за самоваром. Хозяин держал в руках ящик особенных 10-ти летних сигар, каких ни у кого не было по его словам, и сбирался похвастать ими перед гостем. Хозяин был красавец лет 25-ти, свежий, холенный, расчесанный. Он дома был одет в свежую широкую, толстую пару, сделанную в Лондоне. На цепочке у него были крупные дорогие брелоки. Запонки рубашки были большие, тоже массивные, золотые, с бирюзой. Борода была ? la Наполеон III и мышиные хвостики были напомажены и торчали так, как только могли это произвести в Париже. На хозяйке было платье шелковой кисеи с большими пестрыми букетами, на голове большие золотые, какие-то особенные шпильки в густых русых, хоть и не вполне своих, но прекрасных волосах. На руках было много браслетов и колец, и всё дорогие. Самовар был серебряный, сервиз тоненький. Лакей великолепный в своем фраке и белом жилете и галстуке, как статуя, стоял у двери, ожидая приказаний. Мебель была гнутая, изогнутая и яркая; обои темные большими цветами. Около стола звенела серебряным ошейником левретка, необычайно тонкая, которую звали необычайно трудным аглицким именем, плохо выговариваемым обоими, не знавшими по-аглицки. В углу в цветах стояло фортепьяно incrustе.[2 - [с инкрустацией].] От всего веяло новизной, роскошью и редкостностью. Всё было очень хорошо, но на всем был особенный отпечаток излишка, богатства и отсутствия умственных интересов. Хозяин был рысистый охотник, крепыш-сангвиник, один из тех, которые никогда не переводятся, ездят в собольих шубах, бросают дорогие букеты актрисам, пьют вино самое дорогое с самой новой маркой, в самой дорогой гостинице, дают призы своего имени и содержат самую дорогую. Приезжий, Никита Серпуховской, был человек лет за 40, высокий, толстый, плешивый, с большими усами и бакенбардами. Он должен был быть очень красив. Теперь он опустился видимо физически и морально и денежно. На нем было столько долгов, что он должен был служить, чтобы его не посадили в яму. Он теперь ехал в губернский город начальником коннозаводства. Ему выхлопотали это его важные родные. Он был одет в военный китель и синие штаны. Китель и штаны были такие, каких бы никто себе не сделал кроме богача, белье тоже, часы были тоже английские. Сапоги были на каких-то чудных, в палец толщины, подошвах. Никита Серпуховской промотал в жизни состояние в 2 мильона и остался еще должен 120 тысяч. От такого куска всегда остается размах жизни, дающий кредит и возможность почти роскошно прожить еще лет десять. Лет десять уж проходили и размах кончался, и Никите становилось грустно жить. Он начинал уже попивать, т. е. хмелеть от вина, чего прежде с ним не бывало. Пить же собственно он никогда не начинал и не кончал. Более же всего заметно было его падение в беспокойстве взглядов (глаза его начинали бегать) и нетвердости интонаций и движений. Это беспокойство поражало тем, что оно, очевидно, недавно пришло к нему, потому что видно было, что он долго привык всю жизнь никого и ничего не бояться и что теперь, недавно только, он дошел тяжелыми страданиями до этого страха, столь несвойственного его натуре. Хозяин и хозяйка замечали это, переглядывались так, что видимо, понимая друг друга, откладывали только до постели подробное обсуждение этого предмета и переносили бедного Никиту и даже ухаживали за ним. Вид счастья молодого хозяина унижал Никиту и заставлял его, вспоминая свое безвозвратное прошедшее, болезненно завидовать. – Что вам ничего сигары, Мари, – сказал он, обращаясь к даме тем особенным, неуловимым и приобретаемым только опытностью тоном – вежливым, приятельским, но не вполне уважительным, которым говорят люди, знающие свет, с содержанками в отличие от жен. Не то чтобы он хотел оскорбить ее, напротив, теперь он скорее хотел подделаться к ней и ее хозяину, хотя ни за что сам себе не признался бы в этом. Но он уж привык говорить так с такими женщинами. Он знал, что она сама бы удивилась, даже оскорбилась бы, ежели бы он с ней обходился как с дамой. Притом надо было удержать за собой известный оттенок почтительного тона для настоящей жены своего равного. Он обращался с такими дамами всегда уважительно, но не потому, чтобы он разделял так называемые убеждения, которые проповедуются в журналах (он никогда не читал этой дряни) о уважении к личности каждого человека, о ничтожности брака и т. д., а потому что так поступают все порядочные люди, а он был порядочный человек, хотя и упавший. Он взял сигару. Но хозяин неловко взял горсть сигар и предложил гостю. – Нет, ты увидишь, как хороши. Возьми. Никита отклонил рукой сигары, и в глазах его мелькнуло чуть заметно оскорбление и стыд. – Спасибо. – Он достал сигарочницу. – Попробуй моих. Хозяйка была чуткая. Она заметила это и поспешила заговорить с ним. – Я очень люблю сигары. – Я бы сама курила, если бы не все курили вокруг меня. И она улыбнулась своей красивой доброй улыбкой. Он улыбнулся в ответ ей нетвердо. Двух зубов у него не было. – Нет, ты возьми эту, – продолжал не чуткий хозяин. – Другие те послабее. Фриц, bringen sie noch eine Kasten, – сказал он, – dort zwei.[3 - [принесите еще ящик, там два.]] Немец лакей принес другой ящик. – Ты какие больше любишь? Крепкие? Эти очень хороши. Ты возьми все, – продолжал он совать. Он, видимо, был рад, что было перед кем похвастаться своими редкостями, и ничего не замечал. Серпуховской закурил и поспешил продолжать начатый разговор. – Так во сколько тебе пришелся Атласный? – сказал он. – Дорог пришелся, не меньше пяти тысяч, но по крайней мере уж я обеспечен. Какие дети, я тебе скажу. – Едут? – спросил Серпуховской. – Хорошо едут. Нынче сын его взял три приза: в Туле, Москве и в Петербурге бежал с Воейковским Вороным. Каналья наездник сбил 4 сбоя, а то бы за флагом оставил. – Сыр он немного. Голандщины много, вот что я тебе скажу, – сказал Серпуховской. – Ну а матки-то на что? Я тебе покажу завтра. Добрыню я дал 3 тысячи. Ласковую 2 тысячи. И опять хозяин начал перечислять свое богатство. – Хозяйка видела, что Серпуховскому это тяжело и что он притворно слушает. – Будете еще чай пить? – спросила она. – Не буду, – сказал хозяин и продолжал рассказывать. Она встала, хозяин остановил ее, обнял и поцеловал. Серпуховской начал было улыбаться, глядя на них и для них, ненатуральной улыбкой, но когда хозяин встал и, обняв ее, вышел с ней до портьеры – лицо Никиты вдруг изменилось, он тяжело вздохнул, и на обрюзгшем лице его вдруг выразилось отчаяние. Даже злоба была видна на нем. Глава XI. Хозяин вернулся и, улыбаясь, сел против Никиты. Они помолчали. – Да, ты говорил у Воейкова купил, – сказал Серпуховской, как будто небрежно. – Да – Атласного, ведь я говорил. Мне всё хотелось кобыл у Дубовицкого купить. Да дрянь осталась. – Он прогорел, – сказал Серпуховской и вдруг остановился и оглянулся кругом. Он вспомнил, что должен этому самому прогоревшему 20 тысяч. И что если говорить про кого «прогорел», то уж верно про него говорят это. – Он замолчал. Оба опять долго молчали. Хозяин в голове перебирал, чем бы похвастаться перед гостем. Серпуховской придумывал, чем бы показать, что он не считает себя прогоревшим. Но у обоих мысли ходили туго, несмотря на то, что они старались подбодрять себя сигарами. «Что ж когда выпить?» думал Серпуховской. «Непременно надо выпить, а то с ним с тоски умрешь», думал хозяин. – Так как же ты долго здесь пробудешь? – сказал Серпуховской. – Да еще с месяц. Что ж поужинаем, что ль? Фриц, готово? Они вышли в столовую. В столовой под лампой стоял стол, уставленный свечами и самыми необыкновенными вещами: сифоны, куколки на пробках, вино необыкновенное в графинах, необыкновенные закуски, водки. – Они выпили, съели, еще выпили, еще съели, и разговор завязался. Серпуховской раскраснелся и стал говорить не робея. Они говорили про женщин. У кого какая: цыганка, танцовщица, француженка. – Ну что ж, ты оставил Матье? – спросил хозяин. Это была содержанка, которая разорила Серпуховского. – Не я, а она. Ах, брат, как вспомнишь, чт? просадил в своей жизни! Теперь я рад, как заведутся 1000 рублев, рад, право, как уеду от всех. В Москве не могу. Ах, что говорить. Хозяину было скучно слушать Серпуховского. Ему хотелось говорить про себя – хвастаться. А Серпуховскому хотелось говорить про себя – про свое блестящее прошедшее. Хозяин налил ему вина и ждал, когда он кончит, чтобы рассказать ему про себя, как у него теперь устроен завод так, как ни у кого не был прежде. И что его Мари не только из-за денег, но сердцем любит его. – Я тебе хотел сказать, что в моем заводе… – начал было он. Но Серпуховской перебил его. – Было время, могу сказать, – начал он, – что я любил и умел пожить. Ты вот говоришь про езду, ну скажи, какая у тебя самая резвая лошадь? Хозяин обрадовался случаю рассказать еще про завод, и он начал было; но Серпуховской опять перебил его. – Да, да, – сказал он. – Ведь это у вас у заводчиков только для тщеславия, а не для удовольствий и для жизни. А у меня не так было. Вот я тебе говорил нынче, что у меня была ездовая лошадь пегая, такие же пежины, как под твоим табунщиком. Ох, лошадь же была. Ты не мог знать; это было в 42-м году, я только приехал в Москву, поехал к барышнику и вижу – пегий мерин. Ладов хороших. Мне понравился. Цена? 1000 рублей. Мне понравился, я взял и стал ездить. Не было у меня, да и у тебя нет и не будет такой лошади. Лучше я не знал лошади ни ездой, ни силой, ни красотой. Ты мальчишка был, тогда ты не мог знать, но ты слышал, я думаю. Вся Москва знала его. – Да, я слышал, – неохотно сказал хозяин, – но я хотел тебе сказать про своих… – Так ты слышал. Я купил его так, без породы, без аттестата; потом уж я узнал. Мы с Воейковым добирались. Это был сын Любезного 1-го, Холстомер. Холсты меряет. Его за пежину отдали с Хреновского завода конюшему, а тот выхолостил и продал барышнику. Таких уж лошадей нет, дружок! Ах, время было. Ах ты молодость! – пропел он из цыганской песни. Он начинал хмелеть. – Эх, хорошее было время. Мне было 25 лет, у меня было 80 тысяч серебром дохода тогда, ни одного седого волоса, все зубы как жемчуг. За что ни возьмусь, всё удается, и всё кончилось. – Ну тогда не было той резвости, – сказал хозяин, пользуясь перерывом. – Я тебе скажу, что мои первые лошади стали ходить без..... – Твои лошади! Да тогда резвее были. – Как резвее? – Резвее. Я как теперь помню, выехал я раз в Москве на бег на нем. Моих лошадей не было. Я не любил рысистых, у меня были кровные, Генерал, Шоле, Магомет. На пегом я ездил. Кучер у меня был славный малый, я любил его. Тоже спился. Так приехал я. – Серпуховской, когда, – говорят, – ты заведешь рысистых? – Мужиков-то ваших, чорт их возьми, у меня извозчичий пегий всех ваших обежит. – Да вот не обегает. – Пари 1000 рублей. – Ударились. Пустили. На пять секунд обошел, 1000 рублей выиграл пари. Да это что. Я на кровных, на тройке 100 верст в 3 часа сделал. Вся Москва знает. И Серпуховской начал врать так складно и так непрерывно, что хозяин не мог вставить ни одного слова и с унылым лицом сидел против него, только для развлечения подливая себе и ему вино в стаканы. Стало уж светать. А они всё сидели. Хозяину было мучительно скучно. Он встал. – Спать – так спать, – сказал Серпуховской, вставая и шатаясь, и отдуваясь пошел в отведенную комнату. Хозяин лежал с любовницей. – Нет, он невозможен. Напился и врет не переставая. – И за мной ухаживает. – Я боюсь, будет просить денег. Серпуховской лежал нераздетый на постели и отдувался. «Кажется, я много врал, – подумал он. – Ну всё равно. Вино хорошо, но свинья он большая. Купеческое что-то. И я свинья большая, – сказал он сам себе и захохотал. – То я содержал, то меня содержат. Да, Винклерша содержит – я у ней деньги беру. Так ему и надо, так ему и надо! – Однако раздеться, сапоги не снимешь». – Эй! Эй! – крикнул он, но человек, приставленный к нему, ушел давно спать. Он сел, снял китель, жилет и штаны стоптал с себя кое-как, но сапог долго не мог стащить, брюхо мягкое мешало. Кое-как стащил один, другой бился, бился, запыхался и устал. И так с ногой в голенище повалился и захрапел, наполняя всю комнату запахом табаку, вина и грязной старости. Глава XII. Ежели Холстомер что еще вспоминал в эту ночь, то его развлек Васька. Кинул на него попону и поскакал, до утра он держал его у двери кабака с мужицкой лошадью. Они лизались. Утром он пошел в табун и всё чесался. «Что-то больно чешется», думал он. Прошло 5 дней. Позвали коновала. Он с радостью сказал: – Короста. Позвольте цыганам продать. – Зачем? Зарежьте, только чтоб нынче его не было. Утро тихое, ясное. Табун пошел в поле. Холстомер остался. Пришел странный человек, худой, черный, грязный, в забрызганном чем-то черным кафтане. Это был драч. Он взял, не поглядев на него, повод оброти, надетой на Холстомера, и повел. Холстомер пошел спокойно, не оглядываясь, как всегда волоча ноги и цепляя задними по соломе. Выйдя за ворота, он потянулся к колодцу, но драч дернул и сказал: – Не к чему. Драч и Васька, шедший сзади, пришли в лощинку за кирпичным сараем и, как будто что-то особенное было на этом самом обыкновенном месте, остановились, и драч, передав Ваське повод, снял кафтан, засучил рукава, достал из голенища нож и брусок, стал точить [о] брусок. Мерин потянулся к поводу, хотел от скуки пожевать его, но далеко было, он вздохнул и закрыл глаза. Губа его повисла, открылись съеденные желтые зубы, и он стал задремывать под звуки точения ножа. Только подрагивала его больная с наплывом отставленная нога. Вдруг он почувствовал, что его взяли под салазки и поднимают кверху голову. Он открыл глаза. Две собаки были перед ним. Одна нюхала по направлению к драчу, другая сидела глядя на мерина, как будто ожидая чего-то именно от него. Мерин взглянул на них и стал тереть скулою о руку, которая держала его. «Лечить, верно, хотят, – подумал он. – Пускай!» И точно, он почувствовал, что что-то сделали с его горлом. Ему стало больно, он вздрогнул, ботнул ногой, но удержался и стал ждать, чт? будет дальше. Дальше сделалось то, что что-то жидкое полилось большой струей ему на шею и грудь. Он вздохнул во все бока. И ему стало легче гораздо. Облегчилась вся тяжесть его жизни. Он закрыл глаза и стал склонять голову – никто не держал ее. Потом стала склоняться шея, потом ноги задрожали, зашаталось всё тело. Он не столько испугался, сколько удивился. Всё так ново стало. Он удивился, рванулся вперед, вверх. Но вместо этого ноги, сдвинувшись с места, заплелись, он стал валиться на бок и, желая переступить, завалился вперед и на левый бок. Драч подождал, пока прекратились судороги, отогнал собак, подвинувшихся ближе, и потом, взяв за ногу и отворотив мерина на спину и велев Ваське держать за ногу, начал свежевать. – Тоже лошадь была, – сказал Васька. – Кабы посытее, хороша бы кожа была, – сказал драч. – Табун проходил вечером горой, и тем, которые шли с левого края, видно было что-то красное внизу, около чего возились хлопотливо собаки и перелетали воронья и коршуны. Одна собака, упершись лапами в стерву, мотая головой, отрывала с треском то, чт? зацепила. Бурая кобылка остановилась, вытянула голову и шею и долго втягивала в себя воздух. Насилу могли отогнать ее. – На заре в овраге старого леса, в заросшем низу на полянке, радостно выли головастые волченята. Их было пять: четыре почти равные, а один маленький с головой больше туловища. Худая линявшая волчица, волоча полное брюхо с отвисшими сосками по земле, вышла из кустов и села против волченят. – Волченята полукругом стали против нее. Она подошла к самому маленькому и, опустив полено и перегнув морду книзу, сделала несколько судорожных движений и, открыв зубастый зев, натужилась и выхаркнула большой кусок конины. Волченята побольше сунулись к ней, но она угрожающе двинулась к ним и предоставила всё маленькому. Маленький, как бы гневаясь, рыча ухватил конину под себя и стал жрать. Так же выхаркнула волчица другому, и третьему, и всем пятерым и тогда легла против них, отдыхая. Через неделю валялись у кирпичного сарая только большой череп и два маслака, остальное всё было растаскано. На лето мужик, собиравший кости, унес и эти маслаки и череп и пустил их в дело. – Ходившее по свету, евшее и пившее мертвое тело Серпуховского убрали в землю гораздо после. Ни кожа, ни мясо, ни кости его никуда не пригодились. А как уже 20 лет всем в великую тягость было его ходившее по свету мертвое тело, так и уборка этого тела в землю было только лишним затруднением для людей. Никому уж он давно был не нужен, всем уж давно он был в тягость, но всё-таки мертвые, хоронящие мертвых, нашли нужным одеть это тотчас же загнившее пухлое тело в хороший мундир, в хорошие сапоги, уложить в новый хороший гроб, с новыми кисточками на 4-х углах, потом положить этот новый гроб в другой свинцовый и свезти его в Moскву и там раскопать давнишние людские кости и именно туда спрятать это гниющее, кишащее червями тело в новом мундире и вычищенных сапогах и засыпать всё землею. – ПЕРВЫЙ ВИНОКУР, ИЛИ КАК ЧЕРТЕНОК КРАЮШКУ ЗАСЛУЖИЛ. КОМЕДИЯ. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. СЦЕНА 1-я. Мужик (пашет, глядит вверх). Вот и полдни, пора отпрягать. Но, вылезь! Заморилась сердечная. Вот завернусь оттуда, последнюю борозду проеду, да и обедать. Спасибо, догадался, с собою краюшку хлеба взял. Домой не поеду. Закушу у колодца, вздремну, а буланка травки покушает. Да с Богом опять за работу. Рано отпашусь, Бог даст. СЦЕНА 2-я. Выбегает чертенок к кусту. Чертенок. Ишь добрый какой! Всё Бога поминает. Погоди ж ты, и чорта помянешь. Унесу у него краюшку. Хватится, станет искать. Жрать захочется, обругается и чорта помянет. (Берет краюшку, уносит и садится за куст, выглядывает, что будет делать мужик.) Мужик (выхлестывает гужи). Господи, благослови! (Выводит лошадь, пускает, идет к кафтану.) Страсть проголодался! Краюшку большую баба отрезала, а гляди, всю съем. (Подходит к кафтану.) Нету! Должно я ее кафтаном накрыл. (Поднимает кафтан.) И тут нет. Вот что-то! (Трясет кафтан.) Чертенок (из-за куста). Ищи, ищи, она вот она! (Садится на нее.) Мужик (поднимает сволока, еще трясет кафтаном): Чудо, право чудо! Никого не было, а нет краюшки. Кабы птицы расклевали, крошки бы были. А то и крох нет. Никого не было, а унес кто-то. Чертенок (поднимается, заглядывает). Сейчас меня помянет. Мужик Видно, так и быть. С голоду не помру. Унес, так унес. Пускай ест на здоровье! Чертенок (плюется). Ах, ты, проклятый мужик! Ему бы надо ругаться, а он говорит: на здоровье! Ничего с ним не сделаешь. (Мужик укладывается спать, крестится, зевает и засыпает.) Чертенок (выходит из-за куста). Вот и толкуй старшой! Старшой всё говорит: мало ты в ад ко мне мужиков водишь. Гляди-ка, купцов, господ да попов сколько каждый день прибывает, а мужиков мало. Как его обротаешь? Не подобьешься к нему никак. Уж чего же лучше – последнюю краюшку украл. А он всё не обругался. И не знаю, что теперь делать! Пойду, доложусь. (Проваливается.) Занавес. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. АД. На главном месте сидит старшой чорт. Писарь чортов сидит внизу, за столом с письменными принадлежностями. Стражи стоят по сторонам. Направо – 5 чертенят разных видов; налево у дверей – привратник; один франтоватый чертенок стоит прямо перед старшим. Франтоватый чертенок. Всей добычи моей за три года 263753 человека. Все теперь у меня во власти. Старшой. Хорошо. Благодарю. Проходи! (Франтоватый чертенок проходит направо.) Старшой (к писарю). Устал я. Много ли там еще осталось дела? От кого и от кого получили отчет и от кого еще осталось получить? Писарь (считает по пальцам и указывает по мере счета на стоящих направо чертенят. Когда называет какого чертенка, то тот кланяется). От боярского беса получен отчет. Всех забрал 1836. От купеческого получен, 9643. От поповского получен, 1517. От монашеского получен, 112. От судейского получен, 3423. От бабьего сейчас тоже получен, всех 263753. Баб 186315, девок 17438. Только два и остаются: приказный да мужицкий. Старшой. Ну, уж видно покончить нынче. (Привратнику.) Пускай! (Входит приказный чертенок, кланяется старшому.) Старшой. Ну, что? твои дела как? Приказный чертенок (всё смеется, потирает руки). Мои дела как сажа бела. Добыча такая, что с сотворения мира и не запомню. Старшой. А что, али много забрал? Приказный чертенок. Не в счете дело. Счетом хоть и немного, всего 1350 человек, да хороши ребята. Такие ребята, что заместо чертей отвечать могут. Сами лучше чертей людей смущают. Новую моду я им завел. Старшой. Какую же такую новую моду? Приказный чертенок. А вот какую: прежде были приказные при судьях, людей обманывали. А теперь я их научил особо от судей быть. А кто денег больше даст, за того он и хлопочет. И так хлопочат, что где и делать нечего, дела заводят. Много лучше чертей людей мутят. Старшой. Погляжу, проходи! (Приказный чертенок проходит вправо.) Старшой (привратнику). Впусти последнего! (Входит мужицкий чертенок с краюшкой, кланяется в ноги.) Мужицкий чертенок. Не могу больше жить, приставь в другое место. Старшой. Куда приставить, что ты городишь? Встань, говори толком. Давай отчет, много ли ты за эту неделю мужиков забрал? Мужицкий чертенок (плачет). Ни одного! Старшой. Что? Ни одного! Как ни одного? Что же ты делал? Где же ты болтался? Мужицкий чертенок (хныкает). Не болтался я; всё время из кожи вон бился, да ничего сделать не могу. Вот у одного из-под носу последнюю краюшку украл, и то не обругал, а велел съесть на здоровье. Старшой. Что?.. Что… ты бормочешь? Высморкайся, да расскажи толком, а то ничего от тебя и не разберешь. Мужицкий чертенок. Да вот пахал мужик; и знаю я, что у него с собой одна краюшка, и больше есть нечего. Украл я у него краюшку. Надо бы ему обругаться, а он что же? Говорит: кто взял, пусть съест на здоровье. Вот я и краюшку принес. Вот она. Старшой. Ну, а другие-то что ж? Мужицкий чертенок. Да все такие же, – ни одного не забрал. Старшой. Да как же ты смеешь с пустыми руками ко мне ворочаться? Да еще краюшку какую-то вонючую принес; что ты надо мной смеяться вздумал? А? Что ты в аду даром хлеб есть хочешь? Другие стараются, хлопочут. Вот ведь они (показывает на чертенят), кто 10 000, кто 20 000, кто вон 200 000 доставил. Из монахов – и то 112 привел. А ты с пустыми руками пришел да еще какую-то краюшку принес. Да мне басни рассказываешь! Болтаешься ты, не работаешь. Вот они у тебя и отбились от рук. Погоди ж, брат, я тебя выучу. Мужицкий чертенок. Не вели казнить, вели слово молвить! Тем чертям хорошо, с боярами ли, с купцами ли, с бабами ли. Там дело известное: покажи боярину шапку соболью да вотчину, прямо его и обротал и веди, куда хочешь. Тоже и купца. Покажи ему денежки да раззадорь завистью, – и веди как на аркане, не вырвется. А с бабами дело тоже известное. Наряды да сласти, – тоже делай с ней что хочешь. А вот с мужиками повозись. Как он с утра до ночи на работе, да и ночи захватит, да без Бога дела не начнет, так к нему как подъедешь? Отец, уволь ты меня от мужиков, замучался я с ними. И тебя прогневил. Старшой. Врешь, лентяй. На других указывать нечего. Оттого они и купцов, и бояр, и баб забирают, что знают, как их обходить, новые штуки придумывают. Вот приказный совсем новое колено сделал. И ты придумай. А то краюшку украл, хвалится. Вишь, хитрость какая! Обсыпай их сетями, в какую-нибудь да попадется. А как ты болтаешься да дал им ходу, – они, твои мужики, силу забрали. Стали уже и краюшки не жалеть. Если они такую повадку возьмут да еще баб научат, так они вовсе от рук отобьются. Придумывай. Растягивайся, как знаешь. Мужицкий чертенок. Не знаю, что и придумать. Отмени ты меня. Не могу больше. Старшой (с гневом). Не можешь! Что ж я сам, что ли, за тебя работать пойду? Мужицкий чертенок. Не могу. Старшой. Не можешь? Погоди ж. Эй! давайте сюда прутьев, порите его! (Стражи хватают чертенка и секут его.) Мужицкий чертенок. Ой! ой! ой! Старшой. Придумал? Мужицкий чертенок. Ой! ой! не могу придумать. Старшой. Порите еще. (Секут.) Придумал? Мужицкий чертенок. Придумал, придумал! Старшой. Ну, рассказывай, что придумал? Мужицкий чертенок. Придумал такую штуку, что всех в свои руки заберу. Позволь только мне в работники к мужику наняться, а рассказать мне наперед дела нельзя. Старшой. Ну, ладно, только помни, что, если ты в три года краюшку не заслужишь, я в святой воде выкупаю тебя. Мужицкий чертенок. Через три года все мои будут. Старшой. Ну, хорошо. Через три года сам приду посмотреть. Занавес. – ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ. Амбар. Стоят воза с хлебом. СЦЕНА 1-я. РАБОТНИК ? ЧОРТ. Работник насыпает с воза, мужик носит мерками. Работник. Седьмая. Мужик. Сколько четвертей? Работник (смотрит на двери метки). Верно 26 четвертей да на 27-ю седьмая мерка. Мужик. Не войдет вся, уж полно. Работник. Разгреби хорошенько. Мужик. И то. (Уносит мерку.) СЦЕНА 2-я. Работник (один, снимает шапку, рога выставляются). Теперь не скоро выйдет. Немножко рога расправить. (Рога расправляются.) Да разуться, а то при нем нельзя. (Вынимает ноги из сапог, видны копыта. Садится на порог). Вот уж третий год идет. Приходит дело к расчету. Хлеба девать некуда. Только и осталось, что последнюю штуку научить. А тогда приходи сам старшой смотреть. Будет что показать. Заплатит он мне за краюшку. (Подходит сосед.) СЦЕНА 3-я. Работник прячет рога. Сосед. Здорово! Работник. Здорово! Сосед. Где хозяин? Работник. Да пошел разгрести в закроме, не входит вся. Сосед. Эка благодать у хозяина твоего. И сыпать некуда. Мы и то дивимся все, какой у твоего хозяина второй год хлеб родится. Как будто ему кто сказывает. То, летось, сухой год – в болото посеял; у людей не родилось, а вы полно гумно наставили. Нынче мочливое лето – догадался же он на горах посеять. У людей попрел, а у вас обломный хлеб. И зерно-то, зерно! (Трясет на руке и берет на зуб.) СЦЕНА 4-я. Мужик (выходит с пустой меркой). Здорово, кум. Сосед. Здорово. Да вот толкую с работником твоим, как угадали вы, где посеять. Весь народ тебе завидует. Хлеба-то, хлеба что набрал. В десять лет не съешь. Мужик. Вот спасибо Потапу. (Показывает на работника.) Его счастье. Послал я его летом пахать, а он возьми да в болоте вспаши. Я его ругал. Да уговорил он меня посеять. Посеяли – и вышло к лучшему. А вот и нынче опять угадал, на горах посеял. Сосед. Да точно знает, какой год будет. Да, набрал же ты хлебца. (Молчание.) А я вот пришел к тебе осьминку ржицы попросить. Дошел весь, на лето отдам. Мужик. Что ж, возьми. Работник (толкает мужика). Не давай. Мужик. Будет толковать-то, бери. Сосед. Спасибо, сбегаю за мешком. Работник (в сторону). Всё не бросает старую повадку – дает. Не во всем меня слушает. Ну, дай срок, – перестанет скоро давать. (Уходит сосед.) СЦЕНА 5-я. Мужик (присаживается на порог). Отчего же доброму человеку не дать? Работник. Дать-то – дашь, да назад не возьмешь. Долги давать – под гору кидать, а собирать – на гору вытягивать. Так-то старики говорят. Мужик. Не замай. Хлеба много. Работник. Так что ж, что много? Мужик. Не то что до новины, а и на два года хватит. Куда же его? Работник. Как куда? Да из хлеба из этого я тебе такое добро сделаю, что ты и целую жизнь радоваться будешь. Мужик. Что ж ты сделаешь? Работник. Да питье сделаю. Такое питье, что если сил нет, силы прибавится; если есть хочется, сыт сделаешься. Если сон не берет, заснешь сейчас; если скучно, весело станет. Если заробел, смелости даст. Вот какое питье сделаю! Мужик. Врешь! Работник. Вот то-то врешь! Так же не верил, как я тебе велел хлеб сначала в болоте, а потом на горах сеять. Теперь узнал. Так же и про питье узнаешь. Мужик. Да из чего же его делать будешь? Работник. Да вот из самого из хлеба этого. Мужик. А не грех это будет? Работник. Вона! Какой же тут грех? Всё на радость человеку дано. Мужик. И где ты, Потап, такого ума большого набрался? Смотрю я на тебя, человек ты не мудрененький, работящий. Вот два года живешь, ты и не разувался никак ни разу. А всё-то ты знаешь. Как ты до всего дошел? Работник. Да бывал повсюду. Мужик. Так и силы от него, от питья-то, прибудет? Работник. Вот увидишь, – всё от него хорошее. Мужик. Так как же делать-то будем? Работник. Делать его не хитро, когда знаешь. Только надо котел достать да чугунов два. Мужик. А на вкус-то она приятная? Работник. Сладкая, как мед. Отведаешь разок, ты с ней век не расстанешься. Мужик. Ой ли? Пойду к куму, у него котел был. Надо попытать. Занавес. – ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. Театр представляет сарай, в середине стоит замазанный котел на огне с чугуном и краном. Мужик и работник. СЦЕНА 1-я. Работник (держит стакан под краном, пьет вино). Ну, хозяин, готово. Мужик (сидит на корточках, глядит). Вот штука-то! Из теста вода пошла. Что ж это ты воду прежде спускаешь? Работник. Это не вода, это она самая и есть. Мужик. Что же светлая? Я думал, она будет красная, как пиво. А эта ровно вода. Работник. Да ты понюхай дух-то. Мужик (нюхает). Ух, духовитая! Ну-ка, ну-ка, как она во рту-то будет, дай отведать. (Рвет из рук.) Работник. Погоди, прольешь. (Завертывает кран, сам пьет, пощелкивает языком.) Поспела! На, пей. Мужик (пьет сначала чуть-чуть, еще, еще и выпивает всю. Подает стакан). Ну-ка еще. С малости вкуса не разберешь. Работник (смеется). Аль полюбилось? (Наливает еще.) Мужик (пьет). Ну, штука! Надо бабу позвать. Эй, Марья, иди. Готова! Иди, иди, что ль! СЦЕНА 2-я. Баба и девочка и прежние. Баба. Ну, чего? Что орешь? Мужик. Да ты вот отведай, чего мы накурили. (Подает.) Понюхай, чем пахнет. Баба (нюхает). Вишь ты! Мужик. Пей! Баба. Как бы чего от нее не было? Мужик. Пей, дура! Баба (пьет). И то хороша! Мужик (захмелел немного). То-то хороша. Да ты погоди, что будет. Потап сказывал, что от нее вся усталь из тела выходит. Молодые старыми сделаются… то, бишь, старые молодыми сделаются. Вот я всего два стаканчика выпил, и то все кости расправились. (Куражится.) Видишь? Погоди, мы с тобой, как каждый день ее пить станем, опять молодые будем. Ну, Машенька! (Обнимает ее.) Баба. Ну тебя! Ты и то одурел от нее. Мужик. А, то-то! Говорила, что мы с Потапом хлеб губим, а мы какую штуку спроворили. А? Говори, хороша? Баба. Да как же не хороша, коли старых на молодых переделывает. Вишь ты какой веселый стал! И мне весело стало. Подтягивай! И… и… и… (Поет.) Мужик. То-то. Все молодые, все веселые будем. Баба. Надо свекровь звать, а то она всё ругается да скучает. И ее переделать. Она помолодеет, добрее будет. Мужик (пьяный). Зови мать, зови сюда. Эй, ты, Машка! Беги, бабку зови да и деду вели итти. Скажи, я велю, чтобы слезал с печи. Что он валяется! Молодым сделаем. Ну, живо! Чтобы одна нога здесь, другая там. Стреляй! (Девчонка бежит.) Мужик (бабе). Ну-ка еще по стаканчику! (Работник наливает и подносит.) Мужик (выпивает). То сверху помолодила, в языке, потом в руки прошла. Теперь до ног дошла. Чую, ноги помолодели. Вишь, сами пошли. (Начинает выплясывать.) Баба (выпивает). Ну-ка, ты мастер, Потапушка, заиграй! (Потап берет балалайку, играет. Мужик и баба пляшут.) Работник (играет на авансцене и смеется, подмигивает на них. Перестает играть, они всё пляшут). Заплатишь мне за краюшку; готовы молодцы – не отвертятся. Пускай посмотрит. СЦЕНА 3-я. Входит свежая старуха и старый, белый старик и прежние. Старик. Что вы, очумели, что ли? Люди работают, а они плясать. Баба (пляшет и бьет в ладоши). Их, их, их! (Припевает.) Согрешила перед Богом. Один Бог без грехов! Старуха. Ах, ты, паскудница! Печь не убрана, а она плясать! Мужик. Ты, матушка, погоди. Что у нас тут сделалось! Старых на молодых переделываем. Вот, на! Выпей только! (Подает.) Старуха. Воды-то и в колодце много. (Нюхает.) Чего же ты туда напустил? Вишь, дух-то какой! Мужик и баба. Да ты выпей! Старуха (пробует). Ишь ты! А не помрешь от нее? Баба. Вовсе оживешь. Совсем молодая станешь. Старуха. Ну! (Пьет.) А хороша! Лучше пива. Ну-ка, батюшка, покушай и ты. (Дед садится и качает головой.) Работник. Оставьте его. А вот бабушке еще стаканчик надо. (Подносит бабушке.) Старуха. Как бы чего не сделалось? Ой, жжет она! А тянет. Баба. Выпей. Почуешь, как она по жилам пойдет. Старуха. Ну уж, видно, попытать. (Выпивает.) Баба. Что, дошла до ног-то? Старуха. И то доходит. Вот она, тута! И то легость от нее. Ну-ка еще! (Выпивает еще.) Важно! И то совсем молодая стала. Мужик. Я тебе и говорил. Старуха. Эх, старика моего нет! Поглядел бы он еще разок, какая я молодая была. (Работник играет. Мужик и баба пляшут.) Старуха (выходит в середку). Разве так пляшут? Я вот покажу. (Пляшет.) Вот как. Еще этак да вот так. Видали? (Дед подходит к котлу и выпускает наземь вино.) Мужик (замечает это и бросается к деду). Что ж ты это, злодей, наделал? Добро такое упустил! Ах, ты, старый хрен! (Толкает его и подставляет стакан.) Всё упустил. Дед. Зло это, не добро. Хлеб тебе Бог зародил себя и людей кормить, а ты его на дьявольское питье перегнал. Не будет от этого добра. Брось ты эти дела. А то пропадешь и людей погубишь! Это, думаешь, питье? Это – огонь, сожжет он тебя. (Берет лучину из-под котла, зажигает. Разлитое вино горит. Все стоят в ужасе.) Занавес. – ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ. СЦЕНА 1-я. Изба мужика. Один работник с рогами и копытами. Работник. Хлеба много, девать некуда, а вкус-то уж он в нем разобрал. Теперь опять накурили и в бочку слили и от людей спрятали. Даром поить людей не будем. А кого нам нужно, того попоим. Нынче вот я научил его стариков-мироедов позвать, попоить их, чтобы они его от деда отделили, ничего бы деду не дали. Нынче и срок мой вышел, три года прошло, и дело мое готово. Пускай сам старшой приходит смотреть. Не стыдно и ему показать. СЦЕНА 2-я. Из-под земли выходит старшой. Старшой. Ну, нынче срок! Заслужил ли краюшку? Я тебе обещал притти сам посмотреть. Обротал мужика? Работник. Обротал совсем. Сам посуди. Сейчас вот сюда соберутся. Садись в печку, смотри, что они делать будут. Останешься доволен. Старшой (лезет в печку). Посмотрим. СЦЕНА 3-я. Входит хозяин и четыре старика; сзади баба. Садятся за стол. Баба накрывает и ставит студень и пироги. Старики здороваются с работником. 1-й старик. Что ж, много еще питья наделал? Работник. Да накурили сколько нужно. Что ж добру даром пропадать? 2-й старик. И хороша удалась? Работник. Еще лучше той. 2-й старик. И где ты научился? Работник. По свету ходишь – всему научишься. 3-й старик. Так, так – дошлый. Мужик. Кушайте! (Баба подносит.) Баба (приносит графин, наливает). Просим милости! 1-й старик (пьет). Будьте здоровы. Ах, хорошо! по суставам пошло! ну, питье! (То же делают три старика друг за другом. Старшой вылезает из устья печи, работник становится с ним рядом.) Работник (старшому). Смотри теперь, что будет. Я бабе ногу подставлю, она прольет стакан. То он краюшки не пожалел, – посмотри теперь, что за стаканчик вина будет. Мужик. Ну, баба, наливай еще, подноси чередом: куму, а потом дяде Михайле. Баба (наливает и идет вокруг стола, работник подставляет ей ногу, она спотыкается и проливает стакан). Ай, батюшки, пролила! И тебя же тут нелегкая принесла! Мужик (на бабу). Экая косолапая чертовка! Сама как безрукая, а на людей говоришь. Ишь, добро какое на пол льешь! Баба. Да ведь ненароком. Мужик. То-то ненароком. Вот дай встану, я те научу, как вино наземь лить. (На работника.) Да и ты, проклятый, около стола чего вертишься? Иди ты к чорту! (Баба вновь наливает и подносит вино.) Работник (подходит к печи и говорит старшому). Видишь: то последнюю краюшку не пожалел, а теперь за стаканчик чуть жену не прибил и меня к тебе, к чорту, послал. Старшой. Хорошо, очень хорошо. Хвалю! Работник. Погоди еще. Дай они всю бутыль выпьют – посмотри, то ли еще будет. И теперь гладкие слова, масляные, говорят, а вот сейчас так начнут друг к дружке подольщаться, что все, как лисицы, хитрые сделаются. Мужик. Так как же, старички, как же вы мое дело рассудите? Жил у меня дед, кормил я его, кормил, а он теперь сошел к дяде и хочет свою часть дома взять – дяде отдать. Рассудите, как лучше. Вы люди умные. Без вас мы как без головы. Уж против вас во всей деревне нет людей. Вот хоть бы Иван Федотыч, ведь и люди говорят, что первый человек. А я тебе, Иван Федотыч, правду говорю: больше отца-матери люблю. А Михайла Степаныч – старинный друг. 1-й старик (к хозяину). С хорошим человеком и говорить хорошо, – ума наберешься. Так-то с тобой. Ведь против тебя не найдешь человека. 2-й старик. Потому умный и ласковый; за то и люблю. 3-й старик. Уж как я тебя жалею, что и слов нет. Я нынче бабе говорю. 4-й старик. Дружок, истинно дружок. Работник (толкает старшого). Видишь! Всё врут. Как врозь, так друг дружку ругают. А теперь видишь, как подмасливают, как лисицы хвостами виляют. А всё от питья. Старшой. Хорошо питье! Очень хорошо. Коли они так врать будут, все наши будут. Хорошо, хвалю. Работник. Погоди, дай другую бутыль выпьют, то ли еще будет. Баба (подносит). Кушайте на здоровье. 1-й старик. Не много ли будет? Будьте здоровы! (Пьет.) С хорошим человеком и выпить лестно. 2-й старик. Нельзя не выпить. Будьте здоровы, хозяин с хозяюшкой! 3-й старик. Дружки! здравствуйте! 4-й старик. Вот так брага! Гуляй! Всё сделаем. Потому во всём моя воля. 1-й старик. Твоя-то – не твоя, а как постарше тебя скажут. 4-й старик. Старше да глупее. Поди ты корове под хвост. 2-й старик. Чего ругаешься? Эх ты, дура! 3-й старик. Он верно говорит. Потому хозяин нас угощает не спроста. Ему дело нужно. Дело можно рассудить. Только ты угости. Почет сделай. Потому я тебе нужен, а не ты мне. Ты кто? Ты свинье брат. Мужик. Сам съешь. Что горло-то дерешь? Не видали, что ли? Жрать-то вы все здоровы. 1-й старик. Ты что гордыбачишь? Вот я те нос-то поправлю на сторону. Мужик. Кто кого? 2-й старик. Эка невидаль! Ну те к чорту! Не хочу с тобой говорить, уйду. Мужик (держит). Да ты что компанию расстраиваешь? 2-й старик. Пусти! Свисну! Мужик. Не пущу! Какую ты имеешь праву? 2-й старик. А вот какую! (Бьет.) Мужик (старикам). Заступитесь! (Свалка. Мужик и старики все вместе вдруг говорят.) 1-й старик. Потому, значит, гу.....ляем! 2-й старик. Всё я могу! 3-й старик. Давай еще! Мужик (кричит бабе). Давай еще бутыль! (Все садятся опять за стол и пьют.) Работник (старшому). Теперь видел? Заговорила в них волчья кровь. Как волки, все злы сделались. Старшой. Хорошо питье! Хвалю. Работник. Погоди. Дай еще 3-ю бутыль выпьют, то ли еще будет. Занавес. – ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ. Сцена представляет улицу. Справа старики сидят на бревнах, между ними дед. В середине водят хороводы бабы, девки и парни. Играют плясовую и пляшут. Из избы слышутся шум, пьяные крики; выходит старик и кричит пьяным голосом; за ним хозяин, уводит его назад. СЦЕНА 1-я. Дед. Ах, грехи, грехи! Чего еще нужно? Будни работай, пришел праздник – помойся, сбрую оправь, отдохни, с семейными посиди, поди на улицу к старикам, общественное дело посуди. А молод – что ж, и поиграй! Вон хорошо играют, смотреть весело. Честно, хорошо. (Крик в избе.) А то это что? Только людей смущают да чертей радуют. А всё от жиру! СЦЕНА 2-я. Из избы вываливаются пьяные, идут к хороводам, кричат, хватают девок. Девки. Брось, дядя Карп, что ты! Парни. Уйти надо на проулок. А то какая же тут игра! (Уходят все, кроме пьяных и деда.) Мужик (идет к деду, показывает шиш). Что, взял? Всё мне старики обещали присудить. Тебе вот что! На, выкуси. Всё мне отдали, тебе ничего. Вот они скажут. (1-й, 2-й, 3-й, 4-й старики в один голос.) 1-й старик. Потому я всю правду могу рассудить. 2-й старик. Я всякого переспорю, потому я сам с усам! 3-й старик. Друг! дружок, дружочек! 4-й старик. Ходи изба, ходи печь, хозяюшке негде лечь! Гуляем! (Ухватываются старики по-двое и, шатаясь, идут и уходят – одна пара, потом другая. Хозяин идет к дому, не доходит, спотыкается, падает и бормочет что-то непонятное, подобно хрюканью. Дед с мужиками поднимается и уходит.) СЦЕНА 3-я. Выходит старшой с работником. Работник. Видел? Теперь заговорила свиная кровь. Из волков свиньями поделались. (Показывает на хозяина.) Лежит, как боров в грязи, хрюкает. Старшой. Заслужил! Сначала как лисицы, потом как волки, а теперь как свиньи сделались. Ну, уж питье! Скажи ж, как ты такое питье сделал? Должно, ты туда лисьей, волчьей и свиной крови пустил. Работник. Нет, я только хлеба лишнего зародил. Как было у него хлеба с нужду, так ему и краюшки не жаль было; а как стало девать некуда, и поднялась в нем лисья, волчья и свиная кровь. Звериная кровь всегда в нем была, только ходу ей не было. Старшой. Ну, молодец! Заслужил краюшку. Теперь только бы вино пили, а они у нас в руках всегда будут! Занавес. СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА. I. В большом здании судебных учреждений во время перерыва заседания по делу Мельвинских члены и прокурор сошлись в кабинете Ивана Егоровича Шебек, и зашел разговор о знаменитом красовском деле. Федор Васильевич разгорячился, доказывая неподсудность, Иван Егорович стоял на своем, Петр же Иванович, не вступив сначала в спор, не принимал в нем участия и просматривал только что поданные Ведомости. – Господа! – сказал он, – Иван Ильич-то умер. – Неужели? – Вот, читайте, – сказал он Федору Васильевичу, подавая ему свежий, пахучий еще номер. В черном ободке было напечатано: «Прасковья Федоровна Головина с душевным прискорбием извещает родных и знакомых о кончине возлюбленного супруга своего, члена Судебной палаты, Ивана Ильича Головина, последовавшей 4-го февраля сего 1882 года. Вынос тела в пятницу, в 1 час пополудни». Иван Ильич был сотоварищ собравшихся господ, и все любили его. Он болел уже несколько недель; говорили, что болезнь его неизлечима. Место оставалось за ним, но было соображение о том, что в случае его смерти Алексеев может быть назначен на его место, на место же Алексеева – или Винников, или Штабель. Так что, услыхав о смерти Ивана Ильича, первая мысль каждого из господ, собравшихся в кабинете, была о том, какое значение может иметь эта смерть на перемещения или повышения самих членов или их знакомых. «Теперь наверно получу место Штабеля или Винникова, – подумал Федор Васильевич. – Мне это и давно обещано, а это повышение составляет для меня 800 руб. прибавки, кроме канцелярии». «Надо будет попросить теперь о переводе шурина из Калуги, – подумал Петр Иванович. – Жена будет очень рада. Теперь уж нельзя будет говорить, что я никогда ничего не сделал для ее родных». – Я так и думал, что ему не подняться, – вслух сказал Петр Иванович. – Жалко. – Да что у него собственно было? – Доктора не могли определить. То есть определяли, но различно. Когда я видел его последний раз, мне казалось, что он поправится. – А я так и не был у него с самых праздников. Всё собирался. – Что, у него было состояние? – Кажется, что-то очень небольшое у жены. Но что-то ничтожное. – Да, надо будет поехать. Ужасно далеко жили они. – То есть от вас далеко. От вас всё далеко. – Вот не может мне простить, что я живу за рекой, – улыбаясь на Шебека, сказал Петр Иванович. И заговорили о дальности городских расстояний, и пошли в заседание. Кроме вызванных этой смертью в каждом соображений о перемещениях и возможных изменениях по службе, могущих последовать от этой смерти, самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я. «Каково, умер; а я вот нет», подумал или почувствовал каждый. Близкие же знакомые, так называемые друзья Ивана Ильича, при этом подумали невольно и о том, что теперь им надобно исполнить очень скучные обязанности приличия и поехать на панихиду и к вдове с визитом соболезнования. Ближе всех были Федор Васильевич и Петр Иванович. Петр Иванович был товарищем по училищу правоведения и считал себя обязанным Иваном Ильичом. Передав за обедом жене известие о смерти Ивана Ильича и соображения о возможности перевода шурина в их округ, Петр Иванович, не ложась отдыхать, надел фрак и поехал к Ивану Ильичу. У подъезда квартиры Ивана Ильича стояла карета и два извозчика. Внизу, в передней, у вешалки прислонена была к стене глазетовая крышка гроба с кисточками и начищенным порошком галуном. Две дамы в черном снимали шубки. Одна сестра Ивана Ильича, знакомая, другая незнакомая дама. Товарищ Петра Ивановича, Шварц, сходил сверху и, с верхней ступени увидав входившего, остановился и подмигнул ему, как бы говоря: «глупо распорядился Иван Ильич; то ли дело мы с вами». Лицо Шварца с английскими бакенбардами и вся худая фигура во фраке имела, как всегда, изящную торжественность, и эта торжественность, всегда противоречащая характеру игривости Шварца, здесь имела особенную соль. Так подумал Петр Иванович. Петр Иванович пропустил вперед себя дам и медленно пошел за ними на лестницу. Шварц не стал сходить, а остановился наверху. Петр Иванович понял зачем; он, очевидно, хотел сговориться, где повинтить нынче. Дамы прошли на лестницу к вдове, а Шварц, с серьезно сложенными, крепкими губами и игривым взглядом, движением бровей показал Петру Ивановичу направо, в комнату мертвеца. Петр Иванович вошел, как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему там надо будет делать. Одно он знал, что креститься в этих случаях никогда не мешает. На счет того, что нужно ли при этом и кланяться, он не совсем был уверен и потому выбрал среднее: войдя в комнату, он стал креститься и немножко как будто кланяться. Насколько ему позволяли движения рук и головы, он вместе с тем оглядывал комнату. Два молодые человека, один гимназист, кажется, племянники, крестясь, выходили из комнаты. Старушка стояла неподвижно. И дама с странно поднятыми бровями что-то ей говорила шопотом. Дьячок в сюртуке, бодрый, решительный, читал что-то громко с выражением, исключающим всякое противоречие; буфетный мужик Герасим, пройдя перед Петром Ивановичем легкими шагами, что-то посыпал по полу. Увидав это, Петр Иванович тотчас же почувствовал легкий запах разлагающегося трупа. В последнее свое посещение Ивана Ильича Петр Иванович видел этого мужика в кабинете; он исполнял должность сиделки, и Иван Ильич особенно любил его. Петр Иванович всё крестился и слегка кланялся по серединному направлению между гробом, дьячком и образами на столе в углу. Потом, когда это движение крещения рукою показалось ему уже слишком продолжительно, он приостановился и стал разглядывать мертвеца. Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба, с навсегда согнувшеюся головой на подушке, и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб с взлизами на ввалившихся висках и торчащий нос, как бы надавивший на верхнюю губу. Он очень переменился, еще похудел с тех пор, как Петр Иванович не видал его, но, как у всех мертвецов, лицо его было красивее, главное – значительнее, чем оно было у живого. На лице было выражение того, что то, что нужно было сделать, сделано; и сделано правильно. Кроме того, в этом выражении был еще упрек или напоминание живым. Напоминание это показалось Петру Ивановичу неуместным или, по крайней мере, до него не касающимся. Что-то ему стало неприятно, и потому Петр Иванович еще раз поспешно перекрестился и, как ему показалось, слишком поспешно, несообразно с приличиями, повернулся и пошел к двери. Шварц ждал его в проходной комнате, расставив широко ноги и играя обеими руками за спиной своим цилиндром. Один взгляд на игривую, чистоплотную и элегантную фигуру Шварца освежил Петра Ивановича. Петр Иванович понял, что он, Шварц, стоит выше этого и не поддается удручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным, т. е. что ничто не может помешать нынче же вечером щелконуть, распечатывая ее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи; вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провести приятно и сегодняшний вечер. Он и сказал это шопотом проходившему Петру Ивановичу, предлагая соединиться на партию у Федора Васильевича. Но, видно, Петру Ивановичу была не судьба винтить нынче вечером. Прасковья Федоровна, невысокая, жирная женщина, несмотря на все старания устроить противное, всё-таки расширявшаяся от плеч книзу, вся в черном, с покрытой кружевом головой и с такими же странно поднятыми бровями, как и та дама, стоявшая против гроба, вышла из своих покоев с другими дамами и, проводив их в дверь мертвеца, сказала: «Сейчас будет панихида; пройдите». Шварц, неопределенно поклонившись, остановился, очевидно не принимая и не отклоняя этого предложения. Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивановича, вздохнула, подошла к нему вплоть, взяла его за руку и сказала: «Я знаю, что вы были истинным другом Ивана Ильича…» и посмотрела на него, ожидая от него соответствующие этим словам действия. Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «поверьте!» И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута. – Пойдемте, пока там не началось; мне надо поговорить с вами, – сказала вдова. – Дайте мне руку. Петр Иванович подал руку, и они направились во внутренние комнаты, мимо Шварца, который печально подмигнул Петру Ивановичу. «Вот-те и винт! Уж не взыщите, другого партнера возьмем. Нешто впятером, когда отделаетесь», сказал его игривый взгляд. Петр Иванович вздохнул еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарно пожала ему руку. Войдя в ее обитую розовым кретоном гостиную с пасмурной лампой, они сели у стола: она на диван, а Петр Иванович на расстроившийся пружинами и неправильно подававшийся под его сиденьем низенький пуф. Прасковья Федоровна хотела предупредить его, чтобы он сел на другой стул, но нашла это предупреждение не соответствующим своему положению и раздумала. Садясь на этот пуф, Петр Иванович вспомнил, как Иван Ильич устраивал эту гостиную и советовался с ним об этом самом розовом с зелеными листьями кретоне. Садясь на диван и проходя мимо стола (вообще вся гостиная была полна вещиц и мебели), вдова зацепилась черным кружевом черной мантилии за резьбу стола. Петр Иванович приподнялся, чтобы отцепить, и освобожденный под ним пуф стал волноваться и подталкивать его. Вдова сама стала отцеплять свое кружево, и Петр Иванович опять сел, придавив бунтовавшийся под ним пуф. Но вдова не всё отцепила, и Петр Иванович опять поднялся, и опять пуф забунтовал и даже щелкнул. Когда всё это кончилось, она вынула чистый батистовый платок и стала плакать. Петра же Ивановича охладил эпизод с кружевом и борьба с пуфом, и он сидел насупившись. Неловкое это положение перервал Соколов, буфетчик Ивана Ильича, с докладом о том, что место на кладбище, то, которое назначила Прасковья Федоровна, будет стоить 200 руб. Она перестала плакать и, с видом жертвы взглянув на Петра Ивановича, сказала по-французски, что ей очень тяжело. Петр Иванович сделал молчаливый знак, выражавший несомненную уверенность в том, что это не может быть иначе. – Курите, пожалуйста, – сказала она великодушным и вместе убитым голосом и занялась с Соколовым вопросом о цене места. Петр Иванович, закуривая, слышал, что она очень обстоятельно расспросила о разных ценах земли и определила ту, которую следует взять. Кроме того, окончив о месте, она распорядилась и о певчих. Соколов ушел. – Я всё сама делаю, – сказала она Петру Ивановичу, отодвигая к одной стороне альбомы, лежавшие на столе; и, заметив, что пепел угрожал столу, не мешкая подвинула Петру Ивановичу пепельницу и проговорила: – Я нахожу притворством уверять, что я не могу от горя заниматься практическими делами. Меня, напротив, если может что не утешить… а развлечь, то это заботы о нем же. – Она опять достала платок, как бы собираясь плакать, и вдруг, как бы пересиливая себя, встряхнулась и стала говорить спокойно. – Однако у меня дело есть к вам. Петр Иванович поклонился, не давая расходиться пружинам пуфа, тотчас же зашевелившимся под ним. – В последние дни он ужасно страдал. – Очень страдал? – спросил Петр Иванович. – Ах, ужасно! Последние не минуты, а часы он не переставая кричал. Трое суток сряду он, не переводя голосу, кричал. Это было невыносимо. Я не могу понять, как я вынесла это; за тремя дверьми слышно было. Ах! что я вынесла! – И неужели он был в памяти? – спросил Петр Иванович. – Да, – прошептала она, – до последней минуты. Он простился с нами за / часа до смерти и еще просил увести Володю. Мысль о страдании человека, которого он знал так близко, сначала веселым мальчиком, школьником, потом взрослым партнером, несмотря на неприятное сознание притворства своего и этой женщины, вдруг ужаснула Петра Ивановича. Он увидал опять этот лоб, нажимавший на губу нос, и ему стало страшно за себя. «Трое суток ужасных страданий и смерть. Ведь это сейчас, всякую минуту может наступить и для меня», подумал он, и ему стало на мгновение страшно. Но тотчас же, он сам не знал как, ему на помощь пришла обычная мысль, что это случилось с Иваном Ильичем, а не с ним, и что с ним этого случиться не должно и не может; что, думая так, он поддается мрачному настроению, чего не следует делать, как это очевидно было по лицу Шварца. И, сделав это рассуждение, Петр Иванович успокоился и с интересом стал расспрашивать подробности о кончине Ивана Ильича, как будто смерть была такое приключение, которое свойственно только Ивану Ильичу, но совсем не свойственно ему. После разных разговоров о подробностях действительно ужасных физических страданий, перенесенных Иваном Ильичем (подробности эти узнавал Петр Иванович только по тому, как мучения Ивана Ильича действовали на нервы Прасковьи Федоровны), вдова, очевидно, нашла нужным перейти к делу. – Ах, Петр Иванович, как тяжело, как ужасно тяжело, как ужасно тяжело, – и она опять заплакала. Петр Иванович вздыхал и ждал, когда она высморкается. Когда она высморкалась, он сказал: «Поверьте…», и опять она разговорилась и высказала то, что было, очевидно, ее главным делом к нему; дело это состояло в вопросах о том, как бы по случаю смерти мужа достать денег от казны. Она сделала вид, что спрашивает у Петра Ивановича совета о пенсионе; но он видел, что она уже знает до мельчайших подробностей и то, чего он не знал: всё то, что можно вытянуть от казны по случаю этой смерти; но что ей хотелось узнать, нельзя ли как-нибудь вытянуть еще побольше денег. Петр Иванович постарался выдумать такое средство, но, подумав несколько и из приличия побранив наше правительство за его скаредность, сказал, что, кажется, больше нельзя. Тогда она вздохнула и, очевидно, стала придумывать средство избавиться от своего посетителя. Он понял это, затушил папироску, встал, пожал руку и пошел в переднюю. В столовой с часами, которым Иван Ильич так рад был, что купил в брикабраке, Петр Иванович встретил священника и еще несколько знакомых, приехавших на панихиду, и увидал знакомую ему красивую барышню, дочь Ивана Ильича. Она была вся в черном. Талия ее, очень тонкая, казалась еще тоньше. Она имела мрачный, решительный, почти гневный вид. Она поклонилась Петру Ивановичу, как будто он был в чем-то виноват. За дочерью стоял с таким же обиженным видом знакомый Петру Ивановичу богатый молодой человек, судебный следователь, ее жених, как он слышал. Он уныло поклонился им и хотел пройти в комнату мертвеца, когда из-под лестницы показалась фигурка гимназистика-сына, ужасно похожего на Ивана Ильича. Это был маленький Иван Ильич, каким Петр Иванович помнил его в Правоведении. Глаза у него были и заплаканные и такие, какие бывают у нечистых мальчиков в 13—14 лет. Мальчик, увидав Петра Ивановича, стал сурово и стыдливо морщиться. Петр Иванович кивнул ему головой и вошел в комнату мертвеца. Началась панихида, – свечи, стоны, ладон, слезы, всхлипыванья. Петр Иванович стоял нахмурившись, глядя на ноги перед собой. Он не взглянул ни разу на мертвеца и до конца не поддался расслабляющим влияниям и один из первых вышел. В передней никого не было. Герасим, буфетный мужик, выскочил из комнаты покойника, перешвырял своими сильными руками все шубы, чтобы найти шубу Петра Ивановича, и подал ее. – Что, брат, Герасим? – сказал Петр Иванович, чтобы сказать что-нибудь. – Жалко? – Божья воля. Все там же будем, – сказал Герасим, оскаливая свои белые, сплошные мужицкие зубы, и, как человек в разгаре усиленной работы, живо отворил дверь, кликнул кучера, подсадил Петра Ивановича и прыгнул назад к крыльцу, как будто придумывая, что бы ему еще сделать. Петру Ивановичу особенно приятно было дохнуть чистым воздухом после запаха ладона, трупа и карболовой кислоты. – Куда прикажете? – спросил кучер. – Не поздно. Заеду еще к Федору Васильевичу. И Петр Иванович поехал. И действительно застал их при конце 1-го робера, так что ему удобно было вступить пятым. II. Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная. Иван Ильич умер 45-ти лет, членом Судебной палаты. Он был сын чиновника, сделавшего в Петербурге по разным министерствам и департаментам ту карьеру, которая доводит людей до того положения, в котором, хотя и ясно оказывается, что исполнять какую-нибудь существенную должность они не годятся, они всё-таки по своей долгой и прошедшей службе и своим чинам не могут быть выгнаны и потому получают выдуманные фиктивные места и нефиктивные тысячи от 6-ти до 10-ти, с которыми они и доживают до глубокой старости. Таков был тайный советник, ненужный член разных ненужных учреждений, Илья Ефимович Головин. У него было три сына. Иван Ильич был второй сын. Старший делал такую же карьеру, как и отец, только по другому министерству, и уж близко подходил к тому служебному возрасту, при котором получается эта инерция жалованья. Третий сын был неудачник. Он в разных местах везде напортил себе и теперь служил по железным дорогам: и его отец, и братья, и особенно их жены не только не любили встречаться с ним, но без крайней необходимости и не вспоминали о его существовании. Сестра была за бароном Грефом, таким же петербургским чиновником, как и его тесть. Иван Ильич был le phenix de la famille,[4 - [Гордость семьи.]] как говорили. Он был не такой холодный и аккуратный, как старший, и не такой отчаянный, как меньшой. Он был середина между ними – умный, живой, приятный и приличный человек. Воспитывался он вместе с меньшим братом в Правоведении. Меньшой не кончил и был выгнан из 5-го класса, Иван же Ильич хорошо кончил курс. В Правоведении уже он был тем, чем он был впоследствии всю свою жизнь: человеком способным, весело-добродушным и общительным, но строго исполняющим то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал всё то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми. Он не был заискивающим ни мальчиком, ни потом взрослым человеком, но у него с самых молодых лет было то, что он, как муха к свету, тянулся к наивысше поставленным в свете людям, усвоивал себе их приемы, их взгляды на жизнь и с ними устанавливал дружеские отношения. Все увлечения детства и молодости прошли для него, не оставив больших следов; он отдавался и чувственности, и тщеславию, и – под конец в высших классах – либеральности, но всё в известных пределах, которые верно указывало ему его чувство. Были в Правоведении совершены им поступки, которые прежде представлялись ему большими гадостями и внушали ему отвращение к самому себе в то время, как он совершал их; но впоследствии, увидав, что поступки эти были совершаемы и высоко стоящими людьми и не считались ими дурными, он не то что признал их хорошими, но совершенно забыл их и нисколько не огорчался воспоминаниями о них. Выйдя из Правоведения десятым классом и получив от отца деньги на обмундировку, Иван Ильич заказал себе платье у Шармера, повесил на брелоки медальку с надписью: respice finem,[5 - [Предвидь конец,]] простился с принцем и воспитателем, пообедал с товарищами у Донона и с новыми модными чемоданом, бельем, платьем, бритвенными и туалетными принадлежностями и пледом, заказанными и купленными в самых лучших магазинах, уехал в провинцию на место чиновника особых поручений губернатора, которое доставил ему отец. В провинции Иван Ильич сразу устроил себе такое же легкое и приятное положение, каково было его положение в Правоведении. Он служил, делал карьеру и, вместе с тем, приятно и прилично веселился; изредка он ездил по поручению начальства в уезды, держал себя с достоинством и с высшими и с низшими и с точностью и неподкупной честностью, которой не мог не гордиться, исполнял возложенные на него поручения, преимущественно по делам раскольников. В служебных делах он был, несмотря на свою молодость и склонность к легкому веселью, чрезвычайно сдержан, официален и даже строг; но в общественных он был часто игрив и остроумен и всегда добродушен, приличен и bon enfant,[6 - [Добрый малый,]] как говорил про него его начальник и начальница, у которых он был домашним человеком. Была в провинции и связь с одной из дам, навязавшейся щеголеватому правоведу; была и модистка; были и попойки с приезжими флигель-адъютантами, и поездки в дальнюю улицу после ужина; было и подслуживанье начальнику и даже жене начальника, но всё это носило на себе такой высокий тон порядочности, что всё это не могло быть называемо дурными словами: всё это подходило только под рубрику французского изречения: il faut que jeunesse se passe.[7 - [Молодость должна перебеситься.]] Всё происходило с чистыми руками, в чистых рубашках, с французскими словами и, главное, в самом высшем обществе, следовательно, с одобрением высоко стоящих людей. Так прослужил Иван. Ильич пять лет, и наступила перемена по службе. Явились новые судебные учреждения; нужны были новые люди. И Иван Ильич стал этим новым человеком. Ивану Ильичу предложено было место судебного следователя, и Иван Ильич принял его, несмотря на то, что место это было в другой губернии, и ему надо было бросить установившиеся отношения и устанавливать новые. Ивана Ильича проводили друзья, сделали группу, поднесли ему серебряную папиросочницу, и он уехал на новое место. Судебным следователем Иван Ильич был таким же comme il faut’ным, приличным, умеющим отделять служебные обязанности от частной жизни и внушающим общее уважение, каким он был чиновником особых поручений. Сама же служба следователя представляла для Ивана Ильича гораздо более интереса и привлекательности, чем прежняя. В прежней службе приятно было свободной походкой в Шармеровском вицмундире пройти мимо трепещущих и ожидающих приема просителей и должностных лиц, завидующих ему, прямо в кабинет начальника и сесть с ним за чай с папиросою; но людей, прямо зависящих от его произвола, было мало. Такие люди были только исправники и раскольники, когда его посылали с поручениями; и он любил учтиво, почти по-товарищески обходиться с такими, зависящими от него, людьми, любил давать чувствовать, что вот он, могущий раздавить, дружески, просто обходится с ними. Таких людей тогда было мало. Теперь же, судебным следователем, Иван Ильич чувствовал, что все, все без исключения, самые важные, самодовольные люди – все у него в руках и что ему стоит только написать известные слова на бумаге с заголовком, и этого важного, самодовольного человека приведут к нему в качестве обвиняемого или свидетеля, и он будет, если он не захочет посадить его, стоять перед ним и отвечать на его вопросы. Иван Ильич никогда не злоупотреблял этой своей властью, напротив, старался смягчать выражения ее; но сознание этой власти и возможность смягчать ее составляли для него главный интерес и привлекательность его новой службы. В самой же службе, именно в следствиях, Иван Ильич очень быстро усвоил прием отстранения от себя всех обстоятельств, не касающихся службы, и облечения всякого самого сложного дела в такую форму, при которой бы дело только внешним образом отражалось на бумаге и при котором исключалось совершенно его личное воззрение и, главное, соблюдалась бы вся требуемая формальность. Дело это было новое. И он был один из первых людей, выработавших на практике приложение уставов 1864 года. Перейдя в новый город на место судебного следователя, Иван Ильич сделал новые знакомства, связи, по-новому поставил себя и принял несколько иной тон. Он поставил себя в некотором достойном отдалении от губернских властей, а избрал лучший круг из судейских и богатых дворян, живших в городе, и принял тон легкого недовольства правительством, умеренной либеральности и цивилизованной гражданственности. При этом, нисколько не изменив элегантности своего туалета, Иван Ильич в новой должности перестал пробривать подбородок и дал свободу бороде расти, где она хочет. Жизнь Ивана Ильича и в новом городе сложилась очень приятно: фрондирующее против губернатора общество было дружное и хорошее; жалованья было больше, и немалую приятность в жизни прибавил тогда вист, в который стал играть Иван Ильич, имевший способность играть в карты весело, быстро соображая и очень тонко, так что в общем он всегда был в выигрыше. После двух лет службы в новом городе Иван Ильич встретился с своей будущей женой. Прасковья Федоровна Михель была самая привлекательная, умная, блестящая девушка того кружка, в котором вращался Иван Ильич. В числе других забав и отдохновений от трудов следователя Иван Ильич установил игривые, легкие отношения с Прасковьей Федоровной. Иван Ильич, будучи чиновником особых поручений, вообще танцовал; судебным же следователем он уже танцовал как исключение. Он танцовал уже в том смысле, что хоть и по новым учреждениям, и в пятом классе, но если дело коснется танцев, то могу доказать, что в этом роде я могу лучше других. Так, он изредка в конце вечера танцовал с Прасковьей Федоровной и преимущественно во время этих танцев и победил Прасковью Федоровну. Она влюбилась в него. Иван Ильич не имел ясного, определенного намерения жениться, но когда девушка влюбилась в него, он задал себе этот вопрос. «В самом деле, отчего же и не жениться?» сказал он себе. Девица Прасковья Федоровна была хорошего дворянского рода, недурна; было маленькое состояньице. Иван Ильич мог рассчитывать на более блестящую партию, но и эта была партия хорошая. У Ивана Ильича было его жалованье, у ней, он надеялся, будет столько же. Хорошее родство; она – милая, хорошенькая и вполне порядочная женщина. Сказать, что Иван Ильич женился потому, что он полюбил свою невесту и нашел в ней сочувствие своим взглядам на жизнь, было бы так же несправедливо, как и сказать то, что он женился потому, что люди его общества одобряли эту партию. Иван Ильич женился по обоим соображениям: он делал приятное для себя, приобретая такую жену, и вместе с тем делал то, что наивысше поставленные люди считали правильным. И Иван Ильич женился. Самый процесс женитьбы и первое время брачной жизни, с супружескими ласками, новой мебелью, новой посудой, новым бельем, до беременности жены прошло очень хорошо, так что Иван Ильич начинал уже думать, что женитьба не только не нарушит того характера жизни легкой, приятной, веселой и всегда приличной и одобряемой обществом, который Иван Ильич считал свойственным жизни вообще, но еще усугубит его. Но тут, с первых месяцев беременности жены, явилось что-то такое новое, неожиданное, неприятное, тяжелое и неприличное, чего нельзя было ожидать и от чего никак нельзя было отделаться. Жена без всяких поводов, как казалось Ивану Ильичу, de gaitе de coeur,[8 - [Умышленно, нарочно,]] как он говорил себе, начала нарушать приятность и приличие жизни: она без всякой причины ревновала его, требовала от него ухаживанья за собой, придиралась ко всему и делала ему неприятные и грубые сцены. Сначала Иван Ильич надеялся освободиться от неприятности этого положения тем самым легким и приличным отношением к жизни, которое выручало его прежде – он пробовал игнорировать расположение духа жены, продолжал жить попрежнему легко и приятно: приглашал к себе друзей составлять партию, пробовал сам уезжать в клуб или к приятелям. Но жена один раз с такой энергией начала грубыми словами ругать его и так упорно продолжала ругать его всякий раз, когда он не исполнял ее требований, очевидно твердо решившись не переставать до тех пор, пока он не покорится, т. е. не будет сидеть дома и не будет так же, как и она, тосковать, что Иван Ильич ужаснулся. Он понял, что супружеская жизнь – по крайней мере с его женою – не содействует всегда приятностям и приличию жизни, а, напротив, часто нарушает их, и что поэтому необходимо оградить себя от этих нарушений. И Иван Ильич стал отыскивать средства для этого. Служба было одно, что импонировало Прасковье Федоровне, и Иван Ильич посредством службы и вытекающих из нее обязанностей стал бороться с женой, выгораживая свой независимый мир. С рождением ребенка, попытками кормления и различными неудачами при этом, с болезнями действительными и воображаемыми ребенка и матери, в которых от Ивана Ильича требовалось участие, но в которых он ничего не мог понять, потребность для Ивана Ильича выгородить себе мир вне семьи стала еще более настоятельна. По мере того, как жена становилась раздражительнее и требовательнее, и Иван Ильич всё более и более переносил центр тяжести своей жизни в службу. Он стал более любить службу и стал более честолюбив, чем он был прежде. Очень скоро, не далее как через год после женитьбы, Иван Ильич понял, что супружеская жизнь, представляя некоторые удобства в жизни, в сущности есть очень сложное и тяжелое дело, по отношению которого, для того, чтобы исполнять свой долг, т. е. вести приличную, одобряемую обществом жизнь, нужно выработать определенное отношение, как и к службе. И такое отношение к супружеской жизни выработал себе Иван Ильич. Он требовал от семейной жизни только тех удобств домашнего обеда, хозяйки, постели, которые она могла дать ему, и, главное, того приличия внешних форм, которые определялись общественным мнением. В остальном же он искал веселой приятности и, если находил их, был очень благодарен; если же встречал отпор и ворчливость, то тотчас же уходил в свой отдельный выгороженный им мир службы и в нем находил приятность. Ивана Ильича ценили как хорошего служаку, и через три года сделали товарищем прокурора. Новые обязанности, важность их, возможность привлечь к суду и посадить всякого в острог, публичность речей, успех, который в этом деле имел Иван Ильич, – всё это еще более привлекало его к службе. Пошли дети. Жена становилась всё ворчливее и сердитее, но выработанные Иваном Ильичем отношения к домашней жизни делали его почти непроницаемым для ее ворчливости. После семи лет службы в одном городе Ивана Ильича перевели на место прокурора в другую губернию. Они переехали, денег было мало, и жене не понравилось то место, куда они переехали. Жалованье было хоть и больше прежнего, но жизнь была дороже; кроме того, умерло двое детей, и потому семейная жизнь стала еще неприятнее для Ивана Ильича. Прасковья Федоровна во всех случавшихся невзгодах в этом новом месте жительства упрекала мужа. Большинство предметов разговора между мужем и женой, особенно воспитание детей, наводило на вопросы, по которым были воспоминания ссор, и ссоры всякую минуту готовы были разгораться. Оставались только те редкие периоды влюбленности, которые находили на супругов, но продолжались недолго. Это были островки, на которые они приставали на время, но потом опять пускались в море затаенной вражды, выражавшейся в отчуждении друг от друга. Отчуждение это могло бы огорчать Ивана Ильича, если бы он считал, что это не должно так быть, но он теперь уже признавал это положение не только нормальным, но и целью своей деятельности в семье. Цель его состояла в том, чтобы всё больше и больше освобождать себя от этих неприятностей и придать им характер безвредности и приличия; и он достигал этого тем, что он всё меньше и меньше проводил время с семьею, а когда был вынужден это делать, то старался обеспечивать свое положение присутствием посторонних лиц. Главное же то, что у Ивана Ильича была служба. В служебном мире сосредоточился для него весь интерес жизни. И интерес этот поглощал его. Сознание своей власти, возможности погубить всякого человека, которого он захочет погубить, важность, даже внешняя, при его входе в суд и встречах с подчиненными, успех свой перед высшими и подчиненными и, главное, мастерство свое ведения дел, которое он чувствовал, – всё это радовало его и вместе с беседами с товарищами, обедами и вистом наполняло его жизнь. Так что вообще жизнь Ивана Ильича продолжала итти так, как он считал, что она должна была итти: приятно и прилично. Так прожил он еще семь лет. Старшей дочери было уже 16 лет, еще один ребенок умер, и оставался мальчик-гимназист, предмет раздора. Иван Ильич хотел отдать его в Правоведение, а Прасковья Федоровна на зло ему отдала в гимназию. Дочь училась дома и росла хорошо, мальчик тоже учился недурно. III. Так шла жизнь Ивана Ильича в продолжение 17 лет со времени женитьбы. Он был уже старым прокурором, отказавшимся от некоторых перемещений, ожидая более желательного места, когда неожиданно случилось одно неприятное обстоятельство, совсем было нарушившее его спокойствие жизни. Иван Ильич ждал места председателя в университетском городе, но Гоппе забежал как-то вперед и получил это место. Иван Ильич раздражился, стал делать упреки и поссорился с ним и с ближайшим начальством; к нему стали холодны и в следующем назначении его опять обошли. Это было в 1880 году. Этот год был самый тяжелый в жизни Ивана Ильича. В этом году оказалось, с одной стороны, что жалованья нехватает на жизнь; с другой – что все его забыли, и что то, что казалось для него по отношению к нему величайшей, жесточайшей несправедливостью, другим представлялось совсем обыкновенным делом. Даже отец не считал своей обязанностью помогать ему. Он почувствовал, что все покинули его, считая его положение с 3500 жалованья самым нормальным и даже счастливым. Он один знал, что с сознанием тех несправедливостей, которые были сделаны ему, и с вечным пилением жены и с долгами, которые он стал делать, живя сверх средств, – он один знал, что его положение далеко не нормально. Летом этого года для облегчения средств он взял отпуск и поехал прожить с женой лето в деревне у брата Прасковьи Федоровны. В деревне, без службы, Иван Ильич в первый раз почувствовал не только скуку, но тоску невыносимую, и решил, что так жить нельзя и необходимо принять какие-нибудь решительные меры. Проведя бессонную ночь, которую всю Иван Ильич проходил по террасе, он решил ехать в Петербург хлопотать и, чтобы наказать их, тех, которые не умели оценить его, перейти в другое министерство. На другой день, несмотря на все отговоры жены и шурина, он поехал в Петербург. Он ехал за одним: выпросить место в пять тысяч жалованья. Он уже не держался никакого министерства, направления или рода деятельности. Ему нужно только было место, место с пятью тысячами, по администрации, по банкам, по железным дорогам, по учреждениям императрицы Марии, даже таможни, но непременно пять тысяч и непременно выйти из министерства, где не умели оценить его. И вот эта поездка Ивана Ильича увенчалась удивительным, неожиданным успехом. В Курске подсел в 1-й класс Ф. С. Ильин, знакомый, и сообщил свежую телеграмму, полученную курским губернатором, что в министерстве произойдет на-днях переворот: на место Петра Ивановича назначают Ивана Семеновича. Предполагаемый переворот, кроме своего значения для России, имел особенное значение для Ивана Ильича тем, что он, выдвигая новое лицо, Петра Петровича и, очевидно, его друга Захара Ивановича, был в высшей степени благоприятен для Ивана Ильича. Захар Иванович был товарищ и друг Ивану Ильичу. В Москве известие подтвердилось. А приехав в Петербург, Иван Ильич нашел Захара Ивановича и получил обещание верного места в своем прежнем министерстве юстиции. Через неделю он телеграфировал жене: Захар место Миллера при первом докладе получаю назначение. Иван Ильич, благодаря этой перемене лиц, неожиданно получил в своем прежнем министерстве такое назначение, в котором он стал на две степени выше своих товарищей: пять тысяч жалованья и подъемных три тысячи пятьсот. Вся досада на прежних врагов своих и на всё министерство была забыта, и Иван Ильич был совсем счастлив. Иван Ильич вернулся в деревню веселый, довольный, каким он давно не был. Прасковья Федоровна тоже повеселела, и между ними заключилось перемирие. Иван Ильич рассказывал о том, как его все чествовали в Петербурге, как все те, которые были его врагами, были посрамлены и подличали теперь перед ним, как ему завидуют за его положение, в особенности о том, как все его сильно любили в Петербурге. Прасковья Федоровна выслушивала это и делала вид, что она верит этому, и не противоречила ни в чем, а делала только планы нового устройства жизни в том городе, куда они переезжали. И Иван Ильич с радостью видел, что эти планы были его планы, что они сходятся и что опять его запнувшаяся жизнь приобретает настоящий, свойственный ей, характер веселой приятности и приличия. Иван Ильич приехал на короткое время. 10-го сентября ему надо было принимать должность и, кроме того, нужно было время устроиться на новом месте, перевезти всё из провинции, прикупить, призаказать еще многое; одним словом, устроиться так, как это решено было в его уме, и почти что точно так же, как это решено было и в душе Прасковьи Федоровны. И теперь, когда всё устроилось так удачно и когда они сходились с женою в цели и, кроме того, мало жили вместе, они так дружно сошлись, как не сходились с первых лет женатой своей жизни. Иван Ильич было думал увезти семью тотчас же, но настояния сестры и зятя, вдруг сделавшимися особенно любезными и родственными к Ивану Ильичу и его семье, сделали то, что Иван Ильич уехал один. Иван Ильич уехал, и веселое расположение духа, произведенное удачей и согласием с женой, одно усиливающее другое, всё время не оставляло его. Нашлась квартира прелестная, то самое, о чем мечтали муж с женой. Широкие, высокие в старом стиле приемные комнаты, удобный грандиозный кабинет, комнаты для жены и дочери, классная для сына, – всё как нарочно придумано для них. Иван Ильич сам взялся за устройство, выбирал обои, подкупал мебель, особенно из старья, которому он придавал особенный комильфотный стиль, обивку, и всё росло, росло и приходило к тому идеалу, который он составил себе. Когда он до половины устроился, его устройство превзошло его ожиданье. Он понял тот комильфотный, изящный и не пошлый характер, который примет всё, когда будет готово. Засыпая, он представлял себе залу, какою она будет. Глядя на гостиную, еще неоконченную, он уже видел камин, экран, этажерку и эти стульчики разбросанные, эти блюды и тарелки по стенам и бронзы, когда они все станут по местам. Его радовала мысль, как он поразит Пашу и Лизаньку, которые тоже имеют к этому вкус. Они никак не ожидают этого. В особенности ему удалось найти и купить дешево старые вещи, которые придавали всему особенно благородный характер. Он в письмах своих нарочно представлял всё хуже, чем есть, чтобы поразить их. Всё это так занимало его, что даже новая служба его, любящего это дело, занимала меньше, чем он ожидал. В заседаниях у него бывали минуты рассеянности: он задумывался о том, какие карнизы на гардины, прямые или подобранные. Он так был занят этим, что сам часто возился, переставлял даже мебель и сам перевешивал гардины. Раз он влез на лесенку, чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать, оступился и упал, но как сильный и ловкий человек удержался, только боком стукнулся об ручку рамы. Ушиб поболел, но скоро прошел. Иван Ильич чувствовал себя всё это время особенно веселым и здоровым. Он писал: чувствую, что с меня соскочило лет 15. Он думал кончить в сентябре, но затянулось до половины октября. Зато было прелестно, – не только он говорил, но ему говорили все, кто видели. В сущности же было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга: штофы, черное дерево, цветы, ковры и бронзы, темное и блестящее, – всё то, что все известного рода люди делают, чтобы быть похожими на всех людей известного рода. И у него было так похоже, что нельзя было даже обратить внимание; но ему всё это казалось чем-то особенным. Когда он встретил своих на станции железной дороги, привез их в свою освещенную готовую квартиру и лакей в белом галстуке отпер дверь в убранную цветами переднюю, а потом они вошли в гостиную, кабинет и ахали от удовольствия, – он был очень счастлив, водил их везде, впивал в себя их похвалы и сиял от удовольствия. В этот же вечер, когда за чаем Прасковья Федоровна спросила его, между прочим, как он упал? он засмеялся и в лицах представил, как он полетел и испугал обойщика. – Я не даром гимнаст. Другой бы убился, а я чуть ударился вот тут; когда тронешь – больно, но уже проходит; просто синяк. И они начали жить в новом помещении, в котором, как всегда, когда хорошенько обжились, недоставало только одной комнаты, и с новыми средствами, к которым, как всегда, только немножко – каких-нибудь 500 руб. – недоставало, и было очень хорошо. Особенно было хорошо первое время, когда еще не всё было устроено и надо было еще устраивать; то купить, то заказать, то переставить, то наладить. Хоть и были некоторые несогласия между мужем и женой, но оба так были довольны и так много было дела, что всё кончалось без больших ссор. Когда уже нечего было устраивать, стало немножко скучно и чего-то недоставать, но тут уже сделались знакомства, привычки, и жизнь наполнилась. Иван Ильич, проведши утро в суде, возвращался к обеду, и первое время расположение его духа было хорошо, хотя и страдало немного именно от помещения. (Всякое пятно на скатерти, на штофе, оборванный снурок гардины раздражали его: он столько труда положил на устройство, что ему больно было всякое разрушение.) Но вообще жизнь Ивана Ильича пошла так, как, по его вере, должна была протекать жизнь: легко, приятно и прилично. Вставал он в 9, пил кофе, читал газету, потом надевал вицмундир и ехал в суд. Там уже был обмят тот хомут, в котором он работал; он сразу попадал в него. Просители, справки в канцелярии, сама канцелярия, заседания – публичные и распорядительные. Во всем этом надо было уметь исключать всё то сырое, жизненное, что всегда нарушает правильность течения служебных дел: надо не допускать с людьми никаких отношений, помимо служебных, и повод к отношениям должен быть только служебный и самые отношения только служебные. Например, приходит человек и желает узнать что-нибудь. Иван Ильич как человек недолжностной и не может иметь никаких отношений к такому человеку; но если есть отношение этого человека как к члену, такое, которое может быть выражено на бумаге с заголовком, – в пределах этих отношений Иван Ильич делает всё, всё решительно, что можно, и при этом соблюдает подобие человеческих дружелюбных отношений, то есть учтивость. Как только кончается отношение служебное, так кончается всякое другое. Этим умением отделять служебную сторону, не смешивая ее с своей настоящей жизнью, Иван Ильич владел в высшей степени и долгой практикой, и талантом выработал его до такой степени, что он даже, как виртуоз, иногда позволял себе, как бы шутя, смешивать человеческое и служебное отношения. Он позволял это себе потому, что чувствовал в себе силу всегда, когда ему понадобится, опять выделить одно служебное и откинуть человеческое. Дело это шло у Ивана Ильича не только легко, приятно и прилично, но даже виртуозно. В промежутки он курил, пил чай, беседовал немножко о политике, немножко об общих делах, немножко о картах и больше всего о назначениях. И усталый, но с чувством виртуоза, отчетливо отделавшего свою партию, одну из первых скрипок в оркестре, возвращался домой. Дома дочь с матерью куда-нибудь ездили или у них был кто-нибудь; сын был в гимназии, готовил уроки с репетиторами и учился исправно тому, чему учат в гимназии. Всё было хорошо. После обеда, если не было гостей, Иван Ильич читал иногда книгу, про которую много говорят, и вечером садился за дела, т. е. читал бумаги, справлялся с законами, – сличал показания и подводил под законы. Ему это было ни скучно, ни весело. Скучно было, когда можно было играть в винт; но если не было винта, – то это было всё-таки лучше, чем сидеть одному или с женой. Удовольствия же Ивана Ильича были обеды маленькие, на которые он звал важных по светскому положению дам и мужчин, и такое времяпровождение с ними, которое было бы похоже на обыкновенное препровождение времени таких людей, так же как гостиная его была похожа на все гостиные. Один раз у них был даже вечер, танцовали. И Ивану Ильичу было весело, и всё было хорошо, только вышла большая ссора с женой из-за тортов и конфет: у Прасковьи Федоровны был свой план, а Иван Ильич настоял на том, чтобы взять всё у дорогого кондитера, и взял много тортов, и ссора была за то, что торты остались, а счет кондитера был в 45 руб. Ссора была большая и неприятная, так что Прасковья Федоровна сказала ему: «дурак, кисляй». А он схватил себя за голову и в сердцах что-то упомянул о разводе. Но самый вечер был веселый. Было лучшее общество, и Иван Ильич танцовал с княгинею Труфоновой, сестрою той, которая известна учреждением общества «Унеси ты мое горе». Радости служебные были радости самолюбия; радости общественные были радости тщеславия; но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт. Он признавался, что после всего, после каких бы то ни было событий, нерадостных в его жизни, радость, которая, как свеча, горела перед всеми другими, – это сесть с хорошими игроками и некрикунами-партнерами в винт, и непременно вчетвером (впятером уж очень больно выходить, хотя и притворяешься, что я очень люблю), и вести умную, серьезную игру (когда карты идут), потом поужинать и выпить стакан вина. А спать после винта, особенно когда в маленьком выигрыше (большой – неприятно), Иван Ильич ложился в особенно хорошем расположении духа. Так они жили. Круг общества составлялся у них самый лучший, ездили и важные люди и молодые люди. Во взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочь были совершенно согласны и, не сговариваясь, одинаково оттирали от себя и освобождались от всяких разных приятелей и родственников, замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам. Скоро эти друзья замарашки перестали разлетаться, и у Головиных осталось общество одно самое лучшее. Молодые люди ухаживали за Лизанькой, и Петрищев, сын Дмитрия Ивановича Петрищева и единственный наследник его состояния, судебный следователь, стал ухаживать за Лизой, так что Иван Ильич уже поговаривал об этом с Прасковьей Федоровной: не свести ли их кататься на тройках, или устроить спектакль. Так они жили. И всё шло так, не изменяясь, и всё было очень хорошо. IV. Все были здоровы. Нельзя было назвать нездоровьем то, что Иван Ильич говорил иногда, что у него странный вкус во рту и что-то неловко в левой стороне живота. Но случилось, что неловкость эта стала увеличиваться и переходить не в боль еще, но в сознание тяжести постоянной в боку и в дурное расположение духа. Дурное расположение духа это, все усиливаясь и усиливаясь, стало портить установившуюся было в семействе Головиных приятность легкой и приличной жизни. Муж с женой стали чаще и чаще ссориться, и скоро отпала легкость и приятность, и с трудом удерживалось одно приличие. Сцены опять стали чаще. Опять остались одни островки, и тех мало, на которых муж с женою могли сходиться без взрыва. И Прасковья Федоровна теперь не без основания говорила, что у ее мужа тяжелый характер. С свойственной ей привычкой преувеличивать она говорила, что всегда и был такой ужасный характер, что надобно ее доброту, чтобы переносить это двадцать лет. Правда было то, что ссоры теперь начинались от него. Начинались его придирки всегда перед самым обедом и часто, именно когда он начинал есть, за супом. То он замечал, что что-нибудь из посуды испорчено, то кушанье не такое, то сын положил локоть на стол, то прическа дочери. И во всем он обвинял Прасковью Федоровну. Прасковья Федоровна сначала возражала и говорила ему неприятности, но он раза два во время начала обеда приходил в такое бешенство, что она поняла, что это болезненное состояние, которое вызывается в нем принятием пищи, и смирила себя; уже не возражала, а только торопила обедать. Смирение свое Прасковья Федоровна поставила себе в великую заслугу. Решив, что муж ее имеет ужасный характер и сделал несчастие ее жизни, она стала жалеть себя. И чем больше она жалела себя, тем больше ненавидела мужа. Она стала желать, чтоб он умер, но не могла этого желать, потому что тогда не было бы жалованья. И это еще более раздражало ее против него. Она считала себя страшно несчастной именно тем, что даже смерть его не могла спасти ее, и она раздражалась, скрывала это, и это скрытое раздражение ее усиливало его раздражение. После одной сцены, в которой Иван Ильич был особенно несправедлив и после которой он и при объяснении сказал, что он точно раздражителен, но что это от болезни, она сказала ему, что если он болен, то надо лечиться, и потребовала от него, чтобы он поехал к знаменитому врачу. Он поехал. Всё было, как он ожидал; всё было так, как всегда делается. И ожидание, и важность напускная, докторская, ему знакомая, та самая, которую он знал в себе в суде, и постукиванье, и выслушиванье, и вопросы, требующие определенные вперед и очевидно ненужные ответы, и значительный вид, который внушал, что вы, мол, только подвергнитесь нам, а мы всё устроим, – у нас известно и несомненно, как всё устроить, всё одним манером для всякого человека, какого хотите. Всё было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор делал тоже вид. Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда… и т. д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно ли его положение, или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точки зрения доктора вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению; существовало только взвешиванье вероятностей – блуждающей почки, хронического катара и болезни слепой кишки. Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой. И спор этот на глазах Ивана Ильича доктор блестящим образом разрешил в пользу слепой кишки, сделав оговорку о том, что исследование мочи может дать новые улики и что тогда дело будет пересмотрено. Всё это было точь в точь то же, что делал тысячу раз сам Иван Ильич над подсудимыми таким блестящим манером. Так же блестяще сделал свое резюме доктор и торжествующе, весело даже, взглянув сверху очков на подсудимого. Из резюме доктора Иван Ильич вывел то заключение, что плохо, а что ему, доктору, да, пожалуй, и всем всё равно, а ему плохо. И это заключение болезненно поразило Ивана Ильича, вызвав в нем чувство большой жалости к себе и большой злобы на этого равнодушного к такому важному вопросу доктора. Но он ничего не сказал, а встал, положил деньги на стол и, вздохнув, сказал: – Мы, больные, вероятно, часто делаем вам неуместные вопросы, – сказал он. – Вообще, это опасная болезнь, или нет?.. Доктор строго взглянул на него одним глазом через очки, как будто говоря: подсудимый, если вы не будете оставаться в пределах ставимых вам вопросов, я буду принужден сделать распоряжение об удалении вас из залы заседания. – Я уже сказал вам то, что считал нужным и удобным, – сказал доктор. – Дальнейшее покажет исследование. – И доктор поклонился. Иван Ильич вышел медленно, уныло сел в сани и поехал домой. Всю дорогу он, не переставая, перебирал всё, что говорил доктор, стараясь все эти запутанные, неясные научные слова перевести на простой язык и прочесть в них ответ на вопрос: плохо – очень ли плохо мне, или еще ничего? И ему казалось, что смысл всего сказанного доктором был тот, что очень плохо. Всё грустно показалось Ивану Ильичу на улицах. Извозчики были грустны, дома грустны, прохожие, лавки грустны. Боль же эта, глухая, ноющая боль, ни на секунду не перестающая, казалось, в связи с неясными речами доктора получала другое, более серьезное, значение. Иван Ильич с новым тяжелым чувством теперь прислушивался к ней. Он приехал домой и стал рассказывать жене. Жена выслушала, но в середине рассказа его вошла дочь в шляпке: она собиралась с матерью ехать. Она с усилием присела послушать эту скуку, но долго не выдержала, и мать не дослушала. – Ну, я очень рада, – сказала жена; – так теперь ты, смотри ж, принимай аккуратно лекарство. Дай рецепт, я пошлю Герасима в аптеку. – И она пошла одеваться. Он не переводил дыханья, пока она была в комнате, и тяжело вздохнул, когда она вышла. – Ну что ж, – сказал он. – Может быть, и точно ничего еще… Он стал принимать лекарства, исполнять предписания доктора, которые изменились по случаю исследования мочи. Но тут как раз так случилось, что в этом исследовании и в том, что должно было последовать за ним, вышла какая-то путаница. До самого доктора нельзя было добраться, а выходило, что делалось не то, что говорил ему доктор. Или он забыл, или соврал, или скрывал от него что-нибудь. Но Иван Ильич всё-таки точно стал исполнять предписания и в исполнении этом нашел утешение на первое время. Главным занятием Ивана Ильича со времени посещения доктора стало точное исполнение предписаний доктора относительно гигиены и принимания лекарств и прислушиванье к своей боли, ко всем своим отправлениям организма. Главными интересами Ивана Ильича стали людские болезни и людское здоровье. Когда при нем говорили о больных, об умерших, о выздоровевших, особенно о такой болезни, которая походила на его, он, стараясь скрыть свое волнение, прислушивался, расспрашивал и делал применение к своей болезни. Боль не уменьшалась; но Иван Ильич делал над собой усилия, чтобы заставлять себя думать, что ему лучше. И он мог обманывать себя, пока ничего не волновало его. Но как только случалась неприятность с женой, неудача в службе, дурные карты в винте, так сейчас он чувствовал всю силу своей болезни; бывало он переносил эти неудачи, ожидая, что вот-вот исправлю плохое, поборю, дождусь успеха, большого шлема. Теперь же всякая неудача подкашивала его и ввергала в отчаяние. Он говорил себе: вот только что я стал поправляться и лекарство начинало уже действовать, и вот это проклятое несчастие или неприятность… И он злился на несчастье или на людей, делавших ему неприятности и убивающих его, и чувствовал, как эта злоба убивает его; но не мог воздержаться от нее. Казалось бы, ему должно бы было быть ясно, что это озлобление его на обстоятельства и людей усиливает его болезнь, и что поэтому ему надо не обращать внимания на неприятные случайности; но он делал совершенно обратное рассуждение: он говорил, что ему нужно спокойствие, следил за всем, что нарушало это спокойствие, и при всяком малейшем нарушении приходил в раздражение. Ухудшало его положение то, что он читал медицинские книги и советовался с докторами. Ухудшение шло так равномерно, что он мог себя обманывать, сравнивая один день с другим, – разницы было мало. Но когда он советовался с докторами, тогда ему казалось, что идет к худшему и очень быстро даже. И несмотря на это, он постоянно советовался с докторами. В этот месяц он побывал у другой знаменитости: другая знаменитость сказала почти то же, что и первая, но иначе поставила вопросы. И совет с этой знаменитостью только усугубил сомнение и страх Ивана Ильича. Приятель его приятеля – доктор очень хороший – тот еще совсем иначе определил болезнь и, несмотря на то, что обещал выздоровление, своими вопросами и предположениями еще больше спутал Ивана Ильича и усилил его сомнение. Гомеопат – еще иначе определил болезнь и дал лекарство, и Иван Ильич, тайно от всех, принимал его с неделю. Но после недели, не почувствовав облегчения и потеряв доверие и к прежним лечениям и к этому, пришел в еще большее уныние. Раз знакомая дама рассказывала про исцеление иконами. Иван Ильич застал себя на том, что он внимательно прислушивался и поверял действительность факта. Этот случай испугал его. «Неужели я так умственно ослабел? » сказал он себе. «Пустяки! Всё вздор, не надо поддаваться мнительности, а, избрав одного врача, строго держаться его лечения. Так и буду делать. Теперь кончено. Не буду думать и до лета строго буду исполнять лечение. А там видно будет. Теперь конец этим колебаниям!.. » Легко было сказать это, но невозможно исполнить. Боль в боку всё томила, всё как будто усиливалась, становилась постоянной, вкус во рту становился всё страннее, ему казалось, что пахло чем-то отвратительным у него изо рта, и аппетит и силы всё слабели. Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичем, совершалось в нем. И он один знал про это, все же окружающие не понимали или не хотели понимать и думали, что всё на свете идет попрежнему. Это-то более всего мучило Ивана Ильича. Домашние – главное жена и дочь, которые были в самом разгаре выездов, он видел, ничего не понимали, досадовали на то, что он такой невеселый и требовательный, как будто он был виноват в этом. Хотя они и старались скрывать это, он видел, что он им помеха; но что жена выработала себе известное отношение к его болезни и держалась его независимо от него, что он говорил и делал. Отношение это было такое: «Вы знаете, – говорила она знакомым, – Иван Ильич не может, как все добрые люди, строго исполнять предписанное лечение. Нынче он примет капли и кушает, чт? велено, и в?-время ляжет; завтра вдруг, если я просмотрю, забудет принять, скушает осетрины (а ему не велено), да и засидится за винтом до часа». «– Ну, когда же? – скажет Иван Ильич с досадою, – один раз у Петра Ивановича. – А вчера с Шебеком. – Всё равно, я не мог спать от боли… – Да там уж от чего бы то ни было, только так ты никогда не выздоровеешь и мучаешь нас». Внешнее, высказываемое другим и ему самому, отношение Прасковьи Федоровны было такое к болезни мужа, что в болезни этой виноват Иван Ильич, и вся болезнь эта есть новая неприятность, которую он делает жене. Иван Ильич чувствовал, что это выходило у нее невольно, но от этого ему не легче было. В суде Иван Ильич замечал, или думал, что замечает, то же странное к себе отношение: то ему казалось, что к нему приглядываются, как к человеку, имеющему скоро опростать место; то вдруг его приятели начинали дружески подшучивать над его мнительностью, как будто то, что-то ужасное и страшное, неслыханное, что завелось в нем и не переставая сосет его и неудержимо влечет куда-то, есть самый приятный предмет для шутки. Особенно Шварц своей игривостью, жизненностью и комильфотностью, напоминавшими Ивану Ильичу его самого за десять лет назад, раздражал его. Приходили друзья составить партию, садились. Сдавали, разминались новые карты, складывались бубны к бубнам, их 7. Партнер сказал: без козырей и поддержал 2 бубны. Чего ж еще? Весело, бодро должно бы быть – шлем. И вдруг Иван Ильич чувствует эту сосущую боль, этот вкус во рту, и ему что-то дикое представляется в том, что он при этом может радоваться шлему. Он глядит на Михаила Михайловича, партнера, как он бьет по столу сангвинической рукой и учтиво и снисходительно удерживается от захватывания взяток, а подвигает их к Ивану Ильичу, чтобы доставить ему удовольствие собирать их, не утруждая себя, не протягивая далеко руку. «Что ж он думает, что я так слаб, что не могу протянуть далеко руку», думает Иван Ильич, забывает козырей и козыряет лишний раз по своим и проигрывает шлем без трех, и что ужаснее всего – это то, что он видит, как страдает Михаил Михайлович, а ему всё равно. И ужасно думать, отчего ему всё равно. Все видят, что ему тяжело, и говорят ему: «Мы можем прекратить, если вы устали. Вы отдохните». – Отдохнуть? Нет, он нисколько не устал, они доигрывают робер. Все мрачны и молчаливы. Иван Ильич чувствует, что он напустил на них эту мрачность и не может ее рассеять. Они ужинают и разъезжаются, и Иван Ильич остается один с сознанием того, что его жизнь отравлена для него и отравляет жизнь других, и что отрава эта не ослабевает, а всё больше и больше проникает всё существо его. И с сознанием этим, да еще с болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться в постель и часто не спать от боли большую часть ночи. А на утро надо было опять вставать, одеваться, ехать в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть с теми же двадцатью четырьмя часами в сутках, из которых каждый был мучением. И жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его. V. Так шло месяц и два. Перед новым годом приехал в их город его шурин и остановился у них. Иван Ильич был в суде. Прасковья Федоровна ездила за покупками. Войдя к себе в кабинет, он застал там шурина, здорового сангвиника, самого раскладывающего чемодан. Он поднял голову на шаги Ивана Ильича и поглядел на него секунду молча. Этот взгляд всё открыл Ивану Ильичу. Шурин раскрыл рот, чтоб ахнуть, и удержался. Это движение подтвердило всё. – Что переменился? – Да… есть перемена. И сколько Иван Ильич ни наводил после шурина на разговор о его внешнем виде, шурин отмалчивался. Приехала Прасковья Федоровна, шурин пошел к ней. Иван Ильич запер дверь на ключ и стал смотреться в зеркало – прямо, потом сбоку. Взял свой портрет с женою и сличил портрет с тем, что он видел в зеркале. Перемена была огромная. Потом он оголил руки до локтя, посмотрел, опустил рукава, сел на отоманку и стал чернее ночи. «Не надо, не надо», сказал он себе, вскочил, подошел к столу, открыл дело, стал читать его, но не мог. Он отпер дверь, пошел в залу. Дверь в гостиную была затворена. Он подошел к ней на цыпочках и стал слушать. – Нет, ты преувеличиваешь, – говорила Прасковья Федоровна. – Как преувеличиваю? Тебе не видно – он мертвый человек, посмотри его глаза. Нет света. Да что у него? – Никто не знает. Николаев (это был другой доктор) сказал что-то, но я не знаю. Лещетицкий (это был знаменитый доктор) сказал напротив… Иван Ильич отошел, пошел к себе, лег и стал думать: «почка, блуждающая почка». Он вспомнил всё то, что ему говорили доктора, как она оторвалась и как блуждает. И он усилием воображения старался поймать эту почку и остановить, укрепить ее; так мало нужно, казалось ему. «Нет, поеду еще к Петру Ивановичу». (Это был тот приятель, у которого был приятель-доктор. ) Он позвонил, велел заложить лошадь и собрался ехать. – Куда ты, Jean? – спросила жена с особенно грустным и непривычно добрым выражением. Это непривычное доброе озлобило его. Он мрачно посмотрел на нее. – Мне надо к Петру Ивановичу. Он поехал к приятелю, у которого был приятель-доктор. И с ним к доктору. Он застал его и долго беседовал с ним. Рассматривая анатомически и физиологически подробности о том, что, по мнению доктора, происходило в нем, он всё понял. Была одна штучка, маленькая штучка в слепой кишке. Всё это могло поправиться. Усилить энергию одного органа, ослабить деятельность другого, произойдет всасывание, и всё поправится. Он немного опоздал к обеду. Пообедал, весело поговорил, но долго не мог уйти к себе заниматься. Наконец он пошел в кабинет и тотчас же сел за работу. Он читал дела, работал, но сознание того, что у него есть отложенное важное задушевное дело, которым он займется по окончании, не оставляло его. Когда он кончил дела, он вспомнил, что это задушевное дело были мысли о слепой кишке. Но он не предался им, он пошел в гостиную к чаю. Были гости, говорили и играли на фортепиано, пели; был судебный следователь, желанный жених дочери. Иван Ильич провел вечер, по замечанию Прасковьи Федоровны, веселее других, но он не забывал ни на минуту, что у него есть отложенные важные мысли о слепой кишке. В 11 часов он простился и пошел к себе. Он спал один со времени своей болезни, в маленькой комнатке у кабинета. Он пошел, разделся и взял роман Золя, но не читал его, а думал. И в его воображении происходило то желанное исправление слепой кишки. Всасывалось, выбрасывалось, восстановлялаcь правильная деятельность. «Да, это всё так, – сказал он себе. – Только надо помогать природе». Он вспомнил о лекарстве, приподнялся, принял его, лег на спину, прислушиваясь к тому, как благотворно действует лекарство и как оно уничтожает боль. – «Только равномерно принимать и избегать вредных влияний; я уже теперь чувствую несколько лучше, гораздо лучше». Он стал щупать бок, – наощупь не больно. «Да, я не чувствую, право, уже гораздо лучше». Он потушил свечу и лег на бок… Слепая кишка исправляется, всасывается. Вдруг он почувствовал знакомую старую, глухую, ноющую боль, упорную, тихую, серьезную. Во рту та же знакомая гадость. Засосало сердце, помутилось в голове. «Боже мой, Боже мой! – проговорил он. – Опять, опять, и никогда не перестанет». И вдруг ему дело представилось совсем с другой стороны. «Слепая кишка! Почка», – сказал он себе. – «Не в слепой кишке, не в почке дело, а в жизни и… смерти. Да, жизнь была и вот уходит, уходит, и я не могу удержать ее. Да. Зачем обманывать себя? Разве не очевидно всем, кроме меня, что я умираю, и вопрос только в числе недель, дней – сейчас, может быть. То свет был, а теперь мрак. То я здесь был, а теперь туда! Куда?» Его обдало холодом, дыхание остановилось. Он слышал только удары сердца. «Меня не будет, так что же будет? Ничего не будет. Так где же я буду, когда меня не будет? Неужели смерть? Нет, не хочу». Он вскочил, хотел зажечь свечку, пошарил дрожащими руками, – уронил свечу с подсвечником на пол и опять повалился назад, на подушку. «Зачем? Всё равно, – говорил он себе, открытыми глазами глядя в темноту. – Смерть. Да, смерть. И они никто не знают и не хотят знать, и не жалеют. Они играют. (Он слышал дальние, из-за двери, раскат голоса и ритурнели.) Им всё равно, а они также умрут. Дурачье. Мне раньше, а им после; и им то же будет. А они радуются. Скоты!» Злоба душила его. И ему стало мучительно, невыносимо тяжело. Не может же быть, чтоб все всегда были обречены на этот ужасный страх. Он поднялся. «Что-нибудь не так; надо успокоиться, надо обдумать всё сначала». И вот он начал обдумывать. «Да, начало болезни. Стукнулся боком, и всё такой же я был, и нынче и завтра; немного ныло, потом больше, потом доктора, потом унылость, тоска, опять доктора; а я всё шел ближе, ближе к пропасти. Сил меньше. Ближе, ближе. И вот я исчах, у меня света в глазах нет. И смерть, а я думаю о кишке. Думаю о том, чтобы починить кишку, а это смерть. – Неужели смерть?» Опять на него нашел ужас, он запыхался, нагнулся, стал искать спичек, надавил локтем на тумбочку. Она метала ему и делала больно, он разозлился на нее, надавил с досадой сильнее и повалил тумбочку. И в отчаянии, задыхаясь, он повалился на спину, ожидая сейчас же смерти. Гости уезжали в это время. Прасковья Федоровна провожала их. Она услыхала падение и вошла. – Что ты? – Ничего. Уронил нечаянно. Она вышла, принесла свечу. Он лежал, тяжело и быстро дыша, как человек, который пробежал версту, остановившимися глазами глядя на нее. – Что ты, Jean? – Ниче…го. У…ро…нил. «Что же говорить. Она не поймет», думал он. Она точно не поняла. Она подняла, зажгла ему свечу и поспешно ушла: ей надо было проводить гостью. Когда она вернулась, он так же лежал навзничь, глядя вверх. – Что тебе, или хуже? – Да. Она покачала головой, посидела. – Знаешь, Jean, я думаю, не пригласить ли Лещетицкого на дом? Это значит знаменитого доктора пригласить и не пожалеть денег. Он ядовито улыбнулся и сказал: нет. Она посидела, подошла и поцеловала его в лоб. Он ненавидел ее всеми силами души в то время, как она целовала его, и делал усилия, чтобы не оттолкнуть ее. – Прощай. Бог даст, заснешь. – Да. VI. Иван Ильич видел, что он умирает, и был в постоянном отчаянии. В глубине души Иван Ильич знал, что он умирает, но он не только не привык к этому, но просто не понимал, никак не мог понять этого. Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветера: Кай – человек, люди смертны, потому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по отношению к Каю, но никак не к нему. То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мама, с папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости. Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня? Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери? Разве он бунтовал за пирожки в Правоведении? Разве Кай так был влюблен? Разве Кай так мог вести заседание? И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими чувствами, мыслями, – мне это другое дело. И не может быть, чтобы мне следовало умирать. Это было бы слишком ужасно. Так чувствовалось ему. «Если б и мне умирать, как Каю, то я так бы и знал это, так бы и говорил мне внутренний голос; но ничего подобного не было во мне; и я и все мои друзья – мы понимали, что это совсем не так, как с Каем. А теперь вот что! – говорил он себе. – Не может быть. Не может быть, а есть. Как же это? Как понять это? » И он не мог понять и старался отогнать эту мысль, как ложную, неправильную, болезненную, и вытеснить ее другими правильными, здоровыми мыслями. Но мысль эта не только мысль, но как будто действительность, приходила опять и становилась перед ним. И он призывал по очереди на место этой мысли другие мысли, в надежде найти в них опору. Он пытался возвратиться к прежним ходам мысли, которые заслоняли для него прежде мысль о смерти. Но – странное дело – всё то, что прежде заслоняло, скрывало, уничтожало сознание смерти, теперь уже не могло производить этого действия. Последнее время Иван Ильич большей частью проводил в этих попытках восстановить прежние ходы чувства, заслонявшего смерть. То он говорил себе: «займусь службой, ведь я жил же ею». И он шел в суд, отгоняя от себя всякие сомнения; вступал в разговоры с товарищами и садился, по старой привычке, рассеянно, задумчивым взглядом окидывая толпу и обеими исхудавшими руками опираясь на ручки дубового кресла, так же, как обыкновенно, перегибаясь к товарищу, подвигая дело, перешептываясь, и потом, вдруг вскидывая глаза и прямо усаживаясь, произносил известные слова и начинал дело. Но вдруг в середине боль в боку, не обращая никакого внимания на период развития дела, начинала свое сосущее дело. Иван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел, огонь тух в глазах, и он начинал опять спрашивать себя: «неужели только она правда?» И товарищи и подчиненные с удивлением и огорчением видели, что он, такой блестящий, тонкий судья, путался, делал ошибки. Он встряхивался, старался опомниться и кое-как доводил до конца заседание и возвращался домой с грустным сознанием, что не может по-старому судейское его дело скрыть от него то, что он хотел скрыть; что судейским делом он не может избавиться от нее. И что было хуже всего – это то, что она отвлекала его к себе не за тем, чтобы он делал что-нибудь, а только для того, чтобы он смотрел на нее, прямо ей в глаза, смотрел на нее и, ничего не делая, невыразимо мучился. И, спасаясь от этого состояния, Иван Ильич искал утешения, других ширм, и другие ширмы являлись и на короткое время как будто спасали его, но тотчас же опять не. столько разрушались, сколько просвечивали, как будто она проникала через всё, и ничто не могло заслонить ее. Бывало, в это последнее время он войдет в гостиную, убранную им, – в ту гостиную, где он упал, для которой он – как ему ядовито смешно было думать, – для устройства которой он пожертвовал жизнью, потому что он знал, что болезнь его началась с этого ушиба, – он входил и видел, что на лакированном столе был рубец, прорезанный чем-то. Он искал причину и находил ее в бронзовом украшении альбома, отогнутом на краю. Он брал альбом, дорогой, им составленный с любовью, и досадовал на неряшливость дочери и ее друзей, – то разорвано, то карточки перевернуты. Он приводил это старательно в порядок, загибал опять украшение. Потом ему приходила мысль весь этот еtablissement с альбомами переместить в другой угол, к цветам. Он звал лакея: или дочь или жена приходили на помощь; они не соглашались, противоречили, он спорил, сердился; но всё было хорошо, потому что он не помнил о ней, ее не видно было. Но вот жена сказала, когда он сам передвигал: «позволь, люди сделают, ты опять себе сделаешь вред», и вдруг она мелькнула через ширмы, он увидал ее. Она мелькнула, он еще надеется, что она скроется, но невольно он прислушался к боку, – там сидит всё то же, всё так же ноет, и он уже не может забыть, и она явственно глядит на него из-за цветов. К чему всё? «И правда, что здесь, на этой гардине, я, как на штурме, потерял жизнь. Неужели? Как ужасно и как глупо! Это не может быть! Не может быть, но есть». Он шел в кабинет, ложился и оставался опять один с нею. С глазу на глаз с нею, а делать с нею нечего. Только смотреть на нее и холодеть. VII. Как это сделалось на 3-м месяце болезни Ивана Ильича, нельзя было сказать, потому что это делалось шаг за шагом, незаметно, но сделалось то, что и жена, и дочь, и сын его, и прислуга, и знакомые, и доктора, и, главное, он сам – знали, что весь интерес в нем для других состоит только в том, скоро ли, наконец, он опростает место, освободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий. Он спал меньше и меньше; ему давали опиум и начали прыскать морфином. Но это не облегчало его. Тупая тоска, которую он испытывал в полуусыпленном состоянии, сначала только облегчала его как что-то новое, но потом она стала так же или еще более мучительна, чем откровенная боль. Ему готовили особенные кушанья по предписанию врачей; но кушанья эти всё были для него безвкуснее и безвкуснее, отвратительнее и отвратительнее. Для испражнений его тоже были сделаны особые приспособления, и всякий раз это было мученье. Мученье от нечистоты, неприличия и запаха, от сознания того, что в этом должен участвовать другой человек. Но в этом самом неприятном деле и явилось утешение Ивану Ильичу. Приходил всегда выносить за ним буфетный мужик Герасим. Герасим был чистый свежий, раздобревший на городских харчах молодой мужик. Всегда веселый, ясный. Сначала вид этого, всегда чисто, по-русски одетого человека, делавшего это противное дело, смущал Ивана Ильича. Один раз он, встав с судна и не в силах поднять панталоны, повалился на мягкое кресло и с ужасом смотрел на свои обнаженные, с резко обозначенными мускулами, бессильные ляжки. Вошел в толстых сапогах, распространяя вокруг себя приятный запах дегтя от сапог и свежести зимнего воздуха, легкой сильной поступью Герасим, в посконном чистом фартуке и чистой ситцевой рубахе, с засученными на голых, сильных, молодых руках рукавами, и, не глядя на Ивана Ильича, – очевидно сдерживая, чтоб не оскорбить больного, радость жизни, сияющую на его лице, – подошел к судну. – Герасим, – слабо сказал Иван Ильич. Герасим вздрогнул, очевидно, испугавшись, не промахнулся ли он в чем, и быстрым движением повернул к больному свое свежее, доброе, простое, молодое лицо, только что начинавшее обрастать бородой. – Что изволите? – Тебе, я думаю, неприятно это. Ты извини меня. Я не могу. – Помилуйте-с. – И Герасим блеснул глазами и оскалил свои молодые белые зубы. – Отчего ж не потрудиться? Ваше дело больное. И он ловкими сильными руками сделал свое привычное дело и вышел, легко ступая. И через пять минут, так же легко ступая, вернулся. Иван Ильич всё так же сидел на кресле. – Герасим, – сказал он, когда тот поставил чистое обмытое судно, – пожалуйста, помоги мне, поди сюда. – Герасим подошел. – Подними меня. Мне тяжело одному, а Дмитрия я услал. Герасим подошел; сильными руками, так же, как он легко ступал, обнял, ловко, мягко поднял и подержал, другой рукой подтянул панталоны и хотел посадить. Но Иван Ильич попросил его свести его на диван. Герасим, без усилия и как будто не нажимая, свел его, почти неся, к дивану и посадил. – Спасибо. Как ты ловко, хорошо… всё делаешь. Герасим опять улыбнулся и хотел уйти. Но Ивану Ильичу так хорошо было с ним, что не хотелось отпускать. – Вот что: подвинь мне, пожалуйста, стул этот. Нет, вот этот, под ноги. Мне легче, когда у меня ноги выше. Герасим принес стул, поставил не стукнув, враз опустил его ровно до полу и поднял ноги Ивана Ильича на стул; Ивану Ильичу показалось, что ему легче стало в то время, как Герасим высоко поднимал его ноги. – Мне лучше, когда ноги у меня выше, – сказал Иван Ильич. – Подложи мне вон ту подушку. Герасим сделал это. Опять поднял ноги и положил. Опять Ивану Ильичу стало лучше, пока Герасим держал его ноги. Когда он опустил их, ему показалось хуже. – Герасим, – сказал он ему, – ты теперь занят? – Никак нет-с, – сказал Герасим, выучившийся у городских людей говорить с господами. – Тебе что делать надо еще? – Да мне что ж делать? Всё переделал, только дров наколоть на завтра. – Так подержи мне так ноги повыше, можешь? – Отчего же, можно. – Герасим поднял ноги выше, и Ивану Ильичу показалось, что в этом положении он совсем не чувствует боли. – А дрова-то как же? – Не извольте беспокоиться. Мы успеем. Иван Ильич велел Герасиму сесть и держать ноги и поговорил с ним. И – странное дело – ему казалось, что ему лучше, пока Герасим держал его ноги. С тех пор Иван Ильич стал иногда звать Герасима и заставлял его держать себе на плечах ноги и любил говорить с ним. Герасим делал это легко, охотно, просто и с добротой, которая умиляла Ивана Ильича. Здоровье, сила, бодрость жизни во всех других людях оскорбляла Ивана Ильича; только сила и бодрость жизни Герасима не огорчала, а успокаивала Ивана Ильича. Главное мучение Ивана Ильича была ложь, – та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее. Он же знал, что, что бы ни делали, ничего не выйдет, кроме еще более мучительных страданий и смерти. И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотели признаться в том, что все знали и он знал, а хотели лгать над ним по случаю ужасного его положения и хотели и заставляли его самого принимать участие в этой лжи. Ложь, ложь эта, совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая низвести этот страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду… была ужасно мучительна для Ивана Ильича. И – странно – он много раз, когда они над ним проделывали свои штуки, был на волоске от того, чтобы закричать им: перестаньте врать, и вы знаете и я знаю, что я умираю, так перестаньте, по крайней мере, врать. Но никогда он не имел духа сделать этого. Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его был низведен на степень случайной неприятности, отчасти неприличия (в роде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах), тем самым «приличием», которому он служил всю свою жизнь; он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения. Один только Герасим понимал это положение и жалел его. И потому Ивану Ильичу хорошо было только с Герасимом. Ему хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролет, держал его ноги и не хотел уходить спать, говоря: вы не извольте беспокоиться, Иван Ильич, высплюсь еще; или когда он вдруг, переходя на ты, прибавлял: кабы ты не больной, а то отчего же не послужить? Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его: – Все умирать будем. Отчего же не потрудиться? – сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому, что несет его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-нибудь в его время понесет тот же труд. Кроме этой лжи, или вследствие ее мучительнее всего было для Ивана Ильича то, что никто не жалел его так, как ему хотелось, чтобы его жалели: Ивану Ильичу в иные минуты, после долгих страданий, больше всего хотелось, как ему ни совестно бы было признаться в этом, – хотелось того, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода, и что потому это невозможно; но ему всё-таки хотелось этого. И в отношениях с Герасимом было что-то близкое к этому, и потому отношения с Герасимом утешали его. Ивану Ильичу хочется плакать, хочется, чтоб его ласкали и плакали над ним, и вот приходит товарищ, член Шебек, и вместо того, чтобы плакать и ласкаться, Иван Ильич делает серьезное, строгое, глубокомысленное лицо и по инерции говорит свое мнение о значении кассационного решения и упорно настаивает на нем. Эта ложь вокруг него и в нем самом более всего отравляла последние дни жизни Ивана Ильича. VIII. Было утро. Потому только было утро, что Герасим ушел и пришел Петр-лакей, потушил свечи, открыл одну гардину и стал потихоньку убирать. Утро ли, вечер ли был, пятница, воскресенье ли было – всё было всё равно, всё было одно и то же: ноющая, ни на мгновение не утихающая, мучительная боль; сознание безнадежно всё уходящей, но всё не ушедшей еще жизни; надвигающаяся всё та же страшная ненавистная смерть, которая одна была действительность, и всё та же ложь. Какие же тут дни, недели и часы дня? – Не прикажете ли чаю? «Ему нужен порядок, чтоб по утрам господа пили чай», подумал он и сказал только: – Нет. – Не угодно ли перейти на диван? «Ему нужно привести в порядок горницу, и я мешаю, я – нечистота, беспорядок», подумал он и сказал только: – Нет, оставь меня. Лакей повозился еще. Иван Ильич протянул руку. Петр подошел услужливо. – Что прикажете? – Часы. Петр достал часы, лежавшие под рукой, и подал. – Половина девятого. Там не встали? – Никак нет-с. Василий Иванович (это был сын) ушли в гимназию, а Прасковья Федоровна приказали разбудить их, если вы спросите. Прикажете? – Нет, не надо. – «Не попробовать ли чаю? » – подумал он. – Да, чаю… принеси. Петр пошел к выходу. Ивану Ильичу страшно стало оставаться одному. «Чем бы задержать его? Да, лекарство». – Петр, подай мне лекарство. – «Отчего же, может быть, еще поможет и лекарство». Он взял ложку, выпил. «Нет, не поможет. Всё это вздор, обман», решил он, как только почувствовал знакомый приторный и безнадежный вкус. «Нет, уж не могу верить. Но боль-то, боль-то зачем, хоть на минуту затихла бы». И он застонал. Петр вернулся. – Нет, иди. Принеси чаю. Петр ушел. Иван Ильич, оставшись один, застонал не столько от боли, как она ни была ужасна, сколько от тоски. «Всё то же и то же, все эти бесконечные дни и ночи. Хоть бы скорее. Что скорее? Смерть, мрак. Нет, нет. Всё лучше смерти! » Когда Петр вошел с чаем на подносе, Иван Ильич долго растерянно смотрел на него, не понимая, кто он и что он. Петр смутился от этого взгляда. И когда Петр смутился, Иван Ильич очнулся. – Да, —сказал он, —чай… хорошо, поставь. Только помоги мне умыться и рубашку чистую. И Иван Ильич стал умываться. Он с отдыхом умыл руки, лицо, вычистил зубы, стал причесываться и посмотрел в зеркало. Ему страшно стало, особенно страшно было то, как волосы плоско прижимались к бледному лбу. Когда переменяли ему рубашку, он знал, что ему будет еще страшнее, если он взглянет на свое тело, и не смотрел на себя. Но вот кончилось всё. Он надел халат, укрылся пледом и сел в кресло к чаю. Одну минуту он почувствовал себя освеженным, но только что он стал пить чай, опять тот же вкус, та же боль. Он насильно допил и лег, вытянув ноги. Он лег и отпустил Петра. Всё то же. То капля надежды блеснет, то взбушуется море отчаяния, и всё боль, всё боль, всё тоска и всё одно и то же. Одному ужасно тоскливо, хочется позвать кого-нибудь, но он вперед знает, что при других еще хуже. «Хоть бы опять морфин – забыться бы. Я скажу ему, доктору, чтоб он придумал что-нибудь еще. Это невозможно, невозможно так». Час, два проходит так. Но вот звонок в передней. Авось, доктор. Точно, это доктор, свежий, бодрый, жирный, веселый, с тем выражением – что вот вы там чего-то напугались, а мы сейчас вам всё устроим. Доктор знает, что это выражение здесь не годится, но он уже раз навсегда надел его и не может снять, как человек, с утра надевший фрак и едущий с визитами. Доктор бодро, утешающе потирает руки. – Я холоден. Мороз здоровый. Дайте обогреюсь, – говорит он с таким выражением, что как будто только надо немножко подождать, пока он обогреется, а когда обогреется, то уж всё исправит. – Ну, что, как? Иван Ильич чувствует, что доктору хочется сказать: «как делишки?», но что и он чувствует, что так нельзя говорить, и говорит: – как вы провели ночь? Иван Ильич смотрит на доктора с выражением вопроса: «Неужели никогда не станет тебе стыдно врать?» Но доктор не хочет понимать вопрос. И Иван Ильич говорит: – Всё так же ужасно. Боль не проходит, не сдается. Хоть бы что-нибудь! – Да, вот вы, больные, всегда так. Ну-с, теперь, кажется, я согрелся, даже аккуратнейшая Прасковья Федоровна ничего бы не имела возразить против моей температуры. Ну-с, здравствуйте. – И доктор пожимает руку. И, откинув всю прежнюю игривость, доктор начинает с серьезным видом исследовать больного, пульс, температуру, и начинаются постукиванья, прослушиванья. Иван Ильич знает твердо и несомненно, что всё это вздор и пустой обман, но, когда доктор, став на коленки, вытягивается над ним, прислоняя ухо то выше, то ниже, и делает над ним с значительнейшим лицом разные гимнастические эволюции, Иван Ильич поддается этому, как он поддавался, бывало, речам адвокатов, тогда как он уж очень хорошо знал, что они всё врут и зачем врут. Доктор, стоя на коленках на диване, еще что-то выстукивал, когда зашумело в дверях шелковое платье Прасковьи Федоровны, и послышался ее упрек Петру, что ей не доложили о приезде доктора. Она входит, целует мужа и тотчас же начинает доказывать, что она давно уж встала и только по недоразумению ее не было тут, когда приехал доктор. Иван Ильич смотрит на нее, разглядывает ее всю и в упрек ставит ей и белизну, и пухлость, и чистоту ее рук, шеи, глянец ее волос и блеск ее полных жизни глаз. Он всеми силами души ненавидит ее. И прикосновение ее заставляет его страдать от прилива ненависти к ней. Ее отношение к нему и его болезни всё то же. Как доктор выработал себе отношение к больным, которое он не мог уже снять, так она выработала одно отношение к нему – то, что он не делает чего-то того, что нужно, и сам виноват, и она любовно укоряет его в этом, – и не могла уже снять этого отношения к нему. – Да ведь вот он не слушается! Не принимает во-время. А главное – ложится в такое положение, которое, наверное, вредно ему – ноги кверху. Она рассказала, как он заставляет Герасима держать себе ноги. Доктор улыбнулся презрительно-ласково: «Что ж, мол, делать, эти больные выдумывают иногда такие глупости; но можно простить». Когда осмотр кончился, доктор посмотрел на часы, и тогда Прасковья Федоровна объявила Ивану Ильичу, что уж как он хочет, а она нынче пригласила знаменитого доктора, и они вместе с Михаилом Даниловичем (так звали обыкновенного доктора) осмотрят и обсудят. – Ты уж не противься, пожалуйста. Это я для себя делаю, – сказала она иронически, давая чувствовать, что она всё делает для него и только этим не дает ему права отказать ей. Он молчал и морщился. Он чувствовал, что ложь эта, окружающая его, так путалась, что уж трудно было разобрать что-нибудь. Она всё над ним делала только для себя и говорила ему, что она делает для себя то, что она точно делала для себя как такую невероятную вещь, что он должен был понимать это обратно. Действительно, в половине двенадцатого приехал знаменитый доктор. Опять пошли выслушиванья и значительные разговоры при нем и в другой комнате о почке, о слепой кишке и вопросы и ответы с таким значительным видом, что опять вместо реального вопроса о жизни и смерти, который уже теперь один стоял перед ним, выступил вопрос о почке и слепой кишке, которые что-то делали не так, как следовало, и на которые за это вот-вот нападут Михаил Данилович и знаменитость и заставят их исправиться. Знаменитый доктор простился с серьезным, но не с безнадежным видом. И на робкий вопрос, который с поднятыми к нему блестящими страхом и надеждой глазами обратил Иван Ильич, есть ли. возможность выздоровления, отвечал, что ручаться нельзя, но возможность есть. Взгляд надежды, с которым Иван Ильич проводил доктора, был так жалок, что, увидав его, Прасковья Федоровна даже заплакала, выходя из дверей кабинета, чтобы передать гонорар знаменитому доктору. Подъем духа, произведенный обнадеживанием доктора, продолжался недолго. Опять та же комната, те же картины, гардины, обои, стклянки и то же свое болящее страдающее тело. И Иван Ильич начал стонать; ему сделали вспрыскиванье, и он забылся. Когда он очнулся, стало смеркаться; ему принесли обедать. Он поел с усилием бульона; и опять то же, и опять наступающая ночь. После обеда, в семь часов, в комнату его вошла Прасковья Федоровна, одетая как на вечер, с толстыми, подтянутыми грудями и с следами пудры на лице. Она еще утром напоминала ему о поездке их в театр. Была приезжая Сарра Бернар, и у них была ложа, которую он настоял, чтоб они взяли. Теперь он забыл про это, и ее наряд оскорбил его. Но он скрыл свое оскорбление, когда вспомнил, что он сам настаивал, чтоб они достали ложу и ехали, потому что это для детей воспитательное эстетическое наслаждение. Прасковья Федоровна вошла довольная собою, но как будто виноватая. Она присела, спросила о здоровье, как он видел, для того только, чтоб спросить, но не для того, чтобы узнать, зная, что и узнавать нечего, и начала говорить то, что ей нужно было: что она ни за что не поехала бы, но ложа взята, и едут Элен и дочь, и Петрищев (судебный следователь, жених дочери), и что невозможно их пустить одних. А что ей так бы приятнее было посидеть с ним. Только бы он делал без нее по предписанию доктора. – Да, и Федор Петрович (жених) хотел войти. Можно? И Лиза. – Пускай войдут. Вошла дочь, разодетая, с обнаженным молодым телом, тем телом, которое так заставляло страдать его. А она его выставляла. Сильная, здоровая, очевидно влюбленная и негодующая на болезнь, страдания и смерть, мешающие ее счастью. Вошел и Федор Петрович во фраке, завитой ? la Capoul с длинной жилистой шеей, обложенной плотно белым воротничком, с огромной белой грудью и обтянутыми сильными ляжками в узких черных штанах, с одной натянутой белой перчаткой на руке и с клаком. За ним вполз незаметно и гимназистик в новеньком мундирчике, бедняжка, в перчатках и с ужасной синевой под глазами, значение которой знал Иван Ильич. Сын всегда жалок был ему. И страшен был его испуганный и соболезнующий взгляд. Кроме Герасима, Ивану Ильичу казалось, что один Вася понимал и жалел. Все сели, опять спросили о здоровье. Произошло молчание. Лиза спросила у матери о бинокле. Произошли пререкания между матерью и дочерью, кто куда его дел. Вышло неприятно. Федор Петрович спросил у Ивана Ильича, видел ли он Сарру Бернар. Иван Ильич не понял сначала того, что у него спрашивали, а потом сказал: Нет; а вы уж видели? – Да, в Adrienne Lecouvreur. Прасковья Федоровна сказала, что она особенно хороша в том-то. Дочь возразила. Начался разговор об изяществе и реальности ее игры, – тот самый разговор, который всегда бывает один и тот же. В середине разговора Федор Петрович взглянул на Ивана Ильича и замолк. Другие взглянули и замолкли. Иван Ильич смотрел блестящими глазами пред собою, очевидно негодуя на них. Надо было поправить это, но поправить никак нельзя было. Надо было как-нибудь прервать это молчание. Никто не решался, и всем становилось страшно, что вдруг нарушится как-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то, что есть. Лиза первая решилась. Она прервала молчанье. Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась. – Однако, если ехать, то пора, – сказала она, взглянув на свои часы, подарок отца, и чуть заметно, значительно о чем-то, им одним известном, улыбнулась молодому человеку и встала, зашумев платьем. Все встали, простились и уехали. Когда они вышли, Ивану Ильичу показалось, что ему легче: лжи не было, – она ушла с ними, но боль осталась. Всё та же боль, всё тот же страх делали то, что ничто не тяжеле, ничто не легче. Всё хуже. Опять пошли минута за минутой, час за часом, всё то же, и всё нет конца, и всё страшнее неизбежный конец. – Да, пошлите Герасима, – ответил он на вопрос Петра. IX. Поздно ночью вернулась жена. Она вошла на цыпочках, но он услыхал ее: открыл глаза и поспешно закрыл опять. Она хотела услать Герасима и сама сидеть с ним. Он открыл глаза и сказал: – Нет. Иди. – Ты очень страдаешь? – Всё равно. – Прими опиума. Он согласился и выпил. Она ушла. Часов до трех он был в мучительном забытьи. Ему казалось, что его с болью суют куда-то в узкий черный мешок и глубокий, и всё дальше просовывают и не могут просунуть. И это ужасное для него дело совершается с страданием. И он и боится, и хочет провалиться туда, и борется, и помогает. И вот вдруг он оборвался и упал, и очнулся. Всё тот же Герасим сидит в ногах на постели, дремлет спокойно, терпеливо. А он лежит, подняв ему на плечи исхудалые ноги в чулках; свеча та же с абажуром и та же непрекращающаяся боль. – Уйди, Герасим, – прошептал он. – Ничего, посижу-с. – Нет, уйди. Он снял ноги, лег боком на руку, и ему стало жалко себя. Он подождал только того, чтоб Герасим вышел в соседнюю комнату, и не стал больше удерживаться и заплакал, как дитя. Он плакал о беспомощности своей, о своем ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога. «Зачем Ты всё это сделал? Зачем привел меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?..» Он и не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа. Боль поднялась опять, но он не шевелился, не звал. Он говорил себе: «Ну еще, ну бей! Но зa что? Что я сделал Тебе, за что?» Потом он затих, перестал не только плакать, перестал дышать и весь стал внимание: как будто он прислушивался не к голосу, говорящему звуками, но к голосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нем. – Чего тебе нужно? – было первое ясное, могущее быть выражено словами понятие, которое он услышал. – Что тебе нужно? Чего тебе нужно? – повторил он себе. – Чего? – Не страдать. Жить, – ответил он. И опять он весь предался вниманию, такому напряженному, что даже боль не развлекала его. – Жить? Как жить? – спросил голос души. – Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно. – Как ты жил прежде, хорошо и приятно? – спросил голос. И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но – странное дело – все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все – кроме первых воспоминаний детства. Там, в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы было жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы воспоминание о каком-то другом. Как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все казавшиеся тогда радости теперь на глазах его таяли и превращались во что-то ничтожное и часто гадкое. И чем дальше от детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. Начиналось это с Правоведения. Там было еще кое-что истинно хорошее: там было веселье, там была дружба, там были надежды. Но в высших классах уже были реже эти хорошие минуты. Потом, во время первой службы у губернатора, опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о любви к женщине. Потом всё это смешалось, и еще меньше стало хорошего. Далее еще меньше хорошего и что дальше, то меньше. Женитьба… так нечаянно и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, притворство! И эта мертвая служба, и эти заботы о деньгах, и так год, и два, и десять, и двадцать – и всё то же. И что дальше, то мертвее. Точно равномерно я шел под гору, воображая, что иду на гору. Так и было. В общественном мнении я шел на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь… И вот готово, умирай! Так что ж это? Зачем? Не может быть. Не может быть, чтоб так бессмысленна, гадка была жизнь? А если точно она так гадка и бессмысленна была, так зачем же умирать и умирать страдая? Что-нибудь не так. «Может быть, я жил не так как должно?» приходило ему вдруг в голову. «Но как же не так, когда я делал всё, как следует?» говорил он себе и тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки жизни и смерти как что-то совершенно невозможное. Чего ж ты хочешь теперь? Жить? Как жить? Жить, как ты живешь в суде, когда судебный пристав провозглашает: «суд идет!..» Суд идет, идет суд, повторил он себе. Вот он суд! «Да я же не виноват! – вскрикнул он с злобой. – За что? » И он перестал плакать и, повернувшись лицом к стене, стал думать всё об одном и том же: зачем, за что весь этот ужас? Но сколько он ни думал, он не нашел ответа. И когда ему приходила, как она приходила ему часто, мысль о том, что всё это происходит от того, что он жил не так, он тотчас вспоминал всю правильность своей жизни и отгонял эту странную мысль. X. Прошло еще две недели. Иван Ильич уже не вставал с дивана. Он не хотел лежать в постели и лежал на диване. И, лежа почти всё время лицом к стене, он одиноко страдал всё те же не разрешающиеся страдания и одиноко думал всё ту же неразрешающуюся думу. Что это? Неужели правда, что смерть? И внутренний голос отвечал: да, правда. Зачем эти муки? И голос отвечал: а так, ни зачем. Дальше и кроме этого ничего не было. С самого начала болезни, с того времени, как Иван Ильич в первый раз поехал к доктору, его жизнь разделилась на два противоположные настроения, сменявшие одно другое: то было отчаяние и ожидание непонятной и ужасной смерти, то была надежда и исполненное интереса наблюдение за деятельностью своего тела. То перед глазами была одна почка или кишка, которая на время отклонилась от исполнения своих обязанностей, то была одна непонятная ужасная смерть, от которой ничем нельзя избавиться. Эти два настроения с самого начала болезни сменяли друг друга; но чем дальше шла болезнь, тем сомнительнее и фантастичнее становились соображения о почке, и тем реальнее сознание наступающей смерти, Стоило ему вспомнить о том, чем он был три месяца тому назад, и то, что он теперь; вспомнить, как равномерно он шел под гору, – чтобы разрушилась всякая возможность надежды. В последнее время того одиночества, в котором он находился, лежа лицом к спинке дивана, того одиночества среди многолюдного города и своих многочисленных знакомых и семьи, – одиночества, полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле, – в последнее время этого страшного одиночества Иван Ильич жил только воображением в прошедшем. Одна за другой ему представлялись картины его прошедшего. Начиналось всегда с ближайшего по времени и сводилось к самому отдаленному, к детству, и на нем останавливалось. Вспоминал ли Иван Ильич о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки. «Не надо об этом… слишком больно», говорил себе Иван Ильич и опять переносился в настоящее. Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. «Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки». И опять останавливалось на детстве, и опять Ивану Ильичу было больно, и он старался отогнать и думать о другом. И опять тут же, вместе с этим ходом воспоминания, у него в душе шел другой ход воспоминаний – о том, как усиливалась и росла его болезнь. То же, что дальше назад, то больше было жизни. Больше было и добра в жизни, и больше было и самой жизни. И то и другое сливалось вместе. «Как мучения всё идут хуже и хуже, так и вся жизнь шла всё хуже и хуже», думал он. Одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом всё чернее и чернее и всё быстрее и быстрее. «Обратно пропорционально квадратам расстояний от смерти», подумал Иван Ильич. И этот образ камня, летящего вниз с увеличивающейся быстротой, запал ему в душу. Жизнь, ряд увеличивающихся страданий, летит быстрее и быстрее к концу, страшнейшему страданию. «Я лечу…» Он вздрагивал, шевелился, хотел противиться; но уже он знал, что противиться нельзя, и опять усталыми от смотрения, но не могущими не смотреть на то, что было перед ним, глазами глядел на спинку дивана и ждал, – ждал этого страшного падения, толчка и разрушения. «Противиться нельзя», – говорил он себе. – «Но хоть бы понять, зачем это? И того нельзя. Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать», говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни. «Этого-то допустить уж невозможно», говорил он себе, усмехаясь губами, как будто кто-нибудь мог видеть эту его улыбку и быть обманутым ею. «Нет объяснения! Мучение, смерть… Зачем?» XI. Так прошло две недели. В эти недели случилось желанное для Ивана Ильича и его жены событие: Петрищев сделал формальное предложение. Это случилось вечером. На другой день Прасковья Федоровна вошла к мужу, обдумывая, как объявить ему о предложении Федора Петровича, но в эту самую ночь с Иваном Ильичем свершилась новая перемена к худшему. Прасковья Федоровна застала его на том же диване, но в новом положении. Он лежал навзничь, стонал и смотрел перед собою остановившимся взглядом. Она стала говорить о лекарствах. Он перевел свой взгляд на нее. Она не договорила того, что начала: такая злоба, именно к ней, выражалась в этом взгляде. – Ради Христа, дай мне умереть спокойно, – сказал он. Она хотела уходить, но в это время вошла дочь и подошла поздороваться. Он так же посмотрел на дочь, как и на жену, и на ее вопросы о здоровье сухо сказал ей, что он скоро освободит их всех от себя. Обе замолчали, посидели и вышли. – В чем же мы виноваты? – сказала Лиза матери. – Точно мы это сделали! Мне жалко папа, но за что же нас мучить? В обычное время приехал доктор. Иван Ильич отвечал ему: «да, нет», не спуская с него озлобленного взгляда, и под конец сказал: – Ведь вы знаете, что ничего не поможете, так оставьте. – Облегчить страдания можем, – сказал доктор. – И того не можете; оставьте. Доктор вышел в гостиную и сообщил Прасковье Федоровне, что очень плохо, и что одно средство – опиум, чтобы облегчить страдания, которые должны быть ужасны. Доктор говорил, что страдания его физические ужасны, и это была правда; но ужаснее его физических страданий были его нравственные страдания, и в этом было главное его мучение. Нравственные страдания его состояли в том, что в эту ночь, глядя на сонное, добродушное, скуластое лицо Герасима, ему вдруг пришло в голову: а что как и в самом деле вся моя жизнь сознательная жизнь, была «не то». Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. Ему пришло в голову, что те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас же отгонял от себя, – что они-то и могли быть настоящие, а остальное всё могло быть не то. И его служба, и его устройства жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы, – всё это могло быть не то. Он попытался защитить пред собой всё это. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было. «А если это так, – сказал он себе, – и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил всё, что мне дано было, и поправить нельзя, тогда что ж?» Он лег навзничь и стал совсем по-новому перебирать всю свою жизнь. Когда он увидал утром лакея, потом жену, потом дочь, потом доктора, – каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, всё то, чем он жил, и ясно видел, что всё это было не то, всё это был ужасный огромный обман, закрывающий и жизнь и смерть. Это сознание увеличило, удесятерило его физические страдания. Он стонал и метался и обдергивал на себе одежду. Ему казалось, что она душила и давила его. И за это он ненавидел их. Ему дали большую дозу опиума, он забылся; но в обед началось опять то же. Он гнал всех от себя и метался с места на место. Жена пришла к нему и сказала: – Jean, голубчик, сделай это для меня (для меня?). Это не может повредить, но часто помогает. Что же, это ничего. И здоровые часто… Он открыл широко глаза. – Что? Причаститься? Зачем? Не надо! А впрочем… Она заплакала. – Да, мой друг? Я позову нашего, он такой милый. – Прекрасно, очень хорошо, – проговорил он. Когда пришел священник и исповедывал его, он смягчился, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления ее. Он причастился со слезами на глазах. Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легко, и опять явилась надежда на жизнь. Он стал думать об операции, которую предлагали ему. Жить, жить хочу, говорил он себе. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова и прибавила: – Не правда ли, тебе лучше? Он, не глядя на нее, проговорил: да. Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса – всё сказало ему одно: «не то. Всё то, чем ты жил и живешь, – есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть». И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели. Что-то сделалось новое: стало винтить и стрелять и сдавливать дыхание. Выражение лица его, когда он проговорил «да», было ужасно. Проговорив это «да», глядя ей прямо в лицо, он необычайно для своей слабости быстро повернулся ничком и закричал: – Уйдите, уйдите, оставьте меня! XII. С этой минуты начался тот, три дня не перестававший крик, который так был ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его. В ту минуту, как он ответил жене, он понял, что он пропал, что возврата нет, что пришел конец, совсем конец, а сомнение так и не разрешено, так и остается сомнением. – У! Уу! У! – кричал он на разные интонации. Он начал кричать: «не хочу!» и так продолжал кричать на букву «у». Все три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на всё усилия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучило его. Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавило ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление. «Да, всё было не то, – сказал он себе, – но это ничего. Можно, можно сделать «то». Что ж «то»? спросил он себя и вдруг затих. Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик тихонько прокрался к отцу и подошел к его постели. Умирающий всё кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакал. В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее. «Да, я мучаю их, – подумал он. – Им жалко, но им лучше будет, когда я умру». Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же говорить, надо сделать», подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал: – Уведи… жалко… и тебя… – Он хотел сказать еще «прости», но сказал «пропусти», и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо. И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг всё выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. «Как хорошо и как просто, – подумал он. – А боль? – спросил он себя. – Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?» Он стал прислушиваться. «Да, вот она. Ну что ж, пускай боль». «А смерть? Где она?» Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет. – Так вот что! – вдруг вслух проговорил он. – Какая радость! Для него всё это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. Для присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье. – Кончено! – сказал кто-то над ним. Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть, – сказал он себе. – Ее нет больше». Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер. 25 марта 1886 г. – [ОКОНЧАНИЕ «МАЛОРОССИЙСКОЙ ЛЕГЕНДЫ» «СОРОК ЛЕТ», ИЗДАННОЙ КОСТОМАРОВЫМ В 1881 г.] В эту же первую ночь, с 12-го на 13-е августа, когда он (убийца), после разговора с сыном, лег один спать в своей комнате, началось его наказание. «Нет Бога, нет души, нет наказания! Как хорошо, как покойно! И как много и долго я понапрасну мучал себя. Все боремся друг с другом, все губим друг друга, чтобы жить, как это сказал Александр. Борьба за существование: вот закон! И другого нет. И мне Бог дал быть победителем. Бог дал! Всё остается эта глупая привычка. Не Бог какой-то дал, а я сумел быть победителем; вот мне и хорошо. И всякий борись; а кто поборол, пользуйся своей победой. Я поборол и пользуюсь. Хорошо было мне жить, только воспоминание отравляло; теперь же будет еще лучше, совсем хорошо. Я понимаю, что им завидно (он вспомнил слова схимника). Им завидно: каждому хочется. А хочется, так борись. Сам борись, а не жди, чтобы тебе дали. Вот и Александр…» Он вспомнил, как Александр говорил ему на-днях, что положенных ему двадцати тысяч в год мало. Он просил прибавить ему еще десять тысяч, и, когда он отказал, он был недоволен. «Положим, он рассчитывает иметь всё, когда я умру…» И вдруг Трофиму Семеновичу очень ясно пришло в голову, что сын должен желать его смерти. «Борись, чтобы быть победителем. Я боролся – убил купца; мне нужна была его смерть, и я взял его жизнь. А ему, сыну моему Александру, чья смерть нужна?» Он остановился и привстал в ужасе на постели. «Чья смерть? – Моя! – Да, я стою ему на дороге. Сколько бы я ни давал ему, ему лучше, чтобы я умер, и он был бы хозяином». И Трофим стал вспоминать взгляды и слова сына, и во всем он видел то, что сын желает его смерти. И не может не желать. «А если желает и он – образованный человек без суеверий, так он должен меня убить. Положим, он не захочет погубить себя. Но есть яд!» И вдруг ему вспомнился разговор сына о старинных ядах, таких, которые убивают так, что следов нельзя найти. «А если у него будет этот яд, то как же он не даст его мне? Он должен дать!» «Он говорил уже, что я запускаю дела, он говорил, что можно сделать больше. Да, стакан чаю – и готово! Подкупить людей, повара, они все продажны». Он стал вспоминать своего камердинера-щеголя. «Этому дай тысячу рублей – и готово, да и повару тоже». Трофим взволновался, думая это, и, чтобы успокоиться, хотел выпить стакан сахарной воды, стоявший на столике у его кровати. Он взял в руку стакан: на дне было что-то белое. «Кто знает, что это? – Нет, не обманешь!» сказал он и вылил воду; затем пошел к рукомойнику и выпил воды оттуда. «Да, борьба всех против всех. А бороться, так не зевать: буду осторожнее. Буду пить и есть то, что будет есть жена… Да и она тоже. Она знает, что ей пойдет седьмая часть. А ее бедные родные давно требуют от нее. Да, война, так война! Надо так поставить себя, чтобы им не было выгоды в моей смерти. Надо написать завещание такое, которое лишило бы их всего, чтобы смерть моя была невыгодна им. Да, завтра сделаю это и объявлю им». Он хотел заснуть, но мысли не давали ему спать. Он стал сочинять завещание. Надел халат и туфли, подошел к столу и стал писать начерно завещание, в котором он отдавал всё состояние на богоугодные заведения. Окончив это, он хотел лечь; но тут пришла ему мысль о лакее, о дворнике. Он сам переносился в душу лакея и говорил себе: «что, если бы я был бедняк-лакей и получал бы 15 руб. жалованья в месяц, и за пять комнат от меня спал бы богач с деньгами, и я бы твердо знал, как я знаю теперь, что нет Бога, нет и суда. Что я сделал бы? Я сделал бы, что я сделал с купцом». И на Трофима нашел страх; он опять встал и стал запирать свою дверь, но задвижка не держала, и он, задвинув дверь креслом, привязал его полотенцем к ручке и на кресло поставил кресло, чтобы оно загремело. Только тогда он затушил свечу и проспал так долго, что жена обеспокоилась и пошла отворить дверь. Кресла упали и загремели. Трофим вскочил испуганный, бледный. «Кто? что? караул!» даже закричал он и долго не мог опомниться. Ему при пробуждении показалось, что его пришли убивать. Когда он опомнился, то сказал, что он из осторожности загородил, и постарался скрыть свой страх; но сколько он ни старался, с этого дня и домашние и прислуга стали замечать в нем большую перемену. Прежде он бывал весел, бывал и сердит, бывал ласков и добр, бывал и уныл, когда думал о своем грехе. Прежде он одних не любил, других любил, особенно детей – внуков. Теперь же он всегда был одинаков, всегда был молчалив, осторожен, на всех смотрел подозрительно и со всеми, даже с детьми, был одинаково холоден. Завещание сделалось для него главным занятием с этого времени. Долго не мог он сделать такого, какое ему хотелось сделать. Все приказные, которые приезжали к нему за этим делом, не могли угодить ему. Он писал, и переписывал, и переменял. В пище он также стал особенно требователен. Иногда самые вкусные и любимые его кушанья он оставлял, не отведав их, часто отказывался от обеда и приходил в середине стола и брал у сына или дочери или жены начатую тарелку и тогда только ел. Вино он сам покупал особо и держал в своей комнате в шкапу. Делами он стал заниматься меньше; но когда и занимался, всегда скрывал от домашних свои барыши и сколько он получает. Деньги, которые доставляли ему прежде столько радости, теперь только мучали его. Он старался уберечь их от других и чувствовал, что уберечь их нельзя против таких людей без Бога, каким он сам был. Он чувствовал, что если все узнают то, что он знал и что знает его сын, что Бога и суда нет, то тогда никакие силы не сохранят его. Его убьют, отравят, отнимут состояние обманом или силой. Одно было спасение: не показывать людям того, что он знает, что нет Бога и суда, а, напротив, внушать им, что есть Бог, что есть суд. И потому еще последняя перемена, которая сделалась с Трофимом после 12-го августа, была та, что он стал особенно набожен, таким, каким еще не был во всю свою жизнь. Он не пропускал ни одной службы, постился все посты, середы и пятницы, не пропускал никогда случая внушать своим семейным, и своим знакомым, и своей прислуге, что есть Бог и его закон и что те, которые не будут соблюдать его, погибнут и будут жестоко наказаны в будущей жизни. Он внушал это даже своему сыну, делая вид, что, забыл всё, что говорил с ним, или что раскаивался в этом. С самого того срока, 12-го августа, когда он уверился в том, что ему бояться нечего и некого, что Бога нет и что теперь ничто ему не помешает жить вполне в свое удовольствие, не только отпали все его удовольствия, но из всех удовольствий сделались мучения. Страх убийства, отравления, обмана, самых страшных преступлений в своей семье и между своими домочадцами не оставлял его. Он подозревал всякого человека во всех самых ужасных замыслах, и боялся, и ненавидел всякого человека, и жену, и сына, и дочь, и всех людей. Даже маленькие внуки его, которых он прежде любил, теперь казались ему злыми зверками. Ему казалось, что они так же ненавидят его, как он ненавидел людей. Чтобы спасаться от своего страха, он делал не переставая два дела: первое, принимал меры осторожности против всех людей; второе, внушал людям, что есть Бог, суд Божий. Он считал, что его спасение в том, чтобы уверить людей в том, во что он сам не верил. Состояние его, которое всё увеличивалось, уже не радовало, но пугало его. Семейные были его враги. Простых радостей – еды, питья, сна, и тех у него не было. Он во всем подозревал злые против себя замыслы. Так прожил несчастный Трофим еще более десяти лет. Странности его были всем видны, но страданий его никто не видал. А страдания его были велики. Страдания его были, главное, в том, что жизнь его – он чувствовал – была испорчена страхом, который обуял его, а поправить ее он никак не мог, никак не мог освободиться от страха, а между тем то, чего он боялся, надвигалось всё ближе и ближе. Так промаялся Трофим 12 лет, и один раз, придя от обедни и позавтракав у себя в комнате и выпив вина, запертого у него в шкапу, он лег спать и больше не проснулся. Смерть Трофима была внезапная и легкая. Богатый гроб Трофима повезли на кладбище Александро-Невской Лавры. За гробом шла толпа знакомых, ездивших на богатые обеды и ужины богача-золотопромышленника. Один проповедник, славившийся тогда в Петербурге даром красноречия, произнес надгробное слово и много говорил о добродетели, благочестии и счастливой жизни усопшего. Никто, кроме Бога, не знал о преступлении Трофима, ни о том, какое наказание постигло его с той минуты, как он потерял в себе Бога. – ТЕЧЕНИЕ ВОДЫ. Однажды ученики Конфуцы застали его у реки. Учитель сидел на берегу и пристально смотрел на воду, как она бежала. Ученики удивились и спросили: «Учитель, какая польза смотреть на то, как текут воды? Это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет». Конфуцы сказал: «Вы правду говорите: это дело самое обыкновенное, оно всегда было и будет, и всякий понимает его. Но не всякий понимает то, как подобно течение воды учению. Я глядел на воды и думал об этом. Воды текут без остановки, текут они днем, текут они ночью, текут до тех пор, пока не сольются все вместе в большом океане. Так и истинное учение отцов, дедов и прадедов наших от начала мира текло без остановки до нас. Будем же и мы делать так, чтобы истинное учение текло дальше, будем делать так, чтобы передать его тем, которые будут жить после нас, чтобы и те по нашему примеру передали бы его своим потомкам, и так до конца веков». ВЛАСТЬ ТЬМЫ ИЛИ „КОГОТОК УВЯЗ, ВСЕЙ ПТИЧКЕ ПРОПАСТЬ" ДРАМА В ПЯТИ ДЕЙСТВИЯХ А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твое было ввержено в геену.     Мф. V, 28, 29. ЛИЦА ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ. Петр – мужик богатый, 42-х лет, женат 2-м браком, болезненный. Анисья – его жена, 32-х лет, щеголиха. Акулина – дочь Петра от первого брака, 16-ти лет, крепка на ухо, дурковатая. Анютка – вторая дочь, 10-ти лет. Никита – их работник, 25-ти лет, щеголь. Аким – отец Никиты, 50-ти лет, мужик невзрачный, богобоязненный. Матрена – его жена, 50-ти лет. Марина – девка-сирота, 22-х лет. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Действие происходит осенью в большом селе. Сцена представляет просторную избу Петра. Петр сидит на лавке, чинит хомут. Анисья и Акулина прядут. ЯВЛЕНИЕ I. Петр, Анисья и Акулина. (Последние поют в два голоса.) Петр (выглядывает из окна). Опять лошади ушли. Того и гляди, жеребенка убьют. Микита, а Микита! Оглох! (Прислушивается. На баб:) Будет вам, не слыхать ничего. Голос Никиты с надворья. Чего? Петр. Лошадей загони. Голос Никиты. Загоню, дай срок. Петр (качая головой). Уж эти работники! Был бы здоров, ни в жисть бы не стал держать. Один грех сними… (Встает и опять садится.) Микит!.. Не докличешься. Подите, что ль, кто из вас. Акуль, поди загони. Акулина. Лошадей-то? Петр. А то чего ж? Акулина. Сейчас. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ II. Петр и Анисья. Петр. Да и лодырь малый, нехозяйственный. Коли повернется, коли что. Анисья. Сам-то ты больно шустер, с печи да на лавку. Только с людей взыскивать. Петр. С вас не взыскивать, так в год дома не найдешь. Эх, народ! Анисья. Десять делов в руки сунешь, да и ругаешься. На печи лежа приказывать лёгко. Петр (вздыхая). Эх, кабы не хворь эта привязалась, и дня бы но стал держать. За сценой голос Акулины. Псе, псе псе… (Слышно, жеребенок ржет, и лошади вбегают в ворота. Ворота скрипят.) Петр. Бахарить – вот это его дело. Право, не стал бы держать. Анисья (передразнивая). Не стану держать. Ты бы сам поворочал, тогда бы говорил. ЯВЛЕНИЕ III. Те же и Акулина. Акулина (входит). Насилу загнала. Всё чалый… Петр. Микита-то где ж? Акулина. Микита-то? На улице стоит. Петр. Чего ж он стоит? Акулина. Чего стоит-то? Стоит за углом, калякает. Петр. Не добьешься от нее толков. Да с кем калякает-то? Акулина (не расслышав). Чего? (Петр махает на Акулину рукой; она садится за пряжу.) ЯВЛЕНИЕ IV. Те же и Анютка. Анютка (вбегает. К матери). К Микитке отец с матерью пришли. Домой берут жить, однова дыхнуть. Анисья. Врешь? Анютка. Пра! сейчас умереть! (Смеется.) Я мимо иду, Микита и говорит: прощай, говорит, теперь, Анна Петровна. Приходи ужо ко мне на свадьбу гулять. Я, говорит, ухожу от вас. Смеется сам. Анисья (к мужу). Не больно тобою нуждаются. Вон он и сам сходить собрался… «Сгоню!», говорит… Петр. И пущай идет; разве других не найду? Анисья. А деньги-то зададены?.. (Анютка подходит к двери, слушает, что говорят, и уходит.) ЯВЛЕНИЕ V. Анисья, Петр и Акулина. Петр (хмурится). Деньги, коли что, летом отслужит. Анисья. Да ты рад отпустить, – тебе с хлеба долой. Да зиму-то я одна и ворочай, как мерин какой. Девка-то не больно охоча работать, а ты на печи лежать будешь. Знаю я тебя. Петр. Да что, ничего не слыхамши, попусту язык трепать. Анисья. Полон двор скотины. Не продал корову-то и овец всех на зиму пустил, корму и воды не наготовишься, – а работника отпустить хочешь. Да не стану я мужицкую работу работать! Лягу, вот как ты же, на печь – пропадай всё; как хочешь, так и делай. Петр (к Акулине). Иди за кормом-то, что ли, – пора. Акулина. За кормом? Ну, что ж. (Надевает кафтан и берет веревку.) Анисья. Не буду я тебе работать. Буде уж, не стану. Работай сам. Петр. Да буде. Чего взбеленилась? Ровно овца круговая. Анисья. Сам ты кобель бешеный! Ни работы от тебя, ни радости. Только поедом ешь. Кобель потрясучий, право. Петр (плюет и одевается). Тьфу ты! Прости, Господи! Пойти узнать толком. (Выходит.) Анисья (вдогонку). Гнилой чорт, носастый! ЯВЛЕНИЕ VI. Анисья и Акулина. Акулина. Ты за что батю ругаешь? Анисья. Ну тебя, дура. Молчи. Акулина (подходит к двери). Знаю, чего ругаешь. Сама дура, пес ты. Не боюсь я тебя. Анисья. Ты чего? (Вскакивает и ищет, чем бы ударить.) Мотри, я тебя рогачем. Акулина (отворив дверь). Пес, ты, дьявол, вот ты кто! Дьявол, пес, пес, дьявол! (Убегает.) ЯВЛЕНИЕ VII. Анисья (одна). Анисья (задумывается). На свадьбу, говорит, приходи. Это что ж они вздумали? женить? Мотри, Микитка: коли это твои умыслы, я то сделаю… Нельзя мне без него жить. Не пущу я его. ЯВЛЕНИЕ VIII. Анисья и Никита. Никита (входит оглядываясь. Видя, что Анисья одна, быстро подходит к ней. Шопотом). Что, братец ты мой, беда. Приехал родитель, снимать хочет, – домой итти велит. Окончательно, говорит, женим тебя, и живи дома. Анисья. Что же, женись. Мне-то что? Никита. Вот так – так. Я рассчитываю, как получше дело обсудить, а она вон как: жениться велит. Что ж так? (Подмигивает.) Аль забыла?.. Анисья. И женись, очень нужно… Никита. Да ты что фыркаешь-то? Вишь ты, и погладиться не дается… Да ты чего? Анисья. А того, что бросить хочешь… А хочешь бросить, так и я не нуждаюсь. Вот тебе и сказ! Никита. Да буде, Анисья. Разве я тебя забыть хочу? Ни в жисть. Окончательно тебя, значит, не брошу. А я так рассчитываю: что и женят, так к тебе же назад приду; только бы домой не брал. Анисья. Очень ты мне нужен женатый-то. Никита. Да как же, братец ты мой, – из отцовской воли опять-таки невозможно никак. Анисья. На отца сворачиваешь, а умыслы – твои всё. Давно ты подлаживаешь с мазихой своей, с Маринкой. Она тебе это намазала. Не даром намедни прибегала. Никита. Маринка?! Очень она мне нужна!.. Мало их вешаются-то!.. Анисья. Зачем же отец приехал? Ты велел! Обманывал ты!.. (Плачет.) Никита. Анисья! веришь ты Богу, аль нет? Ничего-то я и во сне не видал. Окончательно знать не знаю, ведать не ведаю. Всё мой старик с своей головы уздумал. Анисья. Сам не захочешь, так кто ж тебя, оселом, что ль, притянет? Никита. Тоже, рассчитываю, невозможно супротив родителя будет исделать. А неохота мне. Анисья. Упрись, да и всё. Никита. Уперся один такой-то, так его в волостной так вспрыснули. Очень просто. Тоже не хочется. Сказывают – щекотно.. Анисья. Буде шутить-то. Ты слушай, Микита: коли ты за себя Марину возьмешь, я не знаю, что над собой сделаю… Жизни решусь! Согрешила я, закон рушила, да уж не ворочаться стать. Коли да ты только уйдешь, я то сделаю… Никита. Мне что ж уходить? Кабы я уйти хотел, я бы давно ушел. Меня как намедни Иван Семеныч приглашал в кучера… А уж жизнь какая! Не пошел же. Потому я так рассчитываю, что я всякому хорош. Если бы ты меня не любила, то другой расчет. Анисья. То-то и помни. Старик не нынче-завтра помрет, думаю, – все грехи прикроем. Закон приму, думала, будешь хозяином. Никита. И, что загадывать. Мне что? Я работаю, как для себя стараюсь. Меня и хозяин любит, и баба его, значит, любит. А что меня бабы любят, так я в этом не причинен, – очень просто. Анисья. Будешь меня любить? Никита (обнимает ее). Во как! Как была ты у меня в душе… ЯВЛЕНИЕ IX. Те же и Матрена (входит и долго крестится на образа; Никита и Анисья отстраняются друг от друга). Матрена. А я что и видела, не видала, что и слышала, не слыхала. С бабочкой поиграл, – что ж? И теленок, ведашь, и тот играет. Отчего не поиграть? – дело молодое. А тебя, сынок, хозяин на дворе спрашивает. Никита. Я за топором зашел. Матрена. Знаю, знаю, родной, за каким топором. Этот топор всё больше около баб. Никита (нагибается, берет топор). Что ж, матушка, аль и вправду женить меня? Я рассчитываю, что совсем напрасно. Опять-таки и мне бы неохота. Матрена. И-и! Касатик, зачем женить? Живешь да живешь. Это старик всё. Поди, родной, мы и без тебя все дела рассудим. Никита. Чудно, право: то женить, а то не надо. Окончательно не разберу ничего. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ X. Анисья и Матрена. Анисья. Что ж, тетка Матрена, аль и вправду женить хотите? Матрена. С чем женить-то, ягодка! Наш, ведашь, какой достаток? Так себе, старичок мой зря болтает: женить да женить. Да не его ума дело. От овса, ведашь, кони не рыщут, от добра добра не ищут, – так и это дело. Разве я не вижу (подмигивает), к чему дело клонит. Анисья. Что же мне, тетка Матрена, от тебя хорониться. Ты все дела знаешь. Согрешила я, полюбила сына твоего. Матрена. Ну, новости сказала. А тетка Матрена и не знала. Эх, деушка, тетка Матрена терта, терта да перетерта. Тетка Матрена, я тебе скажу, ягодка, под землей-то на аршин видит. Всё знаю, ягодка! Знаю, зачем молодым бабам сонных порошков надоть. Принесла. (Развязывает узелок платка, достает в бумаге порошки.) Чего надо, то вижу, а чего не надо, того знать не знаю, ведать не ведаю. Так-то. Тоже и тетка Матрена молода была. Тоже с своим дураком, ведашь, умеючи прожить надо. Все 77 уверток знаю. Вижу, ягодка, зачиврел, зачиврел твой-то старик. С чем тут жить? Его вилами ткни, кровь не пойдет. Глядишь, на весну похоронить. Принять во двор кого-нибудь да надо. А сынок чем не мужик? Не хуже людей. Так что же мне за корысть сына-то с доброго дела снять? Разве я своему детищу враг? Анисья. Только б не сходил он от нас. Матрена. И не сойдет, ласточка. Всё глупость одна. Старика моего ведать. Ум у него вовсе расхожий, а тоже другой раз заберет что в башку, как колом подопрет, никак не выбьешь. Анисья. Да с чего взялось-то дело это? Матрена. А видишь ли, ягодка, – малый, сама знаешь, до баб какой, да и красик, нечего сказать. Ну жил он, ведашь, на чугунке, а там у них девчонка сирота – в куфарках жила. Ну и стала вязаться за ним девчонка эта. Анисья. Маринка? Матрена. Она, паралик ее расшиби. Ну и было ли что, нет ли, только и дознайся мой старик. От людей ли, или сама она ему наклявузничала!.. Анисья. Смелая же какая, подлюга! Матрена. Вот и поднялся мой-то, дурья-то голова: женить, говорит, да женить, грех покрыть. Возьмем, говорит, малого домой да женим. Разговаривала всячески. Куды тебе! Ну, думаю, ладно. Дай по-иному поверну. Их, дураков, ягодка, всё так-то манить надо. Всё в согласьи, как будто. А до чего дело дойдет, сейчас на свое и повернешь. Баба, ведашь, с печи летит, 77 дум передумает, так где ж ему догадаться. Что ж, говорю, старичок, дело хорошее. Только подумать надо. Пойдем, говорю, к сынку да посоветуем с Петром Игнатьичем. Что он скажет? Вот и пришли. Анисья. О-ох, тетушка, как же так? Ну как отец-то велит? Матрена. Велит? А веленье-то его псу под хвост. Уж ты не сумлевайся, не бывать этому делу, я сейчас с твоим стариком все дела просею, процежу, ничего не останется. Я и пошла с ним – один пример сделать. Как же сынок в счастьи живет, счастья ждет, а я за него потаскуху сватать стану. Что ж, я дура, что ль! Анисья. Она и сюда к нему бегала, Маринка-то. Верить ли, тетушка, как сказали мне, что женить его, как ножом по сердцу полоснуло меня. Думаю, в сердце она у него. Матрена. И, ягодка! Что ж, он дурак, что ли? Станет он шлюху бездомовную любить. Микишка, ведашь, малый тоже умный. Он знает, кого любить. А ты, ягодка, не сумлевайся. Не снимем его ни в жизнь. И женить не станем. А деньжонок ублаготворите, и пусть живет. Анисья. Кажется, уйди Микита, не стану на свете жить. Матрена. Дело молодое. Легко ли! Баба ты в соку, с таким осметком жить… Анисья. Верить ли, тетушка, постыл, уж постыл мне мой-то, кобель носастый, и не смотрели бы на него глаза. Матрена. Да, уж это дело такое. Глянь-ка сюда. (Шопотом, оглядываясь.) Была я, ведашь, у старичка этого за порошками, – он мне на две руки дал снадобья. Глянь-ка сюда. Это, говорит, сонный порошок. Дай, говорит, один – сон такой возьмет, что хоть ходи по нем. А это, говорит, такое снадобье, если, говорит, давать пить – никакого духа нет, а сила большая. На семь, говорит, разов, по щепоти на раз. До семи разов давай. И слобода, говорит, ей скоро откроется. Анисья. О-о-о… Что ж это? Матрена. Приметки, говорит, никакой. Рублевку взял. Меньше нельзя, говорит. Потому, ведать, добывать их тоже хитро. Я свою, ягодка, отдала. Думаю, возьмет, не возьмет, Михайловне снесу. Анисья. O-о! Да може что худое от них? Матрена. Чему худому-то быть, ягодка? Добро бы мужик твой твердый, а то что ж, только славу делает, что живет. Не жилец ведь он. Много таких-то бывает. Анисья. О, ох, головушка моя бедная! Боюсь я, тетенька, как бы греха не было. Нет, это что ж? Матрена. Можно и назад снесть. Анисья. Что ж их, как и те, в воде распущать? Матрена. В чаю, говорит, лучше. Ничего, говорит, неприметно, ни духу от них нет, ничего. Тоже человек умный. Анисья (берет порошки). О, о, головушка моя бедная. Пошла бы разве на такие дела, кабы не жисть каторжная. Матрена. А рублевку-то не забудь, я пообещалась старичку занесть. Тоже хлопочет. Анисья. Уж известно. (Идет к сундуку и прячет порошки.) Матрена. А ты, ягодка, потеснее держи, чтоб люди не знали. А коли что, помилуй Бог, коснется, от тараканов мол… (Берет рубль.) Тоже от тараканов идет… (Обрывает речь.) ЯВЛЕНИЕ XI. Те же, Петр и Аким. (Аким входит, крестится на образа.) Петр (входит и садится). Так как же, дядя Аким? Аким. Получше, Игнатьич, как бы получше, тае, получше… Потому как бы не того. Баловство, значит. Хотелось бы, тае… к делу, значит, хотелось малого-то. А коли ты, значит, тае, можно и того. Получше как… Петр. Ладно, ладно. Садись, потолкуем. (Аким садится.) Что ж так? Аль женить хочешь? Матрена. Женить-то и повременить можно, Петр Игнатьич. Нужда наша, сам знаешь, Игнатьич. Где тут женить. Сами живота не надышим. Где ж женить!.. Петр. Судите, как лучше. Матрена. Женить тоже спешить некуда. Это такое дело. Не малина, не опанет. Петр. Что ж, коли женить – дело хорошее. Аким. Хотелось бы, значит, тае… Потому мне, значит, тае… работишка в городу, работишка выпала, сходная, значит… Матрена. Ну уж работа! Ямы чистить. Приехал намедни, так блевала, блевала, тьфу! Аким. Это точно, сперначала она ровно и тае, шибает, значит, дух-то, а обыкнешь – ничего, всё одно, что барда, и значит, тае, сходно… А что дух, значит, тае… это нашему брату обижаться нельзя. Одежонку сменить тоже можно. Хотелось, значит, Микитку дома. Пущай оправдает, значит. Он пущай дома оправдает. А уж я, тае, в городу добуду. Петр. Хочешь сына дома оставить, оно точно. Да забраты деньги-то как? Аким. Это верно, верно, Игнатьич, сказал это, значит, тае, правильно, потому нанялся, продался – это пусть доживат, значит, а вот только, тае, женить; на время, значит, отпусти коли что. Петр. Что ж, это можно. Матрена. Да дело-то у нас несогласное. Я перед тобой, Петр Игнатьич, как перед Богом откроюсь. Ты хоть нас с стариком рассуди. Заладил, что женить да женить. А на ком женить-то, ты спроси! Кабы невеста настоящая, разве я своему детищу враг, а то девка с пороком… Аким. Вот это напрасно. Напрасно, тае, наносишь на девку-то. Напрасно. Потому ей, девке этой самой, обида от сына мого, обида, значит, есть. Девке, значит. Петр. Какая же такая обида? Аким. А выходит, значит, тае, с сыном Никиткою. С Никиткою, значит, тае. Матрена. Ты погоди говорить, у меня язык помягче, дай я скажу. Жил это малый-то наш до тебя, сам ведать, на чугунке. И привяжись там к нему девка, так, ведать, немудрящая, Маринкой звать, – куфаркой у них в артели жила. Так вот, показывает она, эта самая девка, на сына на нашего, что примерно, он, Микита, будучи, ее обманул. Петр. Хорошего тут нет. Матрена. Да она сама непутевая, по людям шляется. Так, потаскуха. Аким. Опять ты, значит, старуха, не тае, и всё ты не тае, всё, значит, не тае… Матрена. Вот только и речей от орла от моего – тае, тае, тае, а что тае – сам не знаешь. Ты, Петр Игнатьич, не у меня, у людей спроси про девку, всякий то же скажет. Так – шалава бездомовная. Петр (Акиму). Что ж, дядя Аким, коли такое дело, тоже женить не-зачем. Ведь не лапоть, с ноги не снимешь, хоть бы сноху. Аким (разгорячась). Облыжно, старуха, значит, на девку, тае, облыжно. Потому девка, тае, дюже хороша, дюже хороша девка, значит; жаль мне, жаль, значит, девку-то. Матрена. Уж прямо Маремьяна старица, по всем мире печальница, а дома не емши сидят. Жаль девку, а сына не жаль. Навяжи ее себе на шею, да и ходи с ней. Буде пустое-то говорить. Аким. Нет, не пустое. Матрена. Да ты не залетай, дай я скажу. Аким (перебивает). Нет, не пустое. Значит, ты на свое воротить, хоть бы про девку али про себя, – ты на свое воротишь, как тебе лучше, а Бог, значит, тае, на свое поворотит. Так и это. Матрена. Эх, только с тобой язык терзать. Аким. Девка работящая, важковатая и, значит, тае, вокруг себе… значит. А по нашей бедности нам и тае, рука, значит: и свадьба недорогая. А дороже всего обида есть девке-то, значит, тае, сирота, вот что, девка-то. А обида есть. Матрена. Всякая, тоже говорит… Анисья. Ты, дядя Аким, больше слушай нашу сестру. Они тебе расскажут! Аким. А Бог-то, Бог! Разве она не человек, девка-то? Значит тоже, тае, Богу-то она человек. А ты как думаешь? Матрена. А, заладил… Петр. А вот что, дядя Аким, тоже ведь этим девкам верить нельзя. А малый-то жив. Ведь он вот он! Послать его да спросить толком, правда ли? Он души не убьет. Покличьте малого-то! (Анисья встает.) Скажи ты, отец зовет. (Анисья уходит.) ЯВЛЕНИЕ XII. Те же без Анисьи. Матрена. Вот это, родной, рассудил, как водой разлил; пущай сам малый скажет. Ведь тоже по нынешнему времю сил?м женить не велят. Тоже спросить малого надо. Не захочет он ни в жисть на ней жениться, себя осрамить. На мой разум, пусть у тебя живет да служит хозяину. И на лето брать не-зачем, принанять можно. А ты нам десяточку дай, пусть живет. Петр. Та речь впереди, порядком надо. Одно кончи, тогда другое затевай. Аким. Я, значит, к тому говорю, Петр Игнатьич, потому, значит, тае, трафлялось. Ладишь, значит, как себе лучше, да про Бога, тае, и запамятуешь; думашь лучше… на себя воротишь, глядь, ан накошлял на шею себе, значит; думал как лучше, ан хуже много, без Бога-то. Петр. Известное дело! Бога помнить надо. Аким. Глядь, оно хуже, а как по закону, да по-Божьи, всё как-то, тае, оно тебя веселит. Манится, значит. Так и угадывал себе, значит, женю, значит, малого, от греха, значит. Он дома, значит, тае, как должно по закону, а уж я, значит, тае в городу похлопочу. Работишка-то любезная. Сходно. По-Божью-то, значит, тае, и лучше. Сирота ведь тоже. Примером, летось дрова тож у приказчика взяли таким манером. Думали обмануть; приказчика-то обманули, а Бога-то, значит, тае, не обманули, ну, и того… ЯВЛЕНИЕ XIII. Те же, Никита и Анютка. Никита. Спрашивали? (Садится, достает табак.) Петр (тихо, укоризненно). Что ж ты, аль порядка не знаешь. Тебя отец спрашивать будет, а ты табаком балуешь да сел. Поди-ка сюда, встань! (Никита становится у стола, развязно облокачиваясь и улыбаясь.) Аким. Выходит, значит, тае, примерно на тебя, Микишка, жалоба, жалоба, значит. Никита. От кого жалоба? Аким. Жалоба? От девицы, от сироты, значит, жалоба есть. От ней, значит, и жалоба на тебя, от Марины от этой самой, значит. Никита (посмеиваясь). Чудно, право. Какая ж такая жалоба? Это кто ж тебе сказывал: она, что ли? Аким. Я таперь, тае, спрос делаю, а ты, значит, тае, должен ответ произвесть. Обвязался ты с девкой, значит, то есть обвязался ты с ней, значит? Никита. И не пойму окончательно, чего спрашиваете. Аким. Значит, глупости, тае, глупости, значит, были у тебя с ней, глупости, значит? Никита. Мало что было. С куфаркой от скуки и пошутишь и на гармонии поиграешь, а она попляшет. Какие же еще глупости? Петр. Ты, Микита, не костыляй, а что спрашивает родитель, ты и отвечай толком. Аким (торжественно). Микита! От людей утаишь, а от Бога не утаишь. Ты, Микита, значит тае, думай, не моги врать! Сирота она, значит, обидеть можно. Сирота, значит. Ты говори получше как. Никита. Да что, говорить-то нечего. Окончательно всё и говорю, потому и говорить нечего. (Разгорячась.) Она чего не скажет. Говори, что. хоть, как на мертвого. Чего ж она на Федьку Микишкина не сказывала? А это что ж, по нынешнему времени, значит, и пошутить нельзя? А ей вольно говорить. Аким. Ой, Микишка, мотри! Неправда наружу выйдет. Было аль нет? Никита (в сторону). Вишь, привязались, право. (К Акиму.) Сказываю, что ничего не знаю. Ничего у меня с ней не было. (С злобой.) Вот те Христос, не сойти мне с доски с этой. (Крестится.) Ничего знать не знаю. (Молчание. Никита продолжает еще горячее.) Что ж это вы меня на ней женить вздумали? Что ж, в самом деле, право, скандал. Нынче и правов таких нет, чтоб силом женить. Очень просто. Да и побожился я – знать не знаю. Матрена (на мужа). То-то, глупая твоя башка, дурацкая; что ему наболтают, а он всему и верит. Только напрасно малого оконфузил. А лучше как живет, так пускай и живет у хозяина. Хозяин нам теперь на нужду десяточку даст. А время придет, и женим. Петр. Ну, как же, дядя Аким? Аким (щелкает языком; к сыну). Мотри, Микита, обижена слеза, тае, мимо не канет, а всё, тае, на человеческу голову. Мотри, как бы не того. Никита. Да что смотреть-то, ты сам смотри. (Садится.) Анютка. Пойти мамушке сказать. (Убегает.) ЯВЛЕНИЕ XIV. Петр, Аким, Матрена и Никита. Матрена (к Петру). Вот так-то всё, Петр Игнатьич. Баламутный он у меня, втемяшит что в башку, не выбьешь никак; только даром тебя потревожили. А как жил малый, так пусть и живет. Держи малого – твой слуга. Петр. Так как же, дядя Аким? Аким. Что ж, я, тае, воли с малого не снимал, только бы не тае. Хотелось было, значит, тае… Матрена. И что путаешь, сам не знаешь. Пусть живет, как жил. Малому и самому сходить неохота. Да и куда нам его, сами управим. Петр. Одно, дядя Аким: если ты его на лето сымешь, он мне на зиму не нужен. Уж жить, так в год. Матрена. На год и заложится. Мы дома, в рабочую пору, коли что, принаймем, а малый пусть живет, а ты нам теперича десяточку… Петр. Так как же, еще на год? Аким (вздыхает). Да что ж, уж видно тае, коли так, значит, видно уж тае. Матрена. Опять на год, от Митревой субботы. В цене ты не обидишь, а десяточку теперь дай. Вызволь ты нас. (Встает и кланяется.) ЯВЛЕНИЕ XV. Те же, Анисья и Анютка. (Анисья садится к сторонке.) Петр. Что ж? Коли так, так так – до трактира дойти и могарычи. Пойдем, дядя Аким, водочки выпьем. Аким. Не пью я ее, вино-то, не пью. Петр. Ну, чайку попьешь. Аким. Чаем грешен. Чаем, точно. Петр. И бабы-то чайку попьют. Ты, Микита, смотри, овец-то перегони да солому подбери. Никита. Ладно. (Все уходят, кроме Никиты. Смеркается.) ЯВЛЕНИЕ XVI. Никита (один). Никита (закуривает папироску). Вишь, пристали, скажи да скажи, как с девками гулял. Эти истории рассказывать долго будет. Женись, говорит, на ней. На всех да жениться – это жен много наберется. Нужно мне очень жениться, и так не хуже женатого живу, завидуют люди. И как это меня как толконул кто, как я на образ перекрестился. Так сразу всю канитель и оборвал. Боязно, говорят, в неправде божиться. Всё одна глупость. Ничего, одна речь. Очень просто. ЯВЛЕНИЕ XVII. Никита и Акулина. Акулина (входит в кафтане, кладет веревку, раздевается и идет в чулан). Ты бы хоть огонь засветил. Никита. На тебя глядеть? Я тебя и так вижу. Акулина. Ну тебя! ЯВЛЕНИЕ XVIII. Те же и Анютка. Анютка (вбегает; к Никите шопотом). Микита, иди скорей, тебя человек один спрашивает, однова дыхнуть. Никита. Какой человек? Анютка. Маринка с чугунки. За углом стоит. Никита. Врешь. Анютка. Однова дыхнуть. Никита. Чего же ей? Анютка. Тебе приходить велела. Мне, говорит, Миките только слово одно сказать надо. Стала я спрашивать, а она не сказывает. Только спросила: правда ли, что он от вас сходит? А я говорю: неправда, его отец хотел снять да женить, да он отказался, у нас на год еще остался. А она и говорит: пошли ты его ко мне, ради Христа. Мне, говорит, беспременно нужно ему слово сказать. Она уж давно ждет. Иди же к ней. Никита. Ну ее к Богу. Куда я пойду? Анютка. Она говорит, коль не прийдет, я сама в избу к нему пойду. Однова дыхнуть, приду, говорит. Никита. Небось, постоит да уйдет. Анютка. Аль, говорит, его на Акулине женить хотят? Акулина (подходит к Никите за своей прялкой). Кого на Акулине женить? Анютка. Микиту. Акулина. Легко ль? Да кто говорит-то? Никита. Да видно, люди говорят. (Смотрит на нее, смеется.) Акулина, что, пойдешь за меня? Акулина. За тебя-то? Може допрежь и пошла бы, а теперь не пойду. Никита. Отчего теперь не пойдешь? Акулина. А ты меня любить не будешь. Никита. Отчего не буду? Акулина. Тебе не велят. (Смеется.) Никита. Кто не велит? Акулина. Да мачеха. Она всё ругается, всё за тобой глядит. Никита (смеется). Вишь ты! Однако ты приметливая. Акулина. Я-то? Что мне примечать? Разве я слепая? Нынче она батю пузырила, пузырила. Ведьма она толстомордая. (Уходит в чулан.) Анютка. Никита! глянь-ка. (Глядит в окно.) Идет. Однова дыхнуть, она. Я уйду. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ XIX. Никита, Акулина в чулане и Марина. Марина (входит). Что ж это ты со мной делаешь? Никита. Что делаю? Ничего не делаю. Марина. Отречься хочешь? Никита (сердито подымаясь). Ну, к чему подобно, что пришла? Марина. Ах, Микита! Никита. Чудные вы, право. Зачем пришла? Марина. Микита! Никита. Ну что Микита? Микита и есть. Чего надо-то? Иди, говорю. Марина. Так, вижу, бросить, позабыть хочешь? Никита. Что помнить-то? Сами не знают. За углом стояла, Анютку послала, не пришел я к тебе. Значит, не надобна ты мне, очень просто. Ну и уйди. Марина. Не надобна! Не надобна теперь стала. Поверила я тебе, что любить будешь. А потерял ты меня, и не надобна стала. Никита. И всё ни к чему ты это говорить, всё несообразно. Ты и отцу наговорила. Уйди, сделай милость. Марина. Сам знаешь, что никого, кроме тебя, не любила. Взял бы, не взял замуж, я на то бы не обижалась. Не повинна я перед тобой ничем. За что разлюбил? За что? Никита. Нечего нам с тобою переливать из пустого в порожнее. Уйди ты. То-то бестолковые! Марина. Не то мне больно, что обманул меня, жениться обещал, а что разлюбил. И не то больно, что разлюбил, а на другую променял, – на кого, знаю я! Никита (злобно идет к ней). Эх! С вашей сестрой разговаривать, никаких резонов не понимают; уйди, говорю, до худа доведешь. Марина. До худа? Что ж, меня бить будешь? Бей, на! Что морду-то отворотил? Эх, Никита. Никита. Известно, нехорошо, народ придет. А что ж попусту толковать. Марина. Так конец, значит, что было, то уплыло. Позабыть велишь! Ну, Никита, помни. Берегла я свою честь девичью пуще глаза. Погубил ты меня ни за что, обманул. Не пожалел сироту (плачет), отрекся от меня. Убил ты меня, да я на тебя зла не держу. Бог с тобой. Лучше найдешь – позабудешь, хуже найдешь – воспомянешь. Воспомянешь, Никита. Прощай, коли так. И любила ж я тебя. Прощай в последний. (Хочет обнять его и берет зa голову.) Никита (вырываясь.) Эх! Разговаривать с вами. Не хочешь уходить, я сам уйду, оставайся тут. Марина (вскрикивает). Зверь ты! (В дверях.) Не даст тебе Бог счастья! (Уходит плача.) ЯВЛЕНИЕ XX. Никита и Акулина. Акулина (выходит из чулана). А пес ты, Никита. Никита. А что? Акулина. Как взвыла-то она. (Плачет.) Никита. Ты-то чего? Акулина. Чего? О… би… дел ты ее… Ты так-то и меня обидишь… пес ты. (Уходит в чулан.) ЯВЛЕНИЕ XXI. Никита (один). Никита. (Молчание.) То-то неразбериха. Люблю я этих баб, как сахар; а нагрешишь с ними – беда! Занавес. – ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. ЛИЦА ВТОРОГО ДЕЙСТВИЯ. Петр. Анисья. Акулина. Анютка. Никита. Матрена. Кума – соседка. Народ. Сцена представляет улицу и избу Петра. Слева от зрителя – изба в две связи, сени, с крыльцом в середине; справа – ворота и край двора. У края двора Анисья треплет пеньку. После первого действия прошло 6 месяцев. ЯВЛЕНИЕ I. Анисья (одна). Анисья (останавливается, прислушиваясь). Опять что-то бурчит. Должно, слез с печи. ЯВЛЕНИЕ II. Анисья и Акулина (входит с ведрами на коромысле). Анисья. Кличет. Поди погляди, чего ему? Во… орет. Акулина. А ты-то что ж? Анисья. Иди, говорят. (Акулина идет в избу.) ЯВЛЕНИЕ III. Анисья (одна). Анисья. Измучал он меня. Не открывает, где деньги, да и всё. Намедни в сенях был, должно, там прятал. Теперь и сама не знаю где. Спасибо, расстаться с ними боится. Всё в доме они. Только б найти. А на нем вчерась не было. Теперь и сама не знаю где. Измучал меня на отделку. ЯВЛЕНИЕ IV. Анисья и Акулина (выходит, повязываясь платком). Анисья. Куда ты? Акулина. Куды? А велел тетушку Марфу позвать. Позови, говорит, сестру ко мне. Я помру, говорит, нужно мне ей сказать слово. Анисья (про себя). Сестру зовет. О, головушка моя! О-о! Должно, ей отдать хочет. Что стану делать! О! (Акулине.) Не ходи! Куда ты? Акулина. За теткой. Анисья. Не ходи, говорю, я сама схожу, а ты с бельем-то иди на речку. А то до вечера не успеешь. Акулина. Да он мне велел. Анисья. Иди куда посылают. Сама, говорят, схожу за Марфой. Рубахи-то возьми с плетня. Акулина. Рубахи? Да ты, мотри, не пойдешь. Он велел. Анисья. Сказала, пойду. Анютка где? Акулина. Анютка? Она телят стережет. Анисья. Пошли ее, авось не разбегутся. (Акулина собирает белье и уходит.) ЯВЛЕНИЕ V. Анисья (одна). Анисья. Не пойтить – заругает, а пойтить – отдаст он сестре деньги. Пропадут все мои труды. И что делать, сама не знаю. Расскочилась моя голова. (Продолжает работать.) ЯВЛЕНИЕ VI. Анисья и Матрена (входит с палочкой и узелком по-дорожному). Матрена. Бог помочь, ягодка. Анисья (оглядывается, бросает работу и всплескивает руками от радости). Вот не чаяла, тетушка. Лучил же Бог какого гостя ко времени. Матрена. Ну, что? Анисья. Уж я и в уме смешалась. Беда! Матрена. Что ж, жив, сказывают? Анисья. И не говори. Жить не живет и помирать не помирает. Матрена. Деньги-то не передал кому? Анисья. Сейчас за Марфой, за сестрой родной, посылает. Должно, об деньгах. Матрена. Видимое дело. Да не передал ли кому помимо? Анисья. Некому. Я как ястреб над ним стерегу. Матрена. Да где ж они? Анисья. Не сказывает. И не дознаюсь никак. Хоронит где-то из одного места в другое. А мне тоже от Акульки нельзя. Дура-дура, а тоже подсматривает, караулит. О, головушка моя! Измучалась я. Матрена. Ох, ягодка, отдаст денежки помимо твоих рук, век плакаться будешь. Сопхают они тебя со двора ни с чем. Маялась ты, маялась, сердечная, век-то свой с немилым, да и вдовой с сумой пойдешь. Анисья. И не говори, тетка. Изныло мое сердце, и не знаю, как быть, и посоветовать не с кем. Говорила Миките. А он робеет, не хочет в это дело вступать. Только сказал мне вчерась, что в полу они. Матрена. Что ж, лазила? Анисья. Нельзя – сам тама. Я примечаю, – он их то на себе носит, то хоронит. Матрена. Ты, деушка, помни: раз маху дашь, век не справишься. (Шопотом.) Что ж, крепкого чаю-то давала? Анисья. О-о! (Хочет отвечать, видит соседку, замолкает.) ЯВЛЕНИЕ VII. Те же и кума (проходит мимо избы, прислушивается к крику в избе. К Анисье). Кума. Кума! Анисья, а Анисья! Твой никак кличет. Анисья. Он всё так кашляет, ровно кричит. Плох уж очень. Кума (подходит к Матрене.) Здорово, баушка, отколь Бог несет? Матрена. А из двора, милая. Сынка проведать пришла. Рубах принесла. Тоже свое детище, ведашь, жалко. Кума. Да уж такое дело. (К Анисье.) Хотела, кума, красна белить, да, думается, рано. Люди не зачинали. Анисья. Куда спешить-то? Матрена. Что ж, сообщали? Анисья. Как же, вчерась поп был. Кума. Поглядела я вчерась тоже, матушка моя, и в чем душа держится. Измадел как. А уж намедни, матушка моя, совсем помирал, под святые положили. Уж и оплакали, омывать собирались. Анисья. Ожил – поднялся; опять бродит теперь. Матрена. Что ж, соборовать станете? Анисья. Люди приглашают. Коли жив будет, хотим завтра за попом посылать. Кума. Ох, скучно, чай, тебе, Анисьюшка? Не даром молвится: не тот болен, кто болит, а кто над болью сидит. Анисья. Уж как скучно то. Да уж одно бы что. Кума. Известно дело, легко ли, год целый помирает. По рукам связал. Матрена. Тоже и вдовье дело горькое. Хорошо дело молодое, а на старости лет кто пожалеет. Старость не радость. Хоть бы мое дело. Недалеко прошла, уморилась, ног не слышу. Сынок-то где? Анисья. Пашет. Да ты заходи, самовар поставим, чайком душеньку отведешь. Матрена (садится). И то уморилась, миленькие. А что соборовать – это беспременно надо. Люди говорят – тоже душе на пользу. Анисья. Да завтра пошлем. Матрена. То-то, оно лучше. А у нас, деушка, свадьба. Кума. Что ж так, весной? Матрена. Да, видно, пословица недаром молвится: бедному жениться и ночь коротка. Семен Матвеевич за себя Маринку взял. Анисья. Нашла-таки себе счастье! Кума. Вдовец, должно, на детей пошла. Матрена. Четверо. Какая же путная пойдет! Ну, ее и взял. Она и рада. Вино пили, ведашь, стаканчик не крепкий был, – проливали. Кума. Вишь ты! Слух-то был? А с достатком мужик-то? Матрена. Живут ничего пока. Кума. Оно точно, что на детей кто пойдет. Вот хоть бы у нас Михайло. Мужик-то, матушка моя… Голос мужика. Эй, Мавра, куда тебя дьявол носит? Поди корову загони. (Соседка уходит.) ЯВЛЕНИЕ VIII. Анисья и Матрена. Матрена (пока соседка уходит, говорит ровным голосом). Выдали, деушка, от греха, по крайности мой дурак об Микишке думать не будет. (Вдруг переменяет голос на шопот.) Ушла! (Шопотом.) Что ж, говорю, чайком-то поила? Анисья. И не поминай. Помирал бы лучше сам. Всё одно не помирает, только греха на душу взяла. О-о! головушка моя! И зачем ты мне давала порошки эти? Матрена. Что ж порошки? Порошки, деушка, сонные, что ж не дать? От них худа не будет. Анисья. Я не про сонные, а про те, про белесые-то. Матрена. Что ж, те порошки, ягодка, лекарственные. Анисья (вздыхает). Знаю, да боязно. Измучал он меня. Матрена. Что ж, много извела? Анисья. Два раза давала. Матрена. Что ж, не приметно? Анисья. Я сама в чаю пригубила, чуть горчит. А он выпил с чаем-то, да и говорит: мне и чай-то противен. Я говорю: больному всё горько. Да и жутко же мне стало, тетушка. Матрена. А ты не думай. Что думать, то хуже. Анисья. И лучше ты мне не давала бы и на грех не наводила. Как вспомнишь, так на душе загребтит. И зачем ты дала мне их? Матрена. И, что ты, ягодка! Христос с тобой. Что ж ты на меня-то сворачиваешь? Ты, деушка, мотри, с больной головы на здоровую не сворачивай. Коли чего коснется, мое дело сторона, я знать не знаю, ведать не ведаю, – крест поцелую, никаких порошков не давала и не видала и не слыхала, какие такие порошки бывают. Ты, деушка, сама думай. Мы и то намеднись про тебя разговорились, как она, мол, сердечная, маится. Падчерица – дура, а мужик гнилой – присуха одна. С этой жизни чего не сделаешь. Анисья. Да я и то не отрекусь. От моего житья не то что эти дела, а либо повеситься, либо его задушить. Разве это жизнь? Матрена. То-то и дело. Рот разевать некогда. А как-никак, обыскать деньги да чайком попоить. Анисья. О-о, головушка моя бедная! И что делать теперь, сама не знаю, и жутость берет, – помирал бы уж лучше сам. Тоже на душу брать не хочется. Матрена (с злобой). А что ж он деньги-то не открывает? Что ж, он их с собой возьмет, никому не достанутся? Разве это хорошо? Помилуй Бог, такие деньжищи да дур?м пропадут. Разве это не грех? Что ж он-то делает? На него и смотреть? Анисья. Уже и сама не знаю. Измучал он меня. Матрена. Чего не знать-то? Дело на виду. Промашку теперь сделаешь, век каяться будешь. Передаст он сестре деньги, а ты оставайся. Анисья. О-ох, и то посылал ведь за ней, – итти надо. Матрена. А ты погоди ходить, а первым делом самоварчик поставь. Мы его чайком попоим да деньги вдвоем поищем – дощупаемся, небось. Анисья. О-о! Как бы чего не было. Матрена. А то что ж? Что смотреть-то. Что ж ты деньги-то только глазами поваляешь, а в руки не попадут? Ты делай. Анисья. Так я пойду самовар поставлю. Матрена. Иди, ягодка, дело делай как надо, чтоб после не тужить. Так-то. (Анисья отходит, Матрена подзывает.) Одно дело: Микитке не сказывай про все дела. Он дурашный. Избави Бог, узнает про порошки. Он Бог знает что сделает. Жалостлив он очень. Он, ведашь, и курицы, бывало, не зарежет. Не сказывай ему. Беда, он того не рассудит. (Останавливается в ужасе, на пороге показывается Петр.) ЯВЛЕНИЕ IX. Те же и Петр (держась за стенку, выползает на крыльцо и кличет слабым голосом). Петр. Что ж вас не дозовешься. О-ох! Анисья, кто здесь? (Падает на лавку.) Анисья (выходит из-за угла). Чего вылез? Лежал бы, где лежал. Петр. Что, за Марфой ходила девка-то?.. Тяжко… Ох, хоть бы смерть скорее!.. Анисья. Недосуг ей, я ее на речку послала. Дай срок, управлюсь, сама схожу. Петр. Анютку пошли. Где она? Ох, тяжко! Ох, смерть моя! Анисья. Я и то послала за ней. Петр. Ох! Где ж она? Анисья. Где она там, пралик ее расшиби? Петр. Ох, мочи моей нет. Сожгло нутро. Ровно буравцом сверлит. Что ж меня бросили как собаку… и напиться подать некому… Ох… Анютку пошли ко мне.. Анисья. Вот она. Анютка, иди к отцу. ЯВЛЕНИЕ X. Те же и Анютка (вбегает. Анисья уходит за угол). Петр. Поди ты… ох… к тетке Марфе, скажи: отец, мол, зовет, пришла чтоб, нужно мне. Анютка. Ну что ж. Петр. Постой. Скорее нужно, скажи. Скажи – помирать хочу. О-ох… Анютка. Только платок возьму, а я сейчас. (Убегает.) ЯВЛЕНИЕ XI. Петр, Анисья и Матрена Матрена (подмигивая). Ну, деушка, дело свое помни. Иди в избу, везде ошарь. Ищи, как собака блох ищет; всё перебери, а я на нем обыщу. Анисья (к Матрене). Сейчас. Всё с тобой смелей как будто. (Подходит к крыльцу. К Петру.) Самовар не поставить ли тебе? И тетка Матрена к сыну пришла, – с ней попьете. Петр. Что ж, поставь. ЯВЛЕНИЕ XII. Петр и Матрена. (Матрена подходит к крыльцу.) Петр. Здорово. Матрена. Здравствуй, благодетель. Здравствуй, касатик. Хвораешь, видно, всё. И старик мой как жалеет. Поди, говорит, проведай. Поклон прислал. (Еще раз кланяется.) Петр. Помираю я. Матрена. И то, посмотрю на тебя, Игнатьич, не по лесу, видно, а по людям боль-то ходит. Исчадел, исчадел ты весь, сердечный, погляжу на тебя. Не красит, видно, хворь-то. Петр. Пришла смерть моя. Матрена. Что ж, Петр Игнатьич, Божья воля, сообщили, особоруют, Бог даст; баба у тебя, слава Богу, умная, и похоронят и помянут, всё честь честью. И мой сыночек тоже, поколе что, по дому хлопотать будет. Петр. Приказать некому! Необстоятельна баба, глупостями занимается, ведь всё знаю я… знаю… Девка дурковата, да и млада. Дом собирал, а обдумать некому. Жаль тоже. (Хнычет.) Матрена. Что ж, коли деньги или что, приказать можно… Петр (к Анисье в сенцы). Пошла, что ль, Анютка-то? Матрена (в сторону). Ишь, вспомнил. Анисья (из сеней). В ту же пору пошла. Иди в избу-то что ль, я проведу. Петр. Дай посижу напоследях. Дух тяжкий там. Тяжко мне… Ох, сожгло сердце всё… Хоть бы смерть… Матрена. Бог души не вынет, сама душа не выйдет. В смерти и животе Бог волен, Петр Игнатьич. Тоже и смерти не угадаешь. Бывает, и поднимешься. Так-то вот у нас в деревне мужик совсем уж было помирал… Петр. Нет. Чую я, что нынче помру, чую. (Прислоняется и закрывает глаза.) ЯВЛЕНИЕ XIII. Те же и Анисья. Анисья (входит). Ну что ж, пойдешь, али нет? Тебя не дождешься. Петра? А Петра? Матрена (отходит и манит к себе пальцем Анисью). Ну что ж? Анисья (сходит с крыльца к Матрене). Нету. Матрена. Да ты всё ли обыскала? В полу-то? Анисья. И там нету. Нешто в пуньке. Вчера туда лазил. Матрена. Ищи, пуще всего ищи. Как языком вылижи. А я примечаю – нынче и так помереть: ноготь синий, и на лицо земля пала. Самовар-то поспел, что ль? Анисья. Закипать хочет. ЯВЛЕНИЕ XIV. Те же и Никита (приходит с другой стороны, а если можно, приезжает на лошади к воротам; не видит Петра). Никита (к матери). Здорово, матушка! Здоровы ли дома? Матрена. Слава Господу Богу, живем, пока хлеб жуем. Никита. Ну что, хозяин как? Матрена. Тише, вон он сидит. (Показывает на крыльцо.) Никита. Так что же, пущай сидит. Мне чего? Петр (открывает глаза). Микита, а Микита, подь-ка сюда. (Никита подходит, Анисья шепчется с Матреной.) Петр. Что рано приехал? Никита. Допахал. Петр. За мостом полоску пахал? Никита. Туда далече ехать. Петр. Далече? Из дома дальше. За нарочным поедешь. Заодно бы. (Анисья, не показываясь, прислушивается.) Матрена (подходит). Ах, сынок, что ж так хозяину не стараешься? Хозяин хворый, на тебя надеется, ты должен как отцу родному, жилы вытягивай, а служи. Так я тебе приказывала. Петр. Так ты того, ох!., картошки повытаскай, бабы… о!.. переберут. Анисья (про себя). Как же, и пошла я. Опять от себя всех услать хочет; должно, на нем теперь деньги-то. Куда-нибудь схоронить хочет. Петр. А то, о-ох!.. сажать время придет, а они попрели. Ох, мочи нет. (Поднимается.) Матрена (вбегает на крыльцо, поддерживает Петра). Аль в избу свесть? Петр. Сведи. (Останавливается.) Микита! Никита (сердито). Чего еще? Петр. Не увижу тебя… Помру нынче… Прости меня, Христа ради, прости, когда согрешил перед тобой… Словом и делом, согрешил когда… Всего было. Прости. Никита. Что ж прощать, мы сами грешные. Матрена. Ах, сынок, – ты чувствуй. Петр. Прости, Христа ради. (Плачет.) Никита (сопит). Бог простит, дядя Петр. Что ж, мне на тебя обижаться нечего. Я от тебя худого не видал. Ты меня прости. Может, я виноватее перед тобою. (Плачет. Петр, хныкая, уходит. Матрена поддерживает его.) ЯВЛЕНИЕ XV. Никита и Анисья. Анисья. О, головушка моя бедная! Неспроста он это. Задумал, видно, что. (Подходит к Никите.) Что ж, ты сказывал, что деньги в полу, – нету там. Никита (не отвечает, плачет). Я от него худого, окромя хорошего, ничего не видал. А я вот что сделал! Анисья. Ну, буде. Деньги-то где? Никита (сердито). А кто его знает. Ищи сама. Анисья. Что больно жалостлив? Никита. Жалко мне его. Как жалко его! Заплакал как! Э-эх! Анисья. Вишь, жалость напала, есть кого жалеть! Он тебя собачил, собачил, и сейчас приказывал, чтоб согнать тебя со двора долой. Ты бы меня пожалел. Никита. Да что тебя жалеть-то? Анисья. Помрет, деньги скроет… Никита. Небось, не скроет… Анисья. Ох, Никитушка! За сестрой ведь послал, ей отдать хочет. Беда наша, как нам жить будет, как он деньги отдаст. Ссунут они меня со двора! Уж ты бы похлопотал. Ты сказывал, в пуньку вечор лазял он? Никита. Видел, он оттель идет, а куда сунул, кто его знает. Анисья. О, головушка, пойду там поищу. ЯВЛЕНИЕ XVI. Те же и Матрена (выходит из избы, спускается к Анисье и Никите шопотом). Матрена. Никуда не ходи, деньги на нем, я ощупала, на гайтане они. Анисья. О, головушка моя бедная! Матрена. Теперь сморгаешь, ищи тогда на орле – на правом крыле. Сестра придет – и прощайся. Анисья. И то придет, отдаст ей. Как быть-то? О, головушка! Матрена. Как быть-то? А ты смотри сюда. Самовар-то вскипел, поди ты завари чайкю да налей ему (шопотом), да из грамотки-то всю высыпь да попои его. Выпьет чашку, тогда и тащи. Небось, не расскажет. Анисья. О, боязно! Матрена. Ты это не толкуй, живо делай, а я сестру-то постерегу, коли что. Оплошки не давай. Тащи деньги да и неси сюда, а Микита схоронит. Анисья. О, головушка! Как приступиться-то и… и… Матрена. Говорю, не толкуй; делай, как велю. Микита! Никита. Чего? Матрена. Ты тут постой, посиди на завалинке, коли что, дело будет. Никита (махая рукой). Уж эти бабы придумают. Окончательно завертят. Ну вас совсем! Пойти и то – картошки повытаскать. Матрена (останавливает его за руку). Говорю, постой. ЯВЛЕНИЕ XVII. Те же и Анютка (входит). Анисья. Ну, что? Анютка. Она у дочери на огороде была, сейчас придет. Анисья. Придет она, что делать будем? Матрена (Анисье). Поспешь, делай, что велю. Анисья. Уж сама не знаю – не знаю ничего, в уме смешалось. Анютка Иди, донюшка, к телятам, разбежались. Ох, не насмелюсь. Матрена. Иди, что ль, самовар ушел, я чай. Анисья. Ох, головушка моя бедная! (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ XVIII. Матрена и Никита. Матрена (подходит к сыну). Так-то, сынок. (Садится рядом с ним на завалинку.) Дело твое тоже обдумать надо, а не как-нибудь. Никита. Да какое дело-то?. Матрена. А то дело, как тебе на свете прожить. Никита. Как на свете прожить? Люди живут, так и я. Матрена. Старик-то, должно, нынче помрет? Никита. Помрет, царство небесное. Мне-то что? Матрена (всё время говорит и поглядывает на крыльцо). Эх, сынок! Живой живое и думает. Тут, ягодка, тоже ума надо много. Ты как думаешь, я по твоему делу по всем местам толкалась, все ляжки измызгала, об тебе хлопотамши. А ты помни, тогда меня не забудь. Никита. Да о чем хлопотала-то? Матрена. О деле о твоем, об судьбе об твоей. Загодя не похлопотать, ничего и не будет. Иван Мосеича знаешь? Я до него тоже притолчна. Зашла намедни. Я ему, ведашь, тоже дело одно управила. Посидела, к слову разговорились. Как, говорю, Иван Мосеич, рассудить дело одно. Примерно, говорю, мужик вдовый, взял, примерно, за себя другую жену, и, примерно, только и детей, что дочь от той жены да от этой. Что, говорю, как помрет мужик этот, можно ли, я говорю, войти на вдову эту в двор чужому мужику? Можно, я говорю, этому мужику дочерей замуж отдать и самому во дворе остаться? Можно, говорит, да только надо, говорит, старанья тут много. С деньгами, говорит, можно это дело оборудовать, а без денег, говорит, и соваться нечего. Никита (смеется). Да уж это что говорить, только подавай им деньги-то. Денежки всем нужны. Матрена. Ну, ягодка, я и открылась ему во всех делах. Первым делом, говорит, надо твоему сыночку в ту деревню приписаться. На это денежки нужно, – стариков попоить. Они, значит, и руки приложат. Всё, говорит, надо с умом делать. Глянь-ка сюда (достает из платка бумагу). Вот и бумагу отписал, почитай-ка, ведь ты дошлый. (Никита читает, Матрена слушает.) Никита. Бумага, известно, приговор значит. Тут мудрости большой нет. Матрена. А ты слухай, что Иван Мосеич приказывал. Пуще всего, говорит, тетка, смотри, чтоб денежки не упустить. Не ухватит, говорит, она деньги, не дадут ей на себя зятя принять. Деньги, говорит, всему делу голова. Так мотри. Дело, сынок, доходит. Никита. Мне что? Деньги ее, она и хлопочи. Матрена. Эка ты, сынок, судишь! Разве баба может обдумать? Если что и возьмет она деньги, где ж ей обдумать, – бабье дело известно, а ты всё мужик. Ты, значит, можешь и спрятать и все такое. У тебя всё-таки ума больше, коли чего коснется. Никита. Эх! женское ваше понятие не обстоятельное совсем. Матрена. Как же необстоятельно! Ты заграбь денежки-то. Баба-то у тебя в руках будет. Если случаем и похрапывать начнет или что, ей укороту можно сделать. Никита. Ну вас совсем, пойду. ЯВЛЕНИЕ XIX. Никита, Матрена и Анисья (выбегает бледная из избы за угол к Матрене). Анисья. На нем и были. Вот они. (Показывает под фартуком.) Матрена. Давай Микитке, он схоронит. Микитка, бери, схорони куда. Никита. Что ж, давай. Анисья. О-ох, головушка, да уж я сама, что ли. (Идет к воротам.) Матрена (хватает ее за руку). Куда идешь? Хватятся, вон сестра идет, ему давай, он знает. Эка бестолковая! Анисья (останавливается в нерешительности). О, головушка! Никита. Что ж, давай, что ль, суну куда. Анисья. Куда сунешь-то? Никита. Аль робеешь? (Смеется.) ЯВЛЕНИЕ XX. Те же и Акулина (идет с бельем). Анисья. О-ох, головушка моя бедная! (Отдает деньги.) Микита, мотри. Никита. Чего боишься-то? Туда запхаю, что и сам не найду. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ XXI. Матрена, Анисья и Акулина. Анисья (стоит в испуге). О-ох! Что как он… Матрена. Что ж, помер? Анисья. Да помер никак. Я снимала, он и не почуял. Матрена. Иди в избу-то, вон Акулина идет. Анисья. Что ж, я нагрешила, а он да что с деньгами… Матрена. Буде, иди в избу, вот и Марфа идет. Анисья. Ну, поверила я ему. Что-то будет. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ XXII. Марфа, Акулина, Матрена. Марфа (идет с одной, Акулина с другой стороны. К Акулине). Я бы даве пришла, да к дочери пошла. Ну, что старик-от? Аль помирать хочет? Акулина (снимает белье). А кто его знает. Я на речке была. Марфа (указывая на Матрену). Эта чья ж? Матрена. А из Зуева, Микиты мать я, из Зуева, родимая. Здравствуйте. Изныл, изныл сердечный, братец-то. Сам выходил. Пошли мне, говорит, сестрицу, потому, говорит.... О! да уж не кончился ли? ЯВЛЕНИЕ XXIII. Те же и Анисья (выбегает из избы с криком, хватается за столбик и начинает выть). О-о-о, и на кого-о-о и оставил и о-о-о и на ко-ого-о-о по-ки-нул о-о-о… вдовой горемычной… век вековать, закрыл ясны очи… ЯВЛЕНИЕ XXIV. Те же и кума (Кума и Матрена подхватывают ее под руки. Акулина и Марфа идут в избу. Народ приходит). Один голос из народа. Старух позвать, убирать надо. Матрена (засучивает рукава). Вода в чугуне-то есть, что ли? А то и в самоваре, я чай, есть. Не вылили. Потружусь и я. Занавес. – ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ. ЛИЦА ТРЕТЬЕГО ДЕЙСТВИЯ. Аким. Никита. Акулина. Анисья. Анютка. Митрич – старик-работник, отставной солдат. Кума Анисьи. Изба Петра. Зима. После 2-го действия прошло 9 месяцев. Анисья ненарядная сидит за станом, ткет. Анютка на печи. Митрич, старик-работник. ЯВЛЕНИЕ I. Митрич (входит медленно, раздевается). О, Господи помилуй! Что ж, не приезжал хозяин-то? Анисья. Чего? Митрич. Микита-то из города не бывал? Анисья. Нету. Митрич. Загулял, видно. О, Господи! Анисья. Убрался на гумне-то? Митрич. А то как же? Всё как надо убрал, соломкой прикрыл. Я не люблю как-нибудь. О, Господи! Микола милослевый! (Ковыряет мозоли.) А то бы пора ему и быть. Анисья. Чего ему торопиться. Деньги есть, гуляет с девкой, я чай… Митрич. Деньги есть, так чего ж не гулять. Акулина-то почто в город поехала? Анисья. А ты спроси ее, зачем туда нелегкая понесла. Митрич. В город-то зачем? В городу всего много, только бы было на что. О, Господи! Анютка. Я, матушка, сама слышала. Полушальчик, говорит, тебе куплю, однова дыхнуть, куплю, говорит; сама, говорит, выберешь. И убралась она хорошо как: безрукавку плисовую надела и платок французский. Анисья. Уж и точно девичий стыд до порога, а переступила – и забыла. То-то бесстыжая! Митрич. Вона! Чего стыдиться-то? Деньги есть, так и гуляй. О, Господи! Ужинать-то рано, что ли? (Анисья молчит.) Пойти погреться пока что. (Лезет на печь.) О, Господи, Матерь пресвятая Богородица, Микола угодник! ЯВЛЕНИЕ II. Те же и кума. Кума (входит). Не ворочался, видно, твой-то? Анисья. Нету. Кума. Пора бы. В наш трактир не заехал ли. Сестра Фекла сказывала, матушка моя, стоят там саней много из города. Анисья. Анютка! а Анютка! Анютка. Чего? Анисья. Сбегай ты, донюшка, в трактир, посмотри, уж не туда ли он спьяна заехал? Анютка (спрыгивает с печи, одевается). Сейчас. Кума. И Акулину с собой взял? Анисья. А то бы ехать не-зачем. Из-за нее дела нашлись. В банку, говорит, надо, получка вышла, а всё только она его путает. Кума (качает головой). Уж и что говорить. (Молчание.) Анютка (в дверях). А коли там, сказать что? Анисья. Ты посмотри только, там ли? Анютка. Ну что ж, я живо слетаю. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ III. Анисья, Митрич и кума. (Долгое молчание.) Митрич (рычит). О, Господи, Микола милослевый. Кума (вздрагивая). Ох, напугал. Это кто ж? Анисья. Да Митрич, работник. Кума. Ох, натращал как! Я и забыла. А что, кума, сказывали, сватают Акулину-то. Анисья (вылезает из-за стана к столу). Посыкнулись было из Дедлова, да видно слушок-то есть и у них, посыкнулись было, да и молчок; так и запало дело. Кому же охота? Кума. А из Зуева-то Лизуновы? Анисья. Засылка была. Да тоже не сошлось. Он и к себе не примает. Кума. А отдавать бы надо. Анисья. Уж как надо-то. Не чаю, кума, как со двора спихнуть, да не паит дело-то. Ему неохота. Да и ей тоже. Не нагулялся, видишь, еще с красавой-то с своей. Кума. И-и-и! грехи. Чего вздумать нельзя. Вотчим ведь ей. Анисья. Эх, кума. Оплели меня, обули так ловко, что и сказать нельзя. Ничего-то я сдуру не примечала, ничего-то я не думала, так и замуж шла. Ничегохонько не угадывала, а у них согласье уж было. Кума. О-о, дело-то какое! Анисья. Дальше – больше, вижу от меня хорониться стали. Ах, кума, и уж тошно ж мне, тошно житье мое было. Добро б не любила я его. Кума. Да что уж и говорить. Анисья. И больно ж мне, кума, от него обиду такую терпеть. Ох, больно! Кума. Что ж, сказывают и на руку ерзок стал? Анисья. Всего есть. Бывало, во хмелю смирен был. Зашибал он и допрежде того, да всё, бывало, хороша я ему была, а нынче как надуется, так и лезет на меня, стоптать ногами хочет. Намедни в косы руками увяз, насилу вырвалась. А уж девка хуже змеи, и как только таких злющих земля родит. Кума. О-о-о! Кума, болезная ж ты, погляжу я на тебя! Каково ж терпеть; нищего приняла, да он над тобой так измываться будет. Ты что ж ему укороту не сделаешь? Анисья. Ох, кумушка милая! С сердцем своим что сделаю. Покойник на что строг был, а всё ж я как хотела, так и вертела, а тут не могу, кумушка. Как увижу его, так и сердце всё сойдет. Нет у меня против него и смелости никакой. Хожу перед ним как куренок мокрый. Кума. О-о, кума! Да это, видно, сделано над тобой что. Матрена-то, сказывают, этими делами занимается. Должно, она. Анисья. Да уж я и сама, кума, думаю. Ведь как обидно другой раз. Кажется, разорвала б его. А увижу его, – нет, не поднимается на него сердце. Кума. Видимое дело, напущено. Долго ль, матушка моя, испортить человека. То-то погляжу я на тебя, куда что делось. Анисья. Вовсе в лутошку ноги сошлись. А на дуру-то, на Акулину, погляди. Ведь растрепа девка, нехалявая, а теперь погляди-ка. Откуда что взялось. Да нарядил он ее. Расфуфырилась, раздулась, как пузырь на воде. Тоже, даром что дура, забрала себе в голову: я, говорит, хозяйка. Дом мой. Батюшка на мне его и женить хотел. А уж зла, Боже упаси. Разозлится, с крыши солому роет. Кума. О-ох, житье твое, кума, погляжу. Завидуют тоже люди. Богаты, говорят. Да видно, матушка моя, и через золото слезы льются. Анисья. Есть чему завидовать. Да и богатство-то всё так прахом пройдет. Мотает денежки, страсть. Кума. Да что ж ты, кума, больно просто пустила? Деньги твои. Анисья. Кабы ты всё знала. А то сделала я промашку одну. Кума. Я бы, кума, на твоем месте прямо до начальника до большого дошла. Деньги твои. Как же он может мотать? Таких правов нет. Анисья. На это нынче не взирают. Кума. Эх, кума, посмотрю я на тебя. Ослабла ты. Анисья. Ослабла, милая, совсем ослабла. Замотал он меня. И сама ничего не знаю. О-о, головушка моя бедная! Кума. Никак идет кто? (Прислушивается. Отворяется дверь, и входит Аким.) ЯВЛЕНИЕ IV. Те же и Аким. Аким (крестится, обивает лапти и раздевается). Мир дому сему. Здорово живете? Здорово, тетинька. Анисья. Здорово, батюшка. Из двора, что ль? Проходи, раздевайся. Аким. Думал, тае, дай, значит, схожу, тае, к сынку, к сынку пройду. Не рано пошел, пообедал, значит, пошел; ан снежно как, тае, тяжко, итти, тяжко, вот и, тае, запоздал, значит. А сынок дома? Дома сынок то есть? Анисья. Нетути; в городу. Аким (садится на лавку). Дельце до него, то есть, тае, дельце. Сказывал, значит, ему намедни, тае, значит, об нужде сказывал, лошаденка извелась, значит, лошаденка-то. Объегорить, тае, надоть, лошаденку-то какую ни на есть, лошаденку-то. Вот и, тае, пришел, значит. Анисья. Сказывал Микита. Приедет, потолкуете. (Встает к печи.) Поужинай, а он подъедет. Митрич, иди ужинать, а Митрич? Митрич (рычит, просыпается). Чего? Анисья. Ужинать. Митрич. О, Господи, Микола милослевый! Анисья. Иди ужинать. Кума. Я пойду. Прощавайте. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ V. Аким, Анисья и Митрич. Митрич (слезает). И не видал, как заснул. О, Господи, Микола угодник! Здорово, дядя Аким. Аким. Э! Митрич! Ты что же, значит, тае? Митрич. Да вот в работниках, у Никиты, у сына у твоего, живу. Аким. Ишь ты! Значит, тае, в работниках у сына-то. Ишь ты! Митрич. То в городу жил у купца, да пропился там. Вот и пришел в деревню. Причалу у меня нет, ну и нанялся. (Зевает.) О, Господи! Аким. Что ж, тае, али, тае, Микишка-то что делает? Дело, значит, еще какое, что работника, значит, тае, работника нанял? Анисья. Какое ему дело? То управлялся сам, а нынче не то на уме, вот и работника взял. Митрич. Деньги есть, так что ж ему… Аким. Это, тае, напрасно. Вот ото совсем, тае, напрасно. Напрасно это. Баловство, значит. Анисья. Да уж избаловался, избаловался, что и беда. Аким. То-то, тае, думается, как бы получше, тае, а оно, значит, хуже. В богатстве-то избалуется человек, избалуется. Митрич. С жиру-то и собака бесится. С жиру как не избаловаться! Я вон с жиру-то как крутил. Три недели пил без просыпу. Последние портки пропил. Не на что больше, ну и бросил. Теперь зарекся. Ну ее. Аким. А старуха-то, значит, твоя где же?.. Митрич. Старуха, брат, моя к своему месту пристроена. В городу по кабакам сидит. Щеголиха тоже – один глаз выдран, другой подбит, и морда на сторону сворочена. А тверезая, в рот ей пирога с горохом, никогда не бывает. Аким. О-о! Что же это?! Митрич. А куда же солдатской жене место? К делу своему пределена. (Молчание.) Аким (к Анисье). Что ж Никита-то в город, тае, повез что, продавать, значит, повез что? Анисья (накрывает на стол и подает). Порожнем поехал. За деньгами поехал, в банке деньги брать. Аким (ужинает). Что ж вы их, тае, деньги-то куда еще пределить хотите деньги-то? Анисья. Нет, мы не трогаем. Только 20 или 30 рублей; вышло, так взять надо. Аким. Взять надо? Что ж их брать-то, тае, деньги-то? Нынче, значит, тае, возьмешь, завтра, значит, возьмешь, – так все их и, тае, переберешь, значит. Анисья. Это окромя получай. А деньги все целы. Аким. Целы? Как же, тае, целы? Ты бери их, а они, тае, целы. Как же, насыпь, ты, тае, муки, значит, и всё, тае, в рундук, тае, или амбар, да и бери ты оттуда муку-то, – что ж она, тае, цела будет? Это, значит, не тае. Обманывают они. Ты это дознайся, а то обманут они. Как же целы? Ты, тае, бери, а они целы. Анисья. Уж я и не знаю. Нам тогда Иван Мосеич присудил. Положите, говорит, деньги в байку – и деньги целее, и процент получать будете. Митрич (кончил есть). Это верно. Я у купца жил. У них всё так. Положи деньги да и лежи на печи, получай. Аким. Чудно, тае, говоришь ты. Как же, тае, получай, ты, тае, получай, а им, значит, тае, с кого же, тае, получать-то? Деньги-то? Анисья. Из банки деньги дают. Митрич. Это что? Баба, она раздробить не может. А ты гляди сюда, я тебе все толки найду. Ты помни. У тебя, примерно, деньги есть, а у меня, примерно, весна пришла, земля пустует, сеять нечем, али податишки, что ли. Вот я, значит, прихожу к тебе. Аким, говорю, дай красненькую, а я уберусь с поля, тебе к Покрову отдам да десятину уберу за уваженье. Ты, примерно, видишь, что у меня есть с чего потянуть: лошаденка ли, коровенка, ты и говоришь: два ли, три ли рубля отдай за уваженье, да и всё. У меня ?сел на шее, нельзя обойтись. Ладно, говорю, беру десятку. Осенью переверт делаю, приношу, а три рубля ты окроме с меня лупишь. Аким. Да ведь это, значит, тае, мужики кривье как-то, тае, делают, коля кто, тае, Бога забыл, значит. Это, значит, не к тому. Митрич. Ты погоди. Она сейчас к тому же натрафит. Ты помни. Теперича, значит, ты так-то сделал, ободрал меня, значит, а у Анисьи деньги, примерно, залежные. Ей девать некуда, да и бабье дело – не знает, куда их пределить. Приходит она к тебе; нельзя ли, говорит, и на мои деньги пользу сделать. Что ж, можно, говоришь. Вот ты и ждешь. Прихожу я опять на лето. Дай, говорю, опять красненькую, а я с уважением.... Вот ты и смекаешь: коли шкура на мне еще не ворочена, еще содрать можно, ты и даешь Анисьины деньги. А коли, примерно, нет у меня ни шиша, жрать нечего, ты, значит, разметку делаешь, видишь, что содрать нечего, сейчас и говоришь: ступай, брат, к Богу, а изыскиваешь какого другого, опять даешь и свои и Анисьины пределяешь, того обдираешь. Вот это и значит самая банка. Так она кругом и идет. Штука, брат, умственная. Аким (разгорячась). Да это что ж? Это, тае, значит, скверность. Это мужики, тае, делают так, мужики и то, значит, за грех, тае, почитают. Это, тае, не по закону, не по закону, значит. Скверность это. Как же ученые-то, тае… Митрич. Это, брат, у них самое любезное дело. А ты помни. Вот кто поглупей, али баба, да не может сам деньги в дело произвесть, он и несет в банку, а они, в рот им ситного пирога с горохом, цапают да этими денежками и облупляют народ-то. Штука умственная! Аким (вздыхая). Эх, посмотрю я, тае, и без денег, тае, горе, а с деньгами, тае, вдвое. Как же так. Бог трудиться велел. А ты, значит, тае, положил в банку деньги, да и спи, а деньги тебя, значит, тае, поваля кормить будут. Скверность это, значит, не по закону это. Митрич. Не по закону? Это, брат, нынче не разбирают. А как еще околузывают-то дочиста. То-то и дело-то. Аким (вздыхает). Да уж, видно, время, тае, подходит. Тоже сортиры, значит, тае, посмотрел я в городу. Как дошли то есть. Выглажено, выглажено, значит, нарядно. Как трактир исделано. А ни к чему. Всё ни к чему. Ох, Бога забыли. Забыли, значит. Забыли, забыли мы Бога-то, Бога-то. Спасибо, родная, сыт, доволен. (Вылезают из-за стола; Митрич лезет на печь.) Анисья (убирает посуду и ест). Хоть бы отец усовестил, да и сказывать-то стыдно. Аким. Чего? Анисья. Так, про себя. ЯВЛЕНИЕ VI. Те же и Анютка. (Анютка входит.) Аким. А! умница. Всё хлопочешь! Перезябла, я чай? Анютка. И то озябла страсть. Здорово, дедушка. Анисья. Ну, что? Тама? Анютка. Нету. Только Андриян там из города, сказывал, видел их еще в городу, в трактире. Батя, говорит, пьяный-распьяный. Анисья. Есть хочешь, что ли? На вот. Анютка (идет к печи). Уж и холодно же. И руки зашлись. (Аким разувается, Анисья перемывает ложки.) Анисья. Батюшка! Аким. Чего скажешь? Анисья. Что ж, Маришка-то хорошо живет? Аким. Ничаво. Живет. Бабочка, тае, умная, смирная, живет, значит, тае, старается. Ничаво. Бабочка, значит, истовая, и всё, тае, старательная и, тае, покорлива. Бабочка, значит, ничаво, значит. Анисья. А что, сказывали, с вашей деревни, Маринкиному мужу родня, нашу Акулину сватать хотели. Что, не слыхать? Аким. Это Мироновы? Болтали бабы чтой-то. Да невдомек, значит. Притаманно, значит, не знаю, тае. Старухи что-то сказывали. Да не памятлив я, не памятлив, значит. А что ж, Мироновы, тае, мужики, значит, тае, ничего. Анисья. Уж не чаю, как просватать бы поскорее. Аким. А что? Анютка (прислушивается). Приехали. ЯВЛЕНИЕ VII. Те же и Никита. (Входит Никита пьяный с мешком и узлом под мышкой и с покупками в бумаге, отворяет дверь и останавливается.) Анисья. Ну, не замай их. (Продолжает мыть ложки и не поворачивает головы, когда отворяется дверь.) Никита. Анисья, жена! Кто приехал? (Анисья взглядывает и отворачивается. Молчит.) Никита (грозно). Кто приехал? Аль забыла? Анисья. Будет форсить-то. Иди. Никита (еще грознее). Кто приехал? Анисья (подходит к нему и берет за руку). Ну, муж приехал. Иди в избу-то. Никита (упирается). То-то, муж. А как звать мужа-то? Говори правильно. Анисья. Да ну тебя – Микитой. Никита. То-то! Невежа – по отчеству говори. Анисья. Акимыч. Ну! Никита (всё в дверях). То-то. Нет, ты скажи, фамилия как? Анисья (смеется и тянет за руку). Чиликин. Эка надулся! Никита. То-то. (Удерживается за косяк.) Нет, ты скажи, какой ногой Чиликин в избу ступает? Анисья. Ну, буде – настудишь. Никита. Говори, какой ногой ступает? Обязательно сказать должна. Анисья (про себя). Надоест теперь. Ну, левой. Иди, что ль. Никита. То-то. Анисья. Ты глянь-ка, в избе-то кто. Никита. Родитель? Что ж, я родителем не гнушаюсь. Родителю могу уважение исделать. Здорово, батюшка. (Кланяется ему и подает руку.) Наше вам почтение. Аким (не отвечая). Вино-то, вино-то, значит, что делает. Скверность! Никита. Вино? Что выпил? Это окончательно виноват, выпил с приятелем, проздравил. Анисья. Иди ложись, что ль. Никита. Жена, где я стою, говори. Анисья. Ну, ладно, иди ложись. Никита. Я еще самовар с родителем пить буду. Ставь самовар. Акулина, иди, что ль. ЯВЛЕНИЕ VIII. Те же и Акулина. Акулина (нарядная, идет с покупками. К Никите). Ты что ж всё расшвырял? Пряжа-то где? Никита. Пряжа? Пряжа там. Эй, Митрич! Где ты там? Заснул? Иди лошадь убери. Аким (не видит Акулины и глядит на сына). Что делает-то! Старик, значит, тае, уморился, значит, молотил, а он, тае, надулся. Лошадь убери. Тьфу! Скверность! Митрич (слезает с печи, обувает валенки). О, Господи милослевый! На дворе лошадь-то, что ль? Уморил, я чай. Ишь, дуй его горой, налокался как. Доверху. О, Господи! Микола угодник. (Надевает шубу и идет на двор.) Никита (садится). Ты меня, батюшка, прости. Выпил, это точно, ну, что ж делать? И курица пьет. Так, что ль? А ты меня прости. Что ж, Митрич – он не обижается, он уберет. Анисья. Вправду ставить самовар-то? Никита. Ставь. Родитель пришел, я с ним говорить хочу, чай пить буду. (К Акулине.) Покупку-то всю вынесла? Акулина. Покупку? Свое взяла, а то в санях. Вот это на, не моя. (Кидает на стол сверток и убирает в сундук покупку. Анютка смотрит, как Акулина укладывает; Аким не глядит на сына и убирает онучи и лапти на печь.) Анисья (уходит с самоваром). И так полон сундук, – еще накупил. ЯВЛЕНИЕ IX. Аким, Акулина, Анютка и Никита. Никита (берет на себя трезвый вид). Ты, батюшка, на меня не обижайся. Ты думаешь, я пьян. Я положительно всё могу. Потому пей, да ума не теряй. Я с тобой, батюшка, сейчас разговаривать могу. Все дела помню. Насчет денег приказывал, лошаденка извелась – помню. Это всё возможно. Это всё у нас в руках. Если бы сумма денег требовалась огромадная, тогда можно бы повременить, а то это всё могу! Вот они! Аким (продолжает возиться с оборками). Эх, малый, тае, значит, вешний путь, тае, не дорога… Никита. Это ты к чему? С пьяным речь не беседа? Да ты не сумлевайся. Чайку попьем. А я всё могу, положительно все дела исправить могу. Аким (качает головой). Э, эх-хе-хе! Никита. Деньги, вот они. (Лезет в карман, достает бумажник, вертит бумажки, достает десятирублевую.) Бери на лошадь. Бери на лошадь, я родителя не могу забыть. Обязательно не оставлю. Потому родитель. На, бери. Очень просто. Не жалею. (Подходит и сует Акиму деньги. Аким не берет денег.) Никита (хватает за руку). Бери, говорят, когда даю, я не жалею. Аким. Не могу, значит, тае, брать и не могу, тае, говорить с тобой, значит. Потому в тебе, тае, образа нет, значит. Никита. Не пущу. Бери. (Сует Акиму в руку деньги.) ЯВЛЕНИЕ X. Те же и Анисья. Анисья (входит и останавливается). Да ты уж возьми. Ведь не отстанет. Аким (берет, качая головой). Эх, вино-то! Не человек, значит… Никита. Вот так-то лучше. Отдашь ? отдать, а не отдашь ? Бог с тобой. Я вот как! (Видит Акулину.) Акулина, покажь гостинцы-то. Акулина. Чего? Никита. Покажь гостинцы. Акулина. Гостинцы-то? Что их показывать. Я уж убрала. Никита. Достань, говорю: Анютке поглядеть лестно. Покажь, говорю, Анютке. Полушальчик-то развяжи. Подай сюда. Аким. О-ох, смотреть тошно! (Лезет на печь.) Акулина (достает и кладет на стол). Ну на, что их смотреть-то? Анютка. Уж хороша же! Эта не хуже Степанидиной. Акулина. Степанидиной? Куда Степанидина против этой годится. (Оживляясь и развертывая.) Глянь-ка сюда, доброта-то… Французская. Анютка. И ситец же нарядный! У Машутки такой, только тот светлее, по лазоревому полю. Эта страсть хороша. Никита. То-то! (Анисья проходит сердито в чулан, возвращается с трубой и столешником и подходит к столу.) Анисья. Ну вас, разложили. Никита. Ты глянь-ка сюда! Анисья. Чего мне глядеть! Не видала я, что ль? Убери ты. (Смахивает рукой на пол полушальчик.) Акулина. Ты что швыряешься?.. Ты своим швыряй. (Поднимает.) Никита. Анисья! Мотри! Анисья. Чего смотреть-то? Никита. Ты думаешь, я тебя забыл. Гляди сюда. (Показывает сверток и садится на него.) Тебе гостинец. Только заслужи. Жена, где я сижу? Анисья. Будет куражиться-то. Не боюсь я тебя. Что ж, ты на чьи деньги гуляешь да своей жирехе гостинцы купляешь? На мои. Акулина. Как же, твои! Украсть хотела, да не пришлось. Уйди, ты! (Хочет пройти, толкает.) Анисья. Ты что толкаешься-то? Я те толкану. Акулина. Толкану? Ну-ка, сунься. (Напирает на нее.) Никита. Ну, бабы, бабы. Буде! (Становится между ними.) Акулина. Тоже лезет. Молчала бы, про себя бы знала. Ты думаешь, не знают? Анисья. Что знают? Сказывай, сказывай, что знают! Акулина. Дело про тебя знаю. Анисья. Шлюха ты, с чужим мужем живешь. Акулина. А ты своего извела. Анисья (бросается на Акулину). Брешешь. Никита (удерживает). Анисья! Забыла? Анисья. Что стращаешь? Не боюсь я тебя. Никита. Вон! (Поворачивает Анисью и выталкивает.) Анисья. Куда я пойду? Не пойду я из своего дома. Никита. Вон, говорю. И ходить не смей. Анисья. Не пойду. (Никита толкает. Анисья плачет, и кричит, цепляясь за дверь.) Что ж это, из своего дома взашей гонят? Что ж ты, злодей, делаешь? Думаешь, на тебя и суда нет. Погоди ж ты! Никита. Ну, ну! Анисья. К старосте, к уряднику пойду. Никита. Вон! говорю. (Выталкивает.) Анисья (из-за двери). Удавлюсь! ЯВЛЕНИЕ XI. Никита, Акулина, Анютка и Аким. Никита. Небось. Анютка. О-о-о! Матушка милая, родимая. (Плачет.) Никита. Как же, испугался я ее очень. Ты чего плачешь? Придет небось! Поди самовар погляди. (Анютка выходит.) ЯВЛЕНИЕ XII. Никита, Аким и Акулина. Акулина (собирает покупку, складывает). Ишь, подлая, загваздала как! Погоди ж ты, я ей безрукавку изрежу. Пра, изрежу. Никита. Выгнал я ее, ну чего ж ты? Акулина. Новую шаль испачкала. Пра, сука, кабы она не ушла, я бельмы-то бы ей повыдрала. Никита. Будет серчать. Тебе что серчать-то? Кабы я ее любил? Акулина. Любил? Есть кого любить, толстомордую-то. Бросил бы ее тогда, ничего б не было. Согнал бы ее к чорту. А дом все равно мой и деньги мои. Тоже хозяйка, говорит, хозяйка, какая она мужу хозяйка? Душегубка она, вот кто. С тобой то же сделает. Никита. Ох, бабий кадык не заткнешь ничем. Что болтаешь, сама не знаешь. Акулина. Нет, знаю. Не стану с ней жить. Сгоню со двора. Не может она со мной жить. Хозяйка тоже. Не хозяйка она, острожная шкура. Никита. Да буде. Чего тебе с ней делить? Ты на нее не гляди. На меня гляди. Я хозяин. Что хочу, то и делаю. Ее разлюбил, тебя полюбил. Кого хочу, того люблю. Моя власть. А ей арест. Она у меня вот где. (Показывает под ноги.) Эх, гармошки нет! На печи калачи, На приступке каша, А мы жить будем И гулять будем; А смерть придет, Помирать будем. На печи калачи, На приступке каша… ЯВЛЕНИЕ XIII. Те же и Митрич (входит, раздевается и лезет на печь). Митрич. Подрались, видно, опять бабы-то! Поцапались. О, Господи! Микола милослевый. Аким (сидит с краю на печи, достает онучи, лапти и обувается). Пролезай, пролезай в угол-то. Митрич (лезет). Все не разделят, видно. О, Господи! Никита. Достань наливку-то. С чаем выпьем. ЯВЛЕНИЕ XIV. Те же и Анютка. Анютка (входит; к Акулине). Нянька, самовар уходить хочет. Никита. А мать где? Анютка. Она в сенцах стоит, плачет. Никита. То-то. Зови ее, вели самовар несть. Да давай, Акулина, посуду-то. Акулина. Посуду-то? Ну что ж. (Собирает посуду.) Никита (достает наливку, баранки, селедки). Это, значит, себе, это бабе пряжа, карасин там в сенях. А вот и деньги. Постой. (Берет счеты.) Сейчас смекну. (Кидает.) Мука пшеничная восемь гривен, масло постное… Батюшке 10 рублев. Батюшка! Иди чай пить. (Молчание. Аким сидит на печи и перевивает оборы.) ЯВЛЕНИЕ XV. Те же и Анисья. Анисья (вносит самовар). Куда ставить-то? Никита. Ставь на стол. Что, али сходила к старосте? То-то, говори да и откусывай. Ну, будет серчать-то. Садись, пей. (Наливает ей рюмку.) А вот и гостинчик тебе. (Подает сверток, на котором сидел. Анисья берет молча, качая головой.) Аким (слезает и надевает шубу; подходит к столу, кладет на него бумажку). На деньги твои. Прибери. Никита (не видит бумажку). Куда собрался одемши-то? Аким. А пойду, пойду я, значит, простите Христа ради. (Берет шапку и кушак.) Никита. Вот-те на! Куда пойдешь-то ночным делом? Аким. Не могу я, значит, тае, в вашем доме, тае, не могу, значит, быть, быть не могу, простите. Никита. Да куда ж ты от чаю-то? Аким (подпоясывается). Уйду, потому, значит, нехорошо, у тебя, значит, тае, нехорошо, Микишка, в доме, тае, нехорошо. Значит, плохо ты живешь, Микишка, плохо. Уйду я. Никита. Ну, буде толковать. Садись чай пить. Анисья. Что ж это, батюшка, перед людьми стыдно будет. На что ж ты обижаешься? Аким. Обиды мне, тае, никакой нет, обиды нет, значит, а только что, тае, вижу я, значит, что к погибели, значит, сын мой, к погибели сын, значит. Никита. Да какая погибель? Ты докажь. Аким. Погибель-то, погибель, весь ты в погибели. Я тебе летось что говорил? Никита. Да мало ты что говорил. Аким. Говорил я тебе, тае, про сироту, что обидел ты сироту, Марину, значит, обидел. Никита. Эк помянул. Про старые дрожжи не поминать двожды, то дело прошло… Аким (разгорячась). Прошло? Не, брат, это не прошло. Грех, значит, за грех цепляет, за собою тянет, и завяз ты, Микишка, в грехе. Завяз ты, смотрю, в грехе. Завяз ты, погруз ты, значит. Никита. Садись чай пить, вот и разговор весь. Аким. Не могу я, значит, тае, чай пить. Потому от скверны от твоей, значит, тае, гнусно мне, дюже гнусно. Не могу я, тае, с тобой чай пить. Никита. И, канителит. Иди к столу-то. Аким. Ты в богатстве, тае, как в сетях. В сетях ты, значит. Ах, Микишка, душа надобна! Никита. Какую ты имеешь полную праву в моем доме меня упрекать? Да что ж ты в самом деле пристал? Что я тебе мальчик дался, за виски драть! Нынче уж это оставили. Аким. Это точно, слыхал я нынче, что и тае, что и отцов за бороды трясут, значит, да на погибель это, на погибель, значит. Никита (сердито). Живем, у тебя не просим, а ты ж к нам пришел с нуждой. Аким. Деньги? Деньги твои вон они. Побираться, значит, пойду, а не тае, не возьму, значит. Никита. Да буде. И что серчаешь, кампанию расстраиваешь. (Удерживает за руку.) Аким (взвизгивает). Пусти, не останусь. Лучше под забором переночую, чем в пакости в твоей. Тьфу, прости Господи! (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ XVI. Никита, Акулина, Анисья и Митрич. Никита. Вот на! ЯВЛЕНИЕ XVII. Те же и Аким. Аким (отворяет дверь). Опамятуйся, Микита. Душа надобна. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ XVIII. Никита, Акулина, Анисья и Митрич. Акулина (берет чашки). Что ж, наливать, что ль? (Все молчат.) Митрич (рычит). О, Господи, помилуй мя грешного! (Все вздрагивают.) Никита (ложится на лавку). Ох, скучно, скучно, Акулька! Где ж гармошка-то? Акулина. Гармошка-то? Ишь, хватился. Да ты ее чинить отдал. Я налила, пей. Никита. Не хочу я. Тушите свет… Ох, скучно мне, как скучно! (Плачет.) Занавес. – ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. ЛИЦА ЧЕТВЕРТОГО ДЕЙСТВИЯ. Никита. Матрена. Анисья. Анютка. Митрич. Соседка. Кума. Сват – угрюмый мужик. Осень. Вечер. Месяц светит. Внутренность двора. В середине сенцы, направо теплая изба и ворота, налево холодная изба и погреб. В избе слышны говор и пьяные крики. Соседка выходит из сеней, манит к себе Анисьину куму. ЯВЛЕНИЕ I. Кума и соседка. Соседка. Чего ж Акулина-то не вышла? Кума. Чего не вышла? И рада бы вышла, да недосуг, слышь. Приехали сваты невесту смотреть, а она, матушка моя, в холодной лежит и глаз не кажет, сердечная. Соседка. Да что ж так? Кума. С глазу, говорит, живот схватило. Соседка. Да неужто?! Кума. А то что ж. (Шепчет на ухо.) Соседка. Ну? Вот грех-то. А ведь дознаются сваты. Кума. Где ж им дознаться. Пьяные все. Да больше за приданым гонятся. Легко ли, дают за девкой-то две шубы, матушка моя, расстегаев шесть, шаль французскую, холстов тоже много что-то да денег, сказывали, две сотни. Соседка. Ну, уж это и деньгам не рад будешь. Срамота такая. Кума. Шш… Сват никак. (Замолкают и входят в сени.) ЯВЛЕНИЕ II. Сват (один выходит из сеней, икает). Сват. Упарился. Жарко страсть. Простудиться маленько. (Стоит, отдувается.) И Бог е знает как… что-то не того, не радует… Ну, да как старуха… ЯВЛЕНИЕ III. Сват и Матрена. Матрена (выходит из сеней же). А я смотрю: где сват, где сват? А ты, родной, во где… Ну, что ж, родимый, слава те Господи, всё честь честью. Сватать не хвастать. А я хвастать и не училась. А как пришли вы за добрым делом, так, даст Бог, и век благодарить будете. А невеста-то, ведашь, на редкость. Такой девки в округе поискать. Сват. Оно так, да на счет денег не сморгать бы. Матрена. А насчет денег не толкуй. Что ей от родителей награждение было, всё при ней. По нонешнему времени, легко ли, три полста. Сват. Мы и не обижаемся, а свое детище. Всё как получше хочется. Матрена. Я тебе, сват, истинно говорю: кабы не я, в жисть бы тебе не найти. У них от Кормилиных тоже засылка была, уж я застояла. А насчет денег – верно сказываю: как покойник, царство небесное, помирал, так и приказывал, чтоб в дом вдова Микиту приняла, потому мне через сына всё известно, а денежки, значит, Акулине. Ведь другой бы покорыствовался, а Микита всё дочиста отдает. Легко ли, деньжищи какие. Сват. Народ болтает, денег больше за ней приказано. Малый-то тоже провор. Матрена. И, голубчики белые. В чужих руках ломоть велик; что было, то и дают. Я тебе сказываю, ты все четки брось. Закрепляй тверже. Девка-то какая; как бобочек хорошая. Сват. Оно так. Мы одно с бабой мекаем насчет девки-то. Что ж не вышла? Думаем, что ж как хворая? Матрена. И, и… Она-то хворая? Да против ней в округе нет. Девка как литая – не ущипнешь. Да ведь ты намедни видел. А работать страсть. С глушинкой она, это точно. Ну, да червоточинка красному яблочку не покор. А что не вышла-то, это, ведашь, с глазу. Сделано над ней. И знаю, чья сука смастерила. Знали, ведашь, что сговор, ну, и напущено. Да я отговор знаю. Завтра встанет девка. Ты насчет девки не сумлевайся. Сват. Да что ж, дело полажено. Матрена. То-то, ты уж того, и не пяться. Да меня не забудь. Хлопотала я тоже. Уж ты не оставь… Голос Бабы из сеней. Ехать, так ехать, иди, что ли, Иван. Сват. Сейчас. (Уходит.) (Толпятся в сенях, уезжают.) ЯВЛЕНИЕ IV. Анисья и Анютка. Анютка (выбегает из сеней и манит к себе Анисью). Матушка! Анисья (оттуда). Чего? Анютка. Мамушка, подь сюда, а то услышат. (Отходит с ней под сарай.) Анисья. Ну чего? Где Акулина-то? Анютка. Она в амбар ушла. Что она там делает, страсть! Однова дыхнуть, нет, говорит, мочи терпеть. Закричу, говорит, на весь голос. Однова дыхнуть. Анисья. Авось подождет. Дай гостей проводим. Анютка. Ох мамушка! Тяжко ей как. Да и серчает. Напрасно, говорит, они меня пропивают. Я, говорит, не пойду замуж, я, говорит, помру. Мамушка, как бы она не померла! Страсть, я боюсь! Анисья. Небось, не помрет; а ты не ходи к ней. Иди. (Анисья и Анютка уходят.) ЯВЛЕНИЕ V. Митрич (один; идет от ворот и принимается подбирать натрушенное сено). О, Господи, Микола милослевый! Винища-то что выдули. Да и духу же напустили. Аж во дворе воняет. Да нет, не хочу, ну его! Вишь, нашвыряли сено-то! Есть не едят – только копают. Глядишь, вязанка. Дух-то! Ровно под носом. Ну его! (Зевает.) Спать время. Да неохота в избу итти. Так вокруг носу и вьется. Духовита ж, проклятая. (Слышно – уезжают.) Ну, уехали. О, Господи, Микола милослевый! Тоже хомутаются, друг дружку околпачивают. А пустое всё. ЯВЛЕНИЕ VI. Митрич и Никита. Никита (входит). Митрич! иди, что ли, на печку, я подберу. Митрич. Ну что ж; ты овцам кинь. Что ж, проводили? Никита. Проводили, да неладно все. Уж и не знаю, как быть. Митрич. Эка дерьма! Чего ж тут. На то спитательный. Там кто хошь его вырони, он всё подберет. Давай сколько хошь, не спрашивают. Да еще деньги дают. Только поди в кормилицы. Нынче это просто. Никита. Ты, Митрич, мотри, если что, лишнего не болтай. Митрич. А мне что. Заметай след, как знаешь. Эка винищем от тебя разит как. Пойти в избу. (Уходит зевая.) О, Господи! ЯВЛЕНИЕ VII. Никита (долго молчит; садится на сани). Никита. Ну, дела! ЯВЛЕНИЕ VIII. Никита и Анисья. Анисья (выходит). Ты где ж тут? Никита. Здеся. Анисья. Чего сидишь? Ждать неколи. Сейчас выносить надо. Никита. Что ж делать будем? Анисья. Я тебе сказывала что. То и делай. Никита. Да вы бы в воспитательный, коли что. Анисья. Возьми да и неси, коли тебе охота. На пакости-то лаком. А на разделку-то слаб, вижу. Никита. Что делать-то? Анисья. Говорю, поди в погреб, яму вырой. Никита. Да вы бы так как-нибудь. Анисья (передразнивая его). Так как-нибудь. Нельзя, видно, так-то. А ты бы загодя думал. Иди куда посылают. Никита. Ах, дела, дела! ЯВЛЕНИЕ IX. Те же и Анютка. Анютка. Мамушка! Бабка зовет. Должно, у няньки робеночек, однова дыхнуть, закричал. Анисья. Что брешешь, пралик тебя расшиби. Котята там пищат. Иди в избу да спи. А то я тебя. Анютка. Мамушка, милая, пра, ей-Богу… Анисья (замахивается на нее). Я тебя! Чтоб духу твоего не слыхала! (Анютка убегает.) Анисья (Никите). Поди, делай, что говорят. А то смотри! (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ X. Никита (один, долго молчит). Никита. Ну, дела! Ох, эти бабы. Беда! Ты, говорит, загодя думал бы. Когда загодя думать-то? Когда думать-то? Что ж, летось пристала эта Анисья. Ну, что ж? Разве я монах? Помер хозяин, что ж, я и грех прикрыл, как должно. Тут моей причины нет. Разве мало бывает так-то? А тут порошки эти. Разве я на это склонял ее? Да кабы я знал, я бы ее, суку, убил тогда! Право, убил бы! Участником в этих пакостях сделала, паскудница! И опостылела ж она мне с этого раза. Как мне мать сказала тогда, опостылела, опостылела она мне, не смотрели б на нее глаза. Ну, как с ней жить? И пошло это у нас!.. Стала эта девка вешаться. Что ж мне? Не я, так другой. А оно вон что! Опять-таки моей причины нет никакой. Ох, дела!.. (Сидит задумавшись.) Смелы ж эти бабы, – что придумали. Да не пойду я на это. ЯВЛЕНИЕ XI. Никита и Матрена (с фонарем и скребкой впопыхах выходит). Матрена. Ты что ж сидишь, как курица на насесте? Тебе что баба велела? Готовь дело-то. Никита. Да вы что ж делать-то будете? Матрена. Да мы знаем, что делать. Ты-то свое дело справляй. Никита. Запутляете вы меня. Матрена. Ты что ж? Али пятиться думаешь? До чего дошло, ты и пятиться. Никита. Ведь это какое дело! Живая душа тоже. Матрена. Э, живая душа! Чего там, чуть душа держится. А куда его деть-то? Поди, понеси в воспитательный, – всё одно помрет, а помолвка пойдет, сейчас расславят, и сядет у нас девка на руках. Никита. А как узнают? Матрена. В своем дому да не сделать дела? Так сделаем, что и не попахнет. Только делай, что велю. А то наше дело бабье, тоже без мужика никак нельзя. На-ка скребочку-то, да слезь, да и справь там. А я посвечу. Никита. Что справлять-то? Матрена (шопотом). Ямку выкопай. А тогда вынесем и живо приберем там. Вон она опять кличет. Иди, что ль! А я пойду. Никита. А что ж, помер он? Матрена. Известно, помер. Только живей надо. А то народ не полегся. Услышат, увидят, – им всё, подлым, надо. А урядник вечор проходил. А ты вот что. (Подает скребку.) Слезь в погреб-то. Там в уголку выкопай ямку, землица мягкая, тогда опять заровняешь. Земля-матушка никому не скажет, как корова языком слижет. Иди же. Иди, родной. Никита. Запутляете вы меня. Ну вас совсем. Право, уйду. Делайте одни, как знаете. ЯВЛЕНИЕ XII. Те же и Анисья. Анисья (из двери). Что ж, выкопал он, что ли? Матрена. Ты что ж ушла? Куда дела-то его? Анисья. Веретьем прикрыла. Не слыхать будет. Что ж, он выкопал? Матрена. Не хочет! Анисья (выскакивает в бешенстве). Не хочет! А в остроге вшей кормить хочет?! Сейчас пойду, все уряднику скажу. Пропадать за одно. Сейчас всё скажу. Никита (оторопевши). Что скажешь-то? Анисья. Что? Всё скажу! Деньги кто взял? Ты! (Никита молчит.) А яду кто давал! Я давала! Да ты знал, знал, знал! С тобой в согласьи была! Матрена. Да будет. Ты, Микишка, что костричишься? Ну, что ж делать? Потрудиться надо. Иди, ягодка. Анисья. Ишь ты, чистяк какой! Не хочет! Надругался ты надо мной, да будет. Поездил ты на мне, да и мой черед пришел. Иди, говорю, а то я то сделаю!.. На скребку-то, на! Иди! Никита. Да ну же; что пристала? (Берет скребку, но жмется.) Не захочу – не пойду. Анисья. Не пойдешь? (Начинает кричать.) Народ! Э-э! Матрена (закрывает ей рот). Что ты! Очумела! Он пойдет… Иди, сынок, иди, роженый. Анисья. Сейчас караул закричу. Никита. Да будет! Эх, народ этот. Да вы живей, что ли. Уж заодно. (Идет к погребу.) Матрена. Да, уж дело такое, ягодка: умел гулять, умей и концы хоронить. Анисья (всё в волнении). Измывался он надо мной с висюгой своей! Да будет! Пусть не я одна. Пусть-ка и он душегубец будет. Узнает каково. Матрена. Ну, ну, распалилась. А ты, деушка, не серчай, а потихоньку да помаленьку, как получше. Иди к девке-то. Он потрудится. (Идет за ним с фонарем. Никита влезает в погреб.) Анисья. Ему и задушить велю отродье свое поганое. (Всё в волнении.) Измучалась я одна, Петровы кости-то дергаючи. Пускай и он узнает. Не пожалею себя; сказала, не пожалею! Никита (из погреба). Посвети-ка, что ль! Матрена (светит; к Анисье). Копает. Иди, неси. Анисья. Постой над ним. А то он, подлый, уйдет. А я пойду вынесу. Матрена. Мотри, окрестить не забудь. А то я потружусь. Крестик-то есть? Анисья. Найду, я знаю как. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ XIII. Матрена (одна) и Никита (в погребе). Матрена. Тоже острабучилась, как баба. Да и то сказать, обидно. Ну, да слава Богу, дай это дело прикроем, и концы в воду. Спихнем девку без греха. Останется сынок жить покойно. Дом, слава Богу, полная чаша. Тоже и меня не забудет. Без Матрены что б они были? Ничего б им не обдумать. (В погреб.) Готово, что ли, сынок? Никита (вылезает, голова видна). Чего ж там? Несите, что ль! Что валандаетесь? Делать, так делать. ЯВЛЕНИЕ XIV. Те же и Анисья. (Матрена идет к сеням и встречает Анисью. Анисья выходит с ребенком, завернутым в тряпье). Матрена. Что ж, окрестила? Анисья. A то как же? Насилу отняла, – не дает. (Подходит и подает Никите.) Никита (не берет). Да ты сама снеси. Анисья. На, бери, говорю. (Кидает ему ребенка.) Никита (подхватывает). Живой! Матушка родимая, шевелится! Живой! Что ж я с ним буду… Анисья (выхватывает ребенка у него из рук и кидает в погреб). Задуши скорей, не будет живой. (Сталкивает Никиту вниз). Твое дело, ты и прикончи. Матрена (садится на приступку). Жалостлив он. Трудно ему, сердечному. Ну, да что ж! Его грех тоже. (Анисья стоит над погребом. Матрена садится на приступок крыльца, поглядывает на нее и рассуждает.) И-и-и как испужался! Ну, да что ж? хоть и трудно, помимо-то нельзя. Куда денешься-то? Тоже, подумаешь, как другой раз просят детей! Ан, глядь, Бог не дает, всё мертвеньких рожают. Вон хоть бы попадья. А тут не надо его, тут и живой. (Глядит к погребу.) Должно, покончил. (К Анисье.) Ну что? Анисья (глядя в погреб). Доской прикрыл, на доску сел. Кончил, должно. Матрена. О-ох! И рад бы не грешить, а что сделаешь? Никита (вылезает, трясется весь). Жив всё! Не могу! Жив! Анисья. А жив, так куда ж ты? (Хочет остановить его.) Никита (бросается на нее). Уйди ты! Убью я тебя! (Схватывает ее за руку, она вырывается, он бежит за ней с скребкой. Матрена бросается к нему навстречу, останавливает его. Анисья убегает на крыльцо. Матрена хочет отнять скребку. Никита на мать.) Убью, и тебя убью, уйди! (Матрена убегает к Анисье на крыльцо. Никита останавливается.) Убью. Всех убью! Матрена. С испугу это. Ничего, сойдет это с него. Никита. Что ж это они сделали? Что они со мной сделали? Пищал как. Как захрустит подо мной. Что они со мной сделали! И жив, всё, право, жив! (Молчит и прислушивается.) Пищит… Во пищит. (Бежит к погребу.) Матрена (к Анисье). Идет, видно зарыть хочет. Микита, тебе бы фонарь. Никита (не отвечая, слушает у погреба). Не слыхать. Приметилось. (Идет прочь и останавливается.) И как захрустят подо мной косточки. Кр.... кр.... Что они со мной сделали? (Опять прислушивается.) Опять пищит, право, пищит. Что ж это? Матушка, a матушка! (Подходит к ней.) Матрена. Что, сынок? Никита. Матушка родимая, не могу я больше. Ничего не могу. Матушка родимая, пожалей ты меня! Матрена. Ох, напугался же ты, сердечный. Поди, поди. Винца, что ль, выпей для смелости. Никита. Матушка родимая, дошло, видно, до меня. Что вы со мной сделали? Как захрустят эти косточки, да как запищит!.. Матушка родимая, что вы со мной сделали! (Отходит и садится на сани.) Матрена. Поди, родной, выпей. Оно, точно, ночным делом жутость берет. А дай срок, ободняет да, ведашь, денек-другой пройдет, и думать забудешь. Дай срок, девку отдадим и думать забудем. А ты выпей, выпей поди. Я уж сама приберу в погребе-то. Никита (встряхивается). Вино осталось там? Не запью ли?! (Уходит. Анисья, стоявшая всё время у сеней, молча сторонится.) ЯВЛЕНИЕ XV. Матрена и Анисья. Матрена. Иди, иди, ягодка, а уж я потружусь, полезу сама, закопаю. Скребку-то куда он тут бросил? (Находит скребку, спускается в погреб до половины.) Анисья, подь-ка сюда, посвети, что ль? Анисья. А он-то что ж? Матрена. Да напугался больно. Напорно уж больно ты налегла на него. Не замай, опамятуется. Бог с ним, уж я сама потружусь. Фонарь-то поставь тут. Я увижу. (Матрена скрывается в погребе.) Анисья (на дверь, куда ушел Никита). Что, догулялся? Широк ты был, теперь погоди, сам узнаешь каково. Пыху-то сбавишь. ЯВЛЕНИЕ XVI. Те же и Никита (выскакивает из сеней к погребу). Никита. Матушка, а матушка? Матрена (высовывается из погреба). Чего, сынок? Никита (прислушивается). Не зарывай, живой он. Разве не слышишь? Живой! Во… пищит. Во, внятно… Матрена. Да где ж пищать-то? Ведь ты его в блин расплющил. Всю головку раздребезжил. Никита. Что ж это? (Затыкает уши.) Всё пищит! Решился я своей жизни. Решился! Что они со мной сделали?! Куда уйду я?! (Садится на приступки.) Занавес. – ВАРИАНТ. Вместо явлений XII—XIV, XV и XVI, действия четвертого можно читать следующий вариант. СЦЕНА 2-я. Изба 1-го действия. ЯВЛЕНИЕ I. Анютка раздетая лежит на коннике под кафтаном, Митрич сидит на хорах и курит. Митрич. Ишь, духу-то напустили, в рот им ситного пирога с горохом. Мимо лили добро-то. И табаком не заглушишь. Так в носу и вертит. О, Господи! Спать, видно. (Подходит к лампочке, хочет завернуть.) Анютка (вскакивает, садится). Дедушка, не туши, голубчик! Митрич. Чего не тушить? Анютка. А на дворе-то гомонили как. (Прислушивается.) Слышишь, опять в амбар пошли? Митрич. Тебе-то чего? Авось тебя не спрашивают. Ложись, да и спи. А я вот заверну свет. (Завертывает.) Анютка. Дедушка, золотой! не гаси совсем. Хоть в мышиный глазок оставь, а то жуть. Митрич (смеется). Ну, ладно, ладно. (Присаживается подле нее.) Чего жутко-то? Анютка. Как не жутко, дедушка! Нянька как билась. Об рундук головой билась. (Шопотом.) Я ведь знаю… у ней робеночек родиться хочет… Родился уж никак… Митрич. Эка егоза, залягай тебя лягушки. Всё тебе знать надо. Ложись, да и спи. (Анютка ложится.) Вот так-то. (Закрывает ее.) Вот так-то. А то много знать будешь, скоро состаришься. Анютка. А ты на печку пойдешь? Митрич. А то куды ж? То-то глупая, посмотрю я. Всё ей знать надо. (Закрывает ее еще и поднимается итти.) Вот так-то лежи, да и спи. (Идет к печи.) Анютка. Разочек крикнул, а теперь не слыхать. Митрич. О, Господи, Микола милослевый!.. Чего не слыхать-то? Анютка. Робеночка. Митрич. А нет его, так и не слыхать. Анютка. А я слышала, однова дыхнуть, слышала. Тоооненько так. Митрич. Много ты слышала. А слышала так, как вот такую-то девчонку, как ты, детосека в мешок посадил, да и ну ее. Анютка. Какой такой детосека? Митрич. А вот такой самый. (Лезет на печь.) И хороша ж печка нынче, тепла. Любо! О Господи, Микола милослевый! Анютка. Дедушка! Ты заснешь? Митрич. А то что ж ты думала – песни играть буду? (Молчание.) Анютка. Дедушка, а дедушка! Копают! Ей-Богу, копают, в погребе копают, слышь! Однова дыхнуть, копают! Митрич. Чего не вздумает. Ночью копают. Кто копает? Корова чешется, а ты – копают! Спи, говорю, а то сейчас свет потушу. Анютка. Голубчик, дедушка, не туши. Не буду. Ей-Богу, не буду, однова дыхнуть, не буду. Страшно мне. Митрич. Страшно? Ты не бойся ничего, вот и не будет страшно. А то сама боится и страшно, говорит. Как же не страшно, как ты боишься? Эка девчонка глупая какая. (Молчание. Сверчок.) Анютка (шопотом). Дедушка! А дедушка! Ты заснул? Митрич. Ну, чего еще? Анютка. Кака же така детосека? Митрич. А вот така. Вот как попадется такая же, как ты, – не спит, он придет с мешком, да девчонку шварк в мешок, да сам туда же с головой, подымет ей рубашонку, да и ну хлестать. Анютка. Да чем же он хлестает? Митрич. А веник возьмет. Анютка. Да он там не увидит, в мешке-то. Митрич. Небось увидит. Анютка. А я его укушу. Митрич. Нет, брат, его не укусишь. Анютка. Дедушка, идет кто-то! Кто это? Ай, матушки родимые! Кто это? Митрич. Идет, так идет. Чего ж ты? Мать, я чай, идет. ЯВЛЕНИЕ II. Те же и Анисья (входит). Анисья. Анютка! (Анютка притворяется, что спит.) Митрич! Митрич. Чего? Анисья. Что свет-то жжете? Мы в холодной ляжем. Митрич. Да вот только убрался. Я потушу. Анисья (ищет в сундуке и ворчит). Как надо, его никак и не найдешь. Митрич. Да ты чего ищешь-то? Анисья. Крест ищу. Окрестить надо. Помилуй Бог, помрет! Некрещеный-то! Грех, ведь! Митрич. А то как же, известно, порядок надо… Что, нашла? Анисья. Нашла. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ III. Митрич и Анютка. Митрич. То-то, а то бы я свой дал. О, Господи! Анютка (вскакивает и дрожит). О-о, дедушка! Не засыпай ты, Христа ради. Страшно как! Митрич. Да чего страшно-то? Анютка. Помрет, должно, робеночек-то? У тетки Арины так же бабка окрестила, – он и помер. Митрич. Помрет – похоронят. Анютка. Да, может, он бы и не помер, да бабка Матрена тут. Ведь я слышала, что бабка-то говорила, однова дыхнуть, слышала. Митрич. Чего слышала? Спи, говорю. Закройся с головой, да и всё. Анютка. А кабы жив был, я б его няньчила. Митрич (рычит). О, Господи! Анютка. Куды ж они его денут? Митрич. Туда и денут, куда надо. Не твоя печаль. Спи, говорю. Вот мать придет – она тебя! (Молчание.) Анютка. Дедушка! А ту девчонку, ты сказывал, ведь не убили же? Митрич. Про ту-то? О, та девчонка в дело вышла. Анютка. Как ты, дедушка, сказывал, нашли-то ее? Митрич. Да так и нашли. Анютка. Да где ж нашли? Ты скажи. Митрич. В ихнем доме и нашли. Пришли в деревню, стали солдаты шарить по домам, глядь – эта самая девчонка на пузе лежит. Хотели ее пришибить. Да так мне скучно стало, взял я ее на руки. Так ведь не дается. Отяжелела, как пять пудов в ней сделалось; а руками цапается за что попало, не отдерешь никак. Ну, взял я ее, да по головке, по головке. А шаршавая, как еж. Гладить, гладить – затихла. Помочил сухарика, дал ей. Поняла-таки. Погрызла. Что с ней делать? Взяли ее. Взяли, стали кормить да кормить, да так привыкла, с собой в поход взяли, так с нами и шла. Хороша девчонка была. Анютка. Что ж, а некрещеная? Митрич. А кто е знает. Сказывали, что не вполне. Потому народ ненашенский. Анютка. Из немцов? Митрич. Эка ты: из немцов. Не из немцов, а азиаты. Они всё равно как жиды, а не жиды тоже. Из поляков, а азиаты. Крудлы, круглы прозвище им. Да уж забыл я. Девчонку-то мы Сашкой прозвали. Сашка, а хороша была. Ведь вот всё забыл, а на девчонку, в рот ей ситного пирога с горохом, как сейчас гляжу. Только и помню из службы из всей. Как пороли, помню, да вот девчонка в памяти. Повиснет, бывало, на шее, и несешь ее. Такая девчонка была, что надо лучше, да некуда. Отдали потом. Ротного жена в дочери взяла. И в дело вышла. Жалели как солдаты! Анютка. А вот, дедушка, тоже батя, я помню, как помирал. Ты еще не жил у нас. Так он позвал Микиту, да и говорит: прости меня, говорит, Микита… а сам заплакал. (Вздыхает.) Тоже как жалостно. Митрич. А вот то-то и оно-то… Анютка. Дедушка, а дедушка. Вот опять шумят чтой-то в погребе. Ай, матушки, сестрицы-голубушки! Ох, дедушка, сделают они что над ним. Загубят они его. Махонький ведь он… О-о! (Закрывается с головой и плачет.) Митрич (прислушивается). И впрямь что-то пакостят, дуй их горой. А пакостницы же бабы эти! Мужиков похвалить нельзя, а уж бабы… Эти как звери лесные. Ничего не боятся. Анютка (поднимается). Дедушка, а дедушка! Митрич. Ну, чего еще? Анютка. Намедни прохожий ночевал, сказывал, что младенец помрет, – его душка прямо на небу пойдет. Правда это? Митрич. Кто е знает, должно так. А что? Анютка. Да хоть бы и я померла. (Хнычет.) Митрич. Помрешь, из счета вон. Анютка. До 10 годов всё младенец, душа к Богу, може, еще пойдет, а то ведь изгадишься. Митрич. Еще как изгадишься-то! Вашей сестре как не изгадиться? Кто вас учит? Чего ты увидишь? Чего услышишь? Только гнусность одну. Я хоть немного учен, а кое-что да знаю. Не твердо, а всё не как деревенска баба. Деревенска баба что? Слякоть одна. Вашей сестры в России большие миллионы, а все как кроты слепые, – ничего не знаете. Как коровью смерть опахивать, привороты всякие, да как под насест ребят носить к курам – это знают. Анютка. Мамушка и то носила. Митрич. А то-то и оно-то. Миллионов сколько баб вас да девок, а все как звери лесные. Как выросла, так и помрет. Ничего не видала, ничего не слыхала. Мужик – тот хоть в кабаке, а то и в замке, случаем, али в солдатстве, как я, узнает кое-что. А баба что? Она не то что про Бога, она и про пятницу-то не знает толком какая такая. Пятница, пятница, а спроси какая, она и не знает. Так, как щенята слепые ползают, головами в навоз тычатся. Только и знают песни свои дурацкие: го-го, го-го. А что го-го, сами не знают… Анютка. А я, дедушка, Вотчу до половины знаю. Митрич. Знаешь ты много! Да и спросить с вас тоже нельзя. Кто вас учит? Только пьяный мужик когда вожжами поучит. Только ученья. Уж и не знаю, кто за вас отвечать будет. За рекрутов так с дядьки или с старшого спросят. А за вашу сестру и спросить не с кого. Так, беспастушная скотина, озорная самая, бабы эти. Самое глупое ваше сословие. Пустое самое ваше сословие. Анютка. А как же быть-то? Митрич. А так и быть. Завернись с головой да и спи. О, Господи! (Молчание. Сверчок.) Анютка (вскакивает). Дедушка! Кричит кто-то, не путем кто-то! Ей-Богу, право, кричит. Дедушка, милый, сюда идет. Митрич. Говорю, с головой укройся. ЯВЛЕНИЕ IV. Те же, Никита и Матрена. Никита (входит). Что они со мной сделали? Что они со мною сделали?! Матрена. Выпей, выпей, ягодка, винца-то. (Достает вино и ставит.) Что ты? Никита. Давай. Не запью ли? Матрена. Тише! Не спят ведь. На, выпей. Никита. Что ж это? Зачем вы это вздумали? Снесли бы куда. Матрена (шопотом). Посиди, посиди тут, выпей еще, а то покури. Оно разобьет мысль-то. Никита. Матушка родимая, дошло видно до меня. Как запищит, да как захрустят эти косточки – кр… кр…, не человек я стал. Матрена. И-и! Что говоришь несуразно совсем. Оно точно – ночным делом жутость берет, а дай ободняет, денек-другой пройдет, и думать забудешь. (Подходит к Никите, кладет ему руку на плечо.) Никита. Уйди от меня. Что вы со мной сделали? Матрена. Да что ты, сынок, в самом деле. (Берет его за руку.) Никита. Уйди ты от меня! Убью! Мне теперь всё нипочем. Убью! Матрена. Ах, ах, напугался как! Да иди, что ль, спать-то. Никита. Некуда мне итти. Пропал я! Матрена (качает головой) Ох, ох, пойти убрать, а он обсидится, сойдет это с него. (Уходит.) ЯВЛЕНИЕ V. Никита, Митрич, Анютка. Никита (сидит, закрыв лицо руками. Митрич и Анютка замерли). Пищит, право пищит, во, во… внятно. Зароет она его, право зароет! (Бежит в дверь.) Матушка, не зарывай, живой он… ЯВЛЕНИЕ VI. Те же и Матрена. Матрена (возвращаясь, шопотом). Да что ты, Христос с тобой! И что не примстится. Где же живому быть! Ведь и косточки-то все раздребезжены. Никита. Давай еще вина. (Пьет.) Матрена. Иди, сынок. Заснешь теперь, ничего. Никита (стоит, слушает). Жив всё… во… пищит. Разве не слышишь? Во! Матрена (шопотом). Да нет же! Никита. Матушка родимая! Решился я своей жизни. Что вы со мной сделали! Куда уйду я? (Выбегает из избы и Матрена за ним.) ЯВЛЕНИЕ VII. Митрич и Анютка. Анютка. Дедушка, милый, голубчик, задушили они его! Митрич (сердито). Спи, говорю. Ах ты, лягай тебя лягушки! Вот я тебя веником! Спи, говорю. Анютка. Дедушка, золотой! Хватает меня ктой-то за плечушки, хватает ктой-то, лапами хватает. Дедушка, милый, однова дыхнуть, пойду сейчас. Дедушка, золотой, пусти ты меня на печь! Пусти ты меня ради Христа… Хватает… хватает… A-а! (Бежит к печке.) Митрич. Ишь натращали девчонку как. То-то пакостницы, лягай их лягушки. Ну! пролезай, что ль. Анютка (лезет на печь). Да ты не уходи. Митрич. Куда я пойду? Лезь, лезь! О, Господи, Микола угодник, Матерь пресвятая Богородица Казанская… Натращали девчонку как. (Прикрывает ее.) То-то дурочка, право дурочка… Натращали, право, паскудницы, в рот им ситного пирога с горохом. Занавес. – ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ. ЛИЦА ПЯТОГО ДЕЙСТВИЯ. Никита. Анисья. Акулина. Аким. Матрена. Анютка. Марина. Муж Марины. 1-я девка. 2-я девка. Урядник. Извозчик. Дружко. Сваха. Жених Акулины. Староста. Гости, бабы, девки, народ на свадьбе. СЦЕНА 1-я. Гумно. На первом плане одонье, слева ток, справа сарай гуменный. Открыты ворота сарая; в воротах солома; в глубине виден двор и слышны песни и бубенцы. Идут по дорожке мимо сарая к избе две девки. ЯВЛЕНИЕ I. Две девки. 1-я девка. Вот видишь, как прошли, и полусапожек не замарали, а слободой-то беда! – грязно… (Останавливаются, отирают соломой ноги.) 1-я девка (глядит в солому и видит что-то). Это что ж тут? 2-я девка (разглядывает). Митрич это, работник ихний. Вишь, налился как. 1-я девка. Да он не пил никак? 2-я девка. До поднесенного дня, видно. 1-я девка. Глянь-ка, он, видно, сюда за соломой пришел. Вишь, и веревка в руках, да так и заснул. 2-я девка (прислушивается). Всё еще величают. Должно, еще не благословляли. Акулина-то, сказывали, и выть не выла. 1-я девка. Мамушка сказывала, неохотой идет. Ей вотчим пригрозил, а то бы в жисть не пошла. Ведь про нее что болтали! ЯВЛЕНИЕ II. Те же и Марина (догоняет девок). Марина. Здорово, деушки! Девки. Здорово, тетенька! Марина. На свадьбу, миленькие? 1-я девка. Да уж отошла. Так, поглядеть. Марина. Покличьте вы моего старика, Семена из Зуева. Знаете, я чай? 1-я девка. Как не знать? Родня он жениху никак. Марина. Как же, племянник моему хозяину-то жених-от. 2-я девка. Что ж сама не идешь? На свадьбу да не итти. Марина. Неохота, деушка, да и недосуг. Ехать надо. Мы не на свадьбу и сбирались. Мы с овсом в город. Покормить остановились, а старика-то моего и зазвали. 1-я девка. Вы к кому же заехали? К Федорочу? Марина. У него. Так я здесь постою, а ты покличь, миленькая, старика-то моего. Вызови, касатка. Скажи: баба твоя, Марина, велела ехать; товарищи запрягают. 1-я девка. Что ж, ладно, коли сама не пойдешь. (Девки уходят по тропинке ко двору. Слышны песни и бубенцы.) ЯВЛЕНИЕ III. Марина (одна). Марина (задумывается). Пойти бы ничего, да неохота, потому не видалась я с ним с той самой поры, как отказался он. Другой год. А взглянула бы глазком, как живет он с своей с Анисьей. Говорят люди – нелады у них. Баба она грубая, характерная. Поминал, я чай, не раз. Позарился на прокладную жизнь. Меня променял. Ну да Бог с ним, я зла не помню. Тогда обидно было. Ах, больно было! А теперь перетерлось на себе – и забыла. А поглядела б его… (Смотрит ко двору, видит Никиту.) Вишь ты! Чего ж это он идет? Али девки ему сказали? Что ж это он от гостей ушел? Уйду я. ЯВЛЕНИЕ IV. Марина и Никита (идет сначала повеся голову и, махая руками, бормочет). Марина. Да и сумрачный же какой! Никита (видит Марину, узнает). Марина! Друг любезный, Маринушка! Ты чего? Марина. Я за стариком за своим. Никита. Что ж на свадьбу не пришла? Посмотрела б, посмеялась на меня. Марина. Чего ж мне смеяться-то? Я за хозяином пришла. Никита. Эх, Маринушка! (Хочет ее обнять.) Марина (сердито отстраняется). А ты, Микита, эту ухватку оставь. То было, да прошло. За хозяином пришла. У вас он, что ль? Никита. Не поминать, значит, старого? Не велишь? Марина. Старое нечего поминать. Что было, то прошло. Никита. И не воротится, значит? Марина. И не воротится. Да ты что ж ушел-то? Хозяин, да со свадьбы ушел. Никита (садится на солому). Что ушел-то? Эх, кабы знала ты да ведала!.. Скучно мне, Марина, так скучно, не глядели б мои глаза. Вылез из-за стола и ушел, от людей ушел, только бы не видать никого. Марина (подходит к нему ближе). Что ж так? Никита. А то, что в еде не заем, в питье не запью, во сне не засплю. Ах, тошно мне, так тошно! А пуще всего тошно мне, Маринушка, что один я, и не с кем мне моего горя размыкать. Марина. Без горя, Микита, не проживешь. Да я свое переплакала – и прошло. Никита. Это про прежнее, про старинное. Эх, друг, переплакала ты, а мне вот дошло! Марина. Да что ж так? Никита. А то, что опостылело мне всё мое житье. Сам себе опостылел. Эх, Марина, не умела ты меня держать, погубила ты меня и себя тоже! Что ж, разве это житье? Марина (стоит у сарая, плачет и удерживается). Я на свое житье, Никита, не жалюсь. Мое житье – дай Бог всякому. Я не жалюсь. Покаялась я тогда старику моему. Простил он меня. И не попрекает. Я на свою жизнь не обижаюсь. Старик смирный и желанный до меня; я его детей одеваю, обмываю. Он меня тоже жалеет. Что ж мне жалиться. Так, видно, Бог присудил. А твое житье что ж? В богатстве ты… Никита. Мое житье!.. Только свадьбу тревожить не хочется, а вот взял бы веревку, вот эту (берет в руки веревку с соломы), да на перемете вот на этом перекинул бы. Да петлю расправил бы хорошенько, да влез на перемет, да головой туда. Вот моя жизнь какая! Марина. Полно, Христос с тобой! Никита. Ты думаешь, я в шутку? Думаешь, что пьян? Я не пьян. Меня нынче и хмель не берет. А тоска, съела меня тоска наотделку. Так заела, что ничто-то мне не мило! Эх, Маринушка, только я пожил как с тобою, помнишь, на чугунке ночи коротали? Марина. Ты, Микита, не вереди, где наболело. Я закон приняла и ты тож. Грех мой прощеный, а старое не вороши… Никита. Что ж мне с своим сердцем делать? Куда деваться-то? Марина. Чего делать-то? Жена у тебя есть, на других не зарься, а свою береги. Любил ты Анисью, так и люби. Никита. Эх, эта мне Анисья – полынь горькая, только она мне как худая трава ноги оплела. Марина. Какая ни есть, – жена. Да что толковать! Поди лучше к гостям да мне мужа покличь. Никита. Эх, кабы знала ты все дела… Да что говорить! ЯВЛЕНИЕ V. Никита, Марина, муж ее и Анютка. Муж Марины (выходит от двора красный пьяный). Марина! Хозяйка! Старуха! Здесь ты, что ль? Никита. Вот и твой хозяин идет, тебя кличет. Иди. Марина. А ты что ж? Никита. Я? Я полежу тут. (Ложится в соломе.) Муж Марины. Где ж она? Анютка. А вон она, дяденька, дле сарая. Муж Марины. Чего стоить? Иди на свадьбу-то! Хозяева велят тебе итти, честь сделать. Сейчас поедет свадьба, и мы пойдем. Марина (выходит навстречу мужу). Да неохота было. Муж Марины. Иди, говорю. Выпьешь стаканчик. Петрунькю шельмеца проздравишь. Хозяева обижаются, а мы во все дела поспеем. (Муж Марины обнимает ее и шатаясь с ней вместе уходит.) ЯВЛЕНИЕ VI. Никита и Анютка. Никита (поднимается и садится на соломе). Эх, увидал я ее, еще тошней стало. Только и было жизни, что с нею. Ни за что про что загубил свой век; погубил я свою голову! (Ложится.) Куда денусь? Ах! Расступись, мать сыра земля! Анютка (видит Никиту и бежит к нему). Батюшка, а батюшка! Тебя ищут. Все уже, и крестный, благословили. Однова дыхнуть, благословили. Уж серчают. Никита (про себя). Куда денусь? Анютка. Ты чего? Чего говоришь-то? Никита. Ничего я не говорю. Что пристала? Анютка. Батюшка! пойдем, что ль? (Никита молчит. Анютка тянет за руку.) Батя, иди благословлять-то! Право слово, серчают, ругаются. Никита (выдергивает руку). Оставь! Анютка. Да ну же! Никита (грозит ей вожжами). Ступай, говорю. Вот я тебя. Анютка. Так я ж мамушку пришлю. (Убегает.) ЯВЛЕНИЕ VII. Никита (один). Никита (поднимается.) Ну как я пойду? Как я образ возьму? Как я ей в очи гляну? (Ложится опять.) Ох, кабы дыра в землю, ушел бы. Не видали б меня люди, не видал бы никого. (Опять поднимается.) Да не пойду я… Пропадай они совсем. Не пойду. (Снимает сапоги и берет веревку; делает из нее петлю, прикидывает на шею.) Так-то вот. ЯВЛЕНИЕ VIII. Никита и Матрена. (Никита видит мать, снимает веревку с головы и ложится опять в солому.) Матрена (подходит впопыхах). Микита! А Микита? Вишь ты, и голоса не подает. Микита, что ж ты, аль захмелел? Иди, Микитушка, иди, иди, ягодка. Заждался народ. Никита. Ах, что вы со мной сделали? Не человек я стал. Матрена. Да чего ты? Иди, родной, честь честью благословенье сделай, да и к стороне. Ждет ведь народ-от. Никита. Как мне благословлять-то? Матрена. Известно как. Разве не знаешь? Никита. Знаю я, знаю я. Да кого благословлять-то буду? Что я с ней сделал? Матрена. Что сделал? Эка вздумал поминать! Никто не знает: ни кот, ни кошка, ни поп Ерошка. А девка сама идет. Никита. Как идет-то? Матрена. Известно, из-под страху идет-то. Да идет же. Да что же делать-то? Тогда бы думала. А теперь ей упираться нельзя. И сватам тоже обиды нет. Смотрели два раза девку-то, да и денежки за ней. Всё шито, крыто. Никита. А в погребе-то что? Матрена (смеется). Что в погребе? Капуста, грибы, картошки, я чай. Что старое поминать? Никита. Рад бы не поминал. Да не могу я. Как заведешь мысль, так вот и слышу. Ох, что вы со мной сделали? Матрена. Да что ты в сам деле ломаешься? Никита (переворачивается ничком). Матушка! Не томи ты меня. Мне вот по куда дошло. Матрена. Да всё ж надо. И так болтает народ, а тут вдруг ушел отец, нейдет, благословлять не насмелится. Сейчас прикладать станут. Как заробеешь, сейчас догадываться станут. Ходи тором, не положат вором. А то бежишь от волка, напхаешься на ведмедя. Пуще всего виду не показывай, не робь, малый, а то хуже вознают. Никита. Эх, зaпyтляли вы меня! Матрена. Да буде, пойдем. А выдь да благослови; всё как должно, честь честью, и делу конец. Никита (лежит ничком). Не могу я. Матрена (сама с собой). И что сделалось? Всё ничего, ничего, да вдруг нашло. Напущение, видно. Микитка, вставай! Гляди, вон и Анисья идет, гостей побросала. ЯВЛЕНИЕ IX. Никита, Матрена и Анисья. Анисья (нарядная, красная, выпивши). И хорошо как, матушка. Так хорошо, честно! И как народ доволен. Где ж он? Матрена. Здесь, ягодка, здесь. В солому лег, да и лежит. Нейдет. Никита (глядит на жену). Ишь, тоже пьяная! Гляжу, так с души прет. Как с ней жить? (Поворачивается ничком.) Убью я ее когда-нибудь. Хуже будет. Анисья. Вишь куда, в солому забрался. Аль хмель изнял? (Смеется.) Полежала бы я с тобой тут, да неколи. Пойдем, доведу. А уж как хорошо в доме-то! Лестно поглядеть. И гармония! Играют бабы, хорошо как. Пьяные все. Уж так почестно, хорошо так! Никита. Что хорошо-то? Анисья. Свадьба, веселая свадьба. Все люди говорят, на редкость свадьба такая. Так честно, хорошо всё. Иди же. Вместе пойдем… я выпила, да доведу. (Берет за руку.) Никита (отдергивается с отвращением). Иди одна. Я приду. Анисья. Чего кауришься-то! Все беды избыли, разлучницу сбыли, жить нам только, радоваться. Всё так честно, по закону. Уж так я рада, что и сказать нельзя. Ровно я за тебя в другой замуж иду. И-и! народ как доволен! Все благодарят. И гости всего хорошие. И Иван Мосеич – тоже и господин урядник. Тоже повеличали. Никита. Ну, и сиди с ними, – зачем пришла? Анисья. Да и то итти надо. А то к чему пристало? Хозяева ушли и гостей побросали. А гости всё хорошие. Никита (встает, обирает с себя солому). Идите, а я сейчас приду. Матрена. Ночная-то кукушка денную перекуковала. Меня не послухал, а за женой сейчас пошел. (Матрена и Анисья идут.) Идешь, что ль? Никита. Сейчас приду. Вы идите, я следом. Приду, благословлять буду… (Бабы останавливаются.) Идите… а я следом. Идите же! (Бабы уходят. Никита глядит им вслед задумавшись.) ЯВЛЕНИЕ X. Никита один, потом Митрич. Никита (садится, и разувается). Так и пошел я! Как же! Нет, вы поищите, на перемете нет ли. Распростал петлю да прыгнул с перемета, и ищи меня. И вожжи, спасибо, тута. (Задумывается.) То бы размыкал. Какое ни будь горе, размыкал бы! А то вон оно где – в сердце оно, не вынешь никак. (Приглядывается ко двору.) Никак опять идет. (Передразнивает Анисью.) «Хорошо, и хорошо как! Полежу с тобой!» У! шкуреха подлая! На ж тебе, обнимайся со мной, как с перемета снимут. Один конец. (Схватывает веревку, дергает ее.) Митрич (пьяный поднимается, не пуская веревку). Не дам. Никому не дам. Сам принесу. Сказал, принесу соломы – принесу! Микита, ты? (Смеется.) Ах, чорт! Аль за соломой? Никита. Давай веревку. Митрич. Нет, ты погоди. Послали меня мужики. Я принесу… (Поднимается на ноги, начинает сгребать солому, но шатается, справляется и под конец падает.) Ее верх. Пересилила… Никита. Давай вожжи-то. Митрич. Сказал, не дам. Ах, Микишка, глуп ты, как свиной пуп. (Смеется.) Люблю тебя, а глуп ты. Ты глядишь, что я запил. А мне чорт с тобой! Ты думаешь, ты мне нужен… Ты гляди на меня. Я унтер! Дурак, не умеешь сказать: унтер-офицер гренадерского ея величества самого первого полка. Царю, отечеству служил верой и правдой. А кто я? Ты думаешь, я воин? Нет, я не воин, а я самый последний человек, сирота я, заблудущий я. Зарекся я пить. А теперь закурил!.. Что ж, ты думаешь, я боюсь тебя? Как же! Никого не боюсь. Запил, так запил! Теперь недели две смолить буду, картошку под орех разделаю. До креста пропьюсь, шапку пропью, билет заложу и не боюсь никого. Меня в полку пороли, чтоб не пил я. Стегали, стегали… «Что, – говорят, – будешь?» Буду, – говорю. Чего бояться дерьма-то? Вон он я! Какой есть, такого Бог зародил. Зарекся не пить. Не пил. Теперь запил – пью. И не боюсь никого. Потому не вру, а как есть… Чего бояться, дерьма-то? Ha-те, мол, вот он я. Мне поп один сказывал. Дьявол – он самый хвастун. Как, говорит, начал ты хвастать, сейчас ты и заробеешь. А как стал робеть от людей, сейчас он, беспятый-то, сейчас и сцапал тебя и попер, куда ему надо. А как не боюсь я людей-то, мне и легко. Начхаю ему в бороду, лопатому-то, – матери его поросятины! Ничего он мне не сделает. На, мол, выкуси! Никита (крестится). И что ж это я в самом деле? (Бросает веревку.) Митрич. Чего? Никита (поднимается.) Не велишь бояться людей? Митрич. Есть чего бояться, дерьма-то. Ты их в бане-то погляди. Все из одного теста. У одного потолще брюхо, а то потоньше, только и различки в них. Вона! кого бояться, в рот им ситного пирога с горохом! ЯВЛЕНИЕ XI. Никита, Митрич, Матрена (выходит из двора). Матрена (кличет). Что, идешь, что ли? Никита. Ох! Да и лучше так-то. Иду. (Идет ко двору.) Занавес. – СЦЕНА 2-я. Перемена декорации. Изба 1-го действия полна народом, сидящим за столами и стоящими. В переднем углу Акулина с женихом. На столе иконы и хлеб. В числе гостей Марина, муж ее и урядник. Бабы поют песни, Анисья разносит вино. Песни замолкают. ЯВЛЕНИЕ I. Анисья, Марина, муж Марины, Акулина, жених, извозчик, урядник, сваха, дружко, Матрена, гости и народ. Извозчик. Ехать, так ехать, а церковь разве близко. Дружко. А вот дай срок, вотчим благословит. Да где ж он? Анисья. Идет. Сейчас идет, миленькие. Кушайте еще по стаканчику, не обижайте. Сваха. Что ж долго? Уж с какого времени ждем. Анисья. Придет. Сейчас придет. Стриженая девка косы не заплетет, тут будет. Кушайте, миленькие. (Подносит вино.) Сейчас идет. Поиграйте еще, красавицы, пока что. Извозчик. Да уж все песни пропели ожидамши. (Бабы поют. Посередине песни входят Никита и Аким.) ЯВЛЕНИЕ II. Те же, Никита и Аким. Никита (держит Акима за руку и подталкивает вперед себя). Иди, батюшка, без тебя нельзя. Аким. Не люблю я, значит, тае… Никита (на баб). Буде, замолчите. (Оглядывает всех в избе.) Марина, ты тут? Сваха. Иди, бери образ, благословляй. Никита. Погоди, дай срок. (Оглядывается.) Акулина, ты здесь? Сваха. Да что ты народ перекликаешь? Где ж ей быть-то? Что он чудной какой… Анисья. Батюшки родимые! Да что ж он разутый! Никита. Батюшка! ты здесь? Гляди на меня. Мир православный, вы все здесь, и я здесь! Вот он я! (Падает на колени.) Анисья. Микитушка, чтой-то ты? О, головушка моя! Сваха. Вот на! Матрена. Я и говорю: перепил он французского, что ли, много. Опамятуйся, что ты? (Хотят поднять его, он не обращает ни на кого внимания, глядит перед собой). Никита. Мир православный! Виноват я, каяться хочу. Матрена (тащит его за плечо). Что ты, с ума спятил? Миленькие, у него ум зашелся. Увести его надо. Никита (отстраняет ее плечом). Оставь! А ты, батюшка, слушай. Первое дело: Маринка, гляди сюда. (Кланяется ей в ноги и поднимается.) Виноват я перед тобой, обещал тебя замуж взять, соблазнил тебя. Тебя обманул, кинул, прости меня Христа ради ! (Опять кланяется в ноги.) Анисья. И чего разлопоушился? Не к лицу совсем. Что никто не спрашивает. Встань ты, что озорничаешь? Матрена. О-ох, напущено это на него. И что это сделалось? Попорчен он. Встань. Что пустое болтаешь! (Тянет его.) Никита (мотает головой). Не тронь! Прости, Марина, грех мой перед тобой. Прости Христа ради. (Марина закрывается руками, молчит.) Анисья. Встань, говорю, что озорничаешь. Вспоминать вздумал. Буде форсить. Стыдно! О, головушка моя! Что это, очумел совсем. Никита (отталкивает жену, поворачивается к Акулине). Акулина, к тебе речь теперь. Слушайте, мир православный! Окаянный я. Акулина! виноват я перед тобой. Твой отец не своею смертью помер. Ядом отравили его. Анисья (вскрикивает). Головушка моя! Да что он? Матрена. Не в себе человек. Уведите ж вы его. (Народ подходит, хочет взять его.) Аким (отстраняет руками). Постой! Вы, ребята, тае, постой, значит. Никита. Акулина, я его ядом отравил. Прости меня Христа ради. Акулина (вскакивает). Брешет он! Я знаю кто. Сваха. Что ты? Ты сиди. Аким. О, Господи! Грех-то, грех-то. Урядник. Берите его! А старосту пошлите да понятых. Надо акт составить. Встань-ка ты, поди сюда. Аким (на урядника). А ты, значит, тае, светлые пуговицы, тае, значит, погоди. Дай он, тае, скажет, значит. Урядник (Акиму). Ты, старик, смотри, не мешайся. Я должен составить акт. Аким. Экий ты, тае. Погоди, говорю. Об ахте, тае, не толкуй, значит. Тут, тае, Божье дело идет… кается человек, значит, а ты, тае, ахту… Урядник. Старосту! Аким. Дай Божье дело отойдет, значит, тогда, значит, ты и, тае, справляй, значит. Никита. Еще, Акулина, перед тобою грех мой великий: соблазнил я тебя, прости Христа ради! (Кланяется ей в ноги.) Акулина (выходит из-за стола). Пусти меня, не пойду замуж. Он мне велел, а теперь не пойду. Урядник. Повтори, что сказал. Никита. Погодите, господин урядник, дайте досказать. Аким (в восторге) Говори, дитятко, всё говори, легче будет. Кайся Богу, не бойся людей. Бог-то, Бог-то! Он во!.. Никита. Отравил я отца, погубил я, пес, и дочь. Моя над ней власть была, погубил ее и ребеночка. Акулина. Правда это, правда. Никита. На погребице доской ребеночка ее задушил. Сидел на нем… душил… а в нем косточки хрустели. (Плачет.) И закопал в землю. Я сделал, один я! Акулина. Брешет. Я велела. Никита. Не щити ты меня. Не боюсь я теперь никого. Прости меня, мир православный! (Кланяется в землю.) (Молчание.) Урядник. Вяжите его, свадьба ваша, видно, расстроилась. (Подходит народ с кушаками.) Никита. Погоди, поспеешь… (Отцу кланяется в ноги.) Батюшка родимый, прости и ты меня, окаянного! Говорил ты мне спервоначала, как я этой блудной скверной занялся, говорил ты мне: «коготок увяз и всей птичке пропасть», не послушал я, пес, твоего слова, и вышло по-твоему. Прости меня Христа ради. Аким (в восторге.) Бог простит, дитятко родимое. (Обнимает его.) Себя не пожалел, Он тебя пожалеет. Бог-то, Бог-то! Он во!.. ЯВЛЕНИЕ III. Те же и староста. Староста (входит.) Понятых и здесь много. Урядник. Сейчас допрос снимем. (Никиту вяжут.) Акулина (подходит и становится рядом). Я скажу правду. Допрашивай и меня. Никита (связанный). Нечего допрашивать. Всё я один сделал. Мой и умысел, мое и дело. Ведите куда знаете. Больше ничего не скажу. Занавес. – МУДРАЯ ДЕВИЦА. Был царь. И всё ему не удавалось. И послал он к мудрецам спросить, отчего ему неудача. Один мудрец сказал: «Оттого, что он не знает часа, когда что делать». Другой сказал: «Оттого, что он не знает того человека, который ему нужнее всех». Третий сказал. «Оттого, что он не знает, какое дело дороже всех других дел». И послал царь еще спрашивать у мудрецов у этих и других: какой час важнее всех, какой человек нужнее всех и какое дело дороже всех? И не мог никто отгадать. И всё думал об этом царь, и у всех спрашивал. И отгадала ему девица. Она сказала, что важнее всех часов – теперешний, потому что другого ни одного нет такого же. А нужнее всех тот человек, с которым сейчас имеем дело, потому что только этого человека и знаем. А дороже всех дел то, чтобы сделать этому человеку доброе, потому что это одно дело тебе наверное на пользу. – БЕСЕДА ДОСУЖИХ ЛЮДЕЙ. (ПРОЛОГ К ПОВЕСТИ: «ХОДИТЕ В СВЕТЕ».) Собрались раз в богатом доме гости. И случилось так, что завязался серьезный разговор о жизни. Говорили про отсутствующих и про присутствующих и не могли найти ни одного человека, довольного своею жизнью. Мало того, что никто не мог похвалиться счастием, но не было ни одного человека, который бы считал, что он живет так, как должно жить христианину. Признавались все, что живут мирской жизнью в заботах только о себе и своих семейных, а не думает никто о ближнем и уж тем меньше о Боге. Так говорили гости между собой, и все были согласны, обвиняя самих себя в безбожной, нехристианской жизни. – Так зачем же мы живем так? – вскричал юноша, – зачем делаем то, чего сами не одобряем? Разве мы не властны изменить свою жизнь? Мы сами сознаем, что губит нас наша роскошь, изнеженность, наше богатство, и главное – наша гордость, наше отделение себя от братьев. Чтобы быть знатными и богатыми, мы должны лишить себя всего, что дает радость жизни человеку, мы скучиваемся в городах, изнеживаем себя, губим свое здоровье и, несмотря на все наши увеселения, умираем от скуки и от сожаления, что жизнь наша не такая, какая она должна быть. Зачем же жить так? Зачем губить так всю жизнь, всё то благо, которое дано нам от Бога? Не хочу жить попрежнему. Брошу начатое ученье, – оно ведь приведет меня ни к чему другому, как к той же мучительной жизни, на которую мы все теперь жалуемся. Откажусь от своего именья и пойду жить в деревне с бедными, буду работать с ними, научусь работать руками и, если нужно бедным мое образование, буду сообщать его им, но не через учреждения и книги, а прямо живя с ними по-братски. – Да, я решил, – сказал он, вопросительно взглядывая на своего отца, который был тут же. – Желание твое доброе, – сказал отец, – но легкомысленное и необдуманное. Тебе представляется всё столь легким потому, что ты не знаешь жизни. Мало ли что нам кажется хорошим! Но дело в том, что исполнение этого хорошего очень бывает трудно и сложно. Трудно идти хорошо по битой колее, но еще труднее прокладывать новые пути. Их прокладывают только люди, которые вполне созрели и овладели всем тем, что доступно людям. Тебе кажется легким новый путь жизни потому, что ты не понимаешь еще жизни. Всё это – легкомыслие и гордость молодости. Мы, старые люди, для того и нужны, чтобы умерять ваши порывы и руководить вас нашим опытом, а вы, молодые, должны повиноваться нам, чтобы воспользоваться нашим опытом. Твоя жизнь деятельная еще впереди, теперь ты растешь и развиваешься. Воспитайся, образуйся вполне, стань на свои ноги, имей свои твердые убеждения и тогда начинай новую жизнь, если чувствуешь к тому силы. Теперь же тебе надо повиноваться тем, которые руководят тобой для твоего блага, а не открывать новые пути жизни. Юноша замолчал, и старшие согласились с тем, что сказал отец. – Вы правы, – обратился к отцу юноши человек женатый, средних лет. – Правда, – сказал он, – что юноша, не имея опыта жизни, может ошибиться, отыскивая новые пути жизни, и его решение не может быть твердо, но ведь все мы согласились в том, что жизнь наша противна нашей совести и не дает нам блага. Поэтому нельзя не признавать справедливым желания выдти из этой жизни. Юноша может принять свою мечту за вывод разума, но я не юноша, и скажу вам про себя: слушая разговоры нынешнего вечера, мне пришла в голову та же самая мысль. Та жизнь, которую я веду, очевидно для меня, не может дать мне спокойствия совести и блага. Это мне показывает и разум и опыт. Так чего же я жду? Бьешься с утра до вечера для семьи, а на деле выходит, что и сам и семья живем не по-Божьи, а всё хуже и хуже увязаем в грехах. Делаешь для семьи, а семье ведь не лучше, потому что то, что делаешь для них, не есть благо. И потому я часто думаю, что не лучше ли бы было, если б я изменил всю свою жизнь и сделал бы именно то, что сказал молодой человек: перестал бы о жене и детях заботиться, а только бы о душе думал. Не даром и у Павла сказано: «женившийся печется о жене, а неженившийся о Боге». Не успел договорить этого женатый, как напустились на него все бывшие тут женщины и его жена. – Об этом нужно было раньше думать, – сказала одна из пожилых женщин. – Надел хомут, так тяни. Этак и всякий скажет, что хочу спасаться, когда ему трудно покажется вести и кормить семью. Это обман и подлость. Нет, человек должен суметь в семье по-Божьи жить. А то так-то легко одному спасаться. Да и, главное, поступить так – значит поступить против учения Христа. Бог велел других любить, а этим вы для Бога других оскорблять хотите. Нет, у женатого свои определенные обязанности, и он не должен пренебрегать ими. Другое дело, когда семья уж поставлена на ноги. Тогда делайте для себя как хотите. А семью насиловать никто не имеет права. Но женатый не согласился с этим. Он сказал: «Я не хочу семью бросать. Я только говорю, что семью-то и детей надо вести не по-мирски, не к тому, чтоб они приучались жить для своей похоти, а надо вести так, как вот мы говорили, чтобы дети смолоду приучались к нужде, к работе, к помощи людям и, главное, к братской жизни со всеми. А для этого нужно отказаться от знатности и богатства». – Нечего других ломать, пока сам не по-Божьи живешь, – с горячностью сказала на это его жена. – Ты сам жил смолоду в свое удовольствие, за что же ты своих детей и свою семью мучить хочешь? Пускай вырастут в покое, а потом что захотят, то и будут делать сами, а не ты их заставляй. Женатый замолчал, но бывший тут старый человек заступился за него. – Положим, – сказал он, – нельзя женатому человеку, приучив семью к известному достатку, вдруг лишить ее всего этого. Правда, что если уж начато воспитание детей, то лучше окончить его, чем всё ломать. Тем более, что возросшие дети сами изберут тот путь, который найдут для себя лучшим. Я согласен, что семейному человеку трудно и даже невозможно без греха переменить свою жизнь. Вот нам, старикам, это и Бог велел. Я про себя скажу: живу я теперь без всяких обязанностей, живу, по правде сказать, только для своего брюха: ем, пью, отдыхаю, и мне самому гадко и противно. Вот мне так пора бросить эту жизнь, раздать свое имение и хоть пред смертью пожить так, как Бог велел жить христианину. Не согласились и с стариком. Тут была его племянница и крестница, у которой он крестил всех детей и дарил по праздникам, и его сын. Все возражали ему. – Нет, – сказал сын, – вы поработали на своем веку, вам надо отдохнуть и не мучать себя. Вы прожили 60 лет с своими привычками, вам нельзя отстать от них. Вы только будете напрасно мучать себя. – Да, да, – подтвердила племянница, – будете в нужде и будете не в духе, будете ворчать и нагрешите больше. А Бог милосерд и всех грешников прощает, а не только вас, такого доброго, дядюшка. – Да и к чему нам? – прибавил другой старик, ровесник дядюшки. – Нам уж с тобой всего, может быть, два дня жить осталось. К чему затевать? – Что за чудо! – сказал один из гостей (он всё молчал). – Что за чудо! Все говорим, что хорошо по-Божьи жить и что живем худо, и духом и телом мучаемся, а как только дошло дело до дела, так выходит, что детей ломать нельзя, а надо воспитывать не по-Божьему, а по-старому. Молодым нельзя из воли родительской выходить, и надо им жить не по-Божьему, а по-старому. Женатым нельзя жену и детей переламывать, а надо жить не по-Божьему, а по-старому. А старикам не к чему начинать: и не привыкли они да им два дня жить осталось. Выходит, что жить хорошо никому нельзя, только поговорить можно. 1888 г. ХОДИТЕ В СВЕТЕ, ПОКА ЕСТЬ СВЕТ. (ПОВЕСТЬ ИЗ ВРЕМЕН ДРЕВНИХ ХРИСТИАН.) 33. Выслушайте другую притчу. Был некоторый хозяин дома, который насадил виноградник, обнес его оградою, выкопал в нем точило, построил башню, и, отдав его виноградарям, отлучился. 34. Когда же приблизилось время плодов, он послал своих слуг к виноградарям, взять свои плоды. 35. Виноградари, схвативши слуг его, иного прибили, иного убили, а иного побили камнями. 36. Опять послал он других слуг, больше прежнего: и с ними поступили так же. 37. Наконец послал он к ним своего сына, говоря: постыдятся сына моего. 38. Но виноградари, увидевши сына, сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его и завладеем наследством его. 39. И схвативши его, вывели вон из виноградника и убили. 40. Итак, когда придет хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями? 41. Говорят Ему: злодеев сих предаст злой смерти, а виноградник отдаст другим виноградарям, которые будут отдавать ему плоды во времена свои.     (Матф. XXI, 33—41). I. Было это в царствование римского императора Траяна, 100 лет после Рождества Христова. Было это в то время, когда живы еще были ученики учеников Христовых, и христиане твердо держали закон Учителя, как сказано в Деяниях: «У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа: и никто ничего из имения своего не называл своим; но всё у них было общее. Апостолы же с великою силою свидетельствовали о воскресении Господа Иисуса Христа; и великая благодать была на всех их. Не было между ними никого нуждающегося, ибо все, которые владели землями или домами, продавали их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду». (Деяния, гл. IV, от. 32—35.) Жил в эти первые времена в стране Киликийской, в городе Тарсе, богатый купец, сириянин, торговец драгоценными каменьями, Ювеналий. Вышел он из простых и бедных людей, но трудом и искусством в своем деле нажил богатство и уважение своих сограждан. Ездил он много по разным землям и, хотя не был учен, многое узнал и понял, и городские люди уважали его за его ум и справедливость. Веры он держался той римской, языческой, которой держались все уважаемые люди римской империи – той веры, исполнение обрядов которой стали строго требовать со времен Августа императора и которую твердо соблюдал и теперешний император Траян. Киликийская страна далека от Рима, но управлялась римским начальником, и всё, что делалось в Риме, отзывалось и в Киликии, и управители подражали своим императорам. Ювеналий помнил в детстве еще рассказы про то, что делал Нерон в Риме, видел потом, как гибли императоры один за другим, и, как умный человек, он понимал, что во власти императорской и в религии римской ничего не было священного, но что всё это было дело рук человеческих. Но вместе с тем, как умный человек, он понимал и то, что противиться этой власти было не выгодно и что для своего спокойствия надо было подчиняться установленному порядку. Но, несмотря на то, безумие всей окружающей жизни, особенно того, что происходило в Риме, где он бывал по своим делам, часто смущало его. Были у него сомнения, он не мог обнять всего и относил это к своей необразованности. Он был женат, и детей у него было четверо, но трое умерли в молодых летах, остался один, по имени Юлий. На этого-то Юлия Ювеналий положил всю свою любовь и все свои заботы. В особенности хотелось Ювеналию так воспитать Юлия, чтобы он не мучался теми сомнениями о жизни, которые смущали его самого. Когда Юлию минуло 15 лет, отец отдал его в учение к поселившемуся в их городе философу,[9 - Философ – ученый, мудрец. Философия – наука о высшей мудрости] принимавшему к себе юношей в обучение. Отец отдал его философу вместе с товарищем его, Памфилием, сыном умершего вольноотпущенного Ювеналия. Юноши были ровесники, оба красавцы и друзья. Юноши учились оба прилежно. Оба были нрава хорошего. Юлий отличался более в изучении поэтов и математики, Памфилий же в изучении философов. За год до окончания их учения Памфилий, придя в школу, объявил учителю, что мать его, вдова, уходит с друзьями в небольшой городок Дарну, и что он должен идти с матерью, чтобы помогать ей, и потому должен оставить учение. Жалел учитель о потере ученика, делавшего ему честь; жалел Ювеналий, но больше всех жалел Юлий. На все увещания оставаться и продолжать учение Памфилий остался непреклонен и, поблагодарив своих друзей за любовь к нему и заботы: о нем, расстался с ними. Прошло два года. Юлий окончил учение и за всё это время ни разу не видал своего друга. Однажды он встретил его на улице, зазвал к себе в дом и стал расспрашивать о том, как и где он живет. Памфилий рассказал ему, что он с матерью живет всё там же. – Живем мы, – говорил он, – не одни, но с нами много друзей, с которыми у нас всё общее. – Как общее? – спросил Юлий. – Так, что никто из нас ничего не считает своим. – Зачем же вы это делаете? – Мы христиане, – сказал Памфилий. – Неужели! – воскликнул Юлий. Христианином быть в то время было то же, что в наше время заговорщиком. Как только кого обличали в христианстве, так тотчас его сажали в тюрьму, судили, и если он не отрекался, то казнили. Это-то ужаснуло Юлия. Он слышал всякие ужасы про христиан. – А как же мне говорили, что христиане убивают детей и едят их? Неужели и ты участвуешь в этом? – Приди и посмотри,—отвечал Памфилий.—Мы ничего не делаем особенного, мы просто живем, стараясь не делать дурного. – Но как же можно жить, ничего не считая своим? – Мы кормимся. Если мы отдаем братьям наши труды, то они отдают нам свои. – Ну, а если братья берут труды ваши, а не отдают их, тогда как же? – спросил Юлий. – Таких нет, – сказал Памфилий. – Такие люди любят жить роскошно, не придут к нам, а жизнь у нас простая и не роскошная. – Да мало ли ленивцев, которые рады будут тому, чтобы их даром кормили. – Есть и такие, и мы охотно принимаем их. Недавно пришел один такой, бежавший раб. Сначала он, правда, ленился и жил дурно, но скоро изменил свою жизнь и теперь стал хорошим братом. – Но если бы он не исправился? – Есть и такие. Старец Кирилл говорит, что с такими-то и надо поступать, как с самыми дорогими братьями и еще больше любить их. – Разве можно любить негодяев? – Нельзя не любить человека. – Но как же вы можете давать всем то, чего они просят? – спросил Юлий. – Если бы мой отец давал всем, кто просит, у него очень скоро ничего бы не осталось. – Не знаю, – отвечал Памфилий, – у нас остается на нужду. И если и случится, что нечего есть или нечем прикрыться, так мы у других просим, и нам дают. Да редко случается. Мне только раз и случилось лечь спать без ужина. Да и то оттого, что устал я очень и не хотелось идти к брату просить. – Не знаю, как вы делаете, – сказал Юлий, – только, как отец говорит, если свое не беречь, да если еще давать всем, кто просит, так сам с голоду умрешь. – Мы не умираем. Приди, посмотри. Мы живем и не только не нуждаемся, но даже много лишнего у нас. – Да как же это так? – А вот отчего. Исповедуем мы все один закон, но силы исполнения закона у всех разные: у одного больше, у другого меньше. Один усовершенствовался уже в доброй жизни, другой только начинает ее. Впереди всех нас стоит Христос с своей жизнью, и мы все стараемся подражать Ему и в одном видим наше благо. Одни из нас, как старец Кирилл и жена Пелагея, стоят впереди нас, другие сзади, третьи еще сзади, но все идут по одному пути. Передовые уже близки к закону Христа – отречения от себя и погубили свою душу, чтобы приобресть ее. Этим ничего не нужно. Эти себя не жалеют и всё последнее по Христову закону отдают просящему. Другие есть послабее, такие, которые не могут всё отдать: ослабевают и еще жалеют сами себя. Ослабевают без привычной одежды и пищи, и не всё отдают. Есть еще слабее, те, которые только недавно вступили на путь. Эти живут еще по-старому, удерживают много для себя, и отдают только лишнее. И эти-то задние приходят на помощь передним. Кроме того, все мы перепутаны родством с язычниками. У одного отец язычник, держит имение и дает сыну. Сын дает просящим, но отец опять дает. У другого мать язычница, жалеет сына и помогает ему. У третьего дети язычники, а мать христианка и дети покоят мать, дают ей и просят не раздавать, а она из любви к ним принимает и всё-таки отдает другим. У четвертого жена язычница, а муж христианин. У пятого муж язычник, жена христианка. Так перепутаны все, и передние рады бы отдать последнее, да не могут. Этим-то и поддерживаются слабые в вере, и от этого-то набирается у нас много лишнего. На это сказал Юлий: – Да если так, то вы, значит, отступаете от учения Христа, и только вид делаете. А если вы не всё отдаете, то и нет между нами и вами разницы. По мне, если уж быть христианином, так исполнять всё. Отдать всё, и остаться нищим. – А это лучше всего, – сказал Памфилий. – И сделай так. – Да, я сделаю, когда увижу, что вы делаете. – Мы ничего показывать не хотим. И тебе не советую идти к нам и выходить из своей жизни для показу. Делаем мы то, что делаем, не для показу, а по вере нашей. – Что значит по вере? – А по вере значит то, что мы верим, что спасенье от зол мира, от смерти только в жизни по учению Христа. И для нас всё равно, что скажут про нас люди. Мы делаем не для людей, а потому что только в этом мы видим жизнь и благо. – Нельзя не жить для себя, – сказал Юлий. – Боги сами вложили в нас то, что мы любим себя больше других и ищем себе радостей. И вы то же самое делаете. Ты сам говоришь, что и из ваших есть, которые себя жалеют. Они будут больше и больше себе готовить радостей, и всё больше будут бросать вашу веру, и будут то же делать, что и мы. – Нет, – отвечал Памфилий, – наши идут по другому пути и никогда не слабеют, а всё сильнеют, как огонь никогда не потухнет, когда на него подкладывают дрова. В этом-то и вера. – Не пойму я, в чем эта вера? – Вера наша в том, что мы понимаем жизнь так, как объяснил нам ее Христос. – Как же? – Христос сказал такую притчу: – Жили виноградари в чужом саду и должны были платить оброк хозяину. Это мы, люди, живем в мире и должны платить оброк Богу, исполнять Его волю. А люди по мирской вере подумали, что сад ихний, что им за него платить нечего, а только и дела, что пользоваться плодами его. Прислал к людям хозяин посланного, чтобы получить оброк, а они выгнали его; прислал своего сына за оброком, а они убили его, думая, что после этого никто уже им не помешает. – Вот эта мирская вера, по которой живут все люди мира, не признающие того, что жизнь дана для того, чтобы служить Богу. Христос же научил нас тому, что мирская вера о том, что человеку будет лучше, если он прогонит из сада посланного и сына хозяина и не даст оброка; что эта вера ложная, потому что не миновать либо дать оброк, либо быть выгнанным из сада. Он научил нас тому, что те радости, которые мы называем радостями: еда, питье, веселье – не могут быть радостями, если в них полагается жизнь; что они радости только тогда, когда мы ищем другого: исполнения воли Бога, что только тогда эти радости, как награда настоящая, следуют за исполнением воли Бога. Хотеть брать радости без труда исполнения воли Бога, отрывать одни радости от труда, это всё равно, что разрывать стебли цветов и рассаживать их без кореньев. Мы верим в это, и потому не можем искать обмана вместо правды. Вера наша в том, что благо жизни не в ее радостях, а в исполнении воли Бога без мысли о радостях и надежды на них. И мы живем так, и что дальше живем, то больше видим, что радости и благо, как колесо за оглоблями, идет по пятам за исполнением воли Бога. Учитель наш сказал: «Приидите все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас. Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем и найдете покой душам вашим. Ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко». Так говорил Памфилий; Юлий слушал его и сердце его трогалось, но ему было не ясно то, что говорил Памфилий; ему то казалось, что Памфилий обманывает его, то, когда он глядел в добрые глаза своего друга и вспоминал его доброту, ему казалось, что Памфилий сам обманывает себя. Памфилий приглашал Юлия приехать к ним, чтобы посмотреть на их жизнь и, если она ему понравится, остаться жить с ними. И Юлий обещал. Юлий обещал, но не поехал к Памфилию. И, увлекшись своею жизнью, забыл о нем. Он как будто боялся того, чтоб жизнь их не привлекла его к себе. Он представлял себе жизнь христиан такою, при которой необходимо отречься от всех радостей жизни, а он не мог отречься от них, потому что в них полагал жизнь. Он осуждал христиан и дорожил этим осуждением, боялся перестать осуждать их и потому искал случая находить в них дурное. Когда бы, где бы он ни встречал христиан в городе, он тотчас находил в них предлог для осуждения. Когда он видел их на торгу, продающих плоды и овощи, он говорил себе, а иногда и им: вот вы говорите, что не имеете ничего своего, а вот продаете за деньги, а не отдаете даром всякому, кто хочет взять. Вы обманываете себя и нас, говорил он, и не хотел входить в рассуждения с ними, почему они считали нужным и справедливым продавать на торгу, а не отдавать даром. Когда он встречал христианина в хорошей одежде, он упрекал его за то, что он еще не отдал ее. Ему нужно было, чтобы христиане были виноваты, а так как они никогда не отрицали своей вины, то они и были виноваты в его глазах. В его глазах они были притворщики, обманщики, которые говорили, но не делали. Он говорил: я по крайней мере, что говорю, то и делаю, а вы говорите одно, а делаете другое. И когда он уверял себя в этом, он был покоен и оставался жить попрежнему. II. Нрава Юлий был доброго, но по обычаю богатых, молодых людей, он имел рабов и нередко жестоко наказывал их, когда они не исполняли его приказаний, или когда он бывал не в духе. Он имел много дорогих, ненужных вещей и одежд, и приобретал еще больше таких; любил театры и зрелища; и уж с молодых лет имел любовниц и предавался в обществе своих друзей объяденью и пьянству. Жизнь его, казалось ему, шла весело, потому что он не видал своей жизни – вся она проходила в забавах, так что некогда было и подумать о ней. Так ушло два года. И Юлий думал, что он проживет так всю жизнь. Но это было невозможно. В такой жизни, какую вел Юлий, всё надо усиливать забавы для того, чтобы было всё одинаково весело. Если ему сперва весело выпить чашу своего вина с приятелем, то после повторения такого же удовольствия несколько раз, нужно было выпить уже две чаши вина и более хорошего качества, чтобы было так же весело. Если сперва весело побеседовать с приятелем, то часто это уже надоедает, и чтобы было так же весело, нужно беседовать уже с приятельницей; а потом и этого мало, нужно еще другое. Потом и этого мало, одни и те же приятельницы надоедают, нужно переменить их. И так во всех удовольствиях тела. Чтобы удовольствие не прекращалось, нужно постоянно усиливать его. А чтобы усиливать удовольствие, увеличивать его, нужно требовать больше от других людей; а чтобы заставлять делать других людей то, чт? мне хочется, есть и было у простых людей – не у властителей – одно средство – деньги. Так было и с Юлием. Он предавался удовольствиям тела, но не был властителем; и потому ему нужно было постоянно увеличивать их, – нужны были деньги. Отец Юлия был богат, любил своего единственного сына, гордился им и не жалел для него денег. Жизнь Юлия проходила так, как проходит жизнь богатых молодых людей: в праздности, роскоши и развратных увеселениях, которые всегда были и остаются одни и те же: вино, игра и разгульные женщины. Но удовольствия, которым предавался Юлий, требовали всё больше и больше денег, и их стало недоставать у Юлия. Он раз попросил у отца больше, чем то, что обыкновенно давал ему. Отец дал, но сделал сыну выговор. Сын чувствовал себя виноватым и, не желая сознаться в своей вине, разозлился, нагрубил отцу, как всегда злятся те, которые знают свою вину и не хотят сознаться в ней. Взятые у отца деньги очень скоро вышли. И, кроме того, в это же самое время Юлию случилось с пьяным товарищем ввязаться в драку и убить человека. Начальник города узнал это и хотел взять под стражу Юлия. Но отец его выхлопотал ему прощение. В это-то время Юлию по его разгульным делам понадобилось еще более денег. Он занял у товарища и обещал отдать ему. Кроме того, любовница его требовала от него подарков: полюбилось ей жемчужное ожерелье, и он видел, что если он не исполнит ее просьбы, она бросит его и сойдется с богачом, который уж давно отбивал ее от Юлия. Юлий пришел к матери и сказал ей, что ему необходимы деньги, что если она не достанет ему столько, сколько ему нужно, он убьет себя. В том, что он находился в таком положении, он винил не себя, но отца. Он говорил: отец приучил меня к роскошной жизни, а потом стал жалеть мне денег. Если бы он дал мне сначала без укоров то, что он дал мне после, я бы устроил свою жизнь и не нуждался; но так как он всегда давал мне недостаточно, я должен был обращаться к ростовщикам, и они высасывают из меня всё, и для жизни, свойственной мне, как богатому юноше, мне ничего не остается, мне стыдно перед товарищами. А отец ничего этого не хочет понимать. Он забыл, что сам был молод. Он довел меня до этого положения. И теперь, если он не даст мне того, что я прошу, я убью себя. Мать, баловавшая сына, пошла к отцу. Отец позвал сына и стал бранить и его и мать. Сын грубо ответил. Отец ударил его. Сын схватил за руки отца. Отец крикнул рабов и велел связать сына и запереть его. Оставшись один, Юлий проклинал отца и свою жизнь. Смерть своя или отца представлялась ему единственным выходом из того положения, в котором он находился. Мать Юлия страдала больше его. Она не разбирала того, кто был виноват во всем этом. Она только жалела о любимом детище. Она пошла к мужу умолять его о прощении. Муж не стал слушать ее, стал упрекать ее в том, что она развратила сына; она упрекала его и кончилось тем, что муж избил и жену. Но мать ни во что не считала свои побои, пришла к сыну, уговорила его, чтобы он просил прощенья у отца и покорился ему. За это она обещала ему тайно от отца дать ему те деньги, которые ему были нужны. Сын согласился, и тогда мать пошла к своему мужу и упросила его простить сына. Отец долго бранил жену и сына, но, наконец, решил, что он простит сына только с тем условием, чтобы он бросил свою распутную жизнь и женился бы на дочери богатого купца, которую отец обещал высватать за сына. «Он получит от меня деньги и приданое жены, сказал отец, и тогда пусть начнет правильную жизнь. Если он обещает исполнить мою волю, я прощу его. Теперь же я ничего не дам ему и при первой его вине отдам его в руки начальника». Юлий на всё согласился и был выпущен. Он обещал жениться и бросить свою дурную жизнь. Но он не намеревался этого сделать. И жизнь дома теперь сделалась для него адом. Отец не говорил с ним, бранился с матерью за него. Мать плакала. На другой день мать позвала его в свои покои и тайно передала сыну драгоценный камень, который она унесла у мужа. – Поди, продай его, не здесь, а в другом городе, и исполни то, что надо, а я сумею скрыть эту пропажу до времени. А если откроется, то вину возложу на одного из рабов. Слова матери тронули сердце Юлия. Он ужаснулся тому, что она сделала, и, не взяв драгоценного камня, ушел вон из дома. Он сам не знал, куда и зачем он идет. Он шел вперед, всё вперед, вон из города, чувствуя необходимость остаться одному и обдумать всё то, что было с ним и что ожидало его. Идя всё вперед и вперед, он вышел из города и вошел в священную рощу богини Дианы.[10 - Диана – одна из многих языческих богинь.] Войдя в уединенное место, он стал думать. Первая мысль, которая пришла ему, была в том, чтобы просить помощи у богини. Но он не верил уже в богов своих, и потому знал, что от них нельзя ожидать помощи. А коли не у них, то у кого? Самому обдумать свое положение ему казалось слишком страшным. В душе у него была путаница и мрак. Но делать было больше нечего. Надо было обратиться к своей совести, и он стал перед ней обсуживать свою жизнь и свои поступки. И то и другое показалось ему дурным и прежде всего глупым. Из-за чего он так мучил себя? Из-за чего так губил свои молодые годы? Радостного было мало, а горя и несчастий много. Главное же было то, что он чувствовал себя одиноким. Прежде была любящая мать, был отец, были даже друзья, теперь никого не было. Никто не любил его. Всем он был в тягость. Всем он умел стать поперек их жизни: для матери он был причиной раздора с отцом, для отца он был расточителем богатств, собранных трудом целой жизни; для друзей он был опасный, неприятный соперник. Для всех них должно было быть желательно, чтобы он умер. Перебирая свою жизнь, он вспомнил о Памфилии и о последнем свидании с ним, и о том, как Памфилий звал его к ним, к христианам. И ему пришло в голову не возвращаться домой, а прямо отсюда уйти к христианам и остаться с ними. Но неужели мое положение такое отчаянное? подумал он и опять стал вспоминать всё, что с ним было, и опять его ужаснуло то, что, ему казалось, никто не любил его, и он не любил никого. Мать, отец, друзья – не любили его, должны были желать его смерти, но и сам он любил ли кого? Друзей, он чувствовал, что никого не любил. Все они были соперники и все были безжалостны к нему теперь, когда он был в несчастии. Отца? спросил он себя. И ужас охватил его, когда он при этом вопросе заглянул в свое сердце. Не только он не любил, но он ненавидел его за стеснения, за оскорбления. Ненавидел – и, кроме того, ясно видел, что для его, Юлия, счастия нужна смерть отца. «Да, – спросил себя Юлий, – и если бы я знал, что никто никогда не увидит и не узнает, что бы я сделал, если бы я мог ударом сразу лишить его жизни и освободить себя?» И Юлий ответил себе: «Да, я убил бы его». Он ответил это себе и ужаснулся сам на себя. «Мать? да, я жалею ее, но и ее я не люблю. Мне всё равно, что будет с ней, мне только нужна ее помощь… Да, я зверь! И зверь забитый, затравленный, и только тем и отличаюсь от зверя, что могу по своей воле уйти от этой обманчивой, злой жизни, могу сделать то, что не может зверь – убить себя. Отца ненавижу, никого не люблю: ни мать, ни друзей… Да нечто Памфилия одного»… И он опять вспомнил о нем. Стал вспоминать последнее свидание и их беседу и слова Памфилия о том, что их учитель Христос говорил: «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». Неужели это правда? Он стал думать, вспоминать кроткое, бесстрашное и радостное лицо Памфилия, и ему захотелось видеть и слышать его, захотелось верить тому, что говорил Памфилий. Что же, в самом деле, сказал он себе, кто я? – Человек ищущий блага. Я искал его в похотях и не нашел. И все живущие так же, как я, тоже не находят. Все злы и страдают. Есть же человек, который всегда радостен, оттого что он ничего не ищет. Он говорит, что их много таких и что все будут такие, и я могу быть таким, если последую тому, что говорит их учитель. Что если это истина? Истина или не истина, – меня влечет к ней и я пойду. Так сказал себе Юлий, вышел из рощи и, решившись не возвращаться более домой, пошел к той деревне, в которой жили христиане. III. Юлий шел бодро и радостно, и что дальше он шел и чем живее представлял себе жизнь христиан, вспоминая всё, что говорил Памфилий, тем радостнее ему становилось на душе. Уже солнце спускалось к вечеру, и он хотел отдохнуть, как на пути ему попался человек отдыхающий и полуднующий. Человек был средних лет с умным лицом. Он сидел и ел оливки и лепешку. Увидав Юлия, он улыбнулся и сказал: – Здравствуй, юноша. Путь далек еще, садись и отдохни. Юлий поблагодарил и сел. – Куда идешь? – спросил незнакомец. – К христианам, – сказал Юлий и слово за слово рассказал незнакомцу всю свою жизнь и свое решение. Незнакомец слушал внимательно, расспрашивал о подробностях и сам не высказывал своего мнения; но когда Юлий кончил, незнакомец сложил в сумку оставшуюся пищу, оправил свою одежду и сказал: – Юноша, не исполняй своего намерения, ты заблуждаешься. Я знаю жизнь, а ты не знаешь ее. Я знаю христиан, а ты не знаешь их. Слушай, я разберу всю твою жизнь и твои мысли, и когда ты услышишь их от меня, ты примешь то решение, которое представится тебе более правильным. Ты молод, богат, красив, силен, – страсти кипят в тебе. Ты хочешь найти тихое пристанище, такое, в котором бы страсти не волновали тебя, и ты бы не страдал от их последствий, и тебе кажется, что ты найдешь такое убежище среди христиан. Такого места нет, милый юноша, потому что то, что тревожит тебя, находится ни в Киликии, ни в Риме, но в тебе самом. В тиши сельского уединения те же страсти будут мучать тебя, но только в сто раз сильнее. Обман христиан или ошибка их (я не хочу осуждать их) состоит именно в том, что они не хотят признавать природы человека. Совершенным исполнителем их учения может быть только старик, выживший из всех страстей своих. Человек же в силе, особенно юноша, как ты, не изведавший жизни и самого себя, не может подчиниться их закону, потому что закон этот имеет в основе не природу человеческую, а праздное мудрствование их основателя – Христа. Если ты пойдешь к ним, ты будешь страдать тем же, чем ты страдаешь теперь, но только в гораздо большей степени. Теперь твои страсти завлекают тебя на ложные пути, но ты, ошибившись раз в направлении, можешь поправиться, теперь ты всё-таки имеешь удовлетворение освобожденной страсти, т. е. жизни. Но среди них ты, сдерживая насильно свои страсти, будешь заблуждаться точно так же, еще хуже, и кроме этого страдания будешь еще иметь неперестающее страдание неудовлетворенных потребностей человека. Пусти воду из плотины, и она будет поить землю и луга и животных, но удержи ее, – она будет рыть землю и вытекать грязью. То же и с страстями. Учение христиан состоит, кроме тех верований, которыми они утешаются и о которых я не стану говорить, – учение их состоит для жизни в следующем: они не признают насилия, не признают войны, судов; не признают собственности; не признают наук, искусств, всего того, что делает жизнь легкою и радостною. Все это было бы хорошо, если бы люди были все такими, каким они описывают своего учителя. Но ведь этого нет и не может быть. Люди злы и подвержены страстям. Эта игра страстей и те столкновения, которые происходят от них, и удерживают людей в тех условиях жизни, в которых они живут. Варвары (дикари) не знают никаких стеснений, и один дикарь для удовлетворения своих похотей уничтожил бы весь мир, если бы все люди покорялись так, как покоряются христиане. Если боги вложили в людей чувство гнева, мести, даже злобы против злых, то они сделали это потому, что чувства эти необходимы для жизни людей. Христиане учат, что эти чувства дурные, и что без них люди были бы счастливы, не было бы убийств, казней, войн. Это справедливо, но это подобно тому предположению, что для благосостояния людей им не надо питаться. Действительно, не было бы жадности, голода и всех происходящих от того бедствий. Но ведь это предположение не изменило бы природу человека. Если бы два, три десятка людей, поверив этому, и действительно, не принимая пищи, умерли бы от голода – это не изменило бы природу человека. Точно то же с другими страстями человека: негодование, злоба, месть, даже любовь к женщине, к роскоши, к блеску и величию, свойственны и богам, и потому и суть неизменные свойства человека. Уничтожь питание человека – и уничтожится человек; точно так же, уничтожь свойственные человеку страсти – и уничтожится человечество. То же самое и о собственности, которую будто бы отвергают христиане. Посмотри вокруг себя: каждый виноградник, каждая ограда, каждый дом, каждая ослица – всё это произведено людьми только при условии собственности. Откинь право собственности – и ни один виноградник не будет перекопан, ни одно животное не будет воспитано и ухожено. Христиане утверждают, что у них нет собственности, но они пользуются плодами ее. Они говорят, что всё у них общее и всё сносят вместе. Но то, что они сносят, они получили от людей, владеющих собственностью. Они только обманывают людей и в лучшем случае обманывают самих себя. Ты говоришь: они сами работают, чтобы кормиться, но то, что они сработают, не прокормило бы их, если бы они не пользовались тем, что произвели люди, признающие собственность. Если бы даже они и могли прокормиться, то они только могли бы поддержать свою жизнь, и уже в их среде не было бы места ни наукам, ни искусствам. Они и не признают пользы наших наук и искусств. Да им и нельзя поступать иначе. Всё их учение идет только к тому, чтобы вернуть людей к их первобытному состоянию, к дикости, к животному. Они не могут служить человечеству науками и искусствами, и, не зная их, отрицают их. Не могут служить теми способностями, которые составляют исключительное свойство человека и приближают его к богам. У них не будет ни храмов, ни статуй, ни театров, ни музеев. Они говорят, что этого им не нужно. Самый легкий способ не стыдиться своей низости – это презирать высоту. Это они и делают. Учитель их – невежда и обманщик. И они подражают ему. Кроме того, они – безбожники. Они не признают богов и вмешательства их в дела людей. Для них есть только отец их учителя, которого они называют и своим отцом, и сам учитель, по их понятиям, открывший им все тайны жизни. Учение их – жалкий обман. Пойми одно: учение наше говорит: мир стоит богами, боги покровительствуют людям. Людям же для того, чтобы жить хорошо, нужно почитать богов и самим искать и думать. И потому руководит в жизни нашей, с одной стороны, воля богов, с другой – совокупная мудрость всего человечества. Мы живем, думаем и ищем, и потому подвигаемся к истине. У них же нет ни богов, ни их воли, ни мудрости человеческой, а есть одно – слепая вера в своего распятого учителя, и во всё то, что он сказал им. Взвесь же, какой руководитель надежнее: воля богов и совокупная свободная деятельность всей мудрости человеческой, или принудительная, слепая вера в слова одного человека? Юлий был поражен тем, что сказал ему незнакомец, и в особенности последними его словами. Намерение его идти к христианам было не только поколеблено, но ему теперь казалось даже странным, как он мог под влиянием своих бед решиться на такое безумие; но для него оставался еще вопрос о том, что ему делать теперь и как выйти из тех затруднительных обстоятельств, в которых он находится, и он, рассказав свое положение, спросил об этом незнакомца. «Об этом самом я и хотел сказать теперь», продолжал незнакомец. «Что тебе делать? путь твой, насколько мне доступна человеческая мудрость, для меня ясен. Все твои бедствия вытекают из свойственных людям страстей. Страсть увлекла тебя, завела так далеко, что ты пострадал. Таковы обычные уроки жизни. Уроки эти должны быть тобой употреблены на пользу. Ты изведал многое и знаешь, где горькое и где сладкое. Ты не можешь уж повторять тех же ошибок. Пользуйся своим опытом. То, что больше всего тебя огорчает, – это твоя вражда к отцу. Вражда эта произошла от твоего положения: избери другое, и она уничтожится, или, по крайней мере, не будет уже так болезненно проявляться. Все твои беды произошли от неправильности твоего положения. Ты предавался увеселениям молодости. Это естественно и потому хорошо. И оно было хорошо, пока было свойственно возрасту. Но пора миновалась, ты с силами мужа отдался резвостям юности, и стало дурно. Ты в той поре, когда надо делаться гражданином, мужем, и служить республике, трудиться на ее пользу. Отец предлагает тебе жениться. Совет его мудрый. Ты пережил одну пору жизни – юность, и вступил в другую. Все твои тревоги суть только признаки переходного состояния. Признай, что пора юности миновалась, и, смело отбросив всё, что было свойственно ей, но не свойственно мужу, вступи на новый путь. Женись, брось потехи юности, занимайся торговлей, общественными делами, науками и искусствами, и ты, кроме того, что примиришься с отцом и с друзьями, ты найдешь успокоение и радость. Главное, что тебя тревожило – это неестественность твоего положения. Ты возмужал и тебе нужно вступить в брак и быть мужем. И потому главный совет мой: исполни желание отца – женись. Если же тебя влечет к тому уединению, которое ты думаешь найти у христиан, если ты склонен к философии, а не к деятельности жизни, то ты можешь с пользой предаться этой деятельности только после того, как ты узнаешь жизнь в ее настоящем значении. А ты узнаешь это только, как самостоятельный гражданин и глава семейства. Если и потом тебя будет тянуть к уединению, предайся ему, тогда это будет истинное влечение, а не вспышка недовольства, каково оно теперь. Тогда иди. Последние слова более всего другого убедили Юлия. Он поблагодарил незнакомца и вернулся домой. Мать приняла его радостно. Отец тоже, узнав о его намерении покориться его воле и жениться на той девице, которую он предлагал ему, примирился с сыном. IV. Через три месяца была отпразднована свадьба с красавицей Евлалией, и Юлий, изменив свой образ жизни, стал жить отдельным домом с женою и сам вести часть торгового дела, которое передал ему его отец. Однажды он поехал для своего торгового дела в недалеко отстоящий город и там, сидя в лавке у купца, увидал проходящего мимо лавки Памфилия с незнакомой ему девицей. Оба шли с тяжелыми ношами винограда, который они продавали. Юлий, узнав друга, вышел к нему и просил его войти в лавку, чтобы побеседовать с ним. Девица, увидя желание Памфилия пойти с другом и сомнение его в том, чтобы оставить ее одну, поспешила сказать, что она не нуждается в нем и одна посидит с виноградом, ожидая покупателя. Памфилий поблагодарил ее и пошел с Юлием в лавку. Войдя в лавку, Юлий попросил у своего знакомого купца позволения войти с своим другом в его горницу и, получив это позволение, удалился с Памфилием в задние покои. Друзья расспросили друг друга об обстоятельствах своей жизни. Жизнь Памфилия не изменилась с тех пор, как они виделись последний раз; он продолжал жить в христианской общине, не был женат и уверял своего друга, что жизнь его с каждым годом, днем и часом становится всё радостнее и радостнее. Юлий рассказал другу всё, что с ним было, и как он был уж на дороге к христианам, когда встреча незнакомца остановила его, и то, как незнакомец разъяснил ему заблуждения христиан, его главную обязанность жениться, и как он последовал совету и женился. – Ну, что же, ты счастлив теперь? – спросил Памфилий. – Нашел ты в женитьбе то, что обещал тебе незнакомец? – Счастлив? – сказал Юлий. – Что такое счастлив? Если разуметь под этим словом полное удовлетворение своих желаний, то, разумеется, я не счастлив. Я веду свое дело торговое пока с успехом, люди начинают почитать меня, и в том и в другом я нахожу некоторое удовлетворение. Хотя я и вижу много людей, которые богаче и почетнее меня, я предвижу возможность сравняться с ними и даже превзойти их. Эта сторона моей жизни полна; но супружество, я прямо скажу, не удовлетворило меня. Скажу больше: я чувствую, что это самое супружество, которое должно было дать мне радость, не дало мне ее, и что та радость, которую я испытал сначала, шла постоянно уменьшаясь и, наконец, уничтожилась, и на том месте, где была радость от супружества, вырастает горе. Жена моя красива, умна, учена и добра. В первое время я был совершенно счастлив. Но теперь – ты не знаешь этого, не имея жены – у нас являются причины раздора оттого, что то она ищет моих ласк, когда я равнодушен к ней, то наоборот. Кроме того, для любви необходима новизна. Женщина менее привлекательная, чем моя жена, более привлекает меня в первое время, но потом становится еще менее привлекательна, чем жена; я уже испытал это. Нет, я не нашел удовлетворения в супружестве. Да, друг, – заключил Юлий, – правы философы: жизнь не дает того, чего желает душа. Это я испытал на супружестве. Но то, что жизнь не дает того блага, которого жаждет душа, не доказывает того, чтобы и ваш обман мог дать его, – прибавил он улыбаясь. – В чем же ты видишь наш обман? – спросил Памфилий. – Обман ваш состоит в том, что вы для того, чтобы избавить человека от бед, соединенных с делами жизни, отрицаете все дела жизни – самую жизнь. Чтобы избавиться от разочарований, вы отрицаете очарование, вы отрицаете самый брак. – Мы не отрицаем брака, – сказал Памфилий. – Если не брак, то вы отрицаете любовь. – Напротив, мы всё отрицаем, кроме любви. Она для нас служит первой основой всего. – Я не понимаю тебя, – сказал Юлий, – сколько я слышал от других и от тебя, и потому, что ты не женат еще теперь, несмотря на то, что мы ровесники, я по всему заключаю, что у вас нет брака. Ваши продолжают брачную жизнь, установленную прежде; но вновь не вступают в брак. Вы не заботитесь о продолжении рода человеческого. И если бы вы были одни, род человеческий давно бы прекратился, – говорил Юлий, – повторяя то, что он много раз слышал. – Это несправедливо, – сказал Памфилий. – Правда, что мы не ставим себе целью продолжение рода человеческого и не так заботимся об этом, как я много раз слышал от ваших мудрецов. Мы полагаем, что Отец наш позаботился уже об этом, цель наша только в том, чтобы жить сообразно Его воле. Если в Его воле находится продолжение рода человеческого, то он продолжится, если нет, он кончится. Это не наша забота. Наша забота – жить по Его воле. Воля же его выражена и в нашей природе, и в нашем откровении, где сказано, что муж да соединится с женою, и будет не два, но одно тело. Брак у нас не только не запрещен, но поощряется нашими стариками-учителями. Разница нашего брака с вашим состоит только в том, что наш закон открыл нам, что всякое похотливое взирание на женщину есть грех, и потому мы и наши женщины, вместо того, чтобы употреблять все средства, чтобы украшать себя и вызывать похоть, мы стараемся удалять ее от себя настолько, чтобы чувство любви между нами, как между сестрами и братьями, было сильнее чувства похоти к одной женщине, которое вы называете любовью. – Но вы не можете всё-таки подавить чувства к красоте? – сказал Юлий. – Я уверен, например, что та красавица девица, с которой ты принес виноград, несмотря на ее наряд, скрывающий ее прелести, вызывает же в тебе чувство любви к женщине. – Я не знаю еще, – сказал Памфилий, покраснев. – Я не думал о ее красоте. Ты первый сказал мне о ней. Она для меня только сестра. Но я продолжаю то, что хотел сказать тебе о различии нашего и вашего брака. «Разница происходит уже оттого, что у вас похоть, под названием красоты и любви и служения богине Венере, поддерживается, вызывается в людях, у нас же, наоборот, похоть считается не злом (Бог не сделал зла), но добром, которое бывает злом, когда оно не в своем месте, – соблазном, как мы называем это. И мы всеми средствами стараемся избегать его. И вот от этого я не женат до сих пор, хотя очень может быть женюсь завтра. – Но что же решит это? – Воля Бога. – Почем ты узнаешь ее? – Если никогда не искать указаний ее, никогда не увидишь; если же постоянно искать ее указаний, они становятся ясны, как ясны для вас гадания на жертвах и на птицах. И как у вас есть ваши мудрецы, которые толкуют для вас волю богов по своей мудрости и по внутренностям жертвы и по полету птиц, так точно у нас есть мудрецы-старцы, которые разъясняют нам волю Отца, по откровению Христа, по изучению своего сердца и мыслей других людей, и, главное, по любви к ним. – Но всё это слишком неопределенно, – возразил Юлий. – Что укажет тебе например, когда и на ком тебе надо жениться? Когда мне предстояло жениться, у меня был выбор трех девиц. Эти три девицы были выбраны из всех других, потому что они были красивы, богаты и отец мой был согласен на мой брак с каждою из них. Из трех же я выбрал свою Евлалию потому, что она была красивее, для меня привлекательнее других. Это понятно. Но что будет руководить тобою в выборе? – Для того, чтобы ответить тебе, – сказал Памфилий, – я должен сказать тебе прежде всего то, что так как по нашему учению все люди равны перед своим Отцом, то они также равны перед нами и по положению своему, и по душевным и телесным свойствам; и потому выбор наш (если употреблять это слово, для нас непонятное) не может быть ограничен ничем. «Женою христианина и мужем христианки может быть всякий человек из всех живущих мужчин и женщин мира». – При этом еще невозможнее решиться, – сказал Юлий. – Я тебе скажу то, что мне говорил наш старец о разнице, которая существует между браком христианина и язычника. «Язычник, как ты, выбирает ту, которая, по его мнению, доставит ему, лично ему, больше всего наслаждений. При этом условии глаза разбегаются, и трудно решить, тем более, что наслаждения впереди. Но для христианина нет этого выбора для себя, или скорее выбор для себя, для своего личного наслаждения занимает не первое, а второстепенное место. Для христианина вопрос в том, чтобы своей женитьбой не нарушить волю Бога». – Но в чем же может быть нарушение воли Бога при браке? – Я бы мог забыть Илиаду, которую мы вместе с тобой учили и читали, но тебе, живущему в среде мудрецов и поэтов, нельзя забыть. Что же вся Илиада? – Это повесть о нарушении воли Бога по отношению к браку. И Менелай, и Парис, и Елена, и Ахиллес, и Агамемнон, и Хризеида – всё это описание всех страшных бедствий, вытекающих для людей и теперь происходящих от этого нарушения. – Да в чем же нарушение? – Нарушение в том, что человек любит в женщине свое наслаждение от сближения с нею, а не человека, подобного себе, и потому вступает в брак ради своего наслаждения. Христианский брак возможен только тогда, когда у человека есть любовь к людям и когда предмет любви плотской уже прежде есть предмет братской любви человека к человеку. Как разумно и прочно строить дом можно только тогда, когда есть основание, и картину писать, когда подготовлено то, на чем пишешь, так плотская любовь только тогда законна, разумна и прочна, когда в основании ее лежит уважение, любовь человека к человеку. На этом основании только может возникнуть разумная христианская семейная жизнь. – Но всё-таки я не вижу, почему такой христианский, как ты говоришь, брак, – сказал Юлий, – исключает ту любовь к женщине, которую испытывал Парис. – Я не говорю, чтобы христианский брак не допускал исключительной любви к женщине, напротив, только тогда он и разумен и свят; но исключительная любовь к женщине только тогда может возникнуть, когда не нарушена прежде существовавшая любовь ко всем людям. Исключительная же любовь к женщине, которую воспевают поэты, признанная сама по себе хорошей, без того, чтобы она основывалась на любви к людям, не имеет права называться любовью. Она есть похоть животная и очень часто переходит в ненависть. Лучший пример того, как эта, так называемая, любовь – эрос, если она не основана на братской любви ко всем людям, делается зверством – это случай насилия над той самой женщиной, которую будто любит тот, кто, насилуя, заставляет ее страдать и губит ее. В насилии явно, что нет любви к человеку, если он мучает того, кого любит. Но при нехристианском браке часто есть скрытое насилие – когда тот, кто женится на девушке, не любящей его или любящей другого, заставляет ее страдать и не жалеет ее, только бы удовлетворить своей любви. – Положим, что это так, – сказал Юлий, – но если девушка любит его, то и нет несправедливости, и я не вижу разницы между христианским и языческим браком. – Я не знаю подробности твоего брака, – отвечал Памфилий, – но я знаю, что всякий брак, имеющий в основе одно личное благо, не может не быть причиной раздора, точно так же, как простое принятие пищи не может обойтись между животными и людьми, мало различающимися от животных, без ссоры и драки. Всякому хочется сладкий кусок, а так как сладких кусков на всех недостанет, то является раздор. Если и нет видимого раздора, то есть затаенный. Слабому хочется сладкого куска, но он знает, что сильный не даст его ему; и хотя он уже знает невозможность отнять его прямо у сильного, он с затаенной, завистливой злобой смотрит на сильного и пользуется первым случаем, чтобы отнять у него. То же и с браком языческим; но только – вдвое хуже, потому что предмет зависти есть человек, так что злоба зарождается и между супругами. – Но как же сделать, чтобы брачущиеся никого не любили, кроме двоих себя. Всегда найдется человек или девица, который любит того или другого. И тогда, по вашему, брак невозможен. И потому-то я вижу, что справедливо то, что и говорят про вас, что вы вовсе не женитесь. Поэтому-то и ты не женат и, вероятно, не женишься. Как же может быть то, чтобы человек женился на одной женщине, никогда раньше не возбудив к себе чувства любви со стороны другой женщины, или девушка дожила до зрелости, не возбудив к себе чувств мужчины? Как же должна была поступить Елена? – Старец Кирилл говорит об этом так: в языческом мире люди, не думая о любви к братьям, не воспитывая этого чувства, думают об одном: о возбуждении в себе любви страстной к женщине, и воспитывают в себе эту страсть. И потому в их мире всякая Елена или подобная ей возбуждает любовь многих. Соперники бьются друг с другом, стараются превзойти один другого, как животные, чтобы приобресть самку. И в большей или меньшей степени брак их есть борьба и насилие. В нашей общине мы не только не думаем о личном наслаждении красотой, но избегаем всех соблазнов, ведущих к этому и возведенных в языческом мире в достоинство и предмет обожания; мы, напротив, только думаем о тех обязанностях уважения и любви к ближнему, которые мы имеем безразлично ко всем людям, к величайшей красоте и к величайшему уродству: мы воспитываем всеми силами это чувство, и потому в нас чувство любви к людям берет верх над соблазном красоты и побеждает его и уничтожает раздор, происходящий из половых сношений. Христианин женится только тогда, когда его соединение с женщиной, с которой они чувствуют взаимное влечение, не причинит никому огорчения. Кирилл говорит даже так: христианин почувствует влечение к женщине только тогда, когда он знает, что его соединение с ней не причинит никому горя. – Но разве это возможно? – возразил Юлий, – разве можно управлять своими влечениями? – Нельзя, когда им дана воля, но не дать им просыпаться и подниматься мы можем. Возьми пример отношений отцов с дочерьми, матерей с сыновьями, братьев с сестрами. Мать для сына, дочь для отца, сестра для брата, как бы она ни была прекрасна, – не предмет личного удовольствия, а любви, и чувства не просыпаются. Они проснулись бы только тогда, когда отец узнал бы, что та, которую он считал дочерью – не его дочь, или для сына мать, или для брата сестра, но и тогда чувство это было бы очень слабо и покорно, и во власти человека было бы удержать его. Чувство похоти было бы слабо, потому что в основу его положено чувство любви к матери, к дочери, к сестре. Почему ты не хочешь поверить, что в человеке может быть воспитано и утверждено такое чувство ко всем женщинам, как матерям, дочерям, сестрам, и что на основе этого чувства может вырасти чувство супружеской любви? Как брат, только тогда, когда он узнал, что та, которую он считал сестрою, не сестра, позволяет в себе подниматься к ней чувству любви, как к женщине, так точно христианин, только чувствуя, что любовь его не огорчает никого, позволяет чувству этому подниматься в душе. – Ну, а если два человека полюбили одну девушку? – Тогда один жертвует своим счастьем для счастья другого. – Но когда она любит одного из них? – Тогда пожертвует своим чувством тот, которого она менее любит, для счастья ее. – Ну, а если она любит обоих, и оба жертвуют собой, – она ни за кого не выйдет? – Нет, тогда старшие рассудят дело и посоветуют так, чтобы было наибольшее благо для всех, при наибольшей любви. – Но ведь так не делается. А не делается потому, что это противно природе человека. – Природе человека? Какой природе человека? Человек, кроме того, что животное, еще и человек, и правда, что такое отношение к женщине несогласно с животной природой человека, но оно согласно с его разумной природой. И когда он употребляет разум на служение своей животной природе, он делается хуже животного – он доходит до насилия, до кровосмешения, – то, до чего не доходит ни одно животное. Но когда он употребляет свою разумную природу на обуздание животной, когда животная природа служит разуму, тогда только, он достигает того блага, которое удовлетворяет его. V. – Но скажи мне о себе лично, – сказал Юлий. – Я вижу тебя с этой красавицей, ты, как видно, живешь с ней, и неужели ты не желаешь стать ее мужем? – Я не думал о том, – сказал Памфилий. – Она дочь христианской вдовы. Я служу им так же, как им служат другие. Я служу матери так же, как и дочери, и люблю их одинаково. Ты спросил меня: люблю ли я так, чтобы соединиться с ней? Вопрос этот тяжел мне. Но я отвечу прямо. Мысль эта приходила мне, но есть юноша, который любит ее, и потому я не смею еще думать об этом. Юноша этот христианин и любит нас обоих; и я не могу сделать поступка, который бы огорчил его. Я живу не думая об этом. Я ищу одного – исполнить закон любви к людям. Это единое на потребу. Я женюсь тогда, когда увижу, что так надо. – Но для матери не может быть безразлично приобрести доброго, трудолюбивого зятя. Она будет желать тебя, а не другого. – Нет, ей безразлично, потому что она знает, что, кроме меня, все наши готовы служить ей, как и всякому другому; и я не меньше, ни больше буду служить ей, если я буду или не буду ее зятем. Если же из этого вытечет мой брак с дочерью, я приму это с радостью, как я приму и брак ее с другим. – Не может этого быть! – вскрикнул Юлий. – Вот это-то и ужасно в вас, что вы сами обманываете себя! И этим вы обманываете других. Верно сказал мне про вас тот незнакомец. Слушая тебя, я невольно подчиняюсь красоте той жизни, которую ты описываешь мне, но, размышляя, я вижу, что всё это обман, и обман, ведущий к дикости, грубости жизни, приближающейся к животной. – В чем же ты видишь эту дикость? – А в том, что, поддерживая сами свою жизнь трудами, вы не имеете досуга и возможности заниматься науками и искусствами. Ты вот в оборванном одеянии, с огрубевшими руками и ногами, твоя спутница, которая бы могла быть богиней красоты, похожа на рабу. Нет у вас ни песен Аполлона, ни храмов, ни поэзии, ни игр – ничего, что дали боги для украшения жизни человека. Работать, работать, как рабы или как волы, чтоб только грубо кормиться – разве это не добровольное и безбожное отречение от воли и природы человека? – Опять природа человека! – сказал Памфилий. – Но в чем эта природа? В том ли, чтобы мучать непосильным трудом рабов, убивать своих братьев и брать их в рабы, из женщины делать предмет забавы?.. Всё это необходимо для той красоты жизни, которую ты считаешь свойственной природе человека. В этом ли природа человека, или в том, чтобы жить в любви и согласии со всеми, чувствовать себя членом одного всемирного братства? Ты тоже очень ошибаешься, если думаешь, что мы не признаем науки и искусства. Мы высоко ценим все способности, которыми одарена человеческая природа. Но на все способности, присущие человеку, мы смотрим, как на средства для достижения одной и той же цели, которой мы посвящаем всю нашу жизнь, а именно – исполнение воли Божьей. В науке и искусстве мы видим не потеху, годную только для увеселения праздных людей; мы требуем от науки и от искусства того же, что от всех занятий человеческих, – чтобы в них осуществлялась та же деятельная любовь к Богу и ближнему, которою проникнуты все дела христианина. Мы признаем за действительную науку только такие знания, которые помогают нам жить лучше, и искусство мы уважаем только тогда, когда оно очищает наши помыслы, возвышает душу, укрепляя наши силы, необходимые для трудовой любовной жизни. Такие знания мы, по мере возможности, не упускаем случая развивать в себе и в наших детях; и такому искусству мы охотно предаемся в свободное время. Мы читаем и изучаем писания, завещанные нам мудростью людей, живших до нас; мы поем стихи, пишем картины, и стихи и картины наши ободряют наш дух и утешают нас в минуты печали. Потому-то мы и не можем одобрять те применения, которые вы себе делаете из науки и искусства. Ваши ученые употребляют свою способность соображения на измышление новых средств для причинения зла людям: они усовершенствуют приемы войны, т. е. убийства; изобретают новые способы наживы, т. е. обогащения одних на счет других. Искусство ваше служит на сооружение и украшение храмов в честь богов, которым наиболее развитые из вас давно уже не верят, но веру в которых вы поддерживаете в других, рассчитывая, что таким обманом вы лучше удержите их под своею властью. Статуи воздвигаются в честь наиболее сильных и жестоких из ваших тиранов, которых никто не уважает, но все боятся. На театрах ваших даются представления, восхваляющие преступную любовь. Музыка служит для потехи ваших богачей, объедающихся и напивающихся на своих роскошных пирах. Живопись применяется к изображению в домах разврата таких картин, на которые не может, не краснея, взглянуть человек трезвый или не одурманенный животною страстью. Нет, не на это даны человеку те высшие способности, которые отличают его от зверей. Нельзя делать из них потеху для нашего тела. Посвящая всю свою жизнь на исполнение воли Божьей, мы тем более употребляем на это же служение и высшие наши способности. – Да, – сказал Юлий, – всё это было бы прекрасно, если бы жизнь при таких условиях была возможна: но жить так нельзя. Вы сами обманываете себя. Вы не признаете наших защит. А если бы не было римских легионов, разве вы бы могли жить покойно? Вы пользуетесь защитой не признавая ее. Даже некоторые из вас, ты сам говорил, защищали себя. Вы не признаете собственности, а пользуетесь ею, ваши же имеют ее и дают вам; ты сам не отдашь даром виноград, а продашь его и будешь покупать..... все это обман. Если бы вы вполне делали то, что говорите, тогда бы так; а то вы других и себя обманываете! Юлий разгорячился и высказал всё, что имел на душе. Памфилий молчал, ожидая. Когда Юлий кончил, Памфилий сказал: Напрасно ты думаешь, что не признавая ваших защит, мы ими пользуемся. Нам римские легионы не нужны, так как мы не придаем никакой цены тому, что требует защиты насилием, благо наше в том, что не требует защиты, и этого никто не может отнять у нас. Если же и проходят через наши руки вещественные предметы, представляющие в ваших глазах собственность, то мы не считаем их своими и передаем их тем, кому они нужны для пропитания. Мы продаем виноград желающим покупать его не ради собственной наживы, а единственно для того, чтобы приобретать нуждающимся необходимое для жизни. Если кто-нибудь пожелал бы отнять у нас этот виноград, мы бы отдали его без противления. По этой самой причине мы не боимся и нашествия дикарей. Если б они стали отнимать у нас произведения нашего труда, мы им уступали бы их; если бы они потребовали, чтобы мы работали на них, мы и это исполняли бы с радостью; и им не только не за что, но и не выгодно было бы нас убивать или мучать. Дикари скоро поняли бы и полюбили бы нас, и от них нам пришлось бы меньше терпеть, чем от окружающих нас теперь и преследующих нас просвещенных людей. Говорят, что только благодаря праву собственности получаются все те произведения, которыми люди питаются и живут; но, посуди сам, кем в действительности производятся все нужные для жизни предметы? Благодаря чьему труду накопляются эти богатства, которыми вы так гордитесь? Производится ли всё это теми, кто, сидя сложа руки, повелевают своими рабами и наемниками и которые одни пользуются собственностью, или теми бедными рабами, которые, ради куска хлеба, исполняют приказание своих хозяев и сами не пользуются никаким имуществом, получая на свою долю едва достаточно, для дневного пропитания? И почему же вы думаете, что рабы эти, не щадящие своих сил для исполнения распоряжений часто им даже вовсе непонятных, – почему вы думаете, что люди эти перестанут работать, когда им предстанет возможность работать разумную и понятную для них работу на себя и на тех, кого они любят и жалеют? Обвинения твои против нас состоят в том, что мы не достигаем вполне того, к чему стремимся, даже, что мы обманываем других, утверждая, что мы не признаем насилия и собственности и вместе с тем пользуясь ими. Если мы обманщики, то с нами и говорить нечего, и мы не заслуживаем гнева, ни обличения, а одного презрения. И презрение мы охотно принимаем, ибо одно из наших правил это признание своего ничтожества. Но если бы мы искренно стремились к тому, что мы исповедуем, то тогда обвинения твои нас в обмане были бы несправедливы. Если мы стремимся, как стремлюсь я и мои братья, к тому, чтобы, исполняя закон нашего учителя, жить без насилия и вытекающей из него собственности, то ведь мы стремимся к этому не для внешних целей: богатства, власти, почестей – всего этого мы ведь не приобретаем, – но для чего-то другого. Мы так же, как и вы, ищем блага: разница только в том, что мы и вы в различном видим благо. Вы верите, что благо в богатстве и почестях, а мы верим в другое. Вера наша указывает нам, что благо наше не в насилии, а в покорности, не в богатстве, а в отдаче всего. И мы, как растения к свету, не можем не стремиться туда, где видим наше благо. Мы не исполняем всего, чего мы хотим для нашего блага, т. е. не очистились совсем от насилия и собственности. Это правда. Но разве это может быть иначе? Ты стремишься к тому, чтобы иметь самую красивую жену, чтобы иметь самое большое имущество, – разве ты или кто-либо достиг этого? Если стрелок не попадет в цель, то разве оттого, что он много раз не попадал в цель, он перестанет метить в нее? То же и с нами. Благо наше – по учению Христа – в любви, любовь же исключает насилие и вытекающую из него собственность. Мы ищем нашего блага, но далеко не вполне и различно, каждый по-своему, достигаем его. – Да, но почему же вы не верите всей мудрости человеческой и отвернулись от нее, а верите одному вашему распятому учителю. Рабство ваше, покорность перед ним, вот что отталкивает меня. – Опять ты ошибаешься, и ошибается тот, кто думает, что мы исповедаем наше учение, имеем нашу веру, потому что так нам велел это человек, которому мы верим. Наоборот – те, которые ищут всей душой познания истины, общения с Отцом, те, которые ищут истинного блага, те невольно приходят на тот путь, по которому шел Христос, и потому, невольно становясь позади его, видят его перед собой. Все, любящие Бога, сойдутся на этом пути, и ты также. Он – Сын Божий и посредник между Богом и людьми, не потому что нам кто-нибудь сказал это и мы в это слепо верим, но потому что все те, которые ищут Бога, находят Его Сына перед собой, и невольно только через него понимают, видят и знают Бога. Юлий не отвечал и долго сидел молча. – Ты счастлив? – спросил он. – Ничего не желаю лучшего. Но мало того, я большей частью испытываю чувство недоумения, сознание несправедливости какой-то. За чт? именно я так огромно счастлив? – сказал Памфилий улыбаясь. – Да, – сказал Юлий, – может быть, я был бы счастливее, если бы я тогда не встретил незнакомца и дошел до вас. – А если ты думаешь так, так что же мешает тебе? – А жена? – Ты говорил, что она склонна к христианству, и она пойдет с тобой. – Да, но начата уже другая жизнь; как разбивать ее? Начата – надо доживать ее, – сказал Юлий, живо представив себе и недовольство отца, матери, друзей, и главное, всё то усилие, которое надо бы употребить, чтобы сделать этот переворот. В это время к двери лавки подошла девица, подруга Памфилия, с юношей. Памфилий вышел к ним, и юноша при Юлии рассказал, что он прислан от Кирилла закупить кожи. Виноград был уже продан, и пшеница закуплена. Памфилий предложил юноше идти с Магдалиной домой с пшеницей, а самому купить и принести кожи. – Тебе будет лучше, – сказал он. – Нет, Магдалине лучше идти с тобой, – сказал юноша и удалился. Юлий проводил Памфилия в лавку к знакомому купцу. Памфилий насыпал пшеницы в мешки и, положив малую часть Магдалине, вскинув свою тяжелую ношу, простился с Юлием и рядом с девицей пошел из города. На повороте из улицы Памфилий оглянулся и улыбаясь кивнул головой Юлию и так, еще радостнее улыбаясь, сказал что-то Магдалине, и они скрылись из глаз. Да, лучше бы я сделал, если бы тогда дошел до них, подумал Юлий. И в его воображении, сменяясь, восставали два образа: то сильный Памфилий с высокой, сильной девой, несущей на голове корзину, и их добрые и светлые лица, то тот свой домашний очаг, из которого он вышел утром и в который вернется: изнеженная, красивая, но прискучившая и постылая жена в уборах, запястьях, лежащая на коврах и подушках. Но Юлию некогда было думать, подошли купцы, товарищи, и началось обычное занятие, кончившееся обедом, с питьем и ночью с женою… VI. Прошло десять лет. Юлий не встречался более с Памфилием. И свидания с ним понемногу вышли из его памяти, и изгладилось впечатление о нем и о христианской жизни. Жизнь Юлия шла обычным чередом. За это время умер его отец, и он должен был принять всё торговое дело. Дело было сложное, были привычные покупатели, были продавцы в Африке, были приказчики, были долги, которые надо было собрать и которые надо было заплатить. Юлий невольно втянулся в дело и отдавал ему всё свое время. Кроме того, явились новые заботы. Он был избран на общественную должность. И это новое занятие, щекотавшее его самолюбие, было для него заманчиво. Кроме торговых дел, он занялся и общественным и, имея ум и дар слова, стал выдвигаться между другими, так что он мог достигнуть высокого общественного положения. В продолжение этих десяти лет в семейном быту его произошла тоже значительная и неприятная для него перемена. У него родилось трое детей, и это рождение детей удалило его от жены. Во-первых, жена его потеряла большую часть своей красоты и свежести; во-вторых, она меньше заботилась теперь о муже. Все ее нежности и ласки были сосредоточены на детях. Хотя дети и были отдаваемы, по обычаю язычников, кормилицам и няням, часто Юлий заставал их у матери, или ее не находил в ее покоях, а у ее детей. А дети большею частью тяготили Юлия, доставляя ему больше неприятностей, чем радостей. Занятый торговыми и общественными делами, Юлий оставил свою прежнюю разгульную жизнь, но ему нужно было, как он полагал, изящное отдохновение после трудов, и он не находил его у жены, тем более, что жена за всё это время всё больше и больше сходилась с своей рабыней-христианкой, всё больше и больше увлекалась новым учением и откидывала в своей жизни всё внешнее языческое, которое составляло прелесть для Юлия. Не находя в жене того, чего искал, Юлий сошелся с женщиною легкого поведения и с нею проводил те досуги, которые оставались у него от занятий. Если бы спросили у Юлия, счастлив ли он был или несчастлив за эти годы своей жизни, он бы не мог ответить: он был так занят! От одного дела и удовольствия он переходил к другому делу или другому удовольствию, но ни одно дело не было такое, при котором он бы был вполне доволен, которое бы он желал продолжать. Всякое дело было такое, что чем скорее он мог освободиться от него, тем было для него лучше, и ни одно удовольствие не было таково, которое бы не было чем-нибудь отравлено, к которому бы не примешивалась скука пресыщения. Так жил Юлий, когда с ним случилось событие, чуть не изменившее весь ход его жизни. На Олимпийских играх он участвовал в ристалищах и, проведя благополучно свою колесницу до конца, вдруг наскочил на другую, обгоняя ее. Колесо сломалось, он упал и сломал себе два ребра и руку. Повреждения его были тяжелы, но не опасны для жизни. Юлия отнесли домой, и он должен был пролежать три месяца. В эти три месяца среди тяжелых телесных страданий стала работать его мысль, и он имел досуг обдумывать свою жизнь, глядя на нее, как на жизнь постороннего человека. И жизнь его представлялась ему в мрачном свете, тем более, что в это же время случились три неприятные события, сильно огорчившие его: первое было то, что раб, надежный слуга еще отца его, получив в Африке дорогие камни, бежал с ними и сделал большой убыток и расстройство в делах Юлия. Второе было то, что наложница Юлия оставила его и избрала себе нового покровителя. Третье, и самое неприятное для Юлия было то, что во время его болезни были выборы на то место правителя, которое он надеялся занять, и место это занял его соперник. Все это, казалось Юлию, произошло от его болезни; болезнь же произошла оттого, что колесница его на одну толщину пальца взяла влево. Лежа один в постели, он невольно стал думать о том, от каких ничтожных случайностей зависело его счастье, и мысли эти навели его на другие и на воспоминания о прежних своих несчастиях, о попытке его уйти к христианам и о Памфилии, которого он не видал уже десять лет. Воспоминания еще усиливались беседами с женою, которая теперь часто была с ним во время его болезни и рассказывала ему про всё то, что она знала о христианах от своей рабыни. Рабыня эта жила одно время в той же общине, где жил Памфилий, и знала его. Юлий пожелал видеть ее рабыню и, когда она пришла к его ложу, подробно расспрашивал обо всем и в особенности о Памфилии. Памфилий, рассказывала рабыня, был одним из их лучших братьев и был любим и уважаем всеми; он был женат на той самой Магдалине, которую десять лет тому назад видел Юлий. И у них уж было несколько детей. – Да, тому человеку, который не верит в то, что Бог сотворил людей для их блага, – заключила рабыня, – надо пойти посмотреть их жизнь. Юлий отпустил рабыню и остался один, думая о том, чт? он слышал. Ему завидно было сличать жизнь Памфилия с своей, и он хотел не думать об этом. Чтобы развлечься, он взял ту греческую рукопись, которую положила ему жена, и стал читать ее. В рукописи он прочитал следующее: «Есть два пути, один – жизни и один – смерти. Путь жизни состоит в следующем: во-первых, ты должен любить Бога, создавшего тебя; во-вторых, ближнего своего, как самого себя; и всего того, чего не желаешь, чтобы случилось с собою, не делай и ты другому. Учение же, заключающееся в сих словах, следующее: благословляйте проклинающих вас, молитесь за врагов ваших и за ваших гонителей; ибо какое благодеяние, если вы любите любящих вас? Не делают ли то же язычники? Вы же любите ненавидящих вас, и вы не будете иметь врагов. Удаляйся от плотских и мирских прихотей. Если кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую, и будешь совершен. Если кто-либо принуждает тебя идти с ним одну версту, иди с ним две; если кто берет твою верхнюю одежду, отдай ему и рубашку; если кто взял у тебя твое, не требуй назад; ибо ты этого не можешь. Всякому просящему у тебя дай и не требуй назад; ибо Отец желает, чтобы всем было даруемо от его благодатных даров. Блажен дающий по заповеди… Вторая проповедь учения. Не убивай, не прелюбодействуй, не распутничай, не крадь, не волхвуй, не отравляй, не желай принадлежащего ближнему твоему. Не клянись, не лжесвидетельствуй, не злословь, не помни зла. Не будь двойственным в масли, ни двуязычным… Да не будет слово твое лживо, ни пусто, но согласно с делом. Не будь корыстолюбивым, ни хищником, ни лицемером, ни злонравным, ни надменным. Не предпринимай худого намерения против ближнего своего. Не имей ненависти ко всякому человеку, но одних обличай, за других молись, а иных люби более души своей… Чадо мое! избегай всякого зла и всего подобного ему. Не будь гневлив, ибо гнев ведет к убийству; ни ревнив, ни сварлив, ни вспыльчив: ибо из всего этого происходят убийства. Чадо мое! не будь похотлив, ибо похоть доводит до блуда; не будь срамословен, ибо из этого происходят прелюбодеяния. Чадо мое! не ворожи, ибо это ведет к идолопоклонничеству; не волхвуй, не чернокнижничай, не делай заговоров и не желай смотреть на подобные дела, потому что это – идолопоклонство. Чадо мое! не будь лжив, поелику ложь доводит до воровства, ни сребролюбив, ни тщеславен; ибо из всего этого происходят воровства. Чадо мое! не будь ропотником, ибо сие ведет к богохульству; ни дерзким, ни зломыслящим; ибо из всего этого происходят богохульства. Но будь кроток, потому что кроткие наследуют землю. Будь долготерпелив, и милостив, и не злобив, и смирен, и добр, и всегда трепещи слов, которые ты услышал. Не превозносись и не давай душе своей дерзости. Да не прилепляется душа твоя к гордым, но обращайся с праведными и смиренными. Всё, что случается с тобой, принимай как благо, зная, что без Бога ничего не бывает… Чадо мое! не причиняй разделения, спорящих же примиряй. Не простирай рук к принятию и не сжимай при отдавании. Не колеблись давать и отдавая не ропщи: ибо ты узнаешь, кто добрый Мздовоздаятель. Не отвращайся от нуждающегося, но во всем имей общение с братом своим и ничего не называй своею собственностью: ибо если вы соучастники в нетленном, то тем более в вещах тленных! От юности учи детей своих страху Божию. Во гневе своем не повелевай рабом своим или рабою, дабы они не перестали бояться Бога, сущего над обоими вами; ибо он не приходит призывать, судя по лицам, но он призывает тех, коих уготовал Дух». А путь смерти следующий: прежде всего он злой и исполнен проклятия; здесь убийство, прелюбодеяние, похоть, блуд, воровство, идолослужение, волшебство, отравление, хищение, лжесвидетельство, лицемерие, двоедушие, коварство, гордость, злоба, высокомерие, алчность, сквернословие, зависть, дерзость, заносчивость, тщеславие; здесь гонители добрых, ненавистники истины, любители лжи, не признающие воздаяния за праведность, не прилепляющиеся к добру, ни к праведному суждению, бдительные не в добре, но в зле, от которых далеки кротость и терпение; здесь же любящие суету, гоняющиеся за мздовоздаянием, не имеющие сострадания к бедному, не трудящиеся за утружденных, не знающие Творца своего, убийцы детей, погубители образа Божия, отвращающиеся от нуждающегося, притеснители угнетенного, защитники богатых, беззаконные судьи бедных, грешники во всем! Берегитесь, дети, от всех таких людей!»… Еще далеко не дочтя рукопись до конца, с ним случилось то, что бывает с людьми, с искренним желанием истины читающими книгу, т. е. чужие мысли, случилось то, что он вступил душой в общение с тем, кто внушил их. Он читал, вперед угадывая то, что будет, и не только соглашаясь с мыслями книги, но как будто сам высказывая эти мысли. С ним случилось то обыкновенное, не замечаемое нами, но таинственнейшее и значительнейшее явление в жизни, состоящее в том, что так называемый живой человек становится истинно живым, когда вступает в общение, соединяется в одно с так называемыми умершими и живет с ними одною жизнью. Душа Юлия соединилась с тем, кто писал и внушил эти мысли, и после этого общения он оглянулся на себя, на свою жизнь. И сам он и вся его жизнь показалась ему одной ужасающей ошибкой. Он не жил, а только губил в себе всеми заботами о жизни и соблазнами возможность истинной жизни. – Не хочу губить жизнь, хочу жить, идти по пути жизни, – сказал он себе. Он вспомнил всё, что ему говорил Памфилий в их прежних беседах, и всё это теперь показалось так ясно и несомненно, что он удивлялся тому, как мог он тогда поверить незнакомцу и не исполнить своего намерения уйти к христианам. Он вспомнил тоже то, что сказал ему незнакомец: «пойди тогда, когда испытаешь жизнь». – Ну вот, я испытал жизнь и ничего не нашел в ней. – Он вспомнил тоже слова Памфилия о том, что когда бы он ни пришел к нему, они будут рады принять его. – Нет, довольно заблуждаться и страдать, – сказал он себе. – Брошу всё и пойду к ним жить так, как сказано здесь. Он сказал жене, и жена его была восхищена его намерением. Жена была готова на всё. Дело стояло только за тем, как привести его в исполнение. Как поступить с детьми? Взять ли их с собой или оставить у бабушки? Как взять их? Как после нежности их воспитания подвергнуть их всем трудностям суровой жизни? Рабыня предложила идти с ними. Но мать боялась за детей и говорила, что лучше оставить их у бабушки, а идти одним. И на этом оба согласились. Всё было решено, только болезнь Юлия задерживала исполнение. VII. В таком расположении духа Юлий заснул. На утро ему сказали, что проезжий искусный врач желает его видеть, обещаясь скоро помочь. Юлий с радостью принял врача. Врач был не кто иной, как тот самый незнакомец, которого встретил Юлий, когда шел к христианам. Осмотрев его раны, врач предписал приемы трав для подкрепления сил. – Буду ли я в состоянии работать рукою? – спросил Юлий. – О, да. Править колесницей, писать – да. – Но тяжелую работу – копать? – Я не думал об этом, – сказал врач, – потому что это не может быть тебе нужно по твоему положению. – Напротив, это-то мне и нужно, – сказал Юлий и рассказал врачу, что с тех пор, как он видел его, он последовал его совету, испытал жизнь; но жизнь не дала ему того, что она обещала, а, напротив, разочаровала его, а что он теперь хочет привести в исполнение то намерение, о котором говорил тогда. – Да, видно, пустили они в дело все свои обманы и прельстили тебя, так что ты в твоем положении, с теми обязанностями, которые лежат на тебе, особенно по отношению к детям, не видишь всё-таки их заблуждений. – Прочти это, – сказал Юлий, подавая врачу рукопись, которую он читал. Врач взял рукопись, взглянул на нее. – Знаю я это, – сказал он, – знаю этот обман и удивляюсь тому, что такой умный человек, как ты, может попасться в такую ловушку. – Я не понимаю тебя. В чем ловушка? – Всё дело в жизни, и вот они, эти софисты[11 - Софисты – лжемудрецы, ловкими доказательствами выдающие ложь за истину.] и бунтовщики против людей и богов предлагают счастливый путь жизни. Под таким путем жизни они разумеют такой путь жизни, при котором все люди были бы счастливы – не было бы ни войн, ни казней, ни бедности, ни распутства, ни ссор, ни злобы. И они утверждают, что такое состояние людей будет тогда, когда люди будут исполнять заповеди Христа: не ссориться, не блудить, не клясться, не насиловать, не враждовать народу против народа. Но они ошибаются или обманывают тем, что они цель принимают за средство. Цель в том, чтобы не ссориться, не клясться, не блудить и т. д., и эта цель достигается только средствами общественной жизни. А то они говорят почти то же, что сказал бы учитель стрельбы, сказав: в цель ты попадешь тогда, когда стрела твоя будет лететь по прямой линии к цели. Да как сделать, чтобы она летела по прямой – в этом задача. И задача эта достигается в стрельбе тем, что тетива натянута, лук упруг, стрела пряма. То же и с жизнью людей. Наилучшая жизнь людей, такая, при которой не надо ссориться, блудить, убивать – достигается тем, чтобы была тетива – правители, упругость лука – сила власти, и прямая стрела – справедливость законов. Они же под предлогом лучшей жизни разрушают всё то, что улучшило и улучшает жизнь. Они не признают ни правителей, ни власти, ни законов. – Но они утверждают, что без правителей, власти и законов жизнь будет лучше, если люди будут исполнять закон Христа. – Да, но что ручается, что люди будут исполнять его? Ничто? Они говорят: вы испытали жизнь при власти и законах, и жизнь не стала совершенной, испытайте же отсутствие власти и законов, и жизнь станет совершенной. Вы не имеете права отрицать этого, потому что вы не испытывали. Но тут-то явен софизм этих безбожников. Говоря так, разве они не то же говорят, чт? сказал бы человек земледелец; ты сеешь в землю и закрываешь семена, и всё-таки урожай не таков, какого бы ты хотел; а я советую тебе, сей в море, тогда будет лучше. И ты не имеешь права отрицать мое положение, потому что ты его не испытывал. – Да, это справедливо, —сказал начавший колебаться Юлий. – Но мало этого, – продолжал врач. – Допустим нелепое, невозможное, что основы христианского учения могут быть сообщены всем людям приемом каких-нибудь капель, и что вдруг все люди будут исполнять учение Христа, любить Бога и ближнего и исполнять заповеди; допустим это, и всё-таки путь жизни по их учению не выдерживает разбора. Жизни не будет и жизнь прекратится. Учитель их был холостой бродяга, такими будут и последователи его, по нашему предположению – и весь мир. Теперь живущие проживут, но дети их не выживут или выживет один из десяти. По учению их, все дети должны быть равны – для каждой матери и отца – свои и чужие. Как же уберегутся эти дети, когда мы видим, что вся страсть, любовь к этим детям, вложенная в матерей, едва охраняет детей от погибели, что же будет, когда это будет одно сожаление, равное ко всем детям? Какого взять и сохранять ребенка? Кто будет просиживать ночи с больным вонючим детищем, кроме матери? Природа сделала броню ребенку – любовь матери; они снимают ее, ничем не заменяя. Кто выучит сына, кто вникнет в его душу, как не отец его? Кто предотвратит от опасностей? Это всё устраняется. Устраняется вся жизнь, т. е. продолжение рода человеческого. – И это справедливо, – сказал Юлий, увлеченный красноречием врача. – Нет, друг мой, оставь бредни и живи разумно, особенно теперь, когда на тебе лежат такие великие, важные и настоятельные обязанности. Исполнение их есть дело чести. Ты дожил до второго периода сомнений, но иди дальше, и сомнений не будет. Первая и несомненнейшая твоя обязанность – это воспитание детей, которым ты пренебрег. Обязанность твоя в отношении их есть то, чтобы сделать их достойными слугами республики. Республика дала тебе всё, что ты имеешь, ты должен и сам служить ей и дать ей достойных слуг в своих детях. Этим же самым ты даешь благо и детям. Другая твоя обязанность – это служение обществу. Тебя огорчила и разочаровала твоя неудача – это случайность временная. Без усилий и борьбы ничего не достается. И радость торжества только тогда, когда победа была трудна. Предоставь твоей жене забавляться болтовней христианских писаний. Ты же будь мужем и воспитай детей быть мужами. Начни эту деятельность сознанием своего долга и отпадут все твои сомнения. Они и пришли к тебе от болезненного состояния. Исполни свои обязанности по отношению к республике своим служением ей и приготовлением своих детей к этой службе; поставь их на ноги, чтобы они могли заменить тебя, и тогда спокойно отдавайся той жизни, которая влечет тебя, а до тех пор ты не имеешь права, да если бы отдался, то ничего не нашел бы, кроме страдания. VIII. Лекарственные ли травы или советы мудрого врача подействовали на Юлия, но очень скоро он ободрился и его мысли о христианской жизни показались ему бредом. Врач, пробыв несколько времени, уехал. Юлий же скоро после него встал и, пользуясь его советами, начал новую жизнь. Он взял учителя для детей и сам следил за их учением. Свое же время всё проводил в общественных делах, и очень скоро приобрел в городе большое влияние. Так прожил Юлий год, и в этот год ни разу не вспомнил даже о христианах. Но по истечении года назначен был в их городе суд над христианами. В Киликию приехал посланный от римского императора для подавления христианской проповеди. Юлий слышал о мерах, принимаемых против христиан, и полагая, что это не коснется христианской общины, в которой жил Памфилий, не думал о нем. Но однажды, когда шел по площади в место своего управления, к нему подошел пожилой, бедно одетый человек, которого он не узнал сначала. Это был Памфилий. Памфилий шел к нему. – Здравствуй, друг, – сказал он ему. – У меня к тебе есть великая просьба, но не знаю, захочешь ли ты во время теперешнего гонения на христиан признавать [меня] своим другом, и не боишься ли ты потерять свое место сношениями со мной. – Я никого не боюсь, – отвечал Юлий, – и в доказательство прошу тебя идти со мной ко мне. Я пропущу даже свое дело на площади с тем, чтобы говорить с тобой и быть тебе полезным. Пойдем со мной. Чей это ребенок? – Это сын мой. – Впрочем, я бы мог не спрашивать. Я узнаю твое лицо в нем. Узнаю и эти голубые глаза и могу не спрашивать о том, кто твоя жена. Это та красавица, которую я шесть лет тому назад видел с тобой. Это ее глаза. – Ты угадал, – отвечал Памфилий. – Скоро после того, как мы виделись с тобой, она стала моей женой. Друзья вошли в дом Юлия. Юлий вызвал жену и отдал ей мальчика, а сам провел Памфилия в свою роскошную, уединенную комнату. – Здесь ты можешь всё говорить, никто не услышит нас, – сказал Юлий. – Я не боюсь того, чтоб меня услышали, – отвечал Памфилий. – Даже просьба моя состоит не в том, чтобы тех христиан, которые взяты, не судили и не казнили, а только в том, чтобы им позволили всенародно высказать свою веру. И Памфилий рассказал о том, что христиане, взятые властями, из темницы дали знать о своем положении в свою общину. Старец Кирилл, зная об отношениях Памфилия к Юлию, поручил Памфилию идти просить за христиан. Христиане не просили о помиловании. Они считали призванием своей жизни: свидетельство истины учения Христа. Они могли свидетельствовать это длинной, 80-летней жизнью, или свидетельствовать то же самое мученичеством. То и другое им было безразлично, и смерть плотская, неизбежная для них, была одинаково не страшна и радостна сейчас или через 50 лет; но им желалось, чтобы жизнь их служила бы на пользу людям, и потому они послали Памфилия хлопотать о том, чтобы суд и казнь были при народе. Юлий подивился просьбе Памфилия, но обещался сделать всё, чт? от него зависит. – Я обещал тебе свое заступничество, – сказал Юлий, – но я обещал тебе его по моей дружбе к тебе и тому особенному доброму чувству размягчения, которое ты всегда вызываешь во мне; но должен признаться тебе, что учение ваше я считаю самым безумным и зловредным. Я могу судить про это, потому что сам очень недавно в минуты разочарования и болезни, в упадке духа, разделял опять ваши взгляды и опять чуть было не бросил всё и не ушел к вам. Я знаю, на чем зиждется ваше заблуждение, потому что прошел через него – на любви к себе, на слабости духа и на болезненном расслаблении. Это вера баб, а не мужей. – Но почему же? – А потому что, признавая то, что в природе человека лежит раздор и вытекающие из него насилия, вы хотите не принимать в них участия; предавать их другим и, не внося своего участия, пользоваться устройством мира, основанным на насилии. Разве это справедливо? Мир всегда стоял тем, что были властители. Властители эти брали на себя весь труд и всю ответственность, ограждали нас от внешних и внутренних врагов. И взамен этого мы, подданные, покорялись этим властителям, воздавали им почести или помогали им в их служении. Вы же из гордости, вместо того, чтобы своим трудом участвовать в делах республики и по мере заслуг подниматься трудом выше и выше в уважении людей, вы сразу, по своей гордости, признаете всех людей равными, для того, чтобы никого не считать выше себя, а считать себя равными Кесарю. Вы сами так думаете и учите так других. И для слабых и ленивых соблазн этот велик. Вместо труда, всякий раб сразу считает себя равным Кесарю. Но мало этого: вы отрицаете и подати, и рабство, и суд, и казни, и войну,– всё то, что держит вместе людей. Если бы люди послушали вас, общество бы распалось и мы бы вернулись к временам дикости. Вы в государстве проповедуете разрушение государства. Но самое существование ваше обусловлено государством. Не будь этого, и вас бы не было. Вы бы все были рабами скифов или первых дикарей, которые бы узнали о вашем существовании. Вы – как нарыв, разрушающий тело, но могущий появиться и питаться только телом. И живое тело борется с ним и подавляет его. То же делаем и мы с вами и не можем не делать. И, несмотря на обещание мое помочь тебе в исполнении вашего желания, я смотрю на ваше учение, как на самое вредное и низкое. Низкое потому, что я считаю, что грызть ту грудь, которая тебя питает, не честно, не справедливо пользоваться благами республики и, не принимая участия в том устройстве, которым она держится, разрушать ее. – В твоих словах, – сказал Памфилий, – было бы много справедливого, если б действительно мы так жили, как ты думаешь. Но ты не знаешь нашей жизни, и составил себе ложные представления о ней. Те средства к жизни, которыми мы пользуемся для себя, достижимы без помощи насилия. Человек так устроен, что в здоровом состоянии он может своими руками заработать гораздо больше того, что необходимо для его жизни. Живя же вместе, мы в состоянии трудом сообща прокормить наших детей и стариков, больных и слабых. Ты говоришь о властителях, что они ограждают людей от внешних и внутренних врагов. Но мы любим врагов, и потому у нас нет их. Ты говоришь, что мы, христиане, возбуждаем в рабе желание быть Кесарем. Напротив того, и словом и делом мы проповедуем одно: терпеливое смирение и труд, – самый простой, считающийся низким, труд рабочего человека. Мы не знаем и не понимаем ничего в государственных делах. Мы знаем одно, и знаем это несомненно, что благо наше только там, где благо других людей, и мы ищем этого блага. Благо же всех людей в их единении. Единение же достигается не насилием, но любовью. Насилие разбойника над прохожим для нас так же возмутительно, как насилие войска над пленным, судьи над казненным, и мы не можем сознательно участвовать ни в том, ни в другом. Пользоваться же без труда насилием мы не можем. Насилие отражается на нас. Но наше участие в насилии состоит не в приложении его, а в покорном перенесении его над собою. – Да, – прервал его Юлий, – но вы только делаете вид, что вы мученики и рады гибнуть за истину; но истина не на вашей стороне; вы гордые безумцы, разрушающие все основы общественной жизни. Вы на словах проповедуете любовь, но если разобрать то, что вытекает из вашей любви, то выходит совсем другое – из нее вытекает варварство, возвращение к дикому состоянию убийства, насилия, грабежа, которые, по вашему учению, не должны быть ничем сдержаны. – Нет, это не так, – сказал Памфилий. – И если только ты действительно захочешь внимательно и беспристрастно разобрать то, что вытекает из нашего учения и нашей жизни, то сам увидишь, что не только из них не вытекают убийства, насилия и грабежи, но, наоборот, успешно бороться с подобными преступлениями возможно только теми средствами, которые мы применяем. Убийство, грабежи и всяческое зло было всегда в мире и до христианства; и с ними люди всегда боролись, только безуспешно, теми средствами, которые мы отрицаем. Средства эти, отвечающие насилием на насилие, не сдерживают преступлений, а только возбуждают их, распространяя среди людей ожесточение и злобу. Взгляни на могущественное римское государство. Ни в какой другой стране не хлопочут столько о законах, сколько в Риме. Изучение и совершенствование законов там возведены даже в особую науку. Законы преподают в школах, обсуждаются в сенате, самые способные граждане занимаются их улучшением и применением. Законное правосудие считается высшею доблестью, и должность судьи пользуется особым почетом, между тем всем известно, что в настоящее время нет на свете города, более погрязшего в разврате и преступлениях, чем Рим. Вспомни историю Рима, и тебе бросится в глаза, что народ римский в прежние более первобытные времена отличался добродетелями, несмотря на то, что тогда законы не были еще выработаны. В наше же время, рядом с изучением, улучшением и применением законов, нравы римлян всё больше и больше развращаются, число преступлений всё увеличивается, и самые виды преступлений становятся более разнообразными и искусными. Да иначе и быть не может. Успешно бороться с преступлениями, как и со всяким злом, возможно только христианским орудием – любви, а не языческим орудием мести, наказания, насилия. Я думаю, что ты и сам желал бы, чтобы люди не из страха наказания воздерживались от зла, но чтобы они не хотели делать зло. Неужели ты желал бы, чтобы люди походили на тех заключенных в тюрьмах, которые только потому не делают зла, что их сторожат часовые? Законами предупреждения, пресечения и наказания не сделается того, чтобы люди хотели не делать зла, а хотели бы делать добро. Достигать этого можно только тогда, когда борешься со злом в самом его корне, лежащем внутри человека. Мы так и делаем, а вы боретесь только с наружными последствиями зла. До самого же его источника вы не можете добраться, потому что не ищете его и не знаете, где он. Самые обыкновенные и часто повторяющиеся преступления, как убийства, грабежи, кражи, обманы, вытекают из стремления людей увеличивать свой достаток, а иногда даже – только приобресть необходимое пропитание, которое почему-либо не дается другим путем. Из этих преступлений некоторые караются законом, хотя самые сложные и обширные по своему значению совершаются под крылом этого же закона, как-то: крупные торговые обманы и вообще все разнообразные виды обирания бедных богатыми. Те из этих преступлений, которые караются законом, этим действительно несколько сдерживаются или, вернее, затрудняются некоторые простые виды преступлений, и преступники из опасения наказания действуют осторожнее и искуснее, изобретая новые виды преступлений, неуловимые законом. При христианской же жизни человек самым своим образом жизни предохраняет себя от таких преступлений, вызываемых, с одной стороны, погонею за наживою, а с другой – неравномерным скоплением наживы в одних руках. Мы сдерживаем преступления других, грабежи и убийства только тем, что, пользуясь для самих себя только самым необходимым для жизни и отдавая другим весь свой свободный труд, мы, христиане, не соблазняем других накопленными богатствами, редко имея под руками больше того, что нужно для нашего дневного пропитания. Голодный человек, впадающий в отчаяние и готовый совершить преступление ради куска хлеба, если придет к нам, то без всякого преступления найдет у нас то, что ему нужно, так как мы для того и живем, чтобы делиться последним с голодными и холодными. И выходит, что одни преступники сами удаляются от нас, а другие сближаются с нами, находят свое спасение и перестают быть преступниками, понемногу становясь работниками, трудящимися на общую пользу людей. Другой разряд преступлений вызывается необузданностью страстей, например, ревностью, местью, животной любовью, гневом, ненавистью. Подобные преступления никогда не сдерживаются законами. Человек, совершающий их, находится в животном состоянии полной разнузданности какой-либо страсти и не может соображать о последствиях своего поступка. Препятствие только разжигает его страсть. А потому помощью законов невозможно бороться с такими преступлениями. Мы же действительно боремся с ними. Мы веруем, что только в духе человек найдет удовлетворение и смысл своей жизни, и что, служа своим страстям, он не может получить удовлетворения. Мы сами укрощаем свои страсти трудовою, любовною жизнью и развиваем в себе силу духа; и чем больше разрастется наше число, чем шире и глубже распространится наша вера, тем неизбежнее уменьшится число таких преступлений. Наконец третий разряд преступлений совершается из желания помочь людям. Из желания облегчить участь народа, некоторые люди, заговорщики, убивают тирана, думая, что они этим помогут большинству. Источник таких преступлений лежит в том, что люди думают, что можно при помощи зла творить добро. Эти преступления из-за идеи не только не сдерживаются применением к ним законной кары, но, наоборот, только поощряются и распространяются карательными мерами. Сами люди, совершающие подобные преступления, хотя и заблуждаются, но действуют под влиянием доброго побуждения, из желания служить людям. Они люди искренние, готовые жертвовать собою и не отступающие ни перед какими опасностями. И потому страх наказания не сдерживает их. Наоборот, опасности их воодушевляют, и страдания и казнь возводят их в положение героев, привлекают к ним сочувствие других людей и увлекают других на тот же путь. Это мы видим в истории всякого народа. Мы, христиане, веруем, что зло пройдет только тогда, когда все поймут несчастие, неизбежно вытекающее из него для себя и для других. Мы знаем, что братство достигается только тогда, когда каждый из нас будет братом, – что нельзя устроить братство без братьев. И мы, хотя видим заблуждение заговорщиков, но ценим их искренность и самоотречение и сближаемся с ними в том хорошем, чт? в них есть. Они же видят в нас не врагов, а людей таких же искренних и желающих добра людям, как и они, и многие из них переходят на нашу сторону, убеждаясь в том, что тихая трудовая жизнь, проводимая в неотступной заботе о других, несравненно и полезнее для людей и труднее их минутных подвигов, сопряженных с человеческими жертвами. И такие люди, примкнувшие к нам, оказываются одними из самых деятельных и сильных духом изо всех братьев в наших общинах. Кто же успешнее борется с преступлениями всякого рода и больше содействует их искоренению, мы ли, христиане, показывающие радостность духовной жизни, из которой не вытекает зла, мы, действующие примером и любовью, – или же ваши правители и судьи, постановляющие приговоры по букве мертвого закона и в конец губящие своих жертв или доводящие их до самого крайнего ожесточения? – Когда послушаешь тебя, – сказал Юлий, – то выходит, как будто вы и правы. Но скажи же мне, Памфилий, – почему люди относятся к вам враждебно, преследуют вас, гонят и убивают? Почему из вашего учения любви вытекает раздор? – Причина этому не в нас самих, а вне нас. Сейчас я говорил о таких преступлениях, которые признаются преступлениями одинаково и государством и нами. Эти преступления представляют такой вид насилия, который нарушает временно установленные законы какой-либо страны. Но помимо этих законов, люди сознают в себе еще другие законы вечные, общечеловеческие, написанные в сердцах всех людей. Мы, христиане, подчиняемся этим божеским общечеловеческим законам, признавая в словах и жизни нашего учителя наилучшее, самое ясное и полное их выражение. А потому в наших глазах преступление есть всякое насилие, нарушающее заповеди Христа, так как они выражают закон Божий. Мы признаем, что, ради возможного избежания вражды против нас, нам следует исполнять и государственные законы той страны, в которой мы живем; но мы ставим выше всего закон божеский, управляющий нашей совестью и разумом, мы можем исполнять только те государственные законы, которые не противны Божескому. Кесарево – Кесарю, а Божье – Богу. Мы имеем в виду не только преступления законов одного какого-либо государства, в пределах которого мы случайно родились и должны жить; но прежде всего избегаем преступлений против воли Божьей, общей всей природе человеческой. И потому наша борьба с преступлениями и шире и глубже вашей – государственной. И вот это самое признание нами закона Божеского за высший закон тревожит и возмущает людей, ставящих выше всего какой-нибудь частный закон, например, закон своего государства или даже, как часто бывает, возводящих в закон обычай своей среды. Не желая или не будучи в состоянии стать людьми в настоящем смысле, в том смысле, в котором Христос говорил, что истина сделает нас свободными, эти люди ограничиваются положением подданного того или другого государства или члена общества, и потому естественно питают вражду к тем, которые видят и признают более высокое назначение человека. Не желая или не будучи в состоянии сами сознать это высшее назначение, они не допускают его для других. О них и говорил Христос: «Горе вам, законники, что вы взяли ключи разумения; сами не вошли и входящим воспрепятствовали». От них-то и исходят те гонения против нас, которые тебя смущают. Мы сами ни к кому не питаем вражды, даже и к тем, которые нас гонят, и наш образ жизни никому не наносит ни вреда, ни ущерба. Если люди раздражаются против нас и даже питают к нам вражду, то это может быть только оттого, что наша жизнь колет им глаза, обличая их жизнь, основанную на насилии. Прекратить такую вражду против нас, исходящую не от нас, мы не имеем возможности, потому что не можем перестать понимать ту истину, которую мы поняли, – не можем зажить противно нашей совести и нашему разуму. Про эту самую вражду, которую наша вера вызывает в других против нас, наш учитель сказал: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч». Христос испытывал на себе эту вражду и нас, своих учеников, не раз предупреждал о ней. «Меня, говорил он, мир ненавидит, потому что я свидетельствую о нем, что дела его злы». «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое, а как вы не от мира, но я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир». «Наступает время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу». Но, как и Христос, мы не боимся убивающих тело, и потом не могущих ничего более сделать. Освещенные светом истины, мы живем в этом свете, и жизнь эта не знает смерти. Плотские же страдания и смерть не минуют никакого человека. Придется в свое время и нашим палачам страдать телом и умирать; и ужас берет, когда подумаешь, как мучиться они будут, несчастные, беспомощные перед плотской смертью, теряя в ней всё то, чего они с такими хлопотами, с такими напряженными усилиями достигли в течение всей своей жизни. От этих ужаснейших из всех страданий мы, слава Богу, предохранены, так как счастие для нас лежит не в том, чтобы не страдать телом и не умирать, а в том, чтобы, возвысив в себе жизнь духа, сохранять свое равновесие при всех обстоятельствах – радостно сознавать разумность и неизбежность для нас всего того, что помимо нашей воли происходит с нами и, главное, знать, что мы верны нашей совести и разуму, этим высшим дарам, вложенным в человека самим источником истины. И мы не страдаем от наших гонителей, враждующих против нас. Страдаем не мы, а они страдают от их чувства вражды и ненависти, которое они, как змею на груди, взлелеяли в своем сердце. «Суд над нами состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет; потому что дела их были злы». Смущаться тут нечего, потому что истина берет свое. «Овцы слышат голос пастыря и идут за ним, потому что знают голос его». «И не гибнет стадо Христово, а растет, привлекая к себе новых овец со всех сторон земли, ибо дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, хотя и не знаешь, откуда приходит и куда уходит». – Да, – прервал его Юлий, – но много ли искренних между вами? Часто вас обвиняют в том, что вы только делаете вид, что вы мученики и рады гибнуть за истину, но истина не на вашей стороне, вы – гордые безумцы, разрушающие все основы общественной жизни. Памфилий ничего не отвечал и с грустью глядел на Юлия. IX. В то время, как Юлий говорил это, в комнату вбежал маленький сын Памфилия и прижался к отцу. Несмотря на все ласки жены Юлия, он убежал от нее и прибежал к отцу. Памфилий вздохнул и приласкал сына и поднялся, но Юлий удержал его, прося остаться и еще побеседовать и пообедать. – Меня удивляет, – сказал Юлий, – что ты женился и имеешь детей. Я не могу понять, каким образом вы, христиане, можете при отсутствии собственности воспитывать детей. Каким образом ваши матери могут жить спокойно, зная необеспеченность и беспомощность своих детей. – Почему же наши дети менее обеспечены, чем ваши? – Да потому, что у вас нет рабов, нет имущества. Жена моя очень склонна к христианству; она даже одно время хотела бросить эту жизнь. Это было шесть лет тому назад. Я хотел с нею вместе уйти. Но прежде всего ее испугала та необеспеченность, та нужда, которая предстояла детям, и я не мог не согласиться с нею. Это было во время моей болезни. Вся моя жизнь опротивела мне, и я хотел всё бросить. Но тут страх жены, и с другой стороны разъяснения врача, который лечил меня, убедили меня, что христианская жизнь, как вы ее ведете, возможна и хороша для несемейных, но что семейным людям, матерям с детьми, в ней нет места. Что при жизни, как вы ее понимаете, жизнь, т. е. род человеческий должен прекратиться. И это совершенно справедливо. Поэтому появление тебя с ребенком особенно удивило меня. – Не только один ребенок. Дома остался еще один, грудной и 3-х летняя девочка. – Объясни же мне, как это делается. Я не понимаю. Я пять лет тому назад был готов бросить всё и идти к вам. Но у меня были дети, и я понял, что, как бы ни хорошо было мне, я не имел права жертвовать детьми, и остался для них жить попрежнему, чтобы вырастить их в тех условиях, в которых я сам вырос и жил. – Странно, – сказал Памфилий. – Мы рассуждаем совершенно обратно. Мы говорим: если бы взрослые люди жили по-мирски – это еще можно простить, потому что они уже испорчены; но дети? Это ужасно! Жить с ними в миру и соблазнять их! «Горе миру от соблазнов: ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит». Так говорит наш учитель, и потому, не для возражения я говорю это, а потому что это действительно так – самая главная необходимость жить так, как мы все живем, вытекает для нас из того, что среди нас есть дети, те существа, про которых сказано: «Если не будете как дети, не войдете в царство небесное». – Но как может христианское семейство не иметь определенных средств к жизни? – Средство к жизни по нашей вере есть только одно: любовная работа на людей. Ваше же средство есть насилие. Оно может уничтожиться, как уничтожаются богатства, и тогда остается одна работа и любовь людей. Мы считаем, что то, чт? есть основа всего, того и надо держаться, увеличивая его. И когда это есть, то семья живет и даже благоденствует. Нет, – продолжал Памфилий – если бы я сомневался в истинности учения Христа и если колебался бы в исполнении его, то и сомнение и колебания мои кончились бы тотчас, если бы я подумал об участи детей, воспитанных в язычестве, в тех условиях, в которых ты вырос и растут твои дети. Какие бы мы, некоторые люди, ни делали устройства жизни – с дворцами, рабами и произведениями чуждых стран, привозимыми к нам, жизнь большинства людей всё-таки остается такою, какая она есть, какой она должна быть. Обеспечение этой жизни остается всегда одно: любовь людей и труд. Мы хотим сами освободить себя и своих детей от этих условий и посредством насилия – не любовно заставляем людей служить нам, и – удивительное дело! – чем больше мы, как будто, обеспечиваем себя, этим мы тем больше лишаем себя истинного естественного и вечного обеспечения – любви. Чем больше власть владыки, тем меньше к нему любви. То же и с другим обеспечением – трудом. Чем больше человек избавляет себя от труда и приучается к роскоши, тем менее он становится способным к труду; тем более лишается истинного и вечного обеспечения. И эти-то условия, в которые люди ставят детей своих, они называют обеспечением. Возьми твоего сына и моего и пошли их теперь найти дорогу, передать распоряжение, сделать нужное дело, и посмотри, который из двух лучше сделает; а попробуй отдать их на воспитание, – которого из двух охотнее возьмут? Нет, не говори этих ужасных слов, что христианская жизнь возможна только для бездетных. Напротив, можно сказать, языческой жизнью жить простительно только бездетным. Но горе тому, кто соблазнит единого из малых сих. Юлий молчал. – Да, – сказал он, – может, ты и прав, но воспитание детей начато, лучшие учителя учат их. Пускай они узнают всё, что мы знаем. Вреда от этого не может быть. А для меня и для них время есть еще. Они могут придти к вам, когда будут в силе, если найдут это нужным. Я же могу сделать это, когда поставлю на ноги детей и останусь свободным. – Познаете истину и свободны будете, – сказал Памфилий. Христос дает сразу полную свободу; мирское учение никогда не дает ее. Прощай. И Памфилий ушел с сыном. Суд состоялся гласный, и Юлий видел на нем Памфилия, как он с другими христианами убирал тела мучеников. Он видел его, но, опасаясь высшей власти, не подошел к нему и не подозвал к себе. X. Прошло еще двенадцать лет. Жена Юлия умерла. Жизнь его текла в заботах общественной деятельности и в поисках за властью, которая то давалась ему, то ускользала от него. Состояние его было велико и еще увеличивалось. Но сыновья его выросли, и особенно второй, стал вести роскошную жизнь. Он делал дыры в дне ведра, в которое собиралось состояние, и по мере увеличения состояния увеличивалась быстрота течения из дыр. Началась у Юлия борьба с сыновьями такая же, какая была у него самого с отцом. Злоба, ненависть, ревность. К этому же времени новый император лишил Юлия своих милостей. Юлий был заброшен прежними льстецами и ему предстояло изгнание. Он поехал объясняться в Рим. Его не допустили и велели уехать. Приехав домой, он застал сына с распутными юношами в доме. В Киликии прошел слух, что Юлий умер, и сын праздновал смерть отца. Юлий вышел из себя, ударил сына так, что он упал замертво, и ушел в покои жены. В покоях жены он нашел Евангелие и прочел: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». «Да, – подумал Юлий, – давно уж он зовет меня. Я не верил Ему и был непокорен и зол, и иго мое было тяжело и бремя мое было зло». Долго просидел Юлий с развернутым списком Евангелия на коленях, размышляя о всей протекшей жизни и вспоминая то, что в разное время говорил ему Памфилий. Потом Юлий встал и пошел к сыну. Он застал своего сына на ногах и несказанно обрадовался тому, что не нанес ему повреждений своим ударом. Не говоря сыну ни слова, Юлий вышел на улицу и пошел по направлению к христианской общине. Он шел весь день и вечером остановился ночевать у поселянина. В комнате, в которую он вошел, лежал человек. При шуме шагов человек поднялся. Это был врач. – Нет, теперь уж ты не отговоришь меня, – закричал Юлий. – Я третий раз иду туда же и знаю, что там только найду успокоение. – Где? – спросил врач. – У христиан. – Да, может быть, найдешь успокоение, но ты не исполнишь своей обязанности. В тебе нет мужества, несчастия побеждают тебя. Не так поступают истинные философы. Несчастия – это только огонь, которым испытуют золото. Ты прошел через горнило. И теперь-то ты и нужен, и теперь-то ты и бежишь. Теперь-то испытай людей и себя. Ты приобрел истинную мудрость и ее-то должен употребить на благо республики. Что бы было с гражданами, если бы те, которые познали людей, их страсти и условия жизни, вместо того, чтобы нести свои знания, свою опытность на пользу общества, зарывали бы их в поисках за успокоением. Жизненная мудрость твоя приобретена в обществе, и ее ты должен отдать тому же обществу. – Но у меня никакой мудрости нет. Я весь в заблуждениях. Они стары, но от этого не стали мудростью. Как вода, как бы она ни была стара и гнила, она не станет вином. Так сказал Юлий и, схватив свой плащ, вышел из дома и, не отдыхая, пошел дальше. В конце другого вечера он пришел к христианам. Его приняли радостно, хотя и не знали, что он друг всеми любимого и уважаемого Памфилия. За трапезой Памфилий увидал своего друга и с радостной улыбкой подбежал к нему и обнял его. – Вот я и пришел, – сказал Юлий, – скажи, что мне делать, я буду слушаться тебя. – Не заботься об этом, – сказал Памфилий. – Пойдем со мной. И Памфилий провел Юлия в дом, где жили приходящие, и, указав ему постель, сказал: – Чем ты можешь служить людям, ты сам увидишь, когда успеешь приглядеться к нашей жизни; но чтобы знать, куда сейчас определить свой досуг, я укажу тебе на завтра дело. В садах наших идет сбор винограда, иди и подсобляй там. Ты сам увидишь, где тебе место. На утро Юлий пошел в виноградник. Первый был виноградник молодой, обвешанный гроздьями. Молодые люди обирали и снимали его. Все места были заняты, и, походив долго везде, Юлий не нашел себе места. Он пошел дальше; это был виноградник более старый, плодов было меньше; но и тут нечего было делать Юлию – все работали попарно, и ему не было места. Он прошел еще дальше и вошел в уже перестаревший виноградник. Он был весь пустой. Лозы были корявые, кривые и, как казалось Юлию, все пусты. Так вот что, моя жизнь, – сказал он себе. – Если бы я пришел в первый раз, она была бы, как плоды первого сада. Если бы я пришел, когда пошел во второй раз, – она была бы, как плоды второго сада, а вот моя жизнь – она, как эти ненужные, состаревшиеся лозы, годные только на топливо. Испугался Юлий того, что он сделал, испугался того наказания, которое ждет его за то, что ни за что погубил всю свою жизнь. И опечалился Юлий и говорил: «Никуда я не годен и ничего не могу сделать теперь». И не поднимался с места и плакал о том, что погубил он то, чего возвратить уже нельзя было. Но вдруг услыхал он старческий голос, звавший его: – Трудись, брат милый, – говорил голос. Юлий оглянулся и увидел согнутого годами белого, как лунь, старичка, насилу передвигавшего ноги. Он стоял у лозы и собирал с нее кое-где оставшиеся сладкие гроздья. Юлий подошел к нему. – Трудись, милый брат. Труд радостный. И он указал ему, как отыскивать оставшиеся кое-где гроздья. Юлий пошел искать, нашел несколько и принес и сложил в корзину к старцу. И сказал ему старец: – Посмотри: чем хуже эти гроздья тех, которые собирали в тех садах? «Ходите в свете, пока есть свет в вас», сказал наш учитель. «Воля пославшего меня есть та, чтобы всякий, видящий Сына и верующий в Него, имел жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день». Ибо не послал Бог Сына своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был через Него. Верующий в Него не судится, а не верующий уже осужден, потому что не уверовал в единородного Сына Божия. Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы. Ибо всякий, делающий худые дела, ненавидит свет, и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы. А поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге сделаны. Ты опечален тем, что не сделал больше того, что сделал. Не печалься, сын мой. Мы все сыны Бога и слуги Его. Мы все одно войско Его. Что же, разве, кроме тебя, думаешь, нет слуг Ему? И что ж, если бы ты во всей силе своей отдался служению Его, разве бы ты всё сделал, что нужно Ему, всё то, что должно делать людям, чтобы установить царство Его? Ты говоришь, что ты сделал бы вдвое, вдесятеро, в сто раз больше. Да если бы ты в тьмы-тем больше всех людей сделал, – что бы это было в деле Божьем? Ничто. Делу Божьему, как и Богу, нет пределов и нет конца. Дело Божье в тебе. Ты приди к нему и стань не работником, но сыном, и ты станешь участником беспредельного Бога и дела Его. У Бога нет малого и большого, и в жизни нет малого и большого, а есть только прямое и кривое. Войди в прямой путь жизни, и ты будешь с Богом, и дело твое станет не малым и не большим, а станет делом Божьим. Вспомни, что на небе больше радости за одного грешника, чем за сто праведников. Мирское дело, всё то, что ты пропустил, показало тебе только грех твой. А когда ты увидел грех твой, ты и покаялся. А как ты покаялся, так ты нашел прямой путь. А нашел прямой путь, иди по нем с Богом, и не думай о прошлом, о большом и малом. Для Бога все живые равны. Один Бог и одна жизнь. И успокоился Юлий, и стал жить и работать по силе, по мочи для братьев своих. И прожил так в радости еще двадцать лет и не видал, как умер плотской смертью. – ТРИ СЫНА (ПРИТЧА). Дал отец сыну именье, хлеба, скотины, и сказал: – живи так, как я, и будет тебе всегда хорошо. Взял сын всё отцовское, ушел от отца и стал жить в свое удовольствие. Отец ведь сказал, чтобы я жил так, как и он. Он живет и радуется, и я буду так жить. Жил так год, два, десять, двадцать лет, и прожил всё отцовское именье, и ничего не осталось у него. И стал он просить отца дать ему еще; но отец не слушал его. Тогда стал он задабривать отца и дарить отцу то, что у него было лучшего, и просить его. Но отец ничего не отвечал ему. Тогда сын стал просить прощенья у отца, думая, что он обидел чем отца, и опять просил дать ему еще; но отец ничего не говорил. И тогда стал сын клясть отца. Он сказал: – Если теперь не даешь, зачем прежде давал и отделял меня и обещал, что мне будет всегда хорошо жить. Не стоят все мои прежние радости, когда я проживал именье, одного часа теперешней муки. Вижу, что погибаю, и спасенья нет. А кто виноват? – Ты. Ты ведь знал, что мне не достанет именья, а не дал больше. Ты сказал мне только: живи, как я, и тебе будет хорошо. Я и жил, как ты. Ты жил в свое удовольствие, и я жил в свое удовольствие. Себе-то ты больше оставил. У тебя и теперь есть, а мне не достало. Не отец ты, а обманщик и злодей. Проклятая моя жизнь, проклят и ты, злодей, мучитель, не хочу знать и ненавижу тебя. Дал отец именье и второму сыну, и сказал только: – живи как я, и тебе будет всегда хорошо. Второй сын уж не так обрадовался именью, как первый. Он думал, что ему так и следует. Но он знал, что случилось с старшим братом, и потому стал думать о том, как бы не прожить всё именье так же, как и первый. Он понял одно, что старший брат не так понял слова: живи как я, и что не надо жить только в свое удовольствие. И стал он думать, чт? значит: живи как я. И придумал, что надо как и отец, заводить всё то именье, которое дано ему. И начал заводить вновь такое же именье, как и то, которое дал ему отец. И стал он придумывать, как бы самому снова сделать всё то, что дал ему отец. И стал спрашивать у отца, как что делать: но отец не отвечал ему. Но сын подумал, что отец боится сказать ему, и стал разбирать все вещи отцовские, чтобы понять по ним, как всё сделано, и перепортил и погубил всё, что получил от отца, а всё, что сделал нового, всё это было не на пользу; но ему не хотелось признаться, что он всё перепортил, и он жил и мучался, а всем говорил, что отец ему ничего и не давал, а всё он сделал себе сам. А все мы сами и всё можем делать лучше и лучше и дойдем скоро так, что всё будет прекрасно. Так говорил второй сын, пока еще у него оставалось кое-что отцовское, но когда он переломал последнее и ему стало нечем жить, он сам на себя наложил руки и убил себя. Дал отец такое же именье и третьему сыну, и так же сказал: живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо. И третий сын так же, как первый и второй, обрадовался именью и ушел от отца; но он знал, что случилось с старшими братьями, и стал думать о том, что значит: живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо. Старший брат думал, что жить так, как отец, значит жить в свое удовольствие, и всё прожил и пропал. Второй брат думал, что жить так, как отец, значит сделать самому всё то, что сделал отец, и тоже отчаялся. Что же значит: живи так, как отец? И стал он вспоминать всё, что знал об отце. И сколько он ни думал, ничего другого он не знал об отце, как только то, что прежде ничего не было, и его самого не было; и что отец родил, вспоил, вскормил его, научил и дал ему всякое добро и сказал: живи так, как я, и тебе будет всегда хорошо. То же отец сделал и с братьями. И сколько он ни думал, больше он ничего не мог узнать об отце. Всё, что он знал об отце, было только то, что отец делал добро и ему и братьям его. И тогда он понял, что значат слова: живи так, как я. Он понял, что жить так, как отец, значит, делать то, что он делает, делать добро людям. И когда он подумал это, отец уж был подле него и сказал: Вот мы и опять вместе, и тебе всегда будет хорошо. Поди же к своим братьям, ко всем детям моим и скажи им, что значит: живите как я, и что правда то, что тем, которые будут жить, как я, будет всегда хорошо. И третий сын пошел и всё рассказал своим братьям, и с тех пор все дети, когда получали именье от отца, радовались не тому, что у них именья много, а тому, что они могут жить так же, как отец, и что им будет всегда хорошо. – Отец – это Бог; сыновья – это люди; именье – это жизнь. Люди думают, что они могут жить одни, без Бога. – Одни из этих людей думают, что жизнь им дана затем, чтобы веселиться этой жизнью. Они веселятся и проматывают жизнь, а как придет время умирать, не понимают, зачем была дана жизнь такая, веселье которой кончается страданьями и смертью. И эти люди умирают, проклиная Бога и называя его злым, и отделяются от Бога. Это первый сын. Другие люди думают, что жизнь им дана затем, чтобы понять, как она сделана и чтобы сделать её лучше, чем та, к[оторая] дана им от Бога. И они бьются о том, чтобы сделать другую, лучшую жизнь. Но они, улучшая эту жизнь, губят ее, и этим сами лишают себя жизни. Третьи говорят: Всё, что мы знаем о Боге, это то, что Он дает людям благо, велит им делать то же, что и Он, и потому будем делать то же, что Он – благо людям. И как только они начинают делать это, Бог сам приходит к ним и говорит: – Этого самого я и хотел. Делайте со мною вместе то, что я делаю, и как я живу, так и вы жить будете. – СТАТЬИ 1886?1889 ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ЦВЕТНИК». Порождения ехидны! как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое. Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда. Ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься.     (Матф. 12, 34—37.) В этой книге кроме рассказов, в которых описываются истинные происшествия, собраны еще истории, предания, сказания, легенды, басни, сказки, такие, какие были составлены и написаны на пользу людей. Мы собрали такие, какие мы считаем согласными с учением Христа и потому считаем добрыми и правдивыми. Многие люди и особенно дети, читая историю, сказку, легенду, басню, прежде всего спрашивают: правда ли то, что описывается; и часто, если видят, что то, что описывается, не могло случиться, то говорят: это пустая выдумка и это неправда. Люди, которые судят так, судят неправильно. Правду узнает не тот, кто узнает только то, что было, есть и бывает, а тот, кто узнает, что должно быть по воле Бога. Напишет правду не тот, кто только опишет, как было дело и что сделал тот, и что сделал другой человек, а тот, кто покажет, что делают люди хорошо, т. е. согласно с волей Бога и что дурно, т. е. противно воле Бога. Правда – это путь. Христос сказал: «Я есмь путь и истина, и жизнь». И потому правду знает не тот, кто глядит себе под ноги, а тот, кто знает по солнцу, куда ему итти. Все словесные сочинения и хороши, и нужны не тогда, когда они описывают, что было, а когда показывают, что должно быть; не тогда, когда они рассказывают то, что делали люди, а когда оценивают хорошее и дурное, когда показывают людям один тесный путь воли Божьей, ведущей в жизнь. Для того же, чтобы показать этот путь, нельзя описывать только то, что бывает в мире. Мир лежит во зле и соблазнах. Если будешь описывать много лжи, и в словах твоих не будет правды. Чтобы была правда в том, что описываешь, надо писать не то, что есть, а то, что должно быть, описывать не правду того, что есть, а правду царствия Божия, которое близится к нам, но которого еще нет. От этого и бывает то, что есть горы книг, в которых говорится о том, что точно было или могло быть, но книги эти всё ложь, если те, кто их пишут, не знают сами, что хорошо, что дурно и не знают, и не показывают того единого пути, который ведет людей к царствию Божьему. И бывает то, что есть сказки, притчи, басни, легенды, в которых описывается чудесное, такое, чего никогда не бывало и не могло быть, и легенды, сказки, басни эти правда потому, что они показывают то, в чем воля Божия всегда была, есть и будет, показывают, в чем правда царствия Божия. Может быть такая книга, и много, много есть таких романов, историй, в которых описывается, как человек живет для своих страстей, мучается, других мучает, терпит опасности, нужду, хитрит, борется с другими, выбивается из бедности и под конец соединяется с предметом своей любви и делается знатен, богат и счастлив. Книга такая, если бы и всё, что в ней описывается, точно так и было и не было бы в ней ничего невероятного, всё-таки будет ложь и неправда, потому что человек, живущий для себя и для своих страстей, какая бы у него ни была красавица жена и как бы он ни был знатен, богат, не может быть счастлив. И может быть такая легенда, что Христос с апостолами ходили по земле и зашли к богачу, и богач не пустил Его, а зашли к бедной вдове, и она пустила. И потом Он велел бочке золота покатиться к богачу, а волка послал к бедной вдове съесть ее последнюю телушку, и вдове было хорошо, а богачу худо. А хорошо было вдове потому, что доброго ее дела и счастия от того, что она его сделала, никто не мог отнять у нее; а богачу было худо потому, что на совести осталось дурное дело, и горечь от дурного дела не прошла от бочки золота. Такая история вся невероятная, потому что ничего того, что описывается, не бывало и не могло быть; но она вся правда, потому что в ней показывается то, что всегда должно быть, в чем добро, в чем зло и к чему должен стремиться человек, чтобы исполнить волю Бога. Какие бы чудеса ни описывались, какие бы звери ни разговаривали по-людски, какие бы ковры самолеты ни переносили людей, – и легенды, и притчи, и сказки будут правда, если в них будет правда царствия Божия. А если не будет этой правды, то пускай всё, что описывается, будет засвидетельствовано кем бы то ни было, всё это будет ложь, потому что нет в нем правды царствия Божия. Сам Христос говорил притчами и притчи Его остались вечною правдою. Он только прибавлял: «и так наблюдайте, как вы слушаете». О ЖИЗНИ 1886?1887 L’homme n’est qu’un roseau, le plus faible de la nature, mais c’est un roseau pensant. Il ne faut pas que l’univers entier s’arme pour l’еcraser. Une vapeur, une goutte d’eau suffit pour le tuer. Mais quand l’univers l’еcraserait, l’homme serait encore plus noble que ce qui le tue, parce qu’il sait qu’il meurt: et l’avantage que l’univers a sur lui, l’univers n’en sait rien. Ainsi, toute notre dignitе consiste dans la pensеe. C’est de l? qu’il faut nous relever, non de l’espace et de la durеe. Travaillons donc ? bien penser: voil? le principe de la morale.     Pascal. Zwei Dinge erf?llen mir das Gem?th mit immer neuer und zunehmender Bewunderung und Ehrfurcht, je ?fter und anhaltender sich das Nachdenken damit besch?ftigt: der bestirnte Himmel ?ber mir, und das moralische Gesetz in mir… Das erste f?ngt von dem Platze an, den ich in der ?ussern Sinnenwelt einnehme, und erweitert die Verkn?pfung, darin ich stehe, ins unabsehlich Grosse mit Welten ?ber Welten und Systemen von Systemen, ?berdem noch in grenzenlose Zeiten ihrer periodischen Bewegung, deren Anfang und Fortdauer. Das zweite f?ngt von meinem unsichtbaren Selbst, meiner Pers?nlichkeit an, und stellt mich in einer Welt dar, die wahre Unendlichkeit hat, aber nur dem Verst?nde sp?rbar ist, und mit welcher ich mich, nicht wie dort in blos zuf?lliger, sondern allgemeiner und nothwendiger Verkn?pfung erkenne.     Kant. [Krit. der pract. Vern. Beschluss]. «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга».     Ев. Іоан. XII, 34 ВСТУПЛЕНИЕ. Представим себе человека, которого единственным средством к жизни была бы мельница. Человек этот – сын и внук мельника и по преданию твердо знает, как надо во всех частях ее обращаться с мельницей, чтобы она хорошо молола. Человек этот, не зная механики, прилаживал, как умел, все части мельницы так, чтобы размол был спорый, хороший, и человек жил и кормился. Но случилось этому человеку раздуматься над устройством мельницы, услыхать кое-какие неясные толки о механике, и он стал наблюдать, что от чего вертится. И от порхлицы до жернова, от жернова до вала, от вала до колеса, от колеса до заставок, плотины и воды, дошел до того, что ясно понял, что всё дело в плотине и в реке. И человек так обрадовался этому открытию, что вместо того, чтобы, по прежнему, сличая качество выходящей муки, опускать и поднимать жернова, ковать их, натягивать и ослаблять ремень, стал изучать реку. И мельница его совсем разладилась. Стали мельнику говорить, что он не то делает. Он спорил и продолжал рассуждать о реке. И так много и долго работал над этим, так горячо и много спорил с теми, которые показывали ему неправильность его приема мысли, что под конец и сам убедился в том, что река и есть самая мельница. На все доказательства неправильности его рассуждений, такой мельник будет отвечать: никакая мельница не мелет без воды; следовательно, чтоб знать мельницу, надо знать, как пускать воду, надо знать силу ее движения и откуда она берется, – следовательно, чтобы знать мельницу, надо познать реку. Логически мельник неопровержим в своем рассуждении. Единственное средство вывести его из его заблуждения состоит в том, чтобы показать ему, что в каждом рассуждении не столько важно само рассуждение, сколько занимаемое рассуждением место, т. е. что для того, чтобы плодотворно мыслить, необходимо знать, о чем прежде надо мыслить и о чем после; показать ему, что разумная деятельность отличается от безумной только тем, что разумная деятельность распределяет свои рассуждения по порядку их важности: какое рассуждение должно быть 1-м, 2-м, 3-м, 10-м, и т. д. Безумная же деятельность состоит в рассуждениях без этого порядка. Нужно показать ему и то, что определение этого порядка не случайно, а зависит от той цели, для которой и производятся рассуждения. Цель всех рассуждений и устанавливает порядок, в котором должны располагаться отдельные рассуждения, для того чтобы быть разумными. И рассуждение, не связанное с общей целью всех рассуждений, безумно, как бы оно ни было логично. Цель мельника в том, чтобы у него был хороший размол, и эта-то цель, если он не будет упускать ее из вида, определит для него несомненный порядок и последовательность его рассуждений о жерновах, о колесе, плотине и о реке. Без этого же отношения к цели рассуждений, рассуждения мельника, как бы они ни были красивы и логичны, сами в себе будут неправильны и, главное, праздны; будут подобны рассуждениям Кифы Мокеевича, рассуждавшего о том, какой толщины должна бы быть скорлупа слонового яйца, если бы слоны выводились из яиц как птицы. И таковы, по моему мнению, рассуждения нашей современной науки о жизни. Жизнь есть та мельница, которую хочет исследовать человек. Мельница нужна для того, чтобы она хорошо молола, жизнь нужна только затем, чтобы она была хорошая. И эту цель исследования человек не может покидать ни на одно мгновение безнаказанно. Если он покинет ее, то его рассуждения неизбежно потеряют свое место и сделаются подобны рассуждениям Кифы Мокеевича о том, какой нужен порох, чтобы пробить скорлупу слоновых яиц. Исследует человек жизнь только для того, чтобы она была лучше. Так и исследовали жизнь люди, подвигающие вперед человечество на пути знания. Но, рядом с этими истинными учителями и благодетелями человечества, всегда были и теперь есть рассудители, покидающие цель рассуждения и вместо нее разбирающие вопрос о том, отчего происходит жизнь, отчего вертится мельница. Одни утверждают, что от воды, – другие, что от устройства. Спор разгорается, и предмет рассуждения отодвигается всё дальше и дальше и совершенно заменяется чуждыми предметами. Есть старинная шутка о споре жидовина с христианином. Рассказывается, как христианин, отвечая на запутанные тонкости жидовина, ударил его ладонью по плеши так, что щелконуло, и задал вопрос: от чего щелконуло? от ладони или от плеши? И спор о вере заменился новым неразрешимым вопросом. Что-то подобное с древнейших времен рядом с истинным знанием людей происходит и по отношению к вопросу о жизни. С древнейших времен известны рассуждения о том, отчего происходит жизнь? от невещественного начала или от различных комбинаций материи? И рассуждения эти продолжаются до сих пор, так что не предвидится им никакого конца, именно потому, что цель всех рассуждений оставлена и рассуждается о жизни независимо от ее цели; и под словом жизнь разумеют уж не жизнь, а то, отчего она происходит, или то, что ей сопутствует. Теперь, не только в научных книжках, но и в разговорах, говоря о жизни, говорят не о той, которую мы все знаем, – о жизни, сознаваемой мною теми страданиями, которых я боюсь и которые ненавижу, и теми наслаждениями и радостями, которых я желаю; а о чем-то таком, чт?, может быть, возникло из игры случайности по некоторым физическим законам, а может быть и от того, что имеет в себе таинственную причину. Теперь слово «жизнь» приписывается чему-то спорному, не имеющему в себе главных признаков жизни: сознания страданий и наслаждений, стремления к благу. «La viе est l’ensemble des fonctions, qui resistent ? la mort. La vie est l’ensemble des phеnom?nes, qui se succ?dent pendant un temps limitе dans un ?tre organisе». «Жизнь есть двойной процесс разложения и соединения, общего и вместе с тем непрерывного. Жизнь есть известное сочетание разнородных изменений, совершающихся последовательно. Жизнь есть организм в действии. Жизнь есть особенная деятельность органического вещества. Жизнь есть приспособление внутренних отношений к внешним». Не говоря о неточностях, тавтологиях, которыми наполнены все эти определения, сущность их всех одинакова, именно та, что определяется не то, чт? все люди одинаково бесспорно разумеют под словом «жизнь», а какие-то процессы, сопутствующие жизни и другим явлениям. Под большинство этих определений подходит деятельность восстанавливающегося кристалла; под некоторые подходит деятельность брожения, гниения, и под все подходит жизнь каждой отдельной клеточки моего тела, для которых нет ничего – ни хорошего, ни дурного. Некоторые процессы, происходящие в кристаллах, в протоплазме, в ядре протоплазмы, в клеточках моего тела и других тел, называют тем словом, которое во мне неразрывно соединено с сознанием стремления к моему благу. Рассуждение о некоторых условиях жизни, как о жизни, всё равно, что рассуждение о реке, как о мельнице. Рассуждения эти, может быть, для чего-нибудь очень нужны. Но рассуждения эти не касаются того предмета, который они хотят обсуживать. И потому все заключения о жизни, выводимые из таких рассуждений, не могут не быть ложны. Слово «жизнь» очень коротко и очень ясно, и всякий понимает, чт? оно значит. Но именно потому, что все понимают, чт? оно значит, мы и обязаны употреблять его всегда в этом понятном всем значении. Ведь слово это понятно всем не потому, что оно очень точно определено другими словами и понятиями, а напротив, потому, что слово это означает основное понятие, из которого выводятся многие, если не все другие понятия, и поэтому для того, чтобы делать выводы из этого понятия, мы обязаны прежде всего принимать это понятие в его центральном, бесспорном для всех значении. А это-то самое, мне кажется, и было упущено спорящими сторонами по отношению к понятию жизни. Случилось то, что основное понятие жизни, взятое в начале не в его центральном значении, вследствие споров о нем всё более и более удаляясь от основного, всеми признаваемого центрального значения, потеряло наконец свой основной смысл и получило другое, несоответствующее ему значение. Сделалось то, что самый центр, из которого описывали фигуры, оставлен и перенесен в новую точку. Спорят о том, есть ли жизнь в клеточке или в протоплазме или еще ниже, в неорганической материи? Но прежде чем спорить, надо спросить себя: имеем ли мы право приписывать понятие жизни клеточке? Мы говорим, например, что в клеточке есть жизнь, что клеточка есть живое существо. А между тем основное понятие жизни человеческой и понятие той жизни, которая есть в клеточке, суть два понятия, не только совершенно различные, но и не соединимые. Одно понятие исключает другое. Я открываю, что мое тело всё без остатка состоит из клеточек. Клеточки эти, мне говорят, имеют то же свойство жизни, как и я, и суть такие же живые существа, как и я; но себя я признаю живым за только потому, что я сознаю себя со всеми клеточками, составляющими меня, одним нераздельным живым существом. Весь же я без остатка, мне говорят, составлен из живых клеточек. Чему же я припишу свойство жизни – клеточкам или себе? Если я допущу, что клеточки имеют жизнь, то я от понятия жизни должен отвлечь главный признак своей жизни, сознание себя единым живым существом; если же я допущу, что я имею жизнь, как отдельное существо, то очевидно, что клеточкам, из которых состоит всё мое тело и о сознании которых я ничего не знаю, я никак не могу приписать того же свойства. Или я живой и во мне есть неживые частицы, называемые клеточками, – или есть сонмище живых клеточек, а мое сознание жизни не есть жизнь, а только иллюзия. Мы ведь не говорим, что в клеточке есть что-то такое, чт? мы называем брызнъ, а говорим, что есть «жизнь». Мы говорим: «жизнь», потому что под этим словом разумеем не какой-то х, а вполне определенную величину, которую мы знаем все одинаково и знаем только из самих себя, как сознание себя с своим телом единым, нераздельным с собою, и потому такое понятие неотносимо к тем клеточкам, из которых состоит мое тело. Какими бы исследованиями и наблюдениями ни занимался человек, для выражения своих наблюдений он обязан под каждым словом разуметь то, что всеми одинаково бесспорно разумеется, а не какое-либо такое понятие, которое ему нужно, но никак не сходится с основным, всем известным понятием. Если можно слово «жизнь» употреблять так, что оно обозначает безразлично: и свойство всего предмета, и совсем другие свойства всех составных частей его, как это делается с клеточкой и животным, состоящим из клеточек, то можно также употреблять и другие слова, – можно, например, говорить, что так как все мысли из слов, а слова из букв, а буквы из черточек, то рисование черточек есть то же, чт? изложение мыслей, и потому черточки можно назвать мыслями. Самое обычное явление, например, в научном мире – слышать и читать рассуждения о происхождении жизни из игры физических, механических сил. Да едва ли не большинство научных людей держится этого… затрудняюсь, как сказать… мнения не мнения, парадокса не парадокса, а скорее шутки или загадки. Утверждается, что жизнь происходит от игры физических и механических сил, – тех физических сил, которые мы назвали физическими и механическими только в противоположность понятию жизни. Очевидно, что неправильно прилагаемое к чуждым ему понятиям слово «жизнь», уклоняясь далее и далее от своего основного значения, в этом значении удалилось от своего центра до того, что жизнь предполагается уже там, где, по нашему понятию, жизни и быть не может. Утверждается подобное тому, что есть такой круг или шар, в котором центр вне его периферии. В самом деле, жизнь, которую я не могу себе представить, иначе, как стремлением от зла к благу, происходит в той области, где я не могу видеть ни блага, ни зла. Очевидно, что центр понятия жизни перестановлен совсем. Мало того, следя за исследованиями об этом чем-то, называемом жизнью, я вижу даже, что исследования эти и не касаются почти никаких известных мне понятий. Я вижу целый ряд новых понятий и слов, имеющих свое условное значение в научном языке, но не имеющих ничего общего с существующими понятиями. Известное мне понятие жизни понимается не так, как все понимают его, и выводные из него понятия тоже не сходятся с обычными понятиями, а являются новые, условные понятия, получающие соответствующие выдуманные названия. Человеческий язык вытесняется всё более и более из научных исследований, и вместо слова, средства выражения существующих предметов и понятий, воцаряется научный воляпюк, отличающийся от настоящего воляпюка только тем, что настоящий воляпюк общими словами называет существующие предметы и понятия, а научный – несуществующими словами называет несуществующие понятия. Единственное средство умственного общения людей есть слово, и для того, чтобы общение это было возможно, нужно употреблять слова так, чтобы при каждом слове несомненно вызывались у всех соответствующие и точные понятия. Если же можно употреблять слова как попало и под словами разуметь, чт? нам вздумается, то лучше уж не говорить, а показывать всё знаками. Я согласен, что определять законы мира из одних выводов разума без опыта и наблюдения есть путь ложный и ненаучный, т. е. не могущий дать истинного знания; но если изучать заявления мира опытом и наблюдениями, и вместе с тем руководствоваться в этих опытах и наблюдениях понятиями не основными, общими всем, а условными, и описывать результаты этих опытов словами, которым можно приписывать различное значение, то не будет ли еще хуже? Самая лучшая аптека принесет величайший вред, если ярлыки на банках будут наклеиваться не по содержанию, а как удобнее аптекарю. Но мне скажут: наука и не ставит себе задачей исследования всей совокупности жизни (включая в нее волю, желание блага и душевный мир); она только делает отвлечение от понятия жизни тех явлений, которые подлежат ее опытным исследованиям. Вот это было бы прекрасно и законно. Но мы знаем, что это совсем не так в представлении людей науки нашего времени. Если бы было прежде всего признано понятие жизни в его центральном значении, в том, в котором все его понимают, и потом было бы ясно определено, что наука, сделав от этого понятия отвлечение всех сторон его, кроме одной, подлежащей внешнему наблюдению, рассматривает явления с одной этой стороны, для которой она имеет свойственные ей методы исследования, тогда бы было прекрасно и было бы совсем другое дело: тогда и место, которое заняла бы наука, и результаты, к которым бы мы приходили на основании науки, были бы совсем другие. Надо говорить то, что есть, а не скрывать того, что мы все знаем. Разве мы не знаем, что большинство опытно-научных исследователей жизни вполне уверены, что они изучают не одну только сторону жизни, а всю жизнь. Астрономия, механика, физика, химия и все другие науки вместе, и каждая порознь, разрабатывают каждая подлежащую ей сторону жизни, не приходя ни к каким результатам о жизни вообще. Только во времена своей дикости, т. е. неясности, неопределенности, некоторые науки эти пытались с своей точки зрения охватить все явления жизни и путались, сами выдумывая новые понятия и слова. Так это было с астрономией, когда она была астрологией, так было и с химией, когда она была алхимией. То же происходит и теперь с той опытной эволюционной наукой, которая, рассматривая одну сторону или некоторые стороны жизни, заявляет притязания на изучение всей жизни. Люди с таким ложным взглядом на свою науку никак не хотят признать того, что их исследованиям подлежат только некоторые стороны жизни, но утверждают, что вся жизнь со всеми ее явлениями будет исследована ими путем внешнего опыта. «Если, говорят они,– «психика» (они любят это неопределенное слово своего воляпюка) неизвестна еще нам, то она будет нам известна». Исследуя одну или несколько сторон жизненных явлений, мы узнаем все стороны; т. е., другими словами, что если очень долго и усердно смотреть на предмет с одной стороны, то мы увидим предмет со всех сторон и даже из середины. Как ни удивительно такое странное учение, объяснимое только фанатизмом суеверия, оно существует, и, как всякое дикое фанатическое учение, производит свое гибельное влияние, направляя деятельность человеческой мысли на путь ложный и праздный. Гибнут добросовестные труженики, посвящающие свою жизнь на изучение почти ненужного, гибнут материальные силы людей, направляясь туда, куда не нужно, гибнут молодые поколения, направляемые на самую праздную деятельность Киф Мокеевичей, возведенную на степень высшего служения человечеству. Говорят обыкновенно: наука изучает жизнь со всех сторон. Да в том-то и дело, что у всякого предмета столько же сторон, сколько радиусов в шаре, т. е. без числа, и что нельзя изучать со всех сторон, а надо знать, с какой стороны важнее, нужнее, и с которой менее важно и менее нужно. Как нельзя подойти к предмету сразу со всех сторон, так нельзя сразу и со всех сторон изучать явления жизни. И волей-неволей устанавливается последовательность. Вот в ней-то и всё дело. Последовательность же эта дается только разумением жизни. Только правильное разумение жизни дает должное значение и направление науке вообще и каждой науке в особенности, распределяя их по важности их значения относительно жизни. Если же разумение жизни не таково, каким оно вложено во всех нас, то и самая наука будет ложная. Не то, что мы назовем наукой, определит жизнь, а наше понятие о жизни определит то, чт? следует признать наукой. И потому, для того, чтобы наука была наукой, должен быть прежде решен вопрос о том, чт? есть наука и чт? не наука, а для этого должно быть уяснено понятие о жизни. Скажу откровенно всю свою мысль: мы все знаем основной догмат веры этой ложной опытной науки. Существует материя и ее энергия. Энергия движет, движение механическое переходит в молекулярное, молекулярное выражается теплом, электричеством, нервной, мозговой деятельностью. И все без исключения явления жизни объясняются отношениями энергий. Всё так красиво, просто, ясно и, главное, удобно. Так что, если нет всего того, чего нам так хочется и чт? так упрощает всю нашу жизнь, то всё это надо как-нибудь выдумать. И вот вся моя дерзкая мысль: главная доля энергии, страстности деятельности опытной науки зиждется на желании выдумать всё то, чт? нужно для подтверждения столь удобного представления. Во всей деятельности этой науки видишь не столько желание исследовать явления жизни, сколько одну, всегда присущую заботу доказать справедливость своего основного догмата. Чт? потрачено сил на попытки объяснений происхождения органического из неорганического и психической деятельности из процессов организма? Не переходит органическое в неорганическое: поищем на дне моря – найдем штуку, которую назовем ядром, монерой. И там нет; будем верить, что найдется, – тем более, что к нашим услугам целая бесконечность веков, куда мы можем спихивать всё, что должно бы быть по нашей вере, но чего нет в действительности. То же и с переходом из органической деятельности в психическую. Нет еще? Но мы верим, что будет, и все усилия ума употребляем на то, чтобы доказать хоть возможность этого. Споры о том, чт? не касается жизни, именно о том, отчего происходит жизнь: анимизм ли это, витализм ли, или понятие еще особой какой силы, скрыли от людей главный вопрос жизни, – тот вопрос, без которого понятие жизни теряет свой смысл, и привели понемногу людей науки, – тех, которые должны вести других, – в положение человека, который идет и даже очень торопится, но забыл, куда именно. Но, может быть, я и умышленно стараюсь не видеть тех огромных результатов, которые дает наука в теперешнем ее направлении? Но ведь никакие результаты не могут исправить ложного направления. Допустим невозможное, – то, что всё, что желает познать теперешняя наука о жизни, о чем утверждает (хотя и сама не веря в это), что всё это будет открыто: допустим, что всё открыто, всё ясно как день. Ясно, как из неорганической материи зарождается через приспособление органическое; ясно, как физические энергии переходят в чувства, волю, мысль, и всё это известно не только гимназистам, но и деревенским школьникам. Мне известно, что такие-то мысли и чувства происходят от таких-то движений. Ну, и что ж? Могу ли я или не могу руководить этими движениями, чтобы возбуждать в себе такие или другие мысли? Вопрос о том, какие мне надо возбуждать в себе и других мысли и чувства, остается не только нерешенным, но даже незатронутым. Знаю я, что люди науки не затрудняются отвечать на этот вопрос. Решение этого вопроса им кажется очень просто, как просто всегда кажется решение трудного вопроса тому человеку, который не понимает его. Решение вопроса о том, как устроить жизнь, когда она в нашей власти, для людей науки кажется очень просто. Они говорят: устроить так, чтобы люди могли удовлетворять своим потребностям; наука выработает средства, во-первых, для того, чтобы правильно распределять удовлетворение потребностей, а во-вторых, средства производить так много и легко, что все потребности легко будут удовлетворены, и люди тогда будут счастливы. Если же спросишь, чт? называется потребностью и где пределы потребностей? то на это также просто отвечают: наука – на то наука, чтобы распределить потребности на физические, умственные, эстетические, даже нравственные, и ясно определить, какие потребности и в какой мере законны и какие и в какой мере незаконны. Она со временем определит это. Если же спросить, чем руководствоваться в определении законности и незаконности потребностей? то на это смело отвечают: изучением потребностей. Но слово потребность имеет только два значения: или условие существования, а условий существования каждого предмета бесчисленное количество, и потому все условия не могут быть изучены, или требование блага живым существом, познаваемое и определяемое только сознанием и потому еще менее могущее быть изученным опытной наукой. Есть такое учреждение, корпорация, собрание, что ли, людей или умов, которое непогрешимо, и называется наука. Оно всё это определит со временем. Разве не очевидно, что такое решение вопроса есть только перефразированное царство Мессии, в котором роль Мессии играет наука, а что для того, чтобы объяснение такое объясняло что-нибудь, необходимо верить в догматы науки так же бесконтрольно, как верят Евреи в Мессию, что и делают правоверные науки, – с тою только разницей, что правоверному Еврею, представляющему себе в Мессии посланника Божия, можно верить в то, что он всё своей властью устроит отлично; для правоверного же науки по существу дела нельзя верить в то, чтобы посредством внешнего изучения потребностей можно было решить главный и единственный вопрос о жизни. Глава I. ОСНОВНОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ. Живет всякий человек только для того, чтобы ему было хорошо, для своего блага. Не чувствует человек желания себе блага, – он и не чувствует себя живущим. Человек не может себе представить жизни без желания себе блага. Жить для каждого человека всё равно, что желать и достигать блага; желать и достигать блага – всё равно, что жить. Жизнь чувствует человек только в себе, в своей личности, и потому сначала человеку представляется, что благо, которого он желает, есть благо только его личности. Ему сначала кажется, что живет, истинно живет только он один. Жизнь других существ представляется ему совсем не такою, как своя, – она представляется ему только подобием жизни; жизнь других существ человек только наблюдает и только из наблюдений узнает, что они живут. Про жизнь других существ человек знает, когда хочет думать о них, но про себя он знает, ни на секунду не может перестать знать, что он живет, и потому настоящею жизнью представляется каждому человеку только своя жизнь. Жизнь других существ, окружающих его, представляется ему только одним из условий его существования. Если он не желает зла другим, то только потому, что вид страдания других нарушает его благо. Если он желает добра другим, то совсем не так, как себе, – не для того, чтобы было хорошо тому, кому он желает добра, а только для того, чтобы благо других существ увеличивало благо его жизни. Важно и нужно человеку только благо в той жизни, которую он чувствует своею, т. е. своё благо. И вот, стремясь к достижению этого своего блага, человек замечает, что благо это зависит от других существ. И, наблюдая и рассматривая эти другие существа, человек видит, что все они, и люди, и даже животные, имеют точно такое же представление о жизни, как и он. Каждое из этих существ точно так же, как и он, чувствует только свою жизнь и свое благо, считает только свою жизнь важною и настоящею, а жизнь всех других существ только средством для своего блага. Человек видит, что каждое из живых существ точно так же, как и он, должно быть готово, для своего маленького блага, лишить большего блага и даже жизни все другие существа, а в том числе и его, так рассуждающего человека. И, поняв это, человек невольно делает то соображение, что если это так, – а он знает, что это несомненно так, – то не одно и не десяток существ, а все бесчисленные существа мира, для достижения каждое своей цели, всякую минуту готовы уничтожить его самого, – того, для которого одного и существует жизнь. И, поняв это, человек видит, что его личное благо, в котором одном он понимает жизнь, не только не может быть легко приобретено им, но, наверное, будет отнято от него. Чем дальше человек живет, тем больше рассуждение это подтверждается опытом, и человек видит, что жизнь мира, в которой он участвует, составленная из связанных между собой личностей, желающих истребить и съесть одна другую, не только не может быть для него благом, но будет, наверное, великим злом. Но мало того: если даже человек и поставлен в такие выгодные условия, что он может успешно бороться с другими личностями, не боясь за свою, очень скоро и разум и опыт показывают ему, что даже те подобия блага, которые он урывает из жизни, в виде наслаждений личности, не – блага, а как будто только образчики блага, данные ему только для того, чтобы он еще живее чувствовал страдания, всегда связанные с наслаждениями. Чем дольше живет человек, тем яснее он видит, что наслаждений всё становится меньше и меньше, а скуки, пресыщения, трудов, страданий всё больше и больше. Но мало и этого: начиная испытывать ослабление сил и болезни, и глядя на болезни и старость, смерть других людей, он замечает еще и то, что и самое его существование, в котором одном он чувствует настоящую, полную жизнь, каждым часом, каждым движением приближается к ослаблению, старости, смерти; что жизнь его, кроме того, что она подвержена тысячам случайностей уничтожения от других борющихся с ним существ и всё увеличивающимся страданиям, по самому свойству своему есть только не перестающее приближение к смерти, к тому состоянию, в котором вместе с жизнью личности наверное уничтожится всякая возможность какого бы то ни было блага личности. Человек видит, что он, его личность – то, в чем одном он чувствует жизнь, только и делает, что борется с тем, с чем нельзя бороться, – со всем миром; что он ищет наслаждений, которые дают только подобия блага и всегда кончаются страданиями, и хочет удержать жизнь, которую нельзя удержать. Человек видит, чт? он сам, сама его личность, – то, для чего одного он желает блага и жизни, – не может иметь ни блага, ни жизни. А то, чт? он желает иметь: благо и жизнь, имеют только те чуждые ему существа, которых он не чувствует и не может чувствовать, и про существование которых он знать и не может и не хочет. То, что для него важнее всего и что одно нужно ему, что – ему кажется – одно живет по настоящему, его личность, то гибнет, то будет кости, черви – не он; а то, что для него не нужно, не важно, что он не чувствует живущим, весь этот мир борющихся и сменяющихся существ, то и есть настоящая жизнь, то останется и будет жить вечно. Так что та единственно чувствуемая человеком жизнь, для которой происходит вся его деятельность, оказывается чем-то обманчивым и невозможным, а жизнь вне его, нелюбимая, нечувствуемая им, неизвестная ему, и есть единая настоящая жизнь. То, чего он не чувствует, то только и имеет те свойства, которые он один желал бы иметь. И это не т? – что так представляется человеку в дурные минуты его унылого настроения – это не представление, которое можно не иметь, а это напротив такая очевидная, несомненная истина, что если мысль эта сама хоть раз придет человеку, или другие хоть раз растолкуют ему ее, то он никогда уж не отделается от нее, ничем не выжжет ее из своего сознания. Глава II. ПРОТИВОРЕЧИЕ ЖИЗНИ СОЗНАНО ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН. ПРОСВЕТИТЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ОТКРЫВАЛИ ЛЮДЯМ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ЖИЗНИ, РАЗРЕШАЮЩИЕ ЭТО ВНУТРЕННЕЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ, НО ФАРИСЕИ И КНИЖНИКИ СКРЫВАЮТ ИХ ОТ ЛЮДЕЙ. Единственная представляющаяся сначала человеку цель жизни есть благо его личности, но блага для личности не может быть; если бы и было в жизни нечто, похожее на благо, то жизнь, в которой одной возможно благо, жизнь личности, каждым движением, каждым дыханием неудержимо влечется к страданиям, к злу, к смерти, к уничтожению. И это так очевидно и так ясно, что всякий мыслящий человек, и молодой и старый, и образованный и необразованный, всякий видит это. Рассуждение это так просто и естественно, что оно представляется всякому человеку разумному и с древнейших времен было известно человечеству. «Жизнь человека, как личности, стремящейся только к своему благу, среди бесконечного числа таких же личностей, уничтожающих друг друга и самих уничтожающихся, есть зло и бессмыслица, и жизнь истинная не может быть такою». С древнейших времен сказал себе это человек, и это внутреннее противоречие жизни человека с необычайной силой и ясностью было выражено и Индийскими, и Китайскими, и Египетскими, и Греческими, и Еврейскими мудрецами, и с древнейших времен разум человека был направлен на познание такого блага человека, которое не уничтожалось бы борьбой существ между собою, страданиями и смертью. В большем и большем уяснении этого несомненного, ненарушимого борьбою, страданиями и смертью блага человека и состоит всё движение вперед человечества с тех пор, как мы знаем его жизнь. С самых древних времен и в самых различных народах великие учителя человечества открывали людям всё более и более ясные определения жизни, разрешающие ее внутреннее противоречие, и указывали им истинное благо и истинную жизнь, свойственные людям. А так как положение в мире всех людей одинаково, и потому одинаково для всякого человека противоречие его стремления к своему личному благу и сознания невозможности его, то одинаковы, по существу, и все определения истинного блага и потому истинной жизни, открытые людям величайшими умами человечества. «Жизнь – это распространение того света, который для блага людей сошел в них с неба», сказал Конфуций за 600 лет до Р. X. «Жизнь – это странствование и совершенствование душ, достигающих всё большего и большего блага», сказали брамины того же времени. «Жизнь – это отречение от себя для достижения блаженной нирваны», сказал Будда, современник Конфуция. «Жизнь – это путь смирения и унижения для достижения блага», сказал Лао-Дзи, тоже современник Конфуция. «Жизнь – это то, что вдунул Бог в ноздри человека, для того, чтобы он, исполняя его закон, получил благо», говорит Еврейская мудрость. «Жизнь – это подчинение разуму, дающее благо человеку», сказали стоики. «Жизнь – это любовь к Богу и ближнему, дающая благо человеку», сказал Христос, включая в свое определение все предшествующие. Таковы определения жизни, которые за тысячи лет до нас, указывая людям вместо ложного и невозможного блага личности действительное, неуничтожимое благо, разрешают противоречие человеческой жизни и дают ей разумный смысл. Можно не соглашаться с этими определениями жизни, можно предполагать, что определения эти могут быть выражены точнее и яснее, но нельзя не видеть того, что определения эти таковы, что признание их, уничтожая противоречие жизни и заменяя стремление к недостижимому благу личности другим стремлением – к неуничтожаемому страданиями и смертью благу, дает жизни разумный смысл. Нельзя не видеть и того, что определения эти, будучи теоретически верны, подтверждаются и опытом жизни, и что миллионы и миллионы людей, признававшие и признающие такие определения жизни, на деле показывали и показывают возможность замены стремления к благу личности другим стремлением к благу такому, которое не нарушается страданиями и смертью. Но кроме тех людей, которые понимали и понимают определения жизни, открытые людям великими просветителями человечества, и живут ими, всегда было и есть огромное большинство людей, которые в известный период жизни, а иногда во всю свою жизнь, жили и живут одной животной жизнью, не только не понимая тех определений, которые служат разрешением противоречия человеческой жизни, но не видя даже и того противоречия ее, которое они разрешают. И всегда были и теперь есть среди этих людей еще такие люди, которые вследствие своего внешнего исключительного положения считают себя призванными руководить человечеством и сами, не понимая смысла человеческой жизни, учили и учат других людей жизни, которой они не понимают: тому, что жизнь человеческая есть не что иное, как личное существование. Такие ложные учители существовали во все времена и существуют и в наше время. Одни исповедуют на словах учения тех просветителей человечества, в преданиях которых они воспитаны, но, не понимая их разумного смысла, обращают эти учения в сверхъестественные откровения о прошедшей и будущей жизни людей и требуют только исполнения обрядов. Это учение фарисеев в самом широком смысле, т. е. людей, учащих тому, что сама в себе неразумная жизнь может быть исправлена верою в другую жизнь, приобретаемую исполнением внешних обрядов. Другие, непризнающие возможности никакой другой жизни, кроме видимой, отрицают всякие чудеса и всё сверхъестественное и смело утверждают, что жизнь человека есть не чт? иное, как его животное существование от рождения и до смерти. Это учение книжников, – людей, учащих тому, что в жизни человека, как животного, и нет ничего неразумного. И те и другие лжеучители, несмотря на то, что учения и тех и других основаны на одном и том же грубом непонимании основного противоречия человеческой жизни, всегда враждовали и враждуют между собой. Оба учения эти царствуют в нашем мире и, враждуя друг с другом, наполняют мир своими спорами, – этими самыми спорами скрывая от людей те определения жизни, открывающие путь к истинному благу людей, которые уже за тысячи лет даны человечеству. Фарисеи, не понимая того определения жизни, которое дано людям теми учителями, в преданиях которых они воспитаны, заменяют его своими лжетолкованиями о будущей жизни и вместе с тем стараются скрыть от людей определения жизни других просветителей человечества, выставляя их перед своими учениками в самом их грубом и жестоком извращении, полагая тем поддержать исключительный авторитет того учения, на котором они основывают свои толкования.[12 - Единство разумного смысла определений жизни других просветителей человечества не представляется им лучшим доказательством истинности их учения, так как оно подрывает доверие к тем неразумным лжетолкованиям, которыми они заменяют сущность учения.] Книжники же, и не подозревая в фарисейских учениях тех разумных основ, на которых они возникли, прямо отрицают всякие учения о будущей жизни и смело утверждают, что все эти учения не имеют никакого основания, а суть только остатки грубых обычаев невежества, и что движение вперед человечества состоит в том, чтобы не задавать себе никаких вопросов о жизни, выходящих за пределы животного существования человека. Глава III. ЗАБЛУЖДЕНИЯ КНИЖНИКОВ. И удивительное дело! То, что все учения великих умов человечества так поражали людей своим величием, что грубые люди придавали им большей частью сверхъестественный характер и признавали основателей их полубогами, – то самое, что служит главным признаком значительности этих учений, – это самое обстоятельство и служит для книжников лучшим, как им кажется, доказательством неправильности и отсталости этих учений. То, что незначительные учения Аристотеля, Бэкона, Конта и других оставались и остаются всегда достоянием малого числа их читателей и почитателей и по своей ложности никогда не могли влиять на массы и потому не подверглись суеверным искажениям и наростам, этот-то признак незначительности их признается доказательством их истинности. Учения же Браминов, Будды, Зороастра, Лаодзы, Конфуция, Исаии, Христа, считаются суевериями и заблуждениями только потому, что эти учения переворачивали жизнь миллионов. То, что по этим суевериям жили и живут миллиарды людей, потому что даже и в искаженном виде они дают людям ответы на вопросы об истинном благе жизни, то, что учения эти не только разделяются, но служат основой мышления лучших людей всех веков, а что теории, признаваемые книжниками, разделяются только ими самими, всегда оспариваются и не живут иногда и десятков лет, и забываются так же быстро, как возникают, не смущает их нисколько. Ни в чем с такою яркостью не выражается то ложное направление знания, которому следует современное общество, как то место, которое занимают в этом обществе учения тех великих учителей жизни, по которым жило и образовывалось и продолжает жить и образовываться человечество. В календарях значится, в отделе статистических сведений, что вер, исповедуемых теперь обитателями земного шара, – 1000. В числе этих вер предполагаются Буддизм, Брамаизм, Конфуцианство, Таосизм и Христианство. – Вер 1000, и люди нашего времени совершенно искренно верят в это. Вер 1000, все они вздор, – что же их изучать? И люди нашего времени за стыд считают, если они не знают последних изречений мудрости Спенсера, Гельмгольца и других, но о Браминах, Будде, Конфуции, Менции, Лао-дзы, Эпиктете, Исаии иногда знают имена, а иногда и того не знают. Им и в голову не приходит, что вер, исповедуемых в наше время, вовсе не тысяча, а только три: китайская, индийская и еврейско-христианская (с своим отростком магометанством), и что книги этих вер можно купить за 5 руб. и прочесть в две недели, и что в этих книгах, по которым жило и теперь живет всё человечество, за исключением 0,07 почти неизвестных нам, заключена вся мудрость человеческая, всё то, что сделало человечество таким, какое оно есть. Но мало того, что толпа не знает этих учений, – ученые не знают их, если это не их специальность; философы по профессии не считают нужным заглядывать в эти книги. Да и зачем изучать тех людей, которые разрешали сознаваемое разумным человеком противоречие его жизни и определяли истинное благо и жизнь людей? Книжники, не понимая того противоречия, которое составляет начало разумной жизни, смело утверждают, что так как они его не видят, то противоречия и нет никакого, и что жизнь человека есть только его животное существование. Зрячие понимают и определяют то, что видят перед собой, – слепой тыкает перед собою палкой и утверждает, что и нет ничего, кроме того, что показывает ему ощупь палки. Глава IV. УЧЕНИЕ КНИЖНИКОВ ПОД ПОНЯТИЕ ВСЕЙ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА ПОДСТАВЛЯЕТ ВИДИМЫЕ ЯВЛЕНИЯ ЕГО ЖИВОТНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ И ИЗ НИХ ДЕЛАЕТ ВЫВОДЫ О ЦЕЛИ ЕГО ЖИЗНИ. «Жизнь – это то, что делается в живом существе со времени его рождения и до смерти. Родится человек, собака, лошадь, у каждого свое особенное тело, и вот живет это особенное его тело, а потом умрет; тело разложится, пойдет в другие существа, а того прежнего существа не будет. Была жизнь и кончилась жизнь; бьется сердце, дышат легкие, тело не разлагается, значит жив человек, собака, лошадь; перестало биться сердце, кончилось дыхание, стало разлагаться тело – значит умер, и нет жизни. Жизнь и есть то, что происходит в теле человека, так же как и животного, в промежуток времени между рождением и смертью. Чт? может быть яснее?» Так смотрели и всегда смотрят на жизнь самые грубые, невежественные люди, едва выходящие из животного состояния. И вот в наше время учение книжников, называющее себя наукой, признает это самое грубое первобытное представление о жизни единым истинным. Пользуясь всеми теми орудиями внешнего знания, которые приобрело человечество, ложное учение это систематически хочет вести назад людей в тот мрак невежества, из которого с таким напряжением и трудом оно выбивалось столько тысяч лет. Жизнь мы не можем определить в своем сознании, говорит это учение. Мы заблуждаемся, рассматривая ее в себе. То понятие о благе, стремление к которому в нашем сознании составляет нашу жизнь, есть обманчивый призрак, и жизнь нельзя понимать в этом сознании. Чтобы понять жизнь, надо только наблюдать ее проявления, как движение вещества. Только из этих наблюдений и выведенных из них законов мы найдем и закон самой жизни, и закон жизни человека.[13 - Наука настоящая, знающая свое место и потому свой предмет, скромная и потому могущественная, никогда не говорила и не говорит этого.Наука физики говорит о законах и отношениях сил, не задаваясь вопросом о том, что есть сила, и не пытаясь объяснять сущность силы. Наука химии говорит об отношениях вещества, не задаваясь вопросом о том, что есть вещество, и не пытаясь определять его сущности. Наука биологии говорит о формах жизни, не задаваясь вопросом о том, что есть жизнь и не пытаясь определять ее сущности. И сила, и вещество, и жизнь принимаются истинными науками не как предметы изучения, а как взятые за аксиомы из другой области знания точки опоры, на которых, строится здание каждой отдельной науки. Так смотрит на предмет истинная наука, и эта наука не может иметь вредного, обращающего к невежеству, влияния на толпу. Но не так смотрит на свой предмет ложное мудрствование науки. «И вещество, и силу, и жизнь мы изучаем; а если мы изучаем их, то мы можем и познать их», говорят они, не соображая того, что они изучают не вещество, не силу, не жизнь, а только отношения и формы их.] И вот ложное учение, подставив под понятие всей жизни человека, известной ему в его сознании, видимую часть ее – животное существование, – начинает изучать эти видимые явления сначала в животном человеке, потом в животных вообще, потом в растениях, потом в веществе, постоянно утверждая при этом, что изучаются не некоторые проявления, а сама жизнь. Наблюдения так сложны, так многообразны, так запутанны, так много времени и усилия тратится на них, что люди понемногу забывают о первоначальной ошибке признания части предмета за весь предмет и под конец вполне убеждаются, что изучение видимых свойств вещества, растений и животных и есть изучение самой жизни, той жизни, которая, познается человеком только в его сознании. Совершается нечто подобное тому, что делает показывающий что-нибудь на тени и желающий поддержать то заблуждение, в котором находятся его зрители. «Не смотрите никуда, – говорит показывающий, – кроме как на ту сторону, где появляются отражения, и главное, не глядите на самый предмет; ведь предмета и нет, а есть только отражение его». Это самое и делает потворствующая грубой толпе ложная наука книжников нашего времени, рассматривая жизнь без главного определения ее, стремления к благу, открытого только в сознании человека.[14 - См. прибавление первое в конце книги: О ложном определении жизни.] Исходя прямо из определения жизни независимо от стремления к благу, ложная наука наблюдает цели живых существ и, находя в них цели, чуждые человеку, навязывает их ему. Целью живых существ представляется при этом внешнем наблюдении – сохранение своей личности, сохранение своего вида, воспроизведение себе подобных и борьба за существование, и эта самая воображаемая цель жизни навязывается и человеку. Ложная наука, взявшая за исходную точку отсталое представление о жизни, при котором не видно то противоречие жизни человеческой, которое составляет главное ее свойство, – эта мнимая наука в своих последних выводах приходит к тому, чего требует грубое большинство человечества, – к признанию возможности блага одной личной жизни, к признанию для человека благом одного животного существования. Ложная наука идет дальше даже требований грубой толпы, которым она хочет найти объяснение, – она приходит к утверждению того, что с первого проблеска своего отвергает разумное сознание человека, приходит к выводам о том, что жизнь человека, как и всякого животного, состоит в борьбе за существование личности, рода и вида.[15 - См. 2-е прибавление.] Глава V. ЛЖЕУЧЕНИЯ ФАРИСЕЕВ И КНИЖНИКОВ НЕ ДАЮТ НИ ОБЪЯСНЕНИЯ СМЫСЛА НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ, НИ РУКОВОДСТВА В НЕЙ; ЕДИНСТВЕННЫМ РУКОВОДСТВОМ ЖИЗНИ ЯВЛЯЕТСЯ ИНЕРЦИЯ ЖИЗНИ, НЕ ИМЕЮЩАЯ РАЗУМНОГО ОБЪЯСНЕНИЯ. «Жизнь определять нечего: всякий ее знает, вот и всё, и давайте жить», говорят в своем заблуждении люди, поддерживаемые ложными учениями. И не зная, что такое жизнь и ее благо, им кажется, что они живут, как может казаться человеку, несомому по волнам без всякого направления, что он плывет туда, куда ему надобно и хочется. Родится ребенок в нужде или роскоши и получает воспитание фарисейское или книжническое. Для ребенка, для юноши не существует еще противоречия жизни и вопроса о ней, и потому ни объяснение фарисеев, ни объяснение книжников не нужны ему и не могут руководить его жизнью. Он учится одним примером людей, живущих вокруг него, и пример этот, и фарисеев и книжников, одинаков: и те и другие живут только для блага личной жизни, и тому же поучают и его. Если родители его в нужде, он узнает от них, что цель жизни – приобретение побольше хлеба и денег и как можно меньше работы, для того, чтобы животной личности было как можно лучше. Если он родился в роскоши, он узнает, что цель жизни – богатство и почести, чтобы как можно приятнее и веселее проводить время. Все знания, которые приобретает бедный, нужны для него только ради того, чтобы улучшить благосостояние своей личности. Все знания науки и искусств, которые приобретает богатый, несмотря на все высокие слова о значении науки и искусств, нужны ему только для того, чтобы побороть скуку и провести приятно время. Чем дольше живет и тот и другой, тем сильнее и сильнее всасывается в них царствующий взгляд людей мира. Они вступают в брак, заводятся семьей, и жадность к приобретению благ животной жизни усиливается оправданием семьи: борьба с другими ожесточается и устанавливается (инерция) привычка жизни только для блага личности. Если и западет тому или другому, бедному или богатому, сомнение в разумности такой жизни, если тому и другому представится вопрос о том, зачем эта бесцельная борьба за свое существование, которое будут продолжать мои дети, или зачем эта обманчивая погоня за наслаждениями, которые кончаются страданиями для меня и для моих детей, то нет почти никакого вероятия, чтобы он узнал те определения жизни, которые давным-давно даны были человечеству его великими учителями, находившимися, за тысячи лет до него, в том же положении. Учения фарисеев и книжников так плотно заслоняют их, что редкому удается увидать их. Одни – фарисеи – на вопрос о том: «зачем эта бедственная жизнь?» – отвечают: «жизнь бедственна и всегда была и должна быть такою; благо жизни не в ее настоящем, а в ее прошедшем – до жизни, и будущем – после жизни». И Браминские, и Буддийские, и Таасийские, и Еврейские, и Христианские фарисеи говорят всегда одно и то же. Жизнь настоящая – зло, и объяснение этого зла в прошедшем – в появлении мира и человека; исправление же существующего зла – в будущем, за гробом. Всё, что может сделать человек для приобретения блага, не в этой, но в будущей жизни, это верить в то учение, которое мы преподаем вам, – исполнять обряды, которые мы предписываем. И сомневающийся, видя на жизни всех людей, живущих для личного блага, и на жизни самих фарисеев, живущих для того же, неправду этого объяснения, не углубляясь в смысл их ответа, прямо не верит им и обращается к книжникам. «Все учения о другой какой-то жизни, чем та, какую мы видим в животной, есть плод невежества, говорят книжники. Все твои сомнения в разумности твоей жизни суть праздные мечтания. Жизнь миров, земли, человека, животного, растения имеет свои законы, и мы изучаем их, мы исследуем происхождение миров и человека, животных и растений, и всего вещества; мы исследуем и то, что ожидает миры, как остынет солнце и т. п., и что было и будет с человеком и со всяким животным и растением. Мы можем показать и доказать, что всё так было и будет, как мы говорим; наши исследования, кроме того, содействуют улучшению благосостояния человека. О жизни же твоей, с твоим стремлением к благу, мы ничего тебе сказать не можем, кроме того, что ты и без нас знаешь: живешь, так и живи, как получше». И сомневающийся, не получив на свой вопрос никакого ответа ни от тех, ни от других, остается, как и был прежде, без всякого руководства в жизни, кроме побуждений своей личности. Одни из сомневающихся, по рассуждению Паскаля, сказав себе: «а что как правда вc? то, чем пугают фарисеи за неисполнение их предписаний», исполняют в свободное время все предписания фарисеев (потери не будет, а выгода может быть большая), а другие, соглашаясь с книжниками, прямо отрицают всякую другую жизнь и всякие религиозные обряды и говорят себе: «не я один, а все так жили и живут, – что будет, то будет». И это различие не дает ни тем, ни другим никакого преимущества: и те и другие остаются без всякого объяснения смысла их настоящей жизни. А жить надо. Жизнь человеческая есть ряд поступков от вставанья до постели; каждый день человек должен не переставая выбирать из сотни возможных для него поступков те, которые он сделает. Ни учение фарисеев, объясняющее тайны небесной жизни, ни учение книжников, исследующее происхождение миров и человека, и делающее заключение о будущей судьбе их, не дает такого руководства поступков. А без руководства в выборе своих поступков человек не может жить. И вот тут-то человек, волей-неволей, подчиняется уже не рассуждению, а тому внешнему руководству жизни, которое всегда существовало и существует в каждом обществе людей. Руководство это не имеет никакого разумного объяснения, но оно-то и движет огромным большинством поступков всех людей. Руководство это есть привычка жизни обществ людей, тем сильнее властвующая над людьми, чем меньше у людей понимания смысла своей жизни. Руководство это не может быть определенно выражено, потому что слагается оно из самых разнообразных, по времени и месту, дел и поступков. Это: свечки на дощечках родителей для Китайцев; это – паломничество к известным местам магометанина, – известное количество молитвенных слов для Индейца; это – верность своему знамени и честь мундира для военного, дуэль для светского человека, кровомщение для горца; это – известные кушанья в известные дни, известного рода воспитание своих детей; это – визиты, известное убранство жилищ, известные празднованья похорон, родин, свадеб. Это: бесчисленное количество дел и поступков, наполняющих всю жизнь. Это – то, что называется приличием, обычаем, а чаще всего долгом и даже священным долгом. И вот этому-то руководству, помимо объяснений жизни фарисеев и книжников, и подчиняется большинство людей. Везде вокруг себя с детства человек видит людей, с полною уверенностью и внешнею торжественностью исполняющих эти дела, и, не имея никакого разумного объяснения своей жизни, человек не только начинает делать такие же дела, но этим делам старается приписать разумный смысл. Ему хочется верить, что люди, делающие эти дела, имеют объяснение того, для чего и почему они делают то, чт? делают. И он начинает убеждать себя, что дела эти имеют разумный смысл и что объяснение их смысла если и не вполне известно ему, то известно другим людям. Но большинство других людей, не имея также разумного объяснения жизни, находятся совершенно в том же положении, как и он. Они делают эти дела только потому, что им кажется, что другие, имея объяснение этих дел, требуют их от них. И так, невольно обманывая друг друга, люди всё больше и больше не только привыкают делать дела, не имеющие разумного объяснения, но привыкают приписывать этим делам какой-то таинственный, непонятный для них самих смысл. И чем меньше они понимают смысл исполняемых ими дел, чем сомнительнее для них самих эти дела, тем больше приписывают они им важности и тем с большей торжественностью исполняют их. И богатый и бедный исполняют то, что делают вокруг них другие, и дела эти называют своим долгом, священным долгом, успокоивая себя тем, что то, что делается так давно, таким большим количеством людей и так высоко ценится ими, не может не быть настоящим делом жизни. И до глубокой старости, до смерти доживают люди, стараясь уверить себя, что если они сами не знают, зачем они живут, то это знают другие – те самые, которые точно так же мало знают это, как и те, которые на них полагаются. Приходят в существование, родятся, вырастают новые люди и, глядя на эту сутолоку существования, называемую жизнью, в которой принимают участие старые, седые, почтенные, окружаемые уважением люди, уверяются, что эта-то безумная толкотня и есть жизнь, и другой никакой нет, и уходят, потолкавшись у дверей ее. Так, невидавший никогда собрания человек, увидав теснящуюся, шумящую, оживленную толпу у входа, и решив, что это и есть самое собрание, потолкавшись у дверей, уходит домой с помятыми боками и с полной уверенностью, что он был в собрании. Прорезываем горы, облетаем мир; электричество, микроскопы, телефоны, войны, парламент, филантропия, борьба партий, университеты, ученые общества, музеи..... это ли не жизнь? Вся сложная, кипучая деятельность людей с их торговлей, войнами, путями сообщения, наукой, искусствами есть большей частью только давка обезумевшей толпы у дверей жизни. Глава VI. РАЗДВОЕНИЕ СОЗНАНИЯ В ЛЮДЯХ НАШЕГО МИРА. «Но истинно, истинно, говорю вам: наступает время и настало уже, когда мертвые услышат глас сына Божия и, услышав, оживут». И время это приходит. Сколько бы ни уверял себя человек, и сколько бы ни уверяли его в этом другие, что жизнь может быть благою и разумною только за гробом, или что одна личная жизнь может быть благою и разумною, – человек не может верить в это. Человек имеет в глубине души своей неизгладимое требование того, чтобы жизнь его была благом и имела разумный смысл, а жизнь, не имеющая перед собой никакой другой дели, кроме загробной жизни или невозможного блага личности, есть зло и бессмыслица. Жить для будущей жизни? говорит себе человек. Но если та жизнь, тот единственный образчик жизни, который я знаю, – моя теперешняя жизнь, – должна быть бессмысленной, то это не только не утверждает меня в возможности другой, разумной жизни, но, напротив, убеждает меня в том, что жизнь по существу своему бессмысленна, что никакой другой, кроме бессмысленной жизни, и быть не может. Жить для себя? Но ведь моя жизнь личная есть зло и бессмыслица. Жить для своей семьи? Для своей общины? Отечества, человечества даже? Но если жизнь моей личности бедственна и бессмысленна, то так же бессмысленна и жизнь всякой другой человеческой личности, и потому бесконечное количество собранных вместе бессмысленных и неразумных личностей не составят и одной блаженной и разумной жизни. Жить самому, не зная зачем, делая то, что делают другие? Да ведь я знаю, что другие, так же как и я, не знают сами, зачем они делают то, что делают. Приходит время, когда разумное сознание перерастает ложные учения, и человек останавливается посреди жизни и требует объяснения.[16 - См. 3-е прибавление в конце книги.] Только редкий человек, не имеющий сношений с людьми других образов жизни, и только человек, постоянно занятый напряженной борьбой с природой для поддержания своего телесного существования, может верить в то, что исполнение тех бессмысленных дел, которые он называет своим долгом, может быть свойственным ему долгом его жизни. Наступает время и наступило уже, когда обман, выдающий отрицание – на словах – этой жизни, для приготовления себе будущей, и признание одного личного животного существования за жизнь и так называемого долга за дело жизни, – когда обман этот становится ясным для большинства людей, и только забитые нуждой и отупевшие от похотливой жизни люди могут еще существовать, не чувствуя бессмысленности и бедственности своего существования. Чаще и чаще просыпаются люди к разумному сознанию, оживают в гробах своих, – и основное противоречие человеческой жизни, несмотря на все усилия людей скрыть его от себя, со страшной силой и ясностью становится перед большинством людей. «Вся жизнь моя есть желание себе блага», говорит себе человек пробудившийся, – «разум же мой говорит мне, что блага этого для меня быть не может, и что бы я ни делал, чего бы ни достигал, всё кончится одним и тем же: страданиями и смертью, уничтожением. Я хочу блага, я хочу жизни, я хочу разумного смысла, а во мне и во всем меня окружающем – зло, смерть, бессмыслица.. Как быть? Как жить? Что делать?» И ответа нет. Человек оглядывается вокруг себя и ищет ответа на свой вопрос и не находит его. Он найдет вокруг себя учения, которые ответят ему на вопросы, которых он и не делает себе, но ответа на вопрос, который он ставит себе, нет в окружающем мире. Есть одна суета людей, делающих, сами не зная зачем, дела, которые другие делают, сами не зная зачем. Все живут, как будто и не сознавая бедственности своего положения и бессмысленности своей деятельности. «Или они безумны, или я, – говорит себе проснувшийся человек. Но все не могут быть безумны, стало-быть, безумен-то я. Но нет, – то разумное я, которое говорит мне это, не может быть безумно. Пускай оно будет одно против всего мира, но я не могу не верить ему». И человек сознает себя одним во всем мире с теми страшными вопросами, которые разрывают его душу. А жить надо. Одно я, его личность, велит ему жить. А другое я, его разум, говорит: «жить нельзя». Человек чувствует, что он раздвоился. И это раздвоение мучительно раздирает душу его. И причиною этого раздвоения и страдания ему кажется его разум. Разум, та высшая способность человека, необходимая для его жизни, которая дает ему, нагому, беспомощному человеку, среди разрушающих его сил природы, – и средства к существованию и средства к наслаждению, – эта-то способность отравляет его жизнь. Во всем окружающем мире, среди живых существ, свойственные этим существам способности нужны им, общи всем им и содействуют их благу. Растения, насекомые, животные, подчиняясь своему закону, живут блаженной, радостной, спокойной жизнью. И вдруг в человеке это высшее свойство его природы производит в нем такое мучительное состояние, что часто, – всё чаще и чаще в последнее время, – человек разрубает Гордиев узел своей жизни, убивает себя, только бы избавиться от доведенного в наше время до последней степени напряжения мучительного внутреннего противоречия, производимого разумным сознанием. Глава VII. РАЗДВОЕНИЕ СОЗНАНИЯ ПРОИСХОДИТ ОТ СМЕШЕНИЯ ЖИЗНИ ЖИВОТНОГО С ЖИЗНЬЮ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ. Человеку кажется, что пробудившееся в нем разумное сознание разрывает и останавливает его жизнь только потому, что он признает своей жизнью то, что не было, не есть и не могло быть его жизнью. Воспитавшись и выросши в ложных учениях нашего мира, утвердивших его в уверенности, что жизнь его есть не что иное, как его личное существование, начавшееся с его рождением, человеку кажется, что он жил, когда был младенцем, ребенком; потом ему кажется, что он не переставая жил, будучи юношей и возмужалым человеком. Он жил, как ему кажется, очень давно, и всё время не переставая жил, и вот вдруг дожил до того времени, когда ему стало несомненно ясно, что жить так, как он жил прежде, нельзя, и что жизнь его останавливается и разрывается. Ложное учение утвердило его в мысли, что жизнь его есть период времени от рождения до смерти; и, глядя на видимую жизнь животных, он смешал представление о видимой жизни с своим сознанием и совершенно уверился в том, что эта видимая им жизнь и есть его жизнь. Пробудившееся в нем разумное сознание, заявив такие требования, которые неудовлетворимы для жизни животной, указывает ему ошибочность его представления о жизни; но въевшееся в него ложное учение мешает ему признать свою ошибку: он не может отказаться от своего представления о жизни, как животного существования, и ему кажется, что жизнь его остановилась от пробуждения разумного сознания. Но то, что он называет своей жизнью, – то, что ему кажется остановившимся, никогда и не существовало. То, что он называет своей жизнью, его существование от рождения, никогда и не было его жизнью; представление его о том, что он жил всё время от рождения и до настоящей минуты, есть обман сознания, подобный обману сознания при сновидениях: до пробуждения не было никаких сновидений, они все сложились в момент пробуждения. До пробуждения разумного сознания не было никакой жизни, представление о прошедшей жизни сложилось при пробуждении разумного сознания. Человек жил как животное во время ребячества и ничего не знал о жизни. Если бы человек прожил десять месяцев, он бы ничего не знал ни о своей, ни о какой бы то ни было жизни; так же мало знал бы о жизни, как и тогда, когда бы он умер в утробе матери. И не только младенец, но и неразумный взрослый, и совершенный идиот не могут знать про то, что они живут и живут другие существа. И потому они и не имеют человеческой жизни. Жизнь человеческая начинается только с проявления разумного сознания, – того самого, которое открывает человеку одновременно и свою жизнь, и в настоящем и в прошедшем, и жизнь других личностей, и всё, неизбежно вытекающее из отношений этих личностей, страдания и смерть, – то самое, что производит в нем отрицание блага личной жизни и противоречие, которое, ему кажется, останавливает его жизнь. Человек хочет определять свою жизнь временем, как он определяет видимое им существование вне себя, и вдруг в нем пробуждается жизнь, не совпадающая с временем его плотского рождения, и он не хочет верить тому, что то, что не определяется временем, может быть жизнью. Но сколько бы ни искал человек во времени той точки, с которой бы он мог считать начало своей разумной жизни, он никогда не найдет ее.[17 - Нет ничего обыкновеннее, как слышать рассуждения о зарождении и развитии жизни человеческой и жизни вообще во времени. Людям, рассуждающим так, кажется, что они стоят на самой твердой почве действительности, а между тем нет ничего фантастичнее рассуждений о развитии жизни во времени. Рассуждения эти подобны тому, что бы делал человек, который, желая измерять линию, не откладывал бы меру от той одной известной ему точки, на которой он стоит, а на бесконечной линии брал бы на различных от себя неопределенных расстояниях воображаемые точки и от них бы измерял пространство до себя. Разве не то же самое делают люди, рассуждая о зарождении и развитии жизни в человеке? В самом деле, где взять на этой бесконечной линии, каковою представляется развитие – из прошедшего – жизни человека, ту произвольную точку, с которой можно начать фантастическую историю развития этой жизни. В рождении или зарождении ребенка, или его родителей, или еще дальше в первобытном животном и протоплазме, в первом оторвавшемся от солнца куске? Ведь все рассуждения эти будут самые произвольные фантазии – измерения без меры.] В своих воспоминаниях он никогда не найдет этой точки, этого начала разумного сознания. Ему представляется, что разумное сознание всегда было в нем. Если же он и находит нечто, подобное началу этого сознания, то он находит его уже никак не в своем плотском рождении, а в области, не имеющей ничего общего с этим плотским рождением. Он сознает свое разумное происхождение вовсе не таким, каким ему видится его плотское рождение. Спрашивая себя о происхождении своего разумного сознания, человек никогда не представляет себе, чтобы он, как разумное существо, был сын своего отца, матери и внук своих дедов и бабок, родившихся в таком-то году, а он сознает себя всегда не то, что сыном, но слитым в одно с сознанием самых чуждых ему по времени и месту разумных существ, живших иногда за тысячи лет и на другом конце света. В разумном сознании своем человек не видит даже никакого происхождения себя, а сознает свое вневременное и внепространственное слияние с другими разумными сознаниями, так что они входят в него и он в них. Это-то пробудившееся в человеке разумное сознание и останавливает как будто то подобие жизни, которое заблудшие люди считают жизнью: заблудшим людям кажется, что жизнь их останавливается именно тогда, когда она пробуждается. Глава VIII. РАЗДВОЕНИЯ И ПРОТИВОРЕЧИЯ НЕТ, ОНО ЯВЛЯЕТСЯ ТОЛЬКО ПРИ ЛОЖНОМ УЧЕНИИ. Только ложное учение о человеческой жизни, как о существовании животного от рождения до смерти, в котором воспитываются и поддерживаются люди, производит то мучительное состояние раздвоения, в которое вступают люди при обнаружении в них их разумного сознания. Человеку, находящемуся в этом заблуждении, кажется, что жизнь раздваивается в нем. Человек знает, что жизнь его одна, а чувствует их две. Человек, перекрутив два пальца и между ними катая шарик, знает, что шарик один, но чувствует их два. Нечто подобное происходит с человеком, усвоившим ложное представление о жизни. Разум человека ложно направлен. Его научили признавать жизнью одно свое плотское личное существование, которое не может быть жизнью. С таким ложным представлением о воображаемой жизни он взглянул на жизнь и увидал их две – ту, которую он воображал себе, и ту, которая действительно есть. Такому человеку кажется, что отрицание разумным сознанием блага личного существования и требование другого блага есть нечто болезненное и неестественное. Но для человека, как разумного существа, отрицание возможности личного блага и жизни есть неизбежное последствие условий личной жизни и свойства разумного сознания, соединенного с нею. Отрицание блага и жизни личности есть для разумного существа такое же естественное свойство его жизни, как для птицы летать на крыльях, а не бегать ногами. Если не оперившийся птенец бегает ногами, то это не доказывает того, чтобы ему несвойственно было летать. Если мы вне себя видим людей с непробудившимся сознанием, полагающих свою жизнь в благе личности, то это не доказывает того, чтобы человеку было несвойственно жить разумною жизнью. Пробуждение человека к его истинной, свойственной ему жизни происходит в нашем мире с таким болезненным напряжением только от того, что ложное учение мира старается убедить людей в том, что призрак жизни есть сама жизнь и что проявление истинной жизни есть нарушение ее. С людьми в нашем мире, вступающими в истинную жизнь, случается нечто подобное тому, что бы было с девушкой, от которой были бы скрыты свойства женщины. Почувствовав признаки половой зрелости, такая девушка приняла бы то состояние, которое призывает ее к будущей семейной жизни, с обязанностями и радостями матери, за болезненное и неестественное состояние, которое привело бы ее в отчаяние. Подобное же отчаяние испытывают люди нашего мира при первых признаках пробуждения к истинной человеческой жизни. Человек, в котором проснулось разумное сознание, но который вместе с тем понимает свою жизнь только как личную, находится в том же мучительном состоянии, в котором находилось бы животное, которое, признав своей жизнью движение вещества, не признавало бы своего закона личности, а только видело бы свою жизнь в подчинении себя законам вещества, которые совершаются и без его усилия. Такое животное испытывало бы мучительное внутреннее противоречие и раздвоение. Подчиняя себя одним законам вещества, оно видело бы свою жизнь в том, чтобы лежать и дышать, но личность требовала бы от него другого: кормления себя, продолжения рода, – и тогда животному казалось бы, что оно испытывает раздвоение и противоречие. «Жизнь», думало бы оно, в том, чтобы подчиняться законам тяжести, т. е. не двигаться, лежать и подчиняться происходящим в теле химическим процессам, а вот я делаю это, а еще надо двигаться, питаться, искать самца или самку». Животное страдало бы и видело бы в этом состоянии мучительное противоречие и раздвоение. То же происходит и с человеком, наученным признавать низший закон своей жизни, животную личность, законом своей жизни. Высший закон жизни, закон его разумного сознания, требует от него другого; вся же окружающая жизнь и ложные учения удерживают его в обманчивом сознании, и он чувствует противоречие и раздвоение. Но как животному для того, чтобы перестать страдать, нужно признавать своим законом не низший закон вещества, а закон своей личности и, исполняя его, пользоваться законами вещества для удовлетворения целей своей личности, так точно и человеку стоит признать свою жизнь не в низшем законе личности, а в высшем законе, включающем первый закон, – в законе, открытом ему в его разумном сознании, – и уничтожится противоречие, и личность будет свободно подчиняться разумному сознанию и будет служить ему. Глава IX. РОЖДЕНИЕ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ В ЧЕЛОВЕКЕ. Рассматривая во времени, наблюдая проявление жизни в человеческом существе, мы видим, что истинная жизнь всегда хранится в человеке, как она хранится в зерне, и наступает время, когда жизнь эта обнаруживается. Обнаружение истинной жизни состоит в том, что животная личность влечет человека к своему благу, разумное же сознание показывает ему невозможность личного блага и указывает какое-то другое благо. Человек вглядывается в это, в отдалении указываемое ему, благо и не в силах видеть его, сначала не верит этому благу и возвращается назад к личному благу; но разумное сознание, которое указывает так неопределенно свое благо, так несомненно и убедительно показывает невозможность личного блага, что человек опять отказывается от личного блага и опять вглядывается в это новое, указываемое ему благо. Разумное благо не видно, но личное благо так несомненно уничтожено, что продолжать личное существование невозможно, и в человеке начинает устанавливаться новое отношение его животного к разумному сознанию. Человек начинает рожаться к истинной человеческой жизни. Происходит нечто подобное тому, что происходит в вещественном мире при всяком рождении. Плод родится не потому, что он хочет родиться, что ему лучше родиться и что он знает, что хорошо родиться, а потому, что он созрел, и ему нельзя продолжать прежнее существование; он должен отдаться новой жизни не столько потому, что новая жизнь зовет его, сколько потому, что уничтожена возможность прежнего существования. Разумное сознание, незаметно выростая в его личности, доростает до того, что жизнь в личности становится невозможною. Происходит совершенно то же, что происходит при зарождении всего. То же уничтожение зерна, прежней формы жизни, и проявление нового ростка; та же кажущаяся борьба прежней формы разлагающегося зерна и увеличение ростка, – и то же питание ростка на счет разлагающегося зерна. Различие для нас рождения разумного сознания от видимого нами плотского зарождения в том, что, тогда как в плотском рождении мы видим во времени и пространстве, из чего и как и когда и что рождается из зародыша, знаем, что зерно есть плод, что из зерна при известных условиях выйдет растение, что на нем будет цвет и потом плод такой же, как зерно (в глазах наших совершается весь круговорот жизни), – рост разумного сознания мы не видим во времени, не видим круговорота его. Не видим же мы роста разумного сознания и круговорота его потому, что мы сами совершаем его: наша жизнь есть не что иное, как это рождение того невидимого нам существа, которое рождается в нас, и потому-то мы никак не можем видеть его. Мы не можем видеть рождения этого нового существа, нового отношения разумного сознания к животному, так же как зерно не может видеть роста своего стебля. Когда разумное сознание выходит из своего скрытого состояния и обнаруживается для нас самих, нам кажется, что мы испытываем противоречие. Но противоречия нет никакого, как нет его в прорастающем зерне. В прорастающем зерне мы видим только, что жизнь, бывшая прежде в оболочке зерна, теперь уже в ростке его. Точно так же и в человеке с проснувшимся разумным сознанием нет никакого противоречия, а есть только рождение нового существа, нового отношения разумного сознания к животному. Если человек существует, не зная, что другие личности живут, не зная, что наслаждения не удовлетворяют его, что он умрет, – он не знает даже и того, что он живет, и в нем нет противоречия. Если же человек увидал, что другие личности – такие же, как и он, что страдания угрожают ему, что существование его есть медленная смерть: если его разумное сознание стало разлагать существование его личности, он уже не может ставить свою жизнь в этой разлагающейся личности, а неизбежно должен полагать ее в той новой жизни, которая открывается ему. И опять нет противоречия, как нет противоречия в зерне, пустившем уже росток и потому разлагающемся. Глава X. РАЗУМ ЕСТЬ ТОТ СОЗНАВАЕМЫЙ ЧЕЛОВЕКОМ ЗАКОН, ПО КОТОРОМУ ДОЛЖНА СОВЕРШАТЬСЯ ЕГО ЖИЗНЬ. Истинная жизнь человека, проявляющаяся в отношении его разумного сознания к его животной личности, начинается только тогда, когда начинается отрицание блага животной личности. Отрицание же блага животной личности начинается тогда, когда пробуждается разумное сознание. Но что же такое это разумное сознание? Евангелие Иоанна начинается тем, что Слово, «Logos» (Логос – Разум, Мудрость, Слово), есть начало, и что в нем всё и от него всё; и что потому разум – то, что определяет всё остальное – ничем не может быть определяем. Разум не может быть определяем, да нам и незачем определять его, потому что мы все не только знаем его, но только разум один и знаем. Общаясь друг с другом, мы вперед уверены, – больше, чем во всем другом – в одинаковой обязательности для всех нас общего этого разума. Мы убеждены, что разум и есть та единственная основа, которая соединяет всех нас, живущих, в одно. Разум мы знаем вернее и прежде всего, так что всё, что мы знаем в мире, мы знаем только потому, что это познаваемое нами сходится с законами этого разума, несомненно известными нам. Мы знаем и нам нельзя не знать разума. Нельзя, потому что разум – это тот закон, по которому должны жить неизбежно разумные существа – люди. Разум для человека тот закон, по которому совершается его жизнь, – такой же закон, как и тот закон для животного, по которому оно питается и плодится, – как и тот закон для растения, по которому растет, цветет трава, дерево, – как и тот закон для небесного тела, по которому движутся земля и светила. И закон, который мы знаем в себе, как закон нашей жизни, есть тот же закон, по которому совершаются и все внешние явления мира, только с тою разницею, что в себе мы знаем этот закон как то, что мы сами должны совершать, – во внешних же явлениях как то, что совершается по этому закону без нашего участия. Всё, что мы знаем о мире, есть только видимое нами, вне нас совершающееся в небесных телах, в животных, в растениях, во всем мире, подчинение разуму. Во внешнем мире мы видим это подчинение закону разума; в себе же мы знаем этот закон как то, что сами должны совершать. Обычное заблуждение о жизни состоит в том, что подчинение нашего животного тела своему закону, совершаемое не нами, но только видимое нами, принимается за жизнь человеческую, тогда как этот закон нашего животного тела, с которым связано наше разумное сознание, исполняется в нашем животном теле так же бессознательно для нас, как он исполняется в дереве, в кристалле, в небесном теле. Но закон нашей жизни – подчинение нашего животного тела разуму – есть тот закон, который мы нигде не видим, не можем видеть, потому что он не совершился еще, но совершается нами в нашей жизни. В исполнении этого закона, в подчинении своего животного закону разума, для достижения блага, и состоит наша жизнь. Не понимая того, что благо и жизнь наша состоят в подчинении своей животной личности закону разума, и принимая благо и существование своей животной личности за всю нашу жизнь, и отказываясь от предназначенной нам работы жизни, мы лишаем себя истинного нашего блага и истинной нашей жизни и на место ее подставляем то видимое нам существование нашей животной деятельности, которое совершается независимо от нас и потому не может быть нашей жизнью. Глава XI. ЛОЖНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ ЗНАНИЯ. Заблуждение, что видимый нами, на нашей животной личности совершающийся, закон и есть закон нашей жизни, есть старинное заблуждение, в которое всегда впадали и впадают люди. Заблуждение это, скрывая от людей главный предмет их познания, подчинение животной личности разуму для достижения блага жизни, ставит на место его изучение существования людей, независимо от блага жизни. Вместо того, чтобы изучать тот закон, которому, для достижения своего блага, должна быть подчинена животная личность человека, и, только познав этот закон, на основании его изучать все остальные явления мира, ложное познание направляет свои усилия на изучение только блага и существования животной личности человека, без всякого отношения к главному предмету знания, – подчинению этой животной личности человека закону разума, для достижения блага истинной жизни. Ложное познание, не имея в виду этого главного предмета знания, направляет свои силы на изучение животного существования прошедших и современных людей и на изучение условий существования человека вообще, как животного. Ему представляется, что из этих изучений может быть найдено и руководство для блага жизни человеческой. Ложное знание рассуждает так: люди существуют и существовали до нас; посмотрим, как они существовали, какие происходили во времени и пространстве изменения в их существовании, куда направляются эти изменения. Из этих исторических изменений их существования мы найдем закон их жизни. Не имея в виду главной цели знания, – изучения того разумного закона, которому для его блага должна подчиняться личность человека, – так называемые ученые этого разряда самой целью, которую они ставят для своего изучения, изрекают приговор о тщете своего изучения. В самом деле: если существование людей изменяется только вследствие общих законов их животного существования, то изучение тех законов, которым оно и так подчиняется, совершенно бесполезно и праздно. Знают или не знают люди о законе изменения их существования, закон этот совершается точно так же, как совершается изменение в жизни кротов и бобров вследствии тех условий, в которых они находятся. Если же для человека возможно знание того разумного закона, которому должна быть подчинена его жизнь, то очевидно, что познание этого закона разума он нигде не может почерпнуть, кроме как там, где он и открыт ему: в своем разумном сознании. И потому, сколько бы ни изучали люди того, как существовали люди, как животные, они никогда не узнают о существовании человека ничего такого, чего само собой не происходило бы в людях и без этого знания; и никогда, сколько бы они ни изучали животного существования человека, не узнают они того закона, которому для блага его жизни должно быть подчинено это животное существование человека. Это один разряд праздных людских рассуждений о жизни, называемых историческими и политическими науками. Другой разряд особенно распространенных в наше время рассуждений, при которых уже совершенно теряется из вида единственный предмет познания, такой: рассматривая человека, как предмет наблюдения, мы видим, говорят ученые, что он так же питается, ростет, плодится, стареется и умирает, как и всякое животное: но некоторые явления – психические (так они называют их) – мешают точности наблюдений, представляют слишком большую сложность, и потому, чтобы лучше понять человека, будем рассматривать его жизнь сперва в более простых проявлениях, подобных тем, которые мы видим в лишенных этой психической деятельности животных и растениях. Для этого мы будем рассматривать жизнь животных и растений вообще. Рассматривая же животных и растения, мы видим, что во всех них проявляются общие всем им еще более простые законы вещества. А так как законы животных проще, чем законы жизни человека, а законы растений еще проще, а законы вещества еще проще, то и исследования надо основывать на самом простом – на законах вещества. Мы видим, что то, что происходит в растении и животном, то происходит точно так же и в человеке, говорят они, а потому мы заключаем, что всё то, что происходит в человеке, и объяснится нам из того, что происходит в самом простом, видимом нам и подлежащем нашим опытам мертвом веществе, – тем более, что все особенности деятельности человека находятся в постоянной зависимости от сил, действующих в веществе. Всякое изменение вещества, составляющего тело человека, изменяет и нарушает всю его деятельность. А потому, заключают они, законы вещества суть причины деятельности человека. Соображение же о том, что в человеке есть нечто такое, чего мы не видим ни в животных, ни в растениях, ни в мертвом веществе, и что это-то нечто и есть единственный предмет познания, без которого бесполезно всякое другое, не смущает их. Не приходит им в голову, что, если изменение вещества в теле человека нарушает его деятельность, то это доказывает только то, что изменение вещества есть одна из причин, нарушающих деятельность человека, но никак не то, что движение вещества есть причина деятельности человека. Точно так же, как вред вынутия земли из-под корней растения доказывает, что земля может быть и не быть везде, а не то, что растение есть только произведение земли. И они изучают в человеке то, что происходит и в мертвом веществе, и в растении, и в животном, предполагая, что уяснение законов явлений, сопутствующих жизни человека, может уяснить им самую жизнь человека. Чтобы понять жизнь человека, т. е. тот закон, которому для блага человека должна быть подчинена его животная личность, люди рассматривают: или историческое существование, но не жизнь человека, или несознаваемое человеком, но только видимое ему подчинение и животного, и растения, и вещества разным законам, т. е. делают то же, что бы делали люди, изучающие положение неизвестных им предметов для того, чтобы найдти ту неизвестную цель, которой им нужно следовать. Совершенно справедливо то, что знание видимого нам проявления существования людей в истории может быть поучительно для нас; что точно так же может быть поучительно для нас и изучение законов животной личности человека и других животных, и поучительно изучение тех законов, которым подчиняется само вещество. Изучение всего этого важно для человека, показывая ему, как в отражении, то, что необходимо совершается в его жизни; но очевидно, что знание того, что уже совершается и видимо нами, как бы оно ни было полно, не может дать нам главного знания, которое нужно нам, – знания того закона, которому должна для нашего блага быть подчинена наша животная личность. Знание совершающихся законов поучительно для нас, но только тогда, когда мы признаем тот закон разума, которому должна быть подчинена наша животная личность, а не тогда, когда этот закон вовсе не признается. Как бы хорошо дерево ни изучило (если бы оно могло изучать) все те химические и физические явления, которые происходят в нем, оно из этих наблюдений и знаний никак не могло бы вывести для себя необходимости собирать соки и распределять их на рост ствола, листа, цветка и плода. Точно так же и человек, как бы он хорошо ни знал закон, управляющий его животною личностью, и те законы, которые управляют веществом, эти законы не дадут ему ни малейшего указания на то, как ему поступить с тем куском хлеба, который у него в руках: отдать ли его жене, чужому, собаке, или самому съесть его, – защищать этот кусок хлеба или отдать тому, кто его просит. А жизнь человеческая только и состоит в решении этих и подобных вопросов. Изучение законов, управляющих существованием животных, растений и вещества, не только полезно, но необходимо для уяснения закона жизни человека, но только тогда, когда изучение это имеет целью главный предмет познания человеческого: уяснение закона разума. При предположении же о том, что жизнь человека есть только его животное существование, и что благо, указываемое разумным сознанием, невозможно, и что закон разума есть только призрак, такое изучение делается не только праздным, но и губительным, закрывая от человека его единственный предмет познания и поддерживая его в том заблуждении, что, исследуя отражение предмета, он может познать и предмет. Такое изучение подобно тому, что бы делал человек, внимательно изучая все изменения и движения тени живого существа, предполагая, что причина движения живого существа заключается в изменениях и движениях его тени. Глава XII. ПРИЧИНА ЛОЖНОГО ЗНАНИЯ ЕСТЬ ЛОЖНАЯ ПЕРСПЕКТИВА, В КОТОРОЙ ПРЕДСТАВЛЯЮТСЯ ПРЕДМЕТЫ. Истинное знание состоит в том, чтобы знать, что мы знаем то, что знаем, и не знаем того, чего не знаем, сказал Конфуций. Ложное же – в том, чтобы думать, что мы знаем то, чего не знаем, и не знаем того, что знаем; и нельзя дать более точного определения того ложного познания, которое царствует среди нас. Ложным знанием нашего времени предполагается, что мы знаем то, чего мы не можем знать, и что мы не можем знать того, что одно только мы и знаем. Человеку с ложным знанием представляется, что он знает всё то, что является ему в пространстве и времени, и что он не знает того, что известно ему в его разумном сознании. Такому человеку представляется, что благо вообще и его благо есть самый непознаваемый для него предмет. Почти столь же непознаваемым предметом представляется ему его разум, его разумное сознание; несколько более познаваемым предметом представляется ему он сам как животное; еще более познаваемыми предметами представляются ему животныя и pастения, и наиболее познаваемым представляется ему мертвое, бесконечно-распространенное вещество. Нечто подобное происходит с зрением человека. Человек всегда бессознательно направляет свое зрение преимущественно на предметы, наиболее отдаленные и потому кажущиеся ему самыми простыми по цвету и очертаниям: на небо, горизонт, далекие поля, леса. Предметы эти представляются тем более определенными и простыми, чем более они удалены, и, наоборот, чем ближе предмет, тем сложнее его очертания и цвет. Если бы человек не умел определять расстояние предметов, не смотрел бы, располагая предметы в перспективе, а признавал бы большую простоту и определенность очертаний и цвета предмета большей степенью видимости, то самым простым и видимым для такого человека представлялось бы бесконечное небо, потом уже менее видимыми предметами представлялись бы для него сложные очертания горизонта, потом еще менее видимыми представлялись бы ему еще более сложные по цветам и очертаниям дома, деревья, потом еще менее видимым представлялась бы ему своя движущаяся пред глазами рука, и самым невидимым представлялся бы ему свет. Разве не то же самое и с ложным познанием человека? То, что несомненно известно ему, – его разумное сознание – кажется ему непознаваемым, потому что оно не просто, а то, что несомненно непостижимо для него – безграничное и вечное вещество, – то и кажется ему самым познаваемым, потому что оно по отдалению своему от него кажется ему просто. Ведь это как раз наоборот. Прежде всего и несомненнее всего всякий человек может знать и знает то благо, к которому он стремится; потом так же несомненно он знает тот разум, который указывает ему это благо, потом уже он знает свое животное, подчиненное этому разуму, и потом уже видит, но не знает, все другие явления, представляющиеся ему в пространстве и времени. Только человеку с ложным представлением о жизни кажется, что он знает предметы тем лучше, чем точнее они определяются пространством и временем; в действительности же мы знаем вполне только то, что не определяется ни пространством, ни временем – благо и закон разума. Внешние же предметы мы знаем тем менее, чем менее в познании участвует наше сознание, вследствие чего предмет определяется только своим местом в пространстве и времени. И потому, чем исключительнее предмет определяется пространством и временем, тем он менее познаваем для человека (понятен человеку). Истинное знание человека кончается познанием своей личности, своего животного. Это свое животное, стремящееся к благу и подчиненное закону разума, человек знает совершенно особенно от знания всего того, что не есть его личность. Он действительно знает себя в этом животном, и знает себя не потому, что он есть нечто пространственное и временное (напротив: себя, как временное и пространственное проявление, он никогда познать не может), а потому, что он есть нечто, долженствующее для своего блага быть подчиненным закону разума. Он знает себя в этом животном, как нечто независимое от времени и пространства. Когда он спрашивает себя о своем месте во времени и пространстве, то ему прежде всего представляется, что он стоит посредине бесконечного в обе стороны времени и что он центр шара, поверхность которого везде и нигде. И этого-то самого, вневременного и внепространственного себя, человек и знает действительно, и на этом своем я кончается его действительное знание. Всё, что находится вне этого своего я, человек не знает, но может только наблюдать и определять внешним условным образом. Отрешившись на время от знания самого себя как разумного центра, стремящегося к благу, т. е. вневременного и внепространственного существа, человек может на время условно допустить, что он есть часть видимого мира, проявляющаяся и в пространстве и во времени. Рассматривая себя так, в пространстве и во времени, в связи с другими существами, человек соединяет свое истинное внутреннее знание самого себя с внешним наблюдением себя и получает о себе представление, как о человеке вообще, подобном всем другим людям; по этому условному знанию себя человек получает и о других людях некоторое внешнее представление, но не знает их. Невозможность для человека истинного знания людей происходит уже и оттого, что таких людей он видит не одного, а сотни, тысячи, и знает, что есть, и были, и будут такие люди, которых он никогда не видал и не увидит. За людьми еще дальше от себя человек видит в пространстве и времени животных, отличающихся от людей и друг от друга. Существа эти были бы совершенно непонятны для него, если бы он не имел знания о человеке вообще; но имея это знание и отвлекая от понятия человека его разумное сознание, он получает и о животных некоторое представление, но представление это еще менее для него похоже на знание, чем его представление о людях вообще. Животных самых разнообразных он видит уже огромное количество, и чем больше их количество, тем, очевидно, менее возможно для него познание их. Далее от себя он видит растения, и еще увеличивается распространенность в мире этих явлений, и еще невозможнее для него знание их. Еще далее от себя, за животными и растениями, в пространстве и времени, человек видит неживые тела и уже мало или совсем не различающиеся формы вещества. Вещество он понимает уже меньше всего. Познание форм вещества для него уже совсем безразлично, и он не только не знает его, но он только воображает себе его, – тем более, что вещество уже представляется ему в пространстве и времени бесконечным. Глава XIII. ПОЗНАВАЕМОСТЬ ПРЕДМЕТОВ УВЕЛИЧИВАЕТСЯ НЕ ВСЛЕДСТВИЕ ПРОЯВЛЕНИЯ ИХ В ПРОСТРАНСТВЕ И ВРЕМЕНИ, А ВСЛЕДСТВИЕ ЕДИНСТВА ЗАКОНА, КОТОРОМУ ПОДЧИНЯЕМСЯ МЫ И ТЕ ПРЕДМЕТЫ, КОТОРЫЕ МЫ ИЗУЧАЕМ. Что может быть понятнее слов: собаке больно; теленок ласков – он меня любит; птица радуется, лошадь боится, добрый человек, злое животное? И все эти самые важные понятные слова не определяются пространством и временем; напротив: чем непонятнее нам закон, которому подчиняется явление, тем точнее определяется явление временем и пространством. Кто скажет, что понимает тот закон тяготения, по которому происходит движение земли, луны и солнца? А затмение солнца самым точным образом определено пространством и временем. Вполне знаем мы только нашу жизнь, наше стремление к благу и разум, указывающий нам это благо. Следующее по достоверности знание есть знание нашей животной личности, стремящейся к благу и подчиненной закону разума. В знании нашей животной личности уже являются пространственные и временные условия, видимые, осязаемые, наблюдаемые, но недоступные нашему пониманию. Следующее за этим по достоверности знание есть знание таких же животных личностей, как и мы, в которых мы узнаем общее с нами стремление к благу и общее с нами разумное сознание. Насколько жизнь этих личностей сближается с законами нашей жизни, стремления к благу и подчинения закону разума, настолько мы знаем их; насколько она проявляется в пространственных и временных условиях, настолько мы не знаем их. И так знаем мы больше всего людей. Следующее по достоверности знание есть наше знание животных, в которых мы видим личность, подобно нашей стремящуюся к благу, но уже чуть узнаем подобие нашего разумного сознания, и с которыми мы уже не можем общаться этим разумным сознанием. Вслед за животными мы видим растения, в которых мы уже с трудом узнаем подобную нам личность, стремящуюся к благу. Существа эти и представляются нам преимущественно временными и пространственными явлениями и потому еще менее доступны нашему знанию. Мы знаем их только потому, что в них видим личность, подобную нашей животной личности, которая так же, как и наша, стремится к благу и подчиняет проявляющемуся в ней закону разума вещество, в условиях пространства и времени. Еще менее доступны нашему знанию предметы безличные, вещественные; в них мы уже не находим подобия нашей личности, не видим вовсе стремления к благу, а видим одни временные и пространственные проявления законов разума, которым они подчиняются. Истинность нашего знания не зависит от наблюдаемости предметов в пространстве и времени, а напротив: чем наблюдаемее проявление предмета в пространстве и времени, тем менее оно понятно для нас. Наше знание о мире вытекает из сознания нашего стремления к благу и необходимости, для достижения этого блага, подчинения нашего животного разуму. Если мы знаем жизнь животного, то только потому, что мы и в животном видим стремление к благу и необходимость подчинения закону разума, который в нем представляется законом организма. Если мы знаем вещество, то мы знаем его только потому, что, несмотря на то, что благо его нам непонятно, мы всё-таки видим в нем то же явление, как и в себе, – необходимость подчинения закону разума, управляющего им. Познание чего бы то ни было для нас есть перенесение на другие предметы нашего знания о том, что жизнь есть стремление к благу, достигаемое подчинением закону разума. Не себя мы можем познавать из законов, управляющих животными, но животных мы познаем только из того закона, который знаем в себе. И тем менее можем познавать себя из законов своей жизни, перенесенных на явления вещества. Всё, что знает человек о внешнем мире, он знает только потому, что знает себя и в себе находит три различные отношения к миру: одно отношение своего разумного сознания, другое отношение своего животного и третье отношение вещества, входящего в тело его животного. Он знает в себе эти три различные отношения и потому всё, что он видит в мире, располагается перед ним всегда в перспективе трех отдельных друг от друга планов: 1) разумные существа; 2) животныя и растения и 3) неживое вещество. Человек всегда видит эти три разряда предметов в мире, потому что он сам в себе заключает эти три предмета познания. Он знает себя: 1) как разумное сознание, подчиняющее животное; 2) как животное, подчиненное разумному сознанию, и 3) как вещество, подчиненное животному. Не из познаний законов вещества, как это думают, мы можем познавать закон организмов, и не из познания закона организмов мы можем познавать себя, как разумное сознание, но наоборот. Прежде всего мы можем и нам нужно познать самих себя, т. е. тот закон разума, которому для нашего блага должна быть подчинена наша личность, и тогда только нам можно и нужно познать и закон своей животной личности и подобных ей личностей, и, еще в большем отдалении от себя, законы вещества. Нужно нам знать, и мы знаем только себя. Мир животных – для нас уже отражение того, что мы знаем в себе. Мир вещественный уже есть как бы отражение от отражения. Нам кажутся особенно ясными законы вещества потому только, что они для нас однообразны; однообразны же они для нас потому, что особенно далеки от сознаваемого нами закона нашей жизни. Законы организмов кажутся нам проще закона нашей жизни тоже от своего удаления от нас. Но и в них мы только наблюдаем законы, а не знаем их, как мы знаем закон нашего разумного сознания, который должен быть нами исполняем. Ни то, ни другое существование мы не знаем, а только видим, наблюдаем вне себя. Только закон нашего разумного сознания мы знаем несомненно, потому что он нужен для нашего блага, потому что мы живем этим сознанием; не видим же его потому, что не имеем той высшей точки, с которой бы могли наблюдать его. Только если б были существа высшие, подчиняющие наше разумное сознание так же, как наше разумное сознание подчиняет себе нашу животную личность, и как животная личность (организм) подчиняет себе вещество, – эти высшие существа могли бы видеть нашу разумную жизнь так, как мы видим свое животное существование и существование вещества. Жизнь человеческая представляется неразрывно связанной с двумя видами существования, которые она включает в себя: существование животных и растений (организмов) и существование вещества. Жизнь свою истинную человек делает сам, сам проживает ее; но в тех двух видах существования, связанных с его жизнью, – человек не может принимать участия. Тело и вещество, его составляющее, существуют сами собой. Эти виды существования представляются человеку как бы предшествовавшими, прожитыми жизнями, включенными в его жизнь, – как бы воспоминаниями о прежних жизнях. В истинной жизни человека эти два вида существования представляют для него орудие и материал его работы, но не самую работу его. Человеку полезно изучать и материал и орудие своей работы. Чем лучше он познает их, тем лучше он будет в состоянии работать. Изучение этих включенных в его жизнь видов существования – своего животного и вещества, составляющего животное, показывает человеку, как бы в отражении, общий закон всего существующего – подчинение закону разума и тем утверждает его в необходимости подчинения своего животного своему закону, но не может и не должен человек смешивать материал и орудие своей работы с самой своей работой. Сколько бы ни изучал человек жизнь видимую, осязаемую, наблюдаемую им в себе и других, жизнь, совершающуюся без его усилий, – жизнь эта всегда останется для него тайной; он никогда из этих наблюдений не поймет эту несознаваемую им жизнь и наблюдениями над этой таинственной, всегда скрывающейся от него в бесконечность пространства и времени, жизнью никак не осветит свою истинную жизнь, открытую ему в его сознании и состоящую в подчинении его совершенно особенной от всех и самой известной ему животной личности совершенно особенному и самому известному ему закону разума, для достижения своего совершенно особенного и самого известного ему блага. Глава XIV. ИСТИННАЯ ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ НЕ ЕСТЬ ТО, ЧТО ПРОИСХОДИТ В ПРОСТРАНСТВЕ И ВРЕМЕНИ. Жизнь человек знает в себе как стремление к благу, достижимому подчинением своей животной личности закону разума. Иной жизни человеческой он не знает и знать не может. Ведь животное человек признает только тогда живым, когда вещество, составляющее его, подчинено не только своим законам, но и высшему закону организма. Есть в известном совокуплении вещества подчинение высшему закону организма, – мы признаем в этом совокуплении вещества жизнь; нет, не начиналось или кончилось это подчинение,– и нет уже того, что отделяет это вещество от всего остального вещества, в котором действуют одни законы механические, химические, физические, – и мы не признаем в нем жизни животного. Точно так же и подобных нам людей и самих себя мы тогда только признаем живыми, когда наша животная личность, кроме подчинения своему закону организма, подчинена еще высшему закону разумного сознания. Как скоро нет этого подчинения личности закону разума, как скоро в человеке действует один закон личности, подчиняющий себе вещество, составляющее его, мы не знаем и не видим человеческой жизни ни в других, ни в себе, как не видим жизни животной в веществе, подчиняющемся только своим законам. Как бы ни были сильны и быстры движения человека в бреду, в сумасшествии или в агонии, в пьянстве, в порыве страсти даже, мы не признаем человека живым, не относимся к нему, как к живому человеку, и признаем в нем только возможность жизни. Но как бы слаб и неподвижен ни был человек,– если мы видим, что животная личность его подчинена разуму, то мы признаем его живым, и так и относимся к нему. Жизнь человеческую мы не можем понимать иначе, как подчинение животной личности закону разума. Жизнь эта обнаруживается во времени и пространстве, но определяется не временными и пространственными условиями, а только степенью подчинения животной личности разуму. Определять жизнь временными и пространственными условиями, – это всё равно, что определять высоту предмета его длиной и шириной. Движение в высоту предмета, движущегося вместе с тем и в плоскости, будет точным подобием отношения истинной жизни человеческой к жизни животной личности, или жизни истинной к жизни временной и пространственной. Движение предмета к верху не зависит и не может ни увеличиться, ни уменьшиться от его движения в плоскости. То же и с определением жизни человеческой. Жизнь истинная проявляется всегда в личности, но не зависит, не может ни увеличиться, ни уменьшиться от такого или другого существования личности. Временные и пространственные условия, в которых находится животная личность человека, не могут влиять на жизнь истинную, состоящую в подчинении животной личности разумному сознанию. Вне власти человека, желающего жить, уничтожить, остановить пространственное и временное движение своего существования; но истинная жизнь его есть достижение блага подчинением разуму, независимо от этих видимых пространственных и временных движений. В этом-то большем и большем достижении блага через подчинение разуму только и состоит то, что составляет жизнь человеческую. Нет этого увеличения в подчинении, – и жизнь человеческая идет по двум видимым направлениям пространства и времени, и есть одно существование. Есть это движение в высоту, это большее и большее подчинение разуму, – и между двумя силами и одной устанавливается отношение и совершается большее или меньшее движение по равнодействующей, поднимающей существование человека в область жизни. Силы пространственные и временные – силы определенные, конечные, несовместимые с понятием жизни; сила же стремления к благу через подчинение разуму есть сила, поднимающая в высоту, – сама сила жизни, для которой нет ни временных, ни пространственных пределов. Человеку представляется, что жизнь его останавливается и раздваивается, но эти задержки и колебания суть только обман сознания (подобный обману внешних чувств). Задержек и колебаний истинной жизни нет и не может быть: они только нам кажутся при ложном взгляде на жизнь. Человек начинает жить истинной жизнью, т. е. поднимается на некоторую высоту над жизнью животной, и с этой высоты видит призрачность своего животного существования, неизбежно кончающегося смертью, видит, что существование его в плоскости обрывается со всех сторон пропастями, и, не признавая, что этот подъем в высоту и есть сама жизнь, ужасается перед тем, чт? он увидал с высоты. Вместо того чтобы, признав силу, поднимающую его в высоту, своей жизнью, итти по открывшемуся ему направлению, он ужасается перед тем, что открылось ему с высоты, и нарочно спускается вниз, ложится как можно ниже, чтобы не видать обрывов, открывающихся ему. Но сила разумного сознания опять поднимает его, опять он видит, опять ужасается и, чтоб не видеть, опять припадает к земле. И это продолжается до тех пор, пока он не признает наконец, что для того, чтобы спастись от ужаса перед увлекающим его движением погибельной жизни, ему надо понять, что его движение в плоскости – его пространственное и временное существование – не есть его жизнь, а что жизнь его только в движении в высоту, что только в подчинении его личности закону разума и заключается возможность блага и жизни. Ему надо понять, что у него есть крылья, поднимающие его над бездной, что если бы не было этих крыльев, он никогда и не поднимался бы в высоту и не видал бы бездны. Ему надо поверить в свои крылья и лететь туда, куда они влекут его. Только от этого недостатка веры и происходят те кажущиеся странными сначала явления колебания истинной жизни, остановки ее и раздвоения сознания. Только человеку, понимающему свою жизнь в животном существовании, определяемом пространством и временем, кажется, что разумное сознание проявлялось временами в животном существовании. И глядя так на проявление в себе разумного сознания, человек спрашивает себя, когда и при каких условиях проявлялось в нем его разумное сознание. Но сколько бы ни исследовал человек свое прошедшее, он никогда не найдет этих времен проявления разумного сознания: ему всегда представляется, что его или никогда не было, или оно всегда было. Если ему кажется, что были промежутки разумного сознания, то только потому, что жизнь разумного сознания он не признает жизнью. Понимая свою жизнь только как животное существование, определяемое пространственными и временными условиями, человек и пробуждение и деятельность разумного сознания хочет измерять тою же меркой: он спрашивает себя – когда, сколько времени, в каких условиях я находился в обладании разумным сознанием? Но промежутки между пробуждениями разумной жизни существуют только для человека, понимающего свою жизнь, как жизнь животной личности. Для человека же, понимающего свою жизнь в том, в чем она и есть, – в деятельности разумного сознания, не может быть этих промежутков. Разумная жизнь есть. Она одна есть. Промежутки времени одной минуты или 50000 лет безразличны для нее, потому что для нее нет времени. Жизнь человека истинная – та, из которой он составляет себе понятие о всякой другой жизни, – есть стремление к благу, достигаемому подчинением своей личности закону разума. Ни разум, ни степень подчинения ему не определяются ни пространством, ни временем. Истинная жизнь человеческая происходит вне пространства и времени. Глава XV. ОТРЕЧЕНИЕ ОТ БЛАГА ЖИВОТНОЙ ЛИЧНОСТИ ЕСТЬ ЗАКОН ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ. Жизнь есть стремление к благу. Стремление к благу есть жизнь. Так понимали, понимают и всегда будут понимать жизнь все люди. И потому жизнь человека есть стремление к человеческому благу, а стремление к человеческому благу и есть жизнь человеческая. Толпа, люди не мыслящие, понимают благо человека в благе его животной личности. Ложная наука, исключая понятие блага из определения жизни, понимает жизнь в животном существовании, и потому благо жизни видит только в животном благе и сходится с заблуждением толпы. В том и другом случае заблуждение происходит от смешения личности, индивидуальности, как называет наука, с разумным сознанием. Разумное сознание включает в себя личность. Личность же не включает в себя разумное сознание. Личность есть свойство животного и человека, как животного. Разумное сознание есть свойство одного человека. Животное может жить только для своего тела – ничто не мешает ему жить так; оно удовлетворяет своей личности и бессознательно служит своему роду и не знает того, что оно есть личность; но разумный человек не может жить только для своего тела. Он не может жить так потому, что он знает, что он личность, а потому знает, что и другие существа – такие же личности, как и он, знает всё то, что должно происходить от отношений этих личностей. Если бы человек стремился только к благу своей личности, любил только себя, свою личность, то он не знал бы, что другие существа любят также себя, как не знают этого животныя; но если человек знает, что он личность, стремящаяся к тому же, к чему стремятся и все окружающие его личности, он не может уж стремиться к тому благу, которое видно, как зло, его разумному сознанию, и жизнь его не может уже быть в стремлении к благу личности. Человеку только кажется иногда, что его стремление к благу имеет предметом удовлетворение требований животной личности. Обман этот происходит вследствие того, что человек принимает то, что он видит происходящим в своем животном, за цель деятельности своего разумного сознания. Происходит нечто подобное тому, что бы делал человек, руководясь в бдящем состоянии тем, что он видит во сне. И тогда-то, если этот обман поддерживается ложными учениями, и происходит в человеке смешение личности с разумным сознанием. Но разумное сознание всегда показывает человеку, что удовлетворение требований его животной личности не может быть его благом, а потому и его жизнью, и неудержимо влечет его к тому благу и потому к той жизни, которая свойственна ему и не умещается в его животной личности. Обыкновенно думают и говорят, что отречение от блага личности есть подвиг, достоинство человека. Отречение от блага личности – не достоинство, не подвиг, а неизбежное условие жизни человека. В то же время, как человек сознает себя личностью, отделенной от всего мира, он познает и другие личности отделенными от всего мира, и их связь между собою, и призрачность блага своей личности, и одну действительность блага только такого, которое могло бы удовлетворять его разумное сознание. Для животного деятельность, не имеющая своей целью благо личности, а прямо противоположная этому благу, есть отрицание жизни, но для человека это как раз наоборот. Деятельность человека, направленная на достижение только блага личности, есть полное отрицание жизни человеческой. Для животного, не имеющего разумного сознания, показывающего ему бедственность и конечность его существования, благо личности и вытекающее из него продолжение рода личности есть высшая цель жизни. Для человека же личность есть только та ступень существования, с которой открывается ему истинное благо его жизни, не совпадающее с благом его личности. Сознание личности для человека – не жизнь, но тот предел, с которого начинается его жизнь, состоящая всё в большем и большем достижении свойственного ему блага, независимого от блага животной личности. По ходячему представлению о жизни, жизнь человеческая есть кусок времени от рождения и до смерти его животного. Но это не есть жизнь человеческая; это только существование человека как животной личности. Жизнь же человеческая есть нечто, только проявляющееся в животном существовании, точно так же, как жизнь органическая есть нечто, только проявляющееся в существовании вещества. Человеку прежде всего представляются видимые цели его личности целями его жизни. Цели эти видимы и потому кажутся понятными. Цели же, указываемые ему его разумным сознанием, кажутся непонятными, потому что они невидимы. И человеку сначала страшно отказаться от видимого и отдаться невидимому. Человеку, извращенному ложными учениями мира, требования животного, которые исполняются сами собой и видимы, и на себе и на других, кажутся просты и ясны, новые же невидимые требования разумного сознания представляются противоположными; удовлетворение их, которое не делается само собой, а которое надо совершать самому, кажется чем-то сложным и неясным. Страшно и жутко отречься от видимого представления о жизни и отдаться невидимому сознанию ее, как страшно и жутко было бы ребенку рожаться, если бы он мог чувствовать свое рождение, – но делать нечего, когда очевидно, что видимое представление влечет к смерти, а невидимое сознание одно дает жизнь. Глава XVI. ЖИВОТНАЯ ЛИЧНОСТЬ ЕСТЬ ОРУДИЕ ЖИЗНИ. Никакие рассуждения ведь не могут скрыть от человека той очевидной, несомненной истины, что личное существование его есть нечто непрестанно-погибающее, стремящееся к смерти, и что потому в его животной личности не может быть жизни. Не может не видеть человек, что существование его личности от рождения и детства до старости и смерти есть не чт? иное, как постоянная трата и умаление этой животной личности, кончающееся неизбежной смертью; и потому сознание своей жизни в личности, включающей в себя желание увеличения и неистребимости личности, не может не быть неперестающим противоречием и страданием, не может не быть злом, тогда как единственный смысл его жизни есть стремление к благу. В чем бы ни состояло истинное благо человека, для него неизбежно отречение его от блага животной личности. Отречение от блага животной личности есть закон жизни человеческой. Если он не совершается свободно, выражаясь в подчинении разумному сознанию, то он совершается в каждом человеке насильно при плотской смерти его животного, когда он от тяжести страданий желает одного: избавиться от мучительного сознания погибающей личности и перейти в другой вид существования. Вступление в жизнь и жизнь человека подобна тому, что совершается с лошадью, которую хозяин выводит из конюшни и впрягает. Лошади, выходящей из конюшни и увидавшей свет и почуявшей свободу, кажется, что в этой-то свободе и жизнь, но ее впрягают и трогают. Она чует за собой тяжесть и, если она думает, что жизнь ее в том, чтобы бегать на свободе, она начинает биться, падает, убивается иногда. Но если она не убьется, ей только два выхода: или она пойдет и повезет, и увидит, что тяжесть не велика и езда не мука, а радость, или отобьется от рук, и тогда хозяин сведет ее на рушильное колесо, привяжет арканом к стене, колесо завертится под ней, и она будет ходить в темноте на одном месте, страдая, но ее силы не пропадут даром: она сделает свою невольную работу, и закон исполнится и на ней. Разница будет только в том, что первая будет работать радостно, а вторая невольно и мучительно. «Но для чего же эта личность, от блага которой я, человек, должен отречься, чтобы получить жизнь?» говорят люди, признающие свое животное существование жизнью. Для чего дано человеку это сознание личности, противящейся проявлению истинной его жизни? На вопрос этот можно ответить подобным же вопросом, который могло бы сделать животное, стремящееся к своим целям сохранения своей жизни и рода. «Зачем, спросило бы оно, это вещество и его законы – механические, физические, химические и другие, с которыми я должно бороться, чтобы достигнуть своих целей?» «Если мое призвание, сказало бы животное, есть осуществление жизни животного, то зачем все эти преграды, которые я должно одолевать?» Нам ясно, что вся материя и ее законы, с которыми борется животное и которое она подчиняет себе для существования личности животного, суть не преграды, а средства для достижения им своих целей. Только переработкой материи и посредством ее законов животное и живет. Точно то же и в жизни человека. Животная личность, в которой застает себя человек и которую он призван подчинять своему разумному сознанию, есть не преграда, но средство, которым он достигает цели своего блага: животная личность для человека есть то орудие, которым он работает. Животная личность для человека – это лопата, которая дана разумному существу для того, чтобы ею копать и, копая, тупить ее и точить, тратить, а не отчищать и хранить. Это талант, данный ему для прироста, а не для хранения. «И кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет ее. И кто потеряет жизнь свою ради Меня, тот обретет ее». В этих словах сказано, что сберечь нельзя то, что должно погибнуть и не переставая погибает, – а что только отрекаясь от того, что погибнет и должно погибнуть, от нашей животной личности, мы получаем нашу истинную жизнь, которая не погибает и не может погибнуть. Сказано то, что истинная жизнь наша начинается только тогда, когда мы перестаем считать жизнью то, что не было и не могло быть для нас жизнью – наше животное существование. Сказано то, что тот, кто будет беречь лопату, которая есть у него для приготовления себе пищи, поддерживающей жизнь, тот, сберегши лопату, потеряет пищу и жизнь. Глава XVII. РОЖДЕНИЕ ДУХОМ. «Должно вам родиться снова», сказал Христос. Не то чтобы человеку кто-нибудь велел родиться, но человек неизбежно приведен к этому. Чтобы иметь жизнь, ему нужно вновь родиться в этом существовании – разумным сознанием. Человеку дано разумное сознание с тем, чтобы он положил жизнь в том благе, которое открывается ему его разумным сознанием. Тот, кто в этом благе положил жизнь, тот имеет жизнь; тот же, кто не полагает в нем жизни, а полагает ее в благе животной личности, тот этим самым лишает себя жизни. В этом состоит определение жизни, данное Христом. Люди, признающие жизнью свое стремление к благу личности, слышат эти слова и не то, что не признают, а не понимают, не могут понимать их. Им кажутся эти слова или ничего незначущими, или значущими очень мало, означающими некоторое напущенное на себя сентиментальное и мистическое, так они любят называть, настроение. Они не могут понимать значение этих слов, выражающих объяснение недоступного им состояния, как не могло бы сухое, непроросшее семя понимать состояния семени отсыревшего и уже наклюнувшегося. Для сухих зерен то солнце, которое в словах этих светит на рождающееся к жизни семя, есть только незначущая случайность – несколько большее тепло и свет, но для наклюнувшегося семени оно есть причина рождения к жизни. Точно так же для людей, не доживших еще до внутреннего противоречия животной личности и разумного сознания, свет солнца разума есть только незначущая случайность, сентиментальные, мистические слова. Солнце приводит к жизни только тех, в ком зародилась уже жизнь. О том же, как зарождается она, почему, когда, где, не только в человеке, но и в животном и растении, никто никогда не узнал. О зарождении ее в человеке Христос сказал, что никто этого не знает и не может знать. И в самом деле: что же может знать человек о том, как зарождается в нем жизнь? Жизнь есть свет человеков, жизнь есть жизнь, – начало всего; как же может знать человек о том, как она зарождается? Зарождается и погибает для человека то, что не живет, то, что проявляется в пространстве и времени. Жизнь же истинная есть, и потому она для человека не может ни зарождаться, ни погибать. Глава XVIII. ЧЕГО ТРЕБУЕТ РАЗУМНОЕ СОЗНАНИЕ. Да, разумное сознание несомненно, неопровержимо говорит человеку, что при том устройстве мира, которое он видит из своей личности, ему, его личности, блага быть не может. Жизнь его есть желание блага себе, именно себе, и он видит, что благо это невозможно. Но странное дело: несмотря на то, что он видит несомненно, что благо это невозможно ему, он всё-таки живет одним желанием этого невозможного блага, – блага только себе. Человек с проснувшимся (только проснувшимся), но не подчинившим еще себе животную личность разумным сознанием, если он не убивает себя, то живет только для того, чтобы осуществить это невозможное благо: живет и действует человек только для того, чтобы благо было ему одному, чтобы все люди и даже все существа жили и действовали только для того, чтобы ему одному было хорошо, чтобы ему было наслаждение, для него не было страданий и не было смерти. Удивительное дело: несмотря на то, что и опыт свой, и наблюдение жизни всех окружающих, и разум несомненно показывают каждому человеку недостижимость этого, показывают ему, что невозможно заставить другие живые существа перестать любить самих себя, а любить только его,– несмотря на это, жизнь каждого человека только в том, чтобы богатством, властью, почестями, славой, лестью, обманом, как-нибудь, но заставить другие существа жить не для себя, а для него одного, – заставить все существа любить не самих себя, а его одного. Люди делали и делают всё, что могут, для этой цели и вместе с тем видят, что они делают невозможное. «Жизнь моя есть стремление к благу», говорит себе человек. «Благо возможно для меня только, когда все будут любить меня больше, чем самих себя, а все существа любят только себя, – стало-быть всё, что я делаю для того, чтобы их заставить любить меня, бесполезно. Бесполезно, а другого ничего я делать не могу». Проходят века: люди узнают расстояние от светил, определяют их вес, узнают состав солнца и звезд, а вопрос о том, как согласить требования личного блага с жизнью мира, исключающего возможность этого блага, остается для большинства людей таким же нерешенным вопросом, каким он был для людей за 5000 лет назад. Разумное сознание говорит каждому человеку: да, ты можешь иметь благо, но только если все будут любить тебя больше себя. И то же разумное сознание показывает человеку, что этого быть не может, потому что они все любят только себя. И потому единственное благо, которое открывается человеку разумным сознанием, им же опять и закрывается. Проходят века, и загадка о благе жизни человека остается для большинства людей тою же неразрешимою загадкой. А между тем загадка разгадана уже давным-давно. И всем тем, которые узнают разгадку, всегда удивительным кажется, как они сами не разгадали ее, – кажется, что они давно уже знали, но только забыли ее: так просто и само собою напрашивается разрешение загадки, казавшейся столь трудной среди ложных учений нашего мира. Ты хочешь, чтобы все жили для тебя, чтобы все любили тебя больше себя? Есть только одно положение, при котором желание твое может быть исполнено. Это такое положение, при котором все существа жили бы для блага других и любили бы других больше себя. Тогда только ты и все существа любимы бы были всеми, и ты в числе их получил бы то самое благо, которого ты желаешь. Если же благо возможно тебе только тогда, когда все существа любили бы других более себя, то и ты, живое существо, должен любить другие существа более себя. Только при этом условии возможны благо и жизнь человека, и только при этом условии уничтожается и то, что отравляло жизнь человека, – уничтожается борьба существ, мучительность страданий и страх смерти. В самом деле, что составляло невозможность блага личного существования? Во-первых, борьба ищущих личного блага существ между собой; во-вторых, обман наслаждения, приводящий к трате жизни, к пресыщению, к страданиям, и, в-третьих – смерть. Но стоит допустить мысленно, что человек может заменить стремление к благу своей личности стремлением к благу других существ, чтобы уничтожилась невозможность блага и благо представлялось бы достижимым человеку. Глядя на мир из своего представления о жизни, как стремления к личному благу, человек видел в мире неразумную борьбу существ, губящих друг друга. Но стоит человеку признать свою жизнь в стремлении к благу других, чтобы увидать в мире совсем другое: увидать рядом с случайными явлениями борьбы существ постоянное взаимное служение друг другу этих существ, – служение, без которого немыслимо существование мира. Стоит допустить это и вся прежняя безумная деятельность, направленная на недостижимое благо личности, заменяется другою деятельностью, согласной с законом мира и направленной к достижению наибольшего возможного блага своего и всего мира. Другая причина бедственности личной жизни и невозможности блага для человека была: обманчивость наслаждений личности, тратящих жизнь, приводящих к пресыщению и страданиям. Стоит человеку признать свою жизнь в стремлении к благу других, и уничтожается обманчивая жажда наслаждений; праздная же и мучительная деятельность, направленная на наполнение бездонной бочки животной личности, заменяется согласной с законами разума деятельностью поддержания жизни других существ, необходимой для его блага, и мучительность личного страдания, уничтожающего деятельность жизни, заменяется чувством сострадания к другим, вызывающим несомненно плодотворную и самую радостную деятельность. Третья причина бедственности личной жизни была – страх смерти. Стоит человеку признать свою жизнь не в благе своей животной личности, а в благе других существ, и пугало смерти навсегда исчезает из глаз его. Ведь страх смерти происходит только от страха потерять благо жизни с ее плотской смертью. Если же бы человек мог полагать свое благо в благе других существ, т. е. любил бы их больше себя, то смерть не представлялась бы ему тем прекращением блага и жизни, каким она представляется человеку, живущему только для себя. Смерть для человека, живущего для других, не могла бы представляться ему уничтожением блага и жизни, потому что благо и жизнь других существ не только не уничтожаются жизнью человека, служащего им, но очень часто увеличиваются и усиливаются жертвою его жизни. Глава XIX. ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ТРЕБОВАНИЙ РАЗУМНОГО СОЗНАНИЯ. «Но это не жизнь», отвечает возмущенное заблудшее человеческое сознание. «Это отречение от жизни, самоубийство». – Ничего этого не знаю, отвечает разумное сознание, – знаю, что такова жизнь человека – и другой нет и быть не может. Знаю более того, – знаю, что такая жизнь есть жизнь и благо, и для человека, и для всего мира. Знаю, что при прежнем взгляде на мир, жизнь моя и всего существующего была злом и бессмыслицей; при этом же взгляде она является осуществлением того закона разума, который вложен в человека. Знаю, что наибольшее, до бесконечности могущее быть увеличиваемым, благо жизни каждого существа может быть достигнуто только этим законом служения каждого всем и потому всех каждому. «Но если это и может быть законом мыслимым, это не есть закон действительности», отвечает возмущенное заблудшее сознание человека. «Теперь другие не любят меня больше себя, и потому и я не могу любить их больше себя и для них лишаться наслаждений и подвергаться страданиям. Мне дела нет до закона разума; я себе хочу наслаждений и себе хочу избавления от страданий. Но теперь существует борьба существ между собою, и если я один не буду бороться, другие задавят меня. Мне всё равно, каким путем мысленно достигается наибольшее благополучие всех, – мне нужно теперь наибольшее мое действительное благо», говорит ложное сознание. – Ничего не знаю про это, – отвечает разумное сознание. Знаю только, что то, что ты называешь своими наслаждениями, только тогда будет благом для тебя, когда ты не сам будешь брать, а другие будут давать их тебе, и только тогда твои наслаждения будут делаться излишеством и страданиями, какими они делаются теперь, когда ты сам для себя будешь ухватывать их. Только тогда ты избавишься и от действительных страданий, когда другие будут тебя избавлять от них, а не ты сам, – как теперь, когда из страха воображаемых страданий ты лишаешь себя самой жизни. Знаю, что жизнь личности, жизнь такая, при которой необходимо, чтобы все любили меня одного и я любил бы только себя, и при которой я мог бы получить как можно больше наслаждений и избавиться от страданий и смерти, есть величайшее и не перестающее страдание. Чем больше я буду любить себя и бороться с другими, тем больше будут ненавидеть меня и тем злее бороться со мной; чем больше я буду ограждаться от страданий, тем они будут мучительнее; чем больше я буду ограждаться от смерти, тем она будет страшнее. Знаю, что, что бы ни делал человек, он не получит блага до тех пор, пока не будет жить сообразно закону своей жизни. Закон же его жизни не есть борьба, а, напротив, взаимное служение существ друг другу. «Но я знаю жизнь только в своей личности. Мне невозможно полагать свою жизнь в благе других существ». – Ничего не знаю этого, – говорит разумное сознание, знаю только то, что моя жизнь и жизнь мира, представлявшиеся мне прежде злой бессмыслицей, представляются мне теперь одним разумным целым, живущим и стремящимся к одному и тому же благу, чрез подчинение одному и тому же закону разума, который я знаю в себе. «А мне невозможно это!» говорит заблудшее сознание, – и вместе с тем нет человека, который не делал бы этого самого невозможного, в этом самом невозможном не полагал бы лучшего блага своей жизни. «Невозможно полагать свое благо в благе других существ», а между тем нет человека, который бы не знал состояния, при котором благо существ вне его становилось его благом. «Невозможно полагать благо в трудах и страдании для другого», а стоит человеку отдаться этому чувству сострадания, – и наслаждения личности теряют для него смысл, и сила жизни его переходит в труды и страдания для блага других, и страдания и труды становятся для него благом. «Невозможно жертвовать своей жизнью для блага других», а стоит человеку познать это чувство, и смерть не только не видна и не страшна ему, но представляется высшим доступным ему благом. Разумный человек не может не видеть, что если допустить мысленно возможность замены стремления к своему благу стремлением к благу других существ, то жизнь его, вместо прежнего неразумия ее и бедственности, становится разумною и благою. Он не может не видеть и того, что, при допущении такого же понимания жизни и в других людях и существах, жизнь всего мира, вместо прежде представлявшихся безумия и жестокости, становится тем высшим разумным благом, которого только может желать человек, – вместо прежней бессмысленности и бесцельности, получает для него разумный смысл: целью жизни мира представляется такому человеку бесконечное просветление и единение существ мира, к которому идет жизнь и в котором сначала люди, а потом и все существа, более и более подчиняясь закону разума, будут понимать (то, что дано понимать теперь одному человеку), что благо жизни достигается не стремлением каждого существа к своему личному благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа к благу всех других. Но мало того: допустив только возможность замены стремления к своему благу стремлением к благу других существ, человек не может не видеть и того, что это-то самое постепенное, большее и большее отречение его личности и перенесение цели деятельности из себя в другие существа и есть всё движение вперед человечества и тех живых существ, которые ближе к человеку. Человек не может не видеть в истории, что движение общей жизни не в усилении и увеличении борьбы существ между собою, а напротив в уменьшении несогласия и в ослаблении борьбы; что движение жизни только в том, что мир, из вражды и несогласия, через подчинение разуму приходит всё более к согласию и единству. Допустив это, человек не может не видеть, что люди, поедавшие друг друга, перестают поедать; убивавшие пленных и своих детей, перестают их убивать; что военные, гордившиеся убийством, перестают этим гордиться; учреждавшие рабство, уничтожают его; что люди, убивавшие животных, начинают приручать их и меньше убивать; начинают питаться, вместо тела животных, их яйцами и молоком; начинают и в мире растений уменьшать их уничтожение. Человек видит, что лучшие люди человечества осуждают поиски за наслаждениями, призывают людей к воздержности, а самые лучшие люди, восхваляемые потомством, показывают примеры жертвы своим существованием для блага других. Человек видит, что то самое, чт? он допустил только по требованиям разума, то самое и совершается действительно в мире и подтверждается прошедшею жизнью человечества. Но мало и этого: еще сильнее и убедительнее, чем разум и история, это самое, совсем из другого как будто источника, показывает человеку стремление его сердца, влекущее его, как к непосредственному благу, к той самой деятельности, которую указывает ему его разум и которая в сердце его выражается любовью. Глава XX. ТРЕБОВАНИЕ ЛИЧНОСТИ КАЖЕТСЯ НЕСОВМЕСТНЫМ С ТРЕБОВАНИЕМ РАЗУМНОГО СОЗНАНИЯ. И разум, и рассуждение, и история, и внутреннее чувство – всё, казалось бы, убеждает человека в справедливости такого понимания жизни; но человеку, воспитанному в учении мира, всё-таки кажется, что удовлетворение требований его разумного сознания и его чувства не может быть законом его жизни. «Не бороться с другими за свое личное благо, не искать наслаждений, не предотвращать страдания и не бояться смерти! Да это невозможно, да это отречение от всей жизни! И как же я отрекусь от личности, когда я чувствую требования моей личности и разумом познаю законность этих требований?» – говорят с полною уверенностью образованные люди нашего мира. И замечательное явление. Люди рабочие, простые, мало упражнявшие свой рассудок, почти никогда не отстаивают требований личности и всегда чувствуют в себе требования, противоположные требованиям личности; но полное отрицание требований разумного сознания и, главное, опровержение законности этих требований и отстаивание прав личности встречается только между людьми богатыми, утонченными, с развитым рассудком. Человек развитой, изнеженный, праздный всегда будет доказывать, что личность имеет свои неотъемлемые права. Человек же голодающий не будет доказывать, что человеку нужно есть, – он знает, что все это знают и что этого ни доказать, ни опровергнуть нельзя: он только будет есть. Происходит это от того, что человек простой, так называемый необразованный, всю жизнь свою работавший телом, не извратил свой разум и удержал его во всей чистоте и силе. Человек же, всю жизнь свою мысливший не только о ничтожных, пустячных предметах, но и о таких предметах, о которых несвойственно думать человеку, извратил свой разум: разум не свободен у него. Разум занят несвойственным ему делом, обдумыванием своих потребностей личности, – развитием, увеличением их и придумыванием средств их удовлетворения. «Но я чувствую требования моей личности, и потому эти требования и законны», – говорят так называемые образованные люди, воспитанные мирским учением. И нельзя им не чувствовать требований своей личности. Вся жизнь этих людей направлена на мнимое увеличение блага личности. Благо же личности представляется им в удовлетворении потребностей. Потребностями же личности они называют все те условия существования личности, на которые они направили свой разум. Потребности же сознанные, – такие, на которые направлен разум, – всегда вследствие этого сознания разростаются до бесконечных пределов. Удовлетворение же этих разросшихся потребностей заслоняет от них требование их истинной жизни. Так называемая наука об обществе в основу своих исследований ставит учение о потребностях человека, забывая то неудобное для этого учения обстоятельство, что потребностей у всякого человека или нет никаких, как их нет у человека, убивающего себя или морящего голодом, или, буквально, их бесчисленное количество. Потребностей существования животного человека столько, сколько сторон этого существования, а сторон столько же, сколько радиусов в шаре. Потребности пищи, питья, дыхания, упражнения всех мускулов и нервов; потребности труда, отдыха, удовольствия, семейной жизни; потребности науки, искусства, религии, разнообразия их. Потребности, во всех этих отношениях, ребенка, юноши, мужа, старца, девушки, женщины, старухи; потребности Китайца, Парижанина, Русского, Лапландца. Потребности, соответствующие привычкам пород, болезням… Можно перечислять до конца дней, не перечислив всего, в чем могут состоять потребности личного существования человека. Потребностями могут быть все условия существования, а условий существования бесчисленное множество. Потребностями называют однако только те условия, которые сознаны. Но сознанные условия, как только они сознаны, теряют свое настоящее значение и получают всё то преувеличенное значение, которое дает им направленный на них разум, и заслоняют собою истинную жизнь. То, что называют потребностями, т. е. условия животного существования человека, можно сравнить с бесчисленными способными раздуваться, шариками, из которых бы было составлено какое-нибудь тело. Все шарики равны одни с другими и имеют себе место и не стеснены, пока они не раздуваются, – и все потребности равны и имеют место, и не ощущаются болезненно, пока они не сознаны. Но стоит начать раздувать шарик, и он может быть раздут так, что займет больше места, чем все остальные, стеснит другие и сам будет стеснен. То же и с потребностями: стоит направить на одну из них разумное сознание, и эта сознанная потребность занимает всю жизнь и заставляет страдать всё существо человека. Глава XXI. ТРЕБУЕТСЯ НЕ ОТРЕЧЕНИЕ ОТ ЛИЧНОСТИ, А ПОДЧИНЕНИЕ ЕЕ РАЗУМНОМУ СОЗНАНИЮ. Да, утверждение о том, что человек не чувствует требований своего разумного сознания, а чувствует одни потребности личности, есть ничто иное, как утверждение того, что наши животные похоти, на усиление которых мы употребили весь наш разум, владеют нами и скрыли от нас нашу истинную человеческую жизнь. Сорная трава разросшихся пороков задавила ростки истинной жизни. Да как же и не быть этому в нашем мире, когда прямо признавалось и признается теми, которые считаются учителями других, что высшее совершенство отдельного человека есть всестороннее развитие утонченных потребностей его личности, что благо масс в том, чтобы у них было много потребностей и они могли бы удовлетворять их, что благо людей состоит в удовлетворении их потребностей. Как же могут люди, воспитанные в таком учении, не утверждать того, что требований разумного сознания они не чувствуют, а чувствуют одни потребности личности? Да как же им и чувствовать требования разума, когда весь разум их без остатка ушел на усиление их похотей, и как им отречься от требований своих похотей, когда эти похоти поглотили всю их жизнь? «Отречение от личности невозможно», говорят обыкновенно эти люди, нарочно стараясь извратить вопрос и, вместо понятия подчинения личности закону разума, подставляя понятие отречения от нее. «Это противоестественно, говорят они, и потому невозможно». Да никто и не говорит об отречении от личности. Личность для разумного человека есть то же, что дыхание, кровообращение для животной личности. Как животной личности отречься от кровообращения? Про это и говорить нельзя. Так же нельзя говорить разумному человеку и об отречении от личности. Личность для разумного человека есть такое же необходимое условие его жизни, как и кровообращение – условие существования его животной личности. Личность, как животная личность, и не может заявлять и не заявляет никаких требований. Требования эти заявляет ложно направленный разум – разум, направленный не на руководство жизнью, не на освещение ее, а на раздутие похотей личности. Требования животной личности всегда удовлетворимы. Не может человек говорить, чт? я буду есть или во что оденусь? Все эти потребности обеспечены человеку так же, как птице и цветку, если он живет разумною жизнью. И в действительности, кто, думающий человек, может верить, чтобы он мог уменьшить бедственность своего существования обеспечением своей личности? Бедственность существования человека происходит не от того, что он – личность, а от того, что он признает существование своей личности – жизнью и благом. Только тогда являются противоречие, раздвоение и страдание человека. Страдания человека начинаются только тогда, когда он употребляет силу своего разума на усиление и увеличение до бесконечных пределов разростающихся требований личности для того, чтобы скрыть от себя требования разума. Отрекаться нельзя и не нужно отрекаться от личности, как и от всех тех условий, в которых существует человек; но можно и должно не признавать эти условия самою жизнью. Можно и должно пользоваться данными условиями жизни, но нельзя и не должно смотреть на эти условия, как на цель жизни. Не отречься от личности, а отречься от блага личности и перестать признавать личность жизнью: вот что д?лжно сделать человеку для того, чтобы возвратиться к единству, и для того, чтобы то благо, стремление к которому составляет его жизнь, было доступно ему. С древнейших времен учение о том, что признание своей жизни в личности есть уничтожение жизни и что отречение от блага личности есть единственный путь достижения жизни, было проповедуемо великими учителями человечества. «Да, но это что же? Это буддизм?» говорят на это обыкновенно люди нашего времени. «Это нирвана, это стояние на столбу!» И когда они сказали это, людям нашего времени кажется, что они самым успешным образом опровергли то, что все очень хорошо знают и чего скрыть ни от кого нельзя: что жизнь личная бедственна и не имеет никакого смысла. «Это буддизм, нирвана», говорят они, и им кажется, что этими словами они опровергли всё то, что признавалось и признается миллиардами людей и что каждый из нас в глубине души знает очень хорошо, – именно, что жизнь для целей личности губительна и бессмысленна, и что если есть какой-нибудь выход из этой губительности и бессмысленности, то выход этот несомненно ведет через отречение от блага личности. То, что так понимала и понимает жизнь большая половина человечества, – то, что величайшие умы понимали жизнь так же, – то, что никак нельзя ее понимать иначе, нисколько не смущает их. Они так уверены в том, что все вопросы жизни, если не разрешаются самым удовлетворительным образом, то устраняются телефонами, оперетками, бактериологией, электрическим светом, робуритом и т. п., что мысль об отречении от блага жизни личной представляется им только отголоском древнего невежества. А между тем несчастные не подозревают того, что самый грубый индеец, стоящий годы на одной ноге во имя только отречения от блага личности для нирваны, – без всякого сравнения более живой человек, чем они, озверевшие люди нашего современного, европейского общества, летающие по всему миру по железным дорогам и при электрическом свете показывающие и по телеграфам и телефонам разглашающие всему свету свое скотское состояние. Индеец этот понял то, что в жизни личности и жизни разумной есть противоречие, и разрешает его, как умеет; люди же нашего образованного мира не только не поняли этого противоречия, но даже и не верят тому, что оно есть. Положение о том, что жизнь человеческая не есть существование личности человека, добытое тысячелетним духовным трудом всего человечества, – положение это для человека (не животного) стало в нравственном мире не только такой же, но гораздо более несомненной и несокрушимой истиной, чем вращение земли и законы тяготения. Всякий мыслящий человек, ученый, невежда, старик, ребенок понимают и знают это; скрыто это только от самых диких людей в Африке и в Австралии и от одичавших обеспеченных людей в Европейских городах и столицах. Истина эта стала достоянием человечества, и если человечество не возвращается назад в своих побочных знаниях механики, алгебры, астрономии, тем более в основном и главном знании определения своей жизни оно не может итти назад. Забыть и стереть с сознания человечества то, что оно вынесло из своей жизни многих тысячелетий – уяснение тщеты, бессмысленности и бедственности личной жизни – невозможно. Попытки восстановления допотопного дикого взгляда на жизнь, как на личное существование, которыми занята так называемая наука нашего европейского мира, только очевиднее показывают рост разумного сознания человечества, показывают до очевидности, как выросло уже человечество из своего детского платья. И философские теории самоуничтожения, и практика разростающихся в страшной пропорции самоубийств показывают невозможность возвращения человечества к пережитой ступени сознания. Жизнь, как личное существование, отжита человечеством, и вернуться к ней нельзя, и забыть то, что личное существование человека не имеет смысла, невозможно. Что бы мы ни писали, ни говорили, ни открывали, как бы ни усовершенствовали нашу личную жизнь, отрицание возможности блага личности остается непоколебимой истиной для всякого разумного человека нашего времени. «А всё-таки вертится». Дело не в том, чтобы опровергать положения Галилея и Коперника и придумывать новые Птоломеевы круги, – их уж нельзя придумать, – а дело в том, чтобы итти дальше, делать дальнейшие выводы из того положения, которое вошло уже в общее сознание человечества. То же и с положением о невозможности блага личности, высказанным и Браминами, и Буддой, и Лаодзы, и Соломоном, и Стоиками, и всеми истинными мыслителями человечества. Не скрывать от себя надо это положение, и не обходить его всеми способами, а смело и явно признать его и делать из него дальнейшие выводы. Глава XXII. ЧУВСТВО ЛЮБВИ ЕСТЬ ПРОЯВЛЕНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЛИЧНОСТИ, ПОДЧИНЕННОЙ РАЗУМНОМУ СОЗНАНИЮ. Жить для целей личности разумному существу нельзя. Нельзя потому, что все пути заказаны ему; все цели, к которым влечется животная личность человека, – все явно недостижимы. Разумное сознание указывает другие цели, и цели эти не только достижимы, но дают полное удовлетворение разумному сознанию человека; сначала однако, под влиянием ложного учения мира, человеку представляется, что цели эти противоположны его личности. Как ни старается человек, воспитанный в нашем мире, с развитыми, преувеличенными похотями личности, признать себя в своем разумном я, он не чувствует в этом я стремления к жизни, которое он чувствует в своей животной личности. Разумное я как будто созерцает жизнь, но не живет само и не имеет влечения к жизни. Разумное я не чувствует стремления к жизни, а животное я должно страдать, и потому остается одно – избавиться от жизни. Так недобросовестно разрешают вопрос отрицательные философы нашего времени (Шопенгауэр, Гартман), отрицающие жизнь и все-таки остающиеся в ней, вместо того, чтобы воспользоваться возможностью выдти из нее. И так добросовестно разрешают этот вопрос самоубийцы, выходя из жизни, не представляющей для них ничего, кроме зла. Самоубийство представляется им единственным выходом из неразумия человеческой жизни нашего времени. Рассуждение пессимистической философии и самых обыкновенных самоубийц такое: есть животное я, в котором есть влечение к жизни. Это я с своим влечением не может быть удовлетворено; есть другое я, разумное, в котором нет никакого влечения к жизни, которое только критически созерцает всю ложную жизнерадостность и страстность животного я и отрицает ее всю. Отдайся я первому, – я вижу, что живу безумно и иду к бедствиям, всё глубже и глубже погружаясь в них. Отдайся я второму, разумному я, – во мне не остается влечения к жизни. Я вижу, что жить для одного того, для чего мне хочется жить, для счастия личности, – нелепо и невозможно. Для разумного же сознания и можно бы жить, да незачем и не хочется. Служить тому началу, от которого я исшел, – Богу. Зачем? У Бога, если Он есть, и без меня найдутся служители. А мне зачем? Смотреть на всю эту игру жизни можно, пока не скучно. А скучно, – можно уйти, убить себя. Так я и делаю. Вот то противоречивое представление жизни, до которого дожило человечество еще до Соломона, до Будды, и к которому хотят возвратить его ложные учители нашего времени. Требования личности доведены до крайних пределов неразумия. Проснувшийся разум отрицает их. Но требования личности так разрослись, так загромоздили сознание человека, что ему кажется, что разум отрицает всю жизнь. Ему кажется то, что если откинуть из своего сознания жизни всё то, что отрицает его разум, то ничего не останется. Он не видит уже того, что остается. Остаток, – тот остаток, в котором есть жизнь, ему кажется ничем. Но свет во тьме светит, и тьма не может объять его. Учение истины знает эту дилемму – или безумное существование, или отречение от него – и разрешает ее. Учение, которое всегда и называлось учением о благе, учение истины, указало людям, что вместо того обманчивого блага, которого они ищут для животной личности, они не то, что могут получить когда-то, где-то, но всегда имеют сейчас, здесь, неотъемлемое от них, действительное благо, всегда доступное им. Благо это не есть нечто, только выведенное из рассуждения, не есть что-то такое, что надо отъискивать где-то, не есть благо, обещанное где-то и когда-то, а есть то самое знакомое человеку благо, к которому непосредственно влечется каждая неразвращенная душа человеческая. Все люди с самых первых детских лет знают, что, кроме блага животной личности, есть еще одно, лучшее благо жизни, которое не только независимо от удовлетворения похотей животной личности, но, напротив, бывает тем больше, чем больше отречение от блага животной личности. Чувство это, разрешающее все противоречия жизни человеческой и дающее наибольшее благо человеку, знают все люди. Чувство это есть любовь. Жизнь есть деятельность животной личности, подчиненной закону разума. Разум есть тот закон, которому для своего блага должна быть подчинена животная личность человека. Любовь есть единственная разумная деятельность человека. Животная личность влечется к благу; разум указывает человеку обманчивость личного блага и оставляет один путь. Деятельность на этом пути есть любовь. Животная личность человека требует блага, разумное сознание показывает человеку бедственность всех борющихся между собою существ, показывает ему, что блага для его животной личности быть не может, показывает ему, что единственное благо, возможное ему, было бы такое, при котором не было бы ни борьбы с другими существами, ни прекращения блага, пресыщения им, не было бы предвидения и ужаса смерти. И вот, как ключ, сделанный только к этому замку, человек в душе своей находит чувство, которое дает ему то самое благо, на которое, как на единственно возможное, указывает ему разум. И чувство это не только разрешает прежнее противоречие жизни, но как бы в этом противоречии и находит возможность своего проявления. Животные личности для своих целей хотят воспользоваться личностью человека. А чувство любви влечет его к тому, чтобы отдать свое существование на пользу других существ. Животная личность страдает. И эти-то страдания и облегчение их и составляют главный предмет деятельности любви. Животная личность, стремясь к благу, стремится каждым дыханием к величайшему злу – к смерти, предвидение которой нарушало всякое благо личности. А чувство любви не только уничтожает этот страх, но влечет человека к последней жертве своего плотского существования для блага других. Глава XXIII. ПРОЯВЛЕНИЕ ЧУВСТВА ЛЮБВИ НЕВОЗМОЖНО ДЛЯ ЛЮДЕЙ, НЕ ПОНИМАЮЩИХ СМЫСЛА СВОЕЙ ЖИЗНИ. Всякий человек знает, что в чувстве любви есть что-то особенное, способное разрешать все противоречия жизни и давать человеку то полное благо, в стремлении к которому состоит его жизнь. «Но ведь это чувство, которое приходит только изредка, продолжается недолго, и последствием его бывают еще худшие страдания», говорят люди, не разумеющие жизни. Людям этим любовь представляется не тем единственным законным проявлением жизни, каким она представляется для разумного сознания, а только одною из тысячей разных случайностей, бывающих в жизни, – представляется одним из тех тысячей разнообразных настроений, в которых бывает человек во время своего существования: бывает, что человек щеголяет, бывает, что увлечен наукою или искусством, бывает, что увлечен службой, честолюбием, приобретением, бывает, что он любит кого-нибудь. Настроение любви представляется людям, не разумеющим жизни, – не сущностью жизни человеческой, но случайным настроением – таким же независимым от его воли, как и все другие, которым подвергается человек во время своей жизни. Даже можно часто прочесть и услыхать суждения о том, что любовь есть некоторое неправильное, нарушающее правильное течение жизни, – мучительное настроение. Нечто подобное тому, что должно казаться сове, когда восходит солнце. Чувствуется, правда, и этими людьми то, что в состоянии любви есть что-то особенное, более важное, чем во всех других настроениях. Но, не понимая жизни, люди эти не могут и понимать любви, и состояние любви представляется им таким же бедственным и таким же обманчивым, как и все другие состояния. «Любить?.. но кого же? На время не стоит труда, А вечно любить невозможно…» Слова эти точно выражают смутное сознание людей, что в любви – спасение от бедствий жизни и единственное нечто, похожее на истинное благо, и вместе с тем признание в том, что для людей, не понимающих жизни, любовь не может быть якорем спасения. Любить некого, и всякая любовь проходит. И потому любовь могла бы быть благом только тогда, когда было бы кого любить и был бы тот, кого можно любить вечно. А так как этого нет, то и нет спасения в любви, и любовь такой же обман и такое же страдание, как и всё остальное. И так, и не иначе, как так, могут понимать любовь люди, учащие и сами научаемые тому, что жизнь есть не чт? иное, как животное существование. Для таких людей любовь даже не соответствует тому понятию, которое мы все невольно соединяем с словом любовь. Она не есть деятельность добрая, дающая благо любящему и любимому. Любовь очень часто в представлении людей, признающих жизнь в животной личности, – то самое чувство, вследствие которого для блага своего ребенка одна мать отнимает у другого голодного ребенка молоко его матери и страдает от беспокойства за успех кормления; то чувство, по которому отец, мучая себя, отнимает последний кусок хлеба у голодающих людей, чтобы обеспечить своих детей; это то чувство, по которому любящий женщину страдает от этой любви и заставляет ее страдать, соблазняя ее, или из ревности губит себя и ее; то чувство, по которому бывает даже, что человек из любви насильничает женщину; это то чувство, по которому люди одного товарищества наносят вред другим, чтобы отстоять своих; это то чувство, по которому человек мучает сам себя над любимым занятием и этим же занятием причиняет горе и страдания окружающим его людям; это то чувство, по которому люди не могут стерпеть оскорбления любимому отечеству и устилают поля убитыми и ранеными, своими и чужими. Но мало и этого, деятельность любви для людей, признающих жизнь в благе животной личности, представляет такие затруднения, что проявления ее становятся не только мучительными, но часто и невозможными. «Надо не рассуждать о любви, – говорят обыкновенно люди, не понимающие жизни, а предаваться тому непосредственному чувству предпочтения, пристрастия к людям, которое испытываешь, и это-то и есть настоящая любовь». Они правы, что нельзя рассуждать о любви, что всякое рассуждение о любви уничтожает любовь. Но дело в том, что не рассуждать о любви могут только те люди, которые уже употребили свой разум на понимание жизни и отреклись от блага личной жизни; те же люди, которые не поняли жизни и существуют для блага животной личности, не могут не рассуждать. Им необходимо рассуждать, чтобы предаваться тому чувству, которое они называют любовью. Всякое проявление этого чувства невозможно для них без рассуждения, без разрешения неразрешимых вопросов. В самом деле, люди предпочитают своего ребенка, своих друзей, свою жену, своих детей, свое отечество всяким другим детям, женам, друзьям, отечествам и называют это чувство любовью. Любить вообще значит желать делать доброе. Так мы все понимаем и не можем иначе понимать любовь. И вот я люблю своего ребенка, свою жену, свое отечество, т. е. желаю блага своему ребенку, жене, отечеству больше, чем другим детям, женам и отечествам. Никогда не бывает и не может быть, чтобы я любил только своего ребенка, или жену, или только отечество. Всякий человек любит вместе и ребенка, и жену, и детей, и отечество, и людей вообще. Между тем условия блага, которого он по своей любви желает различным любимым существам, так связаны между собой, что всякая любовная деятельность человека для одного из любимых существ не только мешает его деятельности для других, но бывает в ущерб другим. И вот являются вопросы – во имя какой любви и как действовать? Во имя какой любви жертвовать другою любовью, кого любить больше и кому делать больше добра, – жене или детям, жене и детям или друзьям? Как служить любимому отечеству, не нарушая любовь к жене, детям и друзьям? Как, наконец, решать вопросы о том, насколько можно мне жертвовать и моей личностью, нужной для служения другим? Насколько мне можно заботиться о себе для того, чтобы я мог, любя других, служить им? Все эти вопросы кажутся очень простыми для людей, не пытавшихся дать себе отчета в том чувстве, которое они называют любовью; но они не только не просты, они совершенно неразрешимы. И не даром законник поставил Христу этот самый вопрос: кто ближний? Отвечать на эти вопросы кажется очень легко только людям, забывающим настоящие условия жизни человеческой. Только если бы люди были боги, как мы воображаем их, только тогда они бы могли любить одних избранных людей; тогда бы только и предпочтение одних другим могло быть истинною любовью. Но люди не боги, а находятся в тех условиях существования, при которых все живые существа всегда живут одни другими, пожирая одни других, и в прямом и в переносном смысле; и человек, как разумное существо, должен знать и видеть это. Он должен знать, что всякое плотское благо получается одним существом только в ущерб другому. Сколько бы ни уверяли людей суеверия религиозные и научные о таком будущем золотом веке, в котором всего всем будет довольно, разумный человек видит и знает, что закон его временного и пространственного существования есть борьба всех против каждого, каждого против каждого и против всех. В той давке и борьбе животных интересов, которые составляют жизнь мира, человеку невозможно любить избранных, как это воображают люди, не понимающие жизни. Человек, если он любит хотя и избранных, он никогда не любит только одного. Всякий человек любит и мать, и жену, и ребенка, и друзей, и отечество, и даже всех людей. И любовь не есть только слово (как все согласны в этом), но есть деятельность, направленная на благо других. Деятельность же эта не происходит в каком-нибудь определенном порядке, так что сначала заявляются человеку требования его самой сильной любви, потом менее сильной и т. д. Требования любви заявляются беспрестанно все вместе, без всякого порядка. Сейчас пришел голодный старик, которого я немножко люблю, и просит еды, которую я берегу на ужин мною любимым детям; как мне взвесить требования сейчасной менее сильной любви с будущими требованиями более сильной любви? Эти самые вопросы и были поставлены законником Христу: «Кто ближний?» В самом деле, как решить, кому нужно служить и в какой мере: людям или отечеству? отечеству или своим приятелям? своим приятелям или своей жене? своей жене или своему отцу? своему отцу или своим детям? своим детям или самому себе? (чтобы быть в состоянии служить другим, когда это понадобится). Ведь всё это требования любви, и все они переплетены между собою, так что удовлетворение требованиям одних лишает человека возможности удовлетворять других. Если же я допущу, что озябшего ребенка можно не одеть, потому что моим детям когда-нибудь понадобится то платье, которого у меня просят, то я могу не отдаваться и другим требованиям любви во имя моих будущих детей. Точно то же и по отношению к любви к отечеству, избранным занятиям и ко всем людям. Если человек может отказывать требованиям самой малой любви настоящего во имя требования самой большой любви будущего, то разве не ясно, что такой человек, если бы он всеми силами и желал этого, никогда не будет в состоянии взвесить, на сколько он может отказывать требованиям настоящего во имя будущего, и потому, не будучи в силах решить этого вопроса, всегда выберет то проявление любви, которое будет приятно для него, т. е. будет действовать не во имя любви, а во имя своей личности. Если человек решает, что ему лучше воздержаться от требований настоящей, самой малой любви во имя другого, будущего проявления большей любви, то он обманывает или себя, или других, и никого не любит кроме себя одного. Любви в будущем не бывает; любовь есть только деятельность в настоящем. Человек же, не проявляющий любви в настоящем, не имеет любви. Происходит то же, что при представлении о жизни людей, не имеющих жизни. Если бы люди были животныя и не имели бы разума, они бы и существовали как животныя, не рассуждали бы о жизни; и животное существование их было бы законное и счастливое. То же и с любовью: если бы люди были животныя без разума, то они любили бы тех, кого любят: своих волчат, свое стадо, и не знали бы, что они любят своих волчат и свое стадо, и не знали бы того, что другие волки любят своих волчат и другие стада своих товарищей по стаду, и любовь их была бы – та любовь и та жизнь, которая возможна на той степени сознания, на которой они находятся. Но люди – разумные существа, и не могут не видеть, что другие существа имеют такую же любовь к своим и что потому эти чувства любви должны придти в столкновение и произвести нечто не благое, а совершенно противное понятию любви. Если же люди употребляют свой разум на то, чтобы оправдывать и усиливать то животное, неблагое чувство, которое они называют любовью, придавая этому чувству уродливые размеры, то это чувство становится не только не добрым, но делает из человека – давно известная истина – самое злое и ужасное животное. Происходит то, что сказано в Евангелии: «Если свет, который в тебе – тьма, то какова же тьма?» Если бы в человеке не было ничего, кроме любви к себе и к своим детям, не было бы и 0,99 того зла, которое есть теперь между людьми. 0,99 зла между людьми происходит от того ложного чувства, которое они, восхваляя его, называют любовью и которое столько же похоже на любовь, сколько жизнь животного похожа на жизнь человека. То, что люди, не понимающие жизни, называют любовью, это только известные предпочтения одних условий блага своей личности другим. Когда человек, не понимающий жизни, говорит, что он любит свою жену или ребенка, или друга, он говорит только то, что присутствие в его жизни его жены, ребенка, друга увеличивает благо его личной жизни. Предпочтения эти относятся к любви так же, как существование относится к жизни. И как людьми, не понимающими жизни, жизнью называется существование, так этими же людьми любовью называется предпочтение одних условий личного существования другим. Чувства эти – предпочтения к известным существам, как например, к своим детям или даже к известным занятиям, например, к науке, к искусствам мы называем тоже любовью; но такие чувства предпочтения, бесконечно разнообразные, составляют всю сложность видимой, осязаемой животной жизни людей и не могут быть называемы любовью, потому что они не имеют главного признака любви – деятельности, имеющей и целью и последствием благо. Страстность проявления этих предпочтений только показывает энергию животной личности. Страстность предпочтения одних людей другим, называемая неверно любовью, есть только дичёк, на котором может быть привита истинная любовь и дать плоды ее. Но как дичёк не есть яблоня и не дает плодов или дает плоды горькие вместо сладких, так и пристрастие не есть любовь и не делает добра людям или производит еще большее зло. И потому приносит величайшее зло миру и так восхваляемая любовь к женщине, к детям, к друзьям, не говоря уже о любви к науке, к искусству, к отечеству, которая есть ничто иное, как предпочтение на время известных условий животной жизни другим. Глава XXIV. ИСТИННАЯ ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ПОСЛЕДСТВИЕ ОТРЕЧЕНИЯ ОТ БЛАГА ЛИЧНОСТИ. Любовь истинная становится возможной только при отречении от блага животной личности. Возможность истинной любви начинается только тогда, когда человек понял, что нет для него блага его животной личности. Только тогда все соки жизни переходят в один облагороженный черенок истинной любви, разростающийся уже всеми силами ствола дичка животной личности. Учение Христа и есть прививка этой любви, как Он и сам сказал это. Он сказал, что Он, Его любовь, есть та одна лоза, которая может приносить плод, и что всякая ветвь, не приносящая плода, отсекается. Только тот, кто не только понял, но жизнью познал то, что «сберегший душу свою потеряет её, а потерявший душу свою ради Меня, сбережет её», – только кто понял, что любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит её в жизнь вечную, только тот познает истинную любовь. «И кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня. И кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня. Если вы любите любящих вас, то это не любовь, а вы любите врагов, любите ненавидящих вас». Не вследствие любви к отцу, к сыну, к жене, к друзьям, к добрым и милым людям, как это обыкновенно думают, люди отрекаются от личности, а только вследствие сознания тщеты существования личности, сознания невозможности ее блага, и потому вследствие отречения от жизни личности познает человек истинную любовь и может истинно любить отца, сына, жену, детей и друзей. Любовь есть предпочтение других существ себе – своей животной личности. Забвение ближайших интересов личности для достижения отдаленных целей той же личности, как это бывает при так называемой любви, не выросшей на самоотречении, есть только предпочтение одних существ другим для своего личного блага. Истинная любовь, прежде чем сделаться деятельным чувством, должна быть известным состоянием. Начало любви, корень ее, не есть порыв чувства, затемняющий разум, как это обыкновенно воображают, но есть самое разумное, светлое и потому спокойное и радостное состояние, свойственное детям и разумным людям. Состояние это есть состояние благоволения ко всем людям, которое присуще детям, но которое во взрослом человеке возникает только при отречении и усиливается только по мере отречения от блага личности. Как часто приводится слышать слова: «мне ведь всё равно, мне ничего не нужно», и вместе с этими словами видеть нелюбовное отношение к людям. Но пусть попробует всякий человек хоть раз, в минуту недоброжелательности к людям, искренно, от души сказать себе: «мне всё равно, мне ничего не нужно», и только, хоть на время, ничего не желать для себя, и всякий человек этим простым внутренним опытом познает, как тотчас же, по мере искренности его отречения, падет всякое недоброжелательство и каким потоком хлынет из его сердца запертое до тех пор благоволение ко всем людям. В самом деле, любовь есть предпочтение других существ себе – ведь мы все так понимаем и иначе не можем понимать любовь. Величина любви есть величина дроби, которой числитель, мои пристрастия, симпатии к другим, – не в моей власти; знаменатель же, моя любовь к себе, может быть увеличен и уменьшен мною до бесконечности, по мере того значения, которое я придам своей животной личности. Суждения же нашего мира о любви, о степенях ее – это суждения о величине дробей по одним числителям, без соображения о их знаменателях. Истинная любовь всегда имеет в основе своей отречение от блага личности и возникающее от того благоволение ко всем людям. Только на этом общем благоволении может вырости истинная любовь к известным людям – своим или чужим. И только такая любовь дает истинное благо жизни и разрешает кажущееся противоречие животного и разумного сознания. Любовь, не имеющая в основе своей отречения от личности и, вследствие его, благоволения ко всем людям, есть только жизнь животная и подвержена тем же и еще большим бедствиям и еще большему неразумию, чем жизнь без этой мнимой любви. Чувство пристрастия, называемое любовью, не только не устраняет борьбы существ, не освобождает личность от погони за наслаждениями и не спасает от смерти, но только больше еще затемняет жизнь, ожесточает борьбу, усиливает жадность к наслаждениям для себя и для другого и увеличивает ужас перед смертью за себя и за другого. Человек, который жизнь свою полагает в существовании животной личности, не может любить, потому что любовь должна представляться ему деятельностью прямо противоположною его жизни. Жизнь такого человека только в благе животного существования, а любовь прежде всего требует жертвы этого блага. Если бы даже человек, не понимающий жизни, и захотел искренно отдаться деятельности любви, он не будет в состоянии этого сделать до тех пор, пока он не поймет жизни и не изменит всё свое отношение к ней. Человек, положивший свою жизнь в благе животной личности, всю жизнь свою увеличивает средства своего животного блага, приобретая богатства и сохраняя их, заставляет других служить его животному благу и распределяет эти блага между теми лицами, которые были более нужны для блага его личности. Как же ему отдать свою жизнь, когда жизнь его еще поддерживается не им самим, а другими людьми? И еще труднее ему выбрать, кому из предпочитаемых им людей передать накопленные им блага и кому служить. Чтобы быть в состоянии отдавать свою жизнь, ему надо прежде отдать тот излишек, который он берет у других для блага своей жизни, и потом еще сделать невозможное: решить, кому из людей служить своей жизнью? Прежде, чем он будет в состоянии любить, т. е., жертвуя собою, делать благо, ему надо перестать ненавидеть, т. е. делать зло, и перестать предпочитать одних людей другим для блага своей личности. Только для человека, не признающего блага в жизни личной и потому не заботящегося об этом ложном благе и чрез это освободившего в себе свойственное человеку благоволение ко всем людям, возможна деятельность любви, всегда удовлетворяющая его и других. Благо жизни такого человека в любви, как благо растения в свете, и потому, как ничем незакрытое, растение не может спрашивать и не спрашивает, в какую сторону ему расти, и хорош ли свет, не подождать ли ему другого, лучшего, а берет тот единый свет, который есть в мире, и тянется к нему, – так и отрекшийся от блага личности человек не рассуждает о том, что ему отдать из отнятого от других людей и каким любимым существам, и нет ли какой еще лучшей любви, чем та, которая заявляет требования, – а отдает себя, свое существование той любви, которая доступна ему и есть перед ним. Только такая любовь дает полное удовлетворение разумной природе человека. Глава XXV. ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ЕДИНАЯ И ПОЛНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ. И нет иной любви, как той, чтобы положить душу свою за други свои. Любовь – только тогда любовь, когда она есть жертва собой. Только когда человек отдает другому не только свое время, свои силы, но когда он тратит свое тело для любимого предмета, отдает ему свою жизнь – только это мы признаем все любовью и только в такой любви мы все находим благо, награду любви. И только тем, что есть такая любовь в людях, только тем и стоит мир. Мать, кормящая ребенка, прямо отдает себя, свое тело в пищу детям, которые без этого не были бы живы. И это – любовь. Так же точно отдает себя, свое тело в пищу другому, всякий работник для блага других, изнашивающий свое тело в работе и приближающий себя к смерти. И такая любовь возможна только для того человека, у которого между возможностью жертвы собой и теми существами, которых он любит, не стоит никакой преграды для жертвы. Мать, отдавшая кормилице своего ребенка, не может его любить; человек, приобретающий и сохраняющий свои деньги, не может любить. «Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете и нет в нем соблазна. А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме и во тьме ходит и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза… Станем любить не словом или языком, но делом и истиною. И вот почему узнаем, что мы от истины и успокаиваем сердца наши… Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому, что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви». Только такая любовь дает истинную жизнь людям. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь». Вторая же, подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя», сказал Христу законник. И на это Иисус сказал: «Правильно ты отвечал, так и поступай, т. е. люби Бога и ближнего и будешь жить». Любовь истинная есть самая жизнь. «Мы знаем, что мы перешли от смерти в жизнь, потому что любим братьев», говорит ученик Христа. «Не любящий брата пребывает в смерти». Жив только тот, кто любит. Любовь по учению Христа есть сама жизнь; но не жизнь неразумная, страдальческая и гибнущая, но жизнь блаженная и бесконечная. И мы все знаем это. Любовь не есть вывод разума, не есть последствие известной деятельности; а это есть сама радостная деятельность жизни, которая со всех сторон окружает нас, и которую мы все знаем в себе с самых первых воспоминаний детства до тех пор, пока ложные учения мира не засорили ее в нашей душе и не лишили нас возможности испытывать ее. Любовь – это не есть пристрастие к тому, что увеличивает временное благо личности человека, как любовь к избранным лицам или предметам, а то стремление к благу того, что вне человека, которое остается в человеке после отречения от блага животной личности. Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного, и чаще всего только в самом раннем детстве, когда душа не была еще засорена всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь, того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного – чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтоб всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда всем было хорошо и радостно. Это-то и есть, и эта одна есть та любовь, в которой жизнь человека. Любовь эта, в которой только и есть жизнь, проявляется в душе человека, как чуть заметный, нежный росток среди похожих на неё грубых ростков сорных трав, различных похотей человека, которые мы называем любовью. Сначала людям и самому человеку кажется, что этот росток, – тот, из которого должно вырастать то дерево, в котором будут укрываться птицы, – и все другие ростки всё одно и то же. Люди даже предпочитают сначала ростки сорных трав, которые растут быстрее, и единственный росток жизни глохнет и замирает; но еще хуже то, что еще чаще бывает: люди слышали, что в числе этих ростков есть один настоящий, жизненный, называемый любовью, и они вместо него, топча его, начинают воспитывать другой росток сорной травы, называя его любовью. Но что еще хуже: люди грубыми руками ухватывают самый росток и кричат: «вот он, мы нашли его, мы теперь знаем его, возрастим его. Любовь! Любовь! высшее чувство, вот оно!» и люди начинают пересаживать его, исправлять его и захватывают, заминают его так, что росток умирает, не расцветши, и те же или другие люди говорят: всё это вздор, пустяки, сентиментальность. Росток любви, при проявлении своем нежный, не терпящий прикосновения, могущественен только при своем разросте. Всё, что будут делать над ним люди, только хуже для него. Ему нужно одного, – того, чтобы ничто не скрывало от него солнца разума, которое одно возращает его. Глава XXVI. СТАРАНИЯ ЛЮДЕЙ, НАПРАВЛЕННЫЕ НА НЕВОЗМОЖНОЕ УЛУЧШЕНИЕ СВОЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ, ЛИШАЮТ ИХ ВОЗМОЖНОСТИ ЕДИНОЙ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ. Только познание призрачности и обманчивости животного существования и освобождение в себе единственной истинной жизни любви дает человеку благо. И что же делают люди для достижения этого блага? Люди, существование которых состоит в медленном уничтожении личности и приближении к неизбежной смерти этой личности, и которые не могут не знать этого, всё время своего существования всячески стараются, – только тем и заняты, чтобы утверждать эту гибнущую личность, удовлетворять ее похотям и тем лишать себя возможности единственного блага жизни – любви. Деятельность людей, не понимающих жизни, во всё время их существования направлена на борьбу за свое существование, на приобретение наслаждений, избавление себя от страданий и удаление от себя неизбежной смерти. Но увеличение наслаждений увеличивает напряженность борьбы, чувствительность к страданиям и приближает смерть. Чтобы скрыть от себя приближение смерти – одно средство: еще увеличивать наслаждения. Но увеличение наслаждений доходит до своего предела, наслаждения не могут быть увеличены, переходят в страдания, и остается одна чувствительность к страданиям и ужас всё ближе и ближе среди одних страданий надвигающейся смерти. И является ложный круг: одно – причина другого и одно усиливает другое. Главный ужас жизни людей, не понимающих жизни, в том, что то, что ими считается наслаждениями (все наслаждения богатой жизни), будучи такими, что они не могут быть равномерно распределены между всеми людьми, должны быть отнимаемы у других, должны быть приобретаемы насилием, злом, уничтожающим возможность того благоволения к людям, из которого выростает любовь. Так что наслаждения всегда прямо противуположны любви и чем сильнее, тем противоположнее. Так что, чем сильнее, напряженнее деятельность для достижения наслаждений, тем невозможнее становится единственно доступное человеку благо – любовь. Жизнь понимается не так, как она сознается разумным сознанием – как невидимое, но несомненное подчинение в каждое мгновение настоящего своего животного -закону разума, освобождающее свойственное человеку благоволение ко всем людям и вытекающую из него деятельность любви, а только как плотское существование в продолжении известного промежутка времени, в определенных и устраиваемых нами, исключающих возможность благоволения ко всем людям, условиях. Людям мирского учения, направившим свой разум на устройство известных условий существования, кажется, что увеличение блага жизни происходит от лучшего внешнего устройства своего существования. Лучшее же внешнее устройство их существования зависит от большего насилия над людьми, прямо противоположного любви. Так что, чем лучше их устройство, тем меньше у них остается возможности любви, возможности жизни. Употребив свой разум не на то, чтобы понять – одинаково для всех людей равное нолю благо животного существования, люди этот ноль признали величиною, которая может уменьшаться и увеличиваться, и на мнимое это увеличение, умножение ноля употребляют весь остающийся у них без приложения разум. Люди не видят того, что ничто, ноль, на что бы он ни был помножен, остается тем же, равным всякому другому – нолем, не видят, что существование животной личности всякого человека одинаково бедственно и не может быть никакими внешними условиями сделано счастливым. Люди не хотят видеть того, что ни одно существование, как плотское существование, не может быть счастливее другого, что это такой же закон, как тот, по которому на поверхности озера нигде нельзя поднять воду выше данного общего уровня. Люди, извратившие свой разум, не видят этого и употребляют свои извращенный разум на это невозможное дело, и в этом невозможном поднимании воды в разных местах на поверхности озера – в роде того, что делают купающиеся дети, называя это варить пиво, – проходит всё их существование. Им кажется, что существования людей бывают более и менее хорошие, счастливые; существование бедного работника пли больного человека, говорят они, дурное, несчастливое; существование богача или здорового человека хорошее, счастливое; и они все силы разума своего напрягают на то, чтобы избежать дурного, несчастливого, бедного и болезненного существования и устроить себе хорошее, богатое и здоровое, счастливое. Вырабатываются поколениями приемы устройства и поддержания этих разных, самых счастливых жизней, и программы этих воображаемых лучших, как они называют свое животное существование, жизней передаются по наследству. Люди одни перед другими стараются как можно лучше поддержать ту счастливую жизнь, которую они наследовали от устройства родителей, или сделать себе новую, еще более счастливую жизнь. Людям кажется, что, поддерживая свое унаследованное устройство существования или устраивая себе новое, лучшее по их представлению, они что-то делают. И поддерживая друг друга в этом обмане, люди часто до того искренно убеждаются в том, что в этом безумном толчении воды, бессмысленность которого очевидна для них самих, и состоит жизнь, – так убеждаются в этом, что с презрением отворачиваются от призыва к настоящей жизни, который они не переставая слышат: и в учении истины, и в примерах жизни живых людей, и в своем заглохшем сердце, в котором никогда не заглушается до конца голос разума и любви. Совершается удивительное дело. Люди, огромное количество людей, имеющих возможность разумной и любовной жизни, находятся в положении тех баранов, которых вытаскивают из горящего дома, а они, вообразив, что их хотят бросить в огонь, все силы свои употребляют на борьбу с теми, которые хотят спасти их. Из страха перед смертью люди не хотят выходить из нее, из страха перед страданиями люди мучают себя и лишают себя единственно возможных для них блага и жизни. Глава XXVII. СТРАХ СМЕРТИ ЕСТЬ ТОЛЬКО СОЗНАНИЕ НЕРАЗРЕШЕННОГО ПРОТИВОРЕЧИЯ ЖИЗНИ. «Нет смерти», говорит людям голос истины. «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в Меня не умрет во век. Веришь ли сему?» «Нет смерти», говорили все великие учители мира, и то же говорят, и жизнью своей свидетельствуют миллионы людей, понявших смысл жизни. И то же чувствует в своей душе, в минуту прояснения сознания, и каждый живой человек. Но люди, не понимающие жизни, не могут не бояться смерти. Они видят её и верят в неё. «Как нет смерти?» с негодованием, с злобой кричат эти люди. – «Это софизм! Смерть перед нами; косила миллионы и нас скосит. И сколько ни говорите, что ее нет, она всё-таки останется. Вот она!» И они видят то, про что они говорят, как видит душевно-больной человек то привидение, которое ужасает его. Он не может ощупать это привидение, оно никогда еще не прикасалось к нему; про намерение его он ничего не знает, но он так боится и страдает от этого воображаемого привидения, что лишается возможности жизни. Ведь то же и с смертью. Человек не знает своей смерти и никогда не может познать ее, она никогда еще не прикасалась к нему, про намерение ее он ничего не знает. Так чего же он боится? «Она никогда еще не схватывала меня, но она схватит, я знаю наверное – схватит и уничтожит меня. И это ужасно» говорят люди, не понимающие жизни. Если бы люди с ложным представлением о жизни могли рассуждать спокойно и мыслили бы правильно на основании того представления, которое они имеют о жизни, они бы должны были придти к заключению, что в том, что в плотском существовании моем произойдет та перемена, которая, я вижу, не переставая происходит во всех существах и которую я называю смертью, нет ничего ни неприятного, ни страшного. Я умру. Что же тут страшного? Ведь сколько разных перемен происходило и происходит в моем плотском существовании, и я не боялся их? Отчего же я боюсь этой перемены, которая еще не наступала и в которой не только нет ничего противного моему разуму и опыту, но которая так понятна, знакома и естественна для меня, что в продолжении моей жизни я постоянно делал и делаю соображения, в которых смерть, и животных, и людей, принималась мною, как необходимое и часто приятное мне условие жизни. Что же страшно? Ведь есть только два строго логические взгляда на жизнь: один ложный – тот, при котором жизнь понимается, как те видимые явления, которые происходят в моем теле от рождения и до смерти, а другой истинный – тот, при котором жизнь понимается как то невидимое сознание ее, которое я ношу в себе. Один взгляд ложный, другой истинный, но оба логичны, и люди могут иметь тот или другой, но ни при том, ни при другом невозможен страх смерти. Первый ложный взгляд, понимающий жизнь, как видимые явления в теле от рождения и до смерти, столь же древен, как и мир. Это не есть, как думают многие, взгляд на жизнь, выработанный материалистической наукой и философией нашего времени; наука и философия нашего времени довели только это воззрение до последних его пределов, при которых очевиднее, чем прежде, стало несоответствие этого взгляда основным требованиям природы человеческой; но это давнишний, первобытный взгляд людей, стоящих на низшей ступени развития: он выражен и у Китайцев, и у Буддистов, и у Евреев, и в книге Иова, и в изречении: «земля еси и в землю пойдеши». Взгляд этот в своем теперешнем выражении такой: жизнь – это случайная игра сил в веществе, проявляющаяся в пространстве и времени. То же, что мы называем своим сознанием, не есть жизнь, а некоторый обман чувств, при котором кажется, что жизнь в этом сознании. Сознание есть искра, вспыхивающая на веществе, при известном его состоянии. Искра эта вспыхивает, разгорается, опять тухнет, и под конец совсем потухает. Искра эта, т. е. сознание, испытываемое веществом в продолжении определенного времени между двух временных бесконечностей, есть ничто. И несмотря на то, что сознание видит само себя и весь бесконечный мир и судит само себя и весь бесконечный мир, и видит всю игру случайностей этого мира, и главное, в противоположность чего-то не случайного, называет эту игру случайною, сознание это само по себе есть только произведение мертвого вещества, призрак, возникающий и исчезающий без всякого остатка и смысла. Всё есть произведение вещества, бесконечно изменяющегося; и то, что называют жизнью, есть только известное состояние мертвого вещества. Таков один взгляд на жизнь. Взгляд этот совершенно логичен. По этому взгляду разумное сознание человека есть только случайность, сопутствующая известному состоянию вещества; и потому то, что мы в своем сознании называем жизнью, есть призрак. Существует только мертвое. То, что мы называем жизнью, есть игра смерти. При таком взгляде на жизнь, смерть не только не должна быть страшна, но должна быть страшна по жизнь – как нечто неестественное и неразумное, как это и есть у Буддистов и новых пессимистов, Шопенгауера и Гартмана. Другой же взгляд на жизнь такой. Жизнь есть только то, что я сознаю в себе. Сознаю же я всегда свою жизнь не так, что я был или буду (так я рассуждаю о своей жизни), а сознаю свою жизнь так, что я есмь – никогда нигде не начинаюсь, никогда нигде и не кончаюсь. С сознанием моей жизни не соединимо понятие времени и пространства. Жизнь моя проявляется во времени, пространстве, но это только проявление ее. Сама же жизнь, сознаваемая мною, сознается мною вне времени и пространства. Так что при этом взгляде выходит наоборот: не сознание жизни есть призрак, а всё пространственное и временное – призрачно. И потому временное и пространственное прекращение телесного существования при этом взгляде не имеет ничего действительного и не может не только прекратить, но и нарушить моей истинной жизни. И смерти при этом взгляде не существует. Ни при том, ни при другом взгляде на жизнь страха смерти не могло бы быть, если бы люди строго держались того или другого. Ни как животное, ни как разумное существо, человек не может бояться смерти: животное, не имея сознания жизни, не видит смерти, а разумное существо, имея сознание жизни, не может видеть в смерти животной ничего иного, как естественного и никогда непрекращающегося движения вещества. Если же человек боится, то боится не смерти, которой он не знает, а жизни, которую одну знает и животное и разумное существо его. То чувство, которое выражается в людях страхом смерти, есть только сознание внутреннего противоречия жизни; точно так же, как страх привидений есть только сознание болезненного душевного состояния. «Я перестану быть – умру, умрет всё то, в чем я полагаю свою жизнь», говорит человеку один голос; «я есмь», говорит другой голос, «и не могу и не должен умереть. Я не должен умереть, и я умираю». Не в смерти, а в этом противоречии причина того ужаса, который охватывает человека при мысли о плотской смерти: страх смерти не в том, что человек боится прекращения существования своего животного, но в том, что ему представляется, что умирает то, чт? не может и не должно умереть. Мысль о будущей смерти есть только перенесение в будущее совершающейся смерти в настоящем. Являющееся привидение будущей плотской смерти не есть пробуждение мысли о смерти, но напротив – пробуждение мысли о жизни, которую должен иметь и не имеет человек. Это чувство, подобное тому, которое должен испытывать человек, пробудившийся к жизни в гробу, под землею. Есть жизнь, а я в смерти, и вот она, смерть! Представляется, что то, что есть и должно быть, то уничтожается. И ум человеческий шалеет, ужасается. Лучшее доказательство того, что страх смерти есть не страх смерти, а ложной жизни, есть то, что часто люди убивают себя от страха смерти. Не оттого люди ужасаются мысли о плотской смерти, что они боятся, чтобы с нею не кончилась их жизнь, но оттого, что плотская смерть явно показывает им необходимость истинной жизни, которой они не имеют. И от этого-то так не любят люди, не понимающие жизни, вспоминать о смерти. Вспоминать о смерти для них всё равно, что признаваться в том, что они живут не так, как того требует от них их разумное сознание. Люди, боящиеся смерти, боятся ее оттого, что она представляется им пустотою и мраком; но пустоту и мрак они видят потому, что не видят жизни. Глава XXVIII. ПЛОТСКАЯ СМЕРТЬ УНИЧТОЖАЕТ ПРОСТРАНСТВЕННОЕ ТЕЛО И ВРЕМЕННОЕ СОЗНАНИЕ, НО НЕ МОЖЕТ УНИЧТОЖАТЬ ТОГО, ЧТО СОСТАВЛЯЕТ ОСНОВУ ЖИЗНИ: ОСОБЕННОЕ ОТНОШЕНИЕ К МИРУ КАЖДОГО СУЩЕСТВА. Но и люди, не видящие жизни, если бы они только подходили ближе к тем привидениям, которые пугают их, и ощупывали бы их, увидали бы, что и для них привидение – только привидение, а не действительность. Страх смерти всегда происходит в людях оттого, что они страшатся потерять при плотской смерти свое особенное я, которое – они чувствуют – составляет их жизнь. Я умру, тело разложится, и уничтожится мое я. Я же это мое есть то, что жило в моем теле столько-то лет. Люди дорожат этим своим я; и полагая, что это я совпадает с их плотской жизнью, делают заключение о том, что оно должно уничтожиться с уничтожением их плотской жизни. Заключение это самое обычное, и редко кому приходит в голову усомниться в нем, а между тем заключение это совершенно произвольно. Люди, и те, которые считают себя матерьялистами, и те, которые считают себя спиритуалистами, так привыкли к представлению о том, что их я есть то их сознание своего тела, которое жило столько-то лет, что им и не приходит в голову проверить справедливость такого утверждения. Я жил 59 лет и во всё это время я сознавал себя собою в своем теле, и это-то сознание себя собою, мне кажется, и была моя жизнь. Но ведь это только кажется мне. Я жил ни 59 лет, ни 59000 лет, ни 59 секунд. Ни моё тело, ни время его существования нисколько не определяют жизни моего я. Если я в каждую минуту жизни спрошу себя в своем сознании, что я такое? я отвечу: нечто думающее и чувствующее, т. е. относящееся к миру своим совершенно особенным образом. Только это я сознаю своим я, и больше ничего. О том, когда и где я родился, когда и где я начал так чувствовать и думать, как я теперь думаю и чувствую, я решительно ничего не сознаю. Мое сознание говорит мне только: я есмь; я есмь с тем моим отношением к миру, в котором я нахожусь теперь. О своем рождении, о своем детстве, о многих периодах юности, о средних годах, об очень недавнем времени я часто ничего не помню. Если же я и помню кое-что или мне напоминают кое-что из моего прошедшего, то я помню и вспоминаю это почти так же, как то, что мне рассказывают про других. Так на каком же основании я утверждаю, что во всё время моего существования я был всё один я? Тела ведь моего одного никакого не было и нет: тело мое всё было и есть беспрестанно текущее вещество – через что-то невещественное и невидимое, признающее это протекающее через него тело своим. Тело мое всё десятки раз переменилось; ничего не осталось старого: и мышцы, и внутренности, и кости, и мозг – всё переменилось. Тело мое одно только потому, что есть что-то невещественное, которое признает всё это переменяющееся тело одним и своим. Невещественное это есть то, что мы называем сознанием: оно одно держит всё тело вместе и признает его одним и своим. Без этого сознания себя отдельным от всего остального я бы ничего не знал ни о своей, ни о всякой другой жизни. И потому при первом рассуждении кажется, что основа всего – сознание – должно бы быть постоянное. Но и это несправедливо: и сознание не постоянно. В продолжении всей жизни и теперь повторяется явление сна, которое кажется нам очень простым потому, что мы все спим каждый день, но которое решительно непостижимо, если признавать то, чего нельзя не признавать, что во время сна иногда совершенно прекращается сознание. Каждые сутки, во время полного сна, сознание обрывается совершенно и потом опять возобновляется. А между тем это-то сознание есть единственная основа, держащая всё тело вместе и признающая его своим. Казалось бы, что при прекращении сознания должно бы – и распадаться тело, и терять свою отдельность; но этого не бывает ни в естественном, ни в искусственном сне. Но мало того, что сознание, держащее всё тело вместе, периодически обрывается, и тело не распадается, – сознание это кроме того еще и изменяется так же, как и тело. Как нет ничего общего в веществе моего тела, каким оно было десять лет назад и теперешним, как не было одного тела, так и не было во мне одного сознания. Мое сознание трехлетним ребенком и теперешнее сознание так же различны, как и вещество моего тела теперь и 30 лет тому назад. Сознания нет одного, а есть ряд последовательных сознаний, которые можно дробить до бесконечности. Так что и то сознание, которое держит всё тело вместе и признает его своим, не есть что-нибудь одно, а есть нечто прерывающееся и переменяющееся. Сознания, одного сознания самого себя, как мы обыкновенно представляем себе, нет в человеке, так же как нет одного тела. Нет в человеке ни одного и того же тела, ни одного того, что отделяет это тело от всего другого, – нет сознания постоянно одного, во всю жизнь одного человека, а есть только ряд последовательных сознаний, чем-то связанных между собой, – и человек всё-таки чувствует себя собою. Тело наше не есть одно, и то, что признает это переменяющееся тело одним и нашим, не сплошное во времени, а есть только ряд переменяющихся сознаний, и мы уже очень много раз теряли и свое тело и эти сознания; теряем тело постоянно и сознание теряем всякий день, когда засыпаем, и всякий день и час чувствуем в себе изменения этого сознания и нисколько не боимся этого. Стало-быть, если есть какое-нибудь такое наше я, которое мы боимся потерять при смерти, то это я должно быть не в том теле, которое мы называем своим, и не в том сознании, которое мы называем своим в известное время, а в чем-либо другом, соединяющем весь ряд последовательных сознаний в одно. Что же такое это нечто, связывающее в одно все последовательные во времени сознания? Что такое это-то самое коренное и особенное мое я, не слагающееся из существования моего тела и ряда происходящих в нем сознаний, но то основное я, на которое, как на стержень, нанизываются одно за другим различные последовательные во времени сознания? Вопрос кажется очень глубоким и премудрым, а между тем нет того ребенка, который не знал бы на него ответа и не высказывал бы этого ответа 20 раз на день. «А я люблю это, а не люблю этого». Слова эти очень просты, а между тем в них-то и разрешение вопроса о том, в чем то особенное я, которое связывает в одно все сознания. Это-то я, которое любит это, а не любит этого. Почему один любит это, а не любит этого, этого никто не знает, а между прочим это самое и есть то, что составляет основу жизни каждого человека, это-то и есть то, что связывает в одно все различные по времени состояния сознания каждого отдельного человека. Внешний мир действует на всех людей одинаково, но впечатления людей, поставленных даже в совершенно тожественные условия, до бесконечности разнообразны, и по числу получаемых и могущих быть дробимыми до бесконечности впечатлений, и по силе их. Из впечатлений этих слагается ряд последовательных сознаний каждого человека. Связываются же все эти последовательные сознания только потому, почему и в настоящем одни впечатления действуют, а другие не действуют на его сознание. Действуют же или не действуют на человека известные впечатления только потому, что он больше или меньше любит это, а не любит этого. Только вследствие этой большей или меньшей степени любви и складывается в человеке известный ряд таких, а не иных сознаний. Так что только свойство больше или меньше любить одно и не любить другое – и есть то особенное и основное я человека, в котором собираются в одно все разбросанные, прерывающиеся сознания. Свойство же это, хотя и развивается и в нашей жизни, вносится нами уже готовое в эту жизнь из какого-то невидимого и непознаваемого нами прошедшего. Это особенное свойство человека в большей или меньшей степени любить одно и не любить другое обыкновенно называют характером. И под словом этим часто разумеется особенность свойств каждого отдельного человека, образующаяся вследствие известных условий места и времени. Но это несправедливо. Основное свойство человека более или менее любить одно и не любить другое не происходит от пространственных и временных условий, но, напротив, пространственные и временные условия действуют или не действуют на человека только потому, что человек, входя в мир, уже имеет весьма определенное свойство любить одно и не любить другое. Только от этого и происходит то, что люди, рожденные и воспитанные в совершенно одинаковых пространственных и временных условиях, представляют часто самую резкую противоположность своего внутреннего я. То, что соединяет в одно все разрозненные сознания, соединяющиеся в свою очередь в одно наше тело, есть нечто весьма определенное, хотя и независимое от пространственных и временных условий, и вносится нами в мир из области внепространственной и вневременной; это-то нечто, состоящее в моем известном, исключительном отношении к миру, и есть мое настоящее и действительное я. Себя я разумею, как это основное свойство, и других людей, если я знаю их, то знаю только, как особенные какие-то отношения к миру. Входя в серьезное душевное общение с людьми, ведь никто из нас не руководствуется их внешними признаками, а каждый из нас старается проникнуть в их сущность, т. е. познать, каково их отношение к миру, что и в какой степени они любят и не любят. Каждое отдельное животное: лошадь, собаку, корову, если я знаю их и имею с ними серьезное душевное общение, я знаю не по внешним признакам, а по тому особенному отношению к миру, в котором стоит каждое из них, – по тому, чт? каждое из них, и в какой степени, любит и не любит. Если я знаю особые различные породы животных, то, строго говоря, я знаю их не столько по внешним признакам, сколько по тому, что каждая из них – лев, рыба, паук – представляют общее особенное отношение к миру. Все львы вообще любят одно, и все рыбы другое, и все пауки третье; только потому, что они любят разное, они и разделяются в моем представлении, как различные живые существа. То же, что я еще не различаю в каждом из этих существ его особенного отношения к миру, не доказывает того, чтобы его не было, а только то, что то особенное отношение к миру, которое составляет жизнь одного отдельного паука, удалено от того отношения к миру, в котором нахожусь я, и что потому я еще не понял его, как понял Сильвио Пеллико своего отдельного паука. Основа всего того, что я знаю о себе и о всем мире, есть то особенное отношение к миру, в котором я нахожусь и вследствие которого я вижу другие существа, находящиеся в своем особенном отношении к миру. Мое же особенное отношение к миру установилось не в этой жизни и началось не с моим телом и не с рядом последовательных во времени сознаний. И потому может уничтожиться мое тело, связанное в одно моим временным сознанием, может уничтожиться и самое мое временное сознание, но не может уничтожиться то мое особенное отношение к миру, составляющее мое особенное я, из которого создалось для меня всё, что есть. Оно не может уничтожиться, потому что оно только и есть. Если бы его не было, я бы не знал ряда своих последовательных сознаний, не знал бы своего тела, не знал бы своей и никакой другой жизни. И потому уничтожение тела и сознания не может служить признаком уничтожения моего особенного отношения к миру, которое началось и возникло не в этой жизни. Глава XXIX. СТРАХ СМЕРТИ ПРОИСХОДИТ ОТ ТОГО, ЧТО ЛЮДИ ПРИНИМАЮТ ЗА ЖИЗНЬ ОДНУ МАЛЕНЬКУЮ, ИХ ЖЕ ЛОЖНЫМ ПРЕДСТАВЛЕНИЕМ ОГРАНИЧЕННУЮ ЧАСТЬ ЕЕ. Мы боимся потерять при плотской смерти свое особенное я, соединяющее и тело и ряд сознаний, проявлявшихся во времени, в одно, а между тем это-то мое особенное я началось не с моим рождением, и потому прекращение известного временного сознания не может уничтожить того, что соединяет в одно все временные сознания. Плотская смерть действительно уничтожает то, что держит тело вместе, – сознание временной жизни. Но ведь это случается с нами беспрестанно и каждый день, когда мы засыпаем. Вопрос в том, уничтожает ли плотская смерть то, что соединяет все последовательные сознания в одно, т. е. мое особенное отношение к миру? Для того же, чтобы утверждать это, надо прежде доказать, что это-то особенное отношение к миру, соединяющее в одно все последовательные сознания, родилось с моим плотским существованием, а потому и умрет с ним. А этого-то и нет. Рассуждая на основании своего сознания, я вижу, что соединявшее все мои сознания в одно – известная восприимчивость к одному и холодность к другому, вследствие чего одно остается, другое исчезает во мне, степень моей любви к добру и ненависти к злу, – что это мое особенное отношение к миру, составляющее именно меня, особенного меня, не есть произведение какой-либо внешней причины, а есть основная причина всех остальных явлений моей жизни. Рассуждая же на основании наблюдения, сначала мне представляется, что причины особенности моего я находятся в особенностях моих родителей и условий, влиявших на меня и на них; но, рассуждая по этому пути дальше, я не могу не видеть, что если особенное мое я лежит в особенности моих родителей и условий, влиявших на них, то оно лежит и в особенности всех моих предков и в условиях их существования – до бесконечности, т. е. вне времени и вне пространства, – так что мое особенное я произошло вне пространства и вне времени, т. е. то самое, чт? я и сознаю. В этой и только в этой вневременной и внепространственной основе моего особенного отношения к миру, соединяющей все памятные мне сознания и сознания, предшествующие памятной мне жизни (как это говорит Платон и как мы все это в себе чувствуем), – в ней-то, в этой основе, в особенном моем отношении к миру и есть то особенное я, за которое мы боимся, что оно уничтожится с плотской смертью. Но ведь стоит только понять, что то, что связывает все сознания в одно, что то, чт? и есть особенное я человека, находится вне времени, всегда было и есть, и что то, что может прерываться, есть только ряд сознаний известного времени, – чтобы было ясно, что уничтожение последнего по времени сознания, при плотской смерти, так же мало может уничтожить истинное человеческое я, как и ежедневное засыпание. Ведь ни один человек не боится засыпать, хотя в засыпании происходит совершенно то же, что при смерти, именно: прекращается сознание во времени. Человек не боится того, что засыпает, хотя уничтожение сознания совершенно такое же, как и при смерти, не потому, что он рассудил, что он засыпал и просыпался, и потому опять проснется (рассуждение это неверно: он мог тысячу раз просыпаться и в тысячу первый не проснуться), – никто никогда не делает этого рассуждения, и рассуждение это не могло бы успокоить его; но человек знает, что его истинное я живет вне времени, и что потому проявляющееся для него во времени прекращение его сознания не может нарушить его жизни. Если бы человек засыпал, как в сказках, на тысячи лет, он засыпал бы так же спокойно, как и на два часа. Для сознания не временной, но истинной жизни миллион лет перерыва во времени и восемь часов – всё равно, потому что времени для такой жизни нет. Уничтожится тело, – уничтожится сознание нынешнего дня. Но ведь к изменению своего тела и замене одних временных сознаний другими человеку пора бы привыкнуть. Ведь эти перемены начались с тех пор, как себя помнит человек, и происходили не переставая. Человек не боится перемен в своем теле и не только не ужасается, но очень часто только и желает ускорения этих перемен, желает вырости, возмужать, вылечиться. Человек был красным куском мяса, и сознание его всё состояло в требованиях желудка; теперь он бородатый, разумный мужчина, или женщина, любящая взрослых детей. Ведь ничего нет похожего ни в теле, ни в сознании, и человек не ужасался тех перемен, которые привели его к теперешнему состоянию, а только приветствовал их. Что же страшного в предстоящей перемене? Уничтожение? Да ведь то, на чем происходят все эти перемены, – особенное отношение к миру, – то, в чем состоит сознание истинной жизни, началось не с рождения тела, а вне тела и вне времени. Так как же может какое бы то ни было временное и пространственное изменение уничтожить то, что вне его? Человек уставится глазами в маленькую, крошечную частичку своей жизни, не хочет видеть всей ее и дрожит об том, чтоб не пропал из глаз этот крошечный излюбленный им кусочек. Это напоминает анекдот о том сумасшедшем, который вообразил себе, что он стеклянный, и, когда его уронили, сказал: дцинь ! и тотчас же умер. Чтоб иметь жизнь человеку, надо брать ее всю, а не маленькую часть ее, проявляющуюся в пространстве и времени. Тому, кто возьмет всю жизнь, тому прибавится, а тому, кто возьмет часть ее, у того отнимется и то, что у него есть. Глава XXX. ЖИЗНЬ ЕСТЬ ОТНОШЕНИЕ К МИРУ. ДВИЖЕНИЕ ЖИЗНИ ЕСТЬ УСТАНОВЛЕНИЕ НОВОГО, ВЫСШЕГО ОТНОШЕНИЯ, И ПОТОМУ СМЕРТЬ ЕСТЬ ВСТУПЛЕНИЕ В НОВОЕ ОТНОШЕНИЕ. Жизнь мы не можем понимать иначе, как известное отношение к миру: так мы понимаем жизнь в себе и так же мы ее понимаем и в других существах. Но в себе мы понимаем жизнь не только как раз существующее отношение к миру, но и как установление нового отношения к миру через большее и большее подчинение животной личности разуму, и проявление большей степени любви. То неизбежное уничтожение плотского существования, которое мы на себе видим, показывает нам, что отношение, в котором мы находимся к миру, не есть постоянное, но что мы вынуждены устанавливать другое. Установление этого нового отношения, т. е. движение жизни, и уничтожает представление смерти. Смерть представляется только тому человеку, который, не признав свою жизнь в установлении разумного отношения к миру и проявлении его в большей и большей любви, остался при том отношении, т. е. с тою степенью любви, к одному и нелюбви к другому, с которыми он вступил в существование. Жизнь есть неперестающее движение, а оставаясь в том же отношении к миру, оставаясь на той степени любви, с которой он вступил в жизнь, он чувствует остановку ее, и ему представляется смерть. Смерть и видна и страшна только такому человеку. Всё существование такого человека есть одна неперестающая смерть. Смерть видна и страшна ему не только в будущем, но и в настоящем, при всех проявлениях уменьшение животной жизни, начиная от младенчества и до старости, потому что движение существования от детства до возмужалости только кажется временным увеличением сил, в сущности же есть такое же огрубение членов, уменьшение гибкости, жизненности, не прекращающееся от рождения и до смерти. Такой человек видит перед собой смерть постоянно, и ничто не может спасти его от нее. С каждым днем, часом положение такого человека делается хуже и хуже, и ничто не может улучшить его. Свое особенное отношение к миру, любовь к одному и нелюбовь к другому, такому человеку представляется только одним из условий его существования; и единственное дело жизни, установление нового отношения к миру, увеличение любви, представляется ему делом не нужным. Вся жизнь его проходит в невозможном: избавиться от неизбежного уменьшения жизни, огрубения, ослабления ее, устарения и смерти. Но не то для человека, понимающего жизнь. Такой человек знает, что он внес в свою теперешнюю жизнь свое особенное отношение к миру, свою любовь к одному и нелюбовь к другому из скрытого для него прошедшего. Он знает, что эта-то любовь к одному и нелюбовь к другому, внесенная им в это его существование, есть самая сущность его жизни; что это не есть случайное свойство его жизни, но что это одно имеет движение жизни, – и он в одном этом движении, в увеличении любви, полагает свою жизнь. Глядя на свое прошедшее в этой жизни, он видит, по памятному ему ряду своих сознаний, что отношение его к миру изменялось, подчинение закону разума увеличивалось, и увеличивалась не переставая сила и область любви, давая ему всё большее и большее благо независимо, а иногда прямо обратно пропорционально умалению существования личности. Такой человек, приняв свою жизнь из невидимого ему прошедшего, сознавая постоянное непрерываемое возрастание ее, не только спокойно, но и радостно переносит ее и в невидимое будущее. Говорят: болезнь, старость, дряхлость, впадение в детство есть уничтожение сознания и жизни человека. Для какого человека? Я представляю себе, по преданию, Иоанна Богослова, впавшего от старости в детство. Он, по преданию, говорил только: братья, любите друг друга! Чуть двигающийся столетний старичок, с слезящимися глазами, шамкает только одни и одни три слова: любите друг друга! В таком человеке существование животное чуть брезжится, – оно всё съедено новым отношением к миру, новым живым существом, неумещающимся уже в существовании плотского человека. Для человека, понимающего жизнь в том, в чем она действительно есть, говорить об умалении своей жизни при болезнях и старости и сокрушаться об этом – всё равно, что человеку, подходящему к свету, сокрушаться об уменьшении своей тени по мере приближения к свету. Верить же в уничтожение своей жизни, потому что уничтожается тело, всё равно, что верить в то, что уничтожение тени предмета, после вступления предмета в сплошной свет есть верный признак уничтожения самого предмета. Делать такие заключения мог бы только тот человек, который так долго смотрел только на тень, что под конец вообразил себе, что тень и есть самый предмет. Для человека же, знающего себя не по отражению в пространственном и временном существовании, а по своему возросшему любовному отношению к миру, уничтожение тени пространственных и временных условий есть только признак большей степени света. Человеку, понимающему свою жизнь, как известное особенное отношение к миру, с которым он вступил в существование и которое росло в его жизни увеличением любви, верить в свое уничтожение всё равно, что человеку, знающему внешние видимые законы мира, верить в то, что его нашла мать под капустным листом и что тело его вдруг куда-то улетит, так что ничего не останется. Глава XXXI. ЖИЗНЬ УМЕРШИХ ЛЮДЕЙ НЕ ПРЕКРАЩАЕТСЯ В ЭТОМ МИРЕ. Но еще более, не скажу с другой стороны, но по самому существу жизни, как мы сознаем ее, становится ясным суеверие смерти. Мой друг, брат, жил так же, как и я, и теперь перестал жить так, как я. Жизнь его была его сознание и происходила в условиях его телесного существования; значит, нет места и времени для проявления его сознания, и его нет для меня. Брат мой был, я был в общении с ним, а теперь его нет, и я никогда не узнаю, где он. «Между ним и нами прерваны все связи. Его нет для нас, и нас также не будет для тех, кто останется. Что же это, как не смерть?» Так говорят люди, не понимающие жизни; люди эти видят в прекращении внешнего общения самое несомненное доказательство действительной смерти. А между тем ни на чем яснее и очевиднее, чем на прекращении плотского существования близких людей, не рассеивается призрачность представления о смерти. Брат мой умер, что же сделалось? Сделалось то, что доступное моему наблюдению в пространстве и времени проявление его отношения к миру исчезло из моих глаз и ничего не осталось. «Ничего не осталось», – так бы сказала куколка, кокон, не выпустивший еще бабочку, увидав, что лежавший с ним рядом кокон остался пустой. Но кокон мог бы сказать так, если бы он мог думать и говорить, потому что, потеряв своего соседа, он бы уже действительно ничем не чувствовал его. Не то с человеком. Мой брат умер, кокон его, правда, остался пустой, я не вижу его в той форме, в которой я до этого видел его, но исчезновение его из моих глаз не уничтожило моего отношения к нему. У меня осталось, как мы говорим, воспоминание о нем. Осталось воспоминание, – не воспоминание его рук, лица, глаз, а воспоминание его духовного образа. Что такое это воспоминание? такое простое и, как кажется, понятное слово! Исчезают формы кристаллов, животных, – воспоминания не бывает между кристаллами и животными. У меня же есть воспоминание моего друга и брата. И воспоминание это тем живее, чем согласнее была жизнь моего друга и брата с законом разума, чем больше она проявлялась в любви. Воспоминание это не есть только представление, но воспоминание это есть что-то такое, что действует на меня и действует точно так же как действовала на меня жизнь моего брата во время его земного существования. Это воспоминание есть та самая его невидимая, невещественная атмосфера, которая окружала его жизнь и действовала на меня и на других при его плотском существовании, точно так же, как она на меня действует и после его смерти. Это воспоминание требует от меня после его смерти теперь того же самого, чего оно требовало от меня при его жизни. Мало того, воспоминание это становится для меня более обязательным после его смерти, чем оно было при его жизни. Та сила жизни, которая была в моем брате, не только не исчезла, не уменьшилась, но даже не осталась той же, а увеличилась и сильнее, чем прежде, действует на меня. Сила его жизни после его плотской смерти действует так же или сильнее, чем до смерти, и действует как всё истинно живое. На каком же основании, чувствуя на себе эту силу жизни точно такою же, какою она была при плотском существовании моего брата, т. е. как его отношение к миру, уяснявшее мне мое отношение к миру, я могу утверждать, что мой умерший брат не имеет более жизни? Я могу сказать, что он вышел из того низшего отношения к миру, в котором он был как животное, и в котором я еще нахожусь, – вот и всё; могу сказать, что я не вижу того центра нового отношения к миру, в котором он теперь; но не могу отрицать его жизни, потому что чувствую на себе ее силу. Я смотрел в отражающую поверхность на то, как держал меня человек; отражающая поверхность потускнела. Я не вижу больше, как он меня держит, но чувствую всем существом, что он всё точно так же держит меня и следовательно существует. Но, мало того, эта невидимая мне жизнь моего умершего брата не только действует на меня, но она входит в меня. Его особенное живое я, его отношение к миру становится моим отношением к миру. Он как бы в установлении отношения к миру поднимает меня на ту ступень, на которую он поднялся, и мне, моему особенному живому я, становится яснее та следующая ступень, на которую он уже вступил, скрывшись из моих глаз, но увлекая меня за собою. Так я сознаю для себя жизнь уснувшего плотскою смертью брата и потому не могу в ней сомневаться; но и наблюдая действия этой исчезнувшей из моих глаз жизни на мир, я еще несомненнее убеждаюсь в действительности этой исчезнувшей из моих глаз жизни. Человек умер, но его отношение к миру продолжает действовать на людей, даже не так, как при жизни, а в огромное число раз сильнее, и действие это по мере разумности и любовности увеличивается и растет, как всё живое, никогда не прекращаясь и не зная перерывов. Христос умер очень давно, и плотское существование Его было короткое, и мы не имеем ясного представления о Его плотской личности, но сила Его разумно-любовной жизни, Его отношение к миру – ничье иное, действует до сих пор на миллионы людей, принимающих в себя это Его отношение к миру и живущих им. Что же это действует? Что это такое, бывшее прежде связанным с плотским существованием Христа, составляющее продолжение и разростание той же Его жизни? Мы говорим, что это не жизнь Христа, а последствия ее. И сказав такие, неимеющие никакого значения слова, нам кажется, что мы сказали нечто более ясное и определенное, чем то, что сила эта есть сам живой Христос. – Ведь точно так могли бы сказать муравьи, копавшиеся около жёлудя, который пророс и стал дубом; жёлудь пророс и стал дубом и раздирает почву своими кореньями, роняет сучья, листья, новые жёлуди, заслоняет свет, дождь, изменяет всё, что жило вокруг него. «Это не жизнь жёлудя», скажут муравьи, – «а последствия его жизни, которая кончилась тогда, когда мы сволокли этот жёлудь и бросили его в ямку». Мой брат умер вчера или тысячу лет тому назад, и та самая сила его жизни, которая действовала при его плотском существовании, продолжает действовать во мне и в сотнях, тысячах, миллионах людей еще сильнее, несмотря на то, что видимый мне центр этой силы его временного плотского существования исчез из моих глаз. Что же это значит? Я видел свет от горевшей передо мной травы. Трава эта потухла, но свет только усилился: я не вижу причины этого света, не знаю, чт? горит, но могу заключить, что тот же огонь, который сжег эту траву, жжет теперь дальний лес, или что-то такое, чего я не могу видеть. Но свет этот таков, что я не только вижу его теперь, но он один руководит мною и дает мне жизнь. Я живу этим светом. Как же мне отрицать его? Я могу думать, что сила этой жизни имеет теперь другой центр, невидимый мне. Но отрицать его я не могу, потому что ощущаю ее, движим и живу ею. Каков этот центр, какова эта жизнь сама в себе, я не могу знать, – могу гадать, если люблю гадание и не боюсь запутаться. Но если я ищу разумного понимания жизни, то удовольствуюсь ясным, несомненным, и не захочу портить ясное и несомненное присоединением к нему темных и произвольных гаданий. Довольно мне знать, что если всё то, чем я живу, сложилось из жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому всякий человек, исполнявший закон жизни, подчинивший свою животную личность разуму и проявивший силу любви, жил и живет после исчезновения своего плотского существования в других людях,—чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже никогда более не мучило меня. На людях, оставляющих после себя силу, продолжающую действовать, мы можем наблюдать и то, почему эти люди, подчинив свою личность разуму и отдавшись жизни любви, никогда не могли сомневаться и не сомневались в невозможности уничтожения жизни. В жизни таких людей мы можем найти и основу их веры в непрекращаемость жизни и потом, вникнув и в свою жизнь, найти и в себе эти основы. Христос говорил, что Он будет жить после исчезновения призрака жизни. Он говорил это потому, что Он уже тогда, во время своего плотского существования, вступил в ту истинную жизнь, которая не может прекращаться. Он жил уже во время своего плотского существования, в лучах света от того другого центра жизни, к которому Он шел, и видел при своей жизни, как лучи этого света уже освещали людей вокруг Него. То же видит и каждый человек, отрекающийся от личности и живущий разумной, любовной жизнью. Какой бы тесный ни был круг деятельности человека – Христос он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша, женщина, – если он живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти, и установление которого есть для всех людей дело этой жизни. Человек, положивши свою жизнь в подчинение закону разума и в проявление любви, видит уж в этой жизни, с одной стороны лучи света того нового центра жизни, к которому он идет, с другой то действие, которое свет этот, проходящий через него, производит на окружающих. И это дает ему несомненную веру в неумаляемость, неумираемость и в вечное усиление жизни. Веру в бессмертие нельзя принять от кого-нибудь, нельзя себя убедить в бессмертии. Чтобы была вера в бессмертие, надо, чтобы оно было, а чтобы оно было, надо понимать свою жизнь в том, в чем она бессмертна. Верить в будущую жизнь может только тот, кто сделал свою работу жизни, установил в этой жизни то новое отношение к миру, которое уже не умещается в нем. Глава XXXII. СУЕВЕРИЕ СМЕРТИ ПРОИСХОДИТ ОТ ТОГО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СМЕШИВАЕТ СВОИ РАЗЛИЧНЫЕ ОТНОШЕНИЯ К МИРУ. Да, если взглянуть на жизнь в ее истинном значении, то становится трудным понять даже, на чем держится странное суеверие смерти. Так, когда разглядишь то, что в темноте напугало тебя, как привидение, никак не можешь опять восстановить того призрачного страха. Боязнь потери того, что одно есть, происходит только от того, что жизнь представляется человеку нетолько в одном известном ему, но невидимом, особенном отношении его разумного сознания к миру, но и в двух неизвестных ему, но видимых ему отношениях: его животного сознания и тела к миру. Всё существующее представляется человеку: 1) отношением его разумного сознания к миру, 2) отношением его животного сознания к миру и 3) отношением его тела к миру. Не понимая того, что отношение его разумного сознания к миру есть единственная его жизнь, человек представляет себе свою жизнь еще и в видимом отношении животного сознания и вещества к миру, и боится потерять свое особенное отношение разумного сознания к миру, когда в его личности нарушается прежнее отношение его животного и вещества, его составляющего, к миру. Такому человеку кажется, что он происходит из движения вещества, переходящего на ступень личного животного сознания. Ему кажется, что это животное сознание переходит в разумное, и что потом это разумное сознание ослабевает, переходит опять назад в животное, и под конец животное ослабевает и переходит в мертвое вещество, из которого оно взялось. Отношение же его разумного сознания к миру представляется ему при этом взгляде чем-то случайным, ненужным и гибнущим. При этом взгляде оказывается то, что отношение его животного сознания к миру не может уничтожиться, – животное продолжает себя в своей породе; отношение вещества к миру уже никак не может уничтожиться и вечно; а самое драгоценное – разумное сознание его – не только не вечно, но есть только проблеск чего-то ненужного, излишнего. И человек чувствует, что этого не может быть. И в этом – страх смерти. Чтобы спастись от этого страха, одни люди хотят уверить себя в том, что животное сознание и есть их разумное сознание, и что неумираемость животного человека, т. е. его породы, потомства, удовлетворяет тому требованию неумираемости разумного сознания, которое они носят в себе. Другие хотят уверить себя, что жизнь, никогда прежде не существовавшая, вдруг появившись в плотском виде и исчезнув в нем, опять воскреснет во плоти и будет жить. Но верить ни в то, ни в другое невозможно для людей, не признающих жизнь в отношении разумного сознания к миру. Для них очевидно, что продолжение рода человеческого не удовлетворяет неперестающему заявлять себя требованию вечности своего особенного я; а понятие вновь начинающейся жизни заключает в себе понятие прекращения жизни, и если жизни не было прежде, не было всегда, то ее не может быть и после. Для тех и других земная жизнь есть волна. Из мертвого вещества выделяется личность, из личности разумное сознание – вершина волны; поднявшись на вершину, волна, разумное сознание и личность спускаются туда, откуда они вышли, и уничтожаются. Жизнь человеческая для тех и других есть жизнь видимая. Человек вырос, созрел, умер, и после смерти ничего для него уже быть не может, – то, что после него и от него осталось: или потомство, или даже его дела, не может удовлетворять его. Он жалеет себя, боится прекращения своей жизни. В то же, что эта его жизнь, которая началась здесь на земле в его теле и здесь же кончилась, что эта жизнь его самого опять воскреснет, он не может верить. Человек знает, что если его не было прежде, и он появился из ничего и умер, то его, особенного его, никогда больше не будет и быть не может. Человек познает то, что он не умрет, только тогда, когда он познает то, что он никогда не рожался и всегда был, есть и будет. Человек поверит в свое бессмертие только тогда, когда он поймет, что его жизнь не есть волна, а есть то вечное движение, которое в этой жизни проявляется только волною. Представляется, что я умру, и кончится моя жизнь, и эта мысль мучает и пугает, потому что жалко себя. Да что умрет? Чего мне жалко? Что я такое с самой обыкновенной точки зрения? Я прежде всего плоть. Ну что же? зa это я боюсь, этого мне жалко? Оказывается, что нет: тело, вещество не может пропасть никогда, нигде, ни одна частичка. Стало-быть, эта часть меня обеспечена, за эту часть бояться нечего. Всё будет цело. Но нет, говорят, не этого жалко. Жалко меня, Льва Николаевича, Ивана Семеныча… Да ведь всякий уж не тот, каким он был 20 лет тому назад, и всякий день он уж другой. Какого же мне жалко? Нет, говорят, не то, не этого жалко. Жалко сознания меня, моего я. Да ведь это твое сознание не было всегда одно, а были разные: было иное год тому назад, еще более иное десять лет назад и совсем иное еще прежде; сколько ты помнишь, оно всё шло изменяясь. Что же тебе так понравилось твое теперешнее сознание, что тебе так жалко потерять его? Если бы оно было у тебя всегда одно, тогда бы понятно было, а то оно всё только и делало, что изменялось. Начала его ты не видишь и не можешь найти, и вдруг ты хочешь, чтобы ему не было конца, чтобы то сознание, которое теперь в тебе, оставалось бы навсегда. Ты с тех пор, как помнишь себя, всё шел. Ты пришел в эту жизнь, сам не зная как, но знаешь, что пришел тем особенным я, которое ты есть, потом шел, шел, дошел до половины и вдруг не то обрадовался, не то испугался и уперся и не хочешь двинуться с места, итти дальше, потому что не видишь того, что там. Но ведь ты не видал тоже и того места, из которого ты пришел, а ведь пришел же ты; ты вошел во входные ворота и не хочешь выходить в выходные. Вся жизнь твоя была шествие через плотское существование: ты шел, торопился итти и вдруг тебе жалко стало того, что совершается то самое, что ты, не переставая, делал. Тебе страшна большая перемена положения твоего при плотской смерти; но ведь такая большая перемена совершилась с тобой при твоем рождении, и из этого для тебя не только не вышло ничего плохого, но напротив, вышло такое хорошее, что ты и расстаться с ним не хочешь. Что может пугать тебя? Ты говоришь, что тебе жалко того тебя, с теперешними чувствами, мыслями, с тем взглядом на мир, с теперешним твоим отношением к миру. Ты боишься потерять свое отношение к миру. Какое же это отношение? В чем оно? Если оно в том, что ты так ешь, пьешь, плодишься, строишь жилища, одеваешься, так или иначе относишься к другим людям и животным, то ведь всё это есть отношение всякого человека, как рассуждающего животного, к жизни, и это отношение пропасть никак не может; таких было, и есть, и будет миллионы, и порода их сохранится наверное так же несомненно, как каждая частица материи. Сохранение породы с такой силой вложено во всех животных, и потому так прочно, что бояться за него нечего. Если ты животное, то тебе бояться нечего, если же ты вещество, то ты еще более обеспечен в своей вечности. Если же ты боишься потерять то, что не есть животное, то ты боишься потерять свое особенное разумное отношение к миру, – то, с которым ты вступил в это существование. Но ведь ты знаешь, что оно возникло не с твоим рождением: оно существует независимо от твоего родившегося животного и потому не может зависеть и от смерти его. Глава XXXIII. ЖИЗНЬ ВИДИМАЯ ЕСТЬ ЧАСТЬ БЕСКОНЕЧНОГО ДВИЖЕНИЯ ЖИЗНИ. Мне жизнь моя земная и жизнь всех других людей представляется так: Я и всякий живущий человек – мы застаем себя в этом мире с известным, определенным отношением к миру, с известной степенью любви. Нам кажется сначала, что с этого отношения нашего к миру и начинается наша жизнь, но наблюдения над собой и над другими людьми показывают нам, что это отношение к миру, степень любви каждого из нас, не начались с этой жизнью, а внесены нами в жизнь из скрытого от нас нашим плотским рождением прошедшего; кроме того, мы видим, что всё течение нашей жизни здесь есть ничто иное, как неперестающее увеличение, усиление нашей любви, которое никогда не прекращается, но только скрывается от наших глаз плотской смертью. Видимая жизнь наша представляется мне отрезком конуса, вершина и основание которого скрываются от моего умственного взора. Самая узкая часть конуса есть то мое отношение к миру, с которым я впервые сознаю себя; самая широкая часть есть то высшее отношение к жизни, до которого я достиг теперь. Начало этого конуса – вершина его – скрыта от меня во времени моим рождением, продолжение конуса скрыто от меня будущим, одинаково неведомым и в моем плотском существовании и в моей плотской смерти. Я не вижу ни вершины конуса, ни основания его, но по той части его, в которой проходит моя видимая, памятная мне жизнь, я несомненно узнаю его свойства. Сначала мне кажется, что этот отрезок конуса и есть вся моя жизнь, но по мере движения моей истинной жизни, с одной стороны, я вижу, что то, что составляет основу моей жизни, находится позади ее, за пределами ее: по мере жизни я живее и яснее чувствую мою связь с невидимым мне прошедшим; с другой стороны, я вижу, как эта же основа опирается на невидимое мне будущее, я яснее и живее чувствую свою связь с будущим и заключаю о том, что видимая мною жизнь, земная жизнь моя, есть только малая часть всей моей жизни с обоих концов ее – до рождения и после смерти – несомненно существующей, но скрывающейся от моего теперешнего познания. И потому прекращение видимости жизни после плотской смерти так же как невидимость ее до рождения, не лишает меня несомненного знания ее существования до рождения и после смерти. Я вхожу в жизнь с известными готовыми свойствами любви к миру вне меня; плотское мое существование – короткое или длинное – проходит в увеличении этой любви, внесенной мною в жизнь, и потому я заключаю несомненно, что я жил до своего рождения и буду жить, как после того момента настоящего, в котором я, рассуждая, нахожусь теперь, так и после всякого другого момента времени до или после моей плотской смерти. Глядя вне себя на плотские начала и концы существования других людей (даже существ вообще), я вижу, что одна жизнь как будто длиннее, другая короче; одна прежде проявляется и дольше продолжает быть мне видима, – другая позже проявляется и очень скоро опять скрывается от меня, но во всех я вижу проявление одного и того же закона всякой истинной жизни – увеличение любви, как бы расширение лучей жизни. Раньше или позже опускается завеса, скрывающая от меня временное течение жизни людей, жизнь всех людей всё та же одна жизнь и всё так же, как и всякая жизнь, не имеет ни начала, ни конца. И то, что человек дольше или меньше жил в видимых мною условиях этого существования, не может представлять никакого различия в его истинной жизни. То, что один человек дольше проходил через открытое мне поле зрения или другой быстро прошел через него, никак не может заставить меня приписать больше действительной жизни первому и меньше второму. Я несомненно знаю, что, если я видел проходящим мимо моего окна человека, скоро ли, или медленно – всё равно я несомненно знаю, что этот человек был и до того времени, когда я увидал его, и будет продолжать быть и скрывшись из моих глаз. Но зачем же одни проходят быстро, а другие медленно? Зачем старик, засохший, закостеневший нравственно, неспособный, по нашему взгляду, исполнять закон жизни – увеличение любви – живет, а дитя, юноша, девушка, человек во всей силе душевной работы, умирает, – выходит из условий этой плотской жизни, в которой, по нашему представлению, он только начинал устанавливать в себе правильное отношение к жизни? Еще понятны смерти Паскаля, Гоголя; но – Шенье, Лермонтов и тысяча других людей с только-что, как нам кажется, начавшейся внутренней работой, которая так хорошо, нам кажется, могла быть доделана здесь? Но ведь это нам кажется только. Никто из нас ничего не знает про те основы жизни, которые внесены другими в мир, и про то движение жизни, которое совершилось в нем, про те препятствия для движения жизни, которые есть в этом существе и, главное, про те другие условия жизни, возможные, но невидимые нам, в которые в другом существовании может быть поставлена жизнь этого человека. Нам кажется, глядя на работу кузнеца, что подкова совсем готова – стоит только раза два ударить, – а он сламывает ее и бросает в огонь, зная, что она не проварена. Совершается или нет в человеке работа истинной жизни, мы не можем знать. Мы знаем это только про себя. Нам кажется, что человек умирает, когда этого ему не нужно, а этого не может быть. Умирает человек только тогда, когда это необходимо для его блага, точно так же, как растет, мужает человек только тогда, когда ему это нужно для его блага. И в самом деле, если мы под жизнью разумеем жизнь, а не подобие ее, если истинная жизнь есть основа всего, то не может основа зависеть от того, что она производит: – не может причина происходить из следствия, – не может течение истинной жизни нарушаться изменением проявления ее. Не может прекращаться начатое и неконченное движение жизни человека в этом мире от того, что у него сделается нарыв, или залетит бактерия, или в него выстрелят из пистолета. Человек умирает только от того, что в этом мире благо его истинной жизни не может уже увеличиться, а не от того, что у него болят легкия, или у него рак, или в него выстрелили или бросили бомбу. Нам обыкновенно представляется, что жить плотской жизнью естественно, и неестественно погибать от огня, воды, холода, молнии, болезней, пистолета, бомбы; – но стоит подумать серьезно, глядя со стороны на жизнь людей, чтобы увидать, что напротив: жить человеку плотской жизнью среди этих гибельных условий, среди всех, везде распространенных и большей частью убийственных, бесчисленных бактерий, совершенно неестественно. Естественно ему гибнуть. И потому жизнь плотская среди этих гибельных условий, есть, напротив, нечто самое неестественное в смысле материальном. Если мы живем, то это происходит вовсе не от того, что мы бережем себя, а от того, что в нас совершается дело жизни, подчиняющее себе все эти условия. Мы живы не потому, что бережем себя, а потому, что делаем дело жизни. Кончается дело жизни, и ничто уже не может остановить неперестающую гибель человеческой животной жизни, – гибель эта совершается, и одна из ближайших, всегда окружающих человека, причин плотской смерти представляется нам исключительной причиной ее. Жизнь наша истинная есть, ее мы одну знаем, из нее одной знаем жизнь животную, и потому, если уж подобие ее подлежит неизменным законам, то как же она-то – то, что производит это подобие, – не будет подлежать законам? Но нас смущает то, что мы не видим причин и действий нашей истинной жизни так, как видим причины и действия во внешних явлениях: не знаем, почему один вступает в жизнь с такими свойствами своего я, а другой с другими, почему жизнь одного обрывается, а другого продолжается? Мы спрашиваем себя: какие были до моего существования причины того, что я родился тем, что я есмь. И что будет после моей смерти от того, что я буду так пли иначе жить? И мы жалеем о том, что не получаем ответов на эти вопросы. Но жалеть о том, что я не могу познать теперь того, что именно было до моей жизни и что будет после моей смерти, – это всё равно, что жалеть о том, что я не могу видеть того, что за пределами моего зрения. Ведь если бы я видел то, что за пределами моего зрения, я бы не видал того, что в его пределах. А мне ведь, для блага моего животного, мне нужнее всего видеть то, что вокруг меня. Ведь то же и с разумом, посредством которого я познаю. Если бы я мог видеть то, что за пределами моего разума, я бы не видал того, что в пределах его. А для блага моей истинной жизни мне нужнее всего знать то, чему я должен подчинить здесь и теперь свою животную личность для того, чтобы достигнуть блага жизни. И разум открывает мне это, открывает мне в этой жизни тот единый путь, на котором я не вижу прекращение своего блага. Он показывает несомненно, что жизнь эта началась не с рождением, а была и есть всегда, – показывает, что благо этой жизни растет, увеличивается здесь, доходя до тех пределов, которые уже не могут содержать его, и только тогда уходит из всех условий, которые задерживают его увеличение, переходя в другое существование. Разум ставит человека на тот единственный путь жизни, который, как конусообразный расширяющийся тунель, среди со всех сторон замыкающих его стен, открывает ему вдали несомненную неконечность жизни и ее блага. Глава XXXIV. НЕОБЪЯСНИМОСТЬ СТРАДАНИЙ ЗЕМНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ УБЕДИТЕЛЬНЕЕ ВСЕГО ДОКАЗЫВАЕТ ЧЕЛОВЕКУ ТО, ЧТО ЖИЗНЬ ЕГО НЕ ЕСТЬ ЖИЗНЬ ЛИЧНОСТИ, НАЧАВШАЯСЯ РОЖДЕНИЕМ И КОНЧАЮЩАЯСЯ СМЕРТЬЮ. Но если бы человек и мог не бояться смерти и не думать о ней, одних страданий, ужасных, бесцельных, – ничем не оправдываемых и никогда не отвратимых страданий, которым он подвергается, было бы достаточно для того, чтобы разрушить всякий разумный смысл, приписываемый жизни. Я занят добрым, несомненно полезным для других делом, и вдруг меня схватывает болезнь, обрывает мое дело и томит, и мучает меня без всякого толка и смысла. Перержавел винт в рельсах и нужно, чтобы в тот самый день, когда он выскочит, в этом поезде, в этом вагоне ехала добрая женщина-мать, и нужно, чтобы раздавило на ее глазах ее детей. Проваливается от землетрясения именно то место, на котором стоит Лиссабон или Верный, и зарываются живыми в землю и умирают в страшных страданиях – ничем невиноватые люди. Какой это имеет смысл? Зачем, за что эти и тысячи других бессмысленных, ужасных случайностей страданий, поражающих людей? Объяснения рассудочные ничего не объясняют. Рассудочные объяснения всех таких явлений всегда минуют самую сущность вопроса и только еще убедительнее показывают неразрешимость его. Я заболел оттого, что залетели туда-то такие-то микробы; или дети на глазах матери раздавлены поездом потому, что сырость так-то действует на железо; или Верный провалился оттого, что существуют такие-то геологические законы. Но ведь вопрос в том, почему именно такие-то люди подверглись именно таким-то ужасным страданиям, и как мне избавиться от этих случайностей страдания? На это нет ответа. Рассуждение, напротив, очевидно показывает мне, что закона, по которому один человек подвергается, а другой не подвергается этим случайностям, нет и не может быть никакого, что подобных случайностей бесчисленное количество и что потому, что бы я ни делал, моя жизнь всякую секунду подвержена всем бесчисленным случайностям самого ужасного страдания. Ведь если бы люди делали только те выводы, которые неизбежно следуют из их миросозерцания, – люди, понимающие свою жизнь как личное существование, ни минуты не оставались бы жить. Ведь ни один работник не стал бы жить у хозяина, который, нанимая работника, выговаривал бы себе право, всякий раз, как это ему вздумается, жарить этого работника живым на медленном огне, или с живого сдирать кожу, или вытягивать жилы, и вообще делать все те ужасы, которые он на глазах нанимающегося без всякого объяснения и причины проделывает над своими работниками. Если бы люди действительно вполне понимали жизнь так, как они говорят, что ее понимают, ни один, от одного страха всех тех мучительных и ничем необъяснимых страданий, которые он видит вокруг себя и которым: он может подпасть всякую секунду, не остался бы жить на свете. А люди, несмотря на то что все знают разные легкие средства убить себя, уйти из этой жизни, исполненной такими жестокими и бессмысленными страданиями, люди живут; жалуются, плачутся на страдания и продолжают жить. Сказать, что это происходит оттого, что наслаждений в этой жизни больше, чем страданий, нельзя, потому что, во-первых, не только простое рассуждение, но философское исследование жизни явно показывают, что вся земная жизнь есть ряд страданий, далеко не выкупаемых наслаждениями; во-вторых, мы все знаем и по себе и по другим, что люди в таких положениях, которые не представляют ничего иного, как ряд усиливающихся страданий без возможности облегчения до самой смерти, всё-таки не убивают себя и держатся жизни. Объяснение этого странного противоречия только одно: люди все в глубине души знают, что всякие страдания всегда нужны, необходимы для блага их жизни, и только потому продолжают жить, предвидя их или подвергаясь им. Возмущаются же они против страданий потому, что при ложном взгляде на жизнь, требующем блага только для своей личности, нарушение этого блага, не ведущее к очевидному благу, должно представляться чем-то непонятным и потому возмутительным. И люди ужасаются перед страданиями, удивляются им, как чему-то совершенно неожиданному и непонятному. А между тем всякий человек возрощен страданиями, вся жизнь его есть ряд страданий, испытываемых им и налагаемых им на другие существа, и, казалось, пора бы ему привыкнуть к страданиям, не ужасаться перед ними и не спрашивать себя, зачем и за что страдания? Всякий человек, если только подумает, увидит, что все его наслаждения покупаются страданиями других существ, что все его страдания необходимы для его же наслаждения, что без страданий нет наслаждения, что страдания и наслаждения суть два противоположные состояния, вызываемые одно другим и необходимые одно для другого. Так что же значат вопросы: зачем, за что страдания? – которые задает себе разумный человек. Почему человек, знающий, что страдание связано с наслаждением, спрашивает себя: зачем? за что страдание, а не спрашивает себя: – зачем? за что наслаждения? Вся жизнь животного и человека, как животного, есть непрерывная цепь страданий. Вся деятельность животного и человека, как животного, вызывается только страданием. Страдание есть болезненное ощущение, вызывающее деятельность, устраняющую это болезненное ощущение и вызывающую состояние наслаждения. И жизнь животного и человека, как животного, нетолько не нарушается страданием, но совершается только благодаря страданию. Страдания, следовательно, суть то, что движет жизнь, и потому есть то, что и должно быть; так о чем же человек спрашивает, когда он спрашивает зачем и за что страдание? Животное не спрашивает этого. Когда окунь вследствие голода мучает платву, паук мучает муху, волк овцу, они знают, что делают то, что должно быть и совершается то самое, что должно быть; и потому, когда и окунь, и паук, и волк подпадают таким же мучениям от сильнейших их, они, убегая, отбиваясь, вырываясь, знают, что делают всё то, что должно быть, и потому в них не может быть ни малейшего сомнения, что с ними и случается то самое, что должно быть. Но человек, занятый только залечиванием своих ног, когда ему их оторвали на поле сражения, на котором он отрывал ноги другим, или занятый только тем, чтобы провести наилучшим образом свое время в одиночной синей тюрьме, после того как он сам прямо или косвенно засадил туда людей, или человек, только заботящийся о том, чтобы отбиться и убежать от волков, разрывающих его, после того как он сам зарезал тысячи живых существ и съел; – человек не может находить, что всё это, случающееся с ним, есть то самое, что должно быть. Он не может признавать случающегося с ним тем, что должно быть, потому что, подвергшись этим страданиям, он не делал всего того, что он должен был делать. Не сделав же всего того, что он должен был сделать, ему кажется, что с ним и случается то, чего не должно быть. Но что же, кроме того, чтобы убегать и отбиваться от волков, должен делать человек, разрываемый ими? – То, что свойственно делать человеку, как разумному существу: сознавать тот грех, который произвел страдание, каяться в нем и познавать истину. Животное страдает только в настоящем, и потому деятельность, вызываемая страданием животного, направленная на самого себя в настоящем, вполне удовлетворяет его. Человек же страдает не в одном настоящем, но страдает и в прошедшем, и в будущем, и потому деятельность, вызываемая страданиями человека, если она направлена только на настоящее животного человека, не может удовлетворить его. Только деятельность, направленная и на причину, и на последствия страдания, и на прошедшее, и на будущее, удовлетворяет страдающего человека. Животное заперто и рвется из своей клетки или у него сломана нога и оно лижет больное место, или пожирается другим и отбивается от него. Закон его жизни нарушен извне, и оно направляет свою деятельность на восстановление его, и совершается то, что должно быть. Но человек – я сам или близкий мне – сидит в тюрьме; или я сам или близкий мне лишился в сражении ноги, или меня терзают волки: деятельность, направленная на побег из тюрьмы, на лечение ноги, на отбивание от волков, не удовлетворит меня, потому что заключение в тюрьме, боль ноги и терзание волков составляют только крошечную часть моего страдания. Я вижу причины своего страдания в прошедшем, в заблуждениях моих и других людей, и если моя деятельность не направлена на причину страдания – на заблуждение, и я не стараюсь освободиться от него, я не делаю того, что должно быть, и потому-то страдание и представляется мне тем, чего не должно быть, и оно не только в действительности, но и в воображении возрастает до ужасных, исключающих возможность жизни, размеров. Причина страдания для животного есть нарушение закона жизни животной, нарушение это проявляется сознанием боли, и деятельность, вызванная нарушением закона, направлена на устранение боли; для разумного сознания причина страдания есть нарушение закона жизни разумного сознания; нарушение это проявляется сознанием заблуждения, греха, и деятельность, вызванная нарушением закона, направлена на устранение заблуждения – греха. И как страдание животного вызывает деятельность, направленную на боль, и деятельность эта освобождает страдание от его мучительности, так и страдания разумного существа вызывают деятельность, направленную на заблуждение, и деятельность эта освобождает страдание от его мучительности. Вопросы: зачем? и за что?, возникающие в душе человека при испытывании или воображении страдания, показывают только то, что человек не познал той деятельности, которая должна быть вызвана в нем страданием, и которая освобождает страдание от его мучительности. И действительно, для человека, признающего свою жизнь в животном существовании, не может быть этой, освобождающей страдание деятельности, и тем меньше, чем уже он понимает свою жизнь. Когда человек, признающий жизнью личное существование, находит причины своего личного страдания в своем личном заблуждении, – понимает, что он заболел оттого, что съел вредное, или что его прибили оттого, что он сам пошел драться, или что он голоден и гол оттого, что он не хотел работать, – он узнает, что страдает за то, что сделал то, что не должно, и за тем, чтобы вперед не делать этого и, направляя свою деятельность на уничтожение заблуждения, не возмущается против страдания, и легко и часто радостно несет его. Но когда такого человека постигает страдание, выходящее за пределы видимой ему связи страдания и заблуждения, – как, когда он страдает от причин, бывших всегда вне его личной деятельности или когда последствия его страданий не могут быть ни на что нужны ни его, ни чьей другой личности, – ему кажется, что его постигает то, чего не должно быть, и он спрашивает себя: зачем? за что? и, не находя предмета, на который бы он мог направить свою деятельность, возмущается против страдания, и страдание его делается ужасным мучением. Большинство же страданий человека всегда именно такие, причины или следствия которых – иногда же и то, и другое – скрываются от него в пространстве и времени: болезни наследственные, несчастные случайности, неурожаи, крушения, пожары, землетрясения и т. п., кончающиеся смертью. Объяснения о том, что это нужно для того, чтобы преподать урок будущим людям, как не надо предаваться тем страстям, которые отражаются болезнями на потомстве, или о том, что надо лучше устроить поезда или осторожнее обращаться с огнем, – все эти объяснения не дают мне никакого ответа. Я не могу признать значения своей жизни в иллюстрации недосмотров других людей; жизнь моя есть моя жизнь, с моим стремлением к благу, а не иллюстрация для других жизней. И объяснения эти годятся только для разговоров и не облегчают того ужаса перед бессмысленностью угрожающих мне страданий, которые исключают возможность жизни. Но если бы даже и можно было понять кое-как то, что своими заблуждениями заставляя страдать других людей, я своими страданиями несу заблуждения других; если можно понять тоже очень отдаленно то, что всякое страдание есть указание на заблуждение, которое должно быть исправлено людьми в этой жизни, остается огромный ряд страданий, уже ничем не объяснимых. Человека в лесу одного разрывают волки, человек потонул, замерз или сгорел или просто одиноко болел и умер, и никто, никогда не узнает о том, как он страдал, и тысячи подобных случаев. Кому это принесет какую бы то ни было пользу? Для человека, понимающего свою жизнь как животное существование, нет и не может быть никакого объяснения, потому что для такого человека связь между страданием и заблуждением только в видимых ему явлениях, а связь эта в предсмертных страданиях уже совершенно теряется от его умственного взора. Для человека два выбора: или, не признавая связи между испытываемыми страданиями и своей жизнью, продолжать нести большинство своих страданий, как мучения, не имеющие никакого смысла, или признать то, что мои заблуждения и поступки, совершенные вследствие их, – мои грехи, какие бы они ни были, – причиною моих страданий, какие бы они ни были и что мои страдания суть избавление и искупление от грехов моих и других людей каких бы то ни было. Возможны только эти два отношения к страданию: одно то, что страдание есть то, чего не должно быть, потому что я не вижу его внешнего значения, и другое то, что оно то самое, что должно быть, потому что я знаю его внутреннее значение для моей истинной жизни. Первое вытекает из признания благом блага моей отдельной личной жизни. Другое вытекает из признания благом блага всей моей жизни прошедшего и будущего в неразрывной связи с благом других людей и существ. При первом взгляде, страдания не имеют никакого объяснения и не вызывают никакой другой деятельности, кроме постоянно растущего и ничем неразрешимого отчаяния и озлобления; при втором, страдания вызывают ту самую деятельность, которая и составляет движение истинной жизни, – сознание греха, освобождение от заблуждений и подчинение закону разума. Если не разум человека, то мучительность страдания волей-неволей заставляют его признать то, что жизнь его не умещается в его личности, что личность его есть только видимая часть всей его жизни, что внешняя, видимая им из его личности связь причины и действия, не совпадает с той внутренней связью причины и действия, которая всегда известна человеку из его разумного сознания. Связь заблуждения и страдания, видимая для животного только в пространственных и временных условиях, всегда ясна для человека вне этих условий в его сознании. Страдание, какое бы то ни было, человек сознает всегда как последствие своего греха, какого бы то ни было, и покаяние в своем грехе, как избавление от страдания и достижение блага. Вся жизнь человека с первых дней детства ведь состоит только в этом: в сознании через страдание греха и в освобождении себя от заблуждений. Я знаю, что пришел в эту жизнь с известным знанием истины, и что чем больше было во мне заблуждений, тем больше было страданий моих и других людей, чем больше я освобождался от заблуждений, тем меньше было страданий моих и других людей и тем большего я достигал блага. И потому я знаю, что чем больше то знание истины, которое я уношу из этого мира и которое мне дает мое, хотя бы последнее, предсмертное страдание, тем большего я достигаю блага. Мучения страдания испытывает только тот, кто, отделив себя от жизни мира, не видя тех своих грехов, которыми он вносил страдания в мир, считает себя невиноватым и потому возмущается против тех страданий, которые он несет за грехи мира. И удивительное дело, то самое, что ясно для разума, мысленно, – то самое подтверждается в единой истинной деятельности жизни, в любви. Разум говорит, что человек, признающий связь своих грехов и страданий с грехом и страданиями мира, освобождается от мучительности страдания; любовь на деле подтверждает это. Половина жизни каждого человека проходит в страданиях, которых он не только не признает мучительными и не замечает, но считает своим благом только потому, что они несутся как последствия заблуждений и средство облегчения страданий любимых людей. Так что чем меньше любви, тем больше человек подвержен мучительности страданий, чем больше любви, тем меньше мучительности страдания; жизнь же вполне разумная, вся деятельность которой проявляется только в любви, исключает возможность всякого страдания. Мучительность страдания – это только та боль, которую испытывают люди при попытках разрывания той цепи любви к предкам, к потомкам, к современникам, которая соединяет жизнь человеческую с жизнью мира. Глава XXXV. СТРАДАНИЯ ТЕЛЕСНЫЕ СОСТАВЛЯЮТ НЕОБХОДИМОЕ УСЛОВИЕ ЖИЗНИ И БЛАГА ЛЮДЕЙ. «Но всё-таки больно, телесно больно. Зачем эта боль?» спрашивают люди. «А затем, что это нам не только нужно, но что нам нельзя бы жить без того, чтобы нам не бывало больно», ответил бы нам тот, кто сделал то, что нам больно, и сделал так мало больно, как только было можно, а благо от этого «больно» сделал так велико, как только было можно. Ведь кто не знает, что самое первое ощущение нами боли есть первое и главное средство и сохранения нашего тела и продолжения нашей животной жизни, что, если бы этого не было, то мы все детьми сожгли бы для забавы и изрезали бы всё свое тело. Боль телесная оберегает животную личность. И пока боль служит обереганием личности, как это происходит в ребенке, боль эта не может быть тою ужасающею мукой, какою мы знаем боль в те времена, когда мы находимся в полной силе разумного сознания и противимся боли, признавая ее тем, чего не должно быть. Боль в животном и в ребенке есть очень определенная и небольшая величина, никогда не доходящая до той мучительности, до которой она доходит в существе, одаренном разумным сознанием. В ребенке мы видим, что он плачет от укуса блохи иногда так же жалостно, как от боли, разрушающей внутренние органы. И боль неразумного существа не оставляет никаких следов в воспоминании. Пусть каждый постарается вспомнить свои детские страдания боли, и он увидит, что у него об них не только нет воспоминания, но что он даже и не в силах восстановить их в своем воображении. Впечатление наше при виде страданий детей и животных есть больше наше чем их страдание. Внешнее выражение страданий неразумных существ неизмеримо больше самого страдания и потому в неизмеримо большей степени вызывает наше сострадание, как это можно заметить при болезнях мозга, горячках, тифах, и всяких агониях. В те времена, когда не проснулось еще разумное сознание и боль служит только ограждением личности, она не мучительна; в те же времена, когда в человеке есть возможность разумного сознания, она есть средство подчинения животной личности разуму и по мере пробуждения этого сознания становится всё менее и менее мучительной. В сущности, только находясь в полном обладании разумного сознания, мы можем и говорить о страданиях, потому что только с этого состояния и начинается жизнь и те состояния ее, которые мы называем страданиями. В этом же состоянии ощущение боли может растягиваться до самых больших и съуживаться до самых ничтожных размеров. В самом деле, кто не знает, без изучения физиологии, того, что чувствительность имеет пределы, что, при усилении боли до известного предела, или прекращается чувствительность – обморок, отупение, жар, или наступает смерть. Увеличение боли, стало-быть, очень точно определенная величина, не могущая выдти из своих пределов. Ощущение же боли может увеличиваться от нашего отношения к ней до бесконечности и точно так же может уменьшаться до бесконечно малого. Мы все знаем, как может человек, покоряясь боли, признавая боль тем, что должно быть, свести ее до нечувствительности, до испытания даже радости в перенесении ее. Не говоря уже о мучениках, о Гусе, певшем на костре, – простые люди только из желания выказать свое мужество переносят без крика и дергания считающиеся самыми мучительными операции. Предел увеличения боли есть, предела же уменьшения ее ощущения нет. Мучения боли действительно ужасны для людей, положивших свою жизнь в плотском существовании. Да как же им и не быть ужасными, когда та сила разума, данная человеку для уничтожения мучительности страданий, направлена только на то, чтобы увеличивать ее? Как у Платона есть миф о том, что Бог определил сперва людям срок жизни 70 лет, но потом, увидав, что людям хуже от этого, переменил на то, что есть теперь, т. е. сделал так, что люди не знают часа своей смерти, – так точно верно определял бы разумность того, чт? есть, миф о том, что люди сначала были сотворены без ощущения боли, но что потом для их блага сделано то, что теперь есть. Если бы боги сотворили людей без ощущения боли, очень скоро люди бы стали просить о ней; женщины без родовых болей рожали бы детей в таких условиях, при которых редкие бы оставались живыми, дети и молодежь перепортили бы себе все тела, а взрослые люди никогда не знали бы ни заблуждений других, прежде живших и теперь живущих людей, ни, главное, своих заблуждений, – не знали бы что им надо делать в этой жизни, не имели бы разумной цели деятельности, никогда не могли бы примириться с мыслью о предстоящей плотской смерти и не имели бы любви. Для человека, понимающего жизнь как подчинение своей личности закону разума, боль не только не есть зло, но есть необходимое условие, как его животной, так и разумной жизни. Не будь боли, животная личность не имела бы указания отступлений от своего закона; не испытывай страданий разумное сознание, человек не познал бы истины, не знал бы своего закона. Но вы говорите, скажут на это, про страдания свои личные, но как же отрицать страдания других? Вид этих страданий – вот самое мучительное страдание, не совсем искренно скажут люди. Страдание других? Но страдания других, – то, что вы называете страданиями, – не прекращались и не прекращаются. Весь мир людей и животных страдает и не переставал страдать. Неужели мы только сегодня узнали про это? Раны, увечья, голод, холод, болезни, всякие несчастные случайности и, главное, роды, без чего никто из нас не явился на свет – ведь всё это необходимые условия существования. Ведь это – то самое, уменьшение чего, помощь чему и оставляет содержание разумной жизни людей, – то самое, на что направлена истинная деятельность жизни. Понимание страданий личностей и причин заблуждений людских и деятельность для уменьшения их ведь есть всё дело жизни человеческой. Ведь затем-то я и человек – личность, чтобы я понимал страдания других личностей, и затем-то я – разумное сознание, чтобы в страдании каждой отдельной личности я видел общую причину страдания – заблуждения, и мог уничтожить ее в себе и других. Как же может материал его работы быть страданием для работника? Всё равно, как пахарь бы сказал, что непаханная земля – его страдание. Непаханная земля может быть страданием только для того, кто хотел бы видеть пашню вспаханною, но не считает своим делом жизни пахать ее. Деятельность, направленная на непосредственное любовное служение страдающим и на уничтожение общих причин страдания – заблуждений – и есть та единственная радостная работа, которая предстоит человеку и дает ему то неотъемлемое благо, в котором состоит его жизнь. Страдание для человека есть только одно, и оно-то и есть то страдание, которое заставляет человека волей-неволей отдаваться той жизни, в которой для него есть только одно благо. Страдание это есть сознание противоречия между греховностью своей и всего мира и не только возможностью, но обязанностью осуществления не кем-нибудь, а мной самим всей истины в жизни своей и всего мира. Утолить это страдание нельзя ни тем, чтобы, участвуя в грехе мира, не видать своего греха, ни еще менее тем, чтобы перестать верить не только в возможность, но в обязанность не кого-нибудь другого, но мою – осуществить всю истину в моей жизни и жизни мира. – Первое только увеличивает мои страдания, второе лишает меня силы жизни. Утоляет это страдание только сознание и деятельность истинной жизни, уничтожающие несоразмерность личной жизни с целью, сознаваемой человеком. Волей-неволей человек должен признать, что жизнь его не ограничивается его личностью от рождения и до смерти и что цель, сознаваемая им, есть цель достижимая и что в стремлении к ней – в сознании большей и большей своей греховности и в большем и большем осуществлении всей истины в своей жизни и в жизни мира и состоит и состояло и всегда будет состоять дело его жизни, неотделимой от жизни всего мира. Если не разумное сознание, то страдание, вытекающее из заблуждения о смысле своей жизни, волей-неволей загоняет человека на единственный истинный путь жизни, на котором нет препятствий, нет зла, а есть одно, ничем ненарушимое, никогда не начавшееся и не могущее кончиться, все возрастающее благо. ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Жизнь человека есть стремление к благу, и то, к чему он стремится, то и дано ему. Зло в виде смерти и страданий видны человеку только, когда он закон своего плотского животного существования принимает за закон своей жизни. Только когда он, будучи человеком, спускается на степень животного, – только тогда он видит смерть и страдания. Смерть и страдания, как пугалы, со всех сторон ухают на него и загоняют на одну открытую ему дорогу человеческой жизни, подчиненной своему закону разума и выражающейся в любви. Смерть и страдания суть только преступления человеком своего закона жизни. Для человека, живущего по своему закону, нет смерти и нет страдания. «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». «Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим». «Ибо иго Мое благо и бремя Мое легко» (От Мат.: Гл. 11). Жизнь человека есть стремление к благу; к чему он стремится, то и дано ему: жизнь, не могущая быть смертью, и благо, не могущее быть злом. – Прибавление 1-е. Обыкновенно говорят: мы изучаем жизнь не по сознанию своей жизни, а вообще вне себя. Но ведь это всё равно, что сказать: мы рассматриваем предметы не глазами, но вообще вне себя. Предметы мы видим вне себя потому, что мы видим их в своих глазах и жизнь мы знаем вне себя потому только, что мы ее знаем в себе. И видим предметы мы только так, как мы их видим в своих глазах, и определяем мы жизнь вне себя только так, как мы ее знаем в себе. Знаем же мы жизнь в себе, как стремление к благу. И потому, без определения жизни как стремления к благу, нельзя не только наблюдать, но и видеть жизнь. Первый и главный акт нашего познания живых существ тот, что мы много разных предметов включаем в понятие одного живого существа, и это живое существо исключаем из всего другого. И то и другое мы делаем только на основании всеми нами одинаково сознаваемого определения жизни, как стремления к благу себя, как отдельного от всего мира существа. Мы узнаем, что человек на лошади – не множество существ и не одно существо, не потому, что мы наблюдаем все части, составляющие человека и лошадь, а потому, что ни в голове, ни в ногах, ни в других частях человека и лошади мы не видим такого отдельного стремления к благу, которое мы знаем в себе. И узнаем, что человек на лошади не одно, а два существа, потому что узнаем в них два отдельные стремления к благу, тогда как в себе мы знаем только одно. Только поэтому мы узнаем, что есть жизнь в соединении всадника и лошади, что есть жизнь в табуне лошадей, что есть жизнь в птицах, в насекомых, в деревьях, в траве. Если же бы мы не знали, что лошадь желает себе своего и человек своего блага, что того желает каждая отдельная лошадь в табуне, что того блага себе желает каждая птица, козявка, дерево, трава, мы не видели бы отдельности существ, а не видя отдельности, никогда не могли бы понять ничего живого: и полк кавалеристов, и стадо, и птицы, и несекомыя, и растения – всё бы было как волны на море, и весь мир сливался бы для нас в одно безразличное движение, в котором мы никак не могли бы найти жизнь. Если я знаю, что лошадь, и собака, и клещ, сидящий на ней, – живые существа, и могу наблюдать их, то только потому, что у лошади, и собаки, и клеща есть свои отдельные цели, – цели, для каждого, своего блага. Знаю же я это потому, что таковым, стремящимся к благу, знаю себя. В этом стремлении к благу и состоит основа всякого познания о жизни. Без признания того, что стремление к благу, которое чувствует в себе человек, есть жизнь и признак всякой жизни, невозможно никакое изучение жизни, невозможно никакое наблюдение над жизнью. И потому наблюдение начинается тогда, когда уже известна жизнь, и никакое наблюдение над проявлениями жизни не может (как это предполагает ложная наука) определить самую жизнь. Люди не признают определения жизни в стремлении к благу, которое они находят в своем сознании, а признают возможность знания этого стремления в клеще, и на основании этого предполагаемого, ни на чем неоснованного знания того блага, к которому стремится клещ, делают наблюдения и выводы даже о самой сущности жизни. Всякое мое понятие о внешней жизни основано на сознании моего стремления к благу. И потому, только познав, в чем мое благо и моя жизнь, я буду в состоянии познать и то, чт? есть благо и жизнь других существ. Благо же и жизнь других существ, не познав свою, я никак не могу знать. Наблюдения над другими существами, стремящимися к своим, неизвестным мне, целям, составляющим подобие того блага, стремление к которому я знаю в себе, не только не могут ничего уяснить мне, но наверное могут скрыть от меня мое истинное познание жизни. Ведь изучать жизнь в других существах, не имея определения своей жизни, это всё равно, что описывать окружность, не имея центра ее. Только установив одну непоколебимую точку как центр, можно описывать окружность. Но какие бы фигуры мы ни рисовали, без центра не будет окружности. Прибавление 2-е. Ложная наука, изучая явления, сопутствующие жизни, и предполагая изучать самую жизнь, этим предположением извращает понятие жизни; и потому, чем дольше она изучает явление, того, что она называет жизнью, тем больше она удаляется от понятия жизни, которое она хочет изучать. Сначала изучаются животныя млекопитающиеся, потом другие, позвоночные, рыбы, растения, кораллы, клеточки, микроскопические организмы, и дело доходит до того, что теряется различие между живыми и неживыми, между пределами организма и неорганизма, между пределами одного организма и другого. Доходит до того, что самым важным предметом исследования и наблюдения представляется то, что уже не может быть наблюдаемо. Тайна жизни и объяснение всего представляется в запятых, живчиках, не видных уже, а скорее предполагаемых, нынче открываемых, а завтра забываемых. Объяснение всего предполагается в тех существах, которые содержатся в микроскопических существах, и тех, которые еще и в этих… содержатся, и т. д. до бесконечности, как будто бесконечная делимость малого не есть бесконечность такая же, как и бесконечность великого. Тайна откроется тогда, когда будет исследована вся бесконечность малого до конца, т.е. никогда. И люди не видят того, что представление о том, что вопрос получает разрешение в бесконечно малом, есть несомненное доказательство того, что вопрос поставлен неправильно. И эта последняя стадия безумия – та, которая явно показывает совершенную утрату смысла исследований, – эта-то стадия и считается торжеством науки; последняя степень слепоты представляется высшей степенью зрячести. Люди зашли в тупик и тем явно обличили перед собой ложь того пути, по которому они шли; и тут-то нет пределов их восторгам. Еще немного усилить микроскопы и мы поймем переход из неорганического в органическое и органического в психическое, и вся тайна жизни откроется нам. Люди, изучая тени вместо предметов, забыли совсем про тот предмет, тень которого они изучали, и всё дольше и дольше углубляясь в тень, пришли к полному мраку и радуются тому, что тень сплошная. Значение жизни открыто в сознании человека, как стремление к благу. Уяснение этого блага, более и более точное определение его, составляет главную цель и работу жизни всего человечества, и вот, вследствие того, что работа эта трудна, т. е. не игрушка, а работа, люди решают, что определение этого блага и не может быть найдено там, где оно положено, т. е. в разумном сознании человека, и что поэтому надо искать его везде, – только не там, где оно указано. Это в роде того, чт? бы делал человек, которому дали на записке точное указание того, чт? ему нужно, и который, не умея прочесть её, бросил бы эту записку и спрашивал бы у всех встречных, не знают ли они того, чт? ему нужно. Определение жизни, которое неизгладимыми буквами, в его стремлении к благу, начертано в душе человека, люди ищут везде, только не в самом сознании человека. Это тем более странно, что всё человечество, в лице мудрейших представителей своих, начиная с греческого изречения, гласившего: «познай самого себя», говорило и продолжает говорить совершенно обратное. Все учения религиозные суть не что иное, как определения жизни, как стремления к действительному, необманному благу, доступному человеку. Прибавление 3-е. Всё яснее и яснее слышится человеку голос разума; человек чаще и чаще прислушивается к этому голосу, и приходит время и пришло уже, когда голос этот стал сильнее, чем голос, призывающий к личному благу и к обманному долгу. С одной стороны, становится всё более и более ясным, что жизнь личности с ее приманками не может дать блага, с другой стороны то, что уплата всякого долга, предписываемого людьми, есть только обман, лишающий человека возможности уплаты по единственному долгу человека – тому разумному и благому началу, от которого он исходит. Тот давнишний обман, требующий веры в то, что не имеет разумного объяснения, уже износился, и нельзя возвратиться к нему. Прежде говорили: не рассуждай, а верь тому долгу, чт? мы предписываем. Разум обманет тебя. Вера только откроет тебе истинное благо жизни. И человек старался верить и верил, но сношения с людьми показали ему, что другие люди верят в совершенно другое и утверждают, что это другое дает большее благо человеку. Стало неизбежно решить вопрос о том, какая – из многих – вера вернее; а решать это может только разум. Человек и всегда познает всё через разум, а не через веру. Можно было обманывать, утверждая, что он познает через веру, а не через разум; но как только человек знает две веры и видит людей, исповедующих чужую веру так же, как он свою, так он поставлен в неизбежную необходимость решить дело разумом. Буддист, познавши магометанство, если он останется Буддистом, останется Буддистом уже не по вере, а по разуму. Как скоро ему предстала другая вера и вопрос о том, откинуть ли свою или предлагаемую,—вопрос решается неизбежно разумом. И если он, узнав магометанство, остался Буддистом, прежняя слепая вера в Будду уже неизбежно зиждется на разумных основаниях. Попытки в наше время влить в человека духовное содержание через веру помимо разума – это всё равно, что попытки питать человека помимо рта. Общение людей показало им ту, общую им всем, основу познания, и люди уже не могут вернуться к прежним заблуждениям – и наступает время и наступило уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут. Заглушить этот голос нельзя, потому что голос этот не чей-нибудь один голос, а голос всего разумного сознания человечества, который высказывается и в каждом отдельном человеке, и в лучших людях человечества, и теперь уже в большинстве людей. ОБЗОР СОДЕРЖАНИЯ «О ЖИЗНИ» ПО ГЛАВАМ. Вступление Глава I. Основное противоречие человеческой жизни Глава II. Противоречие жизни сознано человечеством с древнейших времен. Просветители человечества открывали людям определения жизни, разрешающие это внутреннее противоречие, но фарисеи и книжники скрывают их от людей Глава III. Заблуждения книжников Глава IV. Учение книжников под понятие всей жизни человека подставляет видимые явления его животного существования и из них делает выводы о цели его жизни Глава V. Лжеучения фарисеев и книжников не дают ни объяснений смысла настоящей жизни, ни руководства в ней; единственным руководством жизни является инерция жизни, не имеющая разумного объяснения Глава VI. Раздвоение сознания в людях нашего мира Глава VII. Раздвоение сознания происходит от смешения жизни животного с жизнью человеческой Глава VIII. Раздвоения и противоречия нет, оно является только при ложном учении Глава IX. Рождение истинной жизни в человеке Глава X. Разум есть тот сознаваемый человеком закон, по которому должна совершаться его жизнь Глава XI. Ложное направление знания Глава XII. Причина ложного знания есть ложная перспектива, в которой представляются предметы Глава XIII. Познаваемость предметов увеличивается не вследствие проявления их в пространстве и времени, а вследствие единства закона, которому подчиняемся мы и те предметы, которые мы изучаем Глава XIV. Истинная жизнь человеческая не есть то, что происходит в пространстве и времени. Глава XV. Отречение от блага животной личности есть закон жизни человеческой Глава XVI. Животная личность есть орудие жизни Глава XVII. Рождение духом Глава XVIII. Чего требует разумное сознание Глава XIX. Подтверждение требований разумного сознания Глава XX. Требование личности кажется несовместным с требованием разумного сознания Глава XXI. Требуется не отречение от личности, а подчинение ее разумному сознанию Глава XXII. Чувство любви есть проявление деятельности личности, подчиненной разумному сознанию Глава XXIII. Проявление чувства любви невозможно для людей, не понимающих смысла своей жизни Глава XXIV. Истинная любовь есть последствие отречения от блага личности Глава XXV. Любовь есть единая и полная деятельность истинной жизни Глава XXVI. Старания людей, направленные на невозможное улучшение своего существования, лишают их возможности единой истинной жизни Глава XXVII. Страх смерти есть только сознание неразрешенного противоречия жизни Глава XXVIII. Плотская смерть уничтожает пространственное тело и временное сознание, но не может уничтожать того, что составляет основу жизни; особенное отношение к миру каждого существа Глава XXIX. Страх смерти происходит от того, что люди принимают за жизнь одну маленькую, их же ложным представлением ограниченную, часть ее Глава XXX. Жизнь есть отношение к миру. Движение жизни есть установление нового, высшего отношения, и потому смерть есть вступление в новое отношение Глава XXXI. Жизнь умерших людей не прекращается в этом мире Глава XXXII. Суеверие смерти происходит от того, что человек смешивает свои различные отношения к миру Глава XXXIII. Жизнь видимая есть часть бесконечного движения жизни Глава XXXIV. Необъяснимость страданий земного существования убедительнее всего доказывает человеку то, что жизнь его не есть жизнь личности, начавшаяся рождением и кончающаяся смертью Глава XXXV. Страдания телесные составляют необходимое условие жизни и блага людей Заключение Прибавление 1-е Прибавление 2-е Прибавление 3-е ПОРА ОПОМНИТЬСЯ! Вино губит телесное здоровье людей, губит умственные способности, губит благосостояние семей и, что всего ужаснее, губит душу людей и их потомство, и, несмотря на это, с каждым годом всё больше и больше распространяется употребление спиртных напитков и происходящее от него пьянство. Заразная болезнь захватывает всё больше и больше людей: пьют уже женщины, девушки, дети. И взрослые не только не мешают этому отравлению, но, сами пьяные, поощряют их. И богатым, и бедным представляется, что веселым нельзя иначе быть, как пьяным или полупьяным, представляется, что при всяком важном случае жизни: похоронах, свадьбе, крестинах, разлуке, свидании – самое лучшее средство показать свое горе или радость состоит в том, чтобы одурманиться и, лишившись человеческого образа, уподобиться животному. И что удивительнее всего, это то, что люди гибнут от пьянства и губят других, сами не зная, зачем они это делают. В самом деле, если каждый спросит себя, для чего люди пьют, он никак не найдет никакого ответа. Сказать, что вино вкусно, нельзя, потому что каждый знает, что вино и пиво, если они не подслащены, кажутся неприятными для тех, кто их пьет в первый раз. К вину приучаются, как к другому яду, табаку, понемногу, и нравится вино только после того, как человек привыкнет к тому опьянению, которое оно производит. – Сказать, что вино полезно для здоровья, тоже никак нельзя теперь, когда многие доктора, занимаясь этим делом, признали, что ни водка, ни вино, ни пиво не могут быть здоровы, потому что питательности в них нет, а есть только яд, который вреден. – Сказать, что вино прибавляет силы, тоже нельзя, потому что не раз и не два, а сотни раз было замечено, что артель пьющая в столько же людей как и артель непьющая, сработает много меньше. И на сотнях и тысячах людей можно заметить, что люди, пьющие одну воду, сильнее и здоровее тех, которые пьют вино. – Говорят тоже, что вино греет, но и это неправда, и всякий знает, что выпивший человек согревается только накоротко, а надолго скорее застынет, чем непьющий. – Сказать, что если выпить на похоронах, на крестинах, на свадьбах, при свиданиях, при разлуках, при покупке, продаже, то лучше обдумаешь то дело, для которого собрались, – тоже никак нельзя, потому что при всех таких случаях нужно не одуреть от вина, а с свежей головой обсудить дело. Что важней случай, то трезвей, а не пьяней надо быть. – Нельзя сказать и того, чтобы вредно было бросить вино тому, кто привык к нему, потому что мы каждый день видим, как пьющие люди попадают в острог и живут там без вина и только здоровеют. – Нельзя сказать и того, чтобы от вина больше веселья было. Правда, что от вина накоротко люди, как будто и согреваются и развеселяются, но и то и другое ненадолго. И как согреется человек от вина и еще пуще озябнет, так и развеселится от вина человек и еще пуще сделается скучен. Только стоит зайти в трактир да посидеть, посмотреть на драку, крик, слезы, чтобы понять то, что не веселит вино человека. – Нельзя сказать и того, чтобы не вредно было пьянство. Про вред его и телу и душе всякий знает. И что ж? И не вкусно вино, и не питает, и не крепит, и не греет, и не помогает в делах, и вредно телу и душе – и всё-таки столько людей его пьют, и что дальше, то больше. Зачем же пьют и губят себя и других людей? «Все пьют и угощают, нельзя же и мне не пить и не угощать», отвечают на это многие, и, живя среди пьяных, эти люди точно воображают, что все кругом пьют и угощают. Но ведь это неправда. Если человек вор, то он будет и водиться с ворами, и будет ему казаться, что все воры. Но стоит ему бросить воровство, и станет он водиться с честными людьми и увидит, что не все воры. То же и с пьянством. Не все пьют и угощают. Если бы все пили, так уже не надолго бы оставалось и жизни людям: все бы перемерли; но до этого не допустит Бог: и всегда были и теперь есть много и много миллионов людей не пьющих и понимающих, что пить или не пить – дело не шуточное. Если сцепились рука с рукой люди пьющие и торгующие вином и наступают на других людей и хотят споить весь мир, то пора и людям разумным понять, что и им надо схватиться рука с рукой и бороться со злом, чтобы их и их детей не споили заблудшие люди. Пора опомниться! ПРАЗДНИК ПРОСВЕЩЕНИЯ 12-го ЯНВАРЯ. «Что может быть ужаснее деревенских праздников!» Ни в чем с такой очевидностью не выражаются вся дикость и безобразие народной жизни, как на деревенских праздниках. Живут люди буднями, умеренно питаются здоровой пищей, усердно работают, дружелюбно общаются. Так продолжается недели, иногда месяцы, и вдруг добрая жизнь эта нарушается без всякой видимой причины. В один определенный день все одновременно перестают работать и с средины дня начинают есть необычные вкусные кушанья, начинают пить заготовленные пиво и водку. Все пьют; старые заставляют пить молодых и даже детей. Все поздравляют друг друга, целуются, обнимаются, кричат, поют песни, то умиляются, то храбрятся, то обижаются; все говорят, никто не слушает; начинаются крики, ссоры, иногда драки. К вечеру одни спотыкаются, падают и засыпают где попало, других уводят те, которые еще в силах, а третьи валяются и корчатся, наполняя воздух алкогольными зловониями. На другой день все эти люди просыпаются больными и, понемногу оправившись, опять до следующего такого дня принимаются за работу. Что это такое? Отчего это? А это праздник. Храмовой праздник. В одном месте Знаменье, в другом Введение, в третьем Казанская. Что значит Знаменье и Казанская, никто не знает. Знают одно, что престол – и надо гулять. И ждут этого гулянья, и после тяжелой трудовой жизни рады дорваться до него. Да, это одно из самых резких выражений дикости рабочего народа. Вино и гулянье составляют для него такой соблазн, перед которым он не может устоять. Приходит праздник, и почти каждый из них готов одурманивать себя до потери образа человеческого. Да, дикий народ. Но вот приходит 12-е января, и в газетах печатается следующее объявление: «Товарищеский обед бывших воспитанников Императорского московского университета в день его основания, 12-го января, имеет быть в 5 час. дня в ресторане Большой Московской гостиницы с главного подъезда. Билеты на обед по 6 руб. можно получать» (следует перечисление мест, где можно получать билеты). Но это обед не один, таких обедов будет еще десятки, и в Москве и в Петербурге, и в провинции. 12-е января есть праздник старейшего русского университета, есть праздник русского просвещения. Цвет просвещения празднует свой праздник. Казалось бы, что люди, стоящие на двух крайных пределах просвещения, дикие мужики и образованнейшие люди России: мужики, празднующие Введенье или Казанскую, и образованные люди, празднующие праздник именно просвещения, должны бы праздновать свои праздники совершенно различно. А между тем оказывается, что праздник самых просвещенных людей не отличается ничем, кроме внешней формы, от праздника самых диких людей. Мужики придираются к Знаменью или Казанской без всякого отношения к значению праздника, чтобы есть и пить; просвещенные придираются к дню Св. Татьяны, чтобы наесться, напиться без всякого отношения к Св. Татьяне. Мужики едят стюдень и лапшу, просвещенные – омары, сыры, потажи, филеи и т. п.; мужики пьют водку и пиво, просвещенные – напитки разных сортов: и вина, водки, ликеры, сухие, и крепкие и слабые, и горькие и сладкие, и белые и красные, и шампанские. Угощенье мужиков обходится от 20 коп. до 1 руб.; угощение просвещенных обходится от 6 до 20 рублей с человека. Мужики говорят о своей любви к кумовьям и поют русские песни; просвещенные говорят о том, что они любят alma mater и заплетающимися языками поют бессмысленные латинские песни. Мужики падают в грязь, а просвещенные – на бархатные диваны. Мужиков разносят и растаскивают по местам жены и сыновья, а просвещенных – посмеивающиеся трезвые лакеи. Нет, в самом деле, это ужасно, это ужасно! Ужасно то, что люди, стоящие, по своему мнению, на высшей ступени человеческого образования, не умеют ничем иным ознаменовать праздник просвещения, как только тем, чтобы в продолжение нескольких часов сряду есть, пить, курить и кричать всякую бессмыслицу; ужасно то, что старые люди, руководители молодых людей, содействуют отравлению их алкоголем, такому отравлению, которое, подобно отравлению ртутью, никогда не проходит совершенно и оставляет следы на всю жизнь (сотни и сотни молодых людей в первый раз мертвецки напились и навеки испортились и развратились на этом празднике просвещения, поощряемые своими учителями); но ужаснее всего то, что люди, делающие всё это, до такой степени затуманили себя самомнением, что уже не могут различать хорошее от дурного, нравственное от безнравственного. Эти люди так уверили себя в том, что то состояние, в котором они находятся, есть состояние просвещения и образования и что просвещение и образование дают право на потворство всем своим слабостям, – так уверили себя в этом, что не могут уже видеть бревна в своем глазу. Люди эти, предаваясь тому, что нельзя иначе назвать как безобразное пьянство, среди этого безобразия радуются на самих себя и соболезнуют о непросвещенном народе. Всякая мать страдает, не говорю уже при виде пьяного сына, но при одной мысли о такой возможности, всякий хозяин обегает пьяного работника, всякому неиспорченному человеку стыдно за себя, что он был пьян. Все знают, что пьянство дурно. Но вот пьянствуют образованные, просвещенные люди, и они вполне уверены, что тут не только нет ничего стыдного и дурного, но что это очень мило, и с удовольствием и смехом пересказывают забавные эпизоды своего прошедшего пьянства. Дошло дело до того, что безобразнейшая оргия, в которой спаиваются юноши стариками, оргия, ежегодно повторяющаяся во имя образования и просвещения, никого не оскорбляет и никому не мешает и во время пьянства и после пьянства радоваться на свои возвышенные чувства и мысли и смело судить и ценить нравственность других людей и в особенности грубого и невежественного народа. Мужик всякий считает себя виноватым, если он пьян, и просит у всех прощения за свое пьянство. Несмотря на временное падение, в нем живо сознание хорошего и дурного. В нашем обществе оно начинает утрачиваться. Ну, хорошо, вы привыкли это делать и не можете отстать; ну, что же, продолжайте, если уж никак не можете удержаться; но знайте только, что и 12-го, и 15-го, и 17-го января и февраля, и всех месяцев это стыдно и гадко, и, зная это, предавайтесь своим порочным наклонностям потихоньку, а не так, как вы теперь делаете, – торжественно, путая и развращая молодежь и так называемую вами же вашу младшую братию. Не путайте молодежь учением о том, что есть какая-то другая гражданская нравственность, не состоящая в воздержании, и какая-то другая гражданская безнравственность, не состоящая в невоздержании. Все знают, и вы знаете, что прежде всяких других гражданских добродетелей нужно воздержание от пороков, что всякое невоздержание дурно, в особенности же невоздержание в вине – самое опасное, потому что убивает совесть. Все знают это, и потому, прежде чем говорить о каких-нибудь возвышенных чувствах и предметах, надо освободить себя от низкого и дикого порока пьянства, а не в пьяном виде говорить о высоких чувствах. Так и не обманывайте себя и людей, главное – не обманывайте юношей; юноши чуют, что, участвуя в поддерживаемом вами диком обычае, они делают не то и теряют что-то очень дорогое и невозвратимое. И вы знаете это, знаете, что нет ничего лучше и важнее чистоты телесной и духовной, которая теряется при пьянстве; вы знаете, что вся ваша риторика, с вашей вечной alma mater, вас самих не трогает даже и вполпьяна и что вам нечего дать юношам взамен той их невинности и чистоты, которые они теряют, участвуя в ваших безобразных оргиях. Так не развращайте их и не путайте их, а знайте, что как было Ною, как есть всякому мужику, так точно есть и будет всякому – стыдно не только напиться так, чтобы кричать, качать, становиться на столы и делать всякие глупости, но стыдно даже и без всякой надобности, в ознаменование праздника просвещения, есть вкусное и отуманивать себя алкоголем. Не развращайте юношей, не развращайте примером и окружающую вас прислугу. Ведь сотни и сотни людей, которые служат вам, разносят вам вина и кушанья, развозят вас по домам, – ведь всё это люди, и люди живые, для которых так же, как и для всех нас, стоят самые важные вопросы жизни: что хорошо, что дурно? чьему примеру следовать? Ведь хорошо еще, что все эти лакеи, извощики, швейцары, русские деревенские люди, не считают вас тем, чем вы сами себя считаете и желали бы, чтобы другие считали вас, – представителями просвещения. Ведь если бы это было, они, глядя на вас, разочаровались бы во всяком просвещении и презирали бы его; но и теперь, хотя и не считая вас представителями просвещения, они видят в вас всё-таки ученых господ, которые всё знают и которым поэтому можно и должно подражать. И чему они, несчастные, научаются от вас? Можно задать себе вопрос: что сильнее: то ли просвещение, которое распространяется в народе чтением публичных лекций и музеями, или та дикость, которая поддерживается и распространяется в народе зрелищами таких празднеств, как празднество 12-го января, празднуемое самыми просвещенными людьми России? Я думаю, что если бы прекратились все лекции и музеи и вместе с тем прекратились бы такие празднества и обеды, а кухарки, горничные, извощики и дворники передавали бы в разговорах друг другу, что все просвещенные люди, которым они служат, никогда не празднуют праздников объядением и пьянством, а умеют веселиться и беседовать без вина, то просвещение ничего не потеряло бы. Пора понять, что просвещение распространяется не одними туманными и другими картинами, не одним устным и печатным словом, но заразительным примером всей жизни людей, и что просвещение, не основанное на нравственной жизни, не было и никогда не будет просвещением, а будет всегда только затемнением и развращением. – ПЕЧАТНЫЕ ВАРИАНТЫ ВАРИАНТЫ ИЗДАНИЯ ПОСЛЕДНИХ ГЛАВ КНИГИ «О ЖИЗНИ» В ПЕТЕРБУРГСКОЙ ГАЗЕТЕ «НЕДЕЛЯ» ЗА 1889 ГОД, №№ 1, 2, 3, 4, 6. В этом издании текст печатался с особым заглавием «Мысли о жизни» и подписью «Лев Толстой». Нумерация глав и подзаголовки книги сняты и кое-где заменены простой черточкой для раздела глав. Вместо цыфр для обозначения глав они разбиты на три группы, и каждая получила особый подзаголовок: «I. Любовь» «II. Страх смерти». «III. Страдания». В прямых скобках нами указываются главы книги. Варианты подводятся к основному тексту (звездочкой помечены пропуски, сделанные по цензурным соображениям). МЫСЛИ О ЖИЗНИ. I. Любовь. («Неделя» № 1, столб. 22—29.) [Глава XXII] *Стр. 382, строки 1—3: Слов: Служить тому началу, от которого я исшел, – Богу. Зачем? У Бога, если Он есть, и без меня найдутся служители. А мне зачем? – в Неделе нет. *Стр. 382, строка 20: Слов: Учение, которое всегда и называлось учением о благе – в Неделе нет. Стр. 382, строка 21: Вместо: указало людям – в Неделе – указывает людям. *Стр. 382, строка 22: Слов: не то, что могут получить когда-то, где-то, но – в Неделе нет. *Стр. 382, строка 23: Слов: сейчас, здесь, неотъемлемое от них – в Неделе нет. *Стр. 382, строка 27: Вместо: не есть благо, обещанное где-то и когда-то, а есть то – в Неделе: а то Стр. 382, строка 38: Вместо: это есть любовь – в Неделе: это – любовь. Стр. 383, строка 25: Вместо: нарушало – в Неделе: нарушает. [Глава XXIII после отделительной черты] Стр. 384, строка 20: Вместо: и понимать любви – в Неделе: понимать и любви. *Стр. 385, строка 5: Вместо: у другого голодного ребенка – в Неделе: у другого ребенка. *Стр. 385, строка 16: Слов: это то чувство, по которому люди не могут стерпеть оскорбления любимому отечеству и устилают поля убитыми и ранеными, своими и чужими – в Неделе нет. *Стр. 386, строка 25: Слов: И не даром законник поставил Христу этот самый вопрос: кто ближний? – в Неделе нет. *Стр. 386, строка 29: Слов: как мы воображаем их – в Неделе нет. *Стр. 386, строка 38 св. по стр. 387 строка 2: Слов: Сколько бы ни уверяли – и против всех. – в Неделе нет. *Стр. 387, строка 16: Вместо: мною любимым – в Неделе – любимым мною. *Стр. 387, строка 19: Слов: Эти самые вопросы и были поставлены законником Христу: «кто ближний?» В самом деле – в Неделе нет. Стр. 387, строка 28: Вместо: удовлетворять других – в Неделе: – удовлетворить требованиям других. *Стр. 388, строки 30 по 37: Слов: Происходит то, что сказано.... похожа на жизнь человека. – в Неделе нет. *Стр. 389, строки 12—16: Слов: И потому приносит.... животной жизни другим. – в Неделе нет. [Глава XXIV после отделительной черты.] Стр. 389, строка 38 по стр. 390 строка 12: Слов: Учение Христа и есть прививка.... любите ненавидящих вас». – в Неделе нет. Стр. 390, строка 16: Слов: сознания невозможности ее блага, и потому вследствие отречения от жизни личности – в Неделе нет. Стр. 392, строка 26: Вместо: от других – в Неделе: у других. [Глава XXV, без всякого отделения от XXIV.] Стр. 393, строка 1: Вместо: отдает ему – в Неделе: когда он отдает ему. *Стр. 393, строка 15 по строку 38: Слов: «Кто говорит, что он во свете.... Жив только тот, кто любит. – в Неделе нет. *Стр. 393, строка 39: Слов: по учению Христа – в Неделе нет. Стр. 395, строка 6: Вместо: того, чтобы – в Неделе: чтобы. II. Страх смерти («Неделя» № 2, столб. 58—63, № 3 столб. 97—102, № 4, столб. 128—132.) [Глава XXVII, Неделя № 2, столб. 58—60.] *Стр. 398, строки 4—7: Слов: «Я есмь воскресение.... Верить ли сему?» – в Неделе нет. Стр. 398, строка 9: Вместо: жизнью своей – в Неделе: жизнью. Стр. 398, строка 23: Вместо: Ведь то же – в Неделе: Тоже *Стр. 399, строка 24: Слов: и в изречении: «земля еси и в землю пойдеши» – в Неделе нет. Стр. 400, строка 1: Вместо: изменяющегося – в Неделе: меняющегося. [Глава XXVIII после отделительной черты, Неделя № 2, столб. 60—63.] Стр. 403, строка 18: Вместо: и распадаться тело – в Неделе: распадаться и тело. Стр. 403, строка 25: Вместо: так и не было во мне одного сознания – в Неделе: так не было во мне и одного сознания. Стр. 404, строка 9: Слов: и не в том сознании, которое мы называем своим – в Неделе нет. Стр. 404, строка 13: Вместо: это-то самое – в Неделе: это самое. Стр. 404, строка 37: Вместо: любит это, а не любит этого – в Неделе: любит это, а не любит того. Стр. 405, строка 4: Вместо: и в нашей жизни – в Неделе: в нашей жизни. Стр. 405, строка 28: Вместо: и действительное – в Неделе: действительное. Стр. 406, строка 2: Вместо: представляют – в Неделе: представляет. Стр. 406, строка 24: Слов: Оно не может уничтожиться, потому что оно только есть – в Неделе нет. Стр. 406, строка 26: Слов: не знал бы своего тела – в Неделе нет. [Глава XXIX, Неделя №3, столб. 97—99.] Текст начинается с подзаголовка главы XXIX основного текста, каковой (подзаголовок) включен в текст «Недели». В остальном текст XXIX гл. перепечатан дословно (кроме нескольких орфографических поправок). [Глава XXXI после отделительной черты, Неделя № 3, столб. 100—102.] Стр. 413, строка 33: Вместо: его отношение – в Неделе ошибочно: соотношение. *Стр. 413, строка 38 по стр. 414, строка 16: Со слов: Христос умер очень давно.... и бросили его в ямку – в Неделе нет. Стр. 414, строка 32: Вместо: могу гадать, если люблю гадание и не боюсь запутаться – в Неделе: могу только гадать. Стр. 415, строка 6: Вместо: и не сомневались в невозможности уничтожения жизни – в Неделе: и не сомневались в жизни. Стр. 415, строки 10—19: Слов: Христос говорил, что он будет жить.... разумной, любовной жизнью. – в Неделе нет. *Стр. 415, строка 21: Слов: Христос он – в Неделе нет. *Стр. 415, строки 33—39: Слов: Веру в бессмертие нельзя принять.... которое уже не умещается в нем. – в Неделе нет. [Глава XXXII, Неделя, № 4, столб. 128—129.] Стр. 416, строка 4: Вместо: Да, если взглянуть – в Неделе: Если взглянуть. Стр. 417, строка 6: Вместо: Другие хотят уверить себя – в Неделе: другие верят. *Стр. 417, строка 9 по 16: Слов: Но верить ни в то, ни в другое.... то ее не может быть и после – в Неделе нет. [Глава XXXIII после отделительной черты, Неделя № 4, столб. 129—132.] *Стр. 422, строка 6: Слов: или бросили бомбу – в Неделе нет. *Стр. 422, строка 8: Слов: бомбы – в Неделе нет. III. Страдания. (Неделя, № 6, столб. 189—195.) [Глава XXXIV, Неделя № 6, столб. 189—193.] Стр. 423, строка 28: Вместо: Но если бы – в Неделе: Еслибы. Стр. 423, строка 31: Вместо: для того, чтобы – в Неделе: чтобы *Стр. 424, строки 26—32: Слов: Ведь ни один работник не стал бы.... над своими работниками. – в Неделе нет. *Стр. 426, строки 14—19: Слов: занятый только залечиванием своих ног.... засадил туда людей, или человек только – в Неделе нет. Стр. 426, строка 25: Вместо: должен был делать – в Неделе: должен был сделать. Стр. 426, строка 26: Вместо: должен был сделать, ему кажется – в Неделе: должен был делать, он думает. *Стр. 427, строка 7: Слов: – я сам или близкий мне – сидит в тюрьме, или – в Неделе нет. *Стр. 427, строка 10: Слов: на побег из тюрьмы – в Неделе нет. *Стр. 427, строка 11: Слов: заключение в тюрьме – в Неделе нет. Стр. 428, строка 31: Вместо: недосмотров – в Неделе: недосмотра. [Глава XXXV после отделительной черты, Неделя № 6 столб. 193—195.] Стр. 431, строка 32: Вместо: при виде страданий – в Неделе: при виде страдания. *Стр. 432, строка 39: Вместо: были сотворены без ощущения боли – в Неделе: не имели ощущения боли. Стр. 434, строка 17: Вместо: Утоляет – в Неделе: Утоляют. [Заключение, после отделительной черты, Неделя № 6, столб. 195.] *Стр. 435, строки 9—13: Слов: «Приидите ко Мне, все труждающиеся.... (от Мат. Гл. 11). – в Неделе нет. – ПЕЧАТНЫЕ ВАРИАНТЫ ПЕРВОГО ИЗДАНИЯ СТАТЬИ «ПОРА ОПОМНИТЬСЯ» К ОСНОВНОМУ ТЕКСТУ. Стр. 443, строка 5: Вместо: и, что всего ужаснее, губит душу – в I изд.: губит душу. Стр. 443, строка 11: Вместо: поощряют их – в I изд.: поощряют его. Стр. 443, строка 28: Вместо: когда многие доктора – в I изд.: когда все доктора. Стр. 444, строка 2: Вместо: вреден – в I изд.: всегда вреден. Стр. 444, строка 5: Вместо: сработает много меньше – в I изд.: сработает много меньше; стало быть и сил у ней меньше. Стр. 444, строка 9: Вместо: только накоротко, а надолго – в I изд.: только на коротке, а на долге. Стр. 444, строка 15: Вместо: обсудить дело – в I изд.: обсудить дело; и потому, если уж пить, то лучше в обыкновенное время. Стр. 444, строка 21: Вместо: накоротко – в I изд.: на коротке. Стр. 444, строка 31: Вместо: столько людей – в I изд.: все Стр. 444, строка 32: Вместо: «Все пьют.... —в I изд.: Один ответ на это «Все пьют.... Стр. 444,строка 33: Вместо: на это многие – в I изд.: на это люди. Стр. 444, строка 34: Вместо: эти люди точно воображают, что все кругом пьют – в I изд.: им точно кажется, что все пьют. Стр. 445, строка 3: Вместо: Если сцепились – в I изд.: а что, если сцепились. НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ И НЕОКОНЧЕННОЕ 1886—1889 ** ЖИЛЪ ВЪ СЕЛ? ЧЕЛОВ?КЪ ПРАВЕДНЫЙ… Жилъ въ сел? челов?къ праведный, звать его Николай. Жилъ Николай побожьи,[18 - Зачеркнуто: не оставлялъ нищаго и странника, не любилъ своего т?ла и похоти его. Не бранился.] 30 л?тъ прожилъ, ни с к?мъ не ругался, не ссорился,[19 - Зач.: и когда срывалось съ сердца злое, уходилъ.] и мирился, – просилъ прощенiя. Съ роду не зналъ женщинъ, кром? жены. Въ должности ни въ какiя не ходилъ, ни съ к?мъ никакихъ торговъ, уговоровъ не д?лалъ, a вс? д?ла велъ на слово и по сов?сти.[20 - Зач.: На обидчика не серчалъ, а былъ смиренъ.] На брань молчалъ и на зло зла не держалъ и ни съ к?мъ не судился ни за добро, ни за обиду. A вс?хъ жал?лъ и вс?хъ любилъ, и не было у него разницы между туркомъ и русскимъ, жидомъ и христiаниномъ. Вс?хъ любилъ, вс?мъ помогалъ и сов?томъ д?лился. И такъ жилъ Николай 30 л?тъ. И подумалъ разъ Николай: «Вотъ я живу[21 - Зач.: 30 л?тъ худо.] хорошо – лучше людей». И только подумалъ это Николай, и дьяволъ присталъ къ нему. И вотъ что сд?лалъ дьяволъ Николаю.[22 - Зач.: И зналъ народъ Николая и ходили къ нему и спрашивали его, какъ жить надо. И сталъ Николай учить народъ. И народъ слушалъ, что говоритъ Николай. И говорилъ народъ: Правду, Николай, говоришь, a д?лалъ народъ все по своему, по худому, и бол?ло объ томъ у Николая сердце, что знаетъ народъ, что доброе, a д?лаетъ худое.] И случилось: въ сел? былъ б?дный мужикъ. И забол?лъ, и далъ б?дному мужику денегъ богатый и подписалъ подъ себя домъ мужиковъ. И померъ б?дный, и за 10 р. взялъ богатый мужикъ домъ за себя и выгналъ вдову. Пошла вдова съ груднымъ по мiру. А мальчишку взялъ себ? въ пастухи богатый мужикъ. Шелъ разъ Николай ос?нью съ поля и увидалъ – мальчишка сидитъ, плачетъ. Спросилъ его Николай: «О чемъ плачешь?» Все разсказалъ мальчишка, свою участь горькую. – Мать съ сумой ходитъ. А я у Петра богача въ пастухахъ живу; одежи не даютъ, плечи наружи, лапти избились. Домой пригоню, вс? поужинали, да [2 не разобр.] ломоть хл?ба. По?шь – и на печку не пускаютъ обсушиться. Плачетъ мальчишка. Отслушалъ Николай слова и забол?ло у него сердце, пошелъ къ богатому мужику.[23 - Зачеркнуто: нехорошо, братъ, ты вдову обид?лъ. – Н?тъ, я не обид?лъ, я деньги далъ, она не отдала, мальчишка заработываетъ. У меня тоже семья, меня не пожал?ютъ.– Все же малаго пожал?й.– Что же, малый и дома лучше не видалъ.Поговорилъ, поговорилъ Николай и пошелъ домой и думаетъ: не послушалъ меня Петра. И сталъ Николай думать, какъ живетъ Петра. Все у него есть, все хоро[шо].И только сказалъ это Николай, а вотъ б?съ уже подл? него и шепчетъ ему, а Николай зa б?сомъ повторяетъ.Дальнейший текст, со слов: Жилъ я 30 л?тъ, кончая словами: что я д?лалъ на св?т? – по смыслу должен быть отнесен на стр. 463, строка 2 сн. до стр. 464, строка 13 св., куда и вставлен.] А богатый мужикъ въ тотъ день образа поднималъ. Пришелъ Николай къ богатому мужику, а у него полна изба народу. Въ переднемъ углу попы спдятъ, старшина, писарь, староста и со всей деревни народъ и богатый и б?дный, и вс? хозяина хвалятъ. Посадили Николая ни въ переднiй, ни въ заднiй уголъ, принесли снохи ему стюдню, каши; вино подносить стали. И говоритъ Николай хозяину: – Мн? къ теб? д?ло есть. – Я, – говоритъ хозяинъ, – радъ дорогому гостю, откушай, не обидь хозяина, а потомъ р?чи скажи. И сказалъ Николай хозяину: – Не могу я твоей хл?ба-соли ?сть, прежде слово скажу. – Ну скажи, Николай. И сказалъ Николай: – Пришелъ я, хозяинушка, къ теб? не на пиръ и не по своему д?лу, а шелъ я съ поля, вижу – сидитъ подъ кустомъ мальченокъ, вдовiй сынъ, живетъ онъ у тебя въ пастухахъ. Сидитъ мальченокъ, н?тъ на немъ ни одежи, ни обуви, измокъ и иззябъ на отд?лку. Разспросилъ я мальченка и разсказалъ онъ мн? свое житье сиротское. Померъ его отецъ, дворъ ихъ съ избой за тобой остался за долгъ, мать его съ сумой подъ окошками ходитъ, а самъ онъ у тебя въ работникахъ живетъ, лошадей гоняетъ и н?тъ у него ни одежи, ни обуви, и пригонитъ онъ домой – н?тъ ему ужина и не пускаютъ его на печь онучи обсушить. Пришелъ я сказать теб?, что гр?хъ ты на свою душу большой взялъ, домъ съ дворомъ у сиротъ отнялъ. Мать по мiру пустилъ и мальченку не жал?ешь, не побожьи ты сд?лалъ. Не показались слова Николая и гостямъ и хозяину. Ни слова не сказалъ хозяинъ. Заступился за него попъ съ старшиной. И сказалъ старшина. Ужъ онъ выпивши былъ. И говоритъ: – Напрасно ты, Николай, пришелъ нашу бес?ду печалить. Хозяинъ нашъ худа не сд?лалъ. Покойникъ и живъ былъ, податей не платилъ, а вдова и сама свою голову не кормила; коли мужикъ на корню не сид?лъ, такъ ужъ баб? не усид?ть, а Архипъ и отца вызволялъ, за него деньги два раза платилъ. Я самъ получалъ. Кабы не Архипъ, мы бы давно ихъ дворъ продали и самаго бы сослали. А его Архипъ и похоронилъ; такъ отчего же ему дворомъ не владать? А мальчишка и во всю жизнь того житья не видалъ, что теперь. Архипъ мальчишку въ люди произведетъ, а ты его за это порочишь. Одни пустяки ты заводишь. Нашу бес?ду тревожишь. Заступился и попъ и сказалъ: – Пустыя слова! и не слушалъ бы. Тоже про гр?хи говоритъ и по божьи, говоритъ, жить, а знаешь ли, гр?хъ-то что и что значитъ побожески жить. Учу я, учу васъ дураковъ мужиковъ, а все вы такiе же неучи – черти, – что ты Архипа коришь, видно глазъ-то твой завидущiй, что не теб? дворъ достался. А судишь то, чего не съ твоимъ умомъ разобрать. – Ты слушай: отъ Бога все намъ дается, все посылается Богомъ, худое и доброе. Отъ Бога наслата на т?хъ нищета за то, что они Бога забыли. Ни попу, ни на св?чи покойникъ не подавалъ. Онъ забылъ Бога и Богъ его оставилъ. А Архипъ, нашъ ховяинъ, и старостой въ храм? Божiемъ предстоящiй, трудящiйся, и во всякое д?ло. Служителямъ у алтаря травки ли покосить, дровецъ ли привезть, все Архипъ. Подтвердили слова попа дьяконъ, дьячекъ и просвирня. – А въ храм? Божьемъ отъ кого св?ча, отъ кого молебенъ, кто образа поднимаетъ? – все Архипъ. За то и посылаетъ ему Богъ за доброд?тель. Такъ-то, дружокъ. Не взносись. Возносящiйся унизится. Много званыхъ, да мало избранныхъ. Замолчалъ попъ и вс? замолчали, даже встали изъ-за печи бабы. Осм?лился и Архипъ и сказалъ: – Что жъ, батюшка, я что по силамъ, то и д?лаю. А что Николай обиду нашелъ, и то правда, пусть насъ обижаютъ, да не ты. Мы вотъ вчерась купили муки два воза. Клялся, божился мужикъ, а въ возу отруби, только залицованы мукой. Для нын?шняго дни я и его послухаю. Онъ говоритъ – мальченка разд?тъ, шубы н?тъ. Такъ вотъ жена, Анисья, отдай свою шубу Петруньк?, не ту, что на теб?, а что на кл?ти – старую. Да поди, од?нь его въ шубу въ эту и веди его сюда, пирога ему дай и вина стаканъ. Пусть радуется всякая плоть. Такъ что ли, батюшка, отецъ духовный? – В?рно. Обноси. Привели мальченка въ шуб? въ старой. Напоили, накормили. Самъ мальчикъ см?ется. Стали обносить, просить Николая и студнемъ, и кашей, и виномъ. По?лъ Николай и выпилъ. Разошлись поздно гости, и пошелъ Николай домой пьяный. Пришелъ домой и говоритъ: – «Жилъ я 30 л?тъ хорошо, а Петра 30 л?тъ живетъ худо. Приду я домой, у меня ничего н?тъ, а у него всего много. Меня осудили, его пожал?ли, у меня недостатки, у него всего много. А помремъ и мы все также. Все то же, что праведному, что неправедному. Помремъ, похоронятъ, зачерн?етъ могилка, провалится, окр?пнетъ, задерн?етъ могилка, ничего не останется ни отъ злыхъ, ни отъ добрыхъ д?лъ. Все пройдетъ, ничего не останется».[24 - Зачеркнуто: Нашепталъ это б?съ. И сказалъ это за нимъ Николай.] Сказалъ это Николай и подумалъ, и тошно ему стало на сердц?. И думаетъ:[25 - Зач.: тошно мн?, хоть бы помереть скор?е.] «Неужели обманулъ меня Богъ?» И пошелъ Николай спать и не можетъ заснуть, болитъ его сердце. И застоналъ Николай голосомъ: «Богъ, не обманщикъ ты, покажи жъ мн? свою правду. Покажи мн?, какая польза отъ добра, что я д?лалъ на св?т?». И средь ночи разинулся потолокъ надъ печью и засв?тилось какъ солнце, и увидалъ Николай – стоитъ надъ нимъ старецъ вид?нъ въ б?лыхъ ризахъ и говоритъ ему: – Видишь[26 - Вместо: Видишь – в рукописи вид?шь.] ты, Николай, спрашивалъ Бога, какая польза отъ добра, что ты д?лалъ на св?т?. Обрадовался Николай и говоритъ: – Я, Николай, я спрашивалъ, какая польза д?лать добро на св?т?. И не вижу въ немъ пользы. И сказалъ старецъ: – Пойдемъ со мной. И только поднялся Николай, какъ ужъ онъ не въ изб?, а и не въ пол?, и не въ город?, и не въ деревн?, и не день; не зима и не л?то, а Петровки; и не лежитъ Николай и не сидитъ, и не стоитъ онъ и ни холодно, ни жарко, и не весело и не скучно; везд? онъ и нигд?.[27 - Зач.: стоитъ, a гд? то онъ сталъ надъ полемъ у города и на пол? пасутся лошади, коровы, красные ряды, палатки и народъ – идетъ ярмарка. И Николай видитъ всякаго челов?ка сразу со вс?хъ сторонъ, и слышитъ всякое слово и всякое дыханiе челов?ка, и слышитъ, какъ бьется сердце въ каждомъ челов?к?.] И старецъ подл? него.[28 - Зач.: И куда покажетъ старецъ, тамъ все видитъ и слышитъ Николай.] И говоритъ старецъ: – Смотри и слушай, Николай. Покажу теб? по слову Бога вс? злые д?ла, покажу на трое. Злыя д?ла въ долинy, злыя д?ла въ ширину и злыя д?ла въ глубину. Тогда не будешь больше спрашивать Бога. Смотри. Вотъ въ длину. Смотри въ долинy. Кто обид?лъ Петруньку и какая польза отъ добрыхъ д?лъ, что ты д?лалъ на св?т?. И показалъ старецъ, и видитъ Николай. И видитъ и м?сто и людей, и видитъ такъ, что что за ст?ной и то видитъ, и что въ мысли челов?ка, и то видитъ. – Смотри въ ширину. Кто кого обид?лъ и кого наградилъ Архипъ, и злыя или добрыя д?ла – что сильн?е на св?т?. Смотри въ глубину, – есть ли злыя д?ла на св?т??[29 - Зачеркнуто: И видитъ Николай. Сидитъ Архипъ у крыльца и идутъ мужики, остановились передъ нимъ <Ипатъ из Озерокъ> мужики на троемъ. Остановилъ переднюю лошадь, снялъ шапку, поклонился Архипу. Поклонился и Архипъ. Далече ли ?дешь? – Да вотъ до губерни. И слышитъ Николай все, что говорятъ мужики, и слышитъ все, что думаютъ мужики.] И видитъ Николай – сидитъ въ лавк? Архипъ. И входитъ въ пальт? челов?къ: хозяинъ, чаю четверку, сахару 2 фунта, котелокъ. – ЗАПИСКИ СУМАШЕДШЕГО. 1883. 20 Октября. Сегодня возили меня свидетельствовать в губернское правление, и мнения разделились. Они спорили и решили, что я не сумашедший. Но они решили так только потому, что я всеми силами держался во время свидетельствования, чтобы не высказаться. Я не высказался, потому что боюсь сумашедшего дома; боюсь, что там мне помешают делать мое сумашедшее дело. Они признали меня подверженным афектам, и еще что-то такое, но – в здравом уме; они признали, но я-то знаю, что я сумашедший. Доктор предписал мне лечение, уверяя меня, что если я буду строго следовать его предписаниям, то это пройдет. Всё, что беспокоит меня, пройдет. О что бы я дал, чтобы это прошло. Слишком мучительно. Расскажу по порядку, как и отчего оно взялось, это освидетельствование, как я сошел с ума и как выдал свое сумашествие. До 35 лет я жил как все, и ничего за мной заметно не было. Нешто только в первом детстве, до 10 лет было со мной что-то похожее на теперешнее состояние, но и то только припадками, а не так, как теперь постоянно. В детстве находило оно на меня немножко иначе. А именно вот так. Помню раз я ложился спать, мне было 5 или 6 лет. Няня Евпраксия – высокая, худая, в коричневом платье, с чаплыжкой на голове и с отвисшей кожей под бородой,[30 - Зачеркнуто: и с маленькой бородавочкой на этой коже] раздела меня и подсадила в кровать. – Я сам, сам, – заговорил я и перешагнул через перильца. – Ну ложитесь, ложитесь, Фединька – вон Митя умник уже легли, – сказала она, показывая головой на брата.[31 - Зач.: Но я вижу, что ей самой жалко расстаться со мной, хочется еще поласкать.] Я прыгнул в кровать, всё держа ее руку. Потом выпустил, поболтал ногами под одеялом и закутался. И так мне хорошо. Я затих и думал: «я люблю няню, няня любит меня и Митиньку, а я люблю Митиньку, а Митинька любит меня и няню. А няню любит Тарас, а я люблю Тараса, и Митинька любит. А Тарас любит меня и няню. А мама любит меня и няню, а няня любит маму, и меня, и папу, и все любят и всем хорошо». И вдруг я слышу вбегает экономка и с сердцем кричит что-то об сахарнице, и няня с сердцем говорит, она не брала ее. И мне становится больно, и страшно, и непонятно, и ужас, холодный ужас находит на меня, и я прячусь с головой под одеяло. Но и в темноте одеяла мне не легчает. Я вспоминаю, как при мне раз били мальчика, как он кричал, и какое страшное лицо было у Фоки, когда он его бил: – А не будешь, не будешь, – приговаривал он и всё бил. Мальчик сказал «не буду». А тот приговаривал «не будешь» и всё бил. И тут на меня нашло. Я стал рыдать, рыдать. И долго никто не мог меня успокоить. Вот эти-то рыдания, это отчаяние были первыми припадками моего теперешнего сумашествия. Помню другой раз это нашло на меня, когда тетя рассказала про Христа. Она рассказала и хотела уйти, но мы сказали: – Расскажи еще про Иисуса Христа. – Нет, теперь некогда. – Нет, расскажи, – и Митинька просил рассказать. И тетя начинала опять то же, что она рассказала нам прежде. – Она рассказала, что его распяли, били, мучили, а он всё молился и не осудил их. – Тетя, за что же его мучили? – Злые люди были. – Да ведь он был добрый. – Ну будет, уже 9-й час. Слышите. – За что они его били? Он простил, да за что они били. Больно было. Тетя, больно ему было? – Ну будет, я пойду чай пить. – А может быть это не правда, его не били. – Ну будет. – Нет, нет, не уходи. И на меня опять нашло, рыдал, рыдал, потом стал биться головой об стену. – Так это находило на меня в детстве. Но с 14-ти [лет], с тех пор, как проснулась во мне половая страсть, и я отдался пороку, всё это прошло, и я был мальчик, как все мальчики. Как все мы, воспитанные на жирной излишней пище, изнеженные, без физического труда и со всеми возможными соблазнами для воспаления чувственности, и в среде таких же испорченных детей, мальчики моего возраста научили меня пороку, и я отдался ему. Потом этот порок заменился другим. Я стал знать женщин и так, ища наслаждений и находя их, я жил до 35 лет. Я был совершенно здоров, и не было никаких признаков моего сумашествия. Эти 20 лет моей здоровой жизни прошли для меня так, что я теперь ничего из них почти не помню и вспоминаю теперь с трудом и омерзением. Как все мальчики моего круга умственно здоровые, я поступил в гимназию, потом в университет, где и кончил курс по юридическому факультету. Потом я служил немного, потом сошелся с моей теперешней женой и женился и жил в деревне, как говорится, воспитывал детей, хозяйничал и был мировым судьей. На 10-м году моей женитьбы случился со мной первый припадок после моего детства. Мы скопили с женой деньги от ее наследства и моих свидетельств за выкуп и решили купить именье. Меня очень занимало, как и должно быть, увеличение нашего состояния и желание увеличить его самым умным способом, лучше, чем другие. Я узнавал тогда везде, где продаются имения, и читал все объявления в газетах. Мне хотелось купить так, чтобы доход, или лес с именья покрыл бы покупку, и я бы получил именье даром. Я искал такого дурака, который бы не знал толку, и раз мне показалось, что я нашел такого. Именье с большими лесами продавалось в Пензенской губернии. По всему, что я разузнал, выходило, что продавец именно такой дурак, и леса окупят ценность имения. Я собрался и поехал. Ехали мы сначала по железной дороге (я ехал с слугою), потом поехали на почтовых перекладных. Поездка была для меня очень веселая. Слуга, молодой, добродушный человек, был так же весел, как и я. Новые места, новые люди. Мы ехали, веселились. До места нам было 200 с чем-то верст. Мы решили ехать не останавливаясь, только переменяя лошадей. Наступила ночь, мы всё ехали. Стали дремать. Я задремал, но вдруг проснулся. Мне стало чего-то страшно. И как это часто бывает, проснулся испуганный, оживленный – кажется, никогда не заснешь. «Зачем я еду? Куда я еду?» пришло мне вдруг в голову. Не то чтобы не нравилась мысль купить дешево имение, но вдруг представилось, что мне не нужно ни за чем в эту даль ехать, что я умру тут в чужом месте. И мне стало жутко. Сергей, слуга, проснулся, я воспользовался этим, чтоб поговорить с ним. Я заговорил о здешнем крае, он отвечал, шутил, но мне было скучно. Заговорили о домашних, о том, как мы купим. И мне удивительно было, как он весело отвечал. Всё ему было хорошо и весело, а мне всё было постыло. Но всё-таки, пока я говорил с ним, мне было легче. Но кроме того, что мне скучно, жутко было, я стал чувствовать усталость, желание остановиться. Мне казалось, что войти в дом, увидать людей, напиться чаю, а главное заснуть легче будет. Мы подъезжали к городу Арзамасу. – А что не переждать ли нам здесь? Отдохнем немножко? – Что ж, отлично. – Что далеко еще до города? – От той версты 7. Ямщик был степенный, акуратный и молчаливый. Он и ехал не скоро и скучно. Мы поехали. Я замолчал, мне стало легче, потому что я ждал впереди отдыха и надеялся, что там всё пройдет. Ехали, ехали в темноте, ужасно мне казалось долго. Подъехали к городу. Народ весь уж спал. Показались в темноте домишки, зазвучал колокольчик и лошадиный топот, особенно отражаясь, как это бывает, около домов. Дома пошли кое-где большие, белые. И всё это невесело было. Я ждал станции, самовара и отдыха – лечь. Вот подъехали, наконец, к какому-то домику с столбом. Домик был белый, но ужасно мне показался грустный. Так что жутко даже стало. Я вылез потихоньку. Сергей бойко, живо вытаскивал что нужно, бегая и стуча по крыльцу. И звуки его ног наводили на меня тоску. Я вошел, был коридорчик, заспанный человек с пятном на щеке, пятно это мне показалось ужасным, показал комнату. Мрачная была комната. Я вошел, еще жутче мне стало. – Нет ли комнатки, отдохнуть бы? – Есть нумерок. Он самый. Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой – красной. Стол корельской березы и диван с изогнутыми сторонами. Мы вошли. Сергей устроил самовар, залил чай. А я взял подушку и лег на диван. Я не спал, но слушал, как Сергей пил чай и меня звал. Мне страшно было встать, разгулять сон и сидеть в этой комнате страшно. Я не встал и стал задремывать. Верно, и задремал, потому что когда я очнулся, никого в комнате не было и было темно. Я был опять так же пробужден, как на телеге. Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От чего, куда я убегаю? – Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. Ни пензенское, ни какое именье ничего не прибавит и не убавит мне. А я-то, я-то надоел себе, несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться и не могу. Не могу уйти от себя. Я вышел в коридор. Сергей спал на узенькой скамье, скинув руку, но спал сладко, и сторож с пятном спал. Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачало всё. Мне так же, еще больше страшно было. «Да что это за глупость, – сказал я себе. – Чего я тоскую, чего боюсь». – Меня, – неслышно отвечал голос смерти. – Я тут. Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать того, что испытывал, тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Всё существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасно. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный с свечей обгоревшей и зажег ее. Kpacный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, всё говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть. Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене – ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было. Но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотрел на спящих, еще раз попытался заснуть, всё тот же ужас красный, белый, квадратный. Рвется что-то, а не разрывается. Мучительно, и мучительно сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную, спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало. Что меня сделало? Бог, говорят, Бог. Молиться, вспомнил я. Я давно, лет 20, не молился и не верил ни во что, несмотря на то, что для приличия говел каждый год. Я стал молиться. Господи помилуй, Отче наш, Богородицу. Я стал сочинять молитвы. Я стал креститься и кланяться в землю, оглядываясь и боясь, что меня увидят. Как будто это развлекло меня, развлек страх, что меня увидят. И я лег. Но стоило мне лечь и закрыть глаза, как опять то же чувство ужаса толкнуло, подняло меня. Я не мог больше терпеть, разбудил сторожа, разбудил Сергея, велел закладывать, и мы поехали. На воздухе и в движении стало лучше. Но я чувствовал, что что-то новое осело мне на душу и отравило всю прежнюю жизнь. – К ночи мы приехали на место. Весь день я боролся с своей тоской и поборал ее; но в душе был страшный осадок: точно случилось со мной какое-то несчастие, и я только мог на время забывать его; но оно было там на дне души и владело мной. Мы приехали вечером. Старичок управляющий, хотя не радостно (ему досадно было, что продается именье), но хорошо принял меня. Чистые комнатки с мягкой мебелью. Новый блестящий самовар. Крупная чайная посуда, мед к чаю. Всё было хорошо. Но я как старый забытый урок неохотно спрашивал его об именьи. Всё невесело было. Ночь однако я заснул без тоски. Я приписал это тому, что опять на ночь молился. И потом начал жить по прежнему; но страх этой тоски висел надо мной с тех пор всегда. Я должен был не останавливаясь и, главное, в привычных условиях жить, как ученик по привычке не думая сказывает выученный наизусть урок, так я должен был жить, чтобы не попасть опять во власть этой ужасной, появившейся в первый раз в Арзамасе тоски. – Домой я вернулся благополучно, именья не купил, денег не достало, и начал жить по прежнему, с одной только разницей, что я стал молиться и ходить в церковь. По прежнему мне казалось, но уже не по прежнему, как я теперь вспоминаю. Я жил прежде начатым, продолжал катиться по проложенным прежде рельсам прежней силой, но нового ничего уже не предпринимал. И в прежде начатом было уже у меня меньше участия. Мне всё было скучно. И я стал набожен. И жена замечала это и бранила и пилила меня за это. Тоски не повторялось дома. Но раз я поехал неожиданно в Москву. Днем собрался, вечером поехал. Было дело о процессе. Я приехал в Москву весело. Дорогой разговорились с харьковским помещиком о хозяйстве, о банках, о том, где остановиться, о театрах. Решили остановиться вместе на Московском подворьи, на Мясницкой, и нынче же поехать в Фауста. Приехали, я вошел в маленький номер. Тяжелый запах коридора был у меня в ноздрях. Дворник внес чемодан. Девушка коридорная зажгла свечу. Свеча зажглась, потом огонь поник, как всегда бывает. В соседнем номере кашлянул кто-то – верно старик. Девушка вышла, дворник стоял, спрашивая, не развязать ли. Огонь ожил и осветил синие с желтыми полосками обои, перегородку, облезший стол, диванчик, зеркало, окно и узкий размер всего номера. И вдруг арзамасский ужас шевельнулся во мне. «Боже мой, как я буду ночевать здесь» подумал [я]. – Развяжи, пожалуйста, голубчик, – сказал я дворнику, чтоб задержать его. «Оденусь поскорей, и в театр». Дворник развязал. – Пожалуйста, голубчик, зайди к барину в 8-й номер, со мной приехал, скажи, что я сейчас готов и приду к нему. Дворник вышел, я стал торопиться одеваться, боясь взглянуть на стены. «Что за вздор, подумал я, чего я боюсь, точно дитя. Привидений я не боюсь. Да, привидений… лучше бы бояться привидений, чем того, чего я боюсь. – Чего? – Ничего… Себя… Ну вздор». Я однако надел жесткую, холодную крахмальную рубашку, засунул запонки, надел сертук, новые ботинки и пошел к харьковскому помещику. Он был готов. Мы поехали в Фауста. Он еще заехал завиться. Я обстригся у француза, поболтал с французом, купил перчатки, всё было хорошо. Я забыл совсем номер продолговатый и перегородку. В театре было тоже приятно. После театра харьковский помещик предложил заехать поужинать. Это было вне моих привычек, но когда мы вышли из театра и он предложил мне это, я вспомнил о перегородке и согласился. Во 2-м часу мы вернулись домой. Я выпил непривычные 2 стакана вина; но был весел. Но только что мы вошли в коридор с завернутой лампой и меня охватил запах гостиницы, холод ужаса пробежал мне по спине. Но делать было нечего. Я пожал руку товарищу и вошел в номер. Я провел ужасную ночь, хуже Арзамасской, только утром, когда уже за дверью стал кашлять старик, я заснул, и не в постели, в которую я ложился несколько раз, а на диване. Всю ночь я страдал невыносимо, опять мучительно разрывалась душа с телом. – Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. Зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь. Дожидаться смерти, когда придет? Боюсь еще хуже. Жить, стало быть? Зачем? Чтоб умереть. Я не выходил из этого круга. Я брал книгу, читал. На минуту забывался, и опять тот же вопрос и ужас. Я ложился в постель, закрывал глаза. Еще хуже. Бог сделал это. Зачем? – Говорят: не спрашивай, а молись. Хорошо, я молился. Я и теперь молился, опять как в Арзамасе; но там и после я просто молился по-детски. Теперь же молитва имела смысл. «Если ты есть, открой мне: зачем, что я такое?» Я кланялся, читал все молитвы, которые знал, сочинял свои и прибавлял: «Так открой же». И я затихал и ждал ответа. Но ответа не было, как будто и не было никого, кто бы мог отвечать. И я оставался один, сам с собой. И я давал себе ответы заместо Того, Кто не хотел отвечать. Затем, чтобы жить в будущей жизни, отвечал я себе. Так зачем же эта неясность, это мученье? Не могу верить в будущую жизнь. Я верил, когда не всей душой спрашивал, а теперь не могу, не могу. Если бы Ты был, Ты бы сказал, мне, людям. А нет Тебя, есть одно отчаяние. А я не хочу, не хочу его. Я возмутился. Я просил его открыть мне истину, открыть мне Себя. Я делал всё, что все делают, но Он не открывался. Просите, и дастся вам, вспомнилось мне, и я просил. И в этом прошении я находил не утешение, а отдохновение. Может быть, я не просил, я отказался от него. – Ты на пядень, а Он от тебя на сажень. – Я не верил в Него, но просил, и Он всё-таки не открыл мне ничего. Я считался с Ним и осуждал Его, просто не верил. – На другой день я все силы употребил, чтобы покончить обыденкой все дела и избавиться от ночи и в номере. Я не кончил всего и вернулся домой в ночь. Тоски не было. Эта московская ночь изменила еще больше мою жизнь, начавшую изменяться с Арзамаса. Я еще меньше стал заниматься делами, и на меня находила апатия. Я стал слабеть и здоровьем. Жена требовала, чтоб я лечился. Она говорила, что мои толки о вере, о Боге происходили от болезни. Я же знал, что моя слабость и болезнь происходили от неразрешенного вопроса во мне. Я старался не давать ходу этому вопросу и в привычных условиях старался наполнять жизнь. Я ходил в церковь по воскресеньям и праздникам, я говел, постился даже, как я это завел с поездки в Пензу, и молился, но больше как обычай. Я не ждал ничего от этого, как бы не разрывал векселя и протестовал его в сроки, несмотря на то, что знал невозможность получить по векселю. Делал это только на всякий случай. Жизнь же свою я наполнял не хозяйством, оно отталкивало меня своей борьбой – энергии не было, – а чтением журналов, газет, романов, картами по-маленькой, и единственное проявление моей энергии была охота по старой привычке. Я всю жизнь был охотник. Раз приехал зимой сосед охотник с гончими на волков. Я поехал с ним. На месте мы стали на лыжи и пошли на место. Охота была неудачна, волки прорвались сквозь облаву. Я услыхал это издалека и пошел по лесу следить свежий заячий след. Следы увели меня далеко на поляну. На поляне я нашел его. Он вскочил так, что я не видал. Я пошел назад. Пошел назад крупным лесом. Снег был глубок, лыжи вязли, сучки путались. Всё глуше и глуше стало. Я стал спрашивать, где я, снег изменял всё. И я вдруг почувствовал, что я потерялся. До дома, до охотников далеко, ничего не слыхать. Я устал, весь в поту. Остановиться замерзнешь. Итти силы ослабеют. Я покричал, всё тихо. Никто не откликнулся. Я пошел назад. Опять не то. Я поглядел. Кругом лес, не разберешь, где восток, где запад. Я опять пошел назад. Ноги устали. Я испугался, остановился, и на меня нашел весь Арзамасский и Московский ужас, но в сто раз больше. Сердце колотилось, руки, ноги дрожали. Смерть здесь? Не хочу. Зачем смерть? Что смерть? Я хотел по-прежнему допрашивать, упрекать Бога, но тут я вдруг почувствовал, что я не смею, не должен, что считаться с ним нельзя, что он сказал, что нужно, что я один виноват. И я стал молить его прощенья и сам себе стал гадок. Ужас продолжался недолго. Я постоял, очнулся и пошел в одну сторону и скоро вышел. Я был недалеко от края. Я вышел на край, на дорогу. Руки и ноги всё так же дрожали и сердце билось. Но мне радостно было. Я дошел до охотников, мы вернулись домой. Я был весел, но знал, что у меня есть что-то радостное, что я разберу, когда останусь один. Так и случилось. Я остался один в своем кабинетце и стал молиться, прося прощенья и вспоминая свои грехи. Их мне казалось мало. Но я вспомнил их, и они мне гадки стали. – С тех пор я начал читать священное писание. Библия была мне непонятна, соблазнительна, Евангелие умиляло меня. Но больше всего я читал Жития Святых. И это чтение утешало меня, представляя примеры, которые всё возможнее и возможнее казались для подражания. С этого времени еще меньше и меньше меня занимали дела и хозяйственные и семейные. Они даже отталкивали меня. Всё не то казалось мне. Как, что было то, я не знал, но то, что было моей жизнью, переставало быть ею. Опять на покупке имения я узнал это. Продавалось недалеко от нас очень выгодно именье. Я поехал, всё было прекрасно, выгодно. Особенно выгодно было то, что у крестьян земли было только огороды. Я понял, что они должны были задаром за пастьбу убирать поля помещика, так оно и было. Я всё это оценил, всё это мне понравилось по старой привычке. Но я поехал домой, встретил старуху, спрашивал о дороге, поговорил с ней. Она рассказала о своей нужде. Я приехал домой и, когда стал рассказывать жене о выгодах именья, вдруг устыдился. Мне мерзко стало. Я сказал, что не могу купить этого именья, потому что выгода наша будет основана на нищете и горе людей. Я сказал это, и вдруг меня просветила истина того, что я сказал. Главное, истина того, что мужики так же хотят жить, как мы, что они люди – братья, сыны Отца, как сказано в Евангелии. Вдруг как что-то давно щемившее меня оторвалось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало радостно. – Это было начало моего сумашествия. Но полное сумашествие мое началось еще позднее, через месяц после этого. Оно началось с того, что я поехал в церковь, стоял обедню и хорошо молился и слушал, и был умилен. И вдруг мне принесли просвиру, потом пошли к кресту, стали толкаться, потом на выходе нищие были. И мне вдруг ясно стало, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть, что этого нет, а нет этого, то нет и смерти и страха, и нет во мне больше прежнего раздирания, и я не боюсь уже ничего. Тут уже совсем свет осветил меня, и я стал тем, что есть. Если нет этого ничего, то нет прежде всего во мне. Тут же на паперти я роздал, что у меня было, 36 рублей, нищим и пошел домой пешком, разговаривая с народом. ВАРИАНТЫ К «ЗАПИСКАМ СУМАШЕДШЕГО». * № 1. <Я сумашедший. Вс?[32 - Зачеркнуто: почти вс?] говорятъ это; но если бы они и не говорили, я самъ это знаю. Случилось это со мной недавно. Недавно я узналъ, что я совс?мъ сумашедшiй, но давно уже это со мной началось, съ самаго д?тства. Съ самаго перваго д?тства, когда мн? было л?тъ 5, находило это на меня. Находило то, что мн? вдругъ представлялось, что я вс?хъ люблю, что вс? меня любятъ и что въ этомъ одномъ жизнь, и что другой жизни н?тъ. – Находило это на меня иногда днемъ, а чаще по вечерамъ, особенно когда я ложился въ кроватку. Кроватка у меня была съ перильцами и такая же у моего> * № 2. <На меня находила мысль[33 - Зач.: о томъ, что все это, сахарница и ?ока, что все это] о томъ, что когда я вырасту большой, я сд?лаю такъ, что все будетъ везд? всегда такъ, какъ у насъ было съ ней, когда она укладывала меня, а что ни сахарницы, ни ?оки съ мальчикомъ никогда нигд? не будетъ. Я сд?лаю такъ, что этого не будетъ и вс?мъ будетъ всегда хорошо.> * № 3. <За что они его били? Зач?мъ они меня мучаютъ? Я бы убилъ ихъ. Н?тъ, если бы я былъ Богъ, я бы не сд?лалъ ихъ. Зач?мъ они его мучали? И я былъ несчастенъ и засыпалъ несчастнымъ.> * № 4. <Н?тъ экономки, н?тъ ?оки, н?тъ мучителей. И не можетъ быть, а есть только няня, тетя, Христось, я и любовь. Я закрывался плотн?е и вид?лъ, чувствовалъ одну любовь, и власть любви, которая должна была уничтожить все зло въ мiр?. Я говорилъ себ? – теперь я маленькой, я не могу. Но дай я выросту. Этого ничего злого уже не будетъ. Я сд?лаю такъ. Потомъ это находило на меня въ гимназiи съ Васей Жуковымъ. Потомъ когда я женился. Но сд?лалось совс?мъ посл? женитьбы и вотъ какъ.> № 5. <Это была пустыня, черезъ которую я проходилъ, пустыня наслажденiй плотскихъ, отуп?нiя душевнаго и мертвенности. – И вступленiе въ эту пустыню и выходъ изъ нея сопровождались одинаково борьбой и страданiями. 14 л?тъ это были борьба и страданiя смерти, 35 л?тъ это были борьба и страданiя родовъ. 14 л?тъ, когда я узналъ порокъ т?леснаго наслажденiя, и[34 - Зачеркнуто: почему то] ужаснулся ему. Все существо мое стремилось[35 - Зач.: противилось.] къ нему и все же существо, казалось, противилось ему.> * № 6. Съ этого дня началось мое сумашествiе постоянное. Я называю его постояннымъ потому, что хотя и бывали перiоды здороваго состоянiя, я въ здоровомъ состоянiи чувствовалъ страданiе. Я вернулся домой счастливый и веселый, <но во время моего отсутствiя прi?халъ къ намъ шуринъ съ женою. Я вошелъ въ переднюю и первое, что услыхалъ – это громкiй голосъ жены>. Со мной отъ самой церкви шло трое нищихъ: одна старушка, давно странствующая. Она по дорог? попала въ церковь. Солдатъ старикъ николаевскiй и мальчикъ сирота. Я ихъ вс?хъ пригласилъ къ себ?, чтобы вопервыхъ накормить, а потомъ од?ть и оставить даже у себя, если они захотятъ.[36 - Зач.: Во время моего отсут] Я пришелъ въ переднюю. Нищiе мои остановились у двери, снявъ шапк[и]. Мн? самому въ первую минуту показалось, что это такъ надо. Но я вспомнилъ Е[вангелiе], то, что мы братья, и я преодол?лъ ложный стыдъ, который удерживалъ меня, и ввелъ ихъ въ переднюю. – Войдите, войдите, сейчасъ, – говорилъ я, еще бол?е испытывая ложный стыдъ, когда они вошли въ переднюю. – Сейчасъ я дойду къ жен?, узнаю, спрошу. Я пошелъ въ[37 - Зач.: гостиную.] свой кабинетъ, но тутъ ВАРИАНТЫ К «ХОЛСТОМЕРУ». *№ 1. <съ уходящаго Васьки, пошелъ къ дому. Проходя мимо господскаго манежа, онъ[38 - Зачеркнуто: еще разъ] остановился, долго смотр?лъ на вычурный уже состар?вшiйся расписной фронтонъ, который онъ вид?лъ уже бол?е 30 л?тъ, потомъ снялъ шляпу, почесалъ голову, опять над?лъ шляпу, покачалъ головой и усы и борода раздвинулись отъ недоум?вающей не то укоризненной, не то насм?шливой улыбки. Чудно! и онъ еще засм?ялся и еще покачалъ головой, при чемъ шляпа попала на м?сто. Между т?мъ> все выше и выше поднималось небо. *№ 2. <На варк? же, какъ только спустили его съ оброти, онъ прошелъ подальше отъ толпы молодежи по за столбами въ свой привычный уголъ и отставивъ ногу опустилъ голову. – Что, взялъ, старая дрянь, сволочь, – заговорили кобылки. – Тоже кусаться, мужикъ сиволапый, Богъ знаетъ откуда взятъ, родился отъ мужички изъ сохи и гд? нибудь на задворк? и меня, Сметанкину правнучку см?етъ… Скотина! – Меринъ не отв?чалъ и только переставилъ ногу. – И мать то его свинья какая нибудь была, а не лошадь и отецъ не одинъ можетъ быть..... – Н?тъ! это слишкомъ, – вдругъ вскричалъ п?гой. – Я не хот?лъ говорить, но ежели ужъ вы семейство мое хотите позорить, я долженъ говорить, я не могу молчать… Кобылки засм?ялись было. – Смотри, смотри, какъ расходился. – Молчать!! – крикнулъ п?гой, величественно вскинувъ голову и отд?ливъ хвостъ. – Съ к?мъ вы говорите, дрянь. Вы сволочь! Кто я, вы хотите знать? – Да. – Такъ знайте же. Кобылки притихли. Что-то было повелительное и величавое въ звукахъ и движеньяхъ старика. – Кто тотъ, на комъ возятъ воду и загоняютъ васъ, кто тотъ, у кого н?тъ ц?лаго м?ста на спин?, уши прорваны, копыты обиты, ноги поломаны, кто тотъ, у кого н?тъ ни друга, ни защитника, ни между вами, ни между [людьми], кто тотъ, чья участь хуже участи собаки, кто посм?шище и чучела для всякой д?вчонки? Кто я? – Да я былъ лошадь, я былъ силенъ, былъ счастливъ и любимъ. – Да кто же ты? что такъ кричишь, шута изъ себя д?лаешь? – проговорила приподнимая голову старая жеребая кобыла, улегшаяся на солом?. – Шута? Да. – Все больше и больше разгорячаясь прокричалъ меринъ. – Кто я? – Онъ долго помолчалъ и на варк? все затихло. – Я Хлостом?ръ, – проговорилъ онъ внятнымъ и Мочаловскимъ шопотомъ. Со вс?хъ сторонъ зашевелилось по солом? и головы столпились подъ нав?сомъ около стараго мерина. – Да, я Хлостом?ръ, друзья мои! – повторилъ меринъ тронутый и смягченный[39 - Зачеркнуто: вниманье] выраженьемъ удивленiя и раскаянья, отразившагося на всемъ табун? и вс?мъ сообщившагося. – Да, я знаменитый п?гой, сынъ Добраго 1-го и Телки, – сказалъ [онъ], – я любимецъ Его, я тотъ, котораго отъыскиваютъ и не находятъ охотники. – Хотя и было въ тон? и словахъ мерина такая сила уб?жденiя, что невольно толпа съ перваго мгновенiя пов?рила ему, но во вторую за т?мъ минуту явилась т?нь сомн?нiя и многiя оглянулись на старую, съ обсыпанной гречкой головой, старую Вязопуршу, дочь Добраго 2-го, <сл?довательно кузину Хлостом?ра>, которая медленно волоча ноги, услыхавъ общее движенье <и слова[40 - Зач.: дышанье] Хлостом?ра>, подходила къ нему. – Ты Хлостом?ръ, – проговорила она дрожащимъ голосомъ. – Боже! И какъ я любила тебя и какъ ты хорошъ былъ. Да это онъ. Но ужасно! – И ты какъ перем?нилась, – сказалъ Х[лостом?ръ], – я не хот?лъ открываться, зач?мъ будить сладкiя, невозвратимыя воспоминанiя. Я любилъ тебя. – Они ближе подошли другъ къ другу и перегнувъ шеи другъ за друга долго чесали холки и въ глазахъ у нихъ были слезы.[41 - Над словом: слезы надписано слово: грусть.] Остальные молчали. Когда прошла первая радость и испугъ свиданья, Вязопурша подняла голову и спросила, какъ спрашиваютъ кобылы, чтобы онъ разсказалъ ей все, что д?лалъ съ т?хъ поръ, какъ они не вид?лись. – Ц?лая жизнь не разсказывается въ двухъ словахъ, – грустно улыбаясь отв?чалъ Хлостом?ръ, – но мн? спать не хочется и я разскажу теб? въ общихъ чертахъ..... – Н?тъ, все, все разскажи, – отв?чала она. – Все, все разскажите, – подхватили молодые голоса. Хлостом?ръ помоталъ головой какъ будто припоминая, подвинулся къ нав?су такъ, чтобы вс?мъ были слышны его слова, и началъ. Молодежь молча и тихо толпилась около него, кладя другъ другу шеи на спины. Вязопурша, самая старая изъ кобылъ, еще изъ Хр?нового, подошла, положила голову на шею мерина, почесала его, тяжело вздохнувъ легла подл? на св?жую солому. Было темно. М?сячный св?тъ только видн?лся изъ-за нав?са, самаго м?сяца не видно было, роса была опять св?жая и ложилась на солому двора и серебрила воздухъ. Подъ нав?сомъ т?ни были черны. За дворомъ постукивалъ караульщикъ и лаяли собаки. Изр?дко шевелились ноги по солом? и стучали копыты о ст?ны. Все было тихо и меринъ разсказывалъ. Вечеръ 1-й. – Я родился въ Хр?новомъ, – началъ Хлостом?ръ. – Отца своего я не зналъ, какъ и вс? благородныя лошади. Только впосл?дствiи мать говорила мн? про него, когда ее водили къ нему. Она говаривала, что это былъ Богъ Аполлонъ и она весной всегда бывала влюблена въ него. Мать моя Телка была первая красавица всего Хр?новаго. Она была еще молода. Старшему брату было 4 года и онъ не им?лъ ц?ну. Я разъ только вид?лъ его. Онъ возвращался съ на?здникомъ съ про?здки, когда мы возвращались съ поля. Вс? кобылы заржали и даже мать, не зная, что это былъ ея сынъ. Онъ былъ гн?дой и хорошъ, какъ[42 - Зачеркнуто: св?тъ.] ясный день. Самъ Графъ былъ тутъ. Съ нимъ были челов?къ 5 охотниковъ. Онъ указалъ на меня и сказалъ: – Вонъ этотъ п?гашка его братъ. – Хорошъ! – сказалъ кто-то. – П?гой, – сказалъ другой. Я не понялъ его. Онъ былъ отъ другаго гн?даго отца, а я отъ с?раго и потому вышелъ п?гой. П?жина составила всю мою участь и счастье и несчастье. *№ 2-а. <Ему не дали покоя и тутъ. Началась такая возня, что Конюшiй сказалъ табунщику и табунщикъ пришелъ на дворъ и разогналъ вс?хъ. Меринъ былъ избитъ и искусанъ. Онъ легъ. Вс? столпились вокругъ него. Все затихло. Онъ тяжело вздыхалъ и пошевеливалъ ушами. Вс? вокругъ него точно слушали, точно удивились вс? чему-то и зашевелились по солом?.> *№ 3. Все затихло, только слышались вздохи и переставленiе ногъ по св?жей солом?. Меринъ молча поводилъ прорванными черными губами . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . – Да, друзья мои, говорилъ п?гой меринъ, я, какимъ вы меня видите, опоеннымъ, кривобокимъ, безъ ц?лаго м?ста на т?л?, безъ хвоста и гривы, подъ с?дломъ табунщика, водовозъ – я не то, что думаютъ обо мн? эти люди и что вы думали, я Хлыстом?ръ. *№ 4. Что значили слова: моя лошадь? Я понимаю, что значитъ: моя нога, моя голова, мой хвостъ; но почему же моя лошадь? Ежели бы это значило то, что тотъ, кто меня называетъ своимъ, тотъ и кормитъ меня, я бы понялъ, – но <кормили меня различные люди>, кормилъ меня конюхъ, не называвшiй меня своимъ. Ежели бы это значило, что бьетъ меня тотъ, кто называетъ своимъ, я бы понялъ; но и били меня различные люди. *№5. Въ этомъ заключается главная страсть людей, и для того, чтобы говорить про какую либо вещь – мое, они готовы вс?мъ пожертвовать. *№ 6. Я провелъ ужасную ночь. Я передумалъ[43 - Зачеркнуто: страшно] много въ эти 12 часовъ; но за это время навсегда р?шились судьба и направленiе моей жизни. Вс? радости жизни навсегда были потеряны; но несмотря на то я жилъ, и долженъ былъ долго жить, я это чувствовалъ. *№ 7. Государь говорить: Государство мое; но Государство это не сод?йствуетъ нисколько Его личному благосостоянiю. Онъ не им?етъ всл?дствiе этой собственности ни больше силы, ни больше ума, ни больше образованiя, ни главнаго, что дороже всего каждому животному, – ни больше досуга. *№ 8. Люди подлежать желанiю называть вещи – мое, а мы свободны отъ[44 - Зач.: этой <животной> <людской> слабости] низкаго инстинкта. Прежде отыскивая эту истину, я спрашивалъ себя: не означаетъ ли – мое какой нибудь прямой и существенной выгоды права или силы или обязанности для челов?ка? *№ 9. Первое, моя п?гая шерсть, сд?лавшая меня въ глазахъ людей какимъ-то выродкомъ, несмотря на мою красоту и силу моего т?ла. Второе, изм?на и непостоянство моей матери; и третье, прiобр?тенiемъ права конюшева между людьми называть меня своимъ жеребенкомъ. *№ 10. Что мн? было д?лать? Какъ провести эту жизнь? Какъ заглушить въ себ?[45 - Зачеркнуто: раскаянiе в том, что сд?лали со мной другiе,] сознанiе того исключительно несчастнаго положенiя, въ которомъ я находился? Какъ въ этомъ, такъ и во многихъ другихъ случаяхъ есть только одно спасенiе для лошади. Это спасенiе есть трудъ. В?чный, непрестанный трудъ съ сознанiемъ того, что трудъ этотъ не приноситъ никакой пользы для себя и едва ли другимъ приноситъ какую либо пользу. Но какъ было трудиться стоя въ денник?? Никто не запрягалъ меня, а я готовъ бы былъ возить воду, ходить по колесу на рушалк?. Ожидая этаго времени, я сталъ оказывать усердiе при каждомъ удобномъ случа?. Я сталъ ?сть, пить и спать, приготовляя себя къ труду. И скоро признаки моего усердiя ув?нчались усп?хомъ. *№ 11. Одинъ разъ ?здили Лебедя. Ген[ералъ] смотр?лъ на часы. Лебедь[46 - Зач.: б?жалъ въ 2 мин.] была самая р?звая лошадь того времени. Онъ былъ хорошъ, гордъ, благороденъ,[47 - Зач.: А что твой п?гашка б?житъ. ?детъ В. Ну, пусти, пусти. <Онъ> Я об?жалъ. Ген[ералъ] разсердился. Нужно продать, сказалъ кон[юшiй] и продалъ меня за 800 р. тогда на ассигнацiи. Купилъ его Гусарской офицеръ, у котораго былъ старый кучеръ изъ дворовыхъ. Кучеръ былъ пьяница, офицеръ былъ охотникъ.] а я б?жалъ шибче его, но никто не обращалъ на меня вниманiя и не м?рилъ моихъ шаговъ. *№ 12. Удивительное д?ло, – продолжалъ Холстом?ръ въ[48 - Зач.: сл?дующiй] этотъ вечеръ. Я пришелъ въ своемъ разсказ? къ тому лучшему времени жизни, которое выпало мн? во время моихъ скитанiй.[49 - Первоначально было: моего скитанья.] И это время я провелъ именно у этого толстаго, стараго, обрюзгшаго челов?ка, котораго вы сейчасъ вид?ли. Онъ не узналъ меня. Онъ челов?къ, но я узналъ его, потому что любилъ его. Да, я любилъ его. Мы оба были не такiе, какъ теперь. *№ 13. Фамилiя[50 - Зачеркнуто: гусара была] его князь Серпуховской. Онъ былъ богачъ, красавецъ и счастливецъ. Онъ гд?-то числился на служб?, носилъ гусарскiй мундиръ и жилъ въ Москв?. *№ 14. Конюшiй же долженъ былъ продать меня за то, что разъ неосторожно пустивъ меня при Генерал? поравняться съ Лебедемъ, я объ?халъ Лебедя. Конюшiй боялся гн?ва Графа и сбылъ меня. *№ 15. Молодецъ и красавецъ. Вс? горничныя были[51 - Зач.: въ него влюблены] безъ ума отъ него, даже одна барыня любила его. Денегъ у него всегда было въ волю. Гусаръ съ выигрыша давывалъ ему по 50 р. на чай (тогда считали на ассигнацiи). Все удавалось и барину и кучеру. Бывало по?детъ <гусаръ> въ театръ, м?стъ н?тъ, а его пустятъ, увидитъ женщину,[52 - Зач.: не вырветъ глаза.] кажется невозможно, a по?детъ день, другой и она его. Денегъ н?тъ, овса купить не на что, получитъ долгъ или деньги изъ деревни или выиграетъ, и опять д?вать некуда. И кучеръ былъ такой же, все рисковалъ и все удавалось. Не пускаютъ на гулянья одиночку, тронетъ возжами, жандармъ посторонится, и летитъ мимо квартальныхъ посередин? рядовъ. Кажется невозможно проскользнуть мимо экипажа, летитъ во весь махъ, проскользнетъ на волосокъ, а проскочитъ. *№ 16. Разъ въ трактир? 4-хъ купцовъ одинъ перебилъ и ничего не было. Напьется, баринъ никуда не ?детъ. А въ любви такъ счастливь былъ, что даже гадко было смотр?ть на него. И несмотря на счастье этихъ людей и на то, что мн? тяжело было у нихъ *№ 17. Утро обыкновенно онъ каталъ то самаго Князя, то какую нибудь изъ его любовницъ. Никогда[53 - Зач.: его] меня не били кнутомъ. Къ вечеру Князь об?далъ, потомъ перепрягали, иногда и самъ Х[олстом?ръ] возилъ въ театръ и оттуда въ клубъ, къ цыганамъ и на ц?лую ночь. – Одинъ разъ Князь по?халъ на б?гъ, вошелъ въ бес?дку къ прiятелямъ. Б?жали лошади знакомыя:[54 - Зач.: с?рый <Лебедь>, Горностай] вороной Атласный[55 - Зачеркнуто: Вязопуръ] и Молодецкiй. Они проб?жали.[56 - Зач.: Лебедь Горностай]Атласный пришелъ къ[57 - Зач.: звонку] столбу.[58 - Поправка М. А. Стаховича.] Князь сталъ см?яться, что въ[59 - Поправка М. А. Стаховича.] такiя секунды[60 - Зач.: эти минуты] его п?гашка[61 - Поправка М. А. Стаховича.] придетъ.[62 - Зач.: об?житъПоправка М. А. Стаховича] – Пари 1000 рублей. – Идетъ. Пустили[63 - Зач.: X.] меня съ[64 - Зач.: Лебедемъ Горностаемъ] Атласнымъ. Понеслись.[65 - Поправка М. А. Стаховича.] Я безъ поддужнаго,[66 - Зач.: на кругахъ взглядывалъ X. пришелъ] онъ съ поддужнымъ.[67 - Зач.: Я объ?халъ и пришелъ на дв? лошади впередъ] Въ заворот? я его кинулъ; хохотъ и громъ рукоплесканiй. Меня стали проваживать. Я хожу поматываю головой и хвостомъ. Сошли смотр?ть. Все гадкiя рожи, покупать. Князь не продалъ.[68 - Зач.: и этимъ погубилъ меня. Князю не повезло. Онъ выигралъ вышелъ въ кабрiолетъ, съ м?шкомъ серебра. Пойдемъ еще. Пошли. Стали играть, все проигралъ. X. ц?лый день не ?лъ. На другой день любовницау?хала съ другимъ. Князь поскакалъ на Хлыстом?р? и не догналъ. Все пошло въ разладъ. Его опоили, прi?хавъ домой.] Я былъ радъ, но можетъ быть я бы не погибъ такъ рано, если бы онъ продалъ меня. – Скоро посл? этого меня погубили и я сталъ т?мъ одромъ, котораго вы знаете. Тутъ все продали и я попалъ къ М. И. Яковлевой, къ Ник[ол?] Явлен[ному]. – Уже стало разсв?тать, табунъ выгнали. Лошади стали шалить. Сначала посм?ялись между собой, потомъ стали задирать. Не было силы и красоты, такъ чтожъ, что она была. Такъ у лошадей. Въ этотъ вечеръ встр?тили хозяина. Однако вечеромъ собрались слушать. – Вы вид?ли его. Такъ то и со мной. Старушка была набожна. Мы, лошади, считаемъ, что въ старости одно ут?шенье, знать, что я отжилъ, что я никуда не годенъ и пора мн? на покой въ другую жизнь, а у нихъ и воздухъ, поручи, св?чи, монахи. Она с?кла кучера. Мы, бывало, часто говорили съ нимъ. Лучше бы меньше попамъ давала, а людей бы жал?ла, я соглашался съ нимъ. – Сынъ ея просилъ. Она не дала и послала меня въ деревню. Тамъ объ?лся. У меня въ коридор? с?кли стариковъ иногда. Все пошло хуже и хуже, былъ я у краснорядца, былъ на почт?, на кругу. Сначала я попалъ на почту. Тутъ… но ворота заскрип?ли, вошелъ Васька и погналъ даже галопомъ – въ кабакъ. Тамъ лизались. ................................................................................................................................................ В[аська], Н[естеръ] были позваны къ барину. Какже могла быть короста. Коновалъ тутъ. Ободрать. На другой день пришли съ страшнымъ челов?комъ.[69 - Зачеркнуто: Он лежитъ. – Вытащить его.] Но было поздно. Онъ умеръ своей смертью. Табунъ проходя шарахнулся и полет?лъ. *№ 18. Да, лучшее время своей жизни я провелъ у Серпуховского и онъ провелъ лучшее время своей жизни тогда, когда былъ со мной. <Я любилъ его и нельзя было не любить его>. Тотъ обрюзглый старикъ, который сейчасъ поддакивалъ вашему хозяину и льстилъ ему, это былъ онъ, тотъ самый мой бывшiй хозяинъ-красавецъ, счастливецъ, который никого не любилъ и котораго вс? любили. Онъ не узналъ меня, потому что онъ челов?къ, но я тотчасъ же узналъ его...... не его, а его трупъ, движущiйся и ходящiй на ногахъ. Не тотъ онъ былъ, когда 20 л?тъ тому назадъ онъ по?халъ со мной на б?гъ и см?ясь сталъ говорить, что онъ на П?гаш? на своемъ объ?детъ Атласнаго и пустилъ меня. Это было посл?днее блестящее наше время. *№ 19. Но гость не слушалъ. – Откуда у тебя эта лошадь? – повторялъ гость перем?нившимся голосомъ. Хозяинъ оглянулся. – Какая? Онъ съ удивленiемъ зам?тилъ, что гость его съ изм?нившимся лицомъ смотр?лъ на п?гаго мерина, на которомъ ?халъ табунщикъ, и гладилъ рукою его костлявую голову. – Да что ты? Этотъ одеръ-то? Да ну, табунная лошадь какая то! – [70 - Зач.: Эта, – презрительно и грустно сказалъ гость. – Это лучшая лошадь въ Россiи. Это Хлыстом?ръ. Мой Хлыстом?ръ.]Н?тъ, ей Богу, ну дв? капли воды мой п?гой. Ну дв? капли воды мой Хлыстом?ръ, съ которымъ я въ 30-хъ годахъ вид?лъ столько горя и радости. – И онъ ласкалъ его рукой. Хлыстом?ръ в?роятно узналъ стараго хозяина, онъ закрылъ л?вый глазъ, гляд?лъ однимъ правымъ и на правомъ глазу в?ка его нервически дрожала. Табунъ отдалился въ это время. Отъ того ли, что онъ отдалился, или оттого, что Хлыстом?ръ узналъ хозяина, но онъ попробовалъ заржать, чего онъ уже давно не д?лалъ. – Видишь, узналъ! Постар?ли мы съ тобой, Хлыстом?рушка! – грустно сказалъ гостъ и, шлепнувъ его большой рукой по крупу, пошелъ съ хозяиномъ разсматривать другихъ лошадей. *№ 20. но гость не слушалъ. Онъ смотр?лъ на п?гаго подъ табунщикомъ. – Да, да, – говорилъ онъ разс?янно. – Откуда у тебя п?гашъ этотъ? – Ты взгляни, – говорилъ хозяинъ, не отв?чая, – ноги взгляни, струна… – Да, да. Откуда у тебя п?гашъ этотъ? – повторилъ гость. – Хозяинъ оглянулся. – Этотъ одеръ-то? Купили гд? то на ярмонк?. – Помнить, я теб? говорилъ, —сказалъ гость, – про своего знаменитаго Холстом?ра, – ну дв? капли воды, п?жины такiя же. Охъ, лошадь же была. Холстом?ръ в?роятно не узналъ стараго хозяина. *№ 21. Можетъ быть такiе[71 - Зачеркнуто: <люди и> четы] люди непрiятны бываютъ, но[72 - Зач.: <д?ло въ томъ, что люди, про которыхъ я разсказываю> т? два челов?ка, онъ и она, которые сид?ли] этотъ челов?къ, сид?вшiй за чайнымъ столомъ, такъ очевидно былъ счастливъ и[73 - Зач.: добръ от счастья] доволенъ своимъ счастьемъ, что сердце радовалось глядя на него, <несмотря на то, что у[74 - Зач.: мужа] него была французская бородка съ хвостиками, а у[75 - Зач.: жены] нея такъ много ненужныхъ и некрасивыхъ брильянтовъ.> *№ 22. Онъ былъ од?тъ въ военную шинель[76 - Зач.: пальто] мундира коннозаводства. Военный пальто былъ все таки такой, какого бы никто себ? не сд?лалъ, кром? богача, б?лье тоже. Часы были тоже англiйскiе. Сапоги на какихъ-то чудныхъ въ палецъ толщины подошвахъ, очень можетъ удобныхъ для ходьбы по лондонской мостовой, но не для <мягкихъ> устеленныхъ листьями дорогъ русской деревни. Но ужъ, видно, такъ надо было. *№ 23. и добрые отъ счастья, особенно ухаживали за б?днымъ Никитой. Видъ счастья его друга и молодой еще бол?е заставлялъ его обратившись къ своему прошедшему пасть духомъ. *№ 24. Онъ досталъ свою сигарочницу.– У меня есть очень хорошiя, попробуй моихъ; и въ глазахъ его мелькнулъ опять страхъ и безпокойство: не подумалъ бы его юноша прiятель, что у него н?тъ хорошихъ сигаръ. Мари поторопилась отвернуться. Ей ужасно жалко было его. Она знала его еще во всемъ блеск? и ежели бы только онъ захот?лъ, могла быть и его. – Нисколько. Вы см?етесь надо мной, – сказала она и улыбнулась своей красивой доброй улыбкой. *№ 25. Хозяинъ разсказывалъ, наивно и добродушно хвастаясь своимъ богатствомъ и не зам?чая, какъ больно это было его гостю. *№ 26. – Онъ прогор?лъ, – сказалъ Серпуховской и опять испуганно посмотр?лъ кругомъ. Онъ проигралъ Никит? 120 тысячъ. – Что ты не играешь? – Н?тъ. – Абаза чертовски играетъ теперь американскiе, знаешь? – Н?тъ. Онъ разсказалъ ему. – Я ужъ не играю. Такое несчастье, не можешь себ? представить! – Онъ замолкъ. Жена ушла. Онъ оглянулся. – Что жъ ты долго? – Да вотъ до б?говъ самъ поведу, а потомъ за границу. – Будешь ужинать? – Какъ вы? – Мы ужинаемъ, только надо раньше. Фрицъ. Накрылъ столъ. Тоже съ штуками. Сифоны, куколки на пробкахъ. Она не вышла, хозяинъ все выб?галъ къ ней. – Нездоровится, знаешь, она беременна… За ужиномъ Серпуховской выпилъ много кром? водки передъ ужиномъ. – Давай выпьемъ бутылочку. *№ 27. Онъ помолчалъ. Славный малый! – подумалъ хозяинъ и подлилъ ему вина. У Серпуховскаго были слезы какъ будто. Онъ видимо разсердился на себя, выпилъ. – Ну какой же р?зв?е вс?хъ у тебя ?детъ? Нечего д?лать было, хоть и не хот?лъ онъ отв?та, а надо было отв?чать. Хозяинъ отв?тилъ. – Изъ молодыхъ кобылъ вчера про?зжали безъ 5 секундъ. – Хорошо, только дв? лошади б?жали р?зв?е. Д[обрый] и Полканъ. – Н?тъ, братъ, не дв?, a р?зв?е Полкана и Добраго б?жала моя лошадь, Хлыстом?ръ. Ты его не знавалъ у меня. Да что, ты былъ мальчишка. Хлыстом?ръ у меня былъ. *№ 28. – Об?житъ, вонъ у меня п?гой заложенъ, я для р?дкости у барышника купилъ, давайте кто хочетъ пари? Я предлагаю 1000 р. – Ну полно врать. – Я говорю пари, – сказалъ С[ерпуховской] т?мъ тономъ ув?ренности, силы и чистоты, которымъ онъ в?рно говаривалъ въ старину. – Съ к?мъ хотятъ б?гу. Вызвались Воейковъ и Сип., назначили день, прi?хали на б?гъ. Пустили Лебедя и моего. – Пять секундъ раньше пришелъ, 1000 р. выигралъ пари. Покупали у меня, не продалъ. – Точно такой, какъ твой п?гой. Ушелъ спать одинъ и долго вспоминалъ ночь проигрыша и молодость и любовь. Страница черновой рукописи 1885 г. «Холстомера». (Размер подлинника). Теперь умирать, хоть бы пришелъ кто нибудь. – Надо занять или поиграть или соблазнить ее. Ахъ я подлецъ! Подлецъ! вспомнилъ Шев. треплящимъ по плечу. Онъ зашелъ къ нему у него просить денегъ, и говоритъ: я подлецъ. – На другой день онъ у?халъ, денегъ было мало въ кошельк? на стол?. *№ 29. Серпуховской ходилъ взадъ и впередъ. Я подлецъ – застр?литься, н?тъ. Водки. *№ 30. Позвольте цыганамъ продать. – Н?тъ, собакамъ р?жутъ же. Зар?жьте. Утро тихое, ясное. Табунъ пошелъ въ пол?. Хлыстом?ръ остался, пришелъ страшный челов?къ, повелъ его. Зар?зали. Собаки рвутъ, кобель особенно. Лошади шарахаются. Прошло н?сколько м?сяцевъ. Хозяинъ сказалъ жен?: – Можешь себ? представить, Серпуховской пьетъ запоемъ водку и бол?нъ такъ, что ему, говорятъ, не долго жить. – **[ДРАМАТИЧЕСКАЯ ОБРАБОТКА ЛЕГЕНДЫ ОБ АГГЕЕ.] I КАРТИНА. У дверей церкви. Стоятъ слуги съ носилками, дожидаются пана и его жену. СЦЕНА 1-я. 1-й, 2-й и 3-й слуги. 1-й слуга. Вотъ вздумалъ и въ церковь пойти. 2-й слуга. Пора, я 20 л?тъ во двор? живу – ни разу не бывалъ. 1-й [слуга]. Должно, покаяться хочетъ. 3-й [слуга]. И пора бы. Мало ли черезъ него слезъ льются. Петра забилъ. У Семена жену отнялъ. У ?едора дочь. Люди мучаются, клянутъ его, а онъ, знай, веселится. Съ утра до вечера пьетъ, гуляетъ, за охотой ?здитъ. А нищему никогда гроша не подалъ и на дворъ не пускаетъ. И какъ только Богъ гр?хамъ терпитъ. 2-й слуга. Какже, покаится. Не таковъ челов?къ. Посмотри, и въ церкви чего-нибудь над?лаетъ. (Громъ и молнiя.) Батюшки, что такое? Небо чистое, а громъ гремитъ. СЦЕНА 2-я. Выб?гаетъ изъ дверей церкви дворовый челов?къ. Дворовый челов?къ. Ну, ужъ панъ! Что натворили, страсть! (Окружаютъ двороваго челов?ка.) 1-й, 2-й и 3-й слуги. Что? что? Разскажи по порядку. Дворовый челов?къ. Да вотъ слушайте. Вошелъ въ церковь въ середин? службы въ шапк?, сталъ посередин?, глядитъ по сторонамъ.[77 - Зачеркнуто: Погляд?лъ, погляд?лъ, сталъ слушать.]Вышелъ Дьяконъ Евангелiе читать. Дочиталъ до того м?ста, гд? сказано: «Обаче горе вамъ богатымъ, яко отстоите ут?шенiя вашего. Горе вамъ, насыщеннiи нын?, яко взалчете; горе вамъ см?ющимся нын?, яко возрыдаете и восплачете». Какъ крикнетъ панъ: «Врешь, давай сюда книгу!» Ухватилъ книгу, сталъ рвать. Какъ только рванулъ, загрем?лъ громъ. Я и выб?жалъ. СЦЕНА 3-я. Выходитъ панъ и зa нимъ народъ. Панъ. Ишь, читаетъ, что нищiе блаженны будутъ, а богатые обнищаютъ. Какже это можетъ быть? Какже я обнищаю, когда у меня 100 деревень, и вся мн? округа подвластна? Неправда написана въ книг?, и не надо неправду читать. Вотъ я вырвалъ листы и положу въ карманъ. И читать не будутъ. (Громъ и молнiя.) Не боюсь. Неправду читаютъ. А какъ жилъ я богато, такъ и проживу всю жизнь, не обнищаю. (На народъ.) Чего зароб?ли? Сказано вамъ – на облаву охотой собираться. Живо! Вотъ я только дома пооб?даю, сейчасъ вы?ду. Чтобы вы вс? уже въ л?су были. (Садится въ носилки, его уносятъ. Громъ гремитъ.) Панъ. Греми, греми, не боюсь. Занав?съ. – КАРТИНА 2-я. Л?съ. Трубятъ въ рога. 1-я СЦЕНА. Два охотника. 1-й охотникъ. Не видалъ ты пана? 2-й охотникъ. Только и вид?лъ его, когда онъ съ лошади соскочилъ. 1-й [охотникъ]. Да какъ онъ лошадь-то упустилъ? 2-й охотникъ. Ранилъ онъ его съ лошади, олень упалъ. Обрадовался онъ, соскочилъ, думалъ добить. А олень вскочилъ, да дальше. Онъ за нимъ п?шiй ушелъ. Лошадь то уб?ги. Бросились мы догонять. А она задрала хвостъ, да домой. Онъ теперь п?шiй и б?гаетъ. (Входитъ третiй.) 3-й [охотникъ]. Чего вы тутъ? 1-й и 2-й [охотники]. Пана ищемъ. 3-й [охотникъ]. Ищите вчерашняго дня. Онъ ужъ дома. 1-й [охотникъ]. Какъ? а лошадь? 3-й [охотникъ]. Поймали, привели. Онъ с?лъ и у?халъ. 2-й [охотникъ]. Врешь? [3-й охотникъ.] Самъ вид?лъ. Самъ стремя держалъ, какъ садился. (Уходятъ.) 2-я СЦЕНА. Проб?гаетъ олень, становится за кустомъ. Выб?гаетъ панъ безъ шапки съ ножемъ. Панъ. Гд? онъ? гд? онъ? Сейчасъ былъ. Экiе проклятые! Вс? отстали, и лошадь упустили. Дай срокъ, вернусь – перепорю вс?хъ. (Олень показывается, панъ б?житъ. Оба скрываются, опять показываются. Олень подпуститъ, и прочь. Если можно, воду, черезъ которую переплываетъ олень, и за нимъ, разд?вгиись, панъ.) Занав?съ. – КАРТИНА 3-я. Темный л?съ. 1-я СЦЕНА. Панъ (Если будетъ р?ка, то голый, если не будетъ, то въ плать?, но безъ ружья, безь рога, безъ ножа, оборванный, безъ шапки.) Эй, народъ! Вы – черти, канальи, дьяволы, запорю! Ааааа! Аа… Н?тъ, не откликаются. Дай, доберусь. Вы мн? заплатите за все, чертовы д?ти! Разб?жались, бросили однаго. Погоди! Аааа!.. (Слушаетъ.) Никого. (Ложится.) Ай да олень, довелъ онъ меня! И переночевать придется. Погоди, черти. Ужъ какъ пороть буду, сначала однаго, потомъ другаго, вс?хъ переберу. Потомъ опять сначала. Будете помнить. Ааааааа! Н?тъ никого. (Встаетъ.) Однако идти надо: авось, набредешь на людей ИЛИ на поляну. А то тутъ и волки съ?дятъ. Аааааа! – Горло даже пересохло. Погоди, я вамъ размочу спины-то. Аааааа! (Уходитъ.) 2-я СЦЕНА. Приходятъ разбойники съ оружiемъ, м?шками и располагаются и разводятъ огонь. 1-й разбойникъ. То насъ, разбойниковъ, люди боятся, а вотъ довелось намъ людей бояться, замучала проклятая охота панская. Ужъ начто въ трущобу забились. И то потревожили. 2-й разбойникъ. Да, братъ, ц?лый день никого не пограбили, только сами б?гали. Завтра надо пораньше на дорогу выходить. Добычу добывать. 1-й разбойникъ. Житье бы ничего. Да одно – не покойно.[78 - Зачеркнуто: Пом?стились было на ночлегъ у оврага, нанесло туда пана охотиться, убираться надо было.] 2-й молодой разбойникъ. Да чего же вы такъ пана испугались? 1-й разбойникъ. Чего испугались? Вотъ дуракъ-то. Какъ же не испугаться? Это не мужикъ и не ку[пецъ?]: съ т?ми <какъ разъ> и вдвоемъ управи[шься].[79 - В квадратные скобки взяты недостающие окончания слов, пришедшиеся на обрезанный край листа.] А панъ иначе не вы?зжаетъ, какъ за нимъ челов?къ сто верховыхъ съ ружьями да съ ножами, да п?шихъ съ дубьемъ челов?къ 200. Этотъ налетитъ, такъ отъ насъ только мокро останется. 2-й разбойникъ. То-то вы и уходите такъ скоро. 1-й [разбойникъ]. А то какъ же. Съ богатымъ не судись, съ сильнымъ не борись. И л?са тоже эти его. И деревни вс? кругомъ его. Челов?къ большой, у него сила большая. Такой же, какъ мы, разбойникъ, только другаго манера. Слышны крики пана за сценой: Ааааа!.. Черти!.. Выворочу все вамъ! Аааа! СЦЕНА 3-я. Разбойники прислушиваются. Молодой разбойникъ (вскакиваетъ). Л?шiй! Л?шiй! Оретъ. 1-й разбойникъ. И то л?шiй. Дай посмотримъ, какой! (Подходитъ панъ.) 2-й разбойникъ. Ишь испугались! Не л?шiй. А такъ какой-то, заблудящiй. Должно съ пьяна. Эй, ты, щеголь! Панъ (видитъ людей). А такъ вотъ вы гд?, разбойники! Ус?лись, огонь развели. А своего пана бросили. Погоди же ты, я васъ! (Налетаетъ на нихъ, начинаетъ драться.) 1-й разбойникъ (встаетъ, беретъ за шиворотъ). Ай, молодецъ. Вотъ такъ воинъ! Да ты полегче! (Беретъ его за руки.) Панъ. Мерзавцы, идолы, черти! Я васъ! 1-й разбойникъ. Да онъ, ребята, чумовой какой-то. Дай-ка ремень. Панъ. Что вы, али пана не знаете? Я съ васъ шкуру спущу, а потомъ за ноги пов?шу. 1-й разбойникъ (закручиваетъ руки назадъ). Ну-ка подтяни, Сидорка, покруче. А я пану этому всыплю парочку горячихъ, чтобъ онъ свое панство забылъ. (Беретъ плеть.) Вишь, панъ, говорить. Молодой разбойникъ. И похожъ на пана, нечего сказать. Панъ. Пов?шу! 1-й разбойникъ (бьетъ плетью). Разъ! Ну-ка, панъ, попрыгивай. Панъ. Ай, ай! 1-й разбойникъ. Ну-ка еще горяченькаго. Такъ-то пороть будешь, али еще какъ? Панъ. Ай, ай! Право, я панъ. Ей Богу. 1-й разбойникъ. Да я и в?рю. За то и бью. (Хохочетъ.) Вотъ дай я разд?ну тебя, тогда видн?е твое панство будетъ. (Бъютъ и привязываютъ къ дереву.) Занав?съ. – 4-я КАРТИНА. 1-я СЦЕНА. Утро. Л?съ. Панъ голый привязанъ у дерева. Стонетъ. Панъ. Ой, ой, ой! Руки мои затекли. Ой! Погоди жъ, все вым?щу. Жел?зными прутьями пороть буду. Ой, спина! Избили всю. Ну, расплатитесь вы! Я васъ! Да, доберусь. Ой, ой! Во рту пересохло. Въ подвалы засажу. Заморю. 2-я СЦЕНА. Пастухи. Старикъ[80 - В подлиннике: Старики] и молодой. Молодой пастухъ. Дядюшка, и то челов?къ привязанъ стоитъ. Иди, посмотри. Старый пастухъ. Вишь ты, гр?хъ какой. Должно, разбойники ограбили да и привязали. Панъ (увидалъ ихъ). Что же стоите, дурачье? Разв? не видите, развяжите скор?е. Старый пастухъ. Ахъ, не боятся люди Бога. Какъ измучали челов?ка. (Подходитъ, хочетъ развязать.) Ишь узлы какiе! Ванька, ножикъ давай. Панъ. Что копаешься, скор?е! О-о-о! Старый пастухъ (развязалъ, разр?залъ). Ну вотъ, расправилъ, сердечный. Водицы теб?, что-ль? Ванька, давай воды да хл?бца. Молодой пастухъ (приноситъ воды и хл?ба). На, сердечный, по?шь. Панъ (ложится и стонетъ). Ахъ, разбойники, что д?лаютъ. Ну, теперь ужъ не миновать вамъ моихъ рукъ. Молодой пастухъ. Дядюшка, онъ кому то грозитъ. Старый пастухъ. Не замай. Очум?лъ онъ, дай опамятуется. Да прикрыть ужъ надо. (Снимаетъ съ себя старый верхнiй кафтанъ, хочетъ накрыть.) На теб?, бол?зный, прикройся хоть. Панъ (оглядывается и отталкиваетъ кафтанъ). Да ты что? съ ума сошелъ, что ли? – на меня дерюгу над?ваешь. Ты знаешь ли, кто я? Я панъ вашъ. Сейчасъ снимай поддевку да шапку, да обчисти хорошенько, да над?нь на меня. Ужъ я, такъ и быть, над?ну. Да веди меня ко двору ко мн?, къ панскому двору. Старый пастухъ. Очум?лъ, видно, челов?къ, говоритъ, что панъ, а пана я вчера самъ вид?лъ, какъ онъ верхомъ на лошади домой про?халъ. (Къ пану.) Будетъ, будетъ, над?вай что даютъ, да и добирайся до деревни. Тамъ полежишь. Панъ (вскакиваетъ). А и ты такой же, какъ и т?. Погоди жъ – и теб? то же будетъ. Да какъ ты см?ешь передъ паномъ въ шапк? разговаривать! (Срываетъ съ него шапку.) Давай поддевку. (Хватается за него.) Старый пастухъ (подхватываетъ шапку, отталкиваетъ пана и идетъ прочь). Пойдемъ, Ванька, онъ вовсе угор?лый какой-то. Молодой пастухъ. Мы тебя отъ дерева отвязали, покормили, дядюшка кафтанъ далъ, а ты еще буянить. Брось, а то прибью. (Поднимаетъ кнутъ и толкаетъ. Панъ падаетъ. Пастухи уходятъ. Панъ лежитъ и стонетъ.) СЦЕНА 3-я. Приходятъ мужики. Вишь, челов?къ какой лежитъ! Панъ. Эй, народъ, скор?е б?гите вы къ панскому двору и скажите, что панъ нашелся. И чтобы ?хала сюда за мной коляска и дворовые, a мн? отведите избу. Я отдохну. Старикъ. Да ты что толкуешь? Панъ. Что толкую? Я панъ вашъ. Старикъ. Какой панъ? Панъ дома въ палатахъ живетъ, а не босикомъ. б?гаетъ. Панъ. Дурачье! Я заблудился за оленемъ, я панъ. Они меня ищутъ. Старикъ. Будетъ врать-то. Панъ вчера про?зжалъ, мы его сами вид?ли. А нынче отъ него прикащикъ прi?зжалъ. Онъ дома. Панъ. Врете, разбойники! Я васъ! Старикъ. Будетъ, молодецъ. Ужъ тебя побили, сказываютъ, пастухи. Что же, али теб? мало – еще хочется? Брось ты эти д?ла. А иди своей дорогой. Панъ. Не в?рятъ. Ахъ, разбойники, доберусь же я. Ну слушай же. Не в?ришь ты, что я панъ? Такъ вотъ, дай мн? бумаги, перо, я напишу письмо пани. Она признаетъ. Потому я то напишу, чего никто, кром? меня и ея, не знаетъ. Старикъ. Будетъ толковать-то, проваливай! 1-й мужикъ. Что же, дядюшка, пускай напишетъ, свезти можно въ деревню. (Поднимаютъ пана и ведутъ.) Занав?съ. – 5-я КАРТИНА. Въ изб? у мужика. Панъ. Баба. Панъ. Измучался я. Что долго не ?дутъ, пора бы отв?тъ. Не торопятся, не знаютъ. То-то жена обрадуется. (Глядитъ въ окно.) Вотъ онъ ?детъ. (Входитъ посланный.) Панъ. Что же, гд? коляска, гд? люди? Старикъ. Ну, братъ, прокуратъ же ты! Панъ. Что, что? какъ ты см?ешь такъ говорить! Мужикъ. Да такъ и см?ю, что вел?лъ тебя панъ… Панъ. Какой панъ? Мужикъ. Такой, настоящiй, не такой, какъ ты. Вел?лъ тебя, пана, шелепами выбить отсюда, и чтобы духу твоего не слышно было. Панъ. Боже мой, что же это? Да жена-то что? Мужикъ. Жена-то твоя, коли есть, не знаю что, а пани сказала: «Есть же такiе обманщики. Прогоните его». Панъ. Боже мой, боже мой, что со мной будетъ? (Плачеть.) Xозяинъ. Чудное д?ло! Ну что же, братъ, не выгор?ла твоя штука, ступай съ Богомъ. Занав?съ. – 6-я КАРТИНА. [СЦЕНА 1-я.] На двор?. Панъ чистить съ бабой навозъ. Баба. Вишь, безрукой, и вилы-то взять въ руки не ум?етъ. (Отнимая вилы.) Дай, я сама, точно панъ. Панъ. Я бы радъ, да не ум?ю. Баба. Хл?бъ ?сть ум?ешь. Панъ. Ахъ, житье мое. Ужъ умереть лучше. Баба. Хоть вези-то. (Запрягается, везетъ, падаетъ.) Баба. И того не можешь. Замучалась я съ тобой СЦЕНА 2-я. Панъ. Ну, кралечка. Баба. Ишь ты, пакостникъ! (Приходитъ хозяинъ.) Баба. Вотъ идола приставилъ, работать не работаетъ, а пакостничать норовитъ. Xозяинъ. Что? К баб? моей ладишься? Я те полажу. Вонъ! Панъ ты этакой! (Въ шею.) Занав?съ. – КАРТИНА 7-я. 1-я СЦЕНА. Село. Приходить панъ босикомъ, безъ шапки, въ одномъ кафтан?, рваномъ, и ложится на край дороги. Панъ. Ну хорошо, что на дорогу выбрался. Теперь дойду до дома. Тамъ узнаютъ. А то сколько не говорилъ, что я панъ, никто не в?ритъ. Только ругаются. Если не скажу, такъ подадутъ, а скажу, такъ прогонять. И нынче ничего не ?лъ. Не стану ужъ говорить. (Подходитъ къ изб?, стучится.) Дайте по?сть. (Отворяется окно.) Баба. Много васъ тутъ шляется! Вишь, здоровый какой, работать бы могъ – проситъ. Панъ. Да я не нищiй, я панъ. Баба. А панъ, такъ нечего подъ окномъ стучать! (Захлопываетъ окно.) СЦЕНА 2-я. Приходятъ два нищихъ – сл?пой и безрукiй, подходятъ къ окну. Сл?пой и безрукiй. Христа ради! Баба (отворяетъ окно, подаетъ хл?бъ). Примите Христа ради. (Нищiе садятся и ?дятъ.) Панъ (подходитъ). Дайте по?сть. Сл?пой. Что же самъ не просишь? Панъ. Просилъ – не даютъ. Безрукiй. Ну, бери. (Даеть хл?ба, ?дять.) Да ты кто такой, откуда? Панъ. Мн? ужъ говорить не хочется. Какъ скажу, кто, такъ вс? меня ругаютъ и бьютъ.[81 - Зачеркнуто:Сл?пой нищiй.Скажи, добрый челов?къ. Отчего не в?рить?Панъ.Я панъ. И деревня это моя, и земля вся моя. По?халъ я на охоту, погнался за оленемъ, отбился отъ своихъ, ходилъ, ходилъ, набрелъ наразбойниковъ. Они меня разд?ли донага, избили и привязали къ дереву. Утромъ нашли меня пастухи, отвязали, вотъ этотъ кафтанишко дали, и пошелъ я искать дорогу домой. Да вотъ не могу дойти. И силъ н?тъ, идороги не знаю.] Не в?рятъ мн?. Работать не ум?ю, a ?сть хочу. Пожал?йте вы меня,[82 - Зач.: доведите до моего дома. Награжу я васъ такъ, что вы в?къ счастливы будете.] возьмите съ собой. Безрукiй нищiй. А что же,[83 - Зачеркнуто: доведемъ. Можетъ, и правда.Сл?пой нищiй.Куда довести то? Насъ на дворъ къ пану не пускаютъ и собаками травятъ.Панъ.Только доведите, меня узнаютъ. Я велю васъ принять.] возьмемъ! Пускай суму носитъ. Сл?пой нищiй. Пойдемъ. (Нищiе поднимаются и съ паномъ уходятъ.) КАРТИНА 8-я. Панскiй дворъ. Дворня нарядная. Играютъ на балалайкахъ, пляшутъ. Въ ворота входятъ нищiе и панъ, поютъ стихъ о Лазар?. Дворникъ. Не вел?но пускать, убирайтесь! Охотникъ. Собакъ выпущу. Фю! Узи! (Собаки бросаются.[84 - Зач.:Панъ.Кого травишь то, негодяй, мерзавецъ. Добрался я теперь до васъ (Хочет бить, собаки бросаются.)] Панъ идетъ къ двери.) Кучеръ. Вишь ты, ловкiй какой! Дай голяшки-то теб? покусаютъ, будешь знать. Узи! Панъ.[85 - Зач.: Какъ ты см?ешь! Разве не узнаешь меня?] Ай, ай!.. Дворникъ (беретъ за шиворотъ и тащитъ въ ворота).[86 - Зач.: Будетъ, будетъ чудить.]Убирайся, покуда ц?лъ. Панъ.[87 - Зач.: Черти, дьяволы, разказню. Ай, ай, жена, выходи скор?е!] Я пришелъ.[88 - Зач.: Я самъ. (Дворникъ тащитъ. Пани кричитъ.)] (Изъ окна выглядываеть другой панъ. Панъ затихаеть и, глядитъ.) Панъ нищiй. Батюшки! Я самъ дома. Другой я въ окн?, чтожъ это? Панъ въ окн?. Пустите, пустите нищихъ. Вотъ имъ. (Кидаеть горсть серебра.) Пускай сл?пые попоютъ, а потомъ покормите. (Нищiе поютъ Лазаря.)[89 - Зачеркнуто: (Панъ сидитъ и плачеть,)] Панъ А[нгелъ?]. М?хоношу сведите въ хоромы. Занав?съ. – КАРТИНА 9-я. Палата царская. Сидитъ панъ въ вид? нищаго, одинъ об?даетъ, и служить ему прислуга. Панъ. Что это значить? Другой я въ окн?, и видъ св?тлый и добрый. И меня защитилъ и вел?лъ сюда отд?льно принять. Кончена моя жизнь. Признать ужъ меня – никто не признаетъ. Видно, погибнуть мн? въ нужд?. Что это? (Является св?тъ и изъ св?та голосъ.) Голосъ. А знаешь ли ты, панъ ?адей, пана сильнаго, богатаго и гордаго, какъ не пов?риль слову Евангельскому и сказалъ, что нельзя богатому обнищать? Узналъ ли ты теперь, къ чему богатство мiра сего и какъ на него полагаться? Понялъ ли ты, что то было вид?нье, и зач?мъ теб? оно привид?лось? Покаялся ли ты въ гордости своей? Панъ. Покаялся[90 - Зач.: гр?шный рабъ] и не буду жить по прежнему. Голосъ. Такъ будь же опять панъ и заслужи гордость свою. (Панъ переод?вается. Жена входитъ и обнимаетъ его, и слуги кланяются.) КАРТИНА 10-я. Большой столъ великол?пный. Сидятъ нищiе, и панъ съ женою служать имъ. [ВАРИАНТЫ К ДРАМАТИЧЕСКОЙ ОБРАБОТКЕ ЛЕГЕНДЫ ОБ АГГЕЕ.] * № 1. Кучеръ. <А что панъ д?лаетъ? Лакей. Все сидитъ, читаетъ. Кучеръ. И что это съ нимъ сталось? Совс?мъ другой съ охоты прi?халъ. Добрый, ласковый сталъ. Житье стало хорошее. Д?вушка. И барыня не нарадуется. Я сама подивилась, когда онъ съ охоты вернулся. Лицо все тоже, какъ и былъ панъ, а только св?тлый сталъ, какъ ангелъ небесный. Кучеръ. То ли д?ло, житье теперь веселое. Ну ка п?сенку. (Поютъ.) А теперь поплясать.> * № 2. КАРТИНА 7-я. 1-я СЦЕНА. Сидятъ нищiе въ палатахъ, об?даютъ. Входитъ пани, служить имъ. Нищiй панъ вскакиваетъ и идетъ къ ней. Нищiй панъ. Разв? ты не знаешь меня? Пани. Знаю, ты нищiй, пришелъ съ сл?пыми. Нищiй панъ. Я мужъ твой. Пани. Мужъ мой не ходитъ босикомъ и не проситъ милостыни. Нищiй панъ. Я мужъ твой.[91 - Зачеркнуто: Только я обнищалъ. Но я все тотъ же.Пани. Ты, м?жъ мой, сказалъ, что богатые не могутъ обнищать и запретилъ слова эти читать въ церкви.] А вотъ, чтобы знала ты, что я мужъ твой, я скажу теб? все, того, чего никто знать не можетъ. (Говоритъ на ухо.) Пани. Возъмите обманщика этаго и выведите его вонъ и прогоните отсюда! Нищiй панъ. Я ошибся, я неправду сказалъ,[92 - Зач.: Но кто же тотъ, кого я вид?лъ въ окн??(Гром и молния.)] но я все-таки мужъ твой. Пани. Тотъ мужъ мой настоящiй. Нищiй панъ. Позови его. Панъ А[нгелъ]. Вотъ я. Что теб?? Нищiй панъ. Скажи мн?, кто ты. И зач?мъ ты взялъ на себя образъ мой? (Пана тащутъ. Онъ опять кричитъ.) * № 3. 1 КАРТИНА. У дверей церкви. Стоит колесница, дожидаются царя съ женою. 1-я СЦЕНА. 1-й, 2-й, 3-й слуги. 1 слуга. Вотъ помяни мое слово: над?лаетъ онъ что-нибудь и въ церкви. 2 слуга. Говорятъ, онъ 20 л?тъ ни разу въ церкви не бывалъ. Съ чего жъ онъ это вздумалъ? 3 слуга. Сказывала мн? нянюшка, что д?ло изъ-за разговора съ царицей пошло. Что-то помянула она, что въ писаньи сказано, что сытые будутъ голодать, и богатые будутъ плакать. А онъ не пов?рилъ, вел?лъ замолчать. Она сказала, что это въ церкви читаютъ. Не пов?рилъ онъ. «Пойду посмотрю», говоритъ. Съ того и взялось. 2 слуга. Д?ло изъ-за спора вышло; а кто знаетъ, можетъ и покаится. [ВАРИАНТЫ К «ПЕРВОМУ ВИНОКУРУ».] *№ 1. Д?ЙСТВІЕ 2-е. Адъ. Сцена представляет пекло. На трон? сидит главный чортъ. Секретарь чортъ сидит внизу. Стражи стоят по сторонамъ. Разсыльный стоит у двери. 1-я СЦЕНА. Дьяволъ. Ну, впускай по порядку. 2-я СЦЕНА. Отворяется дверь, входитъ чортъ толстый и ведетъ за собой купцовъ бородатыхъ и въ н?мецкомъ платье. Толстый чортъ (кланяется). Вотъ моя работа за нед?лю. Дьяволъ. Много ли вс?хъ? Толстый чортъ. 40 челов?къ. Дьяволъ. Ладно. Что, ч?мъ больше берешь? Толстый чортъ. Все старыми штуками. <Все больше деньгами.> Дьяволъ. Чтожъ, идутъ еще на деньги? Толстый чортъ. Идутъ хорошо. Какъ только начнетъ копить на черный день да брюхо отпустить, такъ и готовъ. Дьяволъ. Ну хорошо, спасибо. Проходи. Пускай другихъ. (Проходятъ въ другiя двери.) 3-я СЦЕНА. Входить гордый чортъ, ведет зa собой господъ. Кланяется. Дьяволъ. Много ли привелъ? Гордый чортъ. Полсотни за эту нед?лю. Дьяволъ.Ч?мъ берешь? Гордый чортъ. Да все по старому – <важн[остью]>, гордостью. Дьяволъ. Идутъ на важность? Гордый чортъ. Хорошо идутъ, Дьяволъ. Спасибо, проходи. (Уходятъ въ другую дверь.) <4-я СЦЕНА. Входить чортъ-франтъ, ведетъ женщинъ, кланяется. Дьяволъ. Много ли? Чортъ-франтъ. Да нынче хорошо добывалъ, безъ малаго сотня. Дьяволъ. Ч?мъ берешь? Чортъ-франтъ. Все по старому, нарядами.> * № 2. Дьяволъ (съ гн?вомъ). Не можешь? Что жъ, я самъ, что ли, за тебя работать пойду? <Эй, подайте-ка сюда святой воды, выкупайте его. (Стражи несутъ купель и хватаютъ Мужичьяго чорта.). Мужичiй чортъ. Ой, ой, ой! Не буду, не буду. Буду служить. Дьяволъ. То-то. Приставленъ ты къ мужикамъ и долженъ свое д?ло д?лать. Слушай ты мои слова. На первый разъ прощаю теб? и даю теб? сроку на три года. Если ты черезъ три года не придумаешь того, чтобы забрать мужиковъ въ руки, не миновать теб? купанья. Ступай. Мужичiй чортъ. Выдумаю, выдумаю. Занав?съ.> * [ВАРИАНТЫ К «СМЕРТИ ИВАНА ИЛЬИЧА».] * № 1. Я узналъ о смерти Ивана Ильича въ суд?.[93 - Зачеркнуто: Вчера <уходя изъ дома я прочелъ въ газетахъ> мы получили изв?стiе въ суд?.] Въ перерыв? зас?данiя по скучн?йшему д?лу Мальвинскихъ мы сошлись въ кабинет? Ивана Егоровича Шебекъ. Нашъ товарищъ открылъ газету и перебилъ нашъ разговоръ. – Господа: Иванъ Ильичъ умеръ.[94 - Зач.: Что вы?] – Неужели? – Вотъ читайте. И я прочелъ: едоровна Головина съ душевнымъ прискорбьемъ извтьщаетъ родныхъ и знакомыхъ, что 4-го Февраля скончался ея мужъ членъ Московской судебной Палаты Иванъ Ильичъ[95 - Зач.: Люблинъ]ла <будетъ>.... и т. д. [96 - Зач.: Умеръ таки, подумалъ я. А жалко.]Иванъ Ильичъ былъ нашъ товарищъ и хорошiй знакомый.[97 - Зач.: былъ въ Петербург?, а съ прi?зда въ Москву я давно ужъ не былъ у него. Я вспомнилъ его страдающее лицо и вопросительные глаза въ посл?днiе два пос?щенiя его.] Онъ давно бол?лъ[98 - Зач.: <почти годъ> всю зиму. Вспоминалъ я его жену, д?тей. Какъ то они будутъ? Кажется у него кром? службы ничего не было. Онъ тотчасъ же сталъ думать: Куда прежде куда посл? ?хать и когда побывать у вдовы.]и было соображенiе о томъ, что Винниковъ, в?роятно, займетъ его м?сто. Алекс?евъ на м?сто Винникова, и я могу получить м?сто Алекс?ева, что составитъ для меня 800 р. прибавки кром? канцелярiи. – Такъ умеръ. А я такъ и не былъ у него съ прi?зда. Все собирался. – Что было у него состоянiе? – Кажется, ничего. Жалко. Надо будетъ за?хать. Они гд? жили? – На Пр?сн? домъ Б?ловой – знаете, какъ, про?дете мостъ..... И мы поговорили еще кое о чемъ и пошли въ зас?данiе. Какъ всегда бываетъ при изв?стiи о смерти знакомаго, я подумалъ столько: Каково: умеръ таки; а я вотъ н?тъ.[99 - Зачеркнуто: Я этой глупости не сд?лаю. И занялся своими д?лами. —] Скучны эти визиты собол?знованiя, а надо за?хать. Вечеромъ я за?халъ. Я вошелъ съ[100 - Зач.: н?которымъ] т?мъ обыкновеннымъ чувствомъ превосходства, свойственнымъ живымъ передъ мертвыми. Внизу, гд? посл?днiй разъ мы расходились посл? винта, въ которомъ я назначилъ шлемъ безъ двухъ, у в?шалки стояла крышка гроба съ вычищеннымъ новенькимъ галуномъ. Дв? дамы въ черномъ сходили съ л?стницы. Одна – его сестра. Товарищъ[101 - Зач.: по служб?] нашъ Шебекъ съ англiйскими бакенбардами, во фрак?, на верхней ступени узналъ меня и кивнулъ черезъ дамъ, подмигивая, какъ бы говоря: какъ глупо. То ли д?ло мы съ вами.[102 - Зач.: Еще сколько шлемовъ объявимъ.] Я вошелъ, пропустивъ дамъ, пожалъ руку[103 - Зач.: товарищу] Шебеку, и онъ вернулся, я зналъ, зат?мъ, чтобы сговориться, гд? повинтить нынче. Я[104 - Зач.: сталъ] вошелъ въ комнату мертвеца, какъ обыкновенно, съ недоум?нiемъ о томъ, что собственно надо д?лать. Одно я знаю, что креститься въ этихъ случаяхъ никогда не м?шаетъ.[105 - Зач.: и спасаетъ положенiе.] Я крестился и кланялся и вм?ст? оглядывалъ комнату. Молодые два челов?ка, кажется, племянники, выходили,[106 - Зач.: Старичекъ потомъ] потомъ старушка молилась, дьячекъ городской бодрый, р?шительный, читалъ съ выраженьемъ, исключающимъ всякое противор?чiе, буфетный мужикъ Герасимъ[107 - Зач.: и въ гробу] что то посыпалъ по полу.[108 - Зач.: я его зналъ, оправлялъ покровъ и] Въ посл?днее пос?щенiе мое Ивана Ильича я засталъ этого мужика въ кабинет?, онъ исполнялъ должность сид?лки,[109 - Зач.: (помню, онъ очень любилъ этого Герасима здорового, румянаго добродушнаго и во время бол?зни Герасимъ былъ всегда у него въ кабинет?.) Мертвецъ лежалъ не Иванъ Ильичъ, а мертвецъ.] и стоялъ гробъ. Я все крестился и слегка кланялся[110 - Зач.: <на того, кто лежалъ въ гробу. И наконецъ пересталъ креститься и только смотр?лъ на то, что лежало.> <Тутъ были и волоса его> Въ гробу лежалъ мертвецъ съ р?дкими волосами такими же какъ были у Ивана И[льича] въ его мундир? с шитымъ лаврами воротникомъ и съ его руками] по серединному направленiю между гробомъ, дьячкомъ и образами. Потомъ, когда это движенiе крещенiя рукою показалось мн? уже слишкомъ продолжительно, я прiостановился и сталъ разглядывать мертвеца. Онъ лежалъ, какъ всегда, особенно утонувши въ гробу – и въ глаза бросались восковой лобъ, вострый носъ немного на бокъ и руки, желтыя его руки, слабыя,[111 - Зач.:всегда потныя] съ отогнутыми кверху посл?дними суставами пальцевъ. Онъ очень перем?нился, но, какъ вс? мертвецы, былъ очень хорошъ и серьезенъ. Серьезность эта мн? показалась неум?стной.[112 - Зачеркнуто: Но это былъ не Иванъ Ильичъ, а мертвецъ. Как всегда, только что я сталъ задумываться, я оберегая себя отъ мыслей о таких пустякахъ какъ смерть.] Я посмотр?лъ и только что почувствовалъ, что зр?лище это притягиваетъ меня, я быстро повернулся и пошелъ прочь къ[113 - Зач.: бакенбардисту] Шебеку, ждавшему меня у притолки. Я зналъ, что онъ молодедъ, и если мн? какъ то неловко было бы с?сть нынче за винтъ, онъ не посмотритъ на это и весело щелкнетъ распечатанной[114 - Зач.: карты] колодой въ то время, какъ лакей будетъ раставлять 4 необозженныя св?чи. Но видно, не судьба была винтить нынче вечеромъ. Прасковья ?едоровна, толстая, желтая, вся въ черномъ, съ совершеннымъ видомъ вдовы (мн? поразило, глядя на нее, какъ однообразенъ видъ вдовъ, – сколько я видалъ точно такихъ), подошла ко мн?, вздохнула взяла меня за руку. – Я знаю, что вы были истиннымъ другомъ.... Какъ тамъ надо было креститься, зд?сь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «пов?рьте».... Я такъ и сд?лалъ и почувствовалъ, что я тронутъ и она тронута. – Пойдемте, дайте мн? руку, – сказала она. – Мн? нужно поговорить съ вами. Я подалъ руку, и мы направились во внутреннiя комнаты мимо[115 - Зач.: бакенбардиста] Шебека, который печально подмигнулъ мн?.[116 - Зач.: выражая потерю всякой надежды на винтъ нынче вечеромъ.] «Вотъ те и винтъ! Ужъ не взыщите, другаго партнера возьмемъ. Нечто впятеромъ, когда отд?лаетесь». Я вздохнулъ еще глубже и печальн?е, и Прасковья ?едоровна благодарно пожала мн? руку. Мы с?ли въ обитую розовымъ кретономъ ея комнату. (Я помню какъ онъ устроивалъ эту комнату и сов?товался со мной о кретон?). – Она начала плакать. И можетъ быть долго не перестала бы еслибы не пришелъ Соколовъ, ихъ буфетчикъ, съ докладомъ[117 - Зач.: вопросомъ] о томъ, что м?сто[118 - Зач.: въ оград?] то, которое назначила Прасковья ?едоровна, будетъ стоить 200 р. – Она перестала плакать съ видомъ жертвы взглянула на меня, сказала по французски, что это ей очень тяжело, но занялась съ Соколовымъ и даже я слышалъ, что очень внимательно распорядилась о п?вчихъ. – Я все сама д?лаю сказала она мн?. Я нахожу притворствомъ ув?ренiя, что не могу. Всегда можно. И меня сколько можетъ развлекать – д?лать для него же. – Она опять достала платокъ. И вдругъ какъ бы встрехнулась. – Однако у меня д?ло есть къ вамъ: Въ посл?днiе дни, онъ ужасно страдалъ.[119 - Зач.: Но зa три дня] – Страдалъ? – Ахъ, ужасно. Посл?днiя не минуты, а часы. Онъ не переставая кричалъ 18 часовъ.[120 - Зачеркнуто: и смотр?ть и слышать] За тремя дверьми слышно было. – Ахъ, что я вынесла. – Неужели? – 18 часовъ корчился и кричалъ не переставая. – Я вздохнулъ, и тяжело. Мн? пришло въ голову: что какъ и я также буду 18 часовъ, но тотчасъ же я понялъ, что это глупо. Иванъ Ильичъ умеръ и кричалъ 18 часовъ, это такъ, но я это другое д?ло. Таково было мое разсужденье, если вспомнить хорошенько; и я успокоился и съ интересомъ сталъ распрашивать подробности о кончин? Ивана Ильича, какъ будто смерть[121 - Зач.: это] было такое приключенiе, которое совс?мъ не свойственно мн?. Я особенно подробно описываю мое отношенiе къ смерти тогда[122 - Зач.: именно] потому, что именно тутъ въ этомъ кабинет? съ розовымъ кретономъ, я получилъ то, что изм?нило совс?мъ мой взглядъ на смерть и на жизнь. Я получилъ именно отъ Прасковьи ?едоровны записки ея мужа, веденныя имъ во время посл?днихъ 2-хъ м?сяцовъ его смертной бол?зни. Посл? разныхъ разговоровъ о подробностяхъ д?йствительно ужасныхъ физическихъ страданiй, перенесенныхъ Иваномъ Ильичемъ (подробности эти я узнавалъ только по тому какъ мученiя Ивана Ильича д?йствовали на нервы Прасковьи ?едоровны) посл? разныхъ разговоровъ Прасковья ?едоровна передала сущность ея д?ла ко мн?. Оказывается, что за 5 дней до смерти, когда у Ивана Ильича еще были промежутки безъ страшныхъ болей по часу, по получаса, въ одинъ изъ этихъ промежутковъ Прасковья ?едоровна застала его за писаньемъ. И открылось, что онъ два м?сяца пишетъ свой дневникъ. Одинъ только Герасимъ, буфетный мужикъ, зналъ про это. На вопросъ: что? зач?мъ? На упреки, что онъ вредитъ себ?, Иванъ Ильичъ отв?чалъ, что это одно его ут?шенье – самимъ съ собой говорить правду.[123 - Зач.: и передать ее посл? себя т?мъ кто можетъ понять ее.] Сначала онъ сказалъ ей: «сожги ихъ посл? меня»; но потомъ задумался и сказалъ! «А впрочемъ, отдай Творогову (т. е. мн?). Онъ все таки бол?е челов?къ ч?мъ другiе, онъ пойметъ». И вотъ Прасковья ?едоровна передала мн? записную графленую книжечку счетную въ осьмушку, въ которой онъ писалъ. – Что жъ это? – спросилъ я. – Вы читали? – Да, я проб?жала. Ужасно грустно. Ни по чемъ не видно такъ, как по этому, какъ страданiя его им?ли влiянiе на душу. Вотъ это ужасно, и нельзя не признать правду за матерьялистами. Онъ уже былъ не онъ. Такъ это слабо, бол?зненно. Н?тъ, связи, ясности, силы выраженья. А вы[124 - Зачеркнуто.: помните] знаете его стиль. Его отчеты это были шедевры. Мн? самъ П. М. Онъ былъ у меня (это былъ главный нашъ начальникъ) и очень былъ добръ. Истинно какъ родной. Онъ мн? сказалъ, что это было первое, лучшее перо въ министерств?. A зд?сь, – сказала она, перелистывая пухлыми, въ перстняхъ пальцами книжечку, – такъ слабо, противур?чиво. Н?тъ логики, той самой, въ которой онъ былъ такъ силенъ. Мн? все таки это дорого, вы возвратите мн?, какъ дорого все, что онъ. Ахъ! Мих. Сем. какъ тяжело, какъ ужасно тяжело – и она опять заплакала. Я вздыхалъ[125 - Зач.: сказал: «пов?рьте», когда] и ждалъ когда она высморкается. Когда она высморкалась, я сказалъ: пов?рьте… и опять она разговорилась и высказала мн? то, что было, очевидно, ея главнымъ интересомъ[126 - Зач.: денежное] – имущественное свое положенiе. Она сд?лала видъ, что спрашиваетъ у меня сов?та о пенсiон?, но я вид?лъ, что она уже знаетъ до мал?йшихъ подробностей то, чего я не зналъ, все то, что можно вытянуть отъ казны для себя и для д?тей. – Когда она все разсказала, я пожалъ руку, поц?ловалъ[127 - Зач.: руку] даже и съ книжечкой пошелъ въ переднюю. Въ столовой съ часами, которыя онъ такъ радъ былъ, что купилъ въ брикабрак?, я встр?тилъ въ черномъ его красивую, грудастую, съ тонкой талiей дочь. Она им?ла мрачный и гн?вный, р?шительный видъ. Она поклонилась мн?, какъ будто я былъ виноватъ. Въ передней никого не было. Герасимъ, буфетный мужикъ, выскочилъ изъ комнаты покойника, перешвырялъ своими сильными руками вс? шубы, чтобы найти мою, и подалъ мн?. – Что, братъ, Герасимъ, жалко.[128 - Зач.: барина] – Божья воля. Вс? тамъ же будемъ, – сказалъ Герасимъ, улыбаясь и живо отворилъ мн? дверь, кликнулъ кучера, погляд?лъ и захлопнулъ дверь. Я взялъ записки и вечеромъ посл? клуба, оставшись одинъ, взялъ эту книжечку на ночной столикъ и сталъ читать.[129 - Зач.: Записки эти ужасны. Я прочиталъ ихъ, не спалъ всю ночь я по?халъ на утро къ Прасковь? ?едоровн? и сталъ распрашивать про ея мужа. Она мн? много разсказала, и отдала ихъ.] — Вотъ эти записки. <16 Декабря 1881.[130 - Цыфра 1 переделана из 2.] 6-ю ночь я не сплю и не отъ т?лесныхъ страданiй. Они все таки давали мн? спать, но отъ страданiй душевныхъ ужасныхъ, невыносимыхъ. Ложь, обманъ, ложь, ложь, ложь, ложь, все ложь. Все вокругъ меня ложь, жена моя ложь, д?ти мои ложь, я самъ ложь, и вокругъ меня все ложь.[131 - Зач.: <какая то крошечная частица простой> Отъ чего же] Но если я страдаю отъ нея,[132 - Зачеркнуто: отчего] я вижу, значить, и эту мерзкую ложь есть во мн? и правда. Если бы я весь былъ ложь, я бы не чувствовалъ ее. Есть[133 - Зач.: стало быть] во мн?, видно, маленькая, крошечная частица правды, и она-то – я самый, и она то теперь, передъ смертью, заявляетъ свои права; и она то страдаетъ, ее то душатъ со вс?хъ сторонъ, забиваютъ, и это мн? больно, больно такъ, что хоть бы скор?е смерть. Пусть потухнетъ или разгорится эта искра. Теперь же одна жизнь моя – это самому съ собой среди этой лжи думать[134 - 3ач.: самому съ собой гов[орить]] правду. Но чтобы ясн?е думать ее, чтобы найти эту правду, когда ложь затопитъ меня, я хочу написать ее. Буду писать пока силы есть, буду перечитывать, а кто нибудь посл? прочтетъ и можетъ быть очнется. Начну сначала, какъ это все сд?лалось со мной.> Записки эти ужасны. Я прочелъ ихъ, не спалъ всю ночь и по?халъ на утро къ Прасковь? ?едоровн? и сталъ разспрашивать про ея мужа. Она мн? много разсказала и отдала его переписку, его прежнiй дневникъ. Когда уже похоронили Ивана Ильича, я еще н?сколько разъ былъ у Прасковьи ?едоровны, разспрашивалъ ее, разспрашивалъ его дочь, Герасима, который поступилъ ко мн?. И изъ всего этаго я составилъ себ? описанiе посл?дняго года жизни Ивана Ильича. Исторiя эта и самая простая и обыкновенная и самая ужасная. Вотъ она: Иванъ Ильичъ умеръ 42 л?тъ, членомъ судебной палаты. Онъ былъ сынъ Петербургскаго чиновника Государственныхъ Имуществъ Тайнаго Сов?тника, составившаго себ? маленькое состоянiе. Иванъ Ильичъ былъ 2-й сынъ, старшiй былъ полковникъ, а меньшой неудался и служилъ по жел?знымъ дорогамъ, сестра была замужемъ за Барономъ Гриле. И Баронъ былъ Петербургскимъ же чиновникомъ. Иванъ Ильичъ воспитывался въ Правов?денiи, говорилъ по французски, бывалъ на балахъ у Принца б., спрашивалъ, сынъ ли онъ отца, былъ долженъ швейцару и за пирожки, носилъ respice finem медальку, былъ на ты съ товарищами, по выход? заказалъ фракъ и вицмундиръ у Шармера. Было веселое время, тонкiй, ловкiй правов?дъ тотчасъ по протекцiи отца поступилъ чиновникомъ особыхъ порученiй къ начальнику губернiи и высоко и весело носилъ первые два года знамя comme il faut-наго правов?да – честный, общительный, порядочный, съ чувствомъ собственнаго достоинства и съ непоколебимой ув?ренностью, что онъ св?титъ во мрак? провинцiи. Иванъ Ильичъ танцовалъ, волочился, кутилъ; изр?дка и ?здилъ по у?здамъ съ новенькимъ петербургскимъ чемоданомъ и въ шармеровскомъ вицмувдир?, походкой порядочнаго челов?ка всходилъ въ кабинетъ начальника и оставался об?дать и[135 - Зачеркнуто: п?ть до] говорить по французски съ начальницей. – Было веселое, легкое, спокойное время. Была связь съ одной изъ дамъ, навязывавшихся щеголеватому правов?ду, и связь эта чуть было не затянула Ивана Ильича. Но пришла перем?на по служб?, связь разорвалась. Перем?на по служб? тоже была веселой. Были новые судебные учрежденiя. Нужны новые люди. Уже и такъ Иванъ Ильичъ несъ знамя порядочности и прогресса; а тутъ еще на знам? написалось: европеизмъ, прогрессъ либеральность, гласный судъ – правый и короткiй. Сомн?нья въ томъ, что быть судебнымъ сл?дователемъ д?ло нетолько хорошее, но прелестное, не могло быть. Права огромны, несм?няемость, въ 5 класс?. И Иванъ Ильичъ сталъ судебнымъ сл?дователемъ такимъ же совершеннымъ[136 - Зач.: легкимъ] и[137 - Зач.: порядочнымъ] comme il faut-нымъ. Д?ло кип?ло. Иванъ Ильичъ хорошо писалъ и любилъ элегантно писать. И былъ ув?ренъ въ себ?. И д?ло шло. Но тутъ, въ другой провинцiи, прежде ч?мъ завязалась новая связь, наскочила не старая, но уже и не молодая д?вица. Иванъ Ильичъ прельщалъ ее, какъ вс?хъ. Д?вица прельстилась, но понемногу стала затягивать Ивана Ильича и затянула. И Иванъ Ильичъ женился. Женитьба Ивана Ильича была первый актъ жизни, съуживающiй первый размахъ. Прасковья ?едоровна была стараго дворянскаго рода, не дурна, полна, чувственна, было маленькое состояньице. Все бы это ничего. Но Иванъ Ильичъ могъ расчитывать на самую высокую партiю, а это была партiя ниже средней. Впрочемъ, что же, женитьба не м?шаетъ карьер?. И если я уже попался, то могу сказать себ?, что я не продаю сердце. Такъ и сказалъ себ? Иванъ Ильичъ. И мечталъ о супружескомъ счастьи такъ, что кром? прежнихъ удовольствiй холостой жизни будетъ еще домашняя поэзiя. Но тутъ оказалось, что жена ревнива, зла, язычна, скупа, безтолкова, и что удовольствiя холостой жизни, даже самые невинные, какъ танцы, клубъ надо оставить, a вм?сто поэзiи очага им?ть ворчливость,[138 - Зач.: заботы] привередливость, укоризны. – Это была первая тяжелая пора жизни Ивана Ильича, но онъ съум?лъ найтись. Вся энергiя Ивана Ильича перешла на службу. Онъ сталъ[139 - Зач.: больше любить] честолюбивъ: И служба – бумага хорошо написанная стала понемногу ц?лью и радостью его жизни. Пошли д?ти, состояньице жены ушло на обзаведенiе, жена стала укорять и требовать. И потому служба и честолюбiе усилились еще т?мъ, что одна служба могла давать деньги. И Иванъ Ильичъ работалъ много, охотно, и его ц?нили какъ хорошаго служаку, и повысили. Но тутъ случилось другое непрiятное событiе. Будучи уже товарищемъ прокурора и лучшимъ, правя всегда должность, Иванъ Ильичъ ждалъ, что его не обойдутъ при первомъ назначенiи въ Прокуроры. Оказалось, что Гопе, Товарищъ Прокурора, заб?жалъ какъ-то въ Петербургъ, и его, младшаго, назначили, а Иванъ Ильичъ остался. Иванъ Ильичъ сталъ раздражителенъ, ввязался въ д?ло съ Губернаторомъ. Онъ былъ правъ; но начальству суда было[140 - Зачеркнуто: непрiятн[о]] неудобно им?ть непрiятность съ губернаторомъ. Къ нему стали холодны. Все это взб?сило Ивана Ильича, онъ бросiлъ все и пошелъ на м?сто ниже своего въ другое в?домство. – Надо было пере?зжать. Жена замучила его упреками. Жизнь и служба были непрiятные. Жалованья было больше, но жизнь дороже, климатъ дурной – говорили доктора. Умеръ сынъ. Жена говорила, что отъ климата, что онъ виноватъ во всемъ. Жена со скуки кокетничала съ губернаторомъ. Повышенiя и перехода назадъ не предвид?лось, самъ онъ забол?лъ ревматизмами. Положенiе было дурное со вс?хъ сторонъ. Но Иванъ Ильичъ не отчаявался, по?халъ въ Петербургъ. Тамъ черезъ друзей отца и одну даму устроилъ себ? вновь переходъ въ министерство юстицiи на м?сто выше того, которое занималъ его товарищъ. Ему об?щали, но перевода все не было до[141 - Зач.: прошлаго] 1880 года. – Этотъ то годъ былъ самый тяжелый въ жизни Ивана Ильича. – Но тутъ помогла вдругъ и его энергiя и счастье, и стало все понемногу устроиваться. Вотъ съ этого то времени и начинается эта ужасная исторiя посл?дняго года жизни Ивана Ильича, которую я хочу разсказать. Въ конц?[142 - Зач.: сентября] Августа Иванъ Ильичъ вернулся изъ Петербурга въ деревню къ зятю, у котораго жила жена съ дочерью. Отношенiя Прасковьи ?едоровны съ семействомъ[143 - Зач.: <брата> зятя. На полях против этих слов:.....? beau fr?re]...... были самые натянутые. Подразум?валось и вс?мъ такъ разсказывалось, что мы такъ давно не видались и такъ счастливы провесть л?то вм?ст?, что нетолько разговора, но и мысли не можетъ быть о томъ, что семейство Ивана Ильича занимаетъ комнаты, ?сть, пьетъ, д?лаетъ нечистоты, которые должна исправлять все таже прислуга, подразум?валось, что вс? этимъ очень счастливы, въ д?йствительности же своякъ Ивана Ильича, хозяинъ, каждый день ложась спать, говорилъ жен?:[144 - Зач.: одинъ на одинъ: Боже мой, какъ тяжело] – Несносно. В?дь надо честь знать, эта безсов?стность – поселиться и жить. – Эта каторга. И эти претензiи! – Да ну, чтоже, теперь уже недолго. – Недолго! Я конца не вижу этому. Очевидно, онъ испортилъ своей самоув?ренностью, и ему ничего не дадутъ. Да и что онъ за драгоц?нность, что ему сейчасъ м?сто предс?дателя? Ничего ему не дадутъ. А мы неси все это. Такъ было со стороны хозяевъ. Со стороны гостей было тоже. Прасковья ?едоровна говорила, что такой ladrerie[145 - [проказа, в переносном смысле: скупость, скряжничество.]] (она ее зам?чала) она не видывала и не ожидала и что это – мученье, которое въ жизнь не забудетъ. Вид?ть, что трясутся надъ каждымъ кускомъ. (Она преувеличивала; но въ этомъ была и доля правды) и что если бы она знала, она лучше бы въ изб? на черномъ хл?б? жила. Но въ изб? на черномъ хл?б? она и не пыталась жить. Говорила же она это все[146 - Зачеркнуто: чтобы испытать Jean] въ такой преувеличенной форм? для того, чтобы мучать этими р?чами Ивана Ильича. И Ивана Ильича это мучало ужасно. И[147 - Зач.: Jean] Иванъ Ильичъ въ это посл?днее время не видалъ добраго лица на своей жен?, не слыхалъ добраго слова. – Что было еще хуже, дочь отъ скуки и жиру начала кокетничать съ учителемъ. И во всемъ этомъ былъ виноватъ[148 - Зач.: Jean] Иванъ Ильичъ. Такъ было внутри, наружно же все было очень прекрасно.[149 - Зач.: на каменной терас?] Когда прi?зжалъ сос?дъ и посл? об?да выходилъ съ гостями на каменную терасу и лакей въ б?ломъ галстук? разносилъ кофе, и вс? другъ другу улыбались, и нев?стка улыбалась, и хозяинъ говорилъ, что у нихъ нынче особенно весело л?томъ, гостямъ казалось, что тутъ рай. А тутъ былъ адъ. И въ этомъ аду съ страхомъ того, что изъ него не выберешься, жилъ Иванъ Ильичъ. Въ посл?днее свое пребыванiе въ деревн? у зятя онъ,[150 - Зач.: гордый] щепетильный и самолюбивый челов?къ, зам?тилъ, что онъ въ тягость, и что въ отношенiяхъ къ нему прим?шивается отт?нокъ презр?нiя, а отъ жены и дочери кром? упрековъ не слыхалъ ничего. Въ Август?, почти въ отчаянiи усп?ть въ своемъ д?л?, Иванъ Ильичъ по?халъ еще разъ въ Петербургъ. Онъ ?халъ только за однимъ[151 - Зач.: добиться] – исхитриться выпросить м?сто въ 7 тысячъ жалованья. Онъ уже не держался никакого министерства, направленiя, рода д?ятельности. Ему нужно было м?сто —м?сто съ 7-ю тысячами. Безъ м?ста съ 7-ю тысячами – погибель. Онъ не допускалъ возможности этой погибели; но в эту по?здку онъ уже р?шилъ, что не по юстицiи, то по администрацiи, по банкамъ, по жел?знымъ дорогамъ, императрицы Марiи, даже таможни – но 7 тысячъ. И онъ ?халъ, везя себя на базаръ,[152 - Зач.: свою д?ятельность] кому понадобился, кто дастъ больше. Опять эта ц?ль по?здки его была настоящая, существенная; но подразум?валось совс?мъ не то – подразум?валось, что отецъ Ивана Ильича былъ очень плохъ. Онъ жилъ въ Царскомъ, и давно уже[153 - Зач.: былъ почти безъ надежды] ждали его смерти. «Il est allе voir mon pauvre beau p?re. Il ne fera pas du vieux os. Et Jean a toujours еtе son favori»,[154 - [Он поехал навестить моего бедного свекра. Он до старости не доживет. И Jean был всегда его любимец.]] – говорила Прасковья ?едоровна и говорилъ Иванъ Ильичъ. И вотъ эта по?здка Ивана Ильича ув?нчалась удивительнымъ, неожиданнымъ усп?хомъ. Въ Курск? подс?лъ въ 1-й классъ къ Ивану Ильичу знакомый и сообщилъ св?жую телеграмму, полученную утромъ губернаторомъ, что въ министерствахъ произойдетъ на дняхъ перетасовка: Петръ Петровичъ, новое лицо, поступалъ на м?сто Ивана Петровича, Иванъ Ивановичъ на м?сто Пет. И., П. И. на м?сто И. П., а Ив. П. на м?сто Ивана Ивановича. До самой Москвы Иванъ Ильичъ бес?довалъ съ знакомымъ о томъ, какiе и какiе посл?дствiя выйдутъ для Россiи отъ этой перем?ны. Въ разговор? тоже подразум?валось – для Россiи, въ д?йствительности же интересъ разговора состоялъ въ соображенiи посл?дствiй отъ этой перетасовки для полученiя м?стъ съ деньгами для самихъ себя и своихъ знакомыхъ. Предполагаемая перетасовка, вводя новое лицо – Петра Петровича и, очевидно, его друга Захара Ивановича, была въ высшей степени благопрiятна для Ивана Ильича. Захаръ Ивановичъ былъ товарищу другъ и челов?къ обязанный Ивану Ильичу. Въ Москв? изв?стiе подтвердилось. A прi?хавъ въ Петербурга, Иванъ Ильичъ нашелъ Захара Ивановича и получилъ об?щанiе в?рного м?ста въ томъ же своемъ министерств?. И черезъ нед?лю телеграфировалъ жен?: «Захаръ м?сто Шлеера при первомъ доклад? получаю назначенiе Москву». Вс? ожиданiя Ивана Ильича оправдались. Онъ получилъ назначенiе то, которое даже уже не ожидалъ, получилъ такое назначенiе, въ которомъ онъ сталъ на дв? степени выше своихъ товарищей, 8 тысячъ жалованья и подъемныхъ 3500. Какъ горе одно не ходитъ, такъ и радости. Для Прасковьи ?едоровны къ радости этого изв?стiя прим?шивалось одно еще горе – это вопросъ о томъ, какъ пере?хать и меблировать домъ такъ, чтобы можно было вы?зжать въ высшемъ московскомъ св?т? (это была 20-л?тняя мечта Прасковьи ?едоровны) подъ предлогомъ вывоза дочери. Денегъ не было. Мебель, оставшаяся въ провинцiи, была не такая, при которой бы можно было вы?зжать, а на 3500 ничего завести нельзя. Это одна гостиная. И тутъ же въ этомъ м?сяц? разр?шилось и это затрудненiе. Старикъ отецъ Ивана Ильича умеръ дв? нед?ли посл? назначенiя своего сына. У старика ничего не было, кром? пенсiи въ 6000; но у него была прелестная мебель и вещи. Домъ его былъ игрушка художественной vieux saxe – бронзы, мебель старинная – та самая, что въ мод?, и все это перешло къ Ивану Ильичу. Первая телеграмма Ивана Ильича была такая: «Папа тихо скончался 17-го въ 2 часа дня. Похороны субботу. Не жду тебя. «Вторая телеграмма: «Акцiи и билеты поровну намъ и Саш?. Всего было на 12 тысячъ, движимость вся мн?». – Я очень рада за Jean, – говорила Прасковья ?едоровна,– что онъ закрылъ глаза своему отцу. Я его мало знала, но тоже любила. Моя судьба не выходить изъ траура. Такъ что вдругъ изъ самого труднаго положенiя Иванъ Ильичъ. съ семьей пришелъ въ самое прiятное. Когда Иванъ Ильичъ вернулся въ деревню съ разсказами о томъ, какъ его вс? чествовали, какъ вс? т?, которые были его. врагами, были посрамлены и подличали теперь передъ нимъ, какъ ему завидуютъ за его положенiе, в особенности какъ вс? его сильно любили въ Петербург?, Прасковья ?едоровна уже привыкла къ этой манер? разсказа Ивана Ильича, когда онъ былъ въ дух?. Сама она никогда не зам?чала, чтобы въ ее присутствий другiе особенно н?жно обращались къ Ивану Ильичу, но по его разсказамъ, когда онъ былъ въ дух?, всегда выходило, что у вс?хъ людей въ Петербург? за его посл?днее пребыванiе тамъ была одна забота, одна радость – чествовать Ивана Ильича, услуживать ему, говорить ему прiятное. – Отношенiя въ семь? зятя тотчасъ же тоже перем?нились. Головины собрались у?зжать, какъ только готова будетъ квартира въ Москв?, и уже ими нетолько не тяготились, а ухаживали за ними, стараясь загладить прошедшее. Иванъ Ильичъ прi?халъ на короткое время 10 сентября, ему надо было принимать должность и, кром? того, нужно было время устроиться въ Москв?, перевезти все изъ провинцiи, изъ Петербурга, прикупить, призаказать еще многое – однимъ словомъ, устроиться такъ, какъ это р?шено было давно въ душ? Прасковьи ?едоровны. И планъ Прасковьи ?едоровны, дома элегантнаго, св?тскаго, высокаго лица, вывозящаго дочь, нравился Ивану Ильичу. Нетолько нравился, но Иванъ Ильичъ, притворяясь, что это – планъ жены, самъ лел?ялъ эту мысль. И теперь, когда все устроилось такъ удачно и когда они сходились съ женою въ ц?ли, и кром? того, они мало жили вм?ст?, они такъ дружно сошлись, какъ не сходились съ первыхъ л?тъ женатой своей жизни. Таничка дочь совс?мъ разсiяла, бросила кокетничать съ студентами и вся отдалась прелестному будущему в Москв?. Иванъ Ильичъ было думалъ увезти семью тотчасъ же; но настоянiя сестры и зятя: «Какъ это можно? Куда же вы въ гостинницу? Теперь еще такъ хорошо въ деревн?; а для насъ такая радость. A Jean пусть устраиваетъ и можетъ прi?зжать – тутъ десять часовъ въ по?зд? – и у насъ». И р?шено было ?хать одному Ивану Ильичу. Иванъ Ильичъ у?халъ, и веселое расположенiе духа и удача, одно усиливающее другое, все время не оставляли его. Нашлась квартира прелестная – то самое, что мечтали мужъ съ женой – широкiе, высокiе, въ строгомъ стил? прiемныя комнаты, удобный, скромный кабинетъ, комнаты жен? и дочери, все какъ нарочно придумано для нихъ, все чисто, грандiозно, но не ново. Иванъ Ильичъ самъ взялся за устройство, распаковывалъ ящики изъ Петербурга, выбиралъ обои, подкупалъ мебель, обивку, и все росло росло и приходило къ тому идеалу, который онъ составилъ себ?, и даже, когда онъ до половины устроилъ, превзошло его ожиданье. Онъ понялъ тотъ р?дко изящный и широкiй характеръ, который приметъ все, когда устроится. Онъ не ждалъ, что такъ полюбитъ это д?ло. Засыпая онъ представлялъ себ? залу, какою она будетъ. Глядя на гостиную, еще не конченную, онъ уже вид?лъ каминъ, экранъ, этажерку и эти стульчики, разбросанные и эти прелестные отцовскiе бронзы, когда они вс? станутъ по м?стамъ. Его радовала мысль, какъ онъ поразитъ Пашу и Таничку. Они никакъ не ожидаютъ этого. Въ особенности отцовскiя вещи. Онъ въ письмахъ своихъ и при свиданiи нарочно представлялъ все хуже, ч?мъ есть, чтобы поразить ихъ. Они предчувствовали это и радовались. Это такъ занимало его, что даже новая служба его, любящаго это д?ло, занимала меньше, ч?мъ онъ ожидалъ. Въ зас?данiяхъ у него бывали минуты разс?янности: онъ задумывался о томъ, какiе карнизы на гардины, прямые или подобранные. Онъ такъ былъ занятъ этимъ, что самъ часто возился, переставлялъ даже мебель и самъ перев?шивалъ гардины. Разъ онъ вл?зъ на[155 - Зачеркнуто: л?стницу] л?сенку, чтобы показать непонимающему обойщику, какъ онъ хочетъ драпировать,[156 - Зач.: и поскол[ьзнулся]] оступился и упалъ, но, какъ сильный и ловкiй челов?къ, удержался, только бокомъ стукнулся объ ручку рамы. Ушибъ былъ не важный и скоро прошелъ. Вообще же Иванъ Ильичъ, какъ и писалъ и говорилъ, чувствовалъ себя отъ этой физической работы по дому лучше, ч?мъ когда нибудь. Онъ писалъ: «Чувствую что съ меня соскочило л?тъ 15». Онъ думалъ кончить въ сентябр?, но затянулось до половины октября. За то было прелестно. Нетолько онъ говорилъ, но ему говорили вс?, кто вид?ли. Когда я былъ у Ивана Ильича и вид?лъ его пом?щенiе, оно было уже обжито, и теперь, зная, сколько[157 - Зач.: радости] труда было положено имъ и радости это ему доставило, я стараюсь вспомнить, но тогда я не зам?тилъ. Это было то самое, что видишь везд?: штофъ, цв?ты, ковры, черное дерево, бронзы, темное и блестящее, – все то, что вс? изв?стнаго рода люди д?лаютъ, чтобы быть похожими на вс?хъ людей изв?стнаго рода. И у него было такъ похоже, что нельзя было обратить вниманiе, потому что вид?лъ это самое тысячу разъ. А оказывается, что ему добиться этого сходства стоило большого труда, а главное, вполн? заняло всего его. Когда онъ, встр?тивъ своихъ на станцiи жел?зной дороги, привезъ ихъ въ свою осв?щенную готовую квартиру, и лакей въ б?ломъ галстук? отперъ дверь въ убранную цв?тами переднюю, а потомъ они вошли въ гостиную, кабинеты и ахали отъ удовольствiя, онъ былъ[158 - Зачеркнуто: вполн?] очень счастливъ, водилъ ихъ везд?, впивалъ въ себя ихъ похвалы и сiялъ отъ удовольствiя. Въ этотъ же вечеръ за чаемъ Прасковья ?едоровна, получившая письмо объ его паденiи, спросила его,[159 - Зач.: боли[тъ]] не ушибся ли онъ? Онъ сказалъ, что нисколько. – Я не даромъ гимнастъ, другой бы убился, а я чуть чуть ударился вотъ тутъ, когда тронешь, еще больно, но уже проходитъ, просто синякъ. – Н?тъ, какъ Таничкинъ кабинетъ хорошъ, съ какимъ вкусомъ. – Да папа ужъ сд?лаетъ. Прелесть. И они начали жить въ новомъ пом?щенiи съ новыми достаточными (какъ всегда почти) средствами, и было очень хорошо.[160 - Зач.: Если и отправляло] – Особенно было хорошо первое время, когда еще не все было устроено и надо было еще[161 - Зач.: подстро[ивать]] устроивать то купить, то заказать, то переставить, то наладить. Когда уже нечего было устраивать стало немножко скучно, но тутъ уже сд?лались знакомства и привычки, и жизнь наполнилась. Расположенiе духа Ивана Ильича было хорошо; хотя и страдало немного именно отъ пом?щенiя. Всякое пятно на скатерть, на штофъ, оборванный снурокъ гардины раздражало его. Онъ столько труда положилъ на устройство, что ему больно было всякое разрушенiе. Но вообще жизнь Ивана Ильича казалась ему совершенно полною, прiятною и хорошею. Онъ вставалъ въ 9, пилъ кофе, читалъ «Голосъ». Потомъ над?валъ вицмундиръ, ?халъ въ Судъ. Тамъ уже обмялся тотъ хомутъ, въ которомъ онъ работалъ, онъ сразу попадалъ въ него, Просители, справки въ канцелярiи, сама канцелярiя, зас?данiя публичныя и распорядительныя. Во всемъ этомъ надо было д?йствовать и жить одной стороной своего существа – вн?шней служебной.[162 - Зач.: на все были формы, прiемы, законы.] Надо было не допускать съ людьми никакихъ отношенiй помимо служебныхъ. И поводъ къ отношенiямъ долженъ былъ быть только служебный, и самыя отношенiя только служебныя. Наприм?ръ, приходитъ челов?къ и желаетъ узнать что нибудь. Иванъ Ильичъ какъ челов?къ не долженъ и не можетъ им?ть никакихъ отношенiй ни къ какому челов?ку; но если есть отношенiе этого челов?ка къ члену такое, которое можетъ быть выражено на бумаг? съ заголовкомъ, въ пред?лахъ этихъ отношенiй Иванъ Ильичъ д?лаетъ все, все р?шительно, что можно, и при этомъ соблюдаетъ подобiе челов?ческихъ дружелюбныхъ отношенiй. Какъ только кончается отношенiе служебное, такъ кончается всякое другое. Этимъ ум?нiемъ отд?лять отъ себя эту паутину служебную, не см?шивая ее съ своей настоящей жизнью, Иванъ Ильичъ влад?лъ въ высшей степени. И долгой практикой и талантомъ выработалъ его до такой степени, что онъ даже, какъ виртуозъ, иногда позволялъ себ? какъ бы шутя см?шивать челов?ческое и служебное отношенiе. Онъ позволялъ это себ?, какъ виртуозъ, потому что чувствовалъ въ себ? ум?нье во всякое мгновенiе опять подразд?лить то, что не должно быть см?шиваемо. Д?ло это шло у Ивана Ильича легко и даже прiятно, потому что виртуозно. Въ промежуткахъ отъ куренiя пилъ чай, бес?довалъ немножко о политик?, немножко объ общихъ и больше всего о назначенiяхъ. И усталый, но съ чувствомъ виртуоза, отчетливо отд?лавшаго свою важную партiю, одну изъ первыхъ скрипокъ въ оркестр?, возвращался домой. – Вотъ тутъ дома передъ об?домъ чаще всего Иванъ Ильичъ зам?чалъ пятно на штоф?, оцарапанную ручку кресла, отломанную бронзу и начиналъ чинить и сердиться. Но Прасковья ?едоровна знала это и торопила людей подавать об?дать. Посл? об?да, если не было гостей, Иванъ Ильичъ читалъ «Голосъ» уже внимательно, иногда, очень р?дко, книгу, про которую много говорятъ. И вечеромъ садился за д?ла, т. е. читалъ бумаги, справлялся съ законами, сличая показанiя и подводилъ подъ законы. Ему это было не скучно, не весело. Скучно было, когда можно было играть въ винтъ, но если не было винта, то это было всетаки лучше, ч?мъ сид?ть одному или съ женой. Удовольствiя же Ивана Ильича были об?ды маленькiе, на которые онъ звалъ важныхъ по св?тскому положенiю дамъ и мущинъ, и такое времяпрепровожденiе съ ними, которое было бы похоже на обыкновенное препровожденiе времени такихъ людей, также какъ гостиная его была похожа на вс? гостиные. Одинъ разъ у нихъ былъ даже вечеръ. Танцовали. И Ивану Ильичу было весело. И все было хорошо, только вышла ссора съ женой изъ-за тортовъ и конфетъ: у Прасковьи ?едоровны былъ свой планъ, а Иванъ Ильичъ настоялъ на томъ, чтобы взять все у Альбера, и взяли много тортовъ. И ссора была за то, что торты остались, а счетъ Альбера былъ въ 45 рублей. Ссора была большая и непрiятная, такъ что Прасковья ?едоровна сказала ему: «дуракъ кислый». А онъ схватилъ себя за голову и въ сердцахъ что-то упомянулъ о развод?. Но самъ вечеръ былъ веселый. Было лучшее Московское общество и Иванъ Ильичъ танцовалъ съ княгиней Турфоновой, сестрой той, которая изв?стна учрежденiемъ находящагося подъ покровительствомъ императрицы общества «унеси ты мое горе». Радости служебныя были радости самолюбiя, радости общественныя были радости тщеславiя. Но настоящiя радости Ивана Ильича были радости игры въ винтъ.[163 - Зачеркнуто: Сов?стно] Онъ признавался, что посл? всего, посл? какихъ бы то ни было событiй радостныхъ въ его жизни, радость, которая, какъ св?ча, гор?ла передъ вс?ми другими, это с?сть съ хорошими игроками и не крикунами партнерами въ винтъ и непрем?нно вчетверомъ (впятеромъ ужъ очень больно выходить, хоть и притворяешься, что я очень[164 - Зач.: радъ] люблю) и[165 - Зач.: играть] вести умную серьезную игру (когда карты идутъ) съ толковымъ понимающимъ партнеромъ. Поужинать, выпить стаканъ вина. А спать посл? винта, особенно когда въ маленькомъ выигрыш? (большой – непрiятно), Иванъ Ильичъ ложился въ особенно хорошемъ расположенiи духа. Такъ они жили.[166 - Зач.: до декабря м?сяца] Кругъ общества составился у нихъ самый лучшiй. Во взгляд? на кругъ своихъ знакомыхъ мужъ, жена и дочь были совершенно согласны. И не сговариваясь одинаково оттирали отъ себя и освобождались отъ всякихъ разныхъ прiятелей и родственниковъ замарашекъ, которые разлетались съ н?жностями[167 - Зач.: и фав] въ Москву въ гостиную съ майоликовыми блюдами по ст?намъ. Скоро эти[168 - Зач.: провин[цiальные]] друзья замарашки перестали разлетаться и д?лать диспаратъ, и у Головиных осталось общество одно самое лучшее. ?здили и важные люди и молодые люди. Молодые люди ухаживали за Таничкой, и Петрищевъ, сынъ Дм. Ив. Петрищева и единственный насл?дникъ его состоянiя, судебный сл?дователь сталъ ухаживать за Таничкой. Такъ что Иванъ Ильичъ уже поговаривалъ объ этомъ съ Прасковьей ?едоровной. Такъ они жили. И все шло такъ не изм?няясь. Вс? были счастливы и здоровы. Нельзя было назвать нездоровьемъ то, что Иванъ Ильичъ говорилъ иногда, что у него странный вкусъ во рту и что то неловко въ л?вой сторон? живота. № 2. Нельзя и нельзя и нельзя такъ жить какъ я жилъ какъ я еще живу и какъ мы вс? живемъ. Я понялъ это всл?дствiи смерти моего знакомаго Ивана Ильича и записокъ которыя онъ оставилъ. Опишу то какъ я узналъ о его смерти и какъ я до его смерти и прочтенiя его записокъ смотр?лъ на жизнь. К главе 1. И. П. засталъ еще партiю и усп?лъ сыграть два робера. Въ одномъ изъ нихъ онъ назначалъ малый шлемъ безъ онеровъ я выигралъ, и это очень волновало его. Въ 3-мъ ужъ часу онъ легъ въ постель. Жена уже спала. И. П. разд?лся, легъ и, какъ всегда на ночь, сталъ читать французскiй романъ. Онъ остановился на томъ, какъ героиня поступила на сцену въ кафе-шантанъ и им?ла усп?хъ, и мужъ вновь влюбился въ нее, не узнавая ее; но узналъ только по арiи, которую она сп?ла. И вдругъ въ связи съ арiей Ив. Петровичу вспомнилась арiя изъ Риголето, давнишняя арiя donna е mobile, которую онъ очень любилъ въ бытность свою въ Правов?денiи, и онъ, какъ сейчасъ, услыхалъ эту арiю, такъ какъ онъ слышалъ ее въ первый разъ посл? оперы. Это было въ дортуар? 3-го класса. Вс? спятъ, рядъ постелей, храпъ, дыханье сонное, тишина. Надзиратель вышелъ.[169 - Зачеркнуто: и не тайно.] Въ дортуар? св?тло вверху и темно внизу. И вотъ, недалеко, черезъ дв? кровати, вдругъ странные, слабые, чистые и прелестные звуки на какомъ-то неслыханномъ инструмент? – звуки донна е мобиле. И. П. привсталъ, погляд?лъ, на третьей кровати сидитъ поднявшись маркиза: такъ прозывали И. И. въ Правов?денiи, и это онъ на чемъ то играетъ. Это онъ, щелкая по зубамъ, играетъ арiю чисто, н?жно, съ такими в?рными интонацiями.[170 - Зач.: Съ этого дня завязалась дружба И. И. с И. П.] Иванъ Петр. всталъ молча и подошелъ. Головинъ[171 - Зач.: новичекъ] И. И. сидитъ въ ночной рубашк?; шея тонкая, н?жная, волоса мягкiе, спутанно вьются,[172 - Зач.: Онъ самъ румяный, улыбающiйся съ блестящими молодыми глазами. И вотъ тотъ же И. И. – Н?тъ, это не тотъ же, – это совс?мъ другой. Другой и тотъ же лежитъ] и косичка на затылк?, вьющаяся сзади, та косичка, которая служитъ прим?той того, что сл?дующiй членъ семьи будетъ сестра. И точно была сестра. Та самая несносная безтолков?йшая барыня желтая и злая, которая была нынче на панихид?. И. П. помнилъ эту сестру молодой, а теперь что изъ нея сд?лалось. А самъ И. И. съ косичкой? Гд? онъ? Что изъ него сд?лалось? То, что лежитъ на гробовой подушк?, выставивъ восковой носъ и ноздри и сложивъ[173 - Зач.: измученныя] худыя жилистыя и окамен?вающiя б?лыя руки, и ув?ряетъ меня, что и я сд?лаюсь т?мъ же. И. П. вздрогнулъ и пробурчалъ что-то и повернувшись заскрип?лъ кроватью. Жена чмокнула губами просыпаясь. «Это невыносимо, – сказала она, – прi?дешь къ утру, и то не спишь и другимъ не даешь спать. Надо хоть немножко сов?сти им?ть». Ив. Петр. подулъ на св?чку, и она не задулась. Онъ пальцами потушилъ ее, легъ и затихъ. Но не могъ удержаться и тяжело вздохнулъ. «Надо думать о другомъ». И чтобы развлечься, онъ сталъ думать о томъ странномъ маломъ шлем?, который они выиграли безъ онеровъ. Шлемъ этотъ даже можно было выиграть прямо назначенiемъ въ товарищи предс?дателя, какъ то пришло ему въ голову. И ему представилась еще другая игра, которая бы могла придти даже безъ фигуръ. Только одна дама червей, и тогда 800 рублей выигрывается. Потомъ дама червей стала что-то разсказывать и поднимать то самое, что[174 - Зачеркнуто: баба] Марья ?едоровна, дама изъ Казани, поднимала и разсказывала[175 - Зач.: за ужиномъ] въ прошлую ночь, и онъ заснулъ. Страница черновой рукописи «Смерти Ивана Ильича». (Размер подлинника). *№ 4. К главе II Но тутъ вдругъ явилось что то такое новое, неожиданное, непрiятное, тяжелое и неприличное, отъ чего никакъ нельзя было отд?латься и чему никакъ нельзя было придать характеръ легкой прiятности и приличiя. Оказалось, что жена была ревнива, скупа, безтолкова и что въ домашней жизни ничего не выходило, кром?[176 - Зач.: ворчливости и скуки. Никакой возможности] тяжести и скуки. Придать жизни съ ней веселый, прiятный и приличный характеръ не было никакой возможности. Это былъ первый ухабъ, въ который за?хала катившаяся такъ ровно до т?хъ поръ жизнь Ивана Ильича.[177 - Зач.: Онъ бился въ томъ хомут? женитьбы, въ который онъ попалъ.] *№ 5. К главе III. Посл? семи л?тъ службы въ одномъ город?[178 - Зач.: случился другой ухабъ. Будучи еще товарищемъ прокурора, и лучшимъ, и правя всегда должность прокурора, Иванъ Ильичъ ждалъ, что не обойдутъ при первомъ назначенiи въ прокуроры. Оказалось, что Гоппе, товарищъ прокурора, заб?жалъ какъ то впередъ въ Петербургъ, и его, младшаго, назначили, а Иванъ Ильичъ остался.Нарушилась легкость, прiятность и приличiе служебной жизни. И Иванъ Ильичъ потерялся. Онъ даже пришелъ въ отчаянiе такое, что жена жал?ла и ут?шала его. Иванъ Ильичъ раздражился, сталъ д?лать упреки и поссорился съ ближайшимъ начальствомъ. Къ нему стали холодны. Иванъ Ильичъ еще больше раздражился и сталъ хлопотать о перевод? въ другое в?домство.] Ив. Ил. получилъ предложенiе на м?сто прокурора въ другомъ город?. И. И. принялъ. Жена пробовала было противод?йствовать ему, но тутъ Иванъ Ильичъ[179 - Зач.: загнанный въ посл?днее свое уб?жище,] окрысился и такую страшную сцену сд?лалъ жен?, что она уже, увидавъ, что онъ въ этомъ отношенiи зл?е ея, покорилась ему, какъ онъ прежде покорялся ей.[180 - Зач.: Надо было пере?зжать.] Они пере?хали. Денегъ было мало, и жен? не понравилось то м?сто, куда они пере?зжали.[181 - Зач.: Жена замучала его упреками.] Но все таки пере?хали. Жалованья было хоть и больше прежняго, но жизнь была дороже. Климатъ былъ дурной, и умеръ ребенокъ, сынъ второй. Уже было трое д?тей. Осталась старшая д?вочка и мальчикъ неудачный – золотушный, слабый, нелюбимый. Жена говорила, что Иванъ Ильичъ виноватъ во всемъ – и въ смерти ребенка, и говорила, что она въ отчаянiи. Въ семь? была постоянная война. Большинство предметовъ разговора наводило на вопросы, по которымъ были воспоминанiя ссоръ, и ссоры всякую минуту готовы были разгораться. Оставались только кое какiе островки, на которыхъ можно было кое какъ держаться не раздражаясь. Но всякую минуту оба были готовы соскочить въ море вражды, которое заливало его со вс?хъ сторонъ, и всякую минуту вспыхивали ссоры, отъ которыхъ оба супруга не могли удерживаться даже при прислуг? и при д?тяхъ. Одно спасенiе Ивана Ильича была служба, одно ут?шенiе – его важность. Только въ служебномъ мiр? еще оставался у него тотъ уголокъ, гд? онъ могъ проводить въ жизнь свою в?ру о томъ, что жить надо легко, прiятно и прилично. Такъ прожилъ онъ еще семь л?тъ. Посл?днiе два года жизнь для Ивана Ильича стала тяжел?е: жена стала физически противна, ревность же ея все увеличивалась и не давала ему покоя, въ особенности т?мъ, что именно ревность ея и возбуждала въ немъ желанiе сближенiя съ другими женщинами. Оставалась одна служба. А служба начинала терять прелесть и интересъ, потому что случилось одно непрiятное обстоятельство. И. И. ждалъ м?ста Предс?дателя, но Гоппе, товарищъ его, заб?жалъ какъ то въ Петербург? впередъ и получилъ это м?сто. И. И. раздражился, сталъ д?лать упреки и поссорился съ ближайшимъ начальствомъ. Къ нему стали холодны. И въ сл?дующемъ назначенiи его опять обошли. Иванъ Ильичъ, очевидно, былъ умышленно забытъ, и товарищи его вс? ушли впередъ его.[182 - Зачеркнуто: А онъ сид?лъ безнадежно на одномъ м?ст? – товарища предс?дателя.] И это очень огорчило его. Такъ было до 1880-го года. Этотъ годъ былъ самый тяжелый въ жизни Ивана Ильича. Въ этомъ году оказалось, съ одной стороны, что жалованья не хватаетъ на жизнь, съ другой, что вс? его забыли и что то, что казалось для него по отношенiю къ нему величайшей, жесточайшей несправедливостью, другимъ представлялось совс?мъ обыкновеннымъ д?ломъ. Даже отецъ не считалъ своей обязанностью помогать ему. Онъ почувствовалъ, что вс? покинули его, считая его положенiе съ 3500 жалованья самымъ нормальнымъ и даже счастливымъ. Онъ одинъ зналъ, что съ сознаньемъ т?хъ несправедливостей, которыя были сд?ланы ему, и съ в?чнымъ пиленiемъ жены, и съ долгами, которые онъ сталъ д?лать, живя сверхъ средствъ, онъ одинъ зналъ,[183 - Зач.: что положенiе его невозможно, и былъ близокъ къ отчаянiю.] какъ тяжело его положенiе. Въ такомъ тяжеломъ положенiи почти что всегда, за исключенiями р?дкими, въ ссор? съ женой, съ недовольствiемъ на д?тей, съ отсутствiемъ интереса къ служб?, въ зависти и досад? на вс?хъ, Иванъ Ильичъ этотъ тяжелый годъ р?шилъ выдти изъ своего министерства и искать другаго м?ста. И сталъ хлопотать объ этомъ. Ему об?щали. Но прошло полгода, и ничего опред?леннаго не было. Л?то этаго года для облегченiя средствъ онъ взялъ отпускъ и по?халъ съ женой прожить л?то въ деревню у брата Прасковьи ?едоровны. Въ деревн? безъ службы для Ивана Ильича была скука невыносимая, которую нич?мъ нельзя было разогнать. Въ Август? Иванъ Ильичъ[184 - Зачеркнуто: больше для того, чтобы избавиться отъ этой тоски, ч?мъ для своего перевода, въ усп?х? котораго онъ уже отчаявался,] по?халъ еще разъ въ Петербурга хлопотать о м?ст?. Онъ ?халъ за однимъ: выпросить м?сто въ пять тысячъ жалованья. Онъ уже не держался никакого министерства, направленiя или рода д?ятельности. Ему нужно было только м?сто, м?сто съ пятью тысячами.[185 - Зач.: Безъ м?ста съ пятью тысячами – погибель.] *№ 6. К главе IV. Только два м?сяца тому назадъ И. И. въ задушевномъ и серьезномъ разговор? съ однимъ изъ своихъ друзей,[186 - Зач.: журналистомъ и либераломъ,] в?чно ноющемъ о несчастномъ положенiи нетолько Россiи, но и всего челов?чества,[187 - Зач.: и говорившимъ, что въ наше время челов?къ не можетъ быть счастливъ,]И. И. сказалъ, что[188 - Зач.: онъ несправедливъ и что онъ наприм?ръ чувствуетъ себя совершенно спокойнымъ и счастливымъ. —] онъ совс?мъ не такъ смотритъ на жизнь, что, по его мн?нiю, въ этихъ условiяхъ жизни можно найти удовлетворенiе. – Да что-же, вы счастливы? – спросилъ его собес?дникъ. – Я? Разум?ется – счастливъ. – Я счастливъ потому, – сказалъ И. И., – что я не задаюсь неисполнимыми и вн? меня находящимися ц?лями. Я ставилъ всегда себ? ц?ли очень близкiя и исполнимыя и счастливъ, когда я достигаю ихъ. Вы знаете, у меня были неудачи по служб?, это заставляло меня страдать. И самолюбiе – я не скрываюсь. Но потомъ я взялъ свое. Я получилъ теперешнее м?сто въ томъ город?, гд? я хот?лъ. Для семьи моей хорошо. Есть средства образованiя. Средства денежныя, хотя и не вполн? удовлетворяютъ нашимъ потребностямъ. Я над?юсь, что они улучшатся. Я ст?снился н?сколько пере?здомъ. Я чувствую, что на моемъ м?ст? я приношу пользу. Безъ ложной скромности скажу, что бол?е шансовъ на то, чтобы на моемъ м?ст? былъ челов?къ мен?е добросов?стный и полезный, ч?мъ я. Дальн?йшiй ходъ по служб? для меня ясенъ, и не тороплюсь. Если меня и еще 5 л?тъ оставятъ на моемъ м?ст?, я буду очень доволенъ. Ближайшая ц?ль моя —это воспитанiе д?тей и хорошее замужество дочери, т. е. честнаго челов?ка нашего круга. И, разум?ется, интересы моей службы, которые всегда мн? близки. Признаюсь, мн? прiятно думать, что я д?лаю д?ло свое хорошо, что я им?ю в?съ и значенiе. Общiе же вопросы интересуютъ меня, но не волнуютъ, потому что я уб?жденъ, что разр?шенiе ихъ зависитъ не отъ меня, а отъ условiй жизни и времени. Осуждайте меня, если хотите, но я совершенно счастливъ и ничего не желаю и не боюсь – даже смерти не боюсь. Нечто по отношенiи семьи, которую хот?лось бы лучше обезпечить. А для себя[189 - Зачеркнуто: хоть сейчасъ] я не желаю ее, но и не боюсь, какъ нельзя бояться неотвратимаго. Такъ говорилъ И. И., и такъ ему казалось, что онъ и думалъ за 2 м?сяца до своей смерти, но въ т? два м?сяца, которые онъ пробол?лъ до своей смерти, мысли эти его очень много изм?нились. *№ 7. К главе IV. Только три м?сяца тому назадъ Иванъ Ильичъ въ разговор? съ этимъ самымъ И. П., высказывавшемъ какъ то свой страхъ передъ смертью и особенно передъ предсмертными страданiями, совершенно искренно, какъ ему казалось, сказалъ: «Вотъ я, такъ долженъ вамъ сказать, что я даже совершенно не понимаю этаго страха передъ смертью. Я живу, пользуюсь т?ми благами, которыя мн? даетъ жизнь. И въ общемъ мн? кажется, что благъ больше, ч?мъ золъ». Иванъ Ильичъ искренно говорилъ это, потому что посл?днее время своей жизни онъ достигъ того, чего долго желалъ, и былъ доволенъ жизнью. «Я пользуюсь т?ми благами, которыя мн? даетъ жизнь, – продолжалъ онъ, – и не считаю нужнымъ думать о томъ, что не подлежитъ моему р?шенiю, т?мъ бол?е, что когда придетъ р?шенiе того вопроса смерти, который такъ смущаетъ васъ, я найду сейчасъ очень большое количество антицедентовъ (Иванъ Ильичъ любилъ это слово), которые укажутъ наилучшее р?шенiе. Зат?мъ[190 - Зач.: религiозные вопросы не интересовали меня иначе, какъ вн?шнимъ образомъ.] долженъ вамъ сказать, что всякое р?шенiе этихъ вопросовъ на религiозной почв? я считаю совершенно относительнымъ и произвольнымъ. Еще въ Правов?д?нiи мы прочли Бюхнера и Молешота, и помню тогда были горячiе споры между товарищами, но для меня тогда же вопросъ былъ р?шенъ въ томъ смысл?, что мы не им?емъ данныхъ для р?шенiя[191 - Зач.: этихъ вопросовъ] его, и потому лучшее, что мы можемъ сд?лать, это[192 - Зач.: не р?шать ихъ.] воздержаться отъ посп?шнаго и бездоказательнаго р?шенiя. Зат?мъ, съ одной стороны, условiя моего положенiя и служебнаго и семейнаго таковы, что я долженъ соблюдать изв?стный decorum[193 - [приличие]] по отношенiю вн?шнихъ сторонъ религiозныхъ установленiй, и я соблюдалъ и соблюдаю и эти формы, хотя и не приписываю ему[194 - Зачеркнуто: никакого] р?шающаго значенiя. Зат?мъ, съ другой стороны, я не могу не признать того, что въ пользу религiозныхъ учрежденiй говоритъ ихъ древность, всеобщность, если можно такъ выразиться, и потому я никакъ не возьму отрицать ихъ безъ строгаго изсл?дованiя и полагаю, что они пом?шать никакъ не могутъ. И вотъ я прожилъ такъ четверть стол?тiя et je m’en trouve tr?s bien,[195 - [и я чувствую себя очень хорошо,]] чего и вамъ желаю». Такъ говорилъ Иванъ Ильичъ, и ему казалось, что онъ и думалъ совершенно такъ за три м?сяца до своей смерти, но въ т? три м?сяца, которые онъ пробол?лъ до своей смерти, мысли эти его очень изм?нились. *№ 8. К главе IV. Теперь же[196 - Зач.: не было надежды.] всякая неудача подкашивала его и ввергала въ апатiю и[197 - Зач.: мысль о бол?зни. Но ч?мъ тяжел?е ему было оставаться одному съ своими мыслями, т?мъ больше онъ искалъ людей, легкихъ отношенiй съ ними – разс?янiя.] отчаянiе. Казалось бы, ему должно бы было быть ясно, что эти отчаянiя и апатiя происходятъ отъ бол?зни; но онъ д?лалъ совершенно обратное разсужденiе: онъ говорилъ, что эти неудачи и непрiятности производятъ его бол?зни, и только больше сердился на людей и на случайности.[198 - Зач.: А боль въ боку все томила, все какъ будто прибавлялась, становилась постоянн?е; и сила, и аппетитъ все слаб?ли.] Ухудшало его положенiе то, что онъ читалъ медицинскiя книги и сов?товался съ докторами. Ухудшенiе шло такъ равном?рно, что онъ могъ себя обманывать, сравнивая одинъ день съ другимъ – разницы было мало.[199 - Зач.: Но боялся обманывать,] Но когда онъ не сов?товался съ докторами,[200 - Зач.: ему казалось, что все шло так же, къ лучшему, но когда онъ сов?товался,] тогда ему казалось, что идетъ къ худшему; и очень быстро.[201 - Зач.: Но не смотря на это, его тянуло къ докторамъ, и онъ часто сов?товался. И тогда онъ подолгу смотр?лся въ зеркало, запершись въ комнат?, и подолгу смотр?лъ на обнаженное т?ло свое, соображая, похуд?лъ ли или н?тъ. А не сов?товаться онъ не могъ.] Его тянуло къ больнымъ – у каждаго больнаго онъ разспрашивалъ про его бол?знь, прикидывая къ своей, и радовался, когда состоянiе того больнаго было хуже его. Но его тянуло къ докторамъ.[202 - Зач.: И не смотря на то, что всякое пос?щенiе] И не смотря на это, онъ постоянно сов?товался съ докторами. *№ 9. К главе IV. Въ суд? Иванъ Ильичъ зам?чалъ или думалъ, что зам?чаетъ, что на него приглядываются, какъ на челов?ка, им?ющаго скоро опростать м?сто. И если старались уменьшить его работу, брать ее на себя, то, ему казалось, только для того, чтобы меньше и меньше онъ занималъ м?ста, а потомъ бы и вовсе стереть его. Все это ему смутно казалось, накладывая новыя т?ни на его все омрачающую жизнь; но онъ не сознавалъ этаго ясно и боролся по инерцiи съ однимъ только желанiемъ не сдавать – быть т?мъ, ч?мъ онъ былъ прежде. Ему казалось, что онъ прежде былъ ч?мъ-то.[203 - Зачеркнуто: Такъ шло м?сяцъ и два. Передъ новымъ годомъ при?халъ въ ихъ городъ его шуринъ и остановился у нихъ. Иванъ Ильичъ былъ въ суд?. Прасковья ?едоровна ?здила зa покупками. Войдя къ себ? въ кабинетъ, онъ засталъ тамъ шурина, здороваго сангвиника. самого раскладывающаго чемоданъ. Онъ поднялъ голову на шаги Ивана Ильича, погляд?лъ на него секунду молча.] *№ 10. К главе IV. И странное, ужасное д?ло, такое, котораго никакъ не ожидалъ Иванъ Ильичъ, ширмы семейной жизни, любовь къ семь?, забота о жен?, д?тяхъ, то самое, что онъ часто выставлялъ какъ главный мотивъ его д?ятельности, какъ оправданiе многихъ и многихъ поступковъ, въ которые онъ самъ в?рилъ, – эта приманка къ жизни исчезла прежде вс?хъ другихъ, исчезла сразу безвозвратно и нетолько никогда не могла успокоивать его, но эти отношенiя его къ жен?, д?тямъ только раздражали его. Сразу, какъ только она посмотр?ла сквозь эти ширмы, онъ понялъ, что все это хуже, ч?мъ вздоръ, что это былъ обманъ съ его стороны, что онъ никогда ничего не д?лалъ для семьи, для д?тей, что онъ все д?лалъ для себя и пользовался только этимъ предлогомъ для того, чтобъ, скрывая свой эгоизмъ, д?лать то, что ему прiятно. И ложь эта теперь ему была противна. Онъ къ жен? чувствовалъ нетолько равнодушiе, но гадливость при воспоминанiи о прежнихъ отношенiяхъ; и досаду, злобу даже за ея равнодушiе къ его смерти и притворство заботы о его положенiи, которое онъ вид?лъ, что она признаетъ безнадежнымъ. Къ дочери было тоже чувство. Онъ вид?лъ, что она тяготится его положенiемъ. Сына было жалко немножко за то, что онъ придетъ, рано ли, поздно ли, къ тому же отчаянiю и той же смерти. Главное же, между нимъ и семьею было лжи, лжи ужасно много. Эти поц?луи ежедневные, эти денежныя отношенiя, эти собол?знованiя ежедневныя, одинакiя, эти предложенiя ходить за нимъ, ночевать въ его комнат?, д?лаемыя со страхомъ, какъ бы онъ не принялъ ихъ, – все это была ложь, и было гадко. Такъ разлетались прахомъ вс? его прежнiя ут?шенiя настоящей жизни. Такъ же разлетались и воспоминанiя прошедшаго, которыя онъ вызывалъ одно за другимъ въ свои длинныя, мучительныя, безсонныя – главное одинокiя, совс?мъ одинокiя ночи. Онъ перебиралъ все, что манило его въ жизни, и прикидывалъ воображенiемъ къ тому, что было теперь. «Ну что, если бы теперь то, что было тогда, могъ ли бы и я жить?» говорилъ онъ себ?. И онъ вызывалъ самыя сильныя радости. И что же она сд?лала съ ними? Вс? эти радости стали ужасомъ. Вс? —кром? первыхъ воспоминанiй д?тства. Тамъ было что то такое, къ чему хот?лось вернуться, съ ч?мъ можно было жить, если бы оно вернулось. Но это было какъ бы воспоминанiе о комъ то другомъ. Того Вани съ любовью къ нян?,[204 - Зачеркнуто: къ лошадк?,] съ н?жностью къ[205 - Зач.: кустамъ, къ куриц?,] игрушк?,[206 - Зач.: съ восторгомъ къ опер?,] – тотъ былъ, и того уже не стало. О немъ, о потер? того Вани, только хот?лось плакать. Но какъ только начиналось то, чего результатомъ былъ теперешнiй онъ, Иванъ Ильичъ, такъ вс?. казавшiяся тогда радости превращались подъ ея в?янiемъ.во что то ужасное, отвратительное. Начиналось это съ Правов?д?нiя. Ему вспоминалось, какъ онъ недавно еще съ товарищами подъ осв?щенiемъ воспоминанiя, подобнаго лунному осв?щенiю, перебиралъ все – и швейцара, и учителей, и воспитателей, и товарищей, и какъ все выходило весело, поэтично, даже тепло, радостно; и вдругъ теперь, подъ этимъ яркимъ, яркимъ, жестокимъ осв?щеньемъ, которое произвела она, – все это представлялось другимъ, ужаснымъ! На первомъ м?ст? выступила д?тская, но т?мъ бол?е жестокая гордость, хвастовство, аристократизмъ, отд?ленiе себя отъ другихъ, жадность къ деньгамъ для сластей, обманы учителя, уроки – безсмысленность, тоска, отуп?нiя..... и потомъ дортуары, нужникъ, тайныя сближенiя, мерзость, цинизмъ. И надъ вс?мъ этимъ все од?вающая и все загрязняющая растерянность чувственности. Потомъ новыя формы грязной чувственности, опьяненiе табакомъ, виномъ, и при этомъ какая-то фанаберiя, хвастовство грязью и искусство держаться въ пред?лахъ приличной грязи. Потомъ служба, опять развратъ, опять фанаберiя, и еще подслуживанье, скрытое, но все такое же какъ и всякое честолюбiе, желанiе быть лучше, выше другихъ и щелканiе. самолюбiя и борьба и ненависть къ людямъ. Потомъ женитьба – такъ нечаянно, и разочарованiе, и запахъ изо рта жены, и чувственность, и притворство, и простая, самая подлая гоньба за деньгами, и такъ годъ, и два, и десять и двадцать – и все та же ложь… И вотъ готово, умирай! Такъ что жъ это? Зач?мъ? Не можетъ быть. Не можетъ быть, чтобъ такъ безсмысленна, гадка была жизнь? А если точно она такъ гадка и безсмысленна была, такъ зач?мъ же еще умирать? Но сколько онъ ни пов?рялъ оба положенiя: 1) о томъ, что вся жизнь была глупость и – первое – гадость, и 2) о томъ, что онъ нав?рное умираетъ, – оба[207 - Зачеркнуто: были несомн?нная правда.] настоятельно требовали того, чтобы И. И. призналъ ихъ. Въ жизни ничего не было, и что смерть была тутъ, гд? то внутри – это говорило все существо его, но онъ не хот?лъ признать этого. И съ сознанiемъ этого, да еще съ болью физической, да еще съ ужасомъ надо было ложиться въ постель, часто не спать[208 - Зач.: и одну, и дв?, и три ночи, и десять, и двадцать, и сорокъ ночей. И онъ лежалъ такъ ночи. Бродилъ днемъ и лежалъ ночью.] отъ боли, вставать, од?ваться, ?хать въ судъ, говорить, писать, а если и не ?хать, дома быть съ т?ми же 24 часами въ сутки, изъ которыхъ каждый былъ мученiемъ. И жить такъ на краю погибели одному, безъ однаго челов?ка, который бы понялъ и пожал?лъ. *№ 11. К главе VIII. Былъ консилiумъ. М. М., Н. Н. ничего не понимали, но притворялись, что они понимаютъ и уважаютъ непонятное мн?нiе другъ друга и что они очень заняты. <Иванъ Ильичъ тоже притворялся, что онъ в?ритъ имъ и что они ему нужны. Ему ничего не нужно было.> – * [МИТАША.] Программа. 15 сентября 86 года. Жилъ челов?къ богатый Миташа и дожилъ до 40 л?тъ и не зналъ, что доброе и что злое. «Н?тъ ни добраго, ни злаго, – говаривалъ онъ. – Живемъ вс?, какъ живется. Рыба ищетъ, гд? глубже, челов?къ – гд? лучше. Что лучше, то и д?лаешь. А доброе и злое – это только «попы выдумали». А о смерти думать не надобно». И впалъ онъ въ б?дность и узналъ злое и доброе на себ? и пов?рилъ въ добро и д?лалъ, когда могъ. Злое въ должникахъ (Миташа), а доброе въ тюремщикахъ и товарищахъ по тюрьм?. И сталъ д?лать доброе. И когда думалъ о смерти – страшно. Но д?лая доброе, усомнился. Доброе незам?тное, жалкое, а злое – явное, гордое, сильное. Не видать добра было. Не хвалилъ никто за доброе. А злое праздновало, и вс? уважали). Усомнился и спросилъ себя: зач?мъ д?лать добро, когда оно безсильно? И попался ему купонъ подд?льный. И увидалъ онъ сонъ. Св?тлый юноша показалъ ему всю исторiю подд?льнаго купона: откуда онъ взялся и какъ разносилось зло и какъ прес?клось. И онъ увидалъ, что зло расходится, но не побораетъ добро. А добро также расходится и побораетъ добро. И онъ понялъ, что зло есть то поле, которое пашетъ добро, т? дрова, которые сожигаетъ добро, та св?ча, на которой горитъ св?тъ добра. Успокоился челов?къ, но наскучило ему д?лать добро. И забол?лъ онъ смертно. «Хорошо, – сказалъ онъ, – добро пожираетъ зло и устанавливаетъ царство Божие на земл?. Богу это хорошо, a мн? что за д?ло? Зач?мъ мн? д?лать добро? Вотъ я страдаю и умираю. Можетъ быть, отъ моей жизни прибавилось добра на земл?, да мн? – то что – я помру и того не увижу».[209 - Зачеркнуто: И опять предсталъ ему св?тлый юноша. И сказалъ: только кто погубить душу, тотъ найдетъ. И еще І[оанна] 7, 17: Кто хочетъ творить волю Его, тотъ узнаетъ, о семъ ученiи – отъ Бога ли оноили я самъ отъ себя говорю. И сказалъ ему: ты умираешь теперь, потому что не в?ришь. Живи еще и ищи другой путь жизни, если не в?ришь еще. И ожилъ челов?къ и попытался жить опять въ свое удовольствiе. Но только подумалъ и не могъ бол?е жить такъ, а сталъ жить попрежнему, все ближе и ближе сводя одно доброе д?ло съ другимъ. И случилось ему жить у хозяина. Другiе работники скучали, что н?тъ барышей, и говорили: «хозяину польза, a мн? что?» A челов?къ радовался на барыши хозяина и говорилъ другимъ работникамъ: «будете служить хозяину, какъ себ?. вамъ вс? хозяйскiя радости въ радости будутъ». И опять забол?лъ челов?къ и вспомнилъ, что онъ прежде и только и думалъ о томъ, сколько онъ послужилъ Богу. И вспоминалъ, и все мало ему казалось. И радовался тому, что сд?лалъ, и тому, что не переставало д?ло д?латься. И померъ челов?къ т?лесной смертью и не видалъ ея.Не выходитъ. А не брошу, очень важно.] Сокрушался онъ такъ во время бол?зни, думалъ и думалъ и ничего не придумалъ. Добро онъ зналъ отъ зла. Зналъ, что добро не пропадаетъ и поб?ждаетъ зло, но не зналъ, зач?мъ ему д?лать добро. Зналъ, что оно хорошо для Бога, но для себя не зналъ, зач?мъ нужно добро.[210 - Зачеркнуто: Для себя онъ хот?лъ жизни и счастья; но жизни не было, была смерть, и оставалось счастье.Вечеромъ. Опять не могу.И явился опять ему св?тлый юноша и сказалъ:Ты знаешь, что зло не живетъ, а мертво, а живо одно добро. И ты можешь жить зломъ и жить добромъ, и спрашиваешь, зач?мъ теб? жить добромъ.– Да, я спрашиваю, чт? мн? будетъ?– Скажи жъ мн?, кто ты такой и въ чемъ твоя жизнь.– Жизнь моя и въ добр? и въ зл?.– Какая жизнь в?чная: добра или зла?– Добра.– Добра? А когда ты д?лаешь добро, думаешь ли ты о себ??– Н?тъ, я отрекаюсь отъ себя. Безъ отреченiя отъ себя н?тъ добра.– Такъ какъ же ты спрашиваешь о томъ, что теб? (злу) будетъ, когда ты будешь жить въ добр?, когда тебя не будетъ?– Такъ зач?мъ же дана мне любовь къ себ?, когда она зло?– Зат?мъ, чтобы ты 1) для себя им?лъ блаженство освобожденiя отъ вс?хъ узъ и соединенiя со Вс?мъ, 2) для мiра, чтобы ты служилъ ему. Любовь къ своей жизни и сознанiе неизб?жности погибели этой своей личной жизни среди продолжающейся жизни мiра – это противор?чiе, разр?шаемое только отреченiемъ отъ своей личной жизни въ пользу жизни мiра.– Для себя! Что мн? будетъ?– Ты съ молоду привыкъ жить для себя. Но для себя жизни н?тъ, какъ н?тъ жизни на [1 не разбор.].Личная жизнь (сознанiе ея) заставляетъ ?сть, работать, плодиться. Безъ разума она довл?етъ себ?. Но съ сознанiемъ личной жизни соединяется разум?нiе и одно противор?читъ другому. Разр?шенiе двоякое: 1) подчиненiе личной жизни разум?нiю, сл?довательно – отреченiе отъ личной жизни въ пользу разум?нiя, не им?ющаго по существу своему ничего личнаго, и 2) подчиненiе разум?ния личной жизни. Въ 1-мъ случа? смерть не представляетъ никакого противор?чiя и ничего страшнаго, во 2-мъ случа? смерть освобождаетъ разум?нiе отъ ложнаго подчиненiя.] И явился ему св?тлый юноша и сказалъ: «Ты спрашиваешь: зач?мъ теб? д?лать добро, когда ты вотъ умираешь. И теб?, теб? не будетъ пользы и радости отъ того добра, какое ты сд?лалъ. Ты говоришь: теб?, теб? не будетъ пользы и радости, да кто ты? Если ты Николай, та плоть, т? руки, ноги, брюхо, голова, которые ты называешь своими, то какая можетъ быть радость этому Николаю? Ты знаешь, что ты, Николай, умираешь съ каждымъ часомъ и не минуешь умереть въ тяжелыхъ мученьяхъ. Да и кром? того, ты спрашиваешь о томъ, кто д?лалъ добрыя д?ла, ты спрашиваешь, что будетъ тому, кто д?лалъ эти добрыя д?ла? Разв? это червивое т?ло Николая, вчера взявшееся изъ утробы матери и нынче уходящее въ могилу, разв? оно д?лало эти добрыя д?ла, о польз? которыхъ ты спрашиваешь? Добрыя д?ла д?лало черезъ тебя то добро, которое вошло въ тебя и жило и живетъ и въ теб? и во всемъ мiр? и управляетъ имъ. Это добро творило твои добрыя д?ла, и ты знаешь, что оно не умретъ. Полюбивъ это добро, ты слился съ нимъ и сказалъ себ?: это добро я д?лаю. Но не ты д?лалъ добро. А оно черезъ тебя творило свое д?ло. Ты былъ орудiемъ его. Тотъ Николай, о которомъ ты спрашиваешь, что ему будетъ, была только та св?ча, на которой гор?лъ св?тъ добра.[211 - Зачеркнуто: Если ты вывелъ зданiе, то ты не будешь тужить и заботиться о л?сахъ, которые были нужны для постройки его, и спрашивать, что будетъ съ л?сами.] Но какъ огонь уничтожаетъ св?чу, такъ добро уничтожаетъ личную жизнь. Какъ таетъ воскъ отъ лица огня, такъ сознанiе личной жизни уничтожается отъ участiя въ добр?. Добро ты д?лалъ только тогда, когда отрекался отъ себя. Пугало смерти стоитъ только передъ т?мъ, кто и не знаетъ добра. Смерть разрушаетъ т?ло, какъ разрушаютъ л?са, когда зданiе построено. И тотъ, чье зданiе построено, радуется разрушенiю л?совъ и т?ла. Жизнь для Бога есть постройка Его зданiя, для челов?ка – радость спасенiя. Для Бога производится работа освященiя мiра разумомъ черезъ челов?ка, для челов?ка радость все выше и выше. «Живи такъ же, живи такъ, чтобы еще меньше были промежутки между добрыми д?лами, и тогда я приду опять и отв?чу на твой вопросъ: что теб? будетъ отъ добра. Если ты захочешь знать». И онъ пришелъ, и вопроса о себ? ужъ не было. Зерно признало собой, я, свою оболочку, шелуху и огорчается о томъ, что оно погибнетъ. А оно выросло изъ зерна, выпало изъ колоса и опять разрушаясь и бросая свою оболочку производитъ колосъ, полный зернами. Нужно, чтобъ были силы для д?ланiя д?ла Божiя. Нужно, чтобы было дерево съ цв?тами и с?менами для достиженiя вс?хъ безконечныхъ ц?лей, которыхъ оно достигаетъ, и т?нь, и пища нас?комымъ и растенiямъ, и топливо, и продолженiе своего рода. Что же – д?лать Богу вс? эти д?ла своей силой? Или природ? распасться на безчисленное количество силъ для достиженiя вс?хъ ц?лей? Н?тъ, въ дерево вложена или въ дерев? есть сила, жизнь, и она творитъ все, творя себя, достигаетъ вс?хъ ц?лей. Отд?льная личная сила жизни дана ему для достиженiя ц?лей вн? его. Только, какъ бы сказать, обманъ личной своей жизни побуждаетъ дерево служить мiру. Думая жить для себя, оно работаетъ, растетъ, плодится, оно служитъ мiру и не знаетъ (какъ намъ кажется), не знаетъ этаго. То же со вс?мъ живущимъ, съ животными, съ челов?комъ. Не знаю, какъ т?, но я, челов?къ, и н?которые люди, со мной живущiе и жившiе до меня, познаютъ этотъ обманъ. Челов?къ какъ будто одаренъ способностью, которая открываетъ ему обманъ. Какъ будто Богъ или природа д?лаетъ его участникомъ своей тайны, позволяетъ ему заглянуть въ механизмъ своей работы. Челов?къ заглянулъ туда, что жъ ему д?лать? Какъ ему примириться съ своимъ положенiемъ? Вся его жизнь и его стремленiе къ жизни есть обманъ. Онъ со вс?ми своими стремленiями есть только чье-то орудiе для достиженiя какихъ то чуждыхъ ему ц?лей. Военноначальникъ посылаетъ полкъ солдатъ туда, гд? вс? нав?рно будутъ убиты. Но онъ не говорить имъ. Если бы они знали, они [не] пошли бы. Онъ говоритъ, что есть рискъ, но и большая награда, радость предстоятъ имъ. Они в?рятъ. И идутъ. Но въ жизни людей положенiе гораздо хуже. Имъ вс?мъ (мыслящимъ) ясно сказано, что они неизб?жно умрутъ въ великихъ страданiяхъ, что они только орудiя для чуждыхъ имъ ц?лей, и въ награды, об?щанныя имъ и выдуманныя только слабоумными людьми, всл?дствiе безнадежности ихъ положенiя, они в?рить не могутъ. Неужели такъ ужасно положенiе людей? И такъ ужасно именно потому, что имъ данъ разумъ, указывающiй имъ на значенiе ихъ личной жизни для мiра, ужасно именно всл?дствiе того, что они допущены въ тайны Бога или природы?[212 - Зачеркнуто: Но неужели тутъ есть противор?чiе? Разумъ открылъ намъ часть зав?сы. Мы увидали и видимъ, что мы живемъ не для себя. Но разумъ этотъ, допущенный въ тайны Бога или природы, неразрывно связанъ съ той личной жизнью, которая живетъ только для себя и не понимаетъ жизни не для себя, ужасается передъ этой жизнью, какъ передъ ч?мъ то чужимъ.] Мой разумъ, то, чт? допущено въ тайны Бога – я, и я – моя личная жизнь. И оба эти я связаны въ одно. Я знаю, что я живу не для себя и я хочу ?сть. Разумъ говоритъ, не можетъ не говорить, потому что несомн?нно видитъ это на всемъ живущемъ: я живу не для себя. Личная жизнь говоритъ: а я для себя хочу ?сть.[213 - Зач.: и противор?читъ разуму. Разумъ же не противор?читъ личной жизни, на ея требованiя личнаго счастья отв?чая – все живетъ и ищетъ личнаго счастья не для себя. Разумъ не можетъ не идти дальше.] Но разумъ не можетъ не вид?ть. что личная жизнь дерева, животнаго, а потомъ и моя, хотящая ?сть, – есть только орудiе, средство достиженiя наибольшихъ ц?лей при наименьшемъ усилiи (какъ всегда д?йствуетъ природа), средство для общей жизни, той самой, къ которой стремится разумъ, и потому разумъ даетъ жизнь высшаго порядка, и въ немъ только жизнь.[214 - Далее рукой Толстого написано: Спуталось.] «ВЛАСТЬ ТЬМЫ». [ПЛАН ДРАМЫ.] 1 Д[?йствiе]. 1 с[цена]. Петръ старикъ на печи. Акулина жал?етъ отца. Аксинья и Власъ. 2 с[цена]. Катерина, мать Вл[аса]. Видать, счастье для сына – помретъ. Прi?халъ снимать сына – женить. Не ходи. 3 с[цена]. Акимъ Петра, сл?заетъ. Петръ не пускаетъ. Акс[инья]. Какъ хочешь. Молчитъ. Уходитъ. А[ксинья]. 4-я сцена. П[етръ] на печь. Ак[имъ] ув?щеваетъ, не согр?шилъ ли? – В[ласъ] отказывается. Р?чь о б?д? отъ прелюбод?янiя. А[кимъ] хвалитъ Власа. 5-я. Акс[инья] жалуется. Наскучило все возит[ь]ся. Сонные порошки. 6-я. ‹Д?вка Марина, упрекаетъ, плачетъ и уходитъ. Не даетъ› теб? Б[огъ] счастья. 2 Д[?йствiе]. 1-я. Петръ. Подаютъ въ чаю ядъ. Она все обдумаетъ. Власъ, живи. Акулина растетъ. Уходитъ. 2 с[цена]. Кат[ерина], Акс[инья]. Все шито-крыто, и такъ бы померъ. При немъ не говори, онъ дурашный, мягкослезый. 3-я. Гуляютъ съ Власомъ. Чай, водка. 4-я. Акул[ина]. Прощаться зачалъ. Власъ отходитъ, рыдаетъ. 5-я. Кат[ерина] Власа уговариваетъ жени[ться]. 6. Воетъ и заказываетъ домовище. 3 Д[?йствiе]. 1 сцена. Акул[ина] и Вл[асъ] гуляютъ. Ак[улина]. Брось ее, и все тутъ. Я за ней д?ло знаю. Разсказываетъ. 2 с[цена]. Акс[инья]. Ревность. Онъ ее попрекаетъ. А[ксинья]. Ты со мной была. Ак[улина] вступаетъ. Руготня. Попрекаетъ брюхомъ. 3. Марина съ отцомъ. Вл[асъ] пьяный раскаивается. Запутали, пропалъ я. 4. Акс[инья] съ Акул[иной]. ‹Попрекаетъ беременностью) Ак[улину]. Я хозяинъ. Покорять[ся]. Акс[инья]. Буду жить, не твоя б?да. 4-е Д?йств[iе]. Ночь. 1 сцена. Вл[асъ] сидитъ. 2 с[цена]. Акс[инья] входитъ: родила, поди неси. Онъ покоренъ>. 3 сц[ена]. Акс[инья] одна. Замужъ выдать, сватаютъ. Аниска. 4 сцена. Убилъ. Не челов?къ я теперь, себя убью. – Успокаиваетъ. 5. Катер[ина] свахой. Ужъ хорошо. Отложить. 6. Власъ въ страх? виляетъ. 5-е Д[?йствiе]. На гумн? лежитъ въ солом? Аниска. Марина. Свахой. Я не попрекать. Уйди, <убью. Идетъ за ней>. Сейчасъ приду. Аниска [,] ударяетъ ее. И идетъ. 1 сцена. Сидятъ женихъ съ нев?стой. Не [1 неразобр.] везти въ церковь. Сваты, угощенье, намеки. 2) <Марина съ мужемъ закрываетъ намеки. Посылаютъ Аниску.> 3) Входитъ Власъ. Кается на кол?нахъ. – Вяжите меня. Коготокъ увязъ, и всей птичк? пропасть. Конецъ. Лица: 1. Петръ домовитый, степенный мужикъ, домъ прежде всего, <обстоятель[ный]>. 2. Акимъ. Б?днякъ, говорливый, <ласковый, добрый>, по божественному. 3) Катерина – в?дьма хитрая, хлопотница, скрытная и вс?хъ видитъ. 4) Акс[инья]. <Т?ло животное, чувственная, робка.> Кокетка и не видящая дальше носа. 5) Власъ – работникъ, щеголь, мягкосердечный и забывающiйся. 6) Акулина – грубое животное, чувственное и гордое. 7) <Аниска р?звая, милая ласковая.> 7) Марина н?жная, <добр[ая]> покорная. ВАРИАНТЫ. * № 1. Аксинья. Чтоже мн? отъ тебя, тетка Катерина, хорониться? Ты вс? д?ла знаешь. Не стану безъ него жить. Катерина. Экъ, новости сказала. Тетка Катерина насквозь все видитъ, подъ землей на аршинъ видитъ. Новость сказала. Знаю, все знаю, зач?мъ молодымъ бабамъ сонныхъ порошковъ надоть. Еще принесла. (Разрешаетъ узелокъ платка, достаетъ въ бумаг?). Вижу, да въ себ? хороню. (Шепотомъ.) Тоже молода была. Вс? ухватки знаю, вс? 77 увертокъ увертываю. Я, думаешь, съ дуракомъ своимъ прi?хала сына брать женить? Какже! Дуру нашли. Кто своему д?тищу счастья не желаетъ. Аксинья. Да какже быть, тетушка? Катерина. А какъ быть, оберну вокругъ пальца, никто не увидитъ. (Шепотомъ.) А вонъ глянь ка сюда. Была я у благод?теля своего, у фершала, за порошками, онъ мн? еще далъ снадобья. Это, говорить, такое снадобье, что дать испить, никакого духу н?тъ, а силу большую им?етъ. И сонь отъ него, и если постылому давать, такъ прим?тки не будетъ, а слободу даетъ. Рублевку, говоритъ. Думаю, Михайловн? снесу. Аксинья. Давай сюда. Катерина. Живой живое и думаетъ. Эхъ, дурья голова, посмотрю я на своего. Заладилъ женить. А того не знаетъ, что сыну Богъ счастье послалъ. Да все отъ Маринки, отъ паскуды. Приходила она, говоритъ мн?, говоритъ, Андрюха об?щалъ, смутилъ, говоритъ, меня. А ее чего смущать? Потаскуха. Въ куфаркахъ въ артели жила. Такъ н?тъ же, говоритъ, гр?хъ, говоритъ. Да только по его не выйдетъ. * № 2. Матрена. Ээхъ, д?вка, не роб?й. Хлопочу я для васъ ужъ какъ, кажется. Вс? ноженьки отходила. Ты насчетъ это, д?вка, не сумл?вайся. Тоже есть благод?тель у меня – писарь. Я до него вхожа. Была у него, тоже такъ, къ слову, разговорилась. Какъ, говорю, Иванъ Мосеичъ, разсудить д?ло это? Мужикъ богатый, вдовый взялъ, прим?рно, за себя другую жену. И прим?рно только и д?тей, что дочь отъ той жены да отъ этой. И помри мужъ этотъ. Кому, значить, принадлежитъ домъ? Изв?стно, говоритъ, дочери. Ну а, говорю, случаемъ войдетъ на вдову въ дворъ мужикъ чужой, женится. Можетъ онъ дочерей замужъ отдать, а самъ во двор? остаться? Отд?лить, говоритъ, надо дочерей. Кабы, говоритъ, на дочь вошелъ мужикъ, тогда, говоритъ, другое д?ло. Всему, говоритъ, бабушка, д?лу деньги голова. Съ деньгами, говоритъ, можно это д?ло оборудовать. И стариковъ, говоритъ, угостить да похлопотать, можетъ онъ и на вдову взойти. Все, говоритъ, можно съ ними сд?лать, только, говоритъ, чтобы денежки были. Такъ къ слову поговорили. Такое оно, д?ушка, д?ло, тоже ума надо много. А то гляди, какъ онъ проживетъ, да на дочь, на Акульку то, зятя приметъ. Тогда ты иди съ сумой. Тоже обдумать надо. Анисья. Онъ и то намеднись говорилъ: кабы Акульк? года вышли, принялъ бы на нее зятя, хоть Микитку того жъ. По крайности домъ бы ц?лъ былъ. То то и скучно, тетушка. * № 3. <Мар?а (входитъ). Здорово, тетенька. Матрена. Здорово, милая. Аль братца пров?дать пришла? Плохъ, дюже плохъ. И съ кровати не сползаетъ. Соборовать бы надо. Мар?а. Да ты чья же будешь? Матрена. А я, миленькая, къ сыночку пришла, живетъ тутъ въ работникахъ. Тоже горе. Надо деньжонокъ бы, да не того. Тоже нужда, старикъ плохой, a хл?бъ дорогой. Мар?а. В?стимо. (Хочетъ пройти.) Матрена. Я и то говорю – жить бы да жить. П[етръ] И[ванычъ] мужикъ правильный, 2-й годъ сынъ живетъ, онъ насъ не оставляетъ. Такой челов?къ – на р?дкость. Ужъ мы какъ за него Богу молимъ. Да, видно, не доходна молитва наша по гр?хамъ. Мар?а. В?стимо. Пойти къ нему, чего то звалъ. Акулька прибегала. Матрена. Свой своему поневол? братъ, жалко. Такъ то и я, касаточка, скажу теб?, росла я сиротой. Ты присядь. Онъ должно, спитъ, а очнется, онъ тебя покличетъ. Росла я, милая моя, сиротой. Отдали меня замужъ молодененьку. Старикъ попалъ дурашный, да своихъ 8 челов?къ было. Акулина (входить съ б?льемъ, кладетъ белье. Къ Мар??). Пойдемъ къ батюшк?. Матрена. Да вотъ, умница, самоваръ ставить хот?ли, да все недосугъ. Анисья съ хворью сидитъ. Сходи, д?ушка. Акулина (беретъ ведра). Ну, что жъ, тетка Мар?а, была у него? Мар?а. Вотъ пришла, съ старушкой разговорилась. Пойти теперь. (Из избы выб?гаетъ Анисья съ воемъ «Померъ». Матрена подходить к ней, подхватываетъ ее и уговариваетъ.) Анисья (шепотомъ). Я деньги сняла. Вотъ они. (Акулина съ воемь бежитъ въ избу. Опять воетъ. Народъ подходитъ и идетъ въ избу, подходитъ къ воротамъ.) Никита (выходитъ). Чего? Матрена. Померъ, и деньги сняли. Никита. Ну васъ совс?мъ. Еще запутаете въ д?ла. Матрена. Бери, дуракъ, такъ пропадутъ. Никита. Помните же, не я взялъ, мн? дали. Мн? что? Я на огородъ схороню. Анисья. Бери, народъ идетъ. Я взвою сейчасъ… Матрена (сыну). У тебя въ рукахъ. Никита. Помните жъ, не я… (Кладетъ въ голенище и уходить въ ворота).> * № 4. Никита (беретъ на себя трезвый видъ). Ты что пришелъ? Али какое д?ло? Акимъ. Д?ло то д?ло. Да до завтраго и все того. Никита. Ты думаешь, я пьянъ? Я такъ, покуражился, значитъ. Ты скажи. Акимъ. Да что тае и все того. Знаешь, работалъ я въ город? и все того. Работишка ничего, кормимся съ лошаденкой, да пала вотъ подъ загов?нье лошаденка то, и с?лъ я. Ну, думаю, и все того, перехватить на перевертъ гд? и все того, хоть какую нибудь объегорить. Чтобъ д?ло то не стало, а то взялъ. Думаю, коли что, у тебя съ Анисьей не разживусь ли? Никита (л?зетъ въ карманъ, достаетъ бумажникъ, вертитъ бумажки, достаетъ 10 рублевую). Бери. Потому родитель. Акимъ. Ну, спасибо и все того, я не то что какъ и не то. А вотъ дай получу къ Пасх?, я отдамъ. * № 5. Акулина. A зач?мъ ты ее любилъ? Ты бы повременилъ, тогда бы меня взялъ и безъ гр?ха бы. А теперь вотъ что. Никита. Любилъ да разлюбилъ. (Задумывается.) В?ришь ли, Акуля, какъ узналъ я эти д?ла, какъ мн? матушка сказала объ порошкахъ этихъ, опостыл?ла она мн?, такъ опостыл?ла, что не смотр?ли бы мои глаза. А тутъ ты меня полюбила. Эхъ жизнь! На печи калачи [и т. д.] * № 6. Акулина (выходить больная). Анютка! Гд? ты? Анютка (выглядывая). Чего? Акулина. Посылай ко мн? мать. Анютка. Погоди, провожаютъ. Акулина. Ай, ай! Что сд?лалось, что будемъ д?лать. Смерть моя. Анисья (вб?гаеть). Куда выл?зла? Уйди ты въ холодную. Дай срокъ. Акулина. У?хали они. что ль? Анисья. У?хали. Иди. Что слоняешься! Акулина. Матушка, родимая, что д?лать будемъ. Анисья. Тогда бы думала. Иди въ избу. (Уходятъ. Никита выходитъ, затворяетъ ворота и садится на сани, опустивъ голову.) * № 7. Матрена (выходитъ). Что нахохлился? Эхъ, погляжу я на ваше сословiе – плохи вы, мужики, на разд?лку. Какъ до чего д?ло дойдетъ, и носъ пов?силъ. Никита. Да ты чего думаешь? Разв? я боюсь? Что же, коли ей д?тища не жаль. Матрена. Сама велитъ. Куда жъ ей съ нимъ? Славу сд?лаетъ – не миновать. Никита. Такъ чего жъ? Въ немъ и жизни то н?тъ. Только узнаютъ люди – б?да. Матрена. Это не б?да, a поб?душка. Сватовъ проводили, имъ въ носъ не вскочили. А теперь то въ своемъ дому да не обд?лать д?ла этаго? Такъ обд?лаешь, что и не попахнетъ. Эхъ, ум?й гулять, ум?й концы хоронить. Ты только д?лай что я прикажу, все шито-крыто будетъ. Никита. Отстань ты отъ меня, уйду въ трактиръ, д?лайте какъ знаете. Матрена. Ты уйдешь, а наше бабье д?ло какже? Ты все мужикъ, да и все. Н?тъ, ты тутъ посиди. Похоронить надо ребенка то. Никита. А чтожъ, померъ онъ? Матрена. Да тамъ видно будетъ. Никита. Право, уйду. Матрена. Ты уйди, а тутъ урядникъ придетъ. Онъ тебя найдетъ. И не моги ходить, а ты жди, да скребку возьми, м?сто приготовь въ погреб? то. Гд? онъ у васъ? Тутъ то поди ямку выкопай. Такъ то. Никита. Ну да вы жив?е, что ль. Заодно. Матрена. Ужъ потрудись, а наше д?ло бабье само собой. Никита. Ну васъ совс?мъ. * № 8. <1-я Д?вка. Величаютъ. Должно, еще нескоро у?дутъ. 2-я Д?вка (соломой обтираетъ ботинки). Нев?сту вид?ла? Сарафанъ… и платокъ. У, хорошо убрана. 1-я Д?вка. А не веселая что-то сватьба. Пойдемъ же хоть на улиц? постоимъ, посмотримъ, какъ по?дутъ. (Идутъ, встр?чается Акимъ.) 2-я Д?вка. Что, д?душка, благословляютъ, что ль? Акимъ. А Богъ е знаетъ, д?ушки, я не вид?лъ и все того. 1-я Д?вушка. Чтожъ такъ? В?дь ты родной, чтожь ты ушелъ. Акимъ. Мое д?ло такое старое и все того. Не веселитъ. Я нынче ночь то шелъ, такъ вотъ соснуть хочу. 1-я Д?вка. Какже благословенье то? Акимъ. Ну пора, такъ меня и не хватятся. Много и безъ меня и все того. (Садится на солому.) А вы чтоже? Идите, идите, поиграйте, ваше д?ло такое и все того. (Д?вушки уходятъ.) Акимъ. Не гляд?ли бъ мои глаза. Гр?хи то, гр?хи какъ вяжутъ. Тьфу. Тьфу, скверность какая. Дочь отдаетъ тоже, а она ему кто? Долго терпитъ Господь-батюшка, да не миновать разд?лки. Охъ, жаль мн? малаго. А что сд?лаешь, по плечи увязъ, не вывернется. И то соснуть. (Л?зетъ въ солому, укрывается кафтаномъ.) Никита (выходитъ изъ двора, идетъ къ гумну и останавливается у тока). Сид?лъ, сид?лъ, какъ загор?лось что въ сердц?. Не могу отъ стыда глаза поднять. Не могу, силъ моихъ н?тъ. Хоть одумаюсь малость. Женихъ то – малый хорошiй, смирный. Какъ мн? ему въ глаза гляд?ть! Эхъ, жисть. Идетъ кто то. Схоронюсь. (Заходитъ за одонье.) Анисья (красная, выпившая). Микита, а Микита, гд? онъ тутъ схоронился? (Заходитъ за одонье.) Чего хоронишься то? Иди, тебя ждутъ. Слава теб?, Господи, все покончено. Благословлять надо. Ужъ рада я, рада, Никитушка. Никита. Не пойду. Погоди, дай срокъ. Анисья. Да что ты, очум?лъ, что ль? Никита. Не пойду, говорю. Что пристала? (Матрена выб?гаетъ, подходитъ.) Иди, я приду сейчасъ. Дай мн? одуматься. Анисья. Чудакъ, посмотрю я на тебя. Чего одуматься то? Слава те, Господи, честь честью справили. Вс? д?ла прикрыли, вс? гр?хи развязали. Ужъ рада жъ я, Никитушка. Станемъ опять жить по прежнему, только не разлюби ты меня, а я тебя такъ кажется… пуще прежняго. Никита. Ладно, ладно. Дай посижу тутъ. Сейчасъ приду. Стыдно мн?, Анисья. Анисья. Вона, стыдъ не дымъ, глаза не вы?стъ. Чего жъ теб? – Марину стыдно, что она сваха то? Никита. Что мн? Марина? Анисья. Эка раскачалъ мою печаль. Къ теб? съ добромъ, а ты съ дерьмомъ. Эхъ, не тужи, заживемъ лучше прежняго. (Уходить и встречаетъ Матрену.[215 - Очевидно, описка. Следует: Марину.]Д?вки идутъ по тропинк? ко двору. Слышны п?сни и бубенцы.) Марина (одна задумывается). Подумаешь, судьба развела насъ, и мн? за вдовцемъ привелось и ему на вдов?. Глядь, онъ дочь отдаетъ въ нашу деревню. Мужу племянникъ. Да и не видалась съ нимъ съ той поры. Не хочу я на сватьбу идти, нечего расшевеливать. Что было, то прошло. И за моимъ жить можно. (Смотритъ къ двору, видитъ Никиту). Зач?мъ это онъ идетъ?> * № 9. Анютка (б?житъ к Никит?). А тебя ищутъ. Мамушка вел?ла идти скор?еча. Благословлять, говоритъ, пора. Ужъ вс? по?зжане давно собрались. (Никита молчитъ.) Анютка. Батюшка, да ты что? Батюшка! Иди, чтоль. (Молчитъ.) Анютка (тянетъ за руки). Батя, иди. Никита (выдергиваетъ руку). Я приду, Анютка. Д?душки н?тъ, моего отца Акима н?тъ въ изб?? Анютка. Н?тути. Онъ приходилъ, да не сталъ сид?ть. Онъ кудый то ушелъ. Должно, у Мирошкиныхъ сидитъ. Никита. Поди ты, сыщи батюшку моего. Скажи, Никита велитъ безпрем?нно приходить въ избу. Очень нужно, скажи. Д?ло есть. Слышишь? Анютка. Ну чтожъ. А ты придешь? Никита. Приду. Анютка. Я такъ и мамушк? скажу. (Уб?гаетъ.) * № 10. Анисья (нарядная, красная, выпившая.) Зд?сь онъ? Чтожъ нейдетъ? Али животъ схватило? Матрена. Н?тъ, а вотъ застыдился, людно, говоритъ: какъ я посл? такихъ д?ловъ благословлять буду? Анисья. Эхъ, на это смотр?ть. Чего стыдиться то? Разв? мы хуже людей? Матрена. Не мимо молвится: безъ стыда лица не износишь, какъ платье безъ пятна. Анисья. Чего скучаешь, Никита? (Трогаетъ рукой.) Все, слава Богу, по закону, по порядку, справили. Ужъ такъ рада я, что и сказать нельзя. Ровно я за тебя другой разъ замужъ иду. Вс? б?ды избыли, разлучницу сбыли, жить намъ только, радоваться, а ты что? И любить же тебя буду. Иди, желанный. Только за тобой д?ла стали. Иди. (Беретъ за руку. Никита встаетъ.) Матрена. И впрямь напущено на тебя что. В?дь не миновать благословить. Какже безъ этаго? Нельзя. Никита. Сейчасъ приду, сл?домъ приду за тобой. Приду, благословлять буду. Идите вы, а я сл?домъ. Моего батюшку позови, чтобъ онъ тамъ былъ. Матрена. За нимъ Анютка поб?жала. Никита. Марина тамъ? Анисья. На что она теб? понадобилась? Матрена. Вс? тамъ, народу много. Никита. Ну и идите, а я сл?домъ. * № 11. Никита (идетъ сначала пов?ся голову и махая руками и бормочетъ). Охъ тошно. Охъ скучно. (Видитъ Марину, узнаетъ.) Марина! Ты чего? Чтожъ на сватьбу не пришла? Старикъ твой тама. (Подходить вплоть.) Чего пришла? Посм?яться надо мной пришла? (Валится на солому.) См?йся теперь. Теперь топчи меня кто хошь. Марина. Чего см?яться то? Я за хозяиномъ пришла. У васъ онъ, чтоль? Никита. Эхъ, Марина, Марина, другъ любезный, кабы да знала ты да в?дала, пожал?ла бы ты меня. Маринушка, зазнобушка старинная, садись поговоримъ. (Тянетъ ее къ себ?.) Марина (сердито отстраняется). А ты, Микита, эту ухватку оставь. То было да прошло. За хозяиномъ пришла. У васъ онъ, что ль? Никита. Ахъ, другъ ты мой старинный. Не хочешь меня пожал?ть. Не съ к?мъ мн? мое горе размыкать, одинъ я, какъ перстъ одинъ, никому то моего горя не надобно. * № 12. <Никита (одинъ). Какъ, я ея ребенка убилъ да ее благословлять буду? Не могу, не насм?люсь, скажу все. А какъ сказать? Н?тъ, видно не миновать. И возжи тутъ, и переметъ зд?ся. Такъ тому и быть! Кабы оно, горе то мое, не во мн? было, а то въ сердц? оно. Никуда не уйду отъ него. И нельзя мн? его размыкать. А распросталъ петлю да прыгнулъ съ перемета то! И н?тъ меня. И некому сердце сосать. Эхъ, что роб?ть, то хуже. (Схватываетъ веревку и, дергая ее, будитъ Митрича.) Митричъ (пьяный поднимается изъ соломы. Никита съ ужасомъ смотритъ на него). Вотъ какъ за соломой пошелъ, да и заснулъ. Потомъ осилила. (Хочетъ сд?латъ н?сколько шаговъ, но ноги подкашиваются, и онъ падаетъ.) Пересилила! <Осилила. Все одно: пить – умереть, не пить – умереть.> Микита, хозяинъ! Ты чего сюда пришелъ? За соломой? Я самъ принесу. Она осилила, а дай срокъ, и мой верхъ будетъ. Я принесу. Ты не обижайся, что я запилъ. Я дай все съ себя пропью, тогда остепенюсь. Микитъ! отдай мн? свои сапоги, я ихъ пропью. Ты малый хорошiй, только ты […] Никита. <На возьми.> Ты чего? Митричъ. Пропью. Рубаху одну на т?л? оставлю да крестъ. А ты что скучаешь? Ты не скучай, <эка, о чемъ толковать. Дворъ то твой. Дерьмо, дерьмо – невидаль. Все дерьмо, нечего думать. Все одно, что богатъ, что б?денъ, что съ бабой, что съ д?вкой жить. Что въ острог?, что на вол? – все одно. Везд? живутъ, везд? мрутъ. Эка дерьмо, сватьба, ты не тужи. А за сапоги спасибо, пропью у ?едорыча. Ты на меня гляди. Зарекся не пить, не стану пить. Анъ выпилъ. Выпилъ, a мн? весело, легко на душ?. Потому выпилъ. А то скучать?> Ты чего скучаешь? Гляди на меня. Я радуюсь. Им?нья у меня крестъ да пуговица, а скотина – тараканъ да жуковица. А вотъ охъ я. <Радуюсь.> Ты думаешь, я кто? Царю в?рой-правдой служилъ. У меня билетъ царскiй за службу, а я и билетъ пропью, ничего не останется. <Потому я заблудящiй.> Сирота я, и пожал?ть меня некому, и пить зарекался, опять запилъ. Ты помни, заблудящiй я, никуда не гожаюсь. Что жъ, я боюсь чего? Ничего не боюсь и радуюсь. Потому люблю тебя. Поц?луй меня. Отецъ! Жалко мн? тебя. Какъ жалко! (Плачетъ.) <Жалко! Давай возжи-то, Я снесу.> Никита. <Бери.> (Швыряетъ веревку). Да не поддамся жъ я теб?. Врешь. <Митричъ. Чтожъ сапоги то снялъ? Меня нарядить хочешь? Давай, я пропью. За твое здоровье пропью.> Никита. <На. (Швыряетъ сапогъ.) Чтожъ, я въ самомъ д?л?, боюсь, что ли, ихъ? Бога не побоялся, а ихъ бояться. Господи, благослови! (Крестится, идетъ по двору.)> * № 13. 2-я СЦЕНА. Изба 1-го д?йствiя. Анютка разд?тая лежитъ на коник? подъ кафтаномъ. Митричъ сидитъ на хорахъ и куритъ. Митричъ. Ишь, добро то мимо лили. И табакомъ не заглушишь духъ то. Такъ въ носу и вертитъ. О Господи! Спать, видно. (Подходитъ къ лампочк?, хочетъ завернуть.) Анютка (вскакиваетъ, сидъмя трясется). Не туши. Д?душка, голубчикъ, миленькiй, не туши. Боюсь. Митричъ. Боишься? Чего боишься то? То молодушество. Боишься. Чего боишься? Анютка. Страшно, д?душка. Митричъ. Чего страшно то? Анютка. Что они тамъ долго? Митричъ. Да должно, тамъ и спать лягутъ. Анютка. Охъ, д?душка, жутко, жутко какъ. Не туши ты ради Христа. Пра, ей Богу, страшно. Митричъ. Вотъ такъ заверну только. Анютка (ложится и вскакиваетъ). Д?душка, д?душка! Слышишь? Кричитъ мамушка какъ. Не туши, голубчикъ миленькiй, не туши. (Хватаетъ его за руку.) Митричъ. Ишь, напугали. То-то дурочка, пра дурочка. Ложись. Анютка (ложится). Не будешь тушить? Митричъ. Вотъ такъ то повернись къ ст?нк? да и спи себ?. (Закрываетъ ее кафтаномъ; медлитъ около нея, прикрывая.) О Господи, Микола милослевый. Анютка. А ты на печку пойдешь? Митричъ. А то куды жъ? То то глупая, я посмотрю. Страшно! Ты не бойся, вотъ и не будетъ страшно. (Поднимается.) О Господи, Микола милослевый. Анютка (поворачивается). Да какже не бояться то? В?дь я знаю. Вотъ и страшно. Митричъ. Только ты не бойся ничего, вотъ и не будетъ страшно. У насъ въ полку, помню, полковникъ былъ здоровенный, долбней, кажется, не убьешь, а какъ до чего коснется въ страженьи, сейчасъ и за кустъ. А то д?вчонка, такая жъ какъ ты, съ нами ходила, дробленькая была, смотр?ть не на что, а бывало ничего не боится. Анютка. Чья жъ д?вчонка то? Митричъ. Д?вчонка то? Это, братъ, исторiя. Ну, пол?зу на печь, а ты спи. Анютка. А ты разскажи. (Прислушивается.) Охъ, что то въ погреб? что то. Охъ, однова дыхнуть, въ погреб?. Д?душка родимый, что это? Охъ, не ходи ты, страшно. Митричъ. Въ погреб? – въ погреб? ничего н?тъ, такъ, корова чешется. Анютка. Такъ ничего? Такъ д?вчонка то какая? Митричъ. Какая д?вчонка то? Походомъ шли мы въ Турцiи ли, въ Польш? ли – запамятовалъ. Кабы ученый, помнилъ бы. Такъ тамъ, помню, народъ такой. Не русскiе они и не н?мцы, а все равно какъ жиды. И не жиды тоже, а, значить, Азiаты. Какъ то зовутъ ихъ чудно какъ то. Забылъ ужъ. Круглы, кудры, крудлы. Забылъ. Ну вотъ поперли мы ихъ вонъ изъ деревень. Побили. Анютка. До смерти? Митричъ. Какихъ до смерти, какихъ такъ. Ну, вотъ пришли въ деревню, а тамъ эта самая д?вчонка, лежитъ на пуз?, оретъ. Вотъ не помню, гд? было д?ло, a д?вчонку помню, какъ сейчасъ вижу. Такая жъ, какъ ты. Только и помню, какъ пороли, да д?вчонку помню. Что съ ней д?лать? Взяли ее. Взяли, стали кормить да кормить, да такъ привыкли, походомъ ее съ собой несли. Анютка. Чтожъ она не крещеная? Митричъ. Не крещеная, а какая д?вчонка была улизливая. Такъ на шею теб? и вскочитъ, ластится. Анютка. Не боялась? Митричъ. Такая см?лая была, ничего не боится, бывало. Хорошая д?вчонка была. Отдали потомъ. Ужъ жал?ли какъ солдаты. Хорошая д?вчонка была. Анютка. А вотъ, д?душка, тоже батя, я помню, какъ помиралъ. Ты еще не жилъ у насъ. Такъ онъ позвалъ Микиту да и говоритъ: прости меня, говоритъ, Микита. А самъ заплакалъ. (Вздыхаетъ.) Тоже жал?лъ меня[216 - Зачеркнуто поперечной чертой: (Молчанiе.) А что, д?душка, правда, что у каждаго челов?ка анделъ на плеч? сидитъ? У насъ старичокъ ночевалъ – сказывалъ.Митричъ. А кто знаетъ? Надо быть такъ.Анютка (вздыхаетъ). А что жъ онъ невидимъ?Митричъ. Ну спи теперь. (З?ваетъ.) И я пойду. (Идет на печь.)]… (Прислушивается.) Д?душка милый, идетъ кто-то. Митричъ. Ну идетъ, чего жъ ты? * № 14. <Анютка. Такъ куда жъ д?вчонка то д?лась? Митричъ. А я теб? про д?вчонку доложу. Ты помни, д?вчонка совс?мъ барышней стала. Тоже довелось вид?ть. Л?тъ 8 или 9 прошло. Въ Кiев? стояли. Ротный и встр?тилъ меня. Узналъ. Что, говоритъ, помнишь д?вочку? Помню. Она, говоритъ, у меня въ дочеряхъ. Взглянуть бы, говорю. Заходи, говоритъ. Чтожъ д?вица какая выравнялась. Анютка. Чтожъ, хороша? Митричъ. И хороша да и умна. Книжекъ что прочитала. Обучилась. Ласкова, не побрезгивала мной тоже. И деньжонокъ дала. Анютка. Чему жъ обучена то она? Митричъ. Закону обучена. Все знаетъ и объ христiанской жизни. Умна какъ. Анютка. Не то что наши? Митричъ. Во сличила. Та настоящая, какъ попъ все знаетъ. А наша сестра что какая одна изъ десяти пятницу знаетъ, а то и того не слыхала.> АВТОРСКИЕ ИСПРАВЛЕНИЯ, СДЕЛАННЫЕ В ПЕЧАТНОМ ТЕКСТЕ «ВЛАСТИ ТЬМЫ». Нижеследующие исправления сделаны рукой Толстого в экземпляре пьесы издания ,,Сочинения графа Л. Н. Толстого. Власть тьмы, или «Коготок увяз, всей птичке пропасть»“. М. 1887. Вначале обозначаются страницы и строки экземпляра, в котором были сделаны исправления, рядом же в скобках – страницы и строки настоящего издания. Действие первое. Явление VIII. Стр. 14, строка 5 св. (Стр. 128, строка 24.) После слов: Да ты чего? добавлено: Тпру, тпру. (Гладит.) Стр. 16, строка 10 св. (Стр. 130, строка 13.) После слов: и баба его, значит, любит, добавлено: (Обнимает.) Явление IX. Стр. 17, строка 5 св. (Стр. 131, строка 1.) Слово: нагибается зачеркнуто и вместо него написано: топор у двери Явление X. Стр. 17, строка 1 сн. (Стр. 131, строки 18—19.) клонит исправлено на клонить Стр. 19, строка 1 сн. (Стр. 133, строка 4.) велит исправлено на велить Явление XII. Стр. 28, строка 11 св. (Стр. 139, строка 23.) веселит исправлено на веселить Явление XIII. Стр. 29, строки 15—16 св. (Стр. 140, строки 19—20.) Обвязался ты с девкой, значит, то есть обвязался ты с ней, значит? исправлено на Обвязался ты с девкой, значить, то есть, тае, значить, с девкой, значить? Стр. 30, строка 2 (Стр. 141, строка 2.) Никита! исправлено на Микита! Явление XVIII. Стр. 35, строка 3 сн. (Стр. 145, строка 13.) После слова: Микиту добавлено: (Убегает опять.) Стр. 36, строка 3 сн. (Стр. 146, строка 11.) После слова: Анютка добавлено: вбегает. Стр. 36, строка 2 сн. (Стр. 146, строка 12.) Слова: глянь-ка! (Глядит в окно.) зачеркнуты. Стр. 36, строка 1 сн. (Стр. 146, строка 13.) Слова: она. Я уйду, зачеркнуты и вместо них написано: идет. Явление XIX. Стр. 37, строка 5 сн. (Стр. 147, строка 4.) Слово: позабыть зачеркнуто. Стр. 38, строка 5 сн. (Стр. 147, строка 30.) После слов: бить будешь? добавлено: (Близко подставляет ему лицо.) Стр. 38, строка 4 сн. (Стр. 147, строка 31.) После слов: Эх, Никита. добавлено: (Молчание.) Стр. 39, строка 2 св. (Стр. 148, строка 2.) Слова: что было, то уплыло. зачеркнуты. Стр. 39, строки 2—4 (Стр. 148, строки 3—4.) Слова: Берегла я свою честь девичью пуще глаза. Погубил ты меня ни за что, обманул. Не пожалел сироту. зачеркнуты. Стр. 39, строки 4—6 (Стр. 148, строки 5—6). Слова: отрекся от меня. Убил ты меня, да я на тебя зла не держу. Бог с тобой. зачеркнуты. Действие второе. Явление VII. Стр. 48, строка 1 св. (Стр. 153, строка 1.) После слов: Явление VII. добавлено: Слышен крик. Явление X. Стр. 56, строка 7 св. (Стр. 159, строка 18.) После слова: (Убегает.) добавлено: на ходу повязываясь платком. Явление XIV. Стр. 59, строки 8—10 св. (Стр. 162, строки 2—3.) Сбоку на полях против этих строк с ремаркой добавлено: кнут, кафтан и узда. Стр. 59, строка 4 сн. (Стр. 162, строка 17.) После слов: Никита подходит добавлено: близко, облокачивается на крыльцо. Стр. 61, строка 6 св. (Стр. 163, строка 19.) После слова: Прости добавлено: (Кланяется.) Стр. 61, строка 12 св. (Стр. 163, строка 25.) После слова: (Плачет.) добавлено: (Еще кланяется.) Явление XVIII. Стр. 67, строка 6 св. (Стр. 168, строка 17.) Слова: Бумага, известно, зачеркнуты и вместо них написано: Ну да я сразу понял. Явление XXIV. Стр. 71, строки 3—4 св. (Стр. 171, строка 14.) Слова: Народ приходит. зачеркнуты и вместо них написано: Сосед, старик, две бабы. Стр. 71, строка 5 св. (Стр. 171, строка 15.) Слова: Один голос из народа. зачеркнуты и вместо них написано: Одна баба. Действие третье. Явление III. Стр. 78, строка 11 св. (Стр. 174, строка 30.) После слов: Митрич (рычит). добавлено: кашляет. Явление V. Стр. 87, строка 5 св. (Стр. 181, строка 30.) Слово: что ли зачеркнуто и вместо него написано: стали Стр. 87, строка 8 св. (Стр. 181, строка 32.) Слова: десятину уберу за уваженье. зачеркнуты и вместо них написано: приплачу сколько положишь. Стр. 87, строка 11 св. (Стр. 182, строка 1.) Слова: да и всё. зачеркнуты и вместо них написано: бери. Стр. 87, строка 12 св. (Стр. 182, строки 2—3.) Слова: беру десятку зачеркнуты. Стр. 87, строка 2 сн. (Стр. 182, строка 18.) Слова: жрать нечего, зачеркнуты. Стр. 88, строки 3—1 сн. и стр. 89, строка 1 св. (Стр. 183, строки 8—11.) Слова: Да уж, видно, время, тае, подходит, кончая: А ни к чему. Всё ни к чему. сбоку на полях отчеркнуты. Явление XV. Стр. 103, строка 11 сн. (Стр. 195, строки 6—7.) Слова: говори да не откусывай. зачеркнуты. Действие четвертое. Явление X. Стр. 119, строки 11—12 св. (Стр. 205, строки 30—31.) Слова: Участником в этих пакостях сделала, паскудница! зачеркнуты. Следующая фраза: И опостылела же она мне с этого раза. – зачеркнута и затем волнистой линией снизу восстановлена. Явления XIII—XIV. Страницы 124—128. (Страницы 209—212.) Перечеркнуты целиком поперечной чертой. Вариант последних явлений четвертого действия. Явление I. Стр. 131, строки 11—12 св. (Стр. 214, строки 1—2.) Против слов: Анютка (вскакивает, садится). Дедушка не туши голубчик. сбоку на полях написано: Спокойно. Стр. 132, строки 1—3 св. (Стр. 214, строки 11—13.) Против слов: Анютка. Дедушка, золотой! Не гаси совсем и т. д. сбоку на полях написано: Спокойно. Стр. 133, строки 5 и 3 сн. (Стр. 215, строки 22 и 25.) копают исправлено на копають. Явление III. Стр. 138, строки 8—7 сн. (Стр. 219, строка 23.) После слов: Сашка, а хороша была. добавлено: (Встает, садится). Явление IV. Стр. 142, строка 12 св. (Стр. 222, строка 19.) кр… кр… зачеркнуто. Действие пятое. Сцена 1-я. Явление III. Стр. 152, строка 1 св. (Стр. 227, строка 25.) Слова: Меня променял. зачеркнуты. Явление IV. Стр. 152, строка 12 св. (Стр. 228, строка 6.) После слова: узнает добавлено: и подходит. Стр. 155, строки 9—10 св. (Стр. 230, строки 17—18.) Слова: Жена у тебя есть, на других не зарься, а свою береги. зачеркнуты. Явление VI. Стр. 157, строки 3—4 св. (Стр. 231, строки 28—29.) Слова: Все уже, и крестный благословили. зачеркнуты и вместо них написано: Уж и жених приехал. Стр. 157, строка 4 св. (Стр. 231, строка 29.) Слова: Однова дыхнуть, благословили. исправлены на Однова дыхнуть, приехал. Явление IX. Стр. 160, строка 1 сн. (Стр. 235, строка 5.) Слова: Полежала бы я с тобой тут, да неколи. зачеркнуты. Стр. 161, стр. 2 св. (Стр. 235, строка 6.) Слова: И гармония! – зачеркнуты. Стр. 161, строка 10 сн. (Стр. 235, строки 20—21.) Слова: И гости всё хорошие. зачеркнуты и вместо них написано: Приходи же благословлять: заждались. Стр. 162, строки 2—3 св. (Стр. 235, строки 31—32.) Слова: Матрена. Ночная-то кукушка денную перекуковала. Меня не послухал, а за женой сейчас пошел. зачеркнуты. Стр. 162, строка 5 св. (Стр. 235, строка 32.) Слова: Идешь, что ль? зачеркнуты и вместо них написано: Приходи же, касатик. Надо ведь. Сцена 2-я. Явление I. Стр. 165, строка 1 сн. (Стр. 238, строка 18.) После слов: Уж с какого времени ждем. добавлено: Видано ли дело, и жених приехал. Явление II. Стр. 167, строка 2 св. (Стр. 239, строка 11.) После слов: Да что ж он разутый! добавлено: Народ ахает. Стр. 167, строки 5—6 св. (Стр. 239, строка 14.) После слов: Падает на колени. добавлено: Убивец я! Стр. 167, строки 11—14 св. (Стр. 239, строки 19—29.) Против этих строк написано: пр[опустить] Стр. 171, строки 11—12 св. (Стр. 242, строки 27—28.) Слова: как я этой блудной скверной занялся, говорил ты мне: «коготок увяз, и всей птичке пропасть», зачеркнуты. Предварительно блудней исправлено на блудной. Явление III. Стр. 171, строки 4—3 сн. (Стр. 243, строки 3—4.) Слова: Староста (входит). Понятых и здесь много. – зачеркнуты. [ВАРИАНТЫ К «БЕСЕДЕ ДОСУЖИХ ЛЮДЕЙ» и «ХОДИТЕ В СВЕТЕ ПОКА ЕСТЬ СВЕТ».] Стр. 247, строка 18. После: развиваешься – в рукоп. № 2: и потому теб? не нужно д?йствовать и начинать новое. Мы старые руководимъ тебя въ твоемъ развитiи. Стр. 247, строка 20. После: к тому силы – в рукоп. № 2: но теперь ты обманешь самъ себя. Стр. 251, строка 21. Вместо: было не выгодно – кончая: установленному порядку – в рукоп. № 2: не должно было. А надо было подчиняться всему, требуемому жизнью. Стр. 256, – строка 8 – стр. 257, строка 23. От слов: Он как будто боялся – кончая: нужны были деньги – в рукоп. № 4 зачеркнуто вертикально, потом восстановлено и написано рукой не Толстого: «надо». Стр. 257, строка 7. Вместо: чашу своего – в рукоп. № 3: бутылку простого. Стр. 257, строка 9. Вместо: чаши – в рукоп. № 3: бутылки Стр. 257, строка 15. Вместо: их – в рукоп. № 3: удовольствiя, а чтобы увеличивать ихъ. Стр. 257, строка 24. Перед словами: был богат – в рукоп. № 3: торговалъ драгоценными каменьями. Стр. 258, строка 1. Вместо: понадобилось еще более – в рукоп. № 3: до зар?зу понадобились Стр. 258, строка 7. Вместо: деньги – в рукоп. № 3: 100 талантовъ Стр. 258, строки 7—8. Вместо: она не достанет… кончая: убьет себя – в рукоп. № 3: она не получитъ ихъ, онъ бросится на мечъ и погубить себя. Стр. 259, строка 1. Слов: сказал отец – в рукоп. № 3 нет; в рукоп. № 4 они подчеркнуты синим карандашом и отмечены числом 10. Стр. 259, строки 9—10. Вместо: тайно передала… кончая: у мужа – в рукоп. № 3: в ящике подала ему драгоц?нныя каменья, к[оторыя] она тайно унесла отъ мужа. Стр. 260, строка 1. Вместо: Перебирая свою жизнь – в рукоп. № 3: Н?что одинъ Памф[илiй] б[ылъ] такой, к[оторый] бы не желалъ его смерти. Стр. 260, строки 3—7. Вместо: И ему пришло в голову… кончая: не любил никого – из рукоп. № 4, в рукоп. № 3: И ему представился выходъ изъ своего положенiя, но онъ надолго не остановился на этой мысли и продолжалъ обдумывать свое положенiе и свое отношенiе къ людямъ. Стр. 260, строка 24. После: злой жизни, – в рукоп. № 3: отца ненавижу и Стр. 260, строка 28. Слова: о том – в рукоп. № 4 подчеркнуты синим карандашом и отмечены числом 12. Стр. 260, строка 39. После: учитель – в рукоп. № 3: Ужъ этого довольно, чтобы уб?дить. Но тутъ еще и въ душ? я только предчувствуя это учете, чувствую радость и над?жду. Стр. 261, строки 34—35. Вместо: природы человека. Совершенным – в рукоп. № 3: По ихъ ученью, совершеннымъ. Стр. 262, строка 32. Вместо: для благосостояния людей им не надо питаться – в рукоп. № 3: если бы мы сказали, заботясь о благосостоянiи людей, что людямъ не надо питаться. В рукоп. № 4, эти слова подчеркнуты синим карандашом. Стр. 266, строки 32—36. Слова: Да, друг… кончая: прибавил он улыбаясь – поправка в рукоп. № 4; в рукоп. № 3: Вашъ обманъ, об?щающiй счастье, очевиденъ, но наше ученiе о жизни, хотя и не обманывая такъ грубо, тоже не даетъ того, чего желаетъ душа. Это я испыталъ теперь на супружеств?. Стр. 267, строка 1. После слов: самую жизнь – в рукоп. № 3: То же вы д?лаете съ защитою себя и своихъ, съ собственностью и съ браками. Стр. 269, строки 18—20. Вместо: в женщине… кончая: своего наслаждения – в рукоп. № 3: больше свое наслажденiе отъ сближенiя съ женщиной, ч?мъ людей вс?хъ и потому и ту женщину, съ к[оторой] онъ вступаетъ въ бракъ. Стр. 276, строка 22—25. Вместо: всего этого мы ведь не приобретаем,… кончая: а мы верим в другое. – в рукоп. № 3: все въ обратномъ направленiи. Но стремимся мы только по в?р? – в?р? той, о к[оторой] я много разъ говорилъ теб?, в?р? равняющейся для насъ стремленiю къ благу. Стр. 280, строка 23. Вместо: жизнь Памфилия с своей, – в рукоп. № 3: свою жизнь съ жизнью П[амфилiя]. Слова: свою и: жизнью – по ошибке зачеркнуты Толстым. Стр. 282, строка 24. Перед словами: кто внушил их. – в рукоп. № 3: кто писалъ книги и съ т?мъ. Стр. 284, строки 5—10. Вместо: Прочти это… кончая: ловушку. – в рукоп. № 3: Да я и не вижу ихъ заблужденiй. Я вид?лъ посл? тебя одного изъ нихъ и передалъ твои доводы противъ нихъ и онъ отвергъ ихъ. И я нашелъ его доказательства правильными. Твои доводы состояли въ томъ, что они не исполняютъ того, что испов?даютъ, что они пользуются и той защитой и той собственностью, которыя отрицаютъ. На это онъ сказалъ мн?, что они считаютъ, что благо челов?ка въ смиренiи, кротости и общности имущества и потому стремятся къ достиженiю этого. Если же не достигаютъ этого, сказалъ онъ, то какъ стр?локъ не достигаетъ того, чтобы попасть въ середину ц?ли, онъ не перестаетъ ц?лить въ эту середину для того, чтобы приближаться къ ней. И это справедливо. – Да это было бы справедливо, если бы ц?ль была бы ц?ль, и стр?лы попадали бы куда-нибудь, а то ц?ль только въ воображенiи. Или, в?рн?е сказать, ц?ль въ томъ, чтобы распустить лукъ, а не стр?лять вовсе. Стр. 286, строки 35—36. Вместо: пожилой,… кончая: Это был Памфилий – в рукоп. № 3: молодой челов?къ съ ребенкомъ 5 л?тъ, котораго онъ держалъ за руку. Ю[лiй] вгляд?лся въ лицо челов?ка и узналъ П[амфилiя]. Стр. 287, строки 22—24. Слова: Даже просьба… кончая: свою веру – в рукоп. № 3 выражены так: Даже просьба моя только состоитъ въ томъ, чтобы т?хъ христiанъ, которые взяты, не судили и не казнили, а позволили имъ всенародно высказать свою в?ру. В рукоп. № 4 переписано так, как печатается, без всяких следов исправления; кому принадлежат исправления и где они сделаны, установить не удалось. Стр. 289, строка 12. После слов: без помощи насилия. – в рукоп. № 4 приписано рукою Толстого карандашом и зачеркнуто: Вам с вашими привычками роскоши трудно себ? представить, какъ мало нужно челов?ку для того, чтобы существовать безъ лишенiй. Стр. 289, строки 32—34. Вместо: наше участие… кончая: перенесении его над собою – в рукоп. № 3: принимаемъ въ немъ большее участiе, покорно перенося его, ч?мъ т?, которые ихъ налагаютъ. Стр. 296, стр. 5. Вместо: предстояла детям (рук. № 3) – в рукоп. № 4 неправильно переписано: представлялась ея д?тямъ – и так печаталось в прежних изданиях. Восстановляем по рукоп. № 3. Стр. 297, строка 14. Вместо: детей (в рукоп. № 3) – в рукоп. № 4 (копия): друзей. Исправляем по автографу. Стр. 297, строки 23—24. Вместо: И эти-то условия, в которые люди ставят детей своих, они называют обеспечением. – в рукоп. № 3: И въ эти то условiя поставить д?тей – называется обеспеченiемъ. Стр. 297, строка 30. После слов: языческой жизнью жить – в рукоп. № 3: и въ ней восписывать д?тей. Стр. 297, строка 31—32. После слов: соблазнит единого из малых сих. – в рукоп. № 3: Н?тъ, другъ, заключилъ Памфилiй, я над?юсь еще, что ты вернешься къ истин?, вернешься съ женой и съ д?тьми. Хорошо это было и тогда, въ первой молодости, но теперь это нужн?е всего, и для тебя и, главное, для д?тей твоихъ – Эти слова в рукоп. № 4 вычеркнуты. Стр. 298, строка 18. Вместо: император – в рукоп. № 4 (копия): нам?стникъ. Восстанавливаем по автографу (№ 3). * [В НЕКОТОРОМ ЦАРСТВЕ…] Въ н?которомъ царств?, н?которомъ государств? жилъ былъ царь. И сталъ этотъ царь помирать и призвалъ своего сына и наследника и сказалъ ему: любезный мой сынъ, жилъ я 72 года и процарствовалъ я 50 л?тъ и вотъ пришло мн? время идти на судъ передъ Богомъ за вс? д?ла мои. И если бы не было моей надежды на милосердiе Божiе, отчаялся бы я теперь, потому что много сд?лалъ я худого и мало добраго. А былъ я, ты самъ знаешь, не злой челов?къ. Д?лалъ я худое по нев?денiю, а добраго сд?лалъ мало по слабостямъ моимъ.[217 - Зачеркнуто: не зналъ я, что въ какое время д?лать надо: не зналъ я, какой челов?къ мн? нужн?е вс?хъ другихъ людей и не зналъ я, какое д?ло прежде вс?хъ другихъ д?лъ д?лать надо, отъ того пропускалъ я нужное время и случалось зло такое, которое посл? ужъ поправить нельзя было, дов?рялся я людямъ такимъ, какимъ дов?ряться не надо было, и люди эти д?лали зло моимъ именемъ, а главное, занимался я пустыми д?лами, a т?, какiе нужн?е вс?хъ были, я не д?лалъ, и отъ того сд?лалъ я въ свое царство больше зла, ч?мъ добра.] Жилъ я для себя, для своей гордости, своей пышности, своей сладости, а не думалъ о народ? моемъ, и много зла потерп?лъ народъ за мое время. И вижу я теперь, что не такъ я жилъ, какъ надобно. Радости я себ? не нашелъ, а нашелъ горе. Не д?лай такъ, сынъ мой; а коли хочешь послужить людямъ, себ? счастье получить и по себ? добрую память оставить, <не д?лай, какъ я, а потрудись сколько можешь, чтобы прежде всего узнать, какой часъ дороже другого, какой челов?къ нужн?е другого и какiя д?ла важн?е вс?хъ другихъ д?лъ,> живи не для себя, а для Бога и для людей. Будь справедливъ, будь милостивъ, узнавши нужду народную, помогай ей. <Не думалъ я объ этомъ и не узналъ этого и вотъ умираю, не сд?лавъ добраго, над?ясь только на милосердiе Божiе. Не д?лай такъ, сынъ мой.> Сказалъ такъ старый царь и померъ. Остался царствовать молодой царь и[218 - Зач.: не попомнилъ слова родителя, не сталъ добиваться того, что ему вел?лъ родитель. Какъ, думаетъ, не знать того, что въ какое время д?лать надо. Само д?ло показываетъ. И как не знать, какой челов?къ нужн?й вс?хъ. Людей узнать всегда можно. А и д?ло какое важн?е вс?хъ, всякiй въ свое время узнаетъ. И сталъ царствовать молодой царь.] запали ему слова отцовскiе и захот?лъ онъ исполнить ихъ, отказался отъ своихъ радостей и сталъ жить для народа. Прежде всего отказался царь Элизаръ отъ роскоши, отъ пировъ, отъ игръ, отъ вина, сталъ жить просто. Вс? свои пот?хи и любимую даже охоту оставилъ. Вставалъ со св?томъ, молился Богу, потомъ шелъ въ сов?тъ д?ла разбиралъ, потомъ судилъ народъ. Потомъ об?далъ, отдыхалъ часъ. Опять становился на молитву и вечеромъ или проводилъ съ домашними или за умными книгами или въ бес?дахъ съ мудрыми людьми, или переод?вался и ходилъ по городу, узнавая про нужду людей. И гд? узнавалъ, помогалъ. Такъ жилъ онъ каждый день дома, а потомъ еще въ каждый м?сяцъ разъ ?здилъ объ?зжать свои земли, узнавать, правильно ли судятъ, хорошо ли управляютъ, не обижаютъ ли народъ. Узнавалъ везд? про нужду народную и помогалъ ей. И прожилъ такъ молодой царь ц?лый годъ, и когда прошелъ годъ, заперся царь у себя дома и 3 дня не выходилъ никуда и св?рялся самъ съ собой, много ли въ этотъ годъ добраго сд?лалъ людямъ. Сталъ св?ряться молодой царь, сталъ все вспоминать и увидалъ, что добра онъ сд?лалъ мало, что не лучше народъ его живетъ, ч?мъ и при родител?, и что даже много новаго гр?ха за этотъ годъ завелось въ его царств?. Сталъ все вспоминать молодой царь и понялъ, что вся неудача его отъ того, что не знаетъ онъ, что въ какое время д?лать надо; д?лаетъ онъ хорошее, но получается все, что д?лаетъ это хорошее не во-время. Вспомнилъ онъ, какъ за это время случалось не разъ, что придетъ онъ въ сов?тъ и станетъ разбирать[219 - Зачеркнуто: д?ло о том, какъ дорогу проложить, и разбираютъ они это д?ло и день, и два, и нед?лю и ни на чемъ не кончутъ. А какъ возьмутся потомъ за другое д?ло, какъ училище завести, то и кончутъ его, да уже времени н?тъ заводить въ нын?шнемъ году училище, такъ и отложутъ до другого года.] одно д?ло и судятъ о немъ н?сколько часовъ, спорятъ, спорятъ, и когда наконецъ р?шатъ, то почти не остается времени толковать о другомъ, и р?шатъ усталые, въ торопяхъ, кое-какъ. И все отъ того, что не знаешь, какое время важн?е. Еще бывало такъ, что на суд? судятъ людей и пока судятъ однихъ, очередь дойдетъ до посл?дняго иногда черезъ м?сяцъ, а онъ все время сид?лъ и его бы надо судить перваго и оправдать. – [НИКОЛАЙ ПАЛКИНЪ.] Мы ночевали у 95-л?тняго солдата. Онъ служилъ при Александр? I и Никола?. – Что умереть хочешь? – Умереть? – Еще какъ хочу. Прежде боялся, а теперь объ одномъ Бога прошу: только бы покаяться, причаститься привелъ Богъ. А то гр?ховъ много. – Какiе же гр?хи? – Какъ какiе? В?дь я когда служилъ? При Никола?; тогда разв? такая, как нынче, служба была! Тогда что было? У! Вспоминать, такъ ужасть беретъ. Я еще Александра засталъ. Александра того хвалили солдаты, говорили – милостивъ былъ. Я вспомнилъ посл?днiя времена царствованiя Александра, когда изъ 100—20 челов?къ забивали на смерть. Хорошъ же былъ Николай, когда въ сравненiи съ нимъ Александръ казался милостивымъ. – A мн? довелось при Никола? служить, сказалъ старикъ. И тотчасъ же оживился и сталъ разсказывать. – Тогда что было, заговорилъ онъ. Тогда на 50 палокъ и портокъ не снимали; а 150, 200, 300… на смерть запарывали. Говорилъ онъ и съ отвращенiемъ, и съ ужасомъ и не безъ гордости о прежнемъ молодечеств?. – А ужъ палками – нед?ли не проходило, чтобы не забивали на смерть челов?ка или двухъ изъ полка. Нынче ужъ и не знаютъ, что такое палки, а тогда это словечко со рта не сходило. Палки, палки!.. У насъ и солдаты Николая Палкинымъ прозвали. Николай Павлычъ, а они говорятъ Николай Палкинъ. Такъ и пошло ему прозвище. – Такъ вотъ, какъ вспомнишь про то время, продолжалъ старикъ, да в?къ то отжилъ – помирать надо, какъ вспомнишь, такъ и жутко станетъ. Много гр?ха на душу принято. Д?ло подначальное было. Теб? всыпятъ 150 палокъ за солдата (отставной солдатъ былъ унтеръ-офицеръ и фельдфебель, теперь кандидатъ), а ты ему 200. У тебя не заживетъ отъ того, а ты его мучаешь – вотъ и гр?хъ. – Унтеръ-офицера до смерти убивали солдатъ молодыхъ. Прикладомъ или кулакомъ свиснетъ въ какое м?сто нужное: въ грудь, или въ голову, онъ и помретъ. И никогда взыску не было. Помретъ отъ убоя, а начальство пишетъ: «властiю Божiею помре». – И крышка. А тогда разв? понималъ это? Только объ себ? думаешь. А теперь вотъ ворочаешься на печк?, ночь не спится, все теб? думается, все представляется. Хорошо какъ усп?ешь причаститься по закону христiанскому, да простится теб?, а то ужасть беретъ. Какъ вспомнишь все, что самъ терп?лъ, да отъ тебя терп?ли, такъ и аду не надо, хуже аду всякаго… Я живо представилъ себ? то, что должно вспоминаться въ его старческомъ одиночеств? этому умирающему челов?ку и мн? въ чуж? стало жутко. Я вспомнилъ про т? ужасы, кром? палокъ, въ которыхъ онъ долженъ былъ принимать участiе. Про загонянiе на смерть сквозь строй, про разстр?ливанье, про убiйства и грабежи городовъ и деревень на войн? (онъ участвовалъ въ польской войн?), и я сталъ разспрашивать его про это. Я спросилъ его про гонянiе сквозь строй. Онъ разсказалъ подробно про это ужасное д?ло. Какъ ведутъ челов?ка, привязаннаго къ ружьямъ и между поставленными улицей солдатами съ шпицрутенами палками, какъ вс? бьютъ, а позади солдатъ ходятъ офицеры и покрикиваютъ: «бей больн?й!» – «Бей больн?й!» прокричалъ старикъ начальническимъ голосомъ, очевидно не безъ удовольствiя вспоминая и передавая этотъ молодечески-начальническiй тонъ. Онъ разсказалъ вс? подробности безъ всякяго раскаянiя, какъ бы онъ разсказывалъ о томъ, как бьютъ быковъ и св?жуютъ говядину. Онъ разсказалъ о томъ какъ водятъ несчастнаго взадъ и впередъ между рядами, какъ тянется и падаетъ забиваемый челов?къ на штыки, какъ сначала видны кровяные рубцы, какъ они перекрещиваются, какъ понемногу рубцы сливаются, выступаетъ и брызжетъ кровь, какъ клочьями летитъ окровавленное мясо, какъ оголяются кости, какъ сначала еще кричитъ несчастный и какъ потомъ только охаетъ глухо съ каждымъ шагомъ и съ каждымъ ударомъ, какъ потомъ затихаетъ, и какъ докторъ, для этого приставленный, подходитъ и щупаетъ пульсъ, оглядываетъ и р?шаетъ, можно ли еще бить челов?ка или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживетъ, чтобы можно было начать мученье сначала и додать то количество ударовъ, которое какiе-то зв?ри, съ Палкинымъ во глав?, р?шили, что надо дать ему. Докторъ употребляетъ свое знанiе на то, чтобы челов?къ не умеръ прежде, ч?мъ не вынесетъ вс? т? мученiя, которыя можетъ вынести его т?ло. Разсказывалъ солдатъ посл?, какъ посл? того, какъ онъ не можетъ больше ходить, несчастнаго кладутъ на шинель ничкомъ и съ кровяной подушкой во всю спину несутъ въ гошпиталь выл?чивать съ т?мъ, чтобы, когда онъ вылечится, додать ему ту тысячу или дв? палокъ, которыя онъ не дополучилъ и не вынесъ сразу. Разсказывалъ, какъ они просятъ смерти и имъ не даютъ ее сразу, a выл?чиваютъ и бьютъ другой, иногда третiй разъ. И онъ живетъ и л?чится въ гошпитал?, ожидая новыхъ мученiй, которыя доведутъ его до смерти. И его ведутъ второй или третiй разъ и тогда уже добиваютъ на смерть. И все это за то, что челов?къ или б?житъ отъ палокъ или им?лъ мужество и самоотверженiе жаловаться за своихъ товарищей на то, что ихъ дурно кормятъ, а начальство крадетъ ихъ паёкъ. Онъ разсказывалъ все это, и когда я старался вызвать его раскаянiе при этомъ воспоминанiи, онъ сначала удивился, а потомъ какъ будто испугался. – Н?тъ, говоритъ, это что-жъ, это по суду. Въ этомъ разв? я причиненъ? Это по суду, по закону. То же спокойствiе и отсутствiе раскаянiя было у него и по отношенiю къ военнымъ ужасамъ, въ которыхъ онъ участвовалъ и которыхъ онъ много вид?лъ и въ Турцiи и въ Польш?. Онъ разсказалъ объ убитыхъ д?тяхъ, о смерти голодомь и холодомъ пл?нныхъ, объ убiйств? штыкомъ молодого мальчика-поляка, прижавшагося къ дереву. И когда я спросилъ его не мучаютъ ли сов?сть его и эти поступки, онъ уже совс?мъ не понялъ меня. Это на войн?, по закону, за Царя и отечество. Это д?ла, по его понятiю, не только не дурныя, но такiя, которыя онъ считаетъ доблестными, доброд?тельными, искупающими его гр?хи. То, что онъ раззорялъ, губилъ неповинныхъ нич?мъ д?тей и женщинъ, убивалъ пулей и штыкомъ людей, то, что самъ зас?калъ стоя въ строю на смерть людей и таскалъ ихъ въ гошпиталь и опять назадъ на мученье, это все не мучаетъ его, это все какъ будто не его д?ла. Это все д?лалъ какъ будто не онъ, а кто-то другой. Есть у него кое-какiе свои гр?шки личные, когда онъ безъ того, что онъ называетъ закономъ, билъ и мучалъ людей, и эти мучаютъ его и для искупленiя отъ нихъ онъ ужъ много разъ причащался и еще над?ется причаститься передъ самой смертью, разсчитывая на то, что это загладитъ мучающiе его сов?сть гр?хи. Но онъ все-таки мучается и картины ужасовъ прошедшаго не покидаютъ его. Что бы было съ этимъ старикомъ, если бы онъ понялъ то, что такъ должно бы быть ясно ему, стоящему на порог? смерти, что между вс?ми д?лами его жизни, т?ми, которыя онъ называетъ: по закону – и вс?ми другими н?тъ никакого различiя, что вс? д?ла его т?, которыя онъ могъ сд?лать и не сд?лать (а бить и не бить, убивать и не убивать людей всегда было въ его власти), что вс? д?ла его – его д?ло, что какъ теперь, наканун? его смерти, н?тъ и не можетъ быть никакого посредника между нимъ и Богомъ, такъ и не было и не могло быть и въ ту минуту, когда его заставляли мучать и убивать людей. Что бъ съ нимъ было, если бы онъ понялъ теперь, что не долженъ былъ бить и убивать людей и что закона о томъ, чтобы бить и убивать братьевъ никогда не было и не могло быть. Если бы онъ понялъ, что есть только одинъ в?чный законъ, который онъ всегда зналъ и не могъ не знать – законъ, требующiй любви и жалости къ людямъ, а что то, что онъ называетъ теперь закономъ былъ дерзкiй, безбожный обманъ, которому онъ не долженъ былъ поддаваться. Страшно подумать о томъ, что представлялось бы ему въ его безсонныя ночи на печк? и каково было бы его отчаянье, если бы онъ понялъ это. Мученiя его были бы ужасны. Такъ зач?мъ же и мучать его? Зач?мъ мучать сов?сть умирающаго старика? Лучше успокоить ее. Зач?мъ раздражать народъ, вспоминать то, что уже прошло? Прошло? Что прошло? Разв? можетъ пройти то, чего мы не только не начинали искоренять и л?чить, но то, что боимся назвать и по имени. Разв? можетъ пройти жестокая бол?знь только отъ того, что мы говоримъ, что прошло. Оно и не проходитъ и не пройдетъ никогда и не можетъ пройти, пока мы не признаемъ себя больными. Для того, чтобы изл?чить бол?знь, надо прежде признать ее. А этого-то мы и не д?лаемъ. Не только не д?лаемъ, но вс? усилiя наши употребляемъ на то, чтобы не видать, не называть ее. Бол?знь и не проходитъ, а только видоизм?няется, въ?дается глубже въ плоть, въ кровь, въ кости, въ мозгъ костей. Бол?знь въ томъ, что люди, рожденные добрыми, кроткими, люди, съ вложенной въ ихъ сердце любовью, жалостью къ людямъ, совершаютъ – люди надъ людьми – ужасающiя жестокости, сами не зная зач?мъ и для чего. Наши русскiе люди кроткiе, добрые, вс? проникнутые духомъученiя Христа, люди кающiеся въ душ? о томъ, что словомъ оскорбляли людей, что не под?лились посл?днымъ съ нищимъ и не пожал?ли заключенныхъ, эти люди проводятъ лучшую пору жизни въ убiйств? и мучительств? своихъ братiй и не только не каются въ этихъ д?лахъ, но считаютъ эти д?ла или доблестью или, по крайней м?р?, необходимостью, такою же неизб?жною, какъ пища или дыханiе. Разв? это не ужасная бол?знь? И разв? не лежитъ на обязанности каждаго д?лать все, что онъ можетъ для исц?ленiя ея, и первое, главное, указать на нее, признать ее, назвать ее ея именемъ. Солдатъ старый провелъ всю свою жизнь въ мучительств? и убiйств? другихъ людей. Мы говоримъ: зач?мъ поминать? Солдатъ не считаетъ себя виноватымъ, и т? страшныя д?ла: палки, сквозь строй и другiя – прошли уже; зач?мъ поминать старое? Теперь ужъ этого н?тъ больше. Былъ Николай Палкинъ. Зач?мъ это вспоминать? Только старый солдатъ передъ смертью помянулъ. Зач?мъ раздражать народъ? Такъ же говорили при Никола? про Александра. Тоже говорили при Александр? про Павловскiя д?ла. Такъ же говорили при Павл? про Екатерину. Такъ же при Екатерин? про Петра и т. д. Зач?мъ поминать? Какъ зач?мъ поминать? Если у меня была лихая бол?знь или опасная и я изл?чился или избавился отъ нея, я всегда съ радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я бол?ю и все такъ же бол?ю, еще хуже, и мн? хочется обмануть себя. И мы не поминаемъ только отъ того, что мы знаемъ, что мы больны все такъ же, и намъ хочется обмануть себя. Зач?мъ огорчать старика и раздражать народъ? Палки и сквозь строй – все это ужъ прошло. Прошло? Изменило форму, но не прошло. Во всякое прошедшее время было то, что люди посл?дующаго времени вспоминаютъ не только съ ужасомъ, но съ недоум?нiемъ: правежи, сжиганiя за ереси, пытки, военныя поселенiя, палки и гонянiя сквозь строй. Мы вспоминаемъ все это и не только ужасаемся передъ жестокостью людей, но не можемъ себ? представить душевнаго состоянiя т?хъ людей, которые это д?лали. Что было въ душ? того челов?ка, который вставалъ съ постели, умывшись, од?вшись въ боярскую одежду, помолившись Богу, шелъ въ заст?нокъ выворачивать суставы и бить кнутомъ стариковъ, женщинъ и проводилъ за этимъ занятiемъ, какъ теперешнiе чиновники въ сенат?, свои обычные пять часовъ и ворочался въ семью и спокойно садился за об?дъ, а потомъ читалъ священное писанiе? Что было въ душ? т?хъ полковыхъ и ротныхъ командировъ: я зналъ одного такого, который накануне съ красавицей дочерью танцовалъ мазурку на бал? и у?зжалъ раньше, чтобы на завтра рано утромъ распорядиться прогонянiемъ на смерть сквозь строй б?жавшаго солдата татарина, зас?калъ этого солдата до смерти и возвращался об?дать въ семью. В?дь все это было и при Петр?, и при Екатерине, и при Александр?, и при Никола?. Не было времени, въ которое бы не было техъ страшныхъ делъ, которыя мы, читая ихъ, не можемъ понять. Не можемъ понять того, какъ могли люди не видать т?хъ ужасовъ, которые они д?лали, не видать, если уже не зв?рства безчелов?чности т?хъ ужасовъ, то безсмысленность ихъ. Во вс? времена это было. Неужели наше время такое особенное, счастливое, что въ наше время н?тъ такихъ ужасовъ, н?тъ такихъ поступковъ, которые будутъ казаться столь же непонятными нашимъ потомкамъ? Намъ ясна теперь не только жестокость, но безсмысленность сжиганiя еретиковъ и пытокъ судейскихъ для узнанiя истины. Ребенокъ видитъ безсмысленность этого; но люди того времени не вид?ли этого. Умные, ученые люди утверждали, что пытки необходимое условiе жизни людей, что это тяжело, но безъ этого нельзя. Тоже съ палками, съ рабствомъ. И пришло время и намъ трудно представить себе то состоянiе умовъ, при которомъ возможно было такое грубое заблужденiе. Гд? наши пытки, наше рабство, наши палки? Намъ кажется, что ихъ н?тъ, что это было прежде, но теперь прошло. Намъ кажется это отъ того, что мы не хотимъ понять стараго и старательно закрываемъ на него глаза. Если мы прямо поглядимъ на прошедшее, намъ откроется и наше настоящее. Если мы только перестанемъ сл?пить себ? глаза выдуманными государственными пользами и благами и посмотримъ на то, что одно важно: добро и зло жизни людей, намъ все станетъ ясно. Если мы назовемъ настоящими именами костры, пытки, плахи, клейма, рекрутскiе наборы, то мы найдемъ и настоящее имя для тюрьмъ, остроговъ, войскъ съ общею воинскою повинностью, прокуроровъ, жандармовъ. Если мы не будемъ говорить: зач?мъ поминать? и не будемъ заслонять д?лъ людскихъ прошедшаго воображаемыми пользами для различныхъ фикцiй, мы поймемъ то, что д?лалось прежде, поймемъ и то, что д?лается теперь. Если намъ ясно, что нел?по и жестоко рубить головы на плах? и узнавать истину отъ людей посредствомъ выворачиванiя ихъ костей, то такъ же ясно станетъ и то, что такъ же, если не еще бол?е, нел?по и жестоко в?шать людей или сажать въ одиночное заключенiе, равное или худшее смерти и узнавать истину черезъ наемныхъ адвокатовъ и прокуроровъ. Если намъ ясно станетъ, что нел?по и жестоко убивать заблудшаго челов?ка, то такъ же ясно станетъ и то, что еще нел?п?е сажать такого челов?ка въ острогъ, чтобъ совс?мъ развратить его; если ясно станетъ, что нел?по и жестоко ловить мужиковъ въ солдаты и клеймить какъ скотину, то такъ же нел?по и жестоко забирать всякаго 21-л?тняго челов?ка въ солдаты. Если ясно станетъ, какъ нел?па и жестока опричнина, то еще ясн?е будетъ нел?пость и жестокость гвардiй и охраны. Если мы только перестанемъ закрывать глаза на прошедшее и говорить: зач?мъ поминать старое, намъ ясно станетъ, въ чемъ наши точно такiе же ужасы, только въ новыхъ формахъ. Мы говоримъ: все это прошло. Прошло, теперь ужъ н?тъ пытокъ, блудницъ Екатеринъ съ ихъ самовластными любовниками, н?тъ рабства, н?тъ забиванья на смерть палками и др. Но в?дь только такъ кажется. Триста тысячъ челов?къ въ острогахъ и арестантскихъ ротахъ сидятъ запертые въ т?сные, вонючiе пом?щенiя и умираютъ медленной т?лесной и нравственной смертью. Жены и д?ти ихъ брошены безъ пропитанiя, а этихъ людей держатъ въ вертеп? разврата – острогахъ и арестантскихъ ротахъ, и только смотрители, полновластные хозяева этихъ рабовъ, суть т? люди, которымъ на что-нибудь нужно это жестокое безсмысленное заключенiе. Десятки тысячъ людей съ вредными идеями въ ссылкахъ разносятъ эти идеи въ дальнiе углы Россiи и сходятъ съ ума и в?шаются. Тысячи сидятъ по кр?постямъ и или убиваются тайно начальниками тюремъ или сводятся съ ума одиночными заключенiями. Миллiоны народа гибнутъ физически и нравственно въ рабств? у фабрикантовъ. Сотни тысячъ людей каждую осень отбираются отъ семей, отъ молодыхъ женъ, прiучаются къ убiйству и систематически развращаются. Царь русскiй не можетъ вы?хать никуда безъ того, чтобы вокругъ него не была ц?пь явная сотенъ тысячъ солдатъ, на 50 шаговъ другъ отъ друга разставленная по дорог?, и тайная ц?пь, следящая за нимъ повсюду. Король сбираетъ подати и строитъ башни, и на башн? д?лаетъ прудъ, и въ пруду, выкрашенномъ синей краской, и съ машинами, представляющими бурю, катается на лодк?. А народъ мретъ на фабрикахъ: и въ Ирландiи, и во Францiи, и въ Бельгiи. Не нужно им?ть особой проницательности, чтобы вид?ть, что в наше время все то же, и что наше время полно т?ми же ужасами, т?ми же пытками, которые для сл?дующихъ покол?нiй будутъ такъ же удивительны по своей жестокости и нел?пости. Бол?знь все та же, и бол?знь не столько т?хъ, которые пользуются этими ужасами, сколько т?хъ, которые приводятъ ихъ въ исполненiе. Пускай бы Петры, Екатерины, Палкины, Баварскiе короли пользовались въ 100, въ 1000 разъ бол?е. Пускай [бы] устраивали башни, театры, балы, обирали бы народъ. Пускай Палкинъ зас?калъ бы народъ, пускай теперешнiе злод?и в?шали бы сотнями тайкомъ въ кр?постяхъ, только бы они д?лали это сами, только бы они не развращали народъ, не обманывали его, заставляя его участвовать въ этомъ, какъ стараго солдата. Ужасная бол?знь эта, бол?знь обмана о томъ, что для челов?ка можетъ быть какой-нибудь законъ выше закона любви и жалости къ ближнимъ и что потому онъ никогда не можетъ ни по чьему требованию д?лать очевидное несомн?нное зло своимъ братьямъ, убивая, зас?кая, в?шая ихъ, сажая въ тюрьмы, забирая ихъ въ солдаты, отбирая отъ нихъ подати. 1880 л?тъ [тому назадъ] на вопросъ фарисеевъ о томъ, позволительно давать подать Кесарю или н?тъ, сказано: отдавайте Кесарево Кесарю, а Божье Богу. Если бы была у людей въ наше время хоть слабая в?ра въ ученiе Христа, то они считали бы должнымъ Богу хоть то, чему не только словами училъ Богъ челов?ка, сказавъ: «не убiй»; сказавъ: «не д?лай другому того, чего не хочешь, чтобы теб? д?лали»; сказавъ: «люби ближняго какъ самого себя», – но то, что Богъ неизгладимыми чертами написалъ въ сердц? каждаго челов?ка: любовь къ ближнему, жалость къ нему, ужасъ передъ убiйствомъ и мучительствомъ братьевъ. Если бы люди в?рили Богу, то они не могли бы не признавать этой первой обязанности къ Нему, исполнять то, что Онъ написалъ въ ихъ сердц?, т. е. жал?ть, любить, не убивать, не мучать своихъ братьевъ. И тогда слова: Кесарево Кесарю, а Божье Богу им?ли бы для нихъ значенiе. Царю или кому еще все, что хочешь, но только не Божiе. Нужны Кесарю мои деньги – бери; мой домъ, мои труды – бери: Мою жену, моихъ д?тей, мою жизнь – бери; все это не Божiе. Но нужно Кесарю, чтобъ я поднялъ и опустилъ прутъ на спину ближняго; нужно ему, чтобы я держалъ челов?ка пока его будутъ бить, чтобы я связалъ челов?ка или съ угрозой убiйства, съ оружiемъ въ рук? стоялъ надъ челов?комъ, когда ему д?лаютъ зло, чтобы я заперъ дверь тюрьмы за челов?комъ, чтобы я отнялъ у челов?ка его корову, хл?бъ, чтобы я написалъ бумагу, по которой запрутъ челов?ка или отнимутъ у него то, что ему дорого – всего этого я не могу, потому что тутъ требуются поступки мои, а они то и есть Божiе. Мои поступки это то, изъ чего слагается моя жизнь, жизнь, которуя я получилъ отъ Бога, я отдамъ Ему одному. И потому в?рующiй не можетъ отдать Кесарю то, что Божiе. Идти черезъ строй, идти въ тюрьму, на смерть, отдавать подати Кесарю – все это я могу, но бить въ строю, сажать въ тюрьму, водить на смерть, собирать подати – всего этого я не могу для Кесаря, потому что тутъ Кесарь требуетъ отъ меня Божiе. Но мы дошли до того, что слова: «Богу Божiе» для насъ означаютъ то, что Богу отдавать коп?ечныя св?чи, молебны, слова – вообще все, что никому, т?мъ бол?е Богу, не нужно, а все остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, отдавать Кесарю! – [ВАРИАНТЫ К «НИКОЛАЮ ПАЛКИНУ».] * № 1. [Апрнль 1886 г.] Мы ночевали у 95 л?тняго солдата. Онъ служилъ при Александре I и Никола?. – Что умереть хочешь? – Умереть! Еще какъ хочу. Прежде боялся, а теперь объ одномъ прошу Бога, только бы причаститься – покаяться – а то гр?ховъ много. – Какiе же гр?хи? – Какъ какiе? Тогда служба была не такая. Александра хвалили солдаты – милостивъ былъ. A мн? довелось служить при Никола? Палкин?.[220 - В первой копии поправка рукой Толстого: Николай Палкинъ,] Такъ его солдаты прозвали. Тогда что было, заговорилъ онъ, оживляясь. Тогда на 50 палокъ и партокъ не снимали, а 150, 200, 300. На смерть запарывали. Д?ло подначальное. Теб? всыпятъ 150 палокъ за солдата (отставной солдатъ былъ унтеръ-офицеръ и теперь кандидатъ) а ты ему 200. У тебя не заживетъ отъ того, а его мучаешь. Вотъ и гр?хъ. Тогда что было. До смерти унтеръ-офицера убивали. Прикладомъ али кулакомъ. Онъ и умретъ, а начальство говоритъ «властью Божьей помре». Онъ началъ разсказывать про сквозь строй. Изв?стное ужасное д?ло. Ведутъ, сзади штыки, и вс? бьютъ, а сзади солдатъ ходятъ офицеры и ихъ бьютъ: «бей больн?й». Подушка кровяная на всю спину, и въ страшныхъ мученiяхъ смерть. Вс? палачи, и никто не виноватъ. Кандидатъ[221 - В копии неверно прочитано: каждый; Толстой там же написал: Каждый палачъ. Онъ,] такъ и сказалъ, что не считаетъ себя виноватымъ. – «Это по суду». И сталъ я вспоминать все, что знаю изъ исторiи о жестокостяхъ челов?ка въ Русской исторiи, о жестокости этаго христiанскаго кроткаго, добраго, Русскаго челов?ка, къ счастью или несчастью, я знаю много. Всегда въ исторiи и въ д?йствительности, какъ кролик[а] къ боа,[222 - Это слово в копии было не прочитано. Толстой исправил вместе с предшествующим: какъ мошку къ огню.] меня притягивало къ этимъ жестокостямъ: я читалъ, слыхалъ, или вид?лъ ихъ и замиралъ, вдумываясь, вслушиваясь, вглядываясь въ нихъ. Чего мн? нужно было отъ нихъ, я не знаю, но мн? неизб?жно нужно было знать, слышать, вид?ть это. Іоаннъ Грозный топитъ, жжетъ, казнитъ какъ зв?рь. Это страшно; но отчего то д?ла Іоанна Грознаго для меня что-то далекое, въ род? басни. Я не могъ вид?ть всего этого. То же и съ временами междуцарствiя Михаила, Алекс?я, но съ Петра такъ называемаго великаго начиналось для меня что-то новое живое. Я чувствовалъ, читая ужасы этаго б?снующагося, пьянаго, распутнаго зв?ря, что это касается меня, что вс? его д?ла къ чему-то обязываютъ меня. Сначала это было чувство злобы, потомъ презр?нiя, желанiя унизить его, но все это было не то. Чего то отъ меня требовало то чувство, какъ оно требуетъ чего-то, когда при васъ оскорбляютъ и мучаютъ роднаго да и не роднаго, а просто челов?ка. Но я не могъ найти и понять того, чего отъ меня требовало и почему меня тянуло къ этому. Еще сильн?е было во мн? это чувство негодованiя и омерзенiя при чтенiи ужасовъ его[223 - В копии не прочитано, Толстой вставил: Петровой,] бляди, ставшей царицей, еще сильн?е при чтенiи ужасовъ Анны Ивановны, Елисаветы и сильн?е и отвратительн?е всего при описанiи жизни н?мки[224 - В копии не прочитано, Толстой вставил: отвратительной,] блудницы[225 - В копии Толстой вставил: Екатерины,] и всей подлости, окружавшихъ ее – подлости, до сихъ поръ остающейся въ ихъ потомкахъ. Потомъ Павелъ (онъ почему то не возбуждалъ во мн? негодованiя). Потомъ отцеубiйца[226 - В копии Толстой вставил: Александръ,] и Аракчеевчина, и палки, палки, забиванiе живыхъ людей живыми[227 - В копии ошибочно: жившими, Толстой исправил: живыми,] людьми христiанами, обманутыми своими вожаками. И потомъ Николай Палкинъ, котораго я засталъ вм?ст? съ его ужасными д?лами. Только очень недавно я понялъ, наконецъ, что мн? было нужно въ этихъ ужасахъ, почему они притягивали меня. Почему я чувствовалъ себя отв?тственнымъ въ нихъ, и что мн? нужно сд?лать по отношенiю ихъ. Мн? нужно сорвать съ глазъ людей зав?су, которая скрываетъ отъ нихъ ихъ челов?ческiя обязанности и призываетъ ихъ къ служенiю дьяволу, не захотятъ они вид?ть,[228 - В копии Толстой добавил: или,] пересилитъ меня дьяволъ,[229 - В копии Толстой добавил: и,] они, большинство изъ нихъ, будутъ продолжать служить дьяволу и губить свои души и души братьевъ своихъ, но хоть кто-нибудь увидитъ: с?мя будетъ брошено. И оно выростетъ, потому что оно с?мя Божье. Д?ло идетъ вотъ какъ: заблудшiе[230 - В копии ошибочно: Заблужденiе, Толстой исправил на: заблудшiе,] люди[231 - В копии ошибочно: людей, Толстой исправил на: люди,]– слуги дьявола, т. е. зла и обмана, для достиженiя своихъ маленькихъ, ничтожныхъ ц?лей – въ род? пожара Рима Нерона, – д?лаютъ ужасы жестокости надъ своими братьями. Люди заблудшiе жестоки всегда были, но люди, про жестокость которыхъ я говорю, сд?лали свою жестокость насл?дственною.[232 - В копии слова: Люди заблудшiе жестоки… кончая насл?дственною Толстой зачеркнул и вписал: Люди эти умираютъ, но на ихъ м?сто являются новые, д?лающiе новыя жестокости. <Люди эти>.] То, что д?лалъ одинъ, другой отъ того не отрекается. Время – т. е. общее сознанiе людей, идетъ впередъ, и оказывается что то, что д?лалъ Петръ, не можетъ д?лать Екатерина, то, что д?лалъ Павелъ, не можетъ д?лать Александръ. То, что д?лалъ Александръ,[233 - В копии ошибочно: Алекс?й, Толстой исправляет синим карандашом на: Александръ,] не можетъ д?лать Палкинъ. То, что д?лалъ Палкинъ, не можетъ д?лать его сынъ. Но если онъ не можетъ д?лать то же, онъ можетъ д?лать другое. И онъ д?лаетъ это другое. И они помощники его говорятъ: «Зач?мъ поминать старое, что прошло, зач?мъ озлоблять народъ». И вс? слушаютъ и говорятъ: да, зач?мъ вспоминать старое и озлоблять народъ. И старое забывается – не только забывается, но стирается изъ памяти людей – Палкину, Палкинымъ памятники, – а новое так[ое] же какъ старое начинаетъ д?латься и д?лается пока возможно въ той же форм?. Когда становится невозможнымъ перем?няетъ форму, но остается т?мъ же. Зло въ томъ, что люди полагаютъ, что можетъ быть необходимо д?лать зло людямъ, что можетъ не быть гр?хъ въ томъ, чтобы д?лать зло другимъ людямъ, въ томъ, что отъ зла людямъ можетъ произойти добро людямъ. Былъ Николай Палкинъ. Зач?мъ это поминать? (Только старый солдатъ передъ смертью помянулъ). Зач?мъ раздражать народъ? Такъ же говорили[234 - В копии Толстым исправлено на: говорим,] про Палкина, про Александра, Аракчеевщину. Зач?мъ поминать?.. такъ же про Павла? Такъ же про Екатерину и закр?пощенiе Малороссiи,[235 - В копии не прочитано, Толстой вписал: Малороссiи,] и убiйство мужа, и Іоанна, и вс? ея ужасы. Такъ же про Бирона, Елисавету, Петра. И такъ же теперь говорятъ о кр?постномъ прав?. О вс?хъ перев?шанныхъ[236 - В копии о вс?хъ перев?шанныхъ не разобрано, Толстой вписал: о пов?шенiи.] (въ числ? ихъ 15 и 16 л?тнiе мальчики). Такъ же будутъ говорить и про теперешнее время, про убиваемыхъ въ одиночныхъ заключенiяхъ и въ кр?постяхъ тысячахъ и такъ же про мрущiй голодной смертью народъ. Зач?мъ поминать. Какъ зач?мъ поминать? Если у меня была лихая или опасная бол?знь и я изл?чился или избавился отъ нея, я всегда съ радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я бол?ю и все также, еще хуже, и мн? хочется обмануть себя. А мы больны и вс? также больны. Бол?знь изм?нила форму, но бол?знь все та же только ее иначе зовутъ. Le roi est mort, vive le roi.[237 - [Король умер, да здравствует король.]] Бол?знь, которой мы больны, есть убiйство людей – но убiйство еще ничего, пускай бы Палкины мучили [1 неразобр.], убивали[238 - В копии ошибочно списано мучилъ и убившiй, Толстой исправил мучилъ и убивалъ,] въ 10 разъ больше людей, только бы они д?лали это сами, а не развращали людей, заставляя ихъ убивать и мучать людей, давая имъ за это награды и ув?ряя ихъ съ молоду и до старости, отъ школы до церкви, что въ этомъ святая обязанность челов?ка. Мы знаемъ про пытки,[239 - В копии было ошибочно: Мы знали про плети, Толстой исправил на: Мы знаемъ про пытки, знаемъ,] знаемъ про весь ужасъ и безсмысленность ихъ и знаемъ что люди, которые пытали людей, были умные, ученые по тому времени люди. И такiе то люди не могли вид?ть той безсмыслицы, понятной теперь малому ребенку, что дыбой можно затемнить, но нельзя узнать правду. И такiя д?ла, какъ пытки, всегда были между людьми – рабство, инквизицiи и др. Такiя д?ла не переводятся. Какiя же т? д?ла нашего времени, которыхъ безсмысленность и жестокость будетъ также видна нашимъ потомкамъ, какъ намъ пытки? Они есть, надо только подумать про нихъ, поискать и не говорить, что не будемъ поминать про старое. Если мы вспомнимъ старое и прямо взглянемъ ему въ лицо, тогда и новое, наше теперешнее насилiе откроется. Откроется потому, что оно все и всегда одно и то же, – мучительство и убiйство людей для пользы людей. – Если мы только назовемъ настоящимъ именемъ костры, клейма, пытки, плахи[240 - Зачеркнуто: топоръ;] служилыхъ людей стр?льцовъ, рекрутскiе наборы, то мы найдемъ и настоящее имя для тюрьмъ, остроговъ, войскъ съ общимъ [1 неразобр.], прокуроровъ; жандармовъ. — Если намъ ясно, что нел?по и жестоко рубить головы на плах? по суду съ пытками, то также ясно, что едва ли не бол?е нел?по и жестоко в?шать людей или сажать въ одиночное заключенiе, равносильное худшей смерти по суду прокуроровъ, сословныхъ представителей. Если нел?по и жестоко было казнить, то еще нел?п?е сажать въ острогъ, чтобъ развращать, если нел?по и жестоко ловить мужиковъ въ солдаты и клеймить въ руки, то тоже съ общей воинской повинностью. Если нел?па и жестока опричнина, то то [же] съ гвардiей и войскомъ. 1880 л?тъ на вопросъ Фарисеевъ, давать ли подать сказано: «Кесарю Кесарево,[241 - В копии,. Кесареви,] а Богу Божiе».[242 - В копии Богови.] Если бы была какая-нибудь в?ра у людей, то они хоть что-нибудь считали должнымъ Богу и прежде всего то, чему училъ Богъ – челов?ка не убивать. Тогда бы обманъ пересталъ быть возможнымъ. Царю или кому еще все, что хочешь, сказалъ бы в?рующiй челов?къ, но не то, что противно вол? Бога, а мучительство и убiйство противно вол? Бога. Опомнитесь люди! В?дь можно было отговариваться незнанiемъ и попадаться въ обманъ, пока неизв?стна была воля Бога, пока непонятенъ былъ обманъ, но какъ только она выражена ясно, нельзя ужъ отговариваться. Посл? этого ваши поступки уже получаютъ другое страшное значенiе. Нельзя челов?ку, не хотящему быть животнымъ носить мундиръ, орудiя убiйства; нельзя ходить въ судъ, нельзя набирать солдатъ, устраивать тюрьмы, суды. Опомнитесь люди! * № 2.[243 - Вариант характеристики царей, внесенный во вторую редакцию вместо стр. 564 строки 14 – 33 первой редакции (рукопись 4б). Позже этот кусок вычеркнут и заменен текстом на стр. 558 строки 32—46.] Б?снующiйся зв?рь Петръ заставляетъ однихъ людей убивать и мучить другихъ людей сотнями, тысячами, самъ забавляется казнями, рубитъ головы пьяной неум?лой рукой, не сразу отхватывая шею, закапываетъ въ землю любовницъ, обставляетъ всю столицу вис?лицами съ трупами, ?здитъ пьянствовать по боярамъ и купцамъ въ вид? патрiарха и протодьякона съ ящикомъ бутылокъ въ вид? Евангелiя, съ крестами изъ трубокъ въ вид? д?тородныхъ членовъ, заставляя однихъ людей убивать на работ? и войн? милiоны людей, заставляетъ однихъ людей казнить, жечь, выворачивать суставы у (вс?хъ в?рующихъ въ Бога) другихъ людей, клеймить какъ табуны скота, убиваетъ сына и возводитъ на престолъ блядь своего наложника и свою. И ему ставятъ памятники и называютъ благод?телемъ Россiи и великимъ челов?комъ и вс? д?ла его; не только оправдывается все то, что д?лали люди по его вол?, считаются законными, необходимыми и не ложатся на сов?сть людей, которые ихъ д?лали. И про жестокости его говорятъ: зач?мъ поминать, это прошло. Посл? него продолжается то же убиванiе живыхъ людей живыми людьми христiанами, обманутыми своими вожаками. Одинъ за другимъ безъ всякихъ правъ и даже оправданiя схватываетъ власть то Екатерина, то Лизавета, то Анна. Жестокости, которые заставляють людей д?лать надъ другими, ужасны. И опять люди, совершающiе эти жестокости, считаютъ себя правыми. Мужеубiйца апокалипсическая блудница захватываетъ власть – т? же ужасы заставляютъ д?латься ея любовниками, потомъ безумный Павелъ, потомъ отцеубiйца Александръ и Аракчеевщина, потомъ убiй[ца] брата Палкинъ, котораго я засталъ вм?ст? съ его ужасными д?лами. И потомъ Александръ II съ его вис?лицами и кр?постями и Плевной, и потомъ теперешнiе сотни тысячъ каторжниковъ и острожниковъ, и голодный народъ, и убиванiе людей тайно въ кр?постяхъ и явно въ одиночныхъ заключенiяхъ и острогахъ, гд? люди убивали и мучали другъ друга. Формы злод?йствъ изм?няются, но сущность, ужасная сущность д?ла, то, что кроткiе христiане русскiе люди мучаютъ и убиваютъ другихъ и считаютъ себя въ этомъ неповинными, остается то же. * № 3.[244 - Второй вариант того же листа, в дальнейшей работе над текстом «Николая Палкина» не использованный. (По рукописи № 6.)] Зач?мъ поминать старое? говоримъ мы. Но если ужъ не поминать, то и не поминали бы. Но это говорятъ только для того, чтобы, не поминая ужасы стараго, продолжать ужасы настоящаго въ другихъ формахъ. Они говорятъ не поминать, но не поминаютъ только злод?йствъ, а съ т?мъ большимъ усердiемъ поминаютъ выдуманные ими прелести стараго времени и выдуманныя доблести т?хъ людей, которые производили эти ужасы только за т?мъ, чтобы, закрасивъ ужасы прошедшаго, закрасить ужасы и настоящаго и уб?дить людей въ ихъ необходимости. И несчастныя молодыя покол?нiя выростаютъ подъ ложнымъ представленiемъ о томъ, что про вс? прежнiе ужасы поминать нечего, что они вс? выкуплены т?ми выдуманными благами, которыя принесли ихъ совершители, и д?лаютъ заключенiе о томъ, что то же будетъ и съ теперешними злод?йствами, что все это какъ то выкупится, какъ выкупилось прежнее. Съ Петра I начинаются особенно поразительные и особенно близкiе и понятные намъ ужасы русской исторiи. Б?снующiйся, пьяный, сгнившiй отъ сифилиса зв?рь / стол?тiя губитъ людей, казнитъ, жжетъ, закапываетъ живыхъ въ землю, заточаетъ жену, распутничаетъ, мужеложствуетъ, пьянствуетъ, самъ забавляясь рубитъ головы, кощунствуетъ, ?здитъ съ подобiемъ креста изъ чубуковъ въ вид? д?тородныхъ членовъ и подобiями Евангелiй – ящикомъ съ водкой славить Христа, т. е. ругаться надъ в?рою, коронуетъ блядь свою и своего любовника, раззоряетъ Россiю и казнитъ сына и умираетъ отъ сифилиса, и не только не поминаютъ его злод?йствъ, но до сихъ поръ не перестаютъ восхваленiя доблестей этаго чудовища, и н?тъ конца всякаго рода памятниковъ ему. Посл? него начинается рядъ ужасовъ и безобразiй подобныхъ его царствованiю, одна блудница за другой безчинствуютъ на престол? мучаетъ и губитъ народъ и заставляетъ однихъ мучать другихъ и воцаряется безъ всякихъ правъ на престолъ, мужеубiйца, ужасающая своимъ развратомъ блудница, дающая полный просторъ зв?рства своимъ перем?няющимся любовникамъ, и вс? ужасы – казни, убiйство мужа, мученiя и убiйство законнаго насл?дника, закр?пощенiе половины Россiи, войны, развращенiе и раззоренiе народа, все забывается и до сихъ поръ восхваляется какое то величiе мудрость, чуть не нравственная высота этой мерзкой бляди. Мало того, что восхваляютъ ее, возхваляютъ ея зв?рей любовниковъ. То же съ отцеубiйцей Александромъ. То же съ Палкинымъ. Все забыто. И выдуманы несуществующiя доблести и заслуги для отечества. * № 4.[245 - Вариант окончания «Николая Палкина», не использованный в работе (по рукописи № 7).] Законъ четко, ясно неизм?нно начертанъ въ сердц? челов?ка. Всякiй знаетъ, что ему д?лать, всякiй знаетъ, что хорошо и что дурно.[246 - Зачеркнуто: и всякiй знаетъ, что сколько бы ни было людей разныхъ в?ръ, у челов?ка] Говорятъ много разныхъ в?ръ, для каждаго народа свой законъ. Это неправда. Всегда есть и будетъ только одна в?ра. – В?ра эта самъ челов?къ съ его сердцемъ и разумомъ, и не в?рить въ самаго себя нельзя. И во вс?хъ в?рахъ, какiя ни есть въ св?т? есть одинъ законъ[247 - Зач.: в?рн?е одна только эта в?ра. Вотъ это одна в?ра] для всякаго челов?ка. И искать этотъ законъ[248 - Зач.: ее, эту в?ру,] не надо ни за моремъ ни на неб?, какъ говоритъ Моисей [?], а въ сердц? людей.[249 - Зач.: а написана въ сердцахъ и головахъ людей. <Всякiй челов?къ знаетъ, что онъ нынче живъ, завтра умеръ, значитъ челов?къ, что бы онъ не д?лалъ, онъ не спасается отъ страданiй и смерти, знаетъ, что Разумъ>] Челов?къ везд? и всегда такой же – такая же у него голова, сердце, руки, ноги и вс? члены: т? же у него страсти, т? же страхи, т? же радости, также онъ рождается, такъ же растетъ, такъ же страдаетъ стар?ется и умираетъ, или, не дождавшись старости, умираетъ во всякiй часъ своей жизни, и такъ же не можетъ жить одинъ, а живетъ благодаря людямъ, жившимъ прежде него и живущимъ съ нимъ вм?ст?, та же у вс?хъ людей одинаковая способность понимать и думать. Мы говоримъ, что надо д?лать, что вс? д?лаютъ, что велятъ д?лать, потому что каждый челов?къ не знаетъ, что ему д?латъ, не можетъ знать, что хорошо, что дурно, говоримъ, что никто самъ не знаетъ и не можетъ знать этаго. <Мы говоримъ, что и в?ръ много разныхъ и нельзя знать, какая в?ра истинная, какая ложная. Люди, говоримъ мы, бродятъ, какъ сл?пые, живутъ, бродятъ и умираютъ злы и глупы, какъ сл?пые, сами не знаютъ зач?мъ. Такъ ли это?> Неужели это правда? Богъ, если есть Богъ, сотворилъ людей такъ, что они <мучаются, ищутъ истину и> не могутъ знать того, какъ имъ надо жить. Или, если н?тъ Бога, <люди сами собой живутъ,> то все въ мiр? и травы, деревья, животные – все живетъ стройно по закону, знаетъ какъ жить, – одинъ челов?къ – то существо, которое умн?е вс?хъ, брошено одно безъ кормила, одно живетъ безъ закона. Собака знаетъ какъ жить. Береза знаетъ какъ жить, a челов?къ не знаетъ. Не можетъ этаго быть. Не можетъ быть да и н?тъ и никогда не было.[250 - Зачеркнуто: А есть то, что,] Всему есть законъ, законъ жизни челов?ка. И знаетъ этотъ законъ, челов?къ знаетъ также твердо, какъ знаетъ свой законъ дерево и животное.[251 - Далее зач.: только другой суда не находитъ. Этотъ зaконъ тотъ, кто отступилъ отъ него, какъ не находитъ себ? д?ла и м?ста и закона отбившаяся отъ улья пчела] Непризнаетъ закона только тотъ челов?къ, который или самъ отступилъ отъ него, или отъ котораго обманомъ скрыли или скрываютъ этотъ законъ. Но и тотъ и другой знаютъ его. И не видитъ челов?къ своего закона только до т?хъ поръ, пока[252 - Зач.: не помучился и не пострадалъ отъ потери закона, пока не взялся искать его] онъ закрываеть самъ глаза или пока другiе закрываютъ ему глаза, чтобы онъ не видалъ его. И тому челов?ку открыть глаза, и вотъ онъ – законъ всегда передъ нимъ. Законъ написанъ въ сердц?[253 - Зач.: челов?ка. Тотъ, кому онъ нуженъ, найдетъ его] его. В?дь что ужасно подумать? Это то, что уничтожено въ людяхъ чувство святыни. Для этихъ самыхъ людей, которые отдаютъ все на поруганiе, отдаютъ все, что есть въ нихъ святаго – Кесарю, въ этихъ самыхъ людяхъ есть чувство святыни – есть то, что они считаютъ святымъ и не отдадутъ никому. Но <горе въ томъ, что они> несчастные, такъ обмануты, что истинная святыня отнята отъ нихъ и подм?нена ложною. Т? самые люди, которые, безъ мал?йшаго колебанiя и сознанiя нарушенiя святыни своей души пойдутъ въ солдаты, на войну, въ судъ, будутъ собирать подати, эти люди, не считающiе все это нарушенiемъ своей святыни, хранятъ другую ложную святыню, подставленную ими вм?сто настоящей, и будутъ блюсти ее подъ страхомъ страшныхъ наказанiй, страданiй, смерти даже, не нарушать эту ложную, выдуманную, вн?дренную въ нихъ искуственную святыню. Всякiй простой недумавшiй[254 - Зач: ру[сскiй].] и в?рующiй в?ковымъ обманамъ русскiй челов?къ, пойдетъ въ судъ, въ солдаты, будетъ участвовать въ сбор? податей, не считая въ этомъ убiйств? братьевъ ничего дурнаго и ни за что подъ страхомъ страданiй [1 неразобр.] и смерти не выброситъ въ помойную яму икону, причастiя. — Что если бы онъ понималъ, что святыня и что обманъ? В?дь это ужасно. Опомнитесь люди. – * [ВАРИАНТ ПЕРВОЙ РЕДАКЦИИ ПРЕДИСЛОВИЯ К «ЦВЕТНИКУ».] Поэтому-то и Христосъ говорилъ притчами, въ которыхъ было не то, что бываетъ, а то, что должно быть. И притчи Его были и остались самая правда. Онъ говорилъ притчами, но только предварялъ учениковъ о томъ, что надо ум?ть понимать ихъ. Л. 8,18. Итакъ наблюдайте, какъ вы слушаете, говорилъ онъ. Также надо ум?ть слушать и читать вс? книги – не искать въ нихъ правды житейской, а правды духовной. Помнить слова Христа: Буква мертвитъ, духъ животворитъ. Слово великое д?ло. Мф. 12, 35. Добрый. ч.и.д. о. в. д. а. з. ч . и . з . с . в . з. (36) г. ж. вамъ ч. за в. п. с. к. с. л. д. о. о. в. д. с . (37) и. о. с. с. о . и . о . с . с . о. — Въ словахъ челов?ческихъ искать надо не пользы мiрской, не забавы, не правды житейской, а правды Царствiя Божiя, той правды, которой вел?лъ искать Христосъ. Правду же Царствiя Божiя никакъ нельзя описать, если говорить про то, что бываетъ. Въ мiру-то н?тъ полной правды и потому, чтобы выразить ее, надо описать не то, что есть, а то чего никто не вид?лъ, но вс? понимаютъ. Чтобы выразить полн?е добро, надо представить благое существо безъ прим?си плотскихъ страстей и соблазновъ. И такое существо есть божество или ангелъ: чтобы выразить полное зло, надо представить злое существо безъ прим?си добра, и такое существо есть дьяволъ. – И чтобы короче, ясн?е и точн?е сказать свою мысль, выражаютъ ее притчею или баснею. Чтобы жив?е и короче показать страсти челов?ческiя, придумываютъ сказку. Но ни въ легенд?, ни въ басн?, ни въ сказк? важно не то, что чудесно и нев?роятно, а то, къ чему приведено все чудесное, указанiе правды Царствiя Божiя. – [О В?РАХЪ.] 30 Іюля 1886. Въ календаряхъ на 1886 годъ о томъ, сколько на св?т? в?ръ, написано: въ однихъ – 1000 в?ръ или испов?данiй, въ другихъ 2000. Если возьмешь книги ученыхъ, т?хъ, которые пишутъ о в?рахъ, то тоже прочтешь въ этихъ книгахъ описанiя 1000 в?ръ; и каждая в?ра одна чудн?е другой. – Если послушаешь, что говорятъ люди, то услышишь тоже: что в?ръ на св?т? тысячи, и вс?хъ ихъ не пересчитаешь, и вс? разныя.[255 - В черновике зачеркнуто: Удивительное дело! од?ваются вс? люди почти вс? однимъ манеромъ – у вс?хъ есть штаны, есть кафтаны, есть юбки, есть шапки. Есть разница между русской, н?мецкой, татарской одеждой] Послушаешь, что говорятъ люди и подивишься: одни говорятъ, и такихъ больше всего: вс? 999 в?ръ ложныя, одна моя та, въ которой я родился, истинная, другiя говорятъ: вс? тысячи в?ръ разныя, значитъ вс? в?ры одни пустяки и ни одной н?ту истинной.[256 - В черновике зач.: Такъ говорятъ одни и такъ говорятъ другiе, а третьи хоть и не говорятъ, что вс? в?ры ложныя, кром? ихней, или что вс? в?ры выдумки людскiя пустыя, хоть и не говорятъ этаго, а думаютъ, и не считаютъ поэтому в?ру важнымъ д?ломъ] Неужели это такъ надо, и того хот?лъ Богъ, когда сотворялъ людей или что такъ и должно жить людямъ? Неужели такъ и надо, чтобы люди вс? разбрелись на 1000 в?ръ и каждая в?ра по своему учила бы людей, какъ имъ самихъ себя понимать, что считать добрымъ что дурнымъ и чего себ? ждать посл? смерти?[257 - В черновике зач.: Какъ одни люди одинаково кормятся, женятся, д?тей растятъ, учатся и учатъ, говорятъ другъ съ другомъ, такъ точно и другiе и никакого тутъ спора и несогласiя н?тъ, хоть есть разница и въ пищ?, и въ одежд?, ивъ работ?, и въ женитьб?, и въ условiяхъ и въ язык?, одни носятъ куртки, штаны, другiе кафтаны, юбки, одни] И чтобы каждая в?ра осуждала и ненавид?ла одна другую? Неужели такъ надо и неужели такъ есть? Правда, что въ календаряхъ такъ написано и въ ученыхъ книжкахъ тоже и что люди такъ говорятъ. Да правда ли написана въ книжкахъ и правду ли говорятъ люди? Часто бываетъ, что дьяволъ говоритъ черезъ людей, заставляетъ говорить ихъ то, что ему нужно. Часто люди сами обманываютъ себя. Запутаются люди, да и говорятъ, что они въ этомъ не виноваты, а такъ это Богомъ устроено. Не тоже ли и въ д?лахъ в?ры? Во вс?хъ в?рахъ учатъ тому, что есть Богъ и Богъ любитъ и жал?етъ людей. Какъ же это такъ: Богъ любитъ и жал?етъ людей, а поставилъ ихъ въ такой запутанный мiръ, гд? 1000 в?ръ, и всякая себя выхваляетъ и другiе осуждаетъ? Челов?ку нужно спастись, угодить Богу, а Богъ взялъ да нарочно засадилъ его въ такое болото, что и выл?зть нельзя. Родился челов?къ въ Индiйской, въ Магометанской, въ Христiанской, въ Еврейской в?р?; только возросъ, сталъ о своей душ? думать и со вс?хъ сторонъ видитъ 999 в?ръ, вс? такъ же какъ и его в?ра, ув?ряютъ, что его в?ра истинная, а остальныя вс? обманныя. Какъ ему быть? Какъ ему выпутаться изъ этой б?ды? Остается одно: сказать себ?, что вс? в?ры выдумки, вс? ложныя, и жить какъ придется. Если Богъ точно поставилъ челов?ка въ такое положенiе, то онъ не только не любитъ его и не отецъ ему, но онъ первый врагъ ему. – Дьяволъ бы лучше не выдумалъ, какъ нав?рно погубить челов?ка. – Или в?ра и точно есть одинъ обманъ, и ч?мъ челов?къ скор?е отброситъ этотъ обманъ, т?мъ ему будетъ лучше. Такъ многiе и думаютъ теперь, и отъ этаго гибнутъ души челов?чьи.[258 - В черновике зачеркнуто: Но думаютъ они такъ только потому что не вс? такъ думаютъ. Думаютъ такъ одинъ на 100 и пока ихъ такъ мало имъ можно такъ думать. Если же бы вс? стали такъ думать, то сейчасъ бы люди перер?зали, перегрызли другъ друга, потому что безъ в?ры челов?къ животное. Живутъ люди, большая часть, только потому что въ нихъ есть в?ра. За ними то, зa большой частью, и можно жить нев?рующимъ. A вс?мъ нев?рующимъ нельзя жить, потому что только в?ра соединяетъ людей. Стало быть нужна в?ра. А нужна в?ра] Зач?мъ в?ра не одна? Зач?мъ развелось ихъ тысяча? Такъ говорилъ себ? и я, пока не искалъ Бога, а когда сталъ искать, то понялъ, что в?ра есть, и у вс?хъ одна. И ч?мъ больше я узнавалъ другiя в?ры, т?мъ ясн?е мн? становилось, что все, что пишутъ въ календаряхъ и ученыхъ книгахъ, и все, что говорятъ о тысячахъ в?ръ все это одинъ обманъ. Богъ никогда не путалъ людей разными в?рами и в?ръ нетолько н?тъ тысячи, но н?ту и двухъ разныхъ: съ т?хъ поръ, какъ есть люди, есть и была всегда одна в?ра. И в?ра эта все одна и та же записана и во вс?хъ разныхъ книгахъ в?ръ вс?хъ народовъ и всегда одна и та же записана въ сердц? каждаго челов?ка. Какъ и сказалъ Моисей, чтобы Израильтяне не искали в?ры ни за горой, ни за моремъ, ни на неб?, ни на земл?, а только въ своемъ сердц?. То же, что говорятъ о 1000 в?рахъ, есть только обманъ и недоумiе. Обманъ состоитъ въ томъ, что суев?рiя называютъ в?рами и потому насчитываютъ ихъ тысячи, a недоумiе въ томъ, что ту же в?ру, когда она иначе высказана называютъ другою в?рою.[259 - В черновике зачеркнуто: Набрали этих 1000 в?ръ, про которыя пишутъ и говорятъ, вотъ отъ чего. По?детъ челов?къ къ чужимъ народамъ, увидитъ, что они ?дятъ вс? какiя-нибудь лепешки въ какой-нибудь день. Спроситъ, что это они д?лаютъ. Они скажутъ, что они своему Богу приносятъ жертву, путешественникъ запишетъ и вотъ одна в?ра. Потомъ по?детъ другой и увидитъ, что женщины красятъ яйца и раздаютъ и ц?луютъ и говорятъ, что это они понимаютъ воскресенье, онъ запишетъ – выйдетъ другая в?ра. И такихъ в?ръ путешественники наберутъ тысячи; но это не в?ры, а суев?рiя, и такихъ среди насъ можно найти тысячи. Въ этомъ – обманъ, потому что всякiй знаетъ, что в?рой можно назвать только ученiе о томъ, что такое челов?къ, зач?мъ онъ живетъ и какъ ему жить и чего ему ждать посл? смерти. Недоумiе же въ томъ, что кром? такихъ суев?рiй, которыхъ можно набрать десятки тысячъ, есть настоящiя в?ры въ которыхъ и] Есть разныя ученiя в?ръ, но в?ра одна. В?ра въ то, что есть челов?къ, для чего онъ живетъ, какъ ему жить надо и чего ждать посл? смерти.[260 - В черновике зачеркнуто: Обманъ состоитъ въ томъ, чтобы эти тысячи суев?рiй сравнять съ истинными ученiями в?ры, которыхъ нетолько не тысячи, но намъ изв?стны меньше 6. Обманъ въ томъ, чтобы зам?шать настоящiя в?ры съ суев?рiями. Недоумiе же иногда тоже и обманъ состоитъ въ томъ, чтобы и въ этихъ в?рахъ не смотр?ть на то, что въ нихъ одно и то же, а на то, что въ нихъ различно; какъ наприм?ръ] Называть разныя ученiя в?ръ разными в?рами все равно, какъ если бы челов?къ, узнавъ другой языкъ, считалъ бы, что люди, говорящiе на другомъ язык?, говорятъ совс?мъ другое, ч?мъ люди на его язык?. Сказать, что ученiя в?ръ различны потому, что они иначе высказаны, все равно, что сказать, что смыслъ словъ различный, если слова сказаны на другомъ язык?. А этаго нельзя сказать, потому что, если я вижу, что Индеецъ, Китаецъ живетъ по божьи, дружелюбно, воздержно и смиренно по своему ученiю в?ры, и также точно живетъ и умираетъ Христiанинъ по своему ученiю в?ры, то я долженъ сказать, что в?ра одна, только высказана иначе, также какъ я скажу про смыслъ словъ, сказанныхъ по русски и по французски. Если я вижу, что одинъ французъ сказалъ другому слово по французски, и тотъ далъ ему долото, и вижу, что русскiй сказалъ русскому, и тотъ далъ ему долото, то я вижу, что слова хоть и другiя, а смыслъ ихъ одинъ. Тоже и съ в?рами. Если откинуть обманъ, то ясно, что в?ра всегда была и будетъ одна какъ одно и тоже положенiе челов?ка родившагося, чтобъ умереть, и живущаго среди такихъ же людей какъ онъ съ ихъ страстями, похотями и любовью къ добру и истин?.[261 - В черновике дальше следующий кусок текста помечен боковой линией к пропуску:Такъ что обманъ и недоумiе о томъ, что есть тысячи в?ръ и что они вс? различны, еще подобны тому обману и недоумiю, которыя высказывали бы люди о томъ, что есть тысячи разныхъ земель и небесъ. – Люди не ученые, не думавши и не читавши того, что думали другiе люди о томъ, что такое та земля, на которой мы живемъ, и то небо, которое надъ нами, каждый по своему воображаютъ себ? мiръ и небо: одинъ скажетъ земля стоитъ на трехъ китахъ, другой – на столбахъ, третiй на вод?. То же каждый по своему скажетъ про небо. Одинъ скажетъ, что оно твердое и одно, другой скажетъ, что небесъ 7. Третiй скажетъ, что их 500. И такъ каждый будетъ говорить свои суев?рiя. И такихъ суев?рiй можетъ быть тысячи. Это т? в?ры, которыя насчитываютъ въ календаряхъ. Но кром? этихъ побасенокъ о томъ, какъ сотворены земля и небо, есть еще ученiя настоящiя о томъ, какова земля и каково небо, и отчего по небу ходятъ солнце, м?сяцъ и зв?зды, и какъ они ходятъ, и когда и отчего бываютъ затм?нiя. Такихъ настоящихъ ученiй, астрономiй, немного. Съ т?хъ поръ какъ живутъ люди такихъ ученiй о земл? и неб? можно насчитать пять или шесть. Было и есть такое ученiе у Китайцевъ, было такое другое ученiе у Халдеевъ было третье у Египтянъ, четвертое у Грековъ, пятое теперь у насъ въ Европ?. Вс? эти ученiя нельзя см?шивать съ суев?рiями о земл? и неб?, потому что по этимъ ученiямъ вычисляли и предсказывали в?рно затм?нiя и луны и солнца. И вс? эти ученiя хотя и различны н?сколько между собой, вс? сходились въ одномъ и вс? въ одно время предсказывали небесныя явленiя]. <Вотъ эти то ученiя это настоящiя ученiя в?ръ, которыхъ немного и которыя разными манерами высказываютъ одно и то же и вс? сходятся къ одному ученiю, потому что то что то, что оно изучаетъ – земля и небо одно, также и челов?къ со своей жизнью и смертью всегда былъ и есть одинъ и тотъ же>. Какъ ученiй можетъ быть тысяча, но знанiе одно, такъ и суев?рiй тысячи, но в?ра одна.] Несправедливо то, что в?ръ разныхъ очень много – тысяча и больше; суев?рiй тысяча, а не в?ръ, ученiй же в?ръ не только не тысячи, а н?тъ и десяти и вс? они приводятъ къ одной и той же в?р?, только иначе высказываемой точно также какъ будетъ все то же, на какомъ бы язык? ни говорилъ бы одинъ челов?къ другому. Ученiй в?ръ, которымъ сл?дуютъ большое количество людей, только шесть теперь на земл?: 1) ученiе Китайское Конфуцiя, 2) Лаодзы, 3) ученiе браминских пророковъ, 4) Будды и 5) Еврейское и 6) Христiанское. Магометанское ученiе не особенное отъ этихъ, оно – выходитъ изъ Еврейскаго и Христiанскаго. Въ каждомъ ученiи есть книги основныя. Въ Китайскомъ книги Конфуцiя (или имъ собранныя) и книга Лаодзы. Въ Индiйскомъ книга Веды (ученiе браминскихъ пророковъ) и Трипитака – ученiе Будды. Въ Еврейскомъ – В?тхiй зав?тъ и Евангелiе. Коранъ Магомета будетъ ужъ 7-й, но не основной книгой, потому что онъ основанъ на библiи и Евангелiи. Такiя вс? ученiя в?ръ, какiя есть въ мiр? (если не считать т?хъ, которыя были и уже которыхъ н?тъ больше) или только маленькая частица, какъ ученiе Персовъ, Зороастра, Египтянъ и другихъ. И такъ по этимъ ученiямъ и разд?ляются теперь вс? люди, живущiе на земл?. — На земл? жителей считаютъ теперь около 1 500 000 000, изъ этихъ 1 500 миллiоновъ 500 миллiоновъ Конфуцiанъ, 100 миллiоновъ Лаодзы, 300 миллiоновъ Христiанъ, 170 миллiоновъ магометанъ, 160 миллiоновъ Браминовъ, 270 – буддистовъ и остальные не принадлежащiе къ этимъ в?рамъ. — – Въ чемъ же эти три главныя в?ры? Индiйская, Китайская и Европейская?[262 - Дальше в черновике текст был писан черным карандашом и первоначальный набросок деления вер такой:Восточныяна Браминизм? и Китайскомъ обожанiи земли и небаБудда Лаодзы и КонфуцiйЗападныяна Египетскомъ......Исаiя Зенонъ, Сократъ,Копия П. И. Бирюкова включила этот первоначальный вариант в тексту и Толстой, не заметив дублирования, не вычеркнул куска. Мы сносим этот отрывок как дублет под текст] Но на восток? Браминизмъ и ушедшiе въ жреческое изув?рство Буддизмъ и Таосизмъ (отъ Лаодзы) продолжаютъ жить и удаляются отъ Христа. Конфуцiанство, безъ жрецовъ, остается чистымъ и близкимъ, какъ бы не развившимся христiанствомъ. Тоже на Запад?: Еврейство уходитъ въ жреческое изув?рство – стоики же Зенонъ, Сократъ, Эпиктетъ, Маркъ Аврелiй остаются безъ жречества чистыми и близкими къ христiанству, какъ зародыши его – молодое невызр?вшее христiанство. Христiанство соединяетъ, разъясняетъ, опред?ляетъ все прежнее.[263 - Дальше зачеркнуто: И самое христiанство, захваченное жрецами, извращается и становится изув?рствомъ.] Христосъ соединяетъ все. Но посл? Христа не является никого – никакого пророка, опред?ляющаго, уясняющаго его. Все, что является въ этомъ смысл?, все извращенiя и приложенiя Христiанства – какъ церковность, Св. Духъ и магометанство. Такъ что вс? существующiя теперь ученiя, насколько он? истинны, находятся въ христiанств?. Вс? ученiя сл?дующiя: 1) Браминизмъ, опред?ленный и уясненный Буддой, вылившiйся въ буддизмъ, 2) Буддизмъ, вылившiйся въ христiанство, 3) Таосизмъ, точно также заключенный въ немъ, 4) Конф[уцiанство], составляющее невыразив[шееся] христ[iанство], 5) Еврейство – прямо выразившееся въ христiанств[?], 6) Церковное христiанство, им?ющее свои корни въ немъ и вышедшее изъ него своей ложью, 7) Магометанство точно такъ же, 8) Стоицизмъ и философiя, составляющiе неполное христiанство. За исключенiемъ мен?е / челов?чества, испов?дующаго чуждые намъ религiи, и неизв?стнаго намъ (почему и нельзя говорить о немъ), все челов?чество подойдетъ къ этимъ д?ленiямъ, и все челов?чество окажется испов?дующимъ и всегда испов?довавшпмъ одну и ту же истину. Ту истину, которая въ посл?днемъ своемъ вид? выражена намъ Христомъ. Между 600 и 500 годами до P. X. былъ перiодъ, въ которомъ все челов?чество вступило везд? на новую одну ступень сознанiя. В?роятно, и до этаго челов?чество проходило разныя ступени, но они неизв?стны намъ (кое-гд? что то видно), и потому о нихъ мы не можемъ говорить, предшествующая же ступень ясна для насъ, и о ней мы можемъ и должны говорить. Смыслъ общего открывшагося сознанiя было то, что признавать жизнь личною есть заблужденiе, что смыслъ жизни другой. По 1) Будд? смыслъ жизни въ отреченiи отъ нея, по 2) Лаотзы смыслъ ея въ прекращенiи желанiй, по 3)Конфуцiю въ служенiи, по 4) пророкамъ – въ приготовленiи ц[арства] Б[ога], по 5) Сократу въ пренебреженiи къ т?лу и служенiи духу. Вотъ эти 5 ученiй я постараюсь изложить по самому существу ихъ. 1) Ученiе буддiйское, 2) ученiе Лаодзы, 3) ученiе Конфуцiя, 4) ученiе пророковъ, 5) ученiе стоиковъ. Излагать ложныя ученiя: 1) браминовъ, 2) ложное христiанство, 3) и магометанство считаю излишнимъ. Изученiе истиннаго покажетъ ложное. [ВАРИАНТЫ К ТРАКТАТУ «О ЖИЗНИ».] * № 1.[264 - Первый вариант первой редакции (см. Описание, рукопись № 1).] Постараюсь по пунктамъ отв?тить на ваше письмо, за которое вамъ очень благодаренъ. 1) Мое здоровье очень хорошо. Я лежу еще, нога заживаетъ понемногу, и я понемногу могу мыслить и писать. 2) О жизни и смерти то, о чемъ я такъ много напряженно думалъ это посл?днее время и о чемъ вы, я вижу, и думали и думаете.[265 - Далее зачеркнуто: Въ разумномъ существ? въ челов?к? заложено,] Челов?ку, вамъ, мн? представляется въ изв?стный перiодъ его жизни удивительное и ужасающее сначала внутреннее противор?чiе его личной жизни и разума. «Я, только я, все для меня, вн? меня все мертво – интереcенъ, важенъ, дорогъ для себя только я, и я не в?рю въ свое уничтоженiе, хочу жить в?чно, не могу себ? представить жизни безъ себя», и вм?ст? съ т?мъ этотъ ужасный разумъ, соединенный въ одно съ моимъ я, говоритъ мн? ясно несомн?нно[266 - Зач.: что я – есмь ничто – навозъ для удобренiя того, что выростаетъ на мн? и отъ,] вопервыхъ, что я не одинъ, а что такихъ я съ заявленiемъ[267 - Зач.: въ лучшемъ случа?,] такихъ же требованiй исключительности безчисленное количество, что мн? неизб?жна борьба съ этими я и погибель въ этой борьб?, во 2-хъ, что стремленiя моего я не согласны, а прямо противор?чивы общей жизни соприкасающейся со мной, въ 3-хъ, то, что отъ меня, отъ столь драгоц?ннаго мн? я, хотящаго жить в?чно только и существующаго по моему чувству въ лучшемъ случа?[268 - Зач.: ничего не] останется удобренiе для будущихъ чужихъ жизней, а то не останется ничего. Это кажущееся страшнымъ противор?чiе,[269 - Зач.: столь страшное и столь неразр?шимое,] когда оно вполн? сознается, лежитъ между т?мъ въ душ? каждаго челов?ка, ребенка даже, составляетъ[270 - Зач.: какъ воздухъ] необходимое условiе[271 - Зач.: физической такое же необходимое условiе нравственной] жизни челов?ка, какъ разумнаго существа.[272 - Зачеркнуто: Это противор?чiе, можно сказать, есть сама сущность, есть то, что составляетъ человека – живаго, живущаго, трудящагося.] Противор?чiе это[273 - Зач.: было бы] ужасно, если[274 - Над строкой вписано и зач.: бы оно, челов?къ не жилъ, оно являлось вдругъ] перестать жить, д?йствовать и смотр?ть на него.[275 - Зач.: также какъ ужасно накопленiе пара и ст?нъ паровика держащаго его] Но это то противор?чiе[276 - Зач.: есть двигатель и есть причина движенiя д?ятельной жизни для челов?ка] и выростаетъ изъ жизни и сопутствуетъ жизни и видоизм?няется вм?ст? съ жизнью. – Противор?чiе это для челов?ка не можетъ быть разр?шено словами, такъ какъ оно есть основа жизни челов?ка, a разр?шается для челов?ка только жизнью, – д?ятельностью жизни, освобождающей челов?ка отъ этаго противор?чiя. Жить нужно, иначе противор?чiе разорветъ жизнь какъ разорветъ не работающiй паровикъ. И д?йствительно вс? люди живутъ и жизнью освобождаются отъ этаго противор?чiя, когда оно зарождается.[277 - И д?йствительно… зарождается первоначально стояло раньше: жить нужно… но помечено к перестановке. После… паровикъ следует зачеркнутый текст: Но средства этаго освобожденiя два также, какъ двойственно я, которое то, что мы называемъ я. Я хочу жить одинъ и для себя, и я знаю, что жизнь моя ничто, безконечно малая частица жизни общей. Все живетъ безъ меня, и я умру, и отъ меня ничего (зач.: Я есмь орудiе для достиженiя ц?лей вн? меня) не останется, вн?шне они живутъ также для себя и борятся со мной, знаю, что жизнь им?етъ другiя ц?ли, ч?мъ я, и знаю, уничтожись, и отъ меня ничего не останется.] Я говорю, когда оно зарождается, п. ч. протпвор?чiя н?тъ въ зародыш?, въ ребенк?, въ идiот?.[278 - Зач.: Противор?чiе] Разумъ, производящiй противор?чiе, зарождаетсянат?хъже существахъ, живущихъ и взрожденныхъ личной жизнью. Природа, Богъ, производитъ наибольшiе результаты при наименьшемъ усилiи.[279 - Зач.: Во первыхъ т? же существа,] Разумъ не является новой силой, а рождается на той же сил? жизни, составляетъ цв?тъ ея.[280 - Зач.: Разумъ] Енергiя жизни, проникнутая разумо[мъ], производитъ новую работу жизни т?ми же орудiями. [281 - Зач.: Прот[ивор?чiе]]Разумъ разцв?лъ, противор?чiе появилось, а жить нужно, т. е. жизнь требуетъ д?ятельности, какъ падающее колесо подъ ногами лошади. – Жить надо съ разумомъ производящ[имъ] противор[?чiе], и является борьба жить старой личной жизнью, которою жилъ съ молода, и не слышать голоса разума, не видать противор?чiя или отдаться разуму и на пути его искать разр?шенiя. Мы вс? находимся въ этомъ положенiи и всегда находились въ немъ. Въ то время даже д?тства и юности, когда мы, не глядя на это противор?чiе, росли и развивались, для себя, только для себя, мы этимъ самымъ развитiемъ ростили въ себ? неизб?жный разумъ, который[282 - Зачеркнуто: въ зр?ломъ возраст? показалъ намъ это противор?чiе въ полной сил?] выросши уничтожаетъ нашу личную жизнь. Никуда не уйдешь отъ этаго положенiя. <Видишь людей, которые хотятъ спрятать этотъ разумъ, ставящiй ихъ въ это положенiе, и видишь, какъ безпомощны ихъ усилiя: спрятанный разумъ проявляется мучительно въ вид? сов?сти, и вся жизнь ихъ, которую они хотятъ освободить отъ противор?чiя съ разумомъ, д?лается противор?чiемъ самой себ?.[283 - Зач.: Изъ этаго противор?чiя прежде всего ясно] Противор?чiе это не есть непрiятная случайность, а есть законъ жизни. Для меня оно противор?чiе, но для жизни это законъ.> Приходить время и противор?чiе становится передъ челов?комъ во всей сил?: Хочу жить для себя и хочу быть разумнымъ, а жить для себя неразумно. Мы[284 - Зач.: въ изв?стныхъ условiяхъ,] называемъ это противор?чiемъ, когда оно въ первый разъ ясно представится намъ, и такъ оно чувствуется нами. Но противор?чiе ли это? Можетъ ли быть противор?чiемъ для челов?ка то, что есть общiй законъ его жизни. В?дь если такъ, то и для сгнивающаго зерна есть противор?чiе то, что оно сгниваетъ, пуская ростокъ. Въ самомъ д?л?, въ чемъ противор?чiе для меня, когда я лежу,[285 - Зач.: больной,] и мн? больно, и я хочу двигаться и радоваться, или даже не больной, хочу ?сть, наслаждаться? Въ томъ, что хочу наслаждаться,[286 - Зач.: въ этомъ кладу жизнь свою,] а разумъ показываетъ мн?, что въ этомъ н?тъ жизни. Противор?чiя н?тъ, а есть уясненiе жизни, если я пов?рю разуму.[287 - Зач.: Разумъ по,] Противор?чiе[288 - Зач.: было бы,] только тогда, когда я не в?рю разуму и наперекоръ ему говорю безъ всякаго основанiя, что въ личномъ наслажденiи есть жизнь. Противор?чiе было бы тогда, когда разумъ бы сказалъ, что въ наслажденiи н?тъ жизни и н?тъ жизни вообще, но онъ не говоритъ этаго, а говорить, что въ личномъ наслажденiи н?тъ жизни,[289 - Зач.: что это есть обманъ, но, что есть жизнь только въ личной жизни приписыва[нiе] присвоения ей смысла личнаго есть отжитое эаблужденiе,] но что есть жизнь разумная. Противор?чiе только тогда, когда я не хочу слушать голоса разума. Разумъ показываетъ[290 - Над зач.: обманъ, въ которомъ мы находимся по отношенiю къ жизни, онъ только снимаетъ ту шелуху, которая въ нашемъ представленiи наросла на жизнь,] необходимость перенести сознанiе жизни изъ личной жизни во что то другое, онъ показываетъ ненужность, безсмысленность личной жизни, об?щая новую жизнь, какъ прорастаетъ зерно, распирающее косточку вишни. Противор?чiе только тогда, когда мы ухватились за ту вн?шнюю форму жизни, которая[291 - Зачеркнуто: намъ представляется личной и,] им?ла значенiе въ свое время, но отжила. Если мы не слушали требованiй разума, то мы не хотимъ[292 - Зач.: признавать жизнь вн? ея не идти да[льше],] или не можемъ идти дальше по пути, открываемому разумомъ. Когда оболочка зерна[293 - Зач.: хочетъ сознава[ть],] тогда, когда зерно разбило ее, хочетъ утверждать свою жизнь, то, что мы называемъ противор?чiемъ, есть[294 - Зач.: ро[жденiе],] только муки рожденiя[295 - Зач.: Разумъ для того, кто идетъ по пути разума, открывается,]къ новой жизни. Стоитъ только не противиться неизб?жному уничтоженiю личной жизни разумнымъ сознанiемъ и отдаться этому разумному сознанiю и открывается новая жизнь какъ для рожденнаго. Не рожденный не знаетъ того, ч?мъ онъ страдаетъ, рожденный узнаетъ свою свободу. Только рожденный разумно познаетъ то, отъ чего онъ спасся своимъ рожденiемъ. <Живущiй личн[ой] жизнью нерожденный жилъ для себя и сталкив[ался] съ такими же и боролся, губилъ и былъ губимъ, былъ въ несогласiи съ мiромъ и умиралъ. Рожденный освобождается отъ всего этаго. То, что кажется противор?чiемъ, есть та сила, которая рождаетъ живыхъ людей и д?ятельность добра. – Личная жизнь то, что добро это выростаетъ на личной жизни> и познаетъ благо рожденiя. И рожденiе это также неизб?жно, какъ плотское рожденiе для челов?ка, дожившаго до перiода яснаго внутренняго противор?чiя. Въ самомъ д?л?, въ чемъ тотъ вопросъ, который представляется челов?ку, дожившему до перiода явнаго противор?чiя. 1) Я живу для своего наслажденiя. Все живетъ для того же. Всякое мое наслажденiе нарушаетъ наслажденiе другихъ. Я долженъ в?чно бороться. И если даже усп?шно буду в?чно бороться, я не могу не бояться, что вс? эти борящiяся за свои наслажденiя существа не задавятъ меня. И страданiя и страхъ. Дурно.[296 - Зач.: Весь мiръ.] 2) Смыслъ жизни для меня мое счастье, мiръ же живетъ весь вокругъ меня ч?мъ то другимъ, и весь мiръ для меня безсмыслица, и 3) самое ужасное, включающее въ себя все. Весь смыслъ моей жизни – моя жизнь, икаждымъ движенiемъ, каждымъ дыханьемъ я уничтожаю эту жизнь и иду къ погибели всего. Я все это ясно вижу, не могу не вид?тъ, разумъ составляющей часть моего я, не переставая, указываешь мн? это. Что мн? д?лать? Жить по прежнему какъ я жилъ съ д?тства, нельзя, нельзя жить косточкой, она лопнула, выросло зерно разумъ, уничтожающiй смыслъ каждаго шага жизни. Попробовать спрятать этотъ св?тъ, забывать то, что показываетъ разумъ. Не легчаетъ. Спрятанный разумъ проявляется въ вид? сов?сти, отравляющей всякiй шагъ жизни.[297 - Зач.: что же д?лать?] Хочешь, не хочешь челов?къ долженъ сд?лать одно: похоронить свою личную жизнь, поблагодаривъ ее за все, что она дала, а она дала, выростила разумъ и перенести – не перенести, это нев?рное выраженiе, п. ч. Включаетъ понятiе произвола, а тутъ н?тъ произвола – не перенести, а отдаться той одной жизни, которая остается посл? уничтоженiя личной жизни. Это страшно, непривычно чyдно сначала, но д?лать нечего. Нельзя не отдаться ей, п. ч. она одна зоветъ къ себ?, она принимаетъ въ себя, какъ принимаетъ въ себя сосудъ падающее т?ло. Нельзя не отдаться ей, п. ч. она одна разр?шаетъ вс? противор?чiя личной жизни. Личная жизнь борьба, жизнь разумная[298 - Зач.: вн? себя,] есть единенiе. Личная жизнь есть несогласiе противленiе жизни мiра, жизнь разумная вся въ согласiи съ жизнью мiра. Жизнь личная уничтожается смертью, для жизни разумной н?тъ смерти. Н?тъ смерти, п. ч. челов?къ переносить свою жизнь въ служенiе в?чному закону мiра, и потому ц?ль его жизни становится не жизнь, но служенiе. Онъ умираетъ плотски на служен[iи] и не знаетъ смерти. Но это невозможно, скажутъ т?, которые не могутъ отр?шиться отъ личной жизни. Напротивъ невозможно обратное,[299 - Зач.: скажетъ тотъ, кто будетъ] невозможно не жить вн? себя. И вс? люди живутъ такъ. Только это есть ихъ д?ятельная жизнь: семья, имущество, отечество и т. п.[300 - Зач.: Проти[вор?чiе] голо[съ],] Прививокъ разума, выросшiй на дичк? жизни, есть единственный двигатель жизни. Онъ поглощаетъ все и[301 - Зач.: жи[знь].] всякая деятельность жизни облекается въ разумную безличную жизнь. * № 2.[302 - Второй вариант первой редакции (см. Описание, рукописи №№ 3 – 5)] Изъ письма къ А. К. Д[итерих]съ О жизни и смерти, то, о чемъ я такъ много напряженно думалъ это посл?днее время, и о чемъ вы, я вижу, и думали, и думаете, я вотъ что думалъ. Челов?ку, вамъ, мн? представляется въ изв?стный перiодъ его жизни удивительное сначала внутреннее противор?чiе: Я, только я, все для меня, вн? меня все мертво, живъ и потому драгоц?ненъ и важенъ для себя только я.[303 - Зач.: Такъ и важенъ и такъ драгоц?ненъ что,] Безъ меня я не могу даже представить себ? мiра. Если я уничтожусь, то уничтожается весь мiръ, и потому я, моя жизнь, драгоц?нн?е жизни всего мiра. И вм?ст? тотъ же я, если подумаю, вижу что[304 - Далее текст написан на листах в четвертку, причем начало листа 1-го было исправлено очень значительно, а потом зачеркнуто. Приводим текст этого начала: Я живу и живу, жизнь чувствую только въ себ?. Все что живетъ вн? меня, люди, животныя весь мiръ я признаю живымъ, но не чувствую ихъ жизнь. Свою жизнь я не только наблюдаю, но я ее, не переставая чувствую, и важна для меня одна моя жизнь. Такъ важна, что безъ моей жизни я не могу даже представить себ? жизни, и потому <моя жизнь> черезъ свою жизнь <только> я понимаю другую жизнь <и потому моя>. Жизнь моя для меня все, чужая жизнь ничто, почти ничто, отраженiе моей жизни. Моя жизнь это я самъ, а чужая жизнь <и> безъ моей жизни, я не могу представить себ? даже никакой жизни. Такъ чувству етъ каждый челов?къ и вм?ст? съ т?мъ, если онъ подумаетъ, онъ видbтъ, что онъПосле легкой правки отдельных мест Толстой тут же значителъно меняет начало. Приводим его в новом виде: Всякому челов?ку изв?стны два совершенно различные и даже противор?чащiе одинъ другому взгляда на свою жизнь. Одинъ такой. Я живу, истинно живу въ мiр?. Одинъ я, только одну свою жизнь я всегда чувствую. Все что вн? меня, того я не чувствую. Чужая жизнь мн? чужда и не трогаетъ меня. Свою жизнь я не только наблюдаю, но я ее непереставая чувствую и чувствую такъ, что все нужно мн? только для меня, что все что я ни д?лаю я д?лаю только для себя – что вс? остальные люди представляются нужными только для моей жизни. Жизнь я понимаю только, какъ свою жизнь, и только черезъ свою жизнь я понимаю другую жизнь. Жизнь моя для меня все. Чужая жизнь, пока я не знаю о ней или не хочу знать– ничего. Безъ моей жизни я не могу представить себ? даже никакой жизни. Это одинъ вpглядъ на жизнь. Другой такой:Наконец, зачеркнуто и это начало и на клочке написано новое, которое и составило окончательный вид начала 2-го варианта.] живу не одинъ я, а живетъ вокругъ меня съ такимъ же сознанiемъ своей исключительной ЖИЗНИ ц?лый мiръ живыхъ существъ; мало того, живетъ еще безконечный мiръ не живыхъ существъ. И т? и другiя живутъ для своихъ какихъ то чуждыхъ мн? ц?лей и не знаютъ и не хотятъ знать моихъ притязанiй на исключительную жизнь. Мало того я вижу, что вс? эти живыя и не живыя существа для достиженiя своихъ ц?лей стремятся уничтожить меня, мою жизнь и наблюдая другихъ подобныхъ мн? людей, я вижу, что это уничтоженiе мое неизб?жно, что мн?, моей жизни, которая есть все для меня, безъ которой н?тъ жизни, этому драгоценному мн? предстоитъ неизб?жная погибель, что что бы я не д?лалъ я непрем?нно и очень скоро начну страдать, разрушаться и умру. Умру я, то, въ чемъ одномъ я чувствовалъ и понималъ жизнь. Противор?чiе это лежитъ въ душ? каждаго челов?ка,[305 - Зачеркнуто: ребенка даже.] составляетъ необходимое условiе жизни челов?ка какъ разумнаго существа. Это есть противор?чiе чувства исключительной личной своей жизни и разума,[306 - Зач.: свойcтвеннаго человека] показывающаго мн?, что жизнь не есть достоянiе только моей личности, а всего живаго, ц?лаго мiра живыхъ существъ, им?ющихъ такую же жизнь, какъ и моя. Противор?чiе это было бы ужасно, если бы оно являлось вдругъ. Если бы челов?къ, жившiй одной животной[307 - Зач.: личной,] жизнью, не зналъ ничего, кром? этой жизни, вдругъ бы получилъ разумъ, который бы показалъ ему, что другiе живутъ также, что другiе[308 - Зачеркнуто: хотятъ уни[чтожить],] стремятся по своимъ требованiямъ уничтожить его и что ему неизб?жно предстоятъ страданiя его личности и уничтоженiе его жизни. Но разумъ, производящiй это противор?чiе не является отд?льно и вдругъ,[309 - Зач.: онъ понемногу <заложенный въ челов?ческой природ? онъ>] а выростаетъ понемногу[310 - Зач.: равном?рно съ развитiемъ <челочелов?> животнаго челов?ка. Разумъ заложенъ эарождается на животномъ челов?к? живущемъ животной жизнью.] на животномъ челов?к? живущемъ личною жизнью. Природа, Богъ, производитъ наибольшiе результаты при наименьшемъ усилiи. Разумъ не является готовой отд?льной силой, онъ постепенно зарождается на органической жизни. Разумъ заложенъ въ зародышъ челов?ка, въ ребенка, и съ развитiемъ челов?ка онъ растетъ и готовится неизб?жное противор?чiе. Въ то время д?тства, юности, когда мы, не видя противор?чiя, росли и развивались, мы этимъ самымъ развитiемъ ростили въ себ? разумъ, к[оторый] выросши, неизб?жно привелъ насъ къ внутреннему противор?чiю, исключительности личной жизни и признанiю жизни общей. Ни одинъ разумный челов?къ никогда и никуда не уйдетъ отъ этаго противор?чiя. Приходитъ время противор?чiе становится передъ челов?комъ во всей своей очевидности. Не знаю и не могу знать и любить никакой другой жизни такъ, какъ я знаю и люблю свою жизнь, и вм?ст? съ т?мъ вижу что эта моя единственно изв?стная и любимая мною жизнь есть[311 - Зач.: ничто, a в?ч мгновенiе] безсмысленный пузырь, выскочившiй откуда то и готовый всякую секунду лопнуть и безсл?дно уничтожиться, а жизнь вн? меня, не любимая, почти неизв?стная мн?, есть настоящая в?чная, разумная жизнь. Это странно и страшно, но это такъ. Отъ этаго никуда не уйдешь, п. ч. это очевидно просто и несомн?нно. И всякiй знаетъ это, а если не знаетъ, то не можетъ усомниться, какъ скоро узнаетъ. Я буду въ земл? черви, кости, а все будетъ жить. То, что для меня важн?е всего, то погибнетъ, а что для меня не важно, то останется. «И пусть у гробового входа младая жизнь и т. д.» И безъ стиховъ это вс? знаютъ. И въ этомъ намъ представляется страшное противор?чiе. Зач?мъ то, что важно и дорого то погибаетъ, и зач?мъ то, что не важно, не дорого то останется? Но противор?чiе ли это? В?дь это уд?лъ вс?хъ[312 - Зач.: разумныхъ,] людей, одаренныхъ разумомъ. Можетъ ли быть противор?чiемъ то, что есть общiй уд?лъ и потому законъ жизни вс?хъ разумныхъ существъ. В?дь если такъ, то для сознающаго зерна, положившаго свое сознанiе въ оболочку, было бы противор?чiемъ то, что оно сгниваетъ, пуская ростокъ? Въ самомъ д?л? въ чемъ противор?чiе? Жилъ я, жилъ для своей ЛИЧНОСТИ и не думалъ о томъ, зач?мъ и гд? я живу и какой будетъ конецъ (даже одно время старательно не думалъ объ этомъ). Зналъ я, правда,[313 - Зачеркнуто: посредствомъ разума,] что другiя существа живутъ, но что знанiе было очень неясное и не м?шало мн? жить. Я употреблялъ это знанiе только на то, чтобы пользоваться этими другими существами для себя, зналъ я тоже и то,[314 - Зач.: что мiръ весь не им?етъ никакого смысла, но это меня не безпокоило. Зналъ я и то.] что я умру, и отъ меня и моихъ д?лъ ничего не останется, но объ этомъ я старался не думать и жилъ.[315 - Зач.: Я жилъ не дово Во мн? явилась способность разума, явилась не такъ, что она стала не стала орудiемъ моей] Но по м?р? того, какъ я жилъ, сила разума увеличивалась во мн? и, постоянно увеличиваясь, сливалась съ моей личностью, съ моимъ я. Сила разума не явилась во мн?, какъ что-нибудь особенное, вн?шнее, какъ знанiе или искусство, которое я прiобр?лъ и которое лежитъ во мн?, пока мн? его ненужно, и не заявляетъ никакихъ правъ, а явилась во мн? эта способность разума не какъ часть меня самаго, а какъ самъ я. Сд?лалось во мн? соединенiе въ одно моей животной личности и моего разума. И вотъ д?ятельность этаго разума, которая сначала не доходила до конца своихъ выводовъ, а которая служила мн? какъ орудiе для достиженiя ц?лей моей животной личности,[316 - Зач.: но разумъ выросталъ, доходилъ, шелъ дальше и дальше и наконецъ] подъ конецъ заявило свои права и привела меня къ сознанiю того, что мое я, моя личность не важна, а есть преходящее ничто, а важное, в?чное существованiе есть жизнь вн? меня. И вотъ явилось то, что мн?[317 - Зач.: показалось] представляется противор?чiемъ. Но противор?чiе[318 - Зач.: собственно н?тъ никакого. Если] ли это? В?дь разумъ не какая нибудь сила вн? меня, которая требуетъ отъ меня чего то противнаго моему существу. Мой разумъ есть такое же я, какъ и моя личная жизнь. Если бы разумъ былъ вн? меня, то очевидно что сила одна, требующая отъ меня служенiя личной жизни, а другая, требующая отрицанiя ея, составили бы противор?чiе. Но разумъ во мн?, онъ отъ самаго дня моего рожденiя выросталъ во мн?. Онъ тотъ же я. И потому противор?чiя н?тъ. Требованiя разума не противор?чiя, а только новыя требованiя усложнившейся жизни, какъ наприм?ръ и новыя требованiя половыя, зарождающiяся на томъ же челов?к?. Новыя требованiя представляются противор?чiемъ только тогда, когда задерживается ихъ удовлетворенiе. Пока я живу, какъ жилъ ребенкомъ, безъ требованiй разума, не видя безсмысленности и тщеты личной жизни, я живу спокойно, какъ живетъ всякое животное, и противор?чiя н?тъ; если же разумъ, составляющiй мое я показалъ мн?, что д?йствительная жизнь не въ моей личности, a вн? меня, то я неизб?жно покоряюсь вел?нiю разума, переношу свою жизнь вн? себя и тоже спокоенъ и противор?чiя н?тъ. Есть[319 - Зачеркнуто: мука] только перiодъ внутренняго переворота жизни, есть вступленiе въ новую форму жизни.[320 - Зач.: муки рожденiя къ новой форм? жизни, но противор?чiя н?тъ и не можетъ быть.] И этотъ внутреннiй переворотъ представляется намъ противор?чiемъ. Противор?чiе кажется намъ только тогда, когда происходитъ процессъ рожденiя, челов?къ не можетъ не разстаться съ той прежней формой жизни личной, которая им?ла значенiе въ свое время, въ д?тств?, въ юности, когда росла и образовывалась личность, но которая стала стжившей, когда выросли требованiя разума. Если мы въ предстоящемъ разр?шенiи противор?чiя не отдаемся требованiямъ разума, не подчиняемъ ему требованiя личной жизни,[321 - Зач.: то мы только задерживаемъ неизбежное.] это значитъ, что не совершилось еще перем?щенiе нашего сознанiя. Но перем?щенiе это неизб?жно должно совершиться, п. ч. таковъ законъ жизни. В?дь это все равно что, если бы оболочка зерна тогда, когда зерно разбило ее, хот?ла утверждать свою жизнь. Жизнь оболочки кончилась именно п., ч. началась жизнь ростка. Точно также неизб?жно кончилась жизнь личная, какъ скоро началась жизнь разумная. То, что мы называли противор?чiемъ, и т? страданiя, которыя вытекаютъ изъ него, все это только муки рожденiя къ новой жизни. Нельзя противиться неизб?жному уничтоженiю личной жизни разумнымъ сознанiемъ и нельзя не отдаться этому разумному сознанiю, которое уничтожаетъ противор?чiя и связанныя съ нимъ страданiя, п. ч. оно неизб?жно, какъ паденiе т?ла,[322 - Зач.: Какъ всякое исполненiе закона,] какъ вылупленiе зародыша, какъ рожденiе готоваго плода. Не рожденный не знаетъ того, ч?мъ онъ страдаетъ, рожденный узнаетъ свою свободу. Только рожденный разумно познаетъ то, отъ чего онъ спасся своимъ рожденiемъ и познаетъ благо рожденiя. И[323 - С этого места до конца стр. 587 на поле проведена вертикальная черта и написано: «несущественно».] рожденiе это также неизб?жно, какъ плотское рожденiе для челов?ка, дожившаго до перiода кажущагося внутренняго. противор?чiя. Въ самомъ д?л? въ чемъ тотъ вопросъ, который представляется челов?ку, дожившему до перiода кажущагося противор?чiя. 1) Я живу для своего наслажденiя. Все живетъ для того же. Всякое мое наслажденiе нарушаетъ наслаждеиiе другихъ. Я долженъ в?чно бороться, и если даже усп?шно буду в?чно бороться, я не могу не понять того, что вс? эти борящiяся за Свое наслажденiе существа непрем?нно измучаютъ, изтерзаютъ и подъ конецъ все таки задавятъ меня. И страданiя, и страхъ. Дурно. 2) Смыслъ жизни для меня мое благо, которое я вижу въ удовлетворенiи потребностей; мiръ же живой весь составленъ изъ такихъ же существъ, которые вс? ищутъ удовлетворенiя своихъ потребностей и[324 - Зачеркнуто: вс?, потребности,] удовлетворенiя потребностей однихъ въ ущербъ другимъ. Весъ мiръ есть огромная безсмыслица, а разумъ мой требуетъ смысла. Еще хуже. И 3) самое ужасное, включающее въ себя все предшествующее: весь смыслъ моей жизни моя жизнь, и каждымъ движенiемъ, каждымъ дыханiемъ я уничтожаю эту жизнь и иду къ погибели всего, и ото всего, что я д?лаю, и отъ меня ничего не останется. Разумъ мой требуетъ смысла въ каждомъ моемъ поступк?, а вея жизнь моя, весь рядъ моихъ поступковъ есть явная безсмыслица. Это хуже всего. И все это я не могу не вид?ть и долженъ жить. Я моей личной жизни требуетъ д?ятельности, а разумъ мой, составляющiй тоже мое я, показываетъ мн?, что, что бы я ни д?лалъ, все это глупо и безсмысленно. Что же мн? д?лать? Жить по прежнему, какъ я жилъ въ д?тств?, не думая – нельзя. Можно не двигаться, не ?сть, не спать, не дышать даже, но не думать нельзя. Думаешь, и разумъ уничтожаетъ смыслъ каждаго шага личной жизни. Попробовать спрятать этотъ св?тъ, забывать то, что показываетъ разумъ – это можно, особенно если живешь въ сред? такихъ же людей, выработавшихъ сложные апараты всякаго рода разс?янiя для того, чтобы не думать. Но разумъ, какъ спрятанный огонь, беретъ свое и является въ вид? сов?сти, отравляющей всякiй шагъ жизни. Для челов?ка, желающаго избавиться отъ страданiй вызванныхъ этимъ противор?чiемъ, остается одно, или убить себя или отдаться той жизни,[325 - Зач.: вн? разумной,] вн? своей личности, къ которой призываетъ разумъ. Похоронить свою личную жизнь, поблагодаривъ ее за все, что она дала, а она дала, выростила разумъ, и перенести —не перенести, это нев?рное выраженiе, потому что включаетъ понятiе произвола, а тутъ н?тъ произвола – не перенести, а отдаться той одной жизни, которая одна остается посл? увяданiя, засыханiя, уничтоженiя личной жизни. Это страшно, не привычно, чудно сначала, какъ чудно ребенку рождаться, но д?лать нечего. Нельзя не отдаться ей, потому что, не отдаваясь ей, только увеличиваешь страданiя раздвоившейся жизни всл?дствiе внутренняго противор?чiя жизни, и она одна разр?шаетъ т? мучительныя противор?чiя, которыя отравляютъ личную жизнь. Личная жизнь борьба, жизнь разумная есть единенiе. Личная жизнь есть несогласiе, противленiе жизни мiра, жизнь разумная вся въ согласiи съ жизнью мiра. Жизнь личная уничтожается смертью личности. Для жизни разумной н?тъ смерти, потому что н?тъ личности. Н?тъ смерти потому, что челов?къ переноситъ свою жизнь въ служенiе в?чному закону мiра и потому ц?ль его жизни становится не жизнь, но служенiе. Онъ умираетъ плотски на служенiе и не знаетъ смерти. Но это невозможно, скажутъ т?, которые находятся въ процесс? зарожденiя противор?чiя личной жизни съ разумной. Напротивъ, скажу я, невозможно обратное, невозможно разумному существу не жить вн? себя,[326 - Зачеркнуто: Когда,] потому что таковъ законъ жизни. И ему сл?довали и всегда не могутъ не сл?довать люди. Вс? люди для того чтобы жить, д?йствовать ставятъ себ? ц?ли вн? себя,[327 - Зач.: имущество,] – семья, имущество, отечество, искуство, наука, – самыя странныя увлеченiя вн? себя, собиранiе изв?стныхъ кнпгъ, птицъ, тарелокъ[328 - Зач.: усовершенствованiе себя въ искуств? кидать мячи, играть на скрипк?,] – что-нибудь но только д?ятельность, направленная къ ц?ли вн? себя. Такъ жили и всегда живутъ люди, подтверждая этотъ законъ. Но и эта д?ятельность вн? себя перестаетъ удовлетворять людей какъ скоро ихъ разумъ станетъ выше той ц?ли которую они пресл?дуютъ, обсудивъ ее. Собирать........ Зач?мъ? Набрать милiонъ? Зач?мъ, когда ты умрешь. Освободить отечество? Зач?мъ, когда ты умрешь и твое отечество изчезнетъ изъ памяти людей какъ какая нибудь Ниневiя? Такая д?ятельность[329 - С этого места конец, написанный на особых листах.] людей вн? своей личной жизни[330 - Зач.: к достиженiю опред?ленныхъ мiрскихъ ц?лей только на время,] доказываетъ невозможность для челов?ка жить для личныхъ ц?лей, но[331 - Зач.: не устраняетъ пр[отивор?чiя],] и эта д?ятельность только[332 - Зач.: заслоняетъ,] скрываетъ на время противор?чiе, но не устраняетъ его. Бисмаркъ, собравъ Германiю и повел?вая Европой, точно также какъ и его поваръ, приготовившiй об?дъ, к[оторый] съ?дятъ черезъ часъ, если они[333 - Зач.: не отдались, тре[бованiямъ] кот.,] не отреклись вполн? отъ личной жизни чувствуетъ неразр?шимое противор?чiе[334 - Зач.: стремленiя къ личному благу,]борьбы со вс?хъ сторонъ, направленной противъ него и им?ющей точно такое же основанiе, какъ и его д?ло, тоже противор?чiе безсмыслицы всего совершающегося въ мiр? съ требованiями его разума, и точно тоже основное противор?чiе смерти и личности и всего его д?ла, долженствующ[ее] обратить въ ничто его самого и вс? труды его жизни. Всякое д?ло, подлежащее уничтоженiю, всякое д?ло, могущее быть обсуженнымъ разумомъ, не разр?шаетъ противор?чiе. Разр?шить его можетъ только такая ц?ль, которая не подлежитъ обсужденiю разума. И такая ц?ль есть одна – удовлетворенiе самому разуму, требованiямъ разума,[335 - Зач.: природы] точно также, съ той же исключительностью, съ которой я прежде удовлетворялъ требованiя[336 - Зач.: животной] личности. Удовлетворенiе же требованiямъ разумной природы[337 - Зачеркнуто: есть сама д?ятельность разума,] для челов?ка, живущаго плотской жизнью, есть уже не ц?ль, но исполненiе требованiй разума, служенiе разуму. Только одна эта д?ятельность устраняетъ противор?чiе и выводить челов?ка изъ раздвоенiя къ единству, изъ страданiй къ благу, изъ смерти къ жизни, исполненiю воли Бога. Но какже служить разуму, ц?ль д?ятельности котораго неизв?стна? Ц?ль его д?ятельности неизв?стна и не можетъ быть изв?стна, п[отому] ч[то] если бы мы знали ее, мы бы стали выше, разумомъ обсудили ц?ль разума, и д?ятельность разума по существу своему разумъ только осв?щаетъ.) Челов?къ, живущiй для личныхъ ц?лей, борется съ существами, живущими также, какъ и онъ, для личныхъ ц?лей, и всл?дствiи того боится, страдаетъ и гибнетъ[338 - Зач.: всл?дствiи борьбы съ существами, живущими также какъ и онъ для личныхъ ц?лей. Разумно] въ этой борьб?. Челов?къ,[339 - Зач.: поставившiй] положившiй жизнь въ[340 - Зач.: разумной д?ятрльности] служенiи разуму,[341 - Зач.: не борется, но отдаетъ свою жерт, видя] видитъ неразумный законъ борьбы и противод?йствуя ему, [342 - Зач.: отдается,] не борется, но впередъ уступаетъ свою личность, кто хочетъ прiобр?сть жизнь, тотъ погубитъ ее, и наоборотъ, и потому не боится не страдаетъ и не гибнетъ въ борьб?. Не гибнетъ, потому что[343 - Зач.: лич[ная],] жизнь его въ разумной д?ятельности, разумная же д?ятельность не только не нарушается, но усиливается страданiями и смертью. Челов?къ служащiй личнымъ ц?лямъ видитъ въ мiр? борящихся и гибнущихъ существъ, огромное собранiе безсмысленнаго зла и противор?чiй; челов?къ,[344 - Зач.: отдавшiйся] положившiй свою жизнь служенiю разуму, видитъ въ жизни неуклонное, неперестающее торжество разума надъ борьбою плоти. Челов?къ, живущiй для личныхъ ц?лей, боится смерти и ненавидитъ ее. Для челов?ка, служащаго разуму, н?тъ смерти. Жизнь его перенесена въ в?чную д?ятельность разума, не перестававшаго съ начала мiра переработывать мiръ, и онъ служитъ ему т?мъ орудiемъ своей личной жизни, которая дана ему теперь. Смерть для него ни что иное, какъ[345 - Зач.: перем?на,] освобожденiе его отъ того орудiя, которое дано было ему въ руки теперь для работы. И тутъ ничего ни непрiятнаго, ни страшнаго, потому что[346 - Зач.: если онъ живетъ разумно, то интересъ его въ разумной только] страхъ, сожал?нiе о своей личности только настолько великъ, насколько великъ недостатокъ разумности.[347 - Зач.: Я скажу еще такъ] Но что такое этотъ разумъ, которому надо служить? – спросите вы. Челов?ку дана высшая сила, свойство, властвующее надъ вс?мъ остальнымъ – эту силу, свойство мы называемъ разумъ. И вы спрашиваете, какъ его опред?лить что онъ такое? Да ч?мъ же мн? опред?лять его? Разумомъ? Я сознаю разумъ, и вы тоже, но опред?лять его не могу. Это пусть д?лаютъ т[акъ] наз[ываемые] философы, маратели бумаги.[348 - К этому месту на особом лоскутке без точного указания места вставки Толстым вписан следующий текст: Что же такое разумъ? Разумъ это тотъ законъ, по которому должны жить неизб?жно разумные существа. И потому то и вложенный съ особенной ясностью сознанiя въ т? существа, которыя должны подчиняться ему. Этотъ тотъ же законъ, какъ и законы жизни всякаго живого существа. Но отчего же не вс? повинуются разуму? Отчего не вс? с?мена прорастаютъ, не вс? зр?ютъ, цв?тутъ?] Въ Евангелiи (всякiй день удивляюсь точности, ясности выраженiй Евангельскихъ) сказано: Начало основа всего логосъ и т. д. Опред?лять то, что не опред?ляет[ся], нельзя, не потерявъ разсудка. «Такъ всякiй, какъ хочетъ, понимаетъ разумъ». Н?тъ, если мы общаемся, то мы общаемся разумомъ, принимая впередъ его законы, в?чные, обязательные для насъ обоихъ. Опред?лять его нельзя, нельзя указывать ц?ль его д?ятельности. Но можно и нельзя не вид?ть его направленiя – путь. (Опять удивительная точность и ясность Евангелiя). Можно знать его путь,[349 - Зачеркнуто: т. е. во или вол? Бога] т. е. все то, что не разумно, вс? т? пути, которыхъ безчисленное количество и которые[350 - Зач.: ведутъ ихъ въ] ложны и отрицанiе которыхъ указываетъ единый узкiй путь, т. е. линiю, направленiе. И съ т?хъ поръ какъ существуютъ люди, они искали этотъ путь и ближе и ближе, точн?е и точн?е опред?ляли его. Его опред?ляли и Конфуцiй, и Лаодзи, и Будда, и посл?днiй опред?лилъ Христосъ съ такою точностью, съ такимъ приближенiемъ (математически говоря), дальше котораго не пошли въ 1880 л?тъ. Что же такое жизнь? И что такое смерть? Жизнь, одна жизнь, которую я знаю и изъ которой заключаю о всякой другой жизни —челов?ка, животнаго, инфузорiи, кл?точки есть подчиненiе вс?хъ, происходящихъ во мн? процессовъ,[351 - Зач.: и органи[змовъ] жизни] животныхъ (зоологическихъ) и[352 - Зач.: химичес[кихъ]] механическихъ, химическихъ, физическихъ моей разумной д?ятельности. Жизнь есть служенiе моего организма, со вс?ми происходящими въ немъ процессами химическими, физическими, механическими, разуму. Другой жизни челов?ка никто не знаетъ и если называетъ состоянiе, въ которомъ челов?къ не подчиняется д?яте[льности] разума, тоже жизнью, то необходимо разд?лить оба выраженiя. Я называю жизнью служенiе разуму (И не я такъ называю, а опять съ своей единственной въ области слова точностью это называетъ жизнью Христосъ).[353 - Зачеркнуто: Я потому называю жизнью служенiе разуму, что такое опред?ленiе одно объясняетъ. а не путаетъ. Челов?къ спящiй, сумашедшiй, больной, въ припадк? страсти не живой это] Основное понятiе жизни, изъ котораго вытекаетъ опред?ленiе всякой жизни, есть[354 - Зач.: разумное,] подчиненiе организма разумной д?ятельности. И потому также неправильно называть живымъ челов?ка того, въ которомъ прекратились процессы разумной д?ятельности и д?йствуютъ одни законы организма, какъ несправедливо называть живымъ животное, въ которомъ процессы химическiе,[355 - Зач.: фи[зические]] механическiе не подчинены законамъ организмовъ, т. е. что животное не можетъ ?сть, пить, двигаться, совокупляться по требованiямъ[356 - Зач.: органическимъ] законовъ организма, а[357 - Зач.: сл?по] подчиняется однимъ законамъ низшимъ. Разумная д?ятельность даетъ намъ[358 - Зач.: основное понятiе о] сознанiе жизни.[359 - Зач.: и,] Это сознанiе жизни связано съ процессами зоологическими, зоологическiе же связаны съ химическими и физическими. – Сознанiе это по существу своему совершенно отлично отъ[360 - Зач.: созна[нiя],] процессовъ зоологическихъ и хим[ическихъ],[361 - Дальше зач.: Свойство его есть желанiе жизни безпред?льной и в?чной. И требованiе это вполн? удовлетворяется разумной деятельностью, служенiемъ разуму] которые мы наблюдаемъ въ себ? и въ другихъ. И удивительное д?ло! Т? процессы, которые мы не сознаемъ орг[аническими] и хим[ическими] и которые мы назвали жизнью только по аналогiи съ нашимъ сознанiемъ, ихъ то обыкновенно (особенно въ наше, время) и называютъ по преимуществу жизнью и изъ нихъ хотятъ[362 - Зач.: доказы[вать]] вывести наше сознанiе жизни, которое прежде всего дано и которое мы знаемъ за одно несомн?нное, если что-нибудь знаемъ. Изъ этаго грубаго и см?шного (когда его разберешь), но всегда существовавшаго заблужденiя, теперь пропов?дуемаго книжниками, вытекаютъ вс? ложные взгляды на жизнь и страхъ смертью. Я хочу узнать жизнь, какъ я ее сознаю въ себ? (совершенно исключительно, какъ я ничего другого не знаю), и для этаго я наблюдаю то, что мн? совершенно чуждо, то, что не им?етъ главнаго свойства моей жизни – сознанiя разума, а только им?етъ такое далекое подобiе съ моей жизнью, что я только по очень неточной аналогiи могу назвать и то жизнью. И изъ этихъ наблюденiй я хочу опред?лить законы своей сложной, одаренной совс?мъ чуждымъ[363 - Зач.: новой, ф[ормой],] той жизни факторомъ – разумомъ. Очевидно, что изъ такихъ попытокъ ничего выдти не можетъ. A в?дь это самое д?лается. Мы разумныя существа живые люди. Люди им?ютъ общiя свойства съ животными и подчиняются одни закону жизни животныхъ. Животные же подчиняются законамъ бiологическимъ, физическимъ, химическимъ, которые тоже мож[но назвать] явленiями жизни. И вотъ чтобы понять явленiя жизни разумной, я и буду изучать химiю. Я положимъ, заинтересованъ жизнью[364 - Зачеркнуто: писателей,] генералъ-адъ[ютантовъ] и самъ[365 - Зач.: писатель,] ген[ералъ] адъ[ютантъ] и хочу понять эту жизнь. И вотъ для этаго я д?лаю такое заключенiе. Вс? Генералъ адъютанты военные. Вс? военные – люди, и стану изучать людей, чтобы понять жизнь Генералъ адъютантовъ.[366 - Зач.: силы,] Есть явленiя химическiя, физическiя,[367 - Зач.: силы] есть явленiя органическiя. Мы ихъ видимъ, наблюдаемъ и въ себ? и въ другихъ, но есть еще[368 - Зач.: силы сознанiя и] явленiя разума. Эти мы не только наблюдали, но знаемъ въ себ?. Изъ нихъ то мы и сознаемъ жизнь и, если мы изучаемъ жизнь, то тутъ ее и надо изучать, и дальше ходить некуда, п[отому] ч[то] ни разума, ни сознанья мы нигд? не найдемъ. И вотъ жизнь, какъ мы ее точно знаемъ, есть д?ятельность разумная. Разумная же д?ятельность есть только служенiе разуму. То что мы называемъ жизнью въ бiологическихъ, физическихъ, химическихъ явленiяхъ есть служенiе организма. Жизнь же организмовъ есть служенiе разумной д?ятельности. И какъ явленiя химическiя, физическiя подчиняютъ, видоизм?няютъ д?ятельность организма, такъ явленiя жизни организма подчиняются д?ятельности разума. И какъ есть законы сохраненiя силъ и матерiи, какъ есть законъ непрерывности организмовъ, которые не умираютъ, а живутъ в?чно, такъ точно есть законъ непрерывной разумной жизни, которая живетъ в?чно. Когда организмъ правильно перерабатываетъ вещества, входящiя въ его составъ по законамъ низшимъ, такъ онъ какъ организмъ не умираетъ. И такъ точно р[азумная] д[?ятельность], какъ скоро она правильно перерабатываетъ организмы, входящiе въ ея составъ по законамъ орган[ической жизни], такъ она не умираетъ, а живетъ преемственно в?чно. Умираетъ только организмъ, какъ въ организм? вымираютъ его составныя части.[369 - Зач.: Челов?къ служащiй полагающiй свою жизнь въ служенiи разуму не] * № 3.[370 - Набросок-план, сделанный в неизвестном этапе работы над «О жизни» (См. Описание, рукопись № 374).] 1) См?шенiе личнаго сознанiя съ разумнымъ. 2) Подчиненiе закону разума. 3) Требованiе разума. 4) Отреченiе отъ личности. 5) Возможно ли?[371 - Зачеркнуто: это] Пороки, а не требованiя личности. 6) Только при признанiи жизни вн? личности возможна жизнь. 7) И это кажется невозможно. Любовь. * № 4.[372 - Набросок-план к части текста «О жизни» во 2-й редакции (см. Описание, рукопись № 38).] Какъ начинаетъ ребенокъ – игрушки, ученье, деньги, женщины, жена, д?ти, почотъ. Даже Бисмаркъ, и все таки вопросъ. Разрушенiе сознанiя. Раздвоенiе. Разр?шенiя раздвоенiя. Р?шенiя Христа: жизнь – любовь. Разсужденiе это самое и говорить. * № 5.[373 - Конспект-оглавление к книге «О жизни» в IV редакции (см. Описание, рукопись № 125).] Оглавленiе. 1. Ходячее представленiе о жизни вн? религiознаго опред?ленiя. 2. Представленiе о томъ, что жизнь есть то, что д?лается въ моемъ т?л? – нев?рно, п[отому] ч[то] непонятно, что я называю моимъ т?ломъ. 3. Предположенiе души и сознательной и безсознательной не объясняетъ того, почему я называю мое т?ло моимъ. 4. [374 - Зач.: совнанiе есть иллювiя и жизнь есть в?чный круговоротъ безконечной матерiи, и тогда уничтожается всякое представленiе о жизни.] <Остается одно> Предположенiе о томъ, что жизнь есть то, чего я желаю. 5. Ходячее представленiе о жизни несостоятельно. Религiозныя опред?ленiя, кот[орыми]жилоиживетъчелов?чество, вс? одинаково понимаютъ жизнь какъ разумное благо, но не таковъ взглядъ ученыхъ и толпы. 6. Суета жизни, толкотня у двери жизни принимается за жизнь, и эта толкотня лишаетъ челов?ка возможности опомниться. 7. Ученiе и прим?ръ окружающей жизни подавляютъ въ челов?к? понятiе истинной жизни подавляютъ въ челов?к? понятiе истинной жизни, но требованiе разума въ жизни неискоренимо.[375 - Такое ошибочное удвоение в рукописи.] 8. Челов?къ говорить себ?: я живу одинъ для своего блага. А блага жизни мн? быть не можетъ. Это безумно. 9. Попытка спастись отъ этого вн?шними ц?лями безусп?шна. 10. Теорiи долга, представляемые челов?ку отъ безсмысленности и б?дственности эгоизма, не спасаютъ его. 11. Разумъ составляетъ такую же часть, какъ и личность, и разумъ отравляютъ въ челов?к?. Раздвоенiе. 12. Раздвоенiе есть неестественное положенiе, ложное употребленiе разума. Единство возстановляется при признанiи собою, однаго разумнаго я. 13. См?шенiе личнаго сознанiя съ разумнымъ. Разр?шенiе противор?чiя <разумомъ любовью. 14. Отреченiе отъ личности>. 14. Подчиненiе закону разума. 15. Требованiя этаго закона. 16. Отреченiе отъ личности законъ. 17. Кажущаяся невозможность отреченiя происходитъ отъ раздутыхъ разумомъ потребностей въ похоти, отъ пороковъ. 18. Только при отреченiи отъ личности <всегда> возможна жизнь и такою признавалась челов?чествомъ. 19. Но при отреченiи н?тъ жизни. Н?тъ силы противод?йствующей отреченiю. 20. Сила открыта Христомъ – любовь. * № 6.[376 - Конспект к первым главам книги «О жизни» в V редакции (см. Описание, рукопись № 215).] Глава 1. О томъ, какъ прежде всего жизнь понимае[тся] челов?комъ. Глава 2. Внутреннее противор?чiе жизни давно сознано лучшими людьми, но всегда были люди, не признающiе этаго противор?чiя. И теперь такъ называемая наука утверждаетъ, что и н?тъ противор?чiя. Глава 3. Спорность несущественная, показывающая, что ложная наука ошибается, утверждая, что она изучаетъ жизнь вообще. Она изучаетъ только н?кот[орыя] явленiя жизни. Глава 4. Ложное понятiе о жизни, котораго держится наука, приводитъ ее къ самому неразумному и безнравственному ученiю, потворствующему требова[нiямъ] толпы. 5. Тысячел?тiя тому назадъ даны человечеству религiозныя опред?ленiя жизни, разр?шающiя ея внутреннее противор?чiе. Но ложная наука отводитъ людей отъ религiозныхъ р?шенiй и влечетъ ихъ къ дикости и мраку. 6. Отчаянно положенiе людей, выросшихъ и воспитанныхъ среди ложнаго ученiя мiра. * № 7.[377 - Конспект книги «О жизни» в ?-й редакции (см. Описание, рукопись № 247).] 1. Первое представление челов?ка и челов?чества о жизни состоитъ въ томъ, что жизнь есть стремленiе къ благу личности.[378 - Зачеркнуто: Признанiе другихъ существъ такими же существами, съ т?ми же личными стремленiями; ужасъ признанiя тщеты наслажденiй и] Но[379 - Зач.: посл?.] разумъ челов?ка не можетъ не вид?ть, что другiя существа им?ютъ такое же представленiе о жизни, и потому жизнь его есть борьба одного противъ вс?хъ. Кром? того челов?къ видитъ, что наслажденiя, къ которымъ онъ стремится, обманываютъ его и производятъ страданiе. Кром? того видитъ неизб?жность смерти. 2. Является внутреннее противор?чiе стремленiя личной жизни и разумнаго сознанiя. Противор?чiе это изв?стно съ древности, и существуютъ разр?шенiя его – религiозныя объясненiя жизни. Большинство же людей не видитъ потребности въ религiозныхъ опред?ленiяхъ, не видя противор?чiя жизни. Наука нашего времени д?лаетъ тоже. 3. Толпа см?ло утверждаетъ, что жизнь понятна только какъ то, что д?лается въ т?л? животнаго отъ рожденiя и до смерти[380 - Зач.: и ложная наука гов[оритъ],] и что[381 - Зач.: религiозное]познанiежизнии сознанiе ведетъ къ заблужденiямъ. Наука ложная говоритъ тоже. Настоящая наука, знающая свое д?ло, не говоритъ этаго; но ложная наука утверждаетъ, что[382 - Зач.: такъ какъ ложное благо недоступно челов?ку, то и н?тъ никакого, и опред?ленiе жизни въ сознанiи, какъ стремленiе къ благу, обманъ. А жизнь есть то, что мы видимъ.] жизнь можно познать изъ наблюденiй. Ложная наука не даетъ себ? отчета въ томъ, что наблюдать жизнь въ живыхъ существахъ можно только тогда, когда мы знаемъ жизнь въ себ?, какъ стремленiе къ благу, и потому наблюденiя, не затрогивая главнаго вопроса жизни, только путаютъ понятiе о ней. 4. Ложная наука, не им?я точнаго понятiя о жизни, наблюдая явленiя т?, которыя она называетъ живыми, теряетъ понятiе жизни и извращаетъ его – доходя до того, что не живое по своему опред?ленiю называетъ живымъ и въ немъ то отъискиваетъ основу жизни. – Челов?къ, поставивъ себ? ц?ль ложнаго блага вм?сто истиннаго, теряетъ в?ру въ то[тъ][383 - Зач.: благо стремленiе] смыслъ жизни, какъ стремленiе къ благу, и ищетъ объясненiя жизни везд?, но только не тамъ, гд? оно дано ему. Наука потворствуетъ толп?, показывая ея отраженiе вм?сто предмета, и представленiе о жизни челов?ческой сводится на степень животнаго и хуже – борьба существъ представляется закономъ. 5. Жизнь какъ жизнь личности есть зло и безсмыслица – это знаетъ всякiй челов?къ и знало челов?чество давно. И давно даны челов?честву религiозныя опред?ленiя жизни, при которыхъ жизнь не безсмыслица и не зло. Опред?ленiя эти даны и Конфуцiемъ, и Лаодзи иБра[ми]нами, и Буддой, и Исаiей, и Христомъ. Вс? по существу одни и т? же. Но толпа держится еще стараго представленiя о жизни личности, и книжники стараются доказать правильность этаго отсталаго взгляда и ненужность религiозныхъ опред?ленiй. Религiозныя опред?ленiя называютъ суев?рiями именно п., ч. религiозныя опред?ленiя были такъ важны, что переворачивали жизнь массъ. Признакъ нев?жества нашего времени – незнанiе ученiй религiй, которыми живетъ челов?чество. Книжники одни, признавая б?дственность этаго, об?щаютъ будущую жизнь, другiе об?щаютъ зд?сь такъ устроить людей, что порознь они хоть и злы и неразумны, вм?ст? ихъ жизнь будетъ доброй и разумной. 6. Люди обмануты прежде обманувши[ми] ся людьми. И б?дный и богатый воспитываются въ ученiи о томъ, что жизнь есть только въ благ? личнаго существованiя. Доживъ до возмужалости, люди сомн?ваются въ справедливости такого пониманiя жизни и спрашиваютъ. И тутъ имъ предлагаютъ ученiе о долг? и будущей жизни. Челов?къ сомн?вается, ищетъ объясненiй, но объясненiй н?тъ. На спрашивающаго нападаютъ со злобой и силой заставляютъ его подчиняться тому, чему не в?рятъ люди, но хотятъ, чтобы в?рили другiе. И челов?къ покоряется и кончаетъ существованiе у дверей жизни, не встушивъ даже на порогъ ея. 7. Но наступило время и наступаетъ, когда голосъ разума слышится людямъ, и они не могутъ удовлетвориться представленiемъ о жизни, какъ о личномъ существованiи, и объясненiе того долга, который предписываютъ н?которые люди. Это возможно только, когда существованiе людей поглощено борьбой съ природой и н?тъ общенiя между людьми разныхъ в?ръ. Но теперь есть и излишекъ для средствъ существованiя и есть общенiя. Тотъ старый обманъ о томъ, [что] челов?къ не долженъ в?рить своему разуму, невозможенъ теперь: какъ только челов?къ знаетъ людей, испов?дующихъ другую в?ру, ч?мъ онъ, ему неизб?жно приб?гнуть къ суду разума. Голосъ разума нельзя заглушить теперь. 8. Противор?чiе жизни теперь чувствуется всякимъ мыслящимъ челов?комъ. Обыкновенно челов?къ, познавъ это противор?чiе, не в?ритъ себ? и хочетъ спастись прошедшимъ и вн?шнимъ наблюденiемъ жизни и выставленiемъ себ? бол?е отдаленныхъ д?лей; но это не помогаетъ, ч?мъ бы ни задался челов?къ, онъ видитъ въ конц? отъ себя свое гибнущее безсмысленно я. Разумъ отравляетъ челов?ку жизнь, и челов?къ начинаетъ бороться съ разумомъ, желая заглушить и даже убить. Но убить въ жизни нельзя. Оказывается, что разумъ,[384 - Зачеркнуто: самая] свойственная челов?ку способность, дающая ему сначала благо, подъ конецъ губитъ его жизнь. Что это значить? 9. В наше время каждый мыслящiй челов?къ сознаетъ въ себ? два я, отрицающiе одинъ другаго. Сознанiе безсмысленности личной жизни проявляется понемногу[385 - Зач.: Въ челов?к? выростаетъ разумное сознанiе, догоняетъ сознанiе личности и переростаетъ его. И вотъ, когда оно перерастаетъ, сознанiе личности и заявляетъ требованiя, кажущiяся противоположными личности.] (л. 3) и, наконецъ, челов?къ видитъ, что жить надо и жить не зач?мъ. Является противор?чiе въ жизни, и челов?ку кажется, что[386 - Зач.: онъ раздвоивается] жизнь его останавливается. Кажется противор?чiе, но его н?тъ. Это противор?чiе есть только д?йствiе двухъ[387 - Зач.: противуполо[жныхъ]] силъ, изъ которыхъ. и слагается жизнь.[388 - После этого сначала была вписана на новой строке цыфра 10, потом зачеркнута и вписан дальнейший текст.] Жизнь не останавливается, но только начинается, такъ какъ изъ этихъ двухъ силъ личнаго и разумнаго сознанiя и слагается[389 - Зач.: жиз[нь]] д?ятельность жизни челов?ческой. <10>[390 - Цыфра 10 вписана и зачеркнута.] Если челов?къ сознаетъ себя и животнымъ и разумнымъ, то онъ не можетъ уже не признать своей жизни въ разумномъ сознанiи, обнимающемъ жизнь личностей, а долженъ признать требования разумнаго сознанiя, и тогда и не будетъ противор?чiя.[391 - Зач.: Происходить]] Подобное этому совершается въ рост? животной личности при появленiи новыхъ требованiй, какъ требованiя половыя.[392 - Зач.: Неизб?ж[но]] Происходить противор?чiе, разр?шающее удовлетворенiе своихъ требованiй. Тоже и съ высшими требованiями разумнаго сознанiя. Различiе только въ томъ, что удовлетворенiе высшихъ требованiй животнаго – видно, удовлетворенiе же требованiй разума не видно намъ.[393 - Зачеркнуто: Тоже что] Съ зерномъ разложенiе его – признакъ жизни. Тоже и въ животной личности, отрицанiе ея блага есть признакъ начала того, что есть челов?ческая жизнь. 10.[394 - Цыфра 10 исправлена из 11.] Противор?чiе только кажется челов?ку, извращенному ложнымъ ученiемъ мiра. Состоянiе раздвоенiя, испытываемое челов?комъ, подобно тому, что испытываетъ челов?къ, перекрученными пальцами катающiй шарикъ и чувствующiй ихъ два. Челов?къ перекрутилъ разумъ и животную личность, которая не есть жизнь, призналъ за жизнь, и ихъ стало дв?. Но жизнь одна въ разумномъ сознанiи. Челов?къ не можетъ не признать этого, п. ч. разумное сознанiе включаетъ личное, но не на оборотъ. Признанiе разумомъ своей личности жизнью есть заблужденiе, подобное тому, въ которое впало бы животное, признавъ закономъ своей жизни одну тяжесть. Оно бы чувствовало противор?чiе до т?хъ поръ, пока не познало бы, что тяжесть есть одинъ изъ низшихъ законовъ, долженствующихъ служить ей для достиженiя ея ц?лей. Тоже и съ челов?комъ. Стоитъ ему признать свою жизнь въ разум[номъ] сознанiи, и уничтожается кажущееся противор?чiе. 12. Люди заблудшiе[395 - Зач.: признаютъ] в?рятъ, что сознанiе призракъ, и потому они не могутъ признать въ немъ жизнь. Для того, чтобы они могли понять жизнь, имъ надо прежде всего освободиться отъ своего суев?рiя. Освободившись же отъ своего суев?рiя, они не могутъ[396 - Вписано на поле вместо зачеркнутого начала: Разумное сознанiе зключаетъ въ себ? животное сознанiе и челов?къ не можетъ,] не уб?диться въ[397 - Зач.: этомъ самъ спроситъ себя] томъ, что разумное сознанiе включаетъ въ себя животное. Пусть спроситъ себя каждый: 1) удовлетворенiе требованiй какого изъ двухъ сознанiй важн?е для него, 2) какое въ д?йствительности[398 - Зач.: властвуетъ] управляетъ одно[399 - Зач.: надъ] другимъ и 3) въ какомъ изъ двухъ вс? люди сознаютъ жизнь свою и другихъ людей. 1) При неудовлетворенiи разумнаго сознанiя[400 - Зач.: никакiя] наслажденiя животнаго теряютъ свою прелесть, при неудовлетворенiи животнаго же благо разумнаго сознанiя увеличивается.[401 - Зач.: Челов?къ] 2) Разумное сознанiе можетъ вел?ть животному страдать и даже убить себя. Животное же не можетъ ни на мгновенiе прекратить д?ятельность разумнаго. 3) Утверждаемъ[402 - Зачеркнуто: Признаемъ] мы жизнь и въ себ? и въ другихъ только по признаку свободы выбора поступковъ: животное мы не можемъ себ? представить иначе, какъ подлежащимъ закону необходимости, разумное сознанiе не можемъ себ? представить иначе, какъ подлежащимъ только своему закону разуму, т. е. свободнымъ. 13. Что такое разумъ? Знаемъ ли мы разумъ? Разумъ есть начало и основа всего. Все, что мы знаемъ, мы знаемъ только, п[отому] ч[то] знаемъ разумъ, и знаемъ, что вс? знаемъ его одинаково, что онъ есть то, что соединяетъ насъ вс?хъ во едино. Разумъ есть законъ, который мы должны исполнять [въ] нашей жизни, какъ законъ жизни дерева есть тотъ законъ, который исполняетъ дерево. Законъ разума одинъ во всемъ. Только во вн?шнемъ мiр? онъ совершается безъ нашего участiя, въ насъ же подчиненъ этому закону нашей личности, есть[403 - Зач.: зак[онъ]] д?ло нашей жизни. Заблужденiе наше состоитъ въ томъ, что мы совершаемъ безъ нашего участiя законъ подчиненiя разума въ нашемъ животномъ, принимали за тотъ законъ, въ подчиненiи которому состоитъ наша рабья жизнь. 14. Съ древнихъ временъ людямъ казалось, что изучать тотъ видимый законъ, по которому совершается существованiе челов?ка, значить изучать жизнь, и на этомъ заблужденiи основывалась и теперь основывается ложная наука. Люди изучаютъ историческое вн?шнее существованiе людей и законы, которымъ подчиняется ихъ животная личность, и имъ думается, что они изучаютъ жизнь и что въ этомъ только и наука. Но изученiе существованiя людей и законовъ животной личности и низшихъ законовъ, которымъ она подчинена, не можетъ открыть челов?ку тотъ единственный законъ разума,[404 - Зач.: который] въ подчиненiи которому состоитъ жизнь челов?ка. Знанiя эти нужны и поучи тельны, но только тогда, когда не теряется изъ вида главная ц?ль. Но когда, какъ это д?лается теперь, отрицается даже возможность познанiя того эакона, которому должна быть подчинена животная личность челов?ка, знанiя эти становятся губительны, извращая сознанiе людей. 15. Является ложное познанiе. Ложное познанiе состоитъ въ томъ, что люди думаютъ, что знаютъ то, чего не знаютъ, и на оборотъ. Ложное познанiе это происходить отъ ложнаго представленiя о жизни. При ложномъ представленiи[405 - Зач.: благо[разумнаго] сознанiя не существуютъ] признается существующей животная личность. Она то и то, что ее составляеть, представляется познаваемымъ и изв?стнымъ, а благо разума и сознанiе непознаваемыми и неизв?стными. Въ д?йствительности же это какъ разъ на оборотъ. Познаваемость предмета уменьшается по м?р? проявленiя его во времени и пространств?. Совершается тоже, что съ зр?нiемъ. Отдаленiе кажется самымъ простымъ. 16. Познанiе[406 - Зачеркнуто: совершается] увеличивается не всл?дствiе проявленiя познаваемыхъ предметовъ въ пространств? и времени, а наоборотъ. Знаемъ мы прежде всего благо, потомъ разумъ для достиженiя блага, потомъ свою личность, потомъ другiя живыя личности, потомъ мертвое вещество. Все наше знанiе о мiр? есть перенесете на вн?шнiя явленiя того, что мы въ себ? знаемъ. Знаемъ же мы въ себ? стремленiе къ благу и разумъ и необходимость подчиненiя этому разуму. Въ животныхъ мы знаемъ ихъ стремленiе къ благу и подчиненiе разуму, въ веществ? знаемъ одно подчиненiе разуму. Не по веществу мы знаемъ животныхъ и не по животнымъ себя, а на оборотъ. Весь мiръ располагается для челов?ка всегда въ трехъ планахъ; разумное сознанiе, животное и вещество. И истинное знанiе всегда то, которое начинается съ самаго нужнаго и доступнаго перехода къ мен?е нужному и доступному, а не наоборотъ. Намъ кажется только, что животное однообразн?е челов?ка и вещество однообразн?е животнаго, но это кажется только по отдаленiю отъ насъ (нашего закона жизни) этихъ предметовъ. Жизнь челов?ческая[407 - Зач.: состо[итъ]] включаетъ въ себя два вида существованiя: животнаго и вещества, которые существуютъ безъ усилiй челов?ка, только его жизнь разумная совершается имъ для его блага.[408 - Зач.: И потому. Текст: Намъ кажется… для его блага в ркп. стоит раньше текста: Весь мiръ.... а не наоборотъ, но на полях помечена перестановка цифрами 1, 2.] 17. Жизнь есть стремленiе къ благу. Стремленiе къ благу есть жизнь. И потому сознанiе жизни нарушается одинаково и т?мъ, что люди считаютъ благо животной личности своимъ благомъ, и т?мъ, что они свою жизнь считаютъ жизнью животнаго. Происходить и то и другое отъ см?шенiя сознанiя личности съ сознанiемъ разумнымъ. См?шенiе это ошибочно, п[отому] ч[то] разумное сознанiе показываетъ безсмысленность личнаго сознанiя, – не ум?щается въ личномъ сознанiи. И потому отреченiе отъ блага личности есть необходимое условiе жизни разумнаго челов?ка.[409 - Зач.: Жизнь] Личность им?етъ только существованiе, разумное сознанiе, включающее въ себя личность – только им?етъ жизнь. Живыми мы называемъ животные и растенiя, когда организмъ включаетъ въ себя, подчиняя своему закону, вещество съ его законами. Также и челов?къ. Мы можемъ называть живымъ только тогда, когда его разумное сознанiе включило въ себя, подчиняя себ?, его жив[отную] личность. Челов?ку кажется, что[410 - Зачеркнуто: личная ж[изнь],] жизнь его есть существованiе его личности, п[отому] ч[то] это существованiе видимо ему. Жизнь же невидима, но это кажется только ему, нельзя не отречься отъ личности, п[отому] ч[то] жизнь безсмысленна, и нельзя не отдаться тому одному, что остается.[411 - Зач.: Челов[?къ].] – В?дь жизнь личности есть безсмыслица и неперестающая погибель, и потому признанiе ее жизнью есть не перестающее мученiе, а исходъ все тотъ же – отреченiе отъ нея совершающiйся хотя бы при смерти. Д?ло въ томъ, чтобы сд?лать охотно то, что неизб?жно совершится мучительно. 18. Но для чего же тогда личность, съ которой нужно бороться? Для того же, для чего законы вещества, съ которыми нужно бороться животному для исполненiя своего закона жизни. Личность есть не препятствiе. но орудiе жизни, которое должно тратиться. Кто хочетъ сберечь то, что должно тратиться, тотъ потеряетъ то, что должно сберечь. Челов?ку должно родиться снова въ этой жизни, т. е. познать, что благо его животной жизни не есть благо, а есть другое благо открытое его разумному сознанiю. Въ этомъ состоитъ ученiе конф(?) дающее[412 - Зач.: Жизнь есть жизнь] св?тъ и жизнь т?мъ, которые принимаютъ этотъ св?тъ и жизнь также, какъ солнце даетъ жизнь зернамъ, а не земл?. Почему одни зерна, a другiе плесни, никто не знаетъ,[413 - Зач.: Жизнь есть жизнь] никто не можетъ знать, когда и какъ зарождается жизнь, п[отому] ч[то] жизнь есть жизнь, начало всего. 19. Жизнь челов?ческая проявляется во временныхъ и пространственныхъ условiяхъ, но не зависитъ отъ нихъ.[414 - Зач.: Жизнь прожитая] Существованiе совершается какъ бы въ движенiи плоскости, но[415 - Зач.: настоящая] жизнь совершается какъ бы въ движенiи въ высоту. Это движенiе въ высоту есть подчиненiе закону разума, увеличенiе согласiя съ закономъ разума[416 - Зач.: Для достиженiя блага] и не зависитъ отъ длины и ширины существованiя. Жизнь начинается тогда, когда между силами, влекущими въ плоскость и силой подчиненiя устанавливается борьба, и жизнь поднимается надъ плоскостью. Отъ этаго происходить колебанiя жизни. Челов?къ, поднявшись на высоту, но не в?ря въ то, что то движете и есть жизнь, видитъ гибельность своей животной жизни и ужасается и, чтобы не видать этаго, препадаетъ къ земл?. Но челов?ку надо в?рить въ свои крылья, и жизнь его только на высоту.[417 - Зачеркнуто: въ этомъ только его жизнь] Задержекъ и колебанiй жизни только кажутся. Промежутки между перiодами жизни только кажутся и временными и пространственными въ плоскости. Но ихъ н?тъ для жизни. Жизнь есть, когда есть. Она одна есть, и для нея н?тъ времени. Кажущiйся промежутокъ въ 2 часа и 50000 л?тъ безразличны. Для нея н?тъ ни времени, ни пространства, п[отому] ч[то] то, что составляетъ жизнь:[418 - Зач.: благо] разумъ и подчиненiе ему животнаго существованiя[419 - Зач.: paзуму] вн? пространственно и временно. 20. Разумному челов?ку[420 - Зач.: представляется] ясно, что благо и жизнь личности невозможны и что возможны только[421 - Зач.: жизнь,] благо и жизнь разумныя. И въ самомъ д?л?. Мысленно разсматривая то, что должно произойти въ жизни челов?ка при перем?н? пониманiя жизни, челов?къ видитъ, что 1) законъ мiра не есть борьба, а есть согласiе и взаимопомощь, и потому личная жизнь, состоящая въ подчиненiи разуму, н?тъ борьбы, а есть возможность согласiя т. е. ц?ли поставленныя мн? разумомъ. 2) Стремленiе къ личнымъ наслажденiямъ зам?нилось бы поддержанiемъ равнаго стремленiя[422 - слово прочтено приблизительно] съ моею – жизнью вс?хъ другихъ существъ. 3) Смерть представилась бы не б?дствiемъ, a явленiемъ согласiя съ закономъ разума. Допустивъ это, челов?къ не можетъ не вид?ть, что таковъ законъ разума, управляющiй мiромъ. Допустивъ жизнь въ личности, весь мiръ былъ огромная злая безсмыслица, допустивъ жизнь въ подчиненiи разуму, весь мiръ есть н?что разумное и благое, стремящееся къ далекой но опред?ленной, благой и достижимой ц?ли. И только при этомъ допущенiи существующiя личныя влеченiя получаютъ наибольшее удовлетворенiе. Но мало и этаго, челов?къ видитъ, что въ этомъ движенiи законъ всей прошедшей жизни челов?чества. Мало и этаго. Подтвержденiе того, что въ этой жизни челов?къ находитъ и въ своемъ сердц? въ чувств? любви, влекущемъ непосредственно къ тому что указываетъ разумъ. 21. Не заботиться о благ? своей личности кажется невозможнымъ людямъ, положившимъ свой разумъ на увеличенiе своихъ потребностей. Онъ не в?ритъ возможности этаго. Б?дный трудящiйся челов?къ не будетъ оспаривать требованiя разума, но развитой челов?къ вс? силы разума употребляетъ на отрицанiе его. Происходить это отъ того, что разумъ его направленъ не на то, что нужно.[423 - Зачеркнуто: Треб[ованiя]] Животная личность и не можетъ доказывать законности своихъ требованiй и, если бы могла, то требованiя эти такъ малы и легко удовлетворимы, что и не придется отстаивать ихъ. – Отстаиваетъ челов?къ не потребности, а порочныя привычки, какъ пьяница – похм?лье. Люди все, что они им?ютъ и къ чему привыкаютъ, считаютъ своими потребностями. И удовлетворенiе этихъ потребностей скрываетъ отъ нихъ ихъ жизнь. Есть даже ученiе о потребностяхъ. Но ученiе это глупо: потребностей или н?тъ никакихъ, или ихъ безчисленное количество. Потребность есть условiе животнаго существованiя. A условiй столько же, сколько же радiусовъ въ центр?. Потребности можно сравнить съ шариками, способными раздуваться. Стоить сознать одну изъ нихъ, чтобы она задавила вс? остальныя. 22. Существуетъ ученiе о томъ, что развитiе потребностей[424 - Зач.: состав[ляетъ]] есть высшее развитiе челов?ка. Люди вс? силы разума употребляютъ на развитiе ихъ, и жизнь ихъ истинная вся заглушается потребностями. Говорятъ, нельзя отречься отъ личности, да никто и не требуетъ отреченiя отъ личности.[425 - Зач.: Нужно только не признавать личность жизнью] Отреченiе отъ личности также невозможно, какъ и отреченiе животнаго отъ окисленiя. Нужно не отреченiе отъ личности, а нужно не признавать свою жизнь въ удовлетворенiи требованiй личности. И потому учете о томъ, что жизнь не въ личности, съ древн?йшихъ временъ изв?стно челов?честву. И напрасно думаютъ, что матерьяльный прогрессъ можетъ скрыть отъ людей это положенiе. Люди пережили ступень сознанiя, на которой ясно, что жизнь челов?ческая не можетъ быть въ его личномъ благ?, а потому вернуться назадъ нельзя, надо признавъ это положенiе – идти дальше. 23. Жизнь для[426 - Зач.: блага] ц?ли личности невозможна, а разумное сознанiе указываетъ другiя ц?ли, но челов?ку съ извращенньмъ сознанiемъ кажется, что ц?ли эти не влекутъ его къ себ?. И потому жить не зач?мъ. И философы составляютъ теорiи жизни объ уничтоженiи ея, а простые люди убиваются. Похоти личности загромоздили всю жизнь, и челов?ку кажется, что если[427 - Зач.: отречься отъ нихъ] удовлетворенiе ихъ невозможно, то за[428 - Зач.: унич[тоженiемъ]] вычетами ихъ ничего уже не остается. А между т?мъ, въ этомъ то невидимомъ за похотями остатк? и есть вся жизнь. Но св?тъ во тьм? св?титъ. Ученiе истины знаетъ дилемму безумнаго существованiя или отреченiя отъ него и разр?шаетъ его. Ученiе истины полно обличенiй лживости личнаго блага, указываетъ людямъ ихъ истинное благо. Благо это. Благо это, свойственное, изв?стное челов?ку и разр?шающее вс? противор?чiя, чувство любви. Чувство это разр?шаетъ и противор?чiе борьбы, отдавая себя другимъ, и наслажденiй и страданiй, перенося свою д?ятельность изъ наслажденiй гибнущихъ въ помощь другимъ и спасающихъ отъ страха смерти. 24. Люди вс? знаютъ чувство любви и то, что оно разр?шаетъ противор?чiе и даетъ благо, но имъ кажется, что это одно изъ многихъ настроенiй, въ которыхъ не можетъ быть вся жизнь. Люди, непонимающiе жизни, утверждаютъ, что любовь есть непосредственное чувство[429 - Зачеркнуто: исключающее разсужденiе. Это справедливо. Нельзя раз[су]ждать если любишь, надо было разсуждать прежде о жизни] и что можно любить однихъ, не любя Бога, и ровно вс?хъ.[430 - Зач.: Но то любовь] То, что они называютъ любовью, есть совс?мъ другое чувство, ч?мъ то, которое этимъ словомъ называетъ ученiе истины. Любовь есть проявленiе уже разумной жизни. Любовь какъ предпочтенiе къ изв?стнымъ лицамъ, не им?етъ главнаго свойства любви полнаго удовлетворенiя себя и благой д?ятельности. Любовь, не им?ющая въ своей основ? разумнаго сознанiя, не можетъ быть благомъ, д?ятельностыо ни для себя, ни для другихъ и потому не есть любовь. Любовь, какъ предпочтенiе выражается, какъ нелюбовь и часто ненависть къ другимъ. Она и не можетъ быть иною. Но кром? того, проявленiе д?ятельности любви для людей, не понимающихъ жизни, невозможно безъ разсужденiй, уничтожающихъ возможность любви.[431 - После этого была на новой строке цыфра 25, она зачеркнута и вписан дальнейший текст.] Челов?къ, понимающiй подъ любовью предпочтете однихъ существъ другимъ, не можетъ предаться никакой д?ятельности любви, не обдумавъ вопроса о томъ, не нарушаетъ ли онъ одной любви, предаваясь другой. Кто ближнiй? 25.[432 - Цыфра 5 по 6.] Вс? люди связаны, вс? блага личныя прiобр?таются одними въ ущербъ другимъ.[433 - Зач.: про требова[нiя]] Челов?къ любитъ многихъ, и потому ему надо р?шить, какой любви отдаться, одной или другой, теперешней малой или будущей большой. Взв?сить этаго нельзя, и потому въ выбор? онъ будетъ руководиться только т?мъ, что ему прiятн?е, т. е. не любовью къ себ?. Любви въ будущемъ н?тъ, любовь есть только въ настоящемъ.[434 - Зачеркнуто: какъ проявленiе деятельности жизни, освященной разумомъ] Люди, непонимающiе жизни, не могутъ им?ть и любви.[435 - Зач.: Люди не им?ющiе жизни] Люди же, понимающiе жизнь въ животн[омъ] сутцествованiи и свои предпочтенiя называющiе любовью, становятся зл?е животныхъ. Чувства предпочтенiя есть дичокъ, на который прививается любовь. 26. Прививка истинной любви есть[436 - Зач.: стремленiе отъ блага,] подчиненiе животной[437 - Зач.: жизни] личности закону разума.[438 - Зач.: Отре[ченiе]] Она начинается только при отс?ченiи вс?хъ дикихъ поб?говъ животной личности. Не всл?дствiи любви люди отрекаются отъ блага животной личности, а[439 - Зач.: подчиненiе] отреченiе отъ блага животной личности д?лаетъ возможнымъ произрастанiе любви. Предпочтете однихъ, другихъ не только не спасаетъ отъ б?дственности животной жизни, но также увеличиваетъ эту б?дственность. Только любовь, выросшая изъ подчиненiя личности закону разума, даетъ полное удовлетворенiе и благо. Любовь[440 - Зач.: для чел[ов?ка]] возможна только для челов?ка, находящегося въ согласiи съ мiромъ; челов?къ же, понимающiй жизнь въ животной личности, всегда во вражд? съ мiромъ и потому не можетъ любить. Ему прежде ч?мъ любить, надо откинуть и все то, что стоитъ между нимъ и любовью. Любовь есть жертва собой и потому возможна только для челов?ка, не пользующагося чужими жизнями, челов?ку у котораго н?тъ преградъ для жертвы своей личностью любимому предмету. 27. Любовь есть жертва собой, и потому то она разр?шаетъ вс? противор?чiя и она то и есть сама жизнь. Любовь это какъ любовь къ жертв?, изв?стная каждому въ д?тств?, есть сама сила жизни. Но люди видятъ этотъ маленькiй ростокъ и или захватывають или затаптываюсь его, а воспитываюсь вокругъ него ростки сорныхъ травъ, которые заглушаютъ ихъ. 28. [441 - Начало главы зачеркнуто: Только познанiе обманчивости существованiя личности и единственно возможнаго блага любви жизни любви даетъ челов?ку благо]Люди знаютъ, что ихъ животная жизнь погибельна, что единственно доступное благо есть любовь, и вм?сто того, чтобы отдалять обманчивое благо и стремиться къ истинному, они д?лаютъ обратное. Страхъ смерти увеличиваетъ борьбу за существованiе и жадность къ наслажденiямъ, и это увеличиваетъ страхъ смерти. Борьба за существованiе ч?мъ напряженн?е, т?мъ больше отдаляетъ отъ себя единственную возможность блага – любовь. Люди,[442 - Зачеркнуто: нежелая] не понимая или не признавая того, что благо ихъ животной жизни есть ноль, равный всякому другому нолю, вс? силы свои употребляютъ на умноженiе этаго ноля. Вырабатываютъ покол?нiями представленiя о хорошей и дурной жизни, и на достиженiе лучшей жизни направлена вся д?ятельность людей. И имъ кажется, что подчиненiе[443 - Зач.: жи[зни],] себя разуму и жизнь любви есть погибель жизни. Какъ въ горящемъ дом? баранамъ кажется, что вытаскивающiе ихъ, хотятъ сжечь ихъ. 29. [444 - Зач.: Мудр[ецы]]Голосъ истины говоритъ людямъ, что н?тъ смерти; но они видятъ и боятся ея. Смерть свою никто изъ нихъ не можетъ знать и вид?ть, но они видятъ ее, какъ видятъ привид?нiе. Но в?дь они живутъ среди смерти, пользуются смертью, разсчитываютъ на смерть. Смерть есть самое естественное явленiе, такъ чего же они боятся? Есть два логически взгляда на жизнь: одинъ что жизнь есть смерть, другой что жизнь есть жизнь. И ни при томъ, ни при другомъ нельзя бояться смерти; п[отому] ч[то] для перваго взгляда она всегда есть, а для 2-го ея никогда н?тъ. Животное не боится смерти, и разумное существо не можетъ бояться ея. Страхъ не отъ смерти, а отъ неопред?ленности взгляда, отъ перехода отъ однаго къ другому. Страшно имъ только жизнь, которую они теряютъ, когда не должно бы терять ее. 30. Страхъ смерти происходитъ отъ предположенiя, что существованiе плотское совпадаетъ съ жизнью, и потому уничтоженiе плотского существованiя должно быть и уничтоженiе жизни. И они боятся потерять свое особенное я, которое имъ кажется жило въ ихъ т?л? и выражалось ихъ сознанiемъ, но в?дь этаго н?тъ. Т?ла не было однаго, также и не было сознанiя однаго. Есть только рядъ посл?довательныхъ прерывающихся сознанiй. Сонъ. Если есть одно особенное я, то оно должно быть не въ сознанiи, а въ томъ, что связываетъ посл?довательныя сознанiя въ одно. Связываетъ сознанiя въ одно то, что называется характеромъ, что есть особенное отношенiе къ мiру каждаго живаго существа. Только это[445 - Зач.: есть] мы знаемъ, какъ основу жизни, и въ себ? и въ другихъ существахъ. Основа эта[446 - Зач.: вн? простра[нства]] не совпадаетъ съ существованiемъ, и потому уничтоженiе т?ла и сознанiя не можетъ служить признакомъ уничтожения этаго особеннаго я.[447 - Лист 10 начинается с зачеркнутого текста, бывшего вероятно сначала раньше листа 9 именно: 28 Благо людей только въ любви. И вм?сто того чтобы устроять такiя условiя жизни, при к[оторыхъ] б[ыло] бы возможнонаибольшее благо, люди д?лаютъ обратно. Они борятся съ] 31. Мы боимся потерять при смерти свое пространственное т?ло и свое временное сознанiе, но[448 - Зачеркнуто: Но и то и другое существуетъ] мы и то и другое теряемъ и не боимся. Если мы боимся, то мы боимся потерять то, что соединяетъ и то другое въ одно? Потерять же этаго мы не можемъ, п[отому] ч[то] это не явилось съ нашимъ рожденiемъ, а живетъ вн? времени. Это есть особенность моего отношенiя къ мiру, къ добру и злу. И это въ сознанiи моемъ представляется мн? независимымъ отъ времени, по разсужденiю же всегда наблюдаемымъ представляется происшедшимъ отъ причинъ, скрывающихся въ безконечномъ времени и пространств?, т. е. тоже вн? ихъ. Т?ло и сознанiе временныя[449 - Зач.: перем?няются и] прекращаются, но истинное сознанiе своего отношенiя къ мiру не можетъ прекратиться, п[отому] ч[то] оно живетъ вн? времени и пространства. 32. Смерть видна только челов?ку, не понимающему жизнь въ своемъ отношенiи къ мiру и въ простр[анственномъ] и временномъ существовавiи. Для такого челов?ка вся жизнь есть смерть. Для челов?ка же, положившаго жизнь въ установленiи согласнаго съ разумомъ отношенiя, движенiе временной жизни, огрубенiе членовъ, ослабленiе, устаренiе есть увеличенiе жизни, a прекращенiе плотскаго существованiя есть начало новой жизни. В?дь есть только, истинно есть отношенiе къ мiру и, когда есть это отношенiе и выработано новое, неум?щающееся въ существованiи, то нельзя думать и говорить о смерти. Существованiе и жизнь въ обратномъ отношенiи: увеличенiе одной уменьшаетъ другую, и на оборотъ.[450 - Зач.: Мысль о смерти] Думать что челов?къ умираетъ съ плотской смертью, все равно что думалъ челов?къ, вообразившiй, что его т?нь онъ самъ, когда бы онъ пересталъ вид?ть свою т?нь. 33. «Но какъ же отрицать смерть, когда мы видимъ уничтоженiе жизни. Челов?къ былъ и его н?тъ»? Какъ н?тъ? А что значитъ то, что какъ д?йствовалъ на меня умершiй челов?къ при жизни, также д?йствуетъ онъ и теперь. Его жизнь входитъ въ меня, становится моей жизнью. Становясь на ступень, на которую онъ сталъ, я начинаю вид?ть, гд? онъ, но и, наблюдая вн? себя, я вижу, что онъ д?йствуетъ на людей какъ растущее живое, но не умирающее.[451 - Зачеркнуто: Христосъ,] Сократъ д?йствуетъ на[452 - Зач.: меня, но также, но больше] людей, переворачивая имъ жизнь. Они живутъ посл?дствiями его жизни. «Да и это и есть жизнь. Посл?дствiя же [1 не разобр.] Да[453 - Зач.: это и есть] [1 не разобр.]и есть его жизнь. – Я не вижу только пространственнаго и временнаго центра, но центръ есть. Каковъ онъ, не знаю, но знаю, что то, что была его жизнь, то и осталось. На этихъ людяхъ мы можемъ вид?ть основу, по которой они не сомн?вались въ своемъ безсмертiи. Они вид?ли въ этомъ существовали жизнь, къ которой они шли. И вид?ли св?тъ впереди себя и позади св?тъ, разливаемый[454 - Зач.: этой жизнью] новымъ центромъ жизни на людей. В?ру въ безсмертiе нельзя принять по дов?рiю, надо ее сд?лать. Зерно пов?ритъ въ жизнь, только когда проростетъ. * № 8.[455 - Глава исключенная Толстым в шестой редакции (см. Описание, рукопись № 236).] 11. Но удивительное д?ло! Люди съ родившимся разумнымъ сознанiемъ продолжаютъ утверждать, что жизнь не въ этомъ разумномъ сознанiи, а въ животной личности. Зерно проросло и утверждаетъ, что жизнь въ немъ, а не въ ростк?. «Да», говорятъ люди, «правда, что челов?ку кажется иногда, что въ немъ есть два я, но это иллюзiя. И иллюзiя не есть я животной личности, которое не можетъ про себя знать, но иллюзiя въ томъ самомъ разумномъ сознанiи, которое отрицаетъ жизнь одной личности. Существуетъ, д?йствительно существуетъ только то, что подлежитъ наблюденiю: подлежитъ же наблюденiю животная личность челов?ка. То же, что челов?ку кажется, что д?ятельность этой животной личности управляется разумнымъ сознанiемъ, есть обманъ. Кажущiяся независимыми проявленiя этого сознанiя вс? зависятъ отъ физическихъ причинъ. Поврежденiя мозга, гипнотизмъ и сотни другихъ явленiй показываютъ, что проявленiя разумнаго сознанiя вс? находятся въ зависимости отъ матерiальныхъ причинъ. Челов?къ лишается этаго сознанiя и продолжаетъ жить, и потому проявленiя сознанiя суть посл?дствiя д?ятельности животной личности. <Безъ земли подъ кореньями не могла бы вырости груша. Если вынуть землю изъ подъ нея, не будетъ груши, поэтому появленiе груши есть посл?дствiе д?ятельности земли.> Сов?стно распутывать такой нел?пый софизмъ, но софизмъ этотъ, не смотря на свою нел?пость, составляетъ догматъ в?ры, такъ называемыхъ ученыхъ нашего времени. <Животное даже мы признаемъ живымъ только тогда, когда оно[456 - В подлиннике: онъ] какъ Буридановскiй оселъ не можетъ взять одну или другую вязанку с?на, и когда оно[457 - В подлиннике: онъ] можетъ выбрать. Свобода, которую мы чувствуемъ въ себ? какъ самую жизнь, есть для насъ и призракъ всякой другой жизни. Безъ этаго сознанiя свободы мы не им?ли бы понятiя ни о какой другой жизни.> То обстоятельство, что въ разумномъ сознанiи являются перерывы и прекращенiя, происходящiя отъ вн?шнихъ причинъ, столь же мало доказываетъ то, что она есть произведете вн?шнихъ причинъ, какъ и то, что груша, выросшая на дерев?, есть произведете земли подъ ея кореньями. И чтобы вывести понятiе груши изъ земли, необходимо надо придумать сложную ми?ологiю происхожденiя органическаго изъ неорганическаго, въ которомъ ничего не будетъ реальнаго, то самое, что д?лаетъ наука, стараясь показать возможность происхожденiя органическаго изъ неорганическаго и разумнаго изъ животнаго. Разсужденiе о томъ, что нарушенiе законовъ животнаго существованiя нарушаетъ и жизнь, доказываетъ только то, что существованiе животнаго можетъ продолжаться безъ жизни, такъ же какъ и существованiе вещества можетъ продолжаться безъ существованiя животнаго и что мы разсматриваемъ не жизнь, а сопутствующiя ей обстоятельства. Точно такъ же какъ, разсуждая о томъ, что перенесете земли изъ подъ корней груши въ другое м?сто нарушило бы ростъ груши, доказываетъ только, что земля можетъ быть и безъ груши, и что мы разсматриваемъ не грушу, а землю. Грушу мы разум?ли какъ растенiе, плодъ, произрастающiй при изв?стныхъ условiяхъ; такъ же и жизнь мы разсматриваемъ какъ разумное сознанiе, являющееся при изв?стныхъ условiяхъ, и груша остается груша, и разумная жизнь остается жизнью, несмотря на ложныя разсужденiя людей, толкующихъ объ земл? для опред?ленiя груши и о существованiи животнаго для опред?ленiя жизни. Жизнь ни своя, ни чужая, никакая жизнь не мыслима безъ разумнаго сознанiя, управляющаго матерiяльными условiями, т?ми самыми условiями, которымъ подчинено животное существованiе. Такъ какъ же можетъ опред?ленiе условiй животнаго существованiя опред?лять жизнь, которая состоитъ въ управленiи ими? И въ себ? и въ другихъ существахъ мы понимаемъ жизнь только какъ подчиненiе закону, который находится въ насъ и составляетъ нашу жизнь. Не только въ людяхъ, но даже животныхъ мы такъ понимаемъ жизнь. Въ себ? мы признаемъ жизнь только до т?хъ поръ, пока въ насъ есть возможность управлять своимъ животнымъ: какъ только мы въ бреду или спимъ, мы не сознаемъ себя живыми, и н?тъ для насъ никакой жизни и вн? насъ. Точно также жизнь въ другихъ людяхъ мы признали только до т?хъ поръ, пока признаемъ за ними возможность подчиненiя животнаго разумному сознанiю. Если лишенный д?йствiя вс?хъ своихъ членовъ челов?къ въ состоянiи подчинить свое животное своему разуму, мы признаемъ челов?ка вполн? живымъ и относимся къ нему какъ къ живому; но если челов?къ находится въ простомъ или гюпнотическомъ сн?, въ бреду, въ агонiи, въ б?шенств? и д?лаетъ самыя сильныя и быстрыя движенiя, мы не относимся къ нему, какъ къ живому. Признаемъ живымъ только потому, что предполагаемъ невозможность того подчиненiя, которое въ себ? сознали признакомъ нашей жизни. «Въ животномъ, а не въ разумномъ сознанiи, отв?чаютъ люди нашего времени. То въ чемъ одномъ мы въ себ? знаемъ жизнь, то, въ чемъ мы въ другихъ знаемъ жизнь, тотъ единственный признакъ, по которому мы признаемъ жизнь не въ себ? и въ другихъ, то, что властвуетъ надъ животною личностью, все это иллюзiя, a д?йствительно есть то, чего мы не могли бы знать, если бы у насъ не было этой иллюзiи. – Того мы не видимъ, а это видимъ», говорятъ они. В?дь это все равно, что если бы челов?къ признавалъ иллюзiей самаго себя, а только т?нъ, которую онъ можетъ вид?ть, признавалъ бы действительно существующей. Онъ бы не говорилъ, что на т?ни повторяются т? движенiя, которыя я д?лаю, а говорилъ бы, что я повторяю т? движенiя, которыя д?лаетъ т?нь и то сознанiе д?лаемыхъ ими движенiй называлъ бы иллюзiей. Заблужденiе это удивительно, т?мъ бол?е, что оно касается самаго важнаго для челов?ка предмета, его жизни; но оно и происходитъ только отъ того, что оно касается этаго самаго важнаго предмета. Заблужденiе это въ той же своей сложной, квази-научной форм?, въ которой оно представляется намъ, в?дь есть ничто иное, какъ посл?днiй, отчаянный и безумный крикъ животной личности, побораемой выросшимъ въ немъ разумнымъ сознанiемъ. Это муки родовъ и безумное сопротивленiе тому, что должно совершиться. Разсужденiе это безумно, но оно не можетъ быть инымъ, потому что это есть только крики отчаянiя погибающей въ борьб? животной личности. Но мало этаго: челов?къ убиваетъ себя. Люди, непризнающiе жизнь разумнаго сознанiя, а въ животной личности, какъ н?что вполне понятное, говорятъ: челов?къ убилъ себя. Если бы они д?йствительно признавали разумное сознанiе челов?ка иллюзiей, они бы никогда не решились сказать такiя безсмысленныя, по ихъ взгляду на человека слова. Сказать, челов?къ, животная личность убилъ себя, все равно, что сказать: стаканъ самъ разбилъ себя. Животное не можетъ убить себя, какъ стаканъ не можетъ себя разбить. Т? животныя, которыя убиваютъ себя въ борьбе съ другими, только погибаютъ въ борьб?, при чемъ смерть происходить безсознательно, отъ неправильнаго д?йствiя ихъ органа, противъ самихъ себя. И убиваютъ себя не они сами, a т? очевидныя, матерiальныя условiя, въ которыя они поставлены. Но челов?къ безъ всякой борьбы съ вн?шнимъ мiромъ, безъ всякихъ видимыхъ матерiальныхъ причинъ убиваетъ себя только всл?дствiи внутренней, известной каждому челов?ку неудовлетворенности разумнаго я. Я – животное, хочетъ жить, но разумное я не удовлетворено, и разумное я велитъ животному я, полному жизни и требованiй личности, убить самаго себя. И животное я покоряется и со страхомъ, и съ ужасомъ беретъ ножъ, пистолетъ, петлю, и д?лаетъ то, что прямо противоречить его закону жизни животной личности – убиваетъ себя. Самоубiйство и сознанiе возможности самоубiйства самымъ грубымъ, но очевиднымъ образомъ, исключающимъ всякое сомн?нiе, показываетъ челов?ку, въ какомъ изъ двухъ я животнаго или разумнаго – истинная жизнь челов?ка. Тогда какъ разумное я можетъ вел?ть животной личности убить себя, животная личность, какъ бы сильно она ни заявляла въ человеке свои права, ничего не можетъ противъ разумнаго я. Она не можетъ не только заставить разумное я уничтожить себя, какъ заставляетъ это делать разумное я съ животнымъ; но не можетъ ни на мгновенiе изменить, остановить деятельность разумнаго я. Разумное я можетъ все сделать надъ животнымъ: можетъ заставить его не есть, не спать, не дышать даже, и делаетъ это. Животное я не можетъ надъ разумнымъ ничего. Все усилiя животнаго я противъ разумнаго обращаются только на себя, на животное я, и не затрогиваютъ даже разумнаго я. Животное я хочеть заставить разумное я забыть, не думать. И все, что оно делаетъ для этой ц?ли: и вино, и суета и опiумъ, все губитъ только животное я, а разумное я все помнитъ, все думаетъ. Въ чемъ же жизнь человека? Въ животномъ или разумномъ сознанiи? В?дь разсужденiя эти импозируютъ людямъ только потому, что много людей сошлись въ нихъ и выработали ц?лый научный жаргонъ для отстаиванья ихъ, но разсужденiя эти такъ же жалки, нелепы и понятны, какъ и то, что мы безпрестанно слышимъ, отъ одного человека, находящагося въ процессе борьбы животнаго и разумнаго сознанiя: несомненно одно то, что передо мной яблоко, а во рту слюни отъ желанiя его съесть, остальное все мое знанiе о томъ, отчего произошло это яблоко и что мое отношенiе къ нему, это все иллюзiя. Но что бы не говорили люди, возведшiе въ теорiю борьбу разумнаго сознанiя, какъ бы ни старались они своими софизмами остановить ростъ этаго разумнаго сознанiя и доказать людямъ, что его не существуетъ, а существуетъ одно животное, челов?къ съ проснувшимся разумнымъ сознанiемъ не понималъ и не можетъ понимать жизнь иначе какъ подчиненiе животной личности разумному сознанiю: н?тъ этаго подчиненiя и челов?кь ничего не знаетъ о жизни: какъ только начинается жизнь, такъ челов?къ ее понимаетъ и не можетъ понимать иначе, какъ подчиненiе животной личности разумному сознанiю. * № 9.[458 - Первый черновик главы о страданиях, написанный в виде вставки в третью редакцию книги (см. Описание, рукописи №№ 68 и 69).] Но если даже одни изъ людей, не им?ющихъ истиннаго пониманiя жизни, т?мъ или другимъ способомъ ув?рили себя, что ихъ ожидаетъ личное безсмертiе, или другiе, которыхъ очень много, успокоили себя, часто безсознательно, разсужденiемъ Эпикура о томъ, что смерти я не увижу, такъ какъ меня не будетъ, т? и другiе люди, удаливъ отъ себя представленiе о неизб?жности смерти, никогда не въ состоянiи, если они не им?ютъ истиннаго пониманiя жизни, помириться съ представленiемъ объ ожидающихъ ихъ, угрожающихъ имъ со вс?хъ сторонъ неизб?жныхъ страданiй. Смерть еще ничего, мы научились жить безъ страха смерти, но страданiя? Страданiя вотъ что ужасно! – говорятъ они обыкновенно, подъ этимъ общимъ словомъ страданiй см?шивая три разные понятiя о страданiяхъ: страданiя свои т?лесныя личныя, которыя собственно и составляютъ для нихъ главный ужасъ, потомъ видъ страданiй другихъ людей, потомъ свои нравственныя страданiя. Зам?чательное явленiе: утвержденiе о томъ, что утверждали стоики, что страданiй нетъ, что страданiя это суев?рiе, произведете нашего воображенiя, утвержденiе это изъ себя выводить людей, боящихся страданiй и утверждающихъ то, что это есть главное бедствiе жизни. Люди защищаютъ действительность страданiй какъ какую-то драгоценность, какъ опору моего мiросозерцанiя, которую они [ни] за что не хотятъ и не могутъ уступить. И защищая свое представленiе о страданiяхъ, всегда <нарочно> смешиваютъ все три рода страданiй: личныя животныя, страданiя другихъ и нравственныя страданiя, умышленно подменяя одно другимъ. Человекъ былъ богатъ, знатенъ и обеднелъ и попалъ въ такое положенiе, что 30 л?тъ кормился въ проголодь, мерзъ, былъ унижаемъ и заболелъ и померъ подъ кучей камня. Человека посадили въ тюрьму, и онъ пробылъ тамъ 30 летъ. Вагонъ въ 6 тысячъ пудовъ, упавъ, навалился на человека и придавилъ ему половину т?ла. Онъ лежитъ подъ 6 т. пудами и молитъ о томъ, чтобы его убили скорее. Другой кондукторъ въ столкновенiи поездовъ прижатъ къ паровику и паръ выжигаетъ ему внутренности. На пытк? выворачиваютъ ногти и сдираютъ кожу. Вотъ первый видъ страданiй. И все это можетъ быть со мною. Разв? это не ужасно? Ужасно, и не можетъ быть не ужасно для челов?ка, понимающаго свою жизнь какъ плотское существованiе. Вся жизнь такого челов?ка проходила только въ томъ, чтобы увеличить свои наслажденiя. Наслажденiя же ничто иное, какъ противоположная сторона страданiй.[459 - Зачеркнуто: Розовая постель Сибарита была его наслажденiе.] Завернувшiйся листокъ въ постели Сибарита было его страданiе, постель, какой ему хот?лось,было его наслажденiе. Голодъ страданiе, обжорство наслажденiе. Середины н?тъ для челов?ка, полагающаго съою жизнь въ плотскомъ существованiи. Вс? его состоянiя – наслажденiя или страданiя. И для такого челов?ка и нищета, и тюрьма, и вагонъ, и паръ, и пытка – страданiя. Но какже это можетъ быть страданiемъ для челов?ка, понимающаго свою жизнь въ подчиненiи личности разуму? Ни въ одномъ изъ этихъ прим?ровъ страданiя не случилось ничего такого, что препятствовало бы теченiю жизни, какъ ее понимаетъ челов?къ. Ни въ одномь изъ этихъ случаевъ н?тъ ничего даже такого, чтобы нарушало теченiе свободной разумной жизни, какъ ее понимаетъ такой челов?къ. То, что онъ прежде богатый, лишенъ возможности ?сть много и гр?ться, когда хочется т?лу, и состар?лся, и забол?лъ, все это для него только условiя, облегчающiя для него д?ло его жизни – подчиненiе личности закону разума. Тоже и съ заключеннымъ. Страданiя его вытекаютъ изъ представленiя о томъ, что ему надобно бы и можно бы быть свободными Но разв? не тоже самое будетъ съ его т?ломъ при паралич?, старости? 6000 пудовъ лежитъ на живот?. Какъ это ужасно! Но что же тутъ бол?е ужаснаго, ч?мъ то, чему мы, какъ говорятъ, подлежимъ и подвергаемся каждую секунду – залетитъ одна изъ билiоновъ летающихъ бактерiй, и я безъ 6000 пудовъ буду точно также лежать и также умру. Тоже съ кранами пара, прожигающими мн? животъ. Довольно защелкнуться кишк?, и будетъ хуже и больн?е пара. Ужасно, какъ говоритъ Эпиктетъ, погибнуть въ этомъ бушующемъ бездонномъ океан?. Нов?дь довольно ведра воды, чтобы захлебнуться, вся вода океана, за исключенiемъ ведра, лишняя. – Страданiе тутъ кажется только ужаснымъ. Тутъ ясно, что ужасъ не въ д?л?, а въ воображенiи. A воображенiе можетъ сд?лать и то, что укусъ блохи для однаго будетъ мучительн?е крановъ для другаго. Но н?тъ, больно, просто больно, ужасно больно, не можетъ быть не мучительно, ужасно больно, когда отдираютъ ногти или съ живого сдираютъ кожу. Разум?ется больно, никто и не споритъ противъ этаго; но если бы тотъ, кто сд?лалъ боль, отв?чалъ бы намъ, онъ отв?тилъ бы, нав?рно, такъ, какъ къ великой досад? моей всегда отв?чалъ мн? мой забiяка товарищъ д?тства. Бывало, ударить меня. Я разсержусь и скажу: «да в?дь это больно». «Я зат?мъ и ударилъ, чтобъ было больно», отв?чаетъ онъ мн?. Также бы и намъ отв?тили: боль зат?мъ и сд?лана, чтобъ было больно. А больно зат?мъ, что это намъ нетолько нужно, но что намъ нельзя бы жить безъ того, чтобы намъ не бывало больно. Но тотъ, кто сд?лалъ это больно, сд?лалъ такъ мало больно, какъ только было можно, а благо отъ этаго больно сд?лалъ такъ велико, какъ только было можно. В?дь кто знаетъ, что самое первое ощущенiе нашей боли есть первое и главное средство сохраненiя нашего т?ла, что если бы этаго не было, то мы вс? д?тьми давно бы на св?чк? и въ печкахъ сожгли для забавы все свое т?ло. Боль сохраняетъ существование челов?ка, пока растетъ эта личность, и тоже самое боль разрушаетъ эту личность, когда личность по закону жизни должна быть уничтожаема. Боль т?лесная оберегаетъ личность, пока въ ней зр?етъ разумное сознанiе и сопутствуетъ уничтоженiю личности, помогаетъ разумному сознанiю въ подчиненiи себ? личности. Пока боль служить обереганiемъ личности, какъ это происходитъ въ ребенк?, боль эта не можетъ быть тою ужасающею мукой, какой мы знаемъ боль въ т? времена, когда мы страдаемъ отъ ней, находясь въ полной сил? разумнаго сознанiя. Пусть каждый постарается вспомнить свои д?тскiя бол?зни, страданiя, и онъ видитъ, что объ нихъ н?тъ и воспоминанiя. Впечатл?нiе же наше о страданiяхъ д?тей есть больше наше, ч?мъ ихъ страданiе и относится къ другому ряду страданiй, происходящихъ отъ вида страданiй другихъ. Вн?шнее выраженiе страданiй неразумныхъ существъ неизм?римо больше самаго страданiя и потому, въ неизм?римо большей степени вызываетъ наше состраданiе, какъ это можно зам?тить при бол?зняхъ мозга, горячкахъ, тифахъ и всякихъ агонiяхъ. Въ т? времена, когда не проснулось разумное сознанiе, боль служить огражденiемъ личности, она не мучительна, въ т? времена, когда въ челов?к? есть возможность разумнаго сознанiя, она, боль есть помогающее средство отреченiя отъ личности, и по м?р? пробужденiя этаго сознанiя становится все мен?е и мен?е мучительной. Въ сущности только находясь въ этомъ состоянiи, мы можемъ и говорить о боли, п[отому] ч[то] только съ этаго состоянiя и начинается жизнь. И въ этомъ состоянiи разумнаго сознанiя – пред?лы боли, представляющiеся столь неизм?римо растянутыми для людей, полагающихъ жизнь въ животномъ существовали, въ состоянiи истинной жизни; пред?лы боли съуживаются до без конечно малаго, до того только необходимаго остатка, который облегчаетъ, помогаетъ движенiю жизни подчиненiя личности разуму. Въ самомъ д?л?, кто не знаетъ безъ изученiя физiологiи того, что чувствительность боли им?етъ пред?лы, что при усиленiи боли до изв?стнаго пред?ла или прекращается чувствительность – обморокъ, отуп?нiе, или смерть. Увеличенiе боли, стало быть, безпред?льная величина. Ощущенiе же боли, мы тоже вс? знаемъ, можетъ увеличиваться отъ нашего воображенiя до безконечности. Можно довести себя до положенiя Сибарита, до того чтобы чувствовать ужасъ боли отъ укола булавкой; можетъ увеличиваться безъ пред?ловъ, но также и можетъ уменьшаться. Мы вс? тоже знаемъ, какъ можетъ челов?къ, покоряясь боли, впередъ предполагая ее больше, ч?мъ она есть, покоряясь ей, свести ее до нечувствительности, до испытанiя н?котораго самоудовлетворенiя въ мужественномъ перенесенiи ея. Не говоря уже о людяхъ, какъ Гусъ, мученики, даже политическiе мученики, которые подъ влiянiемъ духовнаго подъема не ощущали боли, простые солдаты только изъ мужества переносили безъ крика и дерганiя считающiеся мучительными операцiи. Пред?лы боли есть и очень недалеки, пред?лъ подчиненiя личности разуму есть полное отреченiе отъ личности, т. е. полное отсутствiе ощущенiя боли. Мученiя боли д?йствительно ужасны для людей, положившихъ свою жизнь въ плотскомъ существованiи. Да какже имъ и не быть ужасными, когда та сила разума, данная челов?ку для уничтоженiя сознанiя страданiй, направлена только на то, чтобы увеличивать ихъ. Боль ощущается челов?комъ и въ предшествующемъ его жизни существованiи и въ жизни его только для его блага. Какъ у Платона есть ми?ъ о томъ, что Богъ опред?лилъ сперва людямъ срокъ жизни 70 л?тъ, но потомъ, увидавъ, что людямъ хуже отъ этаго, перем?нилъ на то, что есть, и сд?лалъ то, что теперь, что люди не знаютъ часа своей смерти, такъ такимъ же можно представить ми?ъ о боли, показывающiй смыслъ ея. Да если бы люди сотворили людей безъ ощущенiя боли, очень скоро, если бы сами люди не догадались дать имъ эту боль, люди бы стали просить о ней, п[отому] ч[то] немыслима бы была безъ нея счастливая радостная и свободная жизнь людей. Для челов?ка, понимающаго жизнь какъ подчиненiе своей личности закону разума, страданiя личной боли[460 - в подлиннике: боль.] не только не есть зло и пугало, но есть такая же пособница, охранительница его жизни истинной, какою она представляется по отношенiю личности. Не будь боли, ребята сожгли бы себ? пальцы, не будь боли бол?зни, старости, страданiй для т?ла, съ которымъ связано разумное сознанiе, оно бы не могло такъ легко и свободно подчинять личность закону разума. Для челов?ка, им?ющаго разум?нiе жизни, страданiе т?ла, боль не зло, но благо. Какъ ни возставай противъ этаго вывода, какъ ни ахай, какъ ни утверждай, что это только слова и сумашествiе, какъ ни старайся люди, не понимающiе жизни, откинуть это разсужденiе и утверждать неизб?жность и подчиненность вс?хъ людей страданiямъ и боли, имъ нельзя этаго сд?лать. Если все предшествующее разсужденiе справедливо, если справедливо, что жизнь есть подчиненiе закону разума, если даже это несправедливо, но если есть возможность для н?которыхъ людей – назовемъ ихъ сумашедшими, и люди такiе были, и есть ученiе такого сумашествiя, – то нельзя отрицать того, что для такихъ людей то, что мiрскiе люди называютъ страданiемъ, зломъ, болью будетъ благомъ. И такимъ людямъ – сумашедшимъ, положимъ, – будетъ легче, радостн?е жить на св?т?, и мало того: съ такими сумашедшими вс?мъ намъ будетъ легче и радостн?е жить, ч?мъ съ несумашедшими. Такъ значитъ хорошо такое ученiе. «Но вы говорите, скажутъ на это, про страданiя свои личныя, но какже отрицать страданiя другихъ? Видъ этихъ страданiй вотъ что самое ужасное», не совс?мъ искренно скажутъ люди. Страданiя другихъ? Да страданiя другихъ, то, что вы называете страданiями, не прекращались и не прекращается. Весь мiръ стонетъ отъ этихъ страданiй. Неужели мы только сегодня узнали про нихъ? Роды, раны, ув?чья, голодъ, холодъ, бол?зни, старость – в?дь это условiя существованiя. В?дь это то самое, уменьшенiе чего, помощь чему и составляетъ содержанiе моей разумной жизни. То самое, во имя чего я отрекаюсь отъ личности. То самое, для чего дано мн? мое личное существованiе, и потому сочувствiе и пониманiе лишенiй страданiй личности. Я былъ ребенкомъ и помню это, и потому мн? больны страданiя ребенка, и я неудержимо влекомъ къ тому, чтобы свои разумныя силы употребить на служенiе ему. Онъ, ребенокъ, своими страданiями взываетъ ко мн? какъ къ тому, что былъ я, и я безсознательно жал?ю его, хочу помочь, и разумное сознанiе мое говоритъ мн?, что это самое я и долженъ д?лать; это и есть мое д?ло жизни: поддержать, сохранить тоже существованiе, въ которомъ можетъ быть жизнь. Тоже съ старикомъ, съ больнымъ, со вс?ми страданiями плотской жизни. Страданiя эти суть та работа единственная, которая мн? предстоитъ. Какже я матерьялъ своей работы могу понимать, какъ страданiе? Все равно какъ пахарь бы сказалъ, что непаханная земля его страданiе. Непаханная земля можетъ быть страданiемъ только для того, кто хот?лъ бы вид?ть пашню, но не хочетъ или не можетъ пахать. Страданiя другихъ могутъ быть страданiями для т?хъ, которые понимаютъ жизнь въ чемъ нибудь иномъ, ч?мъ въ служенiи людямъ, и потому желали бы вид?ть людей счастливыми, а не желаютъ служить имъ. «Но нравственныя страданiя», говорятъ еще. Нравственныя страданiя самыя ужасныя, и какже отрицать ихъ. И подъ нравственными страданiями очень часто, говоря это, разум?ютъ самыя разнообразныя вещи. Я люблю челов?ка, ребенка, и онъ умираетъ. Это нравственное страданiе. «Богъ далъ, Богъ и взялъ», сказалъ Іовъ. «Не говори: у меня взяли, а говори: я отдалъ и что мн? дали на время», говоритъ Эпиктетъ. Но слова эти намъ кажутся словами, и люди, непонимающiе жизнь, говорятъ, что то, что они не им?ютъ того, чего хотятъ, или лишены того, что ихъ радовало, что это нравственное страданiе. Челов?къ никогда не былъ и не можетъ быть лишенъ того, что дано ему для его блага, возможности подчиненiя своей личности разуму для служенiя мiру. Лишеннымъ онъ себя считаетъ только тогда, когда онъ не себя считаетъ слугой мiра, a мiръ и выбранныя изъ него вещи или лица считаетъ назначенными для того, чтобы служить его счастью. Для челов?ка, им?ющаго разум?нiе жизни, не можетъ быть такъ называемыхъ нравственныхъ страданiй ни въ смертяхъ н?которыхъ людей, ни въ ихъ отдаленiи отъ насъ, ни въ дурной жизни ихъ, ни въ чемъ томъ, что не зависитъ отъ разум?нiя самаго челов?ка. Не можетъ быть, п[отому] ч[то] большее или меньшее благо жизни челов?ка, им?ющаго разум?нiе, состоитъ только въ большемъ или меньшемъ служенiи людямъ, a м?ра этаго служенiя не можетъ завис?ть отъ существованiя и поступков другихъ людей, а только отъ большаго или меньшаго напряженiя служенiя. Нравственное страданiе есть только одно – заблужденiе, уклоненiе отъ пути жизни. И страданiе это еще бол?е благод?тельно ч?мъ т?лесная боль. Страданiе это указываетъ всякiй разъ уклоненiе отъ единаго пути. И избавленiе отъ него тутъ же, рядомъ съ страданiями, и такое, что, каково[461 - в подлиннике: какого] бы ни было уклоненiе, возвращенiе на путь вознаграждаетъ все и даетъ полное удовлетворенiе. * № 10.[462 - Та же глава в ?І-й редакции (в гранках) (Описание, рукопись № 344).] Глава XXXIV.[463 - XXXIV исправлено из XXXVI.] ЖИЗНЬ ИСТИННАЯ НЕ ПОДЛЕЖИТ СТРАДАНIЯМЪ. Но если бы даже одни люди, т?мъ или другимъ доводомъ ув?рили себя, что ихъ ожидаетъ личное безсмертiе, или другiе, которыхъ очень много, успокоили бы себя часто безсознательно разсужденiемъ Эпикура о томъ, что смерти я не увижу, такъ какъ меня не будетъ, когда будетъ смерть, т? и другiе люди, удаливъ отъ себя представленiе о неизб?жности смерти, никогда не въ состоянiи, если они не им?ютъ истиннаго пониманiя жизни, помириться съ представленiемъ объ ожидающихъ ихъ, угрожающихъ имъ со вс?хъ сторонъ неизб?жныхъ страданiй. Смерть еще ничего, мы научились жить безъ страха смерти; но страданiя? Страданiя, вотъ что ужасно! – говорятъ они. <Обыкновенно подъ этимъ общимъ словомъ страданiй, см?шиваютъ три разныя понятiя о страданiяхъ: страданiя свои т?лесныя, личныя, которыя собственно и составляють главный ужасъ, потомъ видъ страданiй другихъ людей, потомъ свои нравственныя страданiя.> И удивительное д?ло: утвержденiе о томъ, что утверждали не одни стоики, но и вс? люди, мыслившiе о жизни, что <страданiя суть произведения нашего воображенiя, что> нашъ взглядъ на страданiя можетъ или до безконечно большаго увеличить или до безконечно малаго уменьшить страданiя, это утвержденiе изъ себя выводитъ людей, боящихся страданiй и утверждающихъ <то, что это есть главное б?дствiе жизни> то, что страданiя – положительное зло, нисколько не зависящее отъ нашего взгляда на нихъ. Люди защищаютъ <д?йствительность> неотвратимость и мучительность страданiй, какъ какую то драгоц?нность, какъ опору своего мiросозерцанiя, которую они ни за что не хотятъ и не могутъ уступить. И защищая свое представленiе о страданiяхъ, эти люди всегда см?шиваютъ въ одно разные рода страданiй, умышленно подм?няя одно понятiе другимъ, страхъ передъ возможностью своихъ личныхъ животныхъ страданiй – боли, состраданiе или видъ страданiй другихъ и нравственныя страданiя свои и другихъ людей, вс? эти роды страданiй кажутся имъ несомн?ннымъ нич?мъ не уменьшаемымъ и, главное, нич?мъ не оправдываемымъ зломъ. «Челов?къ привыкшiй къ роскоши об?дн?лъ, голодаетъ, мерзнетъ и принужденъ жить во вшахъ». «Челов?къ молодой, живой, полный силы сидитъ въ одиночномъ заключенiи». «Вагонъ въ 6 тысячъ пудовъ, упавъ, навалился на челов?ка и придавилъ ему половину т?ла. Онъ лежитъ подъ 6-ю тысячами пудами въ страшныхъ мученiяхъ. Вотъ первый видъ страданiй, отравляющiй жизнь людей». «И все это можетъ быть со мною. Разв? это не ужасно?» Ужасно; и не можетъ быть не ужасно для челов?ка, понимающаго свою жизнь, какъ плотское существованiе. Вся жизнь такого челов?ка проходила только въ томъ, чтобы увеличивать свои наслажденiя. Наслажденiя же не что иное, какъ противоположная сторона страданiй. Постель изъ розовыхъ листьевъ было наслажденiе сибарита, завернувшiйся листокъ въ постели было его страданiе. Средины н?тъ для челов?ка, полагающаго свою жизнь въ плотскомъ существованiи. Вс? его состоянiя – суть состоянiя наслажденiя, или страданiя. И для такого челов?ка богатство и здоровье и вытекающая изъ него возможность удовлетворенiя своимъ похотямъ – наслажденiя, нищета и нездоровье, и связанныя съ ними лишенiя – страданiя. Возможность переходить и пере?зжать съ м?ста на м?сто, вид?ть т?хъ людей, которые ему нравятся – наслажденiе, тюрьма – страданiе. Состоянiе, при которомъ нигд? ничего не болитъ, и челов?къ чувствуетъ незадержанную нич?мъ д?ятельность своего т?ла – наслажденiе. Завалившiйся на животъ вагонъ – страданiе. Но такъ же, какъ для челов?ка, понимающаго свою жизнь въ подчиненiи личности разуму, не можетъ быть наслажденiемъ его богатство, т. е. средство потворствовать своей личности и утверждать ее, какъ не можетъ быть наслажденiемъ свобода передвиженiя и видъ т?хъ или другихъ людей, какъ не можетъ быть наслажденiемъ сознанiе жизненности своего т?ла, такъ не можетъ быть и страданiемъ состоянiе противуположное этимъ наслажденiямъ. Ни въ одномъ изъ этихъ случаевъ н?тъ ничего такого, чтобы препятствовало теченiю разумной и любовной жизни, какъ ее понимаетъ такой челов?къ или хоть сколько-нибудь нарушало ее. То, что онъ, прежде богатый, лишенъ возможности ?сть много и гр?ться, когда хочется т?лу, и состар?лся и забол?лъ, все это для него только условiя, давнымъ давно изв?стныя и ожидаемыя и прив?тствуемыя имъ, какъ облегчающiя для него д?ло его жизни – подчиненiе личности закону разума. То же и съ заключеннымъ. Страданiя его вытекаютъ изъ представленiя о томъ, что его т?лу надобно бы и можно бы быть свободнымъ. Но для челов?ка, полагающаго жизнь въ подчиненiи закону разума, нисколько не важна вн?шняя свобода или несвобода его т?ла. Для него важно подчиненiе его т?ла закону разума, a подчиненiе точно такъ же иногда еще и бол?е возможно въ тюрьм?, ч?мъ на свобод?. 6000 пудовъ лежитъ на живот? челов?ка, раздавивъ его, какъ это ужасно? Но что же тутъ бол?е ужаснаго, ч?мъ то, чему мы, какъ говорятъ, подлежимъ и подвергаемся каждую секунду – залетитъ одна изъ биллiоновъ летающихъ бактерiй, и я безъ 6000 пудовъ буду точно также лежать и также умру. Но вотъ> Кондукторъ въ столкновенiи по?здовъ прижатъ къ паровику и паръ выжигаетъ ему внутренности. На корабл? люди по?даютъ другъ друга и медленно умираютъ отъ голода. На пытк? выворачиваютъ ногти и сдираютъ кожу, челов?къ похороненъ живой и просыпается въ гробу. Разв? это не положительное зло и такое несомн?нное, что никакiя разсужденiя не могутъ уменьшить его? Вотъ это то ужасно, говорятъ люди, точно какъ будто прямо изъ рая, изъ того м?ста, гд? они никогда не видали и не производили страданiй. Точно страданiя, которыя они сами производятъ и сами испытываютъ и воображаютъ великая не только новость, но и неожиданность. Когда они съ такимъ ужасомъ разсказываютъ про того челов?ка, который подвергся ужаснымъ страданiямъ, они какъ будто подразум?ваютъ то, что самое ужасное въ этомъ д?л? то, что съ челов?комъ этимъ, попавшимъ въ тюрьму или подъ вагонъ, или умирающимъ отъ голода или рака случилось что то такое, чего никакъ не должно было случиться, какъ будто челов?къ всякiй предназначенъ только для того, чтобы пить, ?сть, курить папироски и веселиться, и вдругъ такая непрiятная неожиданность. Точно какъ д?ти, которые перебили другъ другу носы и потомъ удивляются, что это больно. В?дь хорошо бы было челов?ку возмущаться противъ страданiй своихъ и людскихъ, если бы онъ самъ не производилъ ихъ. А то вся наша жизнь проходитъ въ томъ, что производимъ свои и чужiя страданiя, и потомъ удивляемся на нихъ, возмущаемся и готовы обвинять въ этихъ страданiяхъ вс?хъ, только не себя: т. е. т?хъ, которые производятъ ихъ. У челов?ка ракъ, и мы ужасаемся на его страданiя, да посмотрите на прошедшую жизнь его, и вы увидите, что не смотря на вс? предостереженiя, которыя давалъ ему законъ жизни, онъ старательно д?лалъ себ? его. Люд[и] умираютъ безъ помощи въ страшныхъ мученiяхъ на жел?зныхъ дорогахъ, на поляхъ сраженiй, на корабляхъ, въ тюрьмахъ. Да кто же сд?лалъ эти войны, дороги, корабли, тюрьмы, и кто гналъ этихъ людей туда? Но н?тъ, отв?чаютъ на это, есть люди, которые насл?довали страшныя мучительныя бол?зни отъ предковъ, есть люди, которые никакъ уже сами ни въ чемъ не виноватые, что попали подъ вагоны и въ тюрьмы, на войну. Но д?ло не въ виноватости, а въ причин? страданiй, и причину эту намъ нельзя не вид?ть. Если бы люди любили другъ друга – не могли бы одни изъ нихъ умирать съ голода, не было бы войнъ, тюремъ, не было бы возможности про?зжающимъ задавить челов?ка. А если я участвую въ порядкахъ, мучающихъ людей бол?знями, голодомъ, тюрьмами, ранами, крушенiями, то причины страданiй, которымъ подверженъ и я, очевидны, они во мн?, въ моей жизни. [464 - Зачеркнуто: А и страдаетъ челов?къ отъ заблужденiй другихъ людей, и заблужденiя каждого челов?ка заставляютъ страдать другихъ.]Въ томъ то и д?ло, что челов?къ не можетъ жить для себя однаго, не можетъ спастись одинъ, что н?тъ для челов?ка однаго его личнаго блага. Въ томъ то и д?ло, что заблужденiе челов?ка производитъ страданiе челов?ка, страданiе челов?ка есть посл?дствiе заблужденiя челов?ка. Челов?къ же, заблуждающiйся и страдающiй, не есть одинъ личный челов?къ, я, Л. H., a челов?къ это вс? люди и теперь живущiе и прежде жившiе и т?, которые будутъ жить. – Это сынъ челов?ческiй, какъ называетъ это Евангелiе. И жилъ, и живетъ, и можетъ жить въ насъ только онъ, этотъ Сынъ Челов?ческiй, тотъ, который не только связанъ, но есть одно со вс?ми людьми, который своими страданiями выкупаетъ и свои и чужiе гр?хи, своими заблужденiями производитъ свои и чужiя страданiя и своими избавленiями отъ заблужденiй избавляетъ себя и другихъ отъ страданiй. Ничто не доказываетъ съ такой очевидностью, какъ страданiя, невозможность челов?ку отд?лить себя отъ другихъ людей и жить для своего личнаго блага. * № 11.[465 - Копия с предшествующего текста, сильно измененная Толстым и совсем отложенная (см. Описание, рукопись № 345).] Глава XXXIV. ЗАЧ?МЪ CТРАДАНІЕ? Но если бы даже и удалось людямъ ложными разсужденiями или суетой и возбужденiемъ страстей скрыть отъ себя ужасъ смерти, челов?къ, не им?ющiй истиннаго пониманiя жизни, никогда не помирится съ представленiемъ объ ожидающихъ его, отчасти испытываемыхъ имъ, угрожающихъ ему со вс?хъ сторонъ неизб?жныхъ страданiй. Смерть еще ничего, мы научились жить безъ страха смерти, но страданiя? Зач?мъ страданiя? говорятъ люди. Зач?мъ эти нич?мъ необъяснимыя и неоправдываемыя, глупыя и жестокiя страданiя? Зач?мъ то, чего не должно быть, спрашиваетъ челов?къ. Кондукторъ при столкновенiи по?здовъ прижатъ къ паровику, и паръ выжигаетъ его внутренности. На пол? сраженiя раненные безъ помощи ползаютъ, корчась отъ боли. На корабл? люди по?даютъ другъ друга и медленно умираютъ отъ голода. Башибузуки выворачиваютъ ногти и сдираютъ кожу съ живаго, челов?къ похороненъ живой и просыпается въ гробу. Зач?мъ это? Этаго не должно быть. Страданiя всегда представляются челов?ку ч?мъ то такимъ, чего не должно быть…[466 - Далее идет текст варианта № 10 (стр. 619), начиная со слов: Когда они съ такимъ ужасомъ разсказываютъ про того челов?ка»… и до конца.] Для жизни зд?сь въ пространственныхъ и временныхъ условiяхъ; для жизни личности объясненiя страданiй н?тъ и не можетъ быть: <причины страданiй и потому объяснение ихъ выходитъ за пред?лы личности и въ пространств? и во времени. Они находятся въ той истинной жизни, сознанiе которой дано челов?ку.> Страданiе есть неразумное необъяснимое зло. Смыслъ, сила жизни только въ стремленiи къ благу. И вдругъ является какая то таинственная сила, нарушающая это благо и производящая зло. Зач?мъ она? Или зач?мъ моя жизнь, какъ стремленiе къ благу? Еще, положимъ, если я пью, объ?даюсь, развратничаю, страданiя бол?зней, которыя я наживаю, могутъ быть объяснены. Страданiя эти указываютъ мн? пред?лъ наслажденiй, необходимость ум?ренности въ нихъ. Положимъ даже, что и страданiя въ тюрьмахъ, на поляхъ сраженiй, при крушенiяхъ показываютъ мн?, что не надо д?лать тюрьмы, сажать въ нихъ, не надо воевать. Но уже это объясненiе представляется сомнительнымъ для мiросозерцанiя личной жизни. Положимъ, что я буду вс? силы употреблять на то, чтобы уничтожить тюрьмы, войны, крушенiя, я не исполню этаго въ своей жизни и самъ подвергнусь этимъ страданiямъ, такъ изъ чего же я хлопоталъ? Но еще непонятн?е страданiя насл?дственныя: отецъ мой или д?дъ пилъ или былъ сифилитикомъ, и я родился уродомъ и страдаю всю жизнь. Зач?мъ? За что? Разсужденiе о томъ, что потомство казнится за гр?хи родителей, и я своими страданiями служу иллюстрацiей этой истины, не объясняетъ ничего. Я хочу блага для себя, а не быть иллюстрацiей чего то для другихъ. Зач?мъ мн? эти страданiя и за что? И еще непонятн?е, такъ непонятно для личнаго мiросозерцанiя, что ничего даже и придумать нельзя: страданiя людей, съ бухта барахта зарытыхъ живыми подъ землею въ Лисабон? или въ В?рномъ, или просто случайно заражающихся жестокой бол?знью и страдающихъ мучительными страданiями годами. Тутъ уже н?тъ никакого подобiя объясненiя, а такъ просто ходитъ по св?ту какая то злоба, называемая то Богомъ, то дьяволомъ, то случаемъ, ходитъ и бьетъ и мучаетъ людей, т?хъ, кого вздумается, не давая никому никакого ни отчета, ни объясненiя. * № 12.[467 - Шесть последовательных автографических, заново сделанных набросков Толстого той же главы XXXIV. Написаны вместо отложенных гранок.] Глава XXXIV. Вариант первый.[468 - Описание, рукопись № 354.] Если бы человекъ не зналъ ничего про смерть, одни страданиiя, испытываемые имъ и другими людьми, приводятъ челов?ка къ признанию своей жизни вн? личности. Но если бы челов?къ, не понимающiй истинной жизни, и ув?рилъ себя, какъ магометанинъ, въ томъ, что посл? смерти его ожидаетъ въ раю продолженiе его жизни, или бы, успокоившись разсужденiемъ Эпикура о томъ, что смерти онъ не увидитъ, такъ какъ его не будетъ, когда будетъ смерть, и съум?лъ бы скрыть отъ себя ужасъ смерти, одни страданiя, испытываемыя имъ самимъ и другими людьми, привели бы его неизб?жно къ отрицанiю своей личности и къ признанiю своей жизни вн? ея. Вариант второй.[469 - В той же рукописи.] «Но положимъ, что это все можетъ такъ казаться», жизнь можетъ казаться безсмертною, скажутъ люди, не им?ющiе жизни и опытомъ ея не познавшiе; «но какже объяснить страданiя» скажутъ они. Зач?мъ? За что вс? эти ужасныя страданiя, которыми полонъ мiръ. Зач?мъ, за что одинъ челов?къ мучается годами ракомъ, параличемъ, попадаетъ въ одиночное заключенiе, попадаетъ Башибузукамъ, которые сдираютъ съ него кожу, зач?мъ д?ти такъ ужасно страдаютъ? Зач?мъ земля проваливается отъ землетрясенiя именно подъ Лисабономъ, подъ В?рнымъ, и люди заживо погребаются въ земл?? Зач?мъ эти мученiя? За что? однимъ эти мученiя, a другiе доживаютъ въ благоденствiи до глубокой старости и безбол?зненно умираютъ. Зач?мъ, за что это д?лается? говорятъ люди, не понимающiе жизни. Имъ кажется, что эти то безсмысленныя страданiя очевидн?е всего опровергаютъ разумный смыслъ жизни, истиный <тогда какъ ничто, очевидн?е этихъ самыхъ, кажущихся безсмысленными страданiй, не утверждаетъ его.> Челов?къ мучается голодомъ, страшной бол?знью, или сидитъ 20 л?тъ въ одиночномъ заключенiи, или ползаетъ съ оторванными ногами по полю сраженiя, или кондукторъ въ крушенiи прижатъ къ кранамъ паровика, и паръ выжигаетъ ему внутренности, или ребенка мучаетъ злод?й, и мы ужасаемся – зач?мъ эти страданiя? За что эти страданiя? И, не получая никакого разумнаго отв?та, они говорятъ – жизнь не им?етъ никакого разумнаго смысла. Но отчего же этаго не должно быть?[470 - Дальше идет текст частью помеченный: «пр[опустить]», частью целиком вычеркнутый, именно:Разсужденiе говорить намъ <напротивъ, что это самое и должно быть.> Съ одной стороны, что по статистик? случаи бол?зней, крушенiй, казней, войнъ подлежать опред?леннымъ законамъ. <И это самое должно быть. В?дь положенiе раненнаго на пол? сраженiя и кондуктора съ выжигаемыми внутренностями было бы ужасно, если бы оно было не то, что должно быть. Но оно то самое. Такъ чему же мы ужасаемся?> Съ другой стороны <если мы оглянемся на свою жизнь и подумаемъ о связи, которую им?ютъ эти явленiя съ нашей жизнью, то мы увидимъ, что> вс? эти явленiя необходимы для насъ, что наша жизнь д?лаетъ то, что есть люди голодающiе, есть люди, сидящiе въ тюрьмахъ, есть крушенiя по?здовъ, есть войны. Такъ что по разсужденiю все это должно быть. Должно быть, мы возмущаемся, и все наше существо говорить, что этаго не должно быть. <Иначе мы не можемъ смотр?ть на страданiя ни на свои, ни на чужiя.> Страданiе это, то, чего не должно быть. Иначе мы не можемъ понимать страданiя. <Не должно быть, а есть. В этой то противоположности и весь ужасъ страданiя. Мало того, въ этомъ одномъ. —> <Въ томъ, что совершается то, чего не должно быть по нашему сознанiю, и состоитъ сущность страданiя. Наше сознанiе страданiя возникло изъ этаго противор?чiя. И такiя противор?чiя между сознанiемъ того, что должно быть и явленiями того, чего не должно быть составл> <Мы спрашиваемъ себя, зач?мъ? За что? и, не находя отв?товъ, заключаемъ, что жизнь не им?етъ разумного смысла. – И д?йствительно, если мы не знаемъ зач?мъ страданiя? страданiя д?лаются ужасны, вся жизнь д?лается страданiемъ, и намъ нельзя жить. В?дь если бы люди, непонимающiе жизнь, только д?лали т? выводы, которые вытекаютъ изъ ихъ мiросозерцанiя. Нельзя челов?ку жить у хозяина въ работникахъ, не зная того, что отъ него хочетъ хозяинъ, и зач?мъ онъ ему велитъ д?лать то или другое. Нельзя челов?ку жить, не зная, зач?мъ страданiя>] Жизнь не им?етъ смысла, челов?къ живетъ для своего блага, a вн? его существуетъ безсмысленная [?] сила, губящая и мучащая его. Разсужденiе показываетъ челов?ку, что сила эта подлежитъ общимъ законамъ, что губится изв?стное количество людей и что для того, чтобы ему не подпасть подъ эту силу, надо одно – д?йствовать, какъ и эта сила, безъ разбора губить другихъ, сохраняя себя (такъ и д?лаетъ большинство) и терп?ть свое положенiе: понять, что онъ попалъ въ работники къ шальному и жестокому хозяину, который и нанималъ съ уговоромъ, что онъ сдеретъ шкуру безъ всякаго основанiя съ кого ему вздумается, и доживать срокъ ему, жить какъ можно лучше. Но челов?къ не можетъ успокоиться, и всякiй разъ какъ на его глазахъ обдираютъ его товарищей или особенно, когда д?ло доходитъ до него, не можетъ не возмущаться и не спрашивать, за что? Зач?мъ? Не можетъ не чувствовать въ глубин? души, что этаго не должно быть. Зач?мъ, за что страданiя, говорятъ люди, нев?рующiе въ возможность объясненiя этихъ страданiй. И этимъ самымъ вопросомъ о томъ, зач?мъ страданiя, они уже утверждаютъ то, что страданiя это то, чего не должно быть. И въ самомъ д?л?, это не можетъ быть иначе, п[отому] ч[то] понятiе страданiй, в?дь есть ничто иное, какъ сознанiе того, чего не должно быть. Вся жизнь челов?ческая проходитъ въ страданiяхъ и такихъ положенiяхъ, въ которыхъ онъ чувствуетъ, что съ нимъ совершается то, чего не должно быть. Челов?къ обжегся горячимъ чаемъ – этого не должно быть, с?лъ на гвоздь – этаго не должно быть. Я голоденъ, я озябъ – всего этаго не должно быть, и я д?лаю то, что должно быть, дую на чай, вынимаю гвоздь, вырабатываю пищу, д?лаю одежду. Вариант третий.[471 - См. Описание, рукопись № 355.] <«Положимъ, что вс? эти росказни о душ?, добр?, о любви, о будущей жизни, все это старыя бабы выдумали, и мы ум?емъ жить и умирать спокойно, см?ло и бодро, безъ суев?рiй; но страданiя? Это уже не старыя бабы выдумали <а это фактъ и нельзя отрицать его>. Вонъ челов?къ голодаетъ, мерзнетъ – завтра это можетъ со мной, случиться, и н?что подобное уже я испытывалъ, вонъ у челов?ка ракъ, параличъ и страшныя мученья, которыя нич?мъ утишить нельзя, намеки и на это я уже испытывалъ, а вонъ челов?ка посадили въ одиночное заключенiе, а вонъ тому ноги оторвало, и онъ ползаетъ безъ помощи по полю сраженiя, а вонъ т?мъ, инымъ башибузуки сдирали съ живыхъ кожу, а того жарили на огн?. A т? провалились при землетрясенiи и похоронены живыми. И все это, можетъ случиться со мной, и уже многое я испыталъ похожее. А вотъ вотъ начнется что-нибудь. Вотъ что ужасно, вотъ почему невозможна жизнь безъ разумнаго пониманiя ея. Зач?мъ страданiя?[472 - В данном месте помечено вставить рукопись № 345, т. е. стр. 620 и след.] Не можетъ не задавать себ? вопроса челов?къ, не понимающiй жизни, и отв?та онъ не можетъ получить никакого кром? того, что это сд?лано к?мъ то на зло ему, <что это сд?лано чортомъ, который и является единственной силой вн? его самаго> какой то положительной силой. Челов?къ живетъ для себя для своего блага, и злой Богъ, или судьба, или случай, или чортъ <для своего удовольствiя> д?лаетъ ему зло в вид? страданiй. Таково, сколько бы они ни старались затемнить, скрыть отъ самихъ себя, таково основное мiросозерцанiе людей, не разум?ющихъ жизни. Не признавая никакой другой жизни, кром? жизни личности, начавшейся зд?сь, они должны признать еще другую силу, самую важную для ихъ жизни, ту, которая производитъ страданiя. И сила эта представляется самой нел?пой, какую только можетъ себ? представить челов?къ>. Я хочу д?лать любимое мною и полезное д?ло, и вдругъ меня схватываетъ зубная боль, и я трое сутокъ валяюсь, корчась отъ боли. Или я живу, не д?лаю ничего дурнаго, и вдругъ залет?ла бактерiя, или по?здъ сошелъ съ рельсовъ, и я потерялъ все: и жену, и д?тей, и здоровье, я обреченъ доживать свою жизнь въ страшныхъ мученiяхъ кал?кой. Ребенокъ милый растетъ, радуется, радуетъ другихъ, и вдругъ ужасающiя страданiя и смерть. <И эти случайности на волоск? висятъ надъ каждымъ изъ насъ, и мы вс? уже испытывали ихъ отчасти, и рано или поздно вс? подвергнемся той или другой ужасной случайности. Есть ли тутъ какой нибудь смыслъ? И возможно ли разумному существу жить въ такихъ условiяхъ? В?дь если бы люди только д?лали т? выводы, которые неизб?жно сл?дуютъ изъ ихъ страданiй, ни одинъ челов?къ не сталъ бы жить въ такихъ невозможныхъ условiяхъ. Ни одинъ работникъ не пошелъ бы къ хозяину, который бы уговоромъ поставилъ то, что, если ему вздумается, онъ позволитъ работнику жить спокойно, а если вздумается, то будетъ вытягивать изъ него и его д?тей жилы, сдирать кожу или поливать горячей смолой, д?лать то, что онъ на глазахъ нанимающагося д?лаетъ по своей фантазiи съ своими работниками. Не столько смерть, сколько страданiя должны привести разумное существо къ отрицанiю личной жизни.> Предположенiе о томъ, что за страданiя мои зд?сь я буду награжденъ тамъ, не им?етъ никакого основанiя. Тотъ Богъ, который наградитъ меня тамъ за мои страданiя зд?сь, сд?лаетъ это только потому, что Онъ справедливый. Если же онъ справедливый, то Ему нельзя было и подвергать людей незаслуженнымъ страданiямъ, какъ я это вижу на д?тяхъ. При такомъ разсужденiи невольно напрашивается библейское изр?ченiе Бога о томъ, что онъ взыщетъ на потомств? гр?хи предковъ. Но если жизнь каждаго челов?ка есть жизнь личная, начинающаяся зд?сь, то родившееся отъ виноватыхъ родителей не можетъ быть виноватымъ, и Богъ, карающiй его, есть Богъ злой и несправедливый, и не есть Богъ, и н?тъ Бога, а есть только какая то противная разуму челов?ка злая сила, которая губитъ и мучаетъ людей безъ всякаго смысла и толка. Ничто очевидн?е страданiй, <испытываемыхъ людьми,> не показываете людямъ невозможность пониманiя своей жизни какъ личнаго существовавнiя, начавшагося съ рожденiя и кончающагося смертью. <Такъ и смотритъ большинство людей на силу, управляющую мiромъ. И только отъ того все зло мiра, что такъ смотрятъ люди на эту силу и на мiръ. Есть злая сила, губящая меня и вс?хъ, кого попало, по своей прихоти. Она можетъ завтра погубить меня, и потому буду д?лать все, что могу, чтобы она не сгубила меня. И ограждая себя, буду д?лать тоже, что и она д?лаетъ: буду также безучастно губить людей, какъ и она губитъ. И такъ и д?лаютъ люди; но сколько бы они ни старались, губящая сила сильн?е ихъ, добирается и до нихъ, и для нихъ разрушается весь ихъ трудъ, и мiръ представляется имъ тою же жестокой безсмысленностью, еще бол?е жестокой, п[отому] [что] они видятъ, что вс? ихъ усилiя, все пропало даромъ. И вся жизнь опять та же жестокая безсмыслица. Испытываемое страданiе неизб?жно вызываетъ въ челов?к? вопросъ, что д?лать, чтобы этого не было, и попытки избавиться отъ страданiя. Если страданiе продолжается, вопросъ видоизм?няется, челов?къ уже спрашиваетъ, зач?мъ эти страданiя? <И если оно еще продолжается и онъ не видитъ, зач?мъ, онъ уже спрашиваетъ, за что?> И въ 99 случаяхъ изъ 100 испытываемыхъ страданiй челов?къ получаетъ отв?тъ на эти вопросы. На вопросъ, что д?лать, чтобы прекратилось страданiе, отв?тъ – перестать д?лать то, что производитъ ихъ. На вопросъ: зач?мъ? отв?тъ чтобы впередъ ты не заблуждался, не отступалъ отъ закону, не гр?шилъ. <За что? За то, что ты отступилъ отъ закона – согр?шилъ.> Опытъ жизни устанавливаете въ сознанiи челов?ка связь причины и сл?дствiя между заблужденiемъ преступленiемъ закона, гр?хомъ и страданiемъ.>[473 - После написания третьего варианта была сделана автором попытка сначала соединить третий вариант с рукописью № 345 (стр. 620—622), а потом соединить второй и третий наброски в один текст, для чего и произведено сокращение третьего наброска в начале и конце.] Глава XXXIV. Вариант четвертый.[474 - Описание, рукопись № 356.] ЗАЧ?МЪ СТРАДАНІЯ? «Но положимъ, скажутъ люди, не разум?ющiе жизни, что можно или ув?рить себя въ нескончаемости своей жизни, или просто не думать о смерти и не бояться ея, такъ какъ живой, пока онъ живой, никогда не увидитъ смерти, но страданiя? Какой разумный смыслъ могутъ им?ть страданiя? <Зач?мъ страданiя?» Людямъ, не разум?ющимъ жизни, представляется, что жестокость беззаконность страданiй, которыхъ не знаютъ одни и которымъ подвергаются другiе, очевидн?е всего другаго доказываютъ невозможность разумнаго объясненiя жизни, а между т?мъ, именно эти то страданiя очевидн?е всего приводятъ людей къ необходимости признанiя жизни въ ея истинномъ разумномъ значенiи.> <Зач?мъ страданiя голода, холода, труда, который необходимъ для избавленiя себя отъ этихъ б?дъ? Зач?мъ страданiя д?торожденiя? Зач?мъ страданiя д?тей? – спрашивалъ себя челов?къ еще въ древности и отв?чалъ, какъ ум?лъ. Но отв?ты эти оказываются недостаточными. И въ новое время невольно ставятся еще новые вопросы.> Зач?мъ надо провалиться земл? именно подъ Лисабономъ или В?рнымъ и произвести страшныя страданiя тысячъ людей? Зач?мъ тифоны, наводненiя, бол?зни и произведенные ими страданiя тысячъ? <Налетаетъ тифонъ, и въ страшныхъ мученiяхъ умираютъ тысячи людей, молодыхъ, старыхъ, женщинъ, д?тей. Земля проваливается подъ Лисабономъ или подъ В?рнымъ, и люди зарыты живыми. Бол?знь является, чума, холера, проказа, и опять безц?льныя страданiя. Мало того, мы вс? родиться не можемъ безъ того, чтобы не заставить страдать нашихъ матерей. Какой тутъ смыслъ? Зач?мъ эти вс? страданiя? Зач?мъ изъ 100 000 семействъ именно одно гибнетъ и обгараетъ въ пожар? и переноситъ страшныя мученiя. Другая случайность, прихоть тирана или борьба политическихъ партiй, и зач?мъ именно этотъ челов?къ забрасывается въ одиночное заключенiе и проводитъ[475 - в подлиннике: проводивъ] тамъ 20 л?тъ въ страшныхъ нравственныхъ мученiяхъ? Зач?мъ этотъ, а не другой кондукторъ попадаетъ въ крушенiи подъ кранъ паровика, и горячiй паръ выжигаетъ ему внутренности? Зач?мъ башибузуки нападаютъ именно на эту беззащитную деревню и сдираютъ кожу съ живыхъ именно этихъ, а не другихъ д?тей? Челов?къ просто заражается или насл?дуетъ отъ родителей бол?знь[476 - в подлиннике: бол?знью] и проводитъ всю жизнь въ страшныхъ мученiяхъ. Зач?мъ изъ 100 солдатъ одинъ остается на пол? сраженiя съ оторванными членами и безъ помощи умираетъ въ страшныхъ страданiяхъ. Люди голодаютъ ц?лыми селами, бол?ютъ, пухнутъ и умираютъ въ страшныхъ страданiяхъ.> Зач?мъ, наконецъ, неизб?жныя страданiя холода, голода и борьбы съ ними, зач?мъ страданiя д?торожденiя? Какой смыслъ страданiй? Зач?мъ оно? Съ недоум?нiемъ, почти съ негодованiемъ спрашиваютъ люди. Что это значитъ? спрашиваютъ люди, точно, какъ будто страданiя, которымъ они подвергаются, представляется имъ ч?мъ то новымъ и неожиданнымъ; точно они сами только что пришли изъ рая, въ которомъ люди никогда не испытывали никакихъ страданiй, а не родились и выросли въ томъ мiр?, въ которомъ вся жизнь ихъ и другихъ людей, происходившая на ихъ глазахъ, всегда и была подвержена вс?мъ этимъ страданiямъ, въ томъ мiр?, въ которомъ вс? т? радости, которыя они испытывали, покупались именно этими страданiями, что страданiя эти, которыя такъ возмущаютъ ихъ, такъ связаны съ ихъ жизнью, что не будь того, что производитъ эти страданiя, не было бы и всего того, что составляетъ ихъ благо жизни. Не было бы рожденiе, производящее страданiя матерей, не было бы ихъ самихъ. Не было бы в?тра, производящаго наводненiе и тифоны, не было огня внутри земли, не было бы и жизни на ея поверхности, ничего. Но мало того, люди не хотятъ вид?ть и того, что они сами даже производятъ т? страдания, которыя возмущаютъ ихъ. Не селись они въ т?сныхъ городахъ, при которыхъ по статистик? изв?стно, что сгораетъ изв?стный % людей, не было бы страданiй сгорающихъ людей. Не враждуй они между собой, не было бы политическихъ партий, всл?дствiи которыхъ люди мучаются въ тюрьмахъ. Не заводи они войны съ ея ужасами, не было бы т?хъ страданiй раненныхъ и брошенныхъ. Не старайся они какъ можно быстр?е передвигаться и передвигать предметы съ м?ста на м?сто, не было бы жел?зныхъ дорогъ съ изв?стнымъ % несчастiй. <Тоже съ бол?знями, тифами, голодомъ, замерзанiемъ, почти со вс?ми страданiями людей, которые такъ страшно возмущаютъ насъ.> Челов?къ попалъ подъ одну изъ этихъ случайностей, и мы возмущаемся, точно какъ будто съ челов?комъ случилось не то самое, что и должно случиться. В?дь мы знали, что по статистик? столько % на каждый родъ несчастiй, родовъ же несчастiй ужасно много (я думаю столько же, сколько людей), и потому случается только то самое, что должно случиться, и возмущаться нечему.[477 - Несколько кусков текста помечены к перестановке.] Глава XXXIV. Вариант пятый.[478 - Описание, рукопись № 357.] НЕПОСТИЖИМОСТЬ СТРАДАНІЯ ДЛЯ ЛЮДЕЙ, ПРИЗНАЮЩИХЪ ЖИЗНЬ ВЪ СУЩЕСТВОВАНIИ ЛИЧНОСТИ, ЕСТЬ НОВОЕ И САМОЕ СИЛЬНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО НЕСКОНЧАЕМОСТИ <ЗЕМНОЙ> ЖИЗНИ. <Но положимъ, скажутъ люди, не разум?ющiе жизнь, что можно т?мъ или другимъ способомъ, или ув?ривъ себя въ нескончаемости жизни, или суетой и заботами жизни[479 - в подлиннике: жизнь] скрыть отъ себя ужасъ смерти и жить, не боясь ея, но страданiя?> «Но хорошо, положимъ, что жизнь наша зд?сь есть постоянное, непрекращающееся увеличенiе разумной и любовной силы, начавшееся до этаго существованiя и переходящее со смертью въ другое невидимое нами, положимъ, что это такъ, какое же при такомъ пониманiи жизни им?ютъ смыслъ страданiя? Т? безц?льныя, безсмысленныя страданiя, которымъ подвергаются почему то одни люди и избавляются другiе; и страданiя такiя, которыя не могутъ быть ни для кого нужны и вм?ст? съ т?мъ ужасныя и жестокiя? Не смотря ни на какiя разсужденiя они возмущаютъ нашу душу и явно несомн?нно показываютъ намъ безсмысленность нашей жизни». Зач?мъ нужно, чтобы изъ сотенъ тысячъ семей именно это одно жило именно въ это время въ томъ дом?, въ которомъ была труба съ сажей и одна л?стница и чтобы на глазахъ матери сгор?ли ея д?ти и она сама перенесла бы т? страшныя мученiя обжоговъ, въ которыхъ она умерла? Зач?мъ надо именно этому солдату изъ тысячи попасть подъ ядро, оторвавшее ему об? ноги, и быть брошену на пол? сраженiя и умирать въ страшныхъ мученiяхъ? Зач?мъ именно этому попасть въ одиночное заключенiе и, забытому тамъ, просид?ть 20 л?тъ? Зач?мъ кондуктору попасть въ крушенiи по?зда подъ краны паровика, чтобъ ему медленнымъ огнемъ выжигало внутренности? Зач?мъ надо земл? провалиться именно подъ Лисабономъ или В?рнымъ и заживо зарыть невинныхъ людей? Зач?мъ тифоны, наводненiя, голодъ, чума, бол?зни, мучающiе и губящiя однихъ и обходящiя другихъ? Зач?мъ <наконецъ> страданiя холода, голода – нужды и борьбы противъ нея? Зач?мъ муки д?торожденiя? Зач?мъ случайность страданiя д?тей младендевъ?» спрашивали себя еще въ самой глубокой древности и до сихъ поръ не могутъ не спрашивать люди. И люди, не понимающiе жизни, признающiе жизнь только въ существованiи зд?сь отъ рожденiя и до смерти, никогда не могутъ получить никакого отв?та на эти вопросы. A отв?ты на эти вопросы необходимы для жизни. Безъ этихъ отв?товъ нельзя жить. И не находя отв?товъ на эти вопросы, люди не понимающiе жизни говорятъ – жизнь не можетъ быть н?что разумное, жизнь безсмысленна. Съ глубочайшей древности еще люди себ? ставили эти вопросы. Зач?мъ общiя людямъ страданiя нужды и борьбы съ нею, необходимость страданiй труда (такимъ трудъ ручной представлялся въ древности), зач?мъ муки д?торожденiя, зач?мъ страданiя д?тей и случайность страданiй однихъ, а не другихъ? И наша библейская мудрость отв?чала, что страданiя нужды и д?торожденiя это наказанiе, искупленiе прежняго гр?ха, a страданiя д?тей и случайность страданiй это наказанiе за гр?хи родителей. Если мы находимъ въ страданiяхъ челов?ка, предающагося порокамъ и излишествамъ, тотъ смыслъ, что эти страданiя какъ бы научаютъ его тому воздержанiю, которое нужно для его блага, если мы находимъ въ страданiяхъ злаго челов?ка, д?лающаго зло другимъ, тоже предостережете въ его ложной д?ятельности, какъ бы далеко мы не просл?живали ту связь, которая находится между причинами дурной жизни и сл?дствiемъ ея, страданiями, въ большинств? страданiй, мучающихъ людей, мы не можемъ вид?ть этой связи, и страданiя представляются намъ прямо безсмысленной жестокой пот?хой какой то злой силы, мучающей на право и на л?во того, кого вздумается. Предположенiя о томъ, что есть справедливый Богъ, награждающей и карающiй, не разр?шаетъ противор?чiя, п[отому] ч[то] если Богъ караетъ и награждаетъ людей тамъ за страданiя зд?сь, то онъ д?лаетъ это только п[отому], ч[то] онъ справедливый. Если же онъ справедливый, то онъ не могъ и подвергать людей незаслуженнымъ страшнымъ страданiямъ, какъ мы это видимъ на д?тяхъ. То, что Богъ взыскиваетъ на д?тяхъ гр?хи родителей, ничего не объясняетъ, если люди начинаютъ жить зд?сь. Ребенокъ ни въ чемъ не виноватъ, за что же съ него сдираютъ съ живаго кожу? Богъ, карающiй и мучающiй невинныхъ есть Богъ не только несправедливый, но злой и неразумный, т. е. н?тъ Бога. Предположенiе же о томъ, что страданiя суть сл?дствiе нашихъ заблужденiй, объясняетъ только очень малую долю страданiй такихъ, связь которыхъ съ заблужденiями намъ очевидна. Но и при этомъ объясненiи оставляетъ главный вопросъ безъ отв?та. Хорошо, я страдаю отъ головной боли, отъ того, что я выпилъ вина, или я вернулся съ разбитымъ лицомъ отъ того, что пошелъ драться на кулачки; тутъ есть выводъ о томъ, что не надо пить и не надо драться, и страданiя им?ютъ объясненiе. Но если я и пойму, что страданiя мои отъ голода или отъ заключенiя въ одиночной тюрьм? или отъ пожара, или отъ раны на войн? происходятъ отъ дурнаго устройства общежитiя людей, я вижу несомн?нно, что мои усилiя переустроить не могутъ избавить меня отъ этихъ страданiй, объясненiе это оставляетъ въ сторон? главный и единственно важный для меня вопросъ, почему это страданiе должно было постигнуть именно меня и что мн? д?лать, чтобы его не было. Но есть еще другiе и самые обычные роды страданiй, при которыхъ объясненiя уже не только ничего не даютъ, но какъ будто даны только для того, чтобы посм?яться надо мной. Я изув?ченъ въ провалившемся В?рномъ, п[отому] ч[то] таковы геологическiе законы, или я страдаю отъ сифилиса, п[отому] ч[то] мой отецъ былъ боленъ, a бол?знь насл?дственна или п[отому] ч[то] въ меня залет?ла такая то бактерiя. Глава XXXIV. Вариант шестой.[480 - Описание, рукопись № 357.] НЕОБЪЯСНИМЫЯ СВОИМИ ОШИБКАМИ И НИЧ?МЪ НЕОПРАВДЫВАЕМЫЯ СТРАДАНIЯ ЛЮДЕЙ СУТЬ НОВОЕ И САМОЕ СИЛЬНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО НЕКОНЧАЕМОСТИ ЖИЗНИ. «Но хорошо, положимъ, что жизнь истинная не есть жизнь личности, начинающаяся и кончающаяся зд?сь и что потому смерть не нарушаетъ разумнаго смысла жизни, но страданiя, испытываемыя людьми въ этой жизни, страданiя безц?льныя, случайныя, нич?мъ неоправдываемыя страданiя? Достаточно однихъ этихъ страданiй для того, чтобъ разрушить всякiй разумный смыслъ, приписываемый жизни?» говорятъ люди, указывая на т? ужасныя, нич?мъ необъяснимыя страданiя, которыя со вс?хъ сторонъ окружаютъ насъ. Зач?мъ земл? надо провалиться именно подъ Лисабономъ и В?рнымъ и зарыть живыми невинныхъ людей – д?тей? Зач?мъ одной матери изъ 1000 на своихъ глазахъ потерять вс?хъ д?тей и самой обгор?ть и умер?ть въ страшныхъ страданiяхъ? Зач?мъ вс? эти насл?дственныя страданiя и бол?зни? спрашиваютъ себя люди и не находятъ разумнаго отв?та. <И челов?къ спрашиваетъ и испытываетъ эти страданiя и, глядя на страданiя другихъ, спрашиваетъ себя, отъ чего и для чего эти страданiя? Спрашиваетъ себя о причин? и ц?ли этихъ страданiй. И всегда челов?къ не можетъ не спрашивать себя объ этомъ. Это первые вопросы, представляющiеся челов?ку. Обыкновенно думаютъ, что разуму челов?ческому свойственно вообще отъискивать причины видимыхъ ему явленiй, что простая любознательность влечетъ челов?ка къ иссл?дованiю причинъ и сл?дствiй видимыхъ явленiй и что въ числ? этихъ явленiй находятся и т?, которыя производятъ его страданiя. Но это совершенно несправедливо: челов?ку не свойственно изъ простой любознательности отъискивать причины и сл?дствiя вс?хъ явленiй мiра: изсл?довать почему солнце встаетъ и садится и что отъ этаго бываетъ или почему у рыбы н?тъ крыльевъ и что отъ этаго происходитъ и т[ому] подобныя явленiя, которыхъ въ мiр? безчисленное количество. Челов?ку свойственно изсл?довать только свои страданiя, отъ чего и для чего они? Только свои страданiя и приводятъ челов?ка къ и[з]сл?дованiю вс?хъ другихъ явленiй мiра. И съ т?хъ поръ, какъ существуетъ мiръ, челов?къ не переставалъ и не перестаетъ изсл?довать причину страданiй и изыскивать средства избавленiя отъ нихъ. Въ этихъ изсл?дованiяхъ и вытекающихъ изъ нихъ д?ятельности и состояло и состоитъ все познанiе челов?ка. Съ самаго перваго проблеска сознанiя челов?къ и челов?чество, поражаемые страданiями, старается познать причину его, чтобы предотвратить это страданiе, если оно не нужно для его блага и выучиться переносить его и уменьшить его, если онъ познаетъ, что страданiе это необходимо для его блага. Вся жизненная животная д?ятельность челов?ка есть ничто иное какъ избавленiе себя отъ страданiй, причина которыхъ понята, и перенесенiе и облегченiе страданiя, ц?ль котораго постигнута. Вся личная жизнь челов?ка отъ пробужденiя и до сна, отъ рожденiя и до смерти наполнена именно этимъ.> Казалось бы челов?къ до такой степени окруженъ со вс?хъ сторонъ страданiями своими и чужими, до такой степени его наслажденiя связаны не только съ чужими страданiями, но и съ своими собственными, что пора бы челов?ку привыкнуть къ страданiю какъ къ неизб?жному условiю жизни и не спрашивать себя, зач?мъ страданiе. Не удивляться страданiю, какъ чему то неожиданному, чему то такому, чего не должно быть. Челов?къ в?дь никогда не спрашиваетъ себя, зач?мъ противоположное страданiю, зач?мъ наслажденiе? <Сколько бы не думалъ челов?къ о неизб?жности страданiя, онъ никогда не можетъ перестать смотр?ть на него какъ на то, чего не должно быть, всегда спрашиваетъ себя зач?мъ оно?> Челов?ку нужно знать, зач?мъ страданiя потому, что челов?къ понимаетъ и не можетъ понимать иначе страданiя какъ то, чего не должно быть, какъ то, что должно быть уничтожено, какъ то, что должно служить поводомъ для его д?ятельности, им?ющее ц?лью уничтоженiе его. Въ самомъ д?л?, съ т?хъ поръ, какъ сознаетъ себя челов?къ и все челов?чество, вся животная д?ятельность людей в?дь состоитъ только въ томъ, чтобы, находя причины страданiй, избавляться отъ нихъ. Челов?къ испытываетъ страданiя голода и узнаетъ причину страданiй – отсутствiе пищи, и выводъ, д?лаемый имъ изъ этаго, выражается въ его д?ятельности, состоящей въ работ? для приготовленiя пищи. Челов?къ обдираетъ ноги по камнямъ, и выводъ состоитъ въ д?ятельности приготовленiя обуви. Такъ это вообще, но въ частности тоже происходитъ и въ каждую минуту съ каждымъ изъ насъ. Я с?лъ на гвоздь, мн? больно, я отъискиваю причину, и сл?дствiе вытекаетъ само собой. Я устраняю гвоздь или пересаживаюсь на другое м?сто. Вся жизнь сложена изъ страданiя[481 - В подлиннике: страданiй] и избавленiй отъ него и, когда эти состоянiя им?ютъ для насъ ясную причину и посл?дствiемъ его является д?ятельность, устраняющая страданiя, мы и не чувствуемъ ихъ какъ страданiя и не зам?чаемъ ихъ. Но испытываемыя нами страданiя усложняются: причины ихъ и д?ятельность для устраненiя ихъ выходятъ за пред?лы нашей личной и страданiя представляются намъ необъяснимыми. Но понятiе наше о страданiяхъ, почерпнутое нами изъ нашего личнаго опыта, остается то же. Страданiя, причины которыхъ мы не видимъ въ своей жизни, остаются все т?мъ же, ч?мъ то такимъ, чего не должно быть, что произошло отъ ошибки (заблужденiя гр?ха) и что должно быть исправлено. Какъ бы непонятна не была причина страданiя, какъ бы невозможно ни было исправить ошибки, произведшiе его, страданiя мы все таки понимаемъ какъ то, что произошло отъ ошибки, за которую мы наказаны, и что должно быть исправлено и искуплено. Мы не можемъ[482 - Кусок текста, начиная со слов на стр. 631: «Челов?къ испытываетъ страданiя голода…» кончая: «…Мы не можемъ» вписан по копии № 359, так как в автографе листок утрачен.] представить себ? безъ этихъ условiй страданiя. Кто-нибудь виноватъ и кто-нибудь долженъ искупить. И тутъ то для челов?ка, понимающаго свою жизнь какъ существованiе отъ рожденiя до смерти, безсмысленность страданiя, когда я, не им?я другой жизни какъ личную, могу быть причиной страданiй вн? моей жизни, и страданиями,[483 - В подлиннике: страданiямъ.] своей личной жизнью долженъ выкупать ошибки прежнихъ людей. Для челов?ка, понимающаго свою жизнь, какъ существованiе, начинающееся зд?сь, н?тъ и не можетъ быть никакого объясненiя страданiй, того самаго, что важн?е всего въ жизни челов?ка. И какъ хорошо мы не ум?ли бы разными разсужденiями устранять мысль о смерти, однихъ страданiй, угрожающихъ и постигающихъ со вс?хъ сторонъ челов?ка, совершенно достаточно, чтобы несомн?нно уб?дить его въ безсмысленности, ничтожности и такой б?дственности жизни, что гораздо лучше убить себя сразу какимъ нибудь легкимъ и короткимъ способомъ, ч?мъ подвергаться вс?мъ т?мъ разнообразнымъ ужасамъ страданiй, которые со вс?хъ сторонъ ждутъ челов?ка. – В?дь если бы люди д?лали только т? выводы, которые неизб?жно сл?дуютъ изъ ихъ мiросозерцанiя, челов?къ, понимающiй свою жизнь, какъ личное существование зд?сь, ни минуту бы не остался жить. В?дь ни одинъ работникъ не пошелъ бы жить къ хозяину, который уговоромъ бы поставилъ то, что если ему вздумается, онъ позволитъ только н?которое время работнику жить спокойно, но, если вздумается, то будетъ жарить его и т?хъ, кого онъ любитъ, живыми, или сдирать кожу, или вытягивать жилы <и тоже д?лать со вс?ми т?ми, кого любитъ работникъ>, д?лать то, что онъ на глазахъ нанимающагося д?лаетъ уже со вс?ми своими работниками. Если бы люди д?йствительно вполн? понимали жизнь такъ, какъ они говорятъ, что ее понимаютъ, ни одинъ отъ одного страха страданiй не остался бы жить ни одной минуты. Да, ничто очевидн?е страданiй и неизб?жнаго ужаса передъ ними, не показываетъ людямъ невозможность понимать жизнь какъ существованiе только зд?сь и необходимость понимать ее какъ н?что, выходящее за пред?лы этой жизни. Объясненiе то, что есть Богъ, награждающiй тамъ за страданiя зд?сь, ничего не объясняетъ, потому что, если Богъ награждаетъ людей тамъ за страданiя зд?сь, то онъ д?лаетъ это только потому, что онъ справедливый. Если же онъ справедливый, то онъ не могъ и подвергать людей незаслуженнымъ ужаснымъ страданiямъ зд?сь. Если же Богъ, какъ это говорится въ Библiи, взыскиваетъ на д?тяхъ гр?хи родителей, то это еще хуже. Ребенокъ ни въ чемъ не виноватъ, за что же съ него сдираютъ съ живаго кожу? Богъ, карающiй и мучающiй невинныхъ, есть Богъ нетолько несправедливый, но злой и не разумный, т. е. н?тъ Бога. Объясненiе же, что люди прежде согр?шили, и искупленiе вс?хъ этихъ гр?ховъ взялъ на себя Искупитель, и что потому страданiй этихъ н?тъ больше, только голословно отрицаетъ то, что есть. И никакая в?ра въ то, что н?тъ т?хъ страданiй, которыя есть, не уничтожитъ моего вопроса о томъ, зач?мъ страданiя. Вс? эти объясненiя ничего не объясняютъ: объясняетъ только одно: то, что тотъ гр?хъ, который сд?ланъ до моей земной жизни и страданiя отъ котораго я несу, сд?ланъ мною же и что всякiй гр?хъ, который я сд?лаю въ своей жизни, я же и понесу въ страданiяхъ сл?дующихъ покол?нiй. Объясненiе возможно одно въ сознанiи своей жизни въ жизни вн? себя въ жизни всего мiра. Въ томъ то и д?ло, что челов?къ не можетъ жить одинъ для себя однаго, не можетъ спастись одинъ, что н?тъ для челов?ка однаго его личнаго блага. Въ томъ то и д?ло, что заблужденiя челов?ка производятъ страдания челов?ка; страданiя челов?ка суть посл?дствiе заблужденiй челов?ка. Челов?къ же заблуждающiйся и страдающiй не есть одинъ личный челов?къ, я, Левъ Николаевичъ, a челов?къ – это вс? люди и теперь живущiе и прежде жившiе и т?, которые будутъ жить – это сынъ челов?ческiй, какъ называетъ это Евангелiе. И жилъ и живетъ и можетъ жить въ насъ только онъ, этотъ сынъ челов?ческiй, тотъ, который не только связанъ, но есть одно со вс?ми людьми, который своимъ страданiемъ выкупаетъ и свои и чужiе гр?хи, своимъ заблужденiемъ, производитъ свои и чужiе страданiя и своимъ избавленiемъ отъ заблужденiя избавляетъ себя и другихъ отъ страданiй. Любовь есть та положительная сила, которая соединяетъ людей въ одно. Страданiя это та же отрицательная сила, показывающая намъ невозможность нашего отд?ленiя другъ отъ друга. Для любви н?тъ страданiя; страданiя чувствуются только т?мъ, кто хочетъ разорвать связь, соединяющую людей. Это та ц?пь, боль отъ которой онъ чувствуетъ, стараясь разорвать ее. <Страданiя чувствуются только т?мъ, кто хочетъ разорвать эту ц?пь. Страдаю я или другой челов?къ. Что же это значитъ? Это значить то, что обозначилось заблужденiе, гр?хъ, отъ котораго еще не избавился я или другiе люди, значитъ, что для меня обнаружилось то заблужденiе, которое должно быть исправлено. Неужели мы бы хот?ли, чтобы заблужденiя наши были бы скрыты отъ насъ, чтобы мы гибли, не зам?чая этаго?> – * [БЛАГО ТОЛЬКО ДЛЯ ВС?ХЪ.] 1. Всякiй челов?къ въ первые года своего д?тства, часто юности, считаетъ собою, т?мъ, что онъ называетъ «я», свое рождающееся и умирающее животное существо, и не видитъ никакого противор?чiя въ томъ, что его жизнь отд?лена отъ другихъ существъ и не в?чна, а прекращается смертью. Большей частью, хотя онъ и знаетъ, что люди умираютъ, онъ не в?ритъ въ свою смерть и спокойно живетъ для удовлетворенiя желанiй этаго своего отд?льнаго отъ всего мiра существа. Но приходитъ время, и въ душ? челов?ка зажигается св?тъ сознанiя, челов?къ видитъ, что онъ одинъ среди безконечнаго пространства мiра и безконечнаго числа существъ, живущихъ такъ же, какъ и онъ каждое для однаго себя, видитъ, что срокъ его жизни – одно мгновенье среди безконечнаго времени. И какъ только челов?къ не черезъ другихъ услыхалъ про такое положенiе челов?ка въ мiр?, но самъ понялъ и созналъ его, такъ тотчасъ на него находитъ ужасъ передъ ожидающими его страданiями и смертью, а —главное, является вопросъ: зач?мъ эта его жизнь, и что ему д?лать. Прежнiй двигатель жизни, желанiе блага одному себ?, становится недостаточнымъ, челов?къ видитъ, что животное благо свое и другихъ нужныхъ ему существъ, обманчиво и неизб?жно кончается смертью и ищетъ новаго смысла и двигателя жизни, и мучается пока не находитъ его. Мученiя эти суть муки рожденiя; челов?къ мучается, пока не найдетъ этого новаго двигателя и смысла жизни, и пока но родится къ новой жизни. Проснувшееся сознанiе жизни показываетъ челов?ку, что прежнiя,[484 - В рукописи: прежняя,] вполн? удовлетворявшiя[485 - В рукп.: удовлетворявшее,] его влеченiя[486 - В рукп.: влеченiе] личной жизни, приводятъ его и другiя существа къ б?дствiямъ, что эти влеченiя неразумны, a вм?ст? съ т?мъ влеченiя эти продолжаютъ требовать своего удовлетворенiя, и въ челов?к? является раздвоенiе и недоум?нiе: какому изъ двухъ голосовъ сл?довать: голосу ли животнаго чувства, или разумнаго сознанiя, противор?чащаго ему. И раздвоенiе это (хотя и неизб?жно разр?шающееся съ теченiемъ жизни въ пользу непрестанно растущаго разумнаго сознанiя въ челов?к?, съ годами все мен?е и мен?е привлекаемаго удовлетворенiемъ животныхъ чувствъ), – челов?къ то отдается требованiямъ животнаго и страдаетъ, сознавая безсмысленность этихъ требованiй, то отдается требованiямъ разумнаго сознанiя и страдаетъ отъ неудовлетворенiя требованiямъ жив[отнаго]. Но мученiя эти неизб?жны и суть ничто иное, какъ муки рожденiя къ новой жизни. Вотъ это то рожденье къ новой жизни и совершается ученiемъ Христа, совершается т?мъ, что ученiе это даетъ и указываетъ новый смыслъ жизни, открывающiйся для проснувшагося сознанiя, и освобождаетъ тотъ новый, иной, ч?мъ животный, двигатель жизни, который находится въ каждомъ челов?к?, но еще связанъ въ немъ старыми привычками животной жизни. Челов?къ живетъ не одинъ и не первымъ челов?комъ въ мiр?, а до него и жили, и съ нимъ одновременно живутъ люди, и люди им?ютъ свойство воспринимать выводы разумнаго сознанiя другихъ людей и д?лать ихъ своими. И вотъ такiе то наивысшiе, доступные челов?ку выводы разумнаго сознанiя о томъ, какъ разр?шаются раздвоенiя, испытываемыя рождающимся къ новой жизни челов?комъ, и въ чемъ смыслъ жизни, и даетъ челов?ку христiанское ученiе, избавляя его отъ страданiй, раздвоенiя и сразу указывая ему ясный и несомн?нный смыслъ и путь его новой, осв?щенной разумнымъ сознанiемъ – жизни. 2. Если бы проснувшiйся къ сознанiю челов?къ могъ бы сразу отр?шиться отъ требованiй т?ла, онъ бы могъ быть счастливымъ и спокойнымъ и могъ бы не спрашивать себя: зач?мъ онъ живетъ, какъ онъ не спрашивалъ себя до т?хъ поръ, пока жилъ одною животной жизнью, но проснувшееся сознанiе заставляетъ челов?ка раздвояться; раздвоенiе же производить страданiе. А то самое разумное сознанiе, которое сознаетъ страданiе и ставитъ вопросъ: зач?мъ я живу, не можетъ успокоиться до т?хъ поръ, пока не получитъ отв?та. Зач?мъ я живу въ этомъ мiр?? Вопросъ этотъ неизб?женъ, и какъ ни стараются люди, или суетой жизни, или разсужденiями о постороннему скрыть отъ себя этотъ вопросъ, онъ неотступно стоитъ передъ каждымъ проснувшимся къ сознанiю челов?комъ и требуетъ своего разр?шенiя. Онъ требуетъ разр?шенiя уже по одному тому, что жизнь челов?ка есть д?ятельность: челов?ку надо действовать, а чтобы д?йствовать, надо знать зач?мъ. Не зная же этого, всякое д?йствiе можетъ быть ложно и нести за собой не выгодныя посл?дствiя. Если челов?къ идетъ и не можетъ остановиться, то ему неизб?жно знать куда, иначе каждый шагъ его можетъ быть губителенъ. Отв?тъ же на этотъ вопросъ при доступномъ челов?ку знанiи съ перваго взгляда представляется невозможнымъ; я, конечное существо, живу короткiй срокъ жизни въ безконечномъ по времени и пространству мiр?. Никакая д?ятельность моя для меня не можетъ им?ть никакого смысла, потому что всякая кончается смертью; для безконечнаго же д?ятельность обитателя песчинки въ необъятномъ пространств? мiровъ, существовавшихъ и им?ющихъ существовать в?чно, еще мен?е можетъ им?ть какой нибудь смыслъ. Наука д?лаетъ мудреныя изсл?дованiя и строитъ глубокомысленныя теорiи о томъ, какъ образовывался и развивался познаваемый нами мiръ, и какъ образовался челов?къ; но каждый ребенокъ уничтожаетъ вс? эти изсл?дованiя простымъ вопросомъ: «зач?мъ мн? знать все это, если я не знаю, зач?мъ я живу въ этомъ мiр??» А на этотъ вопросъ никакая мудрость челов?ческая не можетъ дать и приблизительнаго отв?та. Не можетъ дать отв?та, потому что для того, чтобы понять, для чего я живу въ этомъ мiр?, надо бы знать этотъ мiръ и ц?ль его существованiя. Это же невозможно, потому что мiръ безконеченъ и в?ченъ. Я не могу ни представлять, ни мыслить себ? его инымъ. Отв?тъ на этотъ вопрос возможенъ только тогда, когда мы допустимъ, что есть высшее начало жизни, по вол? котораго существую я и существуетъ весь мiръ. Потому что только при этомъ допущенiи ц?ль моей жизни опред?ляется уже не участiемъ въ безконечномъ по пространству и времени мiр?, a исполненiемъ того назначенiя, которое мн? опред?лено этимъ высшимъ началомъ. Я не могу знать общей ц?ли жизни всего мiра: понятiе безконечности этого мiра уничтожаетъ для меня эту возможность. Но я могу очень опред?ленно знать то, что мн? предназначено сд?лать для достиженiя не доступной моему пониманiю ц?ли. И потому только по признанiи высшаго начала жизни, по вин? котораго я живу, возможенъ отв?тъ на вопросъ: зач?мъ я живу въ этомъ мiр?. Посл? всякаго иного отв?та на вопросъ, зач?мъ я живу въ этомъ мiр?, можно поставить другой вопросъ: зач?мъ? —Что бы ни сказалъ челов?къ, не признающiй Бога, о смысл? жизни, я могу опять спросить зач?мъ? Если кто скажетъ: для блага людей и мiра, я спрошу: зач?мъ благо людей и мiра? Если кто скажетъ: для того, чтобы достигнуть пысшей степени развитiя, усложненiя и усовершенствованiя, я опять спрошу: зач?мъ? Только одинъ отв?тъ окончательный и такой, на какой нельзя поставить вопросъ зач?мъ, это отв?тъ: я живу для исполненiя воли Бога, пославшаго меня въ мiръ. Единственный дальн?йшiй вопросъ, который можно сделать на этотъ отв?тъ – это вопросъ о томъ, что такое Богъ, и зач?мъ нужно этому Богу, чтобы челов?къ такъ именно жилъ въ мiр? и изв?стнымъ образомъ д?йствовалъ въ немъ? И отв?тъ на этотъ вопросъ очень простъ и опред?лененъ: Богъ – это то начало, по вол? котораго существую я и весь мiръ; знать же для чего я долженъ жить такъ, а не ин[аче]. Отв?тъ въ томъ, что я, съ конечнымъ разумомъ работника безконечнаго д?ла Божьяго, не могу знать ц?ли безконечнаго д?ла; не могу даже знать, почему нужно именно такое, какое отъ меня требуется, участiе въ д?л? Божьемъ, и потому не ищу этого знанiя, а довольствуюсь знанiемъ того, что открыто мн? для моего участiя въ д?л? Божьемъ, а это открыто мн? вполн?. Челов?къ въ этомъ мiр? находится въ положенiи пришедшаго на большой, въ полномъ ходу, заводъ. Работникъ можетъ избрать одно изъ двухъ: первое, не обратить вниманiя на данное ему указанiе и предположить, что все устройство, которое онъ видитъ передъ собой, не им?етъ хозяина и опред?ленной ц?ли, и пользоваться заводомъ независимо отъ указанiй хозяина для своихъ ц?лей, или признать, что въ завод? есть хозяинъ, который для какихъ то своихъ, непонятныхъ работнику, ц?лей устроилъ этотъ заводъ и требуетъ отъ каждаго приходящаго работника участiя въ работ?, вникнуть въ переданное ему при вход? указанiе и исполнять то, что отъ него требуется. И всякiй работникъ, подумавшiй о своемъ положенiи, не можетъ не избрать посл?дняго. Если бы даже онъ сознательно и не избралъ посл?дняго, то опытъ жизни неизб?жно привелъ бы его къ этому. Точно также не можетъ иначе поступить и всякiй челов?къ проснувшiйся къ сознанiю. Если же и не поступить такъ, то сама жизнь страданiями приведетъ его къ необходимости признанiя высшаго начала жизни, волю котораго челов?къ долженъ исполнять въ этомъ мiр?. Но кром? того, что не признавъ существованiя Бога, невозможно отв?тить на неизб?жно представляющiйся и требующiй отв?та вопросъ: зач?мъ я живу въ этомъ мiр?? Признанiе Бога, т. е. разумнаго начала всего существующаго, необходимо еще и потому, что, признавая для себя необходимость разумнаго смысла жизни, челов?къ не можетъ допустить, чтобъ жизнь всего мiра, котораго челов?къ чувствуетъ себя разумною частью, была бы не разумна. А таковою она неизб?жно представляется, если челов?къ живетъ и не знаетъ зач?мъ. Только, признавъ высшее начало этой жизни и своимъ назначенiемъ —исполненiе воли этого начала, челов?къ можетъ признать и жизнь эту разумною, хотя бы самъ челов?къ съ своимъ ограниченнымъ разумомъ и не могъ понять конечной ц?ли ея. 3. Живетъ челов?къ въ мiр? для исполненiя воли высшаго начала жизни, Бога, и потому челов?ку нужно знать, въ чемъ состоитъ эта воля Бога. Вся воля по отношенiю ко всему мiру, т. е. то, чего хочетъ Богъ отъ всего т?леснаго мiра, не можетъ быть понятна челов?ку, такъ какъ онъ составляетъ только малую часть т?леснаго мiра, но чего хочетъ Богъ отъ челов?ка, какъ онъ хочетъ, чтобы челов?къ жилъ и д?йствовалъ въ этомъ мiр?, должно быть изв?стно. И это д?йствительно изв?стно челов?ку. Какъ рабочiй на завод?, приставленный къ своему д?лу, не можетъ энать всего хозяйскаго д?ла, но опред?ленно знаетъ свои обязанности на назначенной ему работ?, такъ и челов?къ въ мiр?. Общая ц?ль жизни мiра скрыта отъ него, но то, что онъ долженъ д?лать для служенiя этой ц?ли, несомн?нно ясно безъ возможности какого либо недоразум?нiя указано ему. И мало того, что для него ясно опред?лено его участiе въ жизни мiра, ему открыта и ближайшая ц?ль этой жизни: какъ работникъ не знаетъ конечной ц?ли, какъ и куда употребляются вырабатываемые предметы, знаетъ все таки, что онъ работаетъ не безсмысленно, но что предметы, которые онъ производить, нужны и найдутъ употребленiе, такъ и челов?къ, не зная конечной ц?ли мiра, знаетъ однако, что его жизнь и д?ятельность сод?йствуютъ произведенiю нужнаго и добраго. Въ чемъ же состоитъ воля Бога по отношенiю къ челов?ку, что долженъ д?лать челов?къ для того, чтобы исполнять то, что хочетъ отъ него Богъ. Отв?тъ на этотъ вопросъ одинъ и тотъ же дается челов?ку и преданiемъ и его собственнымъ разсужденiемъ. Преданiе челов?чества въ лиц? мудр?йшихъ людей мiра, передававшихъ другъ другу свои выводы о томъ, что долженъ д?лать челов?къ, говорить ему: челов?къ долженъ жить такъ, чтобы не только не м?шать, но служить жизни другихъ существъ, какъ это высказано во вс?хъ безъ исключенiя ученiяхъ в?ръ вс?хъ народовъ, поступать съ другими такъ, какъ ты хочешь, чтобъ поступали съ тобой. Какъ сказано въ Евангелiи Матв?я VII, въ этомъ весь законъ. Это же самое подтверждаетъ челов?ку и наблюденiе и разсужденiе: желанiе блага себ? одному, тогда какъ вс? другiя существа точно такъ же желаютъ себ? блага, – вызываетъ борьбу. Борьба же не только не для блага тратить силы людей, но производить большинство б?дствiй, отъ которыхъ страдаютъ люди; согласiе же, общенiе, любовь между людьми и существами, напротивъ, уничтожаетъ вредную борьбу, но въ огромной м?р? совокупляя ихъ, увеличиваетъ силы людей и даетъ имъ благо. И потому челов?ку вм?сто разъединенiя и борьбы надо жить такъ, чтобы поступать съ другими такъ, какъ онъ хочетъ, чтобы поступали съ нимъ, —увеличивать единенiе и согласiе. Но мало того, что челов?къ самъ для себя видитъ и въ преданiи и въ разсужденiи указанiе того, что ему нужно д?лать для исполненiя воли Бога, ему отчасти видна и та ближайшая ц?ль, которая достигается жизнью мiра. Какъ работнику на завод?, кром? опред?леннаго указанiя того, что онъ долженъ д?лать, изв?стно и то, что вообще д?лается на завод?, такъ и челов?ку, кром? указанiя его прямого д?ла, открыто и то, что д?лается теперь въ мiр? и въ чемъ требуется его участiе. Общее д?ло, совершаемое жизнью мiра, тоже открыто намъ и преданiемъ и разсужденiемъ. Преданiе говорить намъ, что д?ло жизни мiра состоитъ въ установленiи царства Божiя, т. е. наибольшее единенiе существъ и людей такого, какъ это выражено въ пророчеств?, при которомъ вс? люди будутъ научены Богомъ; люди разучатся воевать, и левъ будетъ лежать съ ягненкомъ. И разсужденiе и наблюденiе показываютъ намъ то же. Разсматривая въ прошедшемъ жизнь челов?чества, мы видимъ, что все движенiе челов?чества состоитъ только, хотя оно и идетъ самыми различными путями, – только въ движенiи и приближенiи къ этой ц?ли. Такъ что отъ челов?ка не скрыто то, чего отъ него хочетъ пославшiй его въ этотъ мiръ – Богъ; отчасти открыто и то, какое д?ло, въ которомъ нужно участiе челов?ка, совершается въ мiр?. Хочетъ Богъ отъ челов?ка того, чтобы челов?къ жилъ не для себя въ ущербъ другимъ существамъ, а поступалъ бы съ другими такъ, какъ онъ хот?лъ бы, чтобы съ нимъ поступали другiе; совершаемое же въ мiр? д?ло, въ которомъ нужно учаcтie челов?ка, состоитъ въ томъ, чтобы мiръ отъ разъединенiя, борьбы и злобы все больше и больше переходилъ къ единенiю, взаимности и согласiю. 4. Челов?къ живетъ въ мiр? для исполненiя воли Бога, и челов?ку указано то, что онъ долженъ д?лать для исполненiя этой воли: онъ долженъ поступать съ другими такъ, какъ хочетъ, чтобы поступали съ нимъ; открыто челов?ку отчасти и то, что совершается въ мiр?: —совершается въ мiр? установленiе царства Божьяго, переходъ отъ борьбы и разъединенiя къ согласiю и единенiю. Но можетъ ли челов?къ исполнять то, что такъ опред?ленно требуетъ отъ него Богъ? Не противно ли такое стремленiе поступать съ другими такъ, какъ хочешь, чтобы поступали съ тобой, природ? челов?ка? И потому не неразумно ли требовать отъ человека то, что противно его природ?? Не состоитъ ли въ томъ трагизмъ жизни человека, какъ и говорятъ н?которые, что разсужденiя, и наблюденiя, и преданiя говорятъ челов?ку, что для блага вс?хъ людей нужно, чтобы каждый челов?къ д?лалъ для другого то, что онъ хочетъ, чтобы ему д?лали, а между т?мъ по свойствамъ своей природы всякiй челов?къ влечется всегда къ тому, чтобы д?лать только то, что ему хочется, и къ тому, чтобы къ этому принудить другихъ людей. Такъ это кажется въ самомъ д?л?, и такъ должно казаться всякому челов?ку, просыпающемуся къ сознанiю. Люди просыпаются къ сознанiю иногда поздно посл? 20, 30, 40, 50 л?тъ животной, безсознательной жизни. Во всякомъ случа? люди начинаютъ пробуждаться къ сознанiю, т. е. понимать, что они живутъ отдельные отъ мiра жизни, и что вс? остальныя существа живутъ такъ же, никакъ не ран?е 15 л?тъ. И вотъ, проживъ спокойно и радостно 15 л?тъ животной жизнью (чувство это бываетъ еще гораздо сильн?е, когда прожито 30, 40, 50 л?тъ) – челов?къ въ самомъ себ? находитъ что-то (его разумное сознанiе), которое начинаетъ противод?йствовать его животной жизни, отравлять его радости. То чувство жизни, такое сильное, давало такъ много радостей, продолжалось такъ долго, и вдругъ появляется что-то новое, неосязаемое и борется съ прежнимъ я и пытается уничтожить его радости. Естественно, что въ челов?к? является недов?рiе къ этому новому отравляющему жизнь голосу и желанiе заглушить его. Но время, т. е. жизнь идетъ, и у однихъ скор?е, у другихъ медленнее – скор?е или медленнее еще потому, употребляетъ или не употребляетъ челов?къ средства[487 - Отъ этого всегда въ первой молодости начинаютъ курить, именно тогда, когда впервые пробуждается сознанiе и тормозитъ жизнь.] для заглушенiя голоса разума, и голосъ разумнаго сознанiя осуждающiй, отрицающiй вс? животныя радости, становятся все громче и громче, стар?е и тверже, a требованiя животной природы, напротивъ, все слаб?е и слаб?е, и челов?къ самъ собою неизб?жно влечется къ отказу отъ животной жизни и къ совершенiю того самого, чего требуетъ отъ челов?ка Богъ и что изв?стно челов?ку и по преданiю, и по опыту и разсужденiю. Все бол?е и бол?е понимая, что то благо, котораго онъ желаетъ себ? одному и котораго точно также желаетъ себ? каждое живое существо, челов?къ шцетъ такого блага, которое не вызывало бы борьбу и страданiе; и вм?ст? съ т?мъ понимая то что другiя существа такъ же, какъ онъ, желаютъ блага, онъ научается переноситься мыслью въ другiя существа и желать имъ блага. Такъ, что по м?р? того какъ въ челов?к? все бол?е и бол?е просыпается сознанiе, онъ все больше и больше понимаетъ, что благо его одного недостижимо, и все бол?е и бол?е понимая желанiе блага другихъ существъ, становится способнымъ поступать съ другими такъ, какъ онъ бы желалъ, чтобы поступали съ нимъ. И потому исполненiе того, чего требуетъ отъ челов?ка Богъ, не только возможно, но и естественно и необходимо, и естественно съ теченiемъ жизни совершается въ челов?к?. Кажется же челов?ку это исполненiе воли Бога труднымъ и несвойственнымъ только потому, что въ первыя времена пробужденiя сознанiя въ челов?к?, борятся привычки (инерцiя) установившейся животной жизни противъ только что возникшаго сознанiя, и первая искра сознанiя кажется ничтожной въ сравненiи съ знакомой, установившейся могущественной животной жизнью. Но разумное сознанiе растетъ, животная же жизнь непрестанно убываетъ. Какъ ни старъ и ни могучъ 200 л?тнiй дубъ съ своимъ стволомъ, сучьями и листомъ, жизнь не въ немъ, а въ жолуд?, завязавшемся на его в?тк?. Въ этомъ признанiи того, что наша жизнь заключается не въ нашемъ животномъ, а въ той духовной сущности, которая оживляетъ ее, и состоитъ христiанское ученiе. 5. Всякiй челов?къ рождается и живетъ младенцемъ, ребенкомъ, часто и юношей, живетъ съ желанiемъ блага только себ?. Онъ желаетъ блага только себ? и не знаетъ этого. Но приходить время, и въ каждомъ челов?к? зарождается сознанiе: и въ то же время какъ онъ понимаетъ, что онъ желаетъ блага себ?, онъ признаетъ и то, что жизнь всякаго живаго существа есть такое же желанiе себ? блага, только себ?, и жизнь представляется ужасн?ишимъ, неперестающимъ противор?чiемъ. До т?хъ поръ, пока въ немъ не проснулось сознанiе, онъ, не зная этого, желалъ блага только себ?, и это не м?шало ему жить; но какъ только челов?къ понялъ, что его жизнь есть желанiе себ? блага и что въ томъ же жизнь вс?хъ другихъ существъ, онъ не можетъ уже не вид?ть безсмысленности жизни. Каждое существо воображаетъ и живетъ такъ, какъ будто мiръ существуетъ для него одного и потому, стремясь къ своему благу, вступаетъ въ борьбу и производить себ? же величайшее зло. Желанiе блага себ? есть основа жизни и вм?ст? съ т?мъ есть очевидн?йшее противор?чiе. Вотъ это то противор?чiе и разр?шаетъ христiанское ученiе. Христiанское ученiе указываетъ челов?ку, что какъ только онъ созналъ, что ц?ль его жизни есть желанiе блага, оно уже не можетъ быть желанiемъ блага себ?, а должно быть желанiемъ блага другимъ существамъ, т. е. любовью. Христiанское ученiе показываетъ челов?ку, что желанiе блага вс?мъ существамъ есть в?чное везд?сущее благое начало жизни, заключенное во все живущее, и что до т?хъ поръ, пока оно не сознано, оно, представляясь желанiемъ блага только себ?, производить то самое д?йствiе, которое оно и должно производить, но что, какъ скоро въ животномъ существ? проснулось сознанiе, тотчасъ же разрушается представленiе о благ? для одного себя, и желанiе блага уже не ограничивается однимъ собою, а переносится на другiя существа —выражаясь любовью. В?чное, везд?сущее и дающее жизнь всему живущему, – начало, есть желанiе блага всему живущему, т. е. любовь ко всему, то, что мы называемъ Богомъ, – заключено въ пред?лы животной личности, и, пока оно не осв?щено сознанiемъ, выражается желанiемъ блага только къ себ?; но осв?щенное сознанiемъ, оно, какъ зерно, начавшее расти, начинаетъ расширяться, освобождаясь отъ наложенныхъ на него ограниченiй, и проявляется, какъ божественная сущность, и это то расширенiе и освобожденiе божественной сущности изъ своей плотской оболочки и есть то, что по христiанскому ученiю называется жизнью. Вся бес?да съ Никодимомъ о новомъ рожденiи, о томъ, что люди должны в?рить въ Того, кого Отецъ послалъ въ мiръ, относятся только къ этому духовному началу жизни, заключенному въ челов?ческое животное и проявляющееся въ немъ сначала любовью къ себ?, а потомъ къ другимъ и ко вс?мъ существамъ. Къ этому же относятся слова о свобод? и даже всемогуществ? того, кто в?ритъ въ пославшаго и посланнаго, такъ какъ челов?къ, положившiй свою жизнь въ увеличенiи любви, не можетъ быть нич?мъ связанъ и, сливаясь съ началомъ жизни, становится всемогущимъ. Это же особенно ясно выражено въ словахъ о двухъ жизняхъ, о той жизни, которую надо погубить для того, чтобы получить истинную. Ученiе о томъ, что челов?къ есть сынъ Божiй, разъясняетъ ту же истину о томъ, что челов?къ, сознающiй себя отд?льнымъ существомъ, долженъ считать собою не свое т?ло, желающее блага только себ?, а ту безконечную и в?чную силу, которая живетъ въ немъ и желаетъ блага всему существующему, которая и есть Богъ. Ключъ къ ученiю Христа въ томъ, что челов?къ съ проснувшимся сознанiемъ узнаетъ, кто онъ; онъ думалъ, что онъ жалкое, б?дственно живущее и безсмысленно умирающее животное, и онъ узнаетъ, что онъ Богъ, Богъ, хотя и ограниченный условiями того животнаго, въ которое онъ вложенъ, но все-таки Богъ, т. е. в?чно свободная, всемогущая, творящая жизнь и постоянно освобождающаяся отъ своихъ ограниченiй сила. Челов?къ, познавшiй эту истину и пов?рившiй ей, подобенъ молодому птенцу, – который, не в?ря еще въ свои крылья, б?дствовалъ, б?гая по земл? среди вс?хъ преградъ и опасностей, и вдругъ, пов?ривъ въ силу своихъ крыльевъ, распустилъ ихъ и поднялся въ свободную и естественную ему среду воздуха. Челов?къ, пов?рившiй въ свою божественную сущность, перенесшiй въ нее свою жизнь, сразу освобождается отъ вс?хъ ст?сненiй и страданiй и переходить въ область свободы и непрекращающейся радости. Но возможно ли такое перенесенiе сознанiя жизни изъ т?леснаго животнаго въ духовную сущность? Возможно ли ребенку, не могущему держаться прямо, выучиться ходить. Невозможно бы было, если бы не было неперестающаго неостановимаго роста и усиленiя ребенка. Точно также было бы невозможно перенесете сознанiя жизни въ духовную сущность, если бы не было столь неперестающаго, неостановимаго роста духовной сущности челов?ка во все продолженiе его жизни. При постоянномъ же, при вс?хъ возможныхъ условiяхъ неизб?жномъ, ослабленiи т?ла и рост? духовнаго сознанiя перенесете сознанiя жизни изъ т?леснаго животнаго въ духовную сущность не только не невозможно, но оно неизб?жно, неудержимо; оно само, рядомъ страданiй неуклонно совершается во все продолженiе челов?ческой жизни. Т?лесныя силы, желанiя, страсти слаб?ютъ, неизб?жная смерть становится все в?роятн?е и в?роятн?е, сила же разума, освобождающая любовь, все бол?е и бол?е просв?тляется, и челов?къ, страдая и борясь, но все таки неизб?жно, хотя передъ смертью, переноситъ свое сознанiе изъ т?лесной жизни въ духовную. Но такъ невольно и съ страданiями переноситъ свое сознанiе жизни изъ животнаго въ духовную сущность только челов?къ, не принявшiй христiанскаго ученiя; челов?къ же, принявши это ученiе, совершаетъ этотъ переходъ свободно и радостно. Христiанское ученiе и состоитъ именно въ томъ, чтобы этотъ переходъ отъ жизни животнаго къ жизни божественной совершался безъ борьбы и страданiй, а свободно и радостно. 6. Сущность христiанскаго ученiя въ томъ, чтобы избавить людей отъ того общаго имъ и неизб?жнаго см?шенiя своей оболочки съ своей сущностью; какъ бы указать бабочк? пока она куколка, что она не куколка, а бабочка; сущность этого ученiя есть уясненiе пути, по которому идетъ жизнь челов?ка, предваренiе ея пониманiя. Все д?ло только въ томъ, возможно ли такое перенесете своего я изъ животнаго въ свою духовную божественную сущность. Возможно ли желать не того, чего желаетъ животное, а того, чего желаетъ живущiй въ немъ Богъ? И если оно возможно, то въ чемъ состоитъ жизнь челов?ка, перенесшаго свое я изъ животнаго въ Бога, и даетъ ли такая жизнь благо челов?ку? При признанiи собой своего животнаго, вся жизнь есть неперестающее разочарованiе, есть рядъ обмановъ, разр?шающихся жестокимъ, безсмысленнымъ концомъ, смертью того, для котораго достигалось счастье, при признанiи собой той Божественной сущности, которая живетъ въ насъ, жизнь становится неперестающимъ, радостнымъ удовлетворенiемъ требованiй этой сущности, состоящей въ все большемъ и большемъ освобожденiи себя отъ наложенныхъ на нее ограниченiй личностью, и кончающееся полнымъ освобожденiемъ ея отъ этихъ ограниченiй – т?лесною смертью. При признанiи собой, своимъ я, своей животной личности, весь мiръ безсмысленное соединенiе страдающихъ и заставляющихъ страдать другъ друга разъединенныхъ существъ, при признанiи собою своей божественной природы мiръ представляется м?стомъ разумной благой работы, къ которой предназначается всякiй проснувшiйся къ сознанiю челов?къ. При признанiи собой, своей животной личности, жизнь человека есть сплошное страданiе; – при признанiи челов?комъ собой своей божественной сущности – жизнь челов?ка есть неперестающая радость. При признанiи собой своей животной личности жизнь есть жестокое рабство; при признанiи собой своей божественной сущности, жизнь есть не только свобода, но и всемогущество. При признанiи собою, своего т?леснаго я, жизнь есть неперестающее умаленiе, при признанiи собою своей божеской сущности, жизнь есть неперестающее освобожденiе этой сущности, увеличенiе ея. Главное различiе между двумя пониманiями жизни состоитъ въ томъ, что, считая собою, своимъ я, свою животную личность, вс? усилiя желанiя челов?ка направляются на невозможное: на удовлетворенiе, усовершенствованiе и продолженiе личности, а между т?мъ по свойству личности, она никогда не можетъ быть удовлетворена (ч?мъ бол?е удовлетворяются ея —требованiямъ, т?мъ он? бол?е разгораются), ни усовершенствована, потому что она съ каждымъ часомъ посл? изв?стнаго возраста становится слаб?е и ничтожн?е, ни еще мен?е сохранена, такъ какъ неизб?жно подлежитъ смерти. Полагая, же свою жизнь въ той божественной сущности желанiя блага всего существующаго, которая служить основой всякой жизни, желанiя челов?ка направляются на все большее и большее освобожденiе этой божественной сущности отъ ограниченiй, наложенныхъ на нее личностью, a освобожденiе это совершается не переставая въ обычной жизни челов?ка, и завершается неизб?жной и представляющейся радостной для челов?ка, признавшаго свою жизнь въ Бог?, – смертью. 7. Переставь считать собою, своимъ я свое б?дственное и смертное животное, и признавъ собою ту свободную, неуничтожающуюся, в?чную и везд?сущую силу, т. е. того Бога, котораго каждый челов?къ сознаетъ въ себ? желанiемъ блага, т. е. любовью, уничтожаются вс? противор?чiя жизни, вс? вытекающiя изъ нихъ страданiя, и жизнь, вм?сто того, чтобы представляться, какъ она прежде представлялась – жестокой, безсмысленной и б?дственной, становится благою, разумною и радостною. Почему люди не живутъ или только какъ р?дкiя исключенiя живутъ этой жизнью? Почему большая часть усилiй людей направлена не на то, чтобы уяснить людямъ сущность ихъ жизни, не на то, чтобы облегчить имъ освобожденiе своей божественной сущности отъ ограниченiй жизни, не на то, чтобы утвердить людей въ признанiи своей жизнью того, что и есть ихъ д?ятельная жизнь, а напротивъ на усиленiе заблужденiя, по которому жизнью представляется жизнь мiрская и личная, и на заглушенiе божественнаго голоса любви. Почему усилiе людей, направленное не на то, чтобы помочь людямъ въ ихъ борьб? духовной сущности съ требованiями животнаго, а напротивъ, въ затрудненiи этой борьбы, въ усиленiи требованiй животной личности, въ скрыванiи отъ людей погибельности, безсмысленности жизни личности? Для чего люди въ своей совокупной д?ятельности вм?сто того, чтобы объяснять другъ другу безсмысленность мiрской жизни и разумность и радостность жизни духовной, д?лаютъ обратное: придумываютъ всякаго рода удовлетворенiя потребности личности, прививаютъ искусственно новыя потребности этой личности, восхваляютъ и украшаютъ жизнь семейную и общественную, скрывающую на время безсмысленность жизни личности, придумываютъ средства ослабленiя, отуманенiя главнаго орудiя духовной жизни – разума и возводятъ въ религiозное ученiе заблужденiя о личной жизни, ув?ряя людей, что они продолжаютъ жить личной жизнью и посл? смерти? Почему это такъ? И почему люди какъ будто нарочно 1800 л?тъ посл? того, какъ имъ открыта истина, избавляющая ихъ отъ рабства и зла и дающая имъ свободу и благо, какъ будто нарочно стараются скрыть отъ себя спасительную истину и умышленно поддерживаютъ себя въ губительномъ заблужденiи? Происходитъ это оттого, что челов?къ, не только каждый отд?льно пробуждаясь къ сознанiю, борется съ привычками (инерцiей) прежней жизни, но съ т?ми же привычками (инерцiей) борется и все челов?чество, в?ками и в?ками жившее одной животной жизнью. То, что происходитъ въ отд?льномъ челов?к?, происходитъ и во всемъ челов?честв?, только съ тою разницей, что въ челов?честв?, гд? эти привычки (инерцiя) животной жизни гораздо продолжительнее, отпоръ, даваемый проявленiями и требованiями духовной жизни, гораздо могущественн?е. Какъ въ челов?к? въ изв?стное время его жизни совершается рожденiе его духовнаго существа, такъ точно оно совершается и въ челов?честв?. Вся жизнь челов?ка[488 - В подлиннике: как отд?лов?ка.] есть неперестающее рожденiе къ новой жизни, есть постоянный неостанавливающiйся ростъ. И какъ въ каждомъ рожденiи или рост? есть борьба новаго состоянiя съ прежнимъ, какъ всякое рожденiе есть ничто иное, какъ эта борьба, то все то, что совершается въ жизни челов?чества въ отпоръ духовному просв?щенiю его, есть только эта неизб?жная борьба прежняго состоянiя съ новымъ. Такая борьба происходитъ при всякомъ рожденiи или рост?, но рожденiе или ростъ не наши мы видимъ только извн?. Наше же рожденiе и ростъ мы сознаемъ изнутри и видимъ въ немъ такiя явленiя, которыя скрыты для насъ при вн?шнемъ наблюденiи чужого роста или рожденiя. Одно изъ так ихъ явленiй, видимыхъ нами въ нашемъ рост?, есть то, что ту силу (орудiе въ данномъ случа? это есть разумъ), которая назначена Богомъ на борьбу съ животными требованiями, на поб?ду надъ ними и надъ инерцiей животной жизни, – эту самую силу мы употребляемъ не только не на поб?жденiе животной жизни, а напротивъ, на усиленiе ея. И это совершается какъ отд?льнымъ челов?комъ въ своей отд?льной жизни, также и въ общей челов?ческой жизни. Челов?ку дано орудiе для освобожденiя себя, но въ первую минуту онъ, какъ бы не зная, какъ употребить это орудiе, употребляетъ его на то, чтобы еще т?сн?е связать себя. Какъ бы желая развязать узелъ, челов?къ затягиваетъ его, или, желая остановить ходъ, усиливаетъ его. Вс? т? усилiя людей во вс?хъ различныхъ областяхъ жизни къ тому, чтобы еще бол?е затянуть челов?ка въ рабство животной и мiрской жизни, суть посл?дствiе этого заблужденiя: и вотъ отъ этого то заблужденiя, состоящаго въ томъ, чтобы употреблять данный челов?ку разумъ для освобожденiя себя отъ рабства и б?дственности животной жизни, на усиленiе этого рабства, противъ этого заблужденiя, называемаго въ Евангелiи соблазнами, и избавляетъ насъ христiанское ученiе, объясняя людямъ что такое соблазны, какiе они бываютъ и какъ можетъ и долженъ челов?къ не только поддаваться имъ, но уничтожать ихъ. 8. Соблазнъ есть употребленiе своего разума на усиленiе, утвержденiе животной жизни и ея… – * О ГОГОЛ?. Вс? мы люди, прожившiе жизнь, проживаемъ одно и тоже: вступаемъ въ жизнь д?тьми чистыми, невинными, любящими Бога и людей; вс? мы хотимъ больше больше всего одного: сд?лать въ жизни такое хорошее д?ло, чтобы вс? уважали, благодарили и любили насъ. И вс? мы проходимъ черезъ одн? и т? же испытанiя. Ч?мъ больше мы живемъ, <т?мъ больше мы теряемъ чистоту и невинность>, т?мъ больше забываемъ наше желанiе сд?лать что-нибудь хорошее въ жизни, т?мъ бол?е завязаемъ въ соблазнахъ, т?мъ больше узнаемъ людей, д?лающихъ дурное и пользующихся уваженiемъ и благодарностью и какъ будто любовью людей. И въ душ? нашей возникаетъ сомн?нiе: точно ли хорошо то истинно хорошее, котораго съ д?тства проситъ наша душа и не сл?дуетъ ли удовлетвориться т?мъ, что считается хорошимъ большинствомъ людей, то, за что благодарятъ и какъ будто любятъ людей. То хорошее, которое требуетъ душа, какъ будто никому не нужно и, хотя, правда, никто не осуждаетъ его —надъ нимъ (для молодого челов?ка) д?лаютъ худшее, надъ нимъ см?ются; то же, что д?лаютъ дурные люди, за что уважаютъ и благодарны и какъ будто любятъ людей, не то, что хвалятъ, а одобряютъ, признаютъ должнымъ. И начинается борьба. И борьба эта всегда, хоть на короткое время, но всегда склоняется въ пользу требованiя мiра. Челов?къ заглушаетъ въ себ? то хорошее, которое требовала его душа и начинаетъ посредствомъ дурного добывать себ? уваженiе, благодарность и подобiе любви людей. Но рано или поздно истинныя, д?тскiя, невинныя требованiя добра берутъ свое, челов?къ останавливается на пути соблазновъ и хочетъ отдаться тому, что требуетъ душа, но на дорог? стоятъ соблазны, съ которыми онъ уже связалъ себя, которымъ подчинилъ себя и вс? люди, участвовавшie въ его ложной жизни —и челов?къ начинаетъ каяться и осуждать свои заблужденiя и заблужденiя т?хъ людей, которые разд?ляли ихъ, участвовали въ нихъ. Такъ это бываетъ со вс?ми людьми безъ исключенiя, въ этомъ вся жизнь челов?ческая. Различiе между людьми только въ томъ, что одинъ очунается въ молодости, другой въ зр?лыхъ л?тахъ, третiй въ старости, четвертый на одр? смерти. Но въ жизни всякаго челов?ка и сильнаго и слабаго, и большого и малого, неминуемо есть д?тская чистота, соблазнъ и покаянiе. Каждому челов?ку въ этой жизни приходится отстать отъ берега чистоты и коротко ли, долго ли переплыть черезъ р?ку соблазновъ и выбраться на другой берегъ спасенiя истинной жизни. Со вс?ми это было и будетъ. Это же самое и было съ Гоголемъ за н?сколько л?тъ до его смерти. Внутреннее событiе это —освобожденiе отъ соблазна и зла, покаянiе въ немъ, стремленiе къ возвращенiю на путь добра и признанiе своихъ гр?ховъ и указанiе того пути, которымъ челов?къ избавляется отъ нихъ, есть нетолько неизб?жное, но и самое важное событiе въ жизни челов?ка – есть рожденiе къ истинной жизни. Это кром? того всегда самое, не только для челов?ка, который переживаетъ его, но и для вс?хъ окружающихъ, самое радостное событiе. Такъ оно было всегда и для вс?хъ. Почему же для Гоголя это было радостнымъ событiемъ только для него, какъ онъ говоритъ это, но это представилось и до сихъ поръ представляется людямъ, знавшимъ Гоголя (а знала Гоголя вся читающая Россiя) самымъ печальнымъ, непрiятнымъ и даже оскорбительнымъ событiемъ. Сорокъ л?тъ уже лежитъ подъ спудомъ тотъ Гоголь, какимъ онъ сталъ посл? возрожденiя, и все то, что онъ сказалъ людямъ объ этомъ своемъ возрожденiи сорокъ л?тъ въ печати, въ исторiяхъ литературъ, въ разговорахъ съ кафедръ[489 - Зачеркнуто: Гоголь изв?стенъ и ц?нимъ только тотъ, отъ к[отораго] онъ самъ отказывается, и неизв?стенъ тотъ, к[оторымъ] онъ самъ призналъ себя. Гоголь, павшiй написалъ свою переписку съ друзьями, и испов?дь этаго Гоголя не нужно знать. Гоголь есть только тотъ, к[оторый] намъ нравится, к[оторый] забавляетъ насъ. Онъ отрекся отъ этого Гоголя, стало быть онъ сумашедшiй.] представляется людямъ, какъ бредъ сумашедшаго. Вс?хъ учатъ тому, что Гоголь былъ великъ, когда онъ писалъ свои пов?сти, какъ Тарасъ Бульба, въ которой восхваляются военные подвиги – убiйство, и когда писалъ ревизора, въ которомъ осм?иваются вс? безъ исключенiя люди ц?лаго города, но что Гоголь, пишущiй о томъ, что ему открыло ученiе Христа, есть падшiй, сумашедшiй Гоголь. Гоголь для нашей публики есть только тотъ, который забавляетъ насъ. Гоголь же тотъ, который отрекается отъ своихъ ошибокъ и кается въ нихъ, того Гоголя мы не хотимъ знать и называемъ его сумашедшимъ. Отчего случилось такое необыкновенное д?ло? Мн? кажется, что это случилось вотъ отъ чего: Когда молодой челов?къ долгое время ведетъ разгульную жизнь, хотя бы и не порочную, но праздную, разс?янную, роскошную и себялюбивую, и потомъ опоминается, оставляетъ прежнiя привычки и товарищей, то товарищи его прежняго веселья огорчаются сначала, потомъ обижаются и, не понимая т?хъ причинъ, по которымъ товарищъ ихъ оставилъ ихъ, и сердясь на него зa это оставленiе, какъ бы осуждающее ихъ, стараются ув?рить себя, что подлыя причины заставили ихъ товарища оставить ихъ. Такъ это бываетъ со всякимъ челов?комъ: оставляя прежнихъ сотоварищей, челов?къ, нравственно пошедшiй дальше, оскорбляетъ ихъ. Но при вс?хъ такого рода положенiяхъ, челов?къ, нравственно поднявшiйся и оставившiй прежнихъ сотоварищей, вступаетъ въ кругъ другихъ людей, т?хъ, до которыхъ онъ поднялся, и одобренiе этихъ людей поддерживаешь его и заглушаетъ ропотъ т?хъ людей, которыхъ онъ оставилъ. Такъ это бываетъ вообще въ жизни и на долгихъ промежуткахъ времени, но часто въ изв?стномъ круг? и въ изв?стные периоды времени такое огромное большинство людей изв?стнаго круга такъ повально стоитъ на низшей степени нравственности, что челов?къ, поднявшiйся выше, долго, иногда всю жизнь свою [не]находитъ той поддержки и одобренiя людей высшаго сознанiя, къ которымъ онъ присталъ, и умираетъ среди всеобщаго осм?янiя и поруганiя за то, что онъ посм?лъ освободиться отъ зла, въ которомъ онъ жилъ, и признаться въ томъ, что онъ не хочетъ уже самъ служить ему, и что еще обидн?е кажется, любя братьевъ своихъ, посм?етъ другимъ указать то зло, въ которомъ они находятся. Таково всегдашнее свойство движенiя челов?ка къ истин?. Приближаясь къ Богу, челоь?къ сердцемъ приближается и къ людямъ, но умомъ, взглядомъ отдаляется отъ нихъ, возбуждаешь въ нихъ негодованiе, презр?нiе, озлобленiе. Это презр?нiе и озлобленiе изв?стныхъ людей даже всегда служитъ признакомъ приближенiя къ Богу: это презр?нiе и озлобленiе людей, прежнихъ сотоварищей, есть какъ бы то испытанiе истинности духовнаго подъёма челов?ка. Гоненiе отъ людей должно быть. Должно быть зат?мъ, что только тотъ челов?къ, который находитъ въ себ? силы исполнять волю Бога, несмотря на эти гоненiя, не обманываешь себя, a д?йствительно любитъ Бога и людей. Такъ это должно быть, и такъ оно для вс?хъ людей; но иногда, или отъ того, что велико то движенiе впередъ, которое совершилъ челов?къ, или отъ того, что очень нравственно темны т? люди, среди которыхъ жилъ челов?къ, озлобленiе прежнихъ сотоварищей бываетъ очень сильно, и тяжело переносить его. Такъ это было для Гоголя: для него соединились об? причины – и тотъ шагъ, который онъ сд?лалъ впередъ былъ великъ, и главное – т? люди, среди которыхъ онъ жилъ, его прежнiе сотоварищи, стояли и еще долго посл? его смерти, да и теперь стоять на томъ низкомъ нравственномъ уровн?, съ котораго сорокъ л?тъ тому назадъ поднялся Гоголь. «Какъ на низкомъ нравственномъ уровн?? Б?линскiй на низкомъ нравственномъ уровн??»—слышу я крикъ толпы. Б?линскiй первый осудилъ Переписку и сказалъ: Пропов?дникъ кнута, апостолъ нев?жества и мракоб?сiя, панегиристъ татарскихъ нравовъ и т. п. Б[?линскiй] сказалъ: «По вашему русскiй народъ самый религiозный въ мiр?: —ложь. Въ Русскомъ народ? много суев?рiй, но н?тъ и сл?да религiозности. Русскiй народъ скор?е можно похвалить за его образцовый индифирентизмъ въ д?л? веры; у него слишкомъ много для этаго здраваго смысла, ясности и положительности въ ум?; вотъ этимъ то можетъ быть огромность историческихъ судебъ его въ мiр?»… – * «КЪ МОЛОДЫМЪ ЛЮДЯМЪ». ?халъ я разъ на[490 - Зачеркнуто: земски[ихъ].] перем?нныхъ лошадяхъ по Симбирской губернiи, и пришлось перем?нять лошадей въ большомъ сел?.[491 - Зач.: Въ сел? былъ,] Д?ло было осенью.[492 - Зач.: Только что мы въ?хали въ улицу на насъ] Съ самаго въ?зда въ улицу стали попадаться нарядные и пьяные мужики и бабы. Которые шли ругались, бормотали, падали, ц?пляясь другъ за друга, которые у воротъ что-то кричали, ругались. На насъ или ругались, или звали насъ пить. Мы подъ?хали ко двору ямщика. Никого не было. Подошла баба пьяная и что-то пробормотала, потомъ подошли, сц?пившись, мужики, одинъ изъ нихъ былъ хозяинъ, ямщикъ. Я спросилъ объ лошадяхъ. Понялъ ли онъ, н?тъ ли, но онъ пол?зъ къ повозк?, чуть не упалъ подъ лошадь, ямщикъ мой отпрягалъ и оттолкнулъ его. Онъ сталъ ругаться, закричалъ, что не даетъ лошадей, выл?зла баба его, стала тащить его. Гости его тоже кричали что-то, ругались, ничего нельзя было разобрать. Я думалъ, что такъ и останусь и не добуду лошадей, но мой ямщикъ[493 - Зач.: спросилъ, гд? Егорка,] отпрегъ и сказалъ, что[494 - Зач.: найдетъ тр[ойку],] онъ устроитъ, и ушелъ. Я попробовалъ было примирить, объяснить: ничего никто не могъ понять, я отошелъ подъ нав?съ и ждалъ. Наконецъ пришелъ мальчикъ л?тъ 12, румяный, тоже выпилъ уже, какъ онъ мн? посл? сказалъ, но онъ одинъ изъ всей этой толпы не былъ пьянъ. Онъ тотчасъ пошелъ за лошадьми и, не обращая вниманiя на крики пьяныхъ, сталъ запрягать. Отецъ его м?шалъ ему, онъ отводилъ его, вырывая изъ его пьяныхъ рукъ возжи и постромки, и не обращая ни на кого вниманья, запрегъ и вы?халъ. Онъ одинъ[495 - Зач.: б[ылъ] жив[ымъ],] оставался челов?комъ среди толпы людей, дошедшихъ до скотскаго состоянiя. Я разсказываю не зат?мъ, чтобы описать безобразiя пьянства взрослыхъ и старыхъ людей, этихъ безобразiй мы вс? видали довольно во вс?хъ сословiяхъ и состоянiяхъ, и штатскихъ и военныхъ, и богатыхъ, и б?дныхъ, и мужиковъ, и господъ. Далеко ходить некуда, чтобы увидать такiе же ужасы, открытые между б?дными и бол?е скрытые между богатыми. Сколько знаешь богатыхъ, занимающихъ важныя должности, стоящихъ во глав? другихъ людей, сановниковъ, которыхъ какъ мертвыя т?ла везутъ домой. Сколько знаешь об?довъ въ[496 - Зачеркнуто: честь,] ознаменованiе самыхъ высокихъ чувствъ уваженiя, благодарности за полезную, возвышенную д?ятельность, которые кончаются т?мъ, что полезнаго д?ятеля и его чествователей рветъ, и ихъ обливаютъ водой, кладутъ на стульяхъ. Да что говорить, когда праздникъ храма просв?щенiя въ русской столиц? самыми образованными людьми, учителями высшей мудрости, празднуется т?мъ, что и учителя и ученики напиваются и валяются по л?стницамъ, какъ свиньи. Объ самихъ безобразiяхъ говорить нечего, вс? ихъ знаютъ какъ безобразiя, но какъ будто считаютъ, что безъ этаго никакъ невозможно.[497 - Зач.: О томъ, правда ли, что безъ этаго невозможно,] И вотъ именно то, почему никакъ невозможно, чтобы челов?къ не превращалъ себя искусственнымъ образомъ въ свинью мн? и хочется хорошенько разъяснить. Откуда взялось это и откуда берется?[498 - Зач.: Начну сначала,] Мальчикъ, который везъ меня изъ пьянаго села, уже выпилъ,[499 - Зач.: Онъ си[льно],] но не захм?л?лъ. Онъ мн? говорилъ, что ему поднесли, и нельзя не выпить, но что ему непрiятно было пить, но нельзя не выпить.[500 - Зач.: Потомъ узналъ я] Мы вс? знаемъ, что на праздникахъ, на свадьбахъ у крестьянъ поятъ д?тей. У господъ д?лаютъ то же самое на имянинахъ, на новый годъ, на сватьбахъ. И вс? см?ются, когда видятъ, что ребенокъ захм?л?лъ.[501 - Зач.: Начну сначала. Зач?мъ поятъ виномъ д?тей.] Учитель сельской школы съ 60-ю учениками отъ 10[502 - Переделано из: 8,] до 15 л?тъ[503 - гов[орилъ].] разсказывалъ мн?, что вс? эти д?ти уже бывали пьяны. Большiе поили ихъ. Начну сначала. Зач?мъ большiе поятъ д?тей? [ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ТЕКСТ – ПЛАН СТАТЬИ]. Притчи. XIV. 12. Слова эти приходятся прямо къ т?мъ молодымъ людямъ, которые ходятъ по новымъ незнакомымъ имъ путямъ и находятъ на право и на л?во ведущiя незнакомый дорожки – гладкiя, заманчивыя веселыя дорожки. Б?довыя эти дорожки! Стоитъ только пойти по нимъ, такъ весело и хорошо покажется сначала ходить по нимъ, что затянутъ, заведутъ такъ далеко эти дорожки, что и не вернешься съ нихъ на старую коренную дорогу, а пойдешь все дальше и дальше и зайдешь въ погибель. — Много есть такихъ ложныхъ путей кажущихся сначала радостными и безопасными и приводящихъ[504 - В рукописи: приводящими] къ горю и погибели, но по одному изъ нихъ больше всего ходятъ люди нашего времени и чаще всего погибаютъ. Это путь пьянства. <Я не буду говорить о безполезной трат? хл?ба, плодовъ и трудовъ, которые происходятъ отъ пьянства. Я не буду говорить о погибели силъ и здоровья и т?хъ тысячъ людей отъ того же пьянства, не буду говорить обо всемъ томъ гор? женъ, д?тей, которое происходитъ отъ пьянства, не буду говорить о> Мы призываемъ <молодыхъ> людей не пить ничего пьянаго, ни водки, ни вина, ни пива, ни меда, и не работать для себя этихъ напитковъ, не торговать ими, не покупать ихъ и не угощать другихъ нич?мъ пьянымъ. Мы призываемъ къ этому вс?хъ <молодыхъ> людей вс?хъ сословiй вс?хъ народовъ и вс?хъ состоянiй, и вотъ почему. 1) Первое и прежде всего потому что <пить> пьяные напитки ни для кого не нужны <для блага челов?ка>. 2) Потому что они ни для кого не вкусны. 3) Потому что они для каждаго челов?ка расходъ труда. 4) Потому что они лишаютъ всякаго челов?ка дов?рiя другихъ людей. 5) Потому что они лишаютъ челов?ка жизни. 6) Потому что они растворяютъ ворота вс?мъ соблазнамъ. Но люди говорятъ: они нужны, полезны. Въ работ?, мороз?. —Прим?ры. – «ОПРАВДАННАЯ». (Текстъ къ картин? В. Е. Маковскаго.) Присяжнымъ дали вопросы, и они вышли изъ суда въ свою комнату. Судьи тоже ушли пить чай въ свою комнату. Въ зал? суда остались свид?тели, публика, которой интересно послушать, и отецъ, мать, сестра подсудимой съ ея ребенкомъ на рукахъ, и – сама подсудимая за р?шеткой. Надъ ней стоять два солдата, сама она въ арестантскомъ халат?. Мать, отецъ, ребенокъ смотрятъ на нее; но она сидитъ, опустивъ голову, и не взглядываетъ на нихъ. Сейчасъ р?шится ея судьба – поведутъ ее опять въ острогъ, гд? она будетъ ожидать весны, чтобъ отправиться въ Сибирь, – или выпустятъ… Но лучше не думать, не над?яться, не гляд?ть. Что какъ опять въ острогъ? Входятъ, выходятъ, ведутъ негромко разговоры. Вс? ждутъ. Проходитъ пять минутъ, десять, еще десять. Она все не подымаетъ глазъ и почти не дышитъ. Ребенокъ тянется къ ней и называетъ ее. Она оглядывается, не поворачивая головы, и опять опускаетъ глаза. Сестра шикаетъ на племянника. Но вотъ, слышны шаги, входитъ судебный приставь съ ц?пью, за нимъ судьи, и вотъ много шаговъ слышатся изъ-за двери, и входятъ одинъ за другимъ присяжные. Вс? встаютъ, и старшина читаетъ длинный вопросъ, смыслъ котораго непонятенъ для подсудимой. Присяжный прочелъ и внятно произносить: «Н?тъ, не виновата». Подсудимая красн?етъ и тяжело вздыхаетъ всей грудью. Еще вопросъ, и опять радостныя слова: «Н?тъ, не виновата». «Подсудимая, – говорить предс?датель, называя ее по имени, – вы можете итти, вы свободны». Она встала, какъ ей много приказывали вставать, и стоитъ и не понимаетъ. Но сестра поняла. Она рванулась, растолкала толпу и съ ребенкомъ на рукахъ б?житъ къ ней: «Къ мам? пойдемъ!» – «Къ мам?!» говорить и мальчикъ. Подсудимой объяснили, что она можетъ идти. Она, шатаясь, сошла съ ступеней, и мальчикъ уже у нея на рукахъ и прижался къ ней. Теперь она поняла. И старички подошли, и плачутъ, и молятся, и не знаютъ, что сказать. А въ суд? идетъ своя работа: готовятъ обвинительный актъ и защиту. На м?сто выпущенной матери сейчасъ ведутъ сл?дующихъ подсудимыхъ. – ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ СТАТЬИ «ПРАЗДНИК ПРОСВЕЩЕНИЯ 12 ЯНВАРЯ». Въ газетахъ 9 января читается объявленiе. Т[оварищескiй] о[б?дъ] . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . [505 - После пунктира зачеркнуто: Мы такъ привыкли. Людямъ свойственно привыкать къ поступкамъ.]. И 12 числа будетъ этотъ об?дъ и будетъ не только въ этомъ трактир?, но въ сотняхъ другихъ м?стъ.[506 - Зачеркнуто: соберется цв?тъ образованiя и просв?щенiя, профессора, студенты и во имя образованiя и просв?щенiя будутъ ?сть, пить, курить и врать. Поглощено будетъ желудками трудовъ людскихъ въ форм? всякихъ гастрономическихъ и алкогольныхъ продуктовъ на десятки тысячъ рублей, сотни, пожалуй, тысячи людей молодых и старыхъ приведутъ себя въ скотское состоянiе, подвергнутся тому отравленiю,которое, по даннымъ науки, никогда не проходить совершенно.Бывало ?дешь дорогой на почтовыхъ и ?дешь черезъ поля и село, везд? люди, какъ люди, работаютъ и отдыхаютъ. И вдругъ прi?зжаешь въ одну деревню и cpaзy] Живутъ мужики, бабы, об?даютъ, ужинаютъ, ложатся спать, встаютъ въ обычные часы, встр?чаются, здороваются, бес?дуютъ и расходятся по своимъ д?ламъ, работаютъ, отдыхаютъ, и вдругъ на нихъ что то находить: вс?[507 - Зач.: начинаютъ, н?которые до об?да, а большинство во время и посл? него.] съ середины дня начинаютъ ?сть необычныя вкусныя кушанья, начинаютъ пить заготовленныя пиво, водку, ?дятъ пьютъ старики, среднiе, юноши, ?дятъ и пьютъ д?ти и бабы. Старые заставляютъ пить молодыхъ и д?тей. <Начинаются безсмысленные крикливые разговоры>. Вс? поздравляютъ другъ друга съ ч?мъ то, пристаютъ другъ къ другу съ виномъ, говорятъ другъ другу р?чи. Глаза разгораются, голоса становятся криклив?е, громче, глаза слезятся, люди <то обнимаются>, то умиляются, то храбрятся, то обижаются – вс? говорятъ, никто не слушаетъ другихъ.[508 - Зач.: говорятъ, вс? кажутся довольными и подъ конецъ.] Къ вечеру н?которые спотыкаются, падаютъ, н?которые засыпаютъ, н?которыхъ уводятъ и держатъ т?, которые еще въ силахъ, и н?которые валяются и корчатся, какъ больные холерой, наполняя воздухъ алкогольнымъ, см?шаннымъ съ ?дой, зловонiемъ. Что же это случилось? Ничего не случилось. Въ объясненiе этаго удивительнаго явленiя вамъ отв?тятъ только: – А какже! Престолъ, храмовой праздникъ. Въ одномъ м?ст? Знаменье, въ другомъ Введенье, въ 3-мъ 10-я пятница, въ 4-мъ Казанская. Спросите, что значитъ Знаменье или Казанская, едва ли изъ 100 празднующихъ вы получите что-нибудь похожее на отв?тъ отъ однаго. Знаменье и кому, кто Казанская, никто не знаетъ. Знаютъ одно, что престолъ и надо гулять. И ждутъ этаго гулянья и посл? тяжелой трудовой жизни рады, дорвавшись до этаго гулянья. Несчастный, заблудшiй, дикiй необразованный заброшенный народъ. И вы говорите про народъ, про его нравственность, его воззр?нiя, слышатся разговоры среди насъ людей высшаго образованiя, разв? можно говорить про нравственность и воззр?нiя животныхъ, это существа, напивающiеся при каждомъ удобномъ случа?, подъ предлогомъ престола и т. п. Это существа, стоящiе на пред?лахъ животнаго. Не даромъ оставлена для нихъ розга и проэктируется распространенiе этаго средства управленiя этими существами. Слышишь эти разговоры, знаешь постоянное отношенiе или презр?нiе или съ высоты величiя своего образованiя, собол?знованiе нашего сословiя къ этимъ полузв?рямъ, и вдругъ приходить 12 Января, и цв?тъ просв?щенiя, все считающее себя самой квинтэссенцiей образованiя <собирается по трактирамъ и> празднуетъ свой праздникъ такъ, какъ свойственно праздновать не полузв?рямъ, а самымъ образованнымъ людямъ. Положимъ, что поводъ празднества день св. Татьяны, также мало связываетъ съ праздникомъ, какъ и знаменье или Казанская, и только есть поводъ къ тому, чтобы напиться, но разница большая. Во-первыхъ, образованные люди начинаютъ ?сть и пить не въ 11 часовъ, а въ 5 и 6, во-вторыхъ, ?дятъ не стюдень и лапшу а креветы, сыры, потажи, филеи и т. п., и пьютъ не одну сивуху, какъ полузв?ри, а водки усовершенствованныя разныхъ сортовъ, и вины сухiя и мокрыя, кр?пкiя и слабыя, горькiя и сладкiя, б?лыя и красныя, и шампанское и fine champagne; ?дятъ не на 20 коп?екъ, какъ зв?ри, а на 6 и больше рублей, а пьютъ и на 20 и больше. Въ-третьихъ, говорятъ образованные люди не р?чи о томъ, что они проздравляютъ и любятъ другъ друта и кумовей, а о томъ, что они любятъ alma mater и такiя вещи, которыя они не только не любятъ, но которыя и любить нельзя, потому что нельзя понимать. Въ 4-хъ, образованные люди, когда падаютъ, то не падаютъ въ грязь, а на бархатные диваны, на которые ихъ относятъ лакеи. Полузв?ри выходятъ на улицу, чтобы освободить желудокъ, образованные д?лаютъ это и въ комнатахъ въ фарфоровые лоханки. Въ 5-хъ,[509 - Зачеркнуто: двор?] что образованные люди празднуютъ не на улиц? на виду людей, а въ закрытыхъ пом?щеньяхъ, гд? нельзя ихъ вид?ть во всей ихъ праздничной красот?. Въ 6-хъ, зв?ри, напившись пьяны, всегда просятъ прощенья <и всегда> чувствуютъ, что они д?лаютъ скверно, образованные же люди гордятся своимъ пьянствомъ, радуются на это, съ удовольствiемъ готовятся къ этому, поминая прошлогоднiе подвиги. Н?тъ, въ самомъ д?л? в?дь это ужасно. Ужасно не то, что все то, что считаетъ себя цв?томъ образованiя считаетъ, что нич?мъ оно лучше не можетъ ознаменовать память о своемъ этомъ образованiи, какъ т?мъ, чтобы собраться поглотить въ желудки произведете труда людскаго на десятки тысячъ рублей[510 - Зачеркнуто: напиться пья[но]] и часовъ 10 сряду сид?ть, ?сть, пить, курить и врать, и не то ужасно, что старые люди, професiональные учителя молодежи[511 - Зач.: профессора сод?йствуютъ] поощряютъ отравленiя алкоголемъ молодыхъ людей, такое отравленiе, которое по даннымъ ихъ же науки, какъ отравленiе ртутью, никогда не проходитъ безсл?дно на всю посл?дующую д?ятельность организма, не то ужасно, что люди, находящiеся въ обладанiи всего того, что сд?лало челов?чество для своего сознанiя, считаютъ похвальнымъ одурять самихъ себя, ужасно то, что эти люди, которые посл?завтра съ заплетающимся языкомъ и опьяненными глазами будутъ лопотать всякiй вздоръ, что для большинства людей нашего времени эти то люди суть учителя жизни нашего времени. Ужасно то, что эти люди такъ затуманили людей и самихъ себя, что имъ совершенно искренно кажется, что они, д?лая то, что д?лаютъ, могутъ продолжать собол?зновать о нев?жественномъ, грубомъ народ?, могутъ поучать его и что ихъ жизнь не им?етъ въ себ? ничего подобнаго тому, въ чемъ они укоряютъ народъ. Ужасно то, что эти люди[512 - Зач.: наивно счита[ютъ]] не могутъ оглянуться на себя разумно и. не могутъ предъявлять къ себ? нравственныхъ требованiй, потому что считаютъ себя образованными, нрав[ственными?], т. е. непогр?шимыми. Ужасно то освобожденiе отъ всякихъ нравственныхъ простыхъ жизненныхъ требованiй, которое допустило для себя во имя такъ называемого просв?щенiя изв?стное сословiе людей. Пользованiе проституцiей <ум?ренный развратъ>, роскошью всякаго рода, возбуждающiя зр?лища, театръ, обжорство, куренiе, пьянство, требованiе услугъ людей всякихъ сортовъ рабовъ, всякаго рода симонiя, все это съ поразительной наивностью признается совершенно совм?стнымъ съ хорошей нравственной жизнью. Какой нибудь особенный развратъ,[513 - Зач.: убiйство] особенное воровство, да и то не везд? считается развратомъ. А то, чтобы челов?ку пооб?дать, выпить, по?хать на рысак?, въ театръ и еще куда-нибудь, это только самое невинное удовольствiе. Отъ этого то дошло д?ло до того, что безобразн?йшая оргiя,[514 - Зачеркнуто: ежегодно] въ которой спаиваются юноши стариками, оргiя ежегодно повторяющаяся, никого не оскорбляетъ и никому не м?шаетъ похм?лившись посл? 12-го Января продолжать за стаканомъ вина и съ папиросой] о нравственности высокой говорить.[515 - Зач.: Но время это проходить. Было время, когда можно было д?лать эстетическiе а?инскiя вечера и зарождаются и есть люди съ простыми и ясными требованiями нравственности отъ себя и другихъ. И,] Гадко это и стыдно это. Есть и всегда были и будутъ чистыя д?ти, съ нетронутой чистотой переходящiе въ юность. Эти юноши знаютъ и чувствуютъ, что[516 - Зач.: блескъ нравственность] всякая нечистота т?лесная, всякiя возбуждающiя зр?лища, всякiе одурманивающiе напитки и куренья, затуманивающiя сов?сть, есть безнравственность, что для нравственной жизни нужно не слова и р?чи говорить за стаканомъ вина, а нужно самое простое – прежде всего воздерживаться отъ женщинъ, объяденiя, роскоши, вина, куренья. Юноши знаютъ это въ глубин? души, но какъ имъ устоять б?днымъ, когда т? самые учителя ихъ, которыхъ имъ велятъ уважать, которымъ имъ велятъ подражать, учатъ ихъ, что это все мелочи, это все пустяки, есть н?что важн?е. Господа, в?дь вы знаете, что ничего лучше и важн?е н?тъ чистоты т?лесной и духовной, что ничего в?дь вы не нашли, что бы вамъ зам?нило ее. Вы знаете, что вся ваша риторика съ этой пошлой alma mater васъ самихъ не трогаетъ даже и въ полпьяна и что вамъ нечего дать юношамъ въ зам?нъ ихъ чистоты. – Такъ не развращайте ихъ, не путайте ихъ. А знайте, что какъ было Ною, какъ есть всякому мужику, такъ точно есть и будетъ всякому распропрофесору не то что напиться такъ, чтобъ говорить глупо[сти], но возбудить себя даже рюмкой вина гадко и стыдно. Но если ужъ вамъ такъ хочется этаго, то знайте, что это стыдно, и потому д?лайте это потихоньку, а не съ гордостью и ув?ренностыо, что такъ надо. Это стыдно и гадко. – КОММЕНТАРИИ В комментариях приняты следующие условные сокращения: АТБ – Архив Толстого во Всесоюзной библиотеке имени В. И. Ленина (Москва); AЧ – Архив В. Г. Черткова (Москва); Б, I; Б, II; Б, III; Б, IV – П. И. Бирюков, «Лев Николаевич Толстой. Биография», Государственное издательство: I – М. 1923; II – М. 1923; III – М. 1922; IV – М. 1923; БИР. 1913 —«Полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого» тт. I – XX. Под ред. и с примеч. П. И. Бирюкова, изд. Сытина. М. 1913; БЛ – Всесоюзная библиотека имени В. И. Ленина (Москва); ГЛМ – Государственный литературный музей (Москва); ГТМ – Государственный толстовский музей (Москва); ИРЛИ – Институт русской литературы (Ленинград); ЛПБ – Государственная публичная библиотека РСФСР им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград); ПЖ – «Письма графа Л. Н. Толстого к жене 1862—1910» Изд. 2 М. 1915; ПС – «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым» изд. Общества толстовского музея. СПБ 1914; ПТ – «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой». изд. Общества толстовского музея. СПБ 1911; ПТС 1; ПТС 2 «Письма Л. Н. Толстого, собранные и редактированные П. А. Сергеенко» изд. «Книга» 1 – М. 1910, 2 – М. 1911; ПТСО – «Новый сборник писем Л. Н. Толстого, собранных П. А. Сергеенко, под ред. А. Е. Грузинского, изд. «ОКТО». М. 1912; ТЕ, 1911, 1912, 1913 – «Толстовский ежегодник» 1911 г., 1912 г., 1913 г.; ТТ 1; ТТ 2; ТТ 3; ТТ 4 – «Толстой и о Толстом. Новые материалы». Сборники:1 – М. 1924,2 – М. 1926, 3 – М. 1927, 4 – М. 1928. – ХОЛСТОМЕР. ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ. Еще 31 мая 1856 г., скоро после окончания «Двух гусар», Толстой записал в Дневнике: «Хочется писать историю лошади». Замысел этот возник тогда у Толстого, вероятно, под влиянием знакомства с А. А. Стаховичем, владельцем большого конного завода в Орловской губернии и основателем Петербургского бегового общества. Стахович вспоминает: «Еще в начале пятидесятых годов я заинтересовался рассказами старых коннозаводчиков о необыкновенной резвости «Холстомера», пробегавшего 200 сажен в 30 секунд, еще в начале восьмисотых годов в Москве на Шабловскомском бегу графа А. Г. Орлова-Чесменского. По смерти графа управляющий конным заводом, немец-берейтор графини А. А. Орловой, – вылегчил и продал вороного «Холстомера» за большие отметины и огромную лысину. Лошади с именем «Холстомера» никогда не было в Хреновой. После долгих изысканий мне удалось установить, что «Холстомер» была кличка, данная гр. Орловым за длинный и просторный ход (словно холсты меряет), вор. «Мужику 1-му», родивш. в Хреновском заводе в 1803 году от «Любезного 1-го» и «Бабы», выхолощенному в 1812 году». («Литературный вестник» 1903 г., т. VI, кн. 7—8, стр. 255.) Историей Холстомера заинтересовался брат А. А. Стаховича, писатель М. А. Стахович (сотрудник «Москвитянина», автор пьесы «Ночное» и комедии «Наездники»). Он собирался написать повесть – «Похождения пегого мерина». Как вспоминает А. А. Стахович, план этой повести был следующий: «как покупает «Холстомера» на Хреновском аукционе богач московский купец (тут просторное поле для описания быта этих первых страстных охотников резвых орловских меринов, зa которых плачивали они «большие тысячи»); потом переходит он к лихому гвардейцу времен императора Александра Павловича, который дарит знаменитого пегого столь же знаменитому Илье, главе цыганского хора. Возил «Холстомер» и цыганку Танюшу, восхищавшую своим пением А. С. Пушкина, потом попадает он к удалу молодцу-разбойничку, а под старость, уже разбитый жизнью – к сельскому попу, потом в борону мужика, и умирает под табунщиком». М. Стахович не успел написать эту повесть: в 1858 г. он был убит своими крестьянами. Судя по приведенной записи в Дневнике, Толстой в 1856 г. собирался написать нечто аналогичное. К этому году или к ближайшему относится, вероятно, и воспоминание И. С. Тургенева – о том, как Толстой гулял с ним по выгону и, остановившись перед старым мерином, стал рассказывать, что думает и чувствует эта лошадь: «Он не только вошел сам, но и меня ввел в положение этого несчастного существа. Я не выдержал и сказал: «Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью». Да, вот извольте-ка изобразить внутреннее состояние лошади». («Исторический вестник» 1890 г., №2, стр. 276. Ср. «Исторический вестник» 1911 г., № 3, стр. 861.) Возможно, что Толстой слышал про историю Холстомера от М. А. Стаховича. Надо, впрочем, сказать, что такого рода сюжеты были тогда, повидимому, довольно распространенными (ср. аналогичную историю лошади в очерке А. Башуцкого «Водовоз» – см. в книге Б. М. Эйхенбаума «Лев Толстой. Книга вторая. Шестидесятые годы», Лнгр. 1931). Во всяком случае возврат к этому замыслу произошел после разговора Толстого с А. А. Стаховичем, уже после смерти М. А. Стаховича. «В 1859 или 1860 году (вспоминает А. Стахович) ехал я с Львом Николаевичем на почтовых из Москвы в Ясную поляну. Дорогой рассказал я сюжет повести «Похождения пегого мерина», которую не успел дописать покойный брат, и мне показалось, что мой рассказ заинтересовал графа». Неизвестно точно, в какой момент взялся Толстой зa писание «Холстомера». 3 марта 1863 г. в Дневнике записано: «Мерин не пишется, фальшиво. А изменить не умею». Затем следует рассуждение о том, что люди делают всё по требованиям природы, после чего опять о рассказе: «В Мерине всё нейдет, кроме сцены с кучером сеченным и бега». Известно, что в это же время Толстой деятельно занимался хозяйством и собирался строить винокуренный завод (ср. в его письме к М. Н. Толстой от 8 марта 1863 г.: «Я счастливый человек, живу, прислушиваюсь к брыканию ребенка в утробе Сони, пишу роман и повесть и приготавливаюсь к постройке винокуренного завода»). Документом, отражающим в себе оба дела – писание «Холстомера» и постройку винокурни, является сохранившийся среди рукописей лист бумаги с конспектом повести и с двумя чертежами: планом винокурни и планом конюшни (см. в описании рукописей, № 5-6) Приводим здесь конспект повести: КОНСПЕКТЪ. П?гой. Пос?щенiе хозяина. Несправедливость. Любовность и притворство матери. Случка. Дружба съ Вязопурихой. Вторая 1-я и посл?дняя любовь. Вс? меня любятъ. Счастье. Чуть было. Ночь посл? этого. Мечты на завтра. 3. Меринъ. Внутренняя работа, насм?шки. Трудъ. – ?зда по городу. Счастливые жестоки. Любовники катаются. Несчастные кротки. Пьяный с?ченый кучеръ. Слезы солоны. — 4. Встр?ча съ родными у подъ?здовъ, въ театр?. Б?гъ. Торжество. – Кутила покупаетъ, раззорился, опаиваетъ. Барышникъ. Я и такъ стараюсь – бьютъ. Къ старушк?. Въ церковь – тихая жизнь. Умерла. 5. <Севастополь.> Венгерская война, раны. Трусость и храбрость. Зависть <къ верховымъ> и презр?нье. Офицеръ. Окормился пшеницей. Въ деревню. Продали (огороднику) краснорядцу. Захромалъ. Не виноватъ. Мужику. Выкормилъ. Я васъ. вид?лъ. Пом?щику. Жизнь тутъ. — – Пьяный Васька за водкой. Худоба, короста. Просятъ купить. Н?тъ собакамъ, и покупаю. Вс? грустны. Бурую кобылку случать. Въ тотъ же день. Шарахаются около ободраннаго. Как видно, конспект этот очень схож с написанной повестью – за исключением одного пункта: после старушки Холстомер должен был еще попасть на войну (1848 г.). В Дневнике, кроме приведенных выше записей, нет больше никаких упоминаний о работе над «Холстомером». В письме к Фету (повидимому, в апреле 1863 г.) Толстой, между прочим, сообщал: «Теперь я пишу историю пегого мерина, к осени, я думаю, напечатаю». Однако далее следует: «Впрочем теперь как писать? теперь незримы усилия даже зримые, и притом я в юхванстве опять по уши». (А. Фет, «Мои воспоминания», ч. I. М. 1890, стр. 418). Надо полагать, что «Холстомер» был вакончен только в 1864 г. После неудачной попытки напечатать эту повесть в журнале (в каком – точно неизвестно, но есть основания предполагать, что в несостоявшемся журнале М. Погодина «Старовер», о чем см. в истории печатания) и отзыва В. А. Сологуба (см. его письмо в книге «Письма Толстого и к Толстому», Юбилейный сборник, М. 1928, стр. 260 – 262) рукопись была положена в стол, где и лежала до 1885 г. В этом году С. А. Толстая, издавая собрание сочинений Толстого, включила повесть в третий том. Как видно по самым рукописям (см. Описание рукописей), Толстой в 1885 г. дал заново переписать ту часть прежней рукописи, в которую он внес много изменений, и написал новый конец (№ 2-в). В переписке участвовал сын А. А. Стаховича, М. А. Стахович. Заглавие повести было «Хлыстом?ръ». А. Стахович вспоминает: «Я послал с сыном исправленное название «Холстомер» и специальные сведения о нем и о Хреновой 1803. года. Мой сын рассказывал мне, как при нем заканчивая и отделывая повесть, Лев Николаевич говорил, что после тяжелого труда, многолетних писаний философских статей, начав писать литературную вещь, он легко и вольно чувствует себя и, точно купаясь в реке, размашисто плавает в свободном потоке своей фантазий… Когда Толстой писал смерть «Холстомера», мой сын стоял за его стулом и с восторгом следил, как ложились на бумагу чудные строки; а гениальный писатель с улыбкой говорил: «вот вам петушок, еще петушок». Отметим кстати, что в этом финале повести, как он переписан рукой М. А. Стаховича, есть некоторые отличия от автографа. Так, например, слов: « – Тоже лошадь была, – скаэал Васька» в автографе нет, они появились прямо в копии. Возможно, значит, что финал этот был продиктован или что изменения эти были внесены устно. ИСТОРИЯ ПЕЧАТАНИЯ. До последнего времени считалось, что, написав «Холстомера», Толстой решил не печатать его; но недавно опубликованное письмо В. А. Соллогуба, содержащее в себе отзыв о«Холстомере» («Письма Толстого и к Толстому. Юбилейный сборник», ГИЗ, М. 1928, стр. 260), показывает, что дело было не совсем так. Соллогуб советует Толстому переделать повесть, находя ее в таком виде слишком грубой и даже циничной («Предоставьте это Писемскому. Цинизм его атмосфера» и т. д.). Письмо кончается словами: «Пишу вам официально еще от редакции». Последние слова не оставляют сомнений, что «Холстомер» был передан Толстым, черев Соллогуба, в редакцию какого-то журнала, в котором Соллогуб принимал ближайшее участие. Какой это был журнал? В письме Соллогуба нет никаких на это указаний. Письмо датировано 20 марта, но без года. Редактор (Л. Бухгейм) датирует его предположительно 1863 годом. Однако эту датировку следует признать ошибочной. В Дневнике Толстого 3 марта 1863 г. записано: «Мерин не пишется». По дальнейшим записям видно, что Толстой занялся хозяйством и бросил писание (11 апреля 1863 г.: «Мы во всем paзrape хозяйства»), а потом взялся за работу над «Декабристами». Сопоставление этих фактов приводит к мысли, что «Холстомер» был закончен не весной 1863 г., а позднее. Если это так, то письмо Соллогуба можно датировать не 1863, а 1865-ым годом. При такой датировке является возможность высказать догадку и относительно журнала. В 1865 г. М. П. Погодин вместе с В. А. Соллогубом затеяли издавать журнал. 9 июня 1865 г. Погодин писал П. А. Вяземскому: «Мы затеваем журнал с Соллогубом, который сбирается работать: Старовер. Ведь грустно смотреть на нынешнее пренебрежение литературы. Надо восстановить предание». («Старина и новизна», книга 4-я, 1901, стр. 77.) Сообщение это было, вероятно, сделано уже тогда, когда вся подготовительная работа по организации журнала была окончена. Вполне возможно, эначит, что Толстой, именно в это время подружившийся с Погодиным (см. его письма к Погодину в журнале «На литературном посту», 1929, № 10, стр. 65) и очень сочувствовавший его взглядам, решил предложить «Холстомера» в этот самый журнал. Это могло быть сделано в начале 1865 г. (Вместо журнала в 1866 г. вышел сборник «Утро».) Оставшийся тогда ненапечатанным «Холстомер» лежал в столе до 1885 г., – когда С. А. Толстая, издававшая «Собрание сочинений» (5-е издание), включила в него и эту повесть. В переработанном виде повесть появилась в т. III пятого издания (1886 г., стр. 503—553), с посвящением памяти М. А. Стаховича. Как видно из воспоминаний А. К. Чертковой («Лев Николаевич Толстой. Юбилейный сборник», ГИЗ. 1928, стр. 157), корректуру повести читала С. А. Толстая: «Вот у меня как раз лежит корректура… Я ведь сама всё делаю… Вы умеете править корректуру? Да? Так вот не хотите ли мне помочь немножко. – Ах, пожалуйста! – с восторгом откликнулась я. Графиня встала и, взяв с другого стола пачку бумаг, вернувшись на свое место, подавая мне корректурные гранки, раскрывает перед собою тетрадку. Это оказывается повесть «Холстомер». Я пожалела, что мне пришлось читать не сначала (первые гранки были уже проверены), и мы начали с середины какой-то главы… С трепетным волнением я стала читать. Софья Андреевна следила по тетрадке, изредка останавливая меня для внесения поправок в корректуру». Итак, всё дело печатания, включая чтение корректур «Холстомера», было в руках С. А. Толстой. Понятно, что при таком положении не только остались неисправленными те ошибки, которые были сделаны при переписке, но и прибавились новые. В дальнейших изданиях количество ошибок, конечно, не уменьшилось, а увеличилось. Таким обраэом, при сверке печатного текста «Холстомера» с автографом количество ошибок всякого рода (пропуски, неверно разобранные слова, нивеллировка языка и пр.) оказалось очень солидным. В настоящем издании все эти ошибки исправлены. Главные из этих исправлений следующие: Стр. 3, строки 11—12. В изд. 1886 г.: «сказал старый табунщик, быстро отворяя». В автографе: «сказал старый табунщик Нестер отворяя». Слово «быстро» – неверно разобранное «Нестер». Эта ошибка повлекла за собой ряд изменений и перестановок, сделанных Толстым (не сверявшим копии с автографом и потому не заметившим ошибки) в копии и не позволяющих вернуться к автографу. Пришлось прибегнуть к коньектуре: удалить, по крайней мере, совершенно чужое, в автографе несуществующее и совсем не соответствующее характеру и возрасту старого табунщика слово «быстро». Стр. 6, строка 33. В изд. 1886 г.: «встряхнул». В автографе сначала было: «встряхнул замочившейся гривой»: потом слово «встряхнул» исправлено на «отряхнул», а слова: «замочившейся гривой» заменены словом «голову». С. А. Толстая переписала неверно: «стряхнул голову»; Толстой прибавил в копии букву «в». Мы возвращаемся к автографу. Стр. 8, строка 20. Слова: «кое-где, около болотца, и над лесом» пропущены в копии и отсутствовали в печати. Стр. 8, строки 37—38. Слова «который дрожа» кончая: «как» пропущены в копии и отсутствовали в печати; после слова «сосунчика» в копии произвольно появилось несуществующее в автографе слово: «молодая», а слово «атласная» написано с большой буквы – как название лошади. Мы берем по автографу. Стр. 9, строка 37. В автографе первоначально было: «и иногда всфыркнув и подняв», потом «всфыркнув» изменено на «всхрапнув», в копии ошибочно: «встрепенув», вычеркнутое Толстым. Мы возвращаемся к автографу. Стр. 20 строка 31. После слова: «проходили» в рукописи № 1-в (л. 12) следует: Есть люди, которые называютъ другихъ людей своими, а эти свои люди – сильн?е, здоров?е и досужн?е хозяевъ. Есть мущины, которые женщинъ называютъ своими, а женщины эти живутъ съ другими мущинами. В копии № 3, л. 11 об. (С. А. Толстой) пропущены все слова, стоящие между повторением «которые», так что получилось: «Есть люди, которые женщин называют» и т. д. Толстой написал на полях новую вставку, которая и пошла в печать. Стр. 21, строка 21. Фраза: «Они скрянчили мне губу» пропущена в копии и отсутствовала в печати. Стр. 21, строки 22—24. Слова: «они надели» кончая: «не бил задом» вписаны рукой М. Стаховича на полях рукописи № 4. Его же рукой ниже слово «ход» (у Толстого было: «хвалили мою ?зду»). Стр. 22, строка 29. Вместо слова: «Решили» в копии (М. Стаховича) и в печати ошибочно: «Генерал просил». Стахович принял букву «Р» за букву «Г» (с точкой), a «?шили» прочитал как «просил». Мы берем по автографу. Стр. 23, строка 27. Слова: «его жестокость» были пропущены в копии и отсутствовали в печати. Стр. 24, строки 39—40. В автографе написано: съ задомъ шире Х-ова, т. е. Х[олстом?р]ова; С. А. Толстая не поняла сокращения и после слова «шире» оставила свободное место, а М. Стахович поставил вопросительный знак. Толстой в 1885 г. вписал слово плечъ. Так как в новой редакции рассказ ведется от лица самого Холстомера, то оставляем эту позднейшую поправку. Стр. 26, строка 3. Вместо: «плохих» в копии (и в печати) было ошибочно: «тихих». Стр. 30, строка 32. Слово: «неуловимым» было пропущено в копии и отсутствовало в печати. Стр. 32, строка 10. Вместо: «обрюзгшем» в копии (и в печати) было ошибочно «брюзглом». Стр. 32, строка 22. Вместо: «замолчал» в копии (и в печати) было ошибочно «засмеялся». Стр. 35, строка 30. Слова: «стал точить [о] брусок» пропущены в копии и отсутствовали в печати; в автографе – «стал точить брусок», мы вставляем «о». Стр. 36, строки 10—11. Слова «стала склоняться шея потом» пропущены в копии и отсутствовали в печати. ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ. Рукописи «Холстомера» хранятся в Архиве Толстого во Всесоюзной Библиотеке имени В. И. Ленина и в рукописном отделении Государственного Толстовского музея в Москве. Состав их следующий: № 1. Первая редакция повести, написанная в 1863 г. а) Автограф, 12 лл. писчей бумаги (сложенные в / л.), с пробитыми машинкой двумя круглыми отверстиями у сгиба (вверху и внизу). Текст на обеих сторонах. Л. 1 начинается зачеркнутым текстом (Начиная со слов: «съ уходящаго Васьки», кончая: «Между т?мъ», см. вар. № 1, стр. 477); после вычерка рукой Толстого написано заглавие «Хлыстом?ръ», «Глава I» и следует начало повести: «Все выше и выше поднималось небо» и т. д. Текст кончается словами: «до самаго дома», после чего зачеркнуто несколько страниц (см. вар. № 2, стр. 477) б) Автограф, 2 лл. писчей бумаги 40. Текст на лл. 1, 1 об. и 2, с полями. Начало: «Къ Вестеру прi?хали кумовья», конец: «сталъ разскавывать исторiю своей жизни». Это – непосредственное продолжение текста предыдущего автографа. в) Копия, сделанная неизвестной писарской рукой, с несколькими поправками рукой Толстого. 18 лл. писчей бумаги 4°. Текст на обеих сторонах; начало: «Когда я родился», конец: «приходили смотр?ть на меня». Л. 17 об. и л. 18 покрыты автографом, очень черновым; начало: «Жеребцовъ моихъ братьевъ», конец: «трудъ до конца моей жизни». Автограф, с которого снята эта копия, не сохранился. г) Автограф, 2 лл. писчей бумаги 4°. Текст на лл. 1, 1 об. и начало л. 2; начинается словами: «Жулдыба подходя къ дому», конец: «я т?мъ буду счастлив?е» Перед текстом – знак (крест), обозначающий вставку. Это – вставка к л. 18 предыдущей рукописи, где имеется соответствующий знак. д) Автограф. 4 лл. писчей бумаги 4°. Текст на обеих сторонах, с полями; начало: «Много и горя», конец: «ему говорятъ не долго жить». Во всей рукописи 38 листов. Хранится в АТБ. № 2. Дополнительные к рукописи № 1 автографы: а) 2 лл. писчей бумаги in folio. Текст на обеих сторонах, с большими полями. Начало: «На варк? было грустно». Конец: «и все съ X. кончилось». Пагинация карандашом: цыфры 8 и 9. На поле л. 1 рукой Толстого написано: «Одинъ матерiализмъ – тщеславiе, рады показать Серпуховскому. Она не беременна. Тут же карандашом детской рукой:«Лёвъ Нико».На поле л. 2 карандашная пометка «д.с.п.» и соответственный отчерк в тексте после слова: «упавший». Этот автограф относится тоже к 1863 г. б) Обрывок полулиста писчей бумаги. Текст только на лицевой стороне. Начало: «Помню вы?халъ я разъ» конец: «денегъ было мало въ кошельк? на стол?». Пагинация карандашом: цыфра 4. Относится тоже к 1863 г. в) Сложенный пополам почтовый лист большого формата. Начало: «удивился. Все такъ ново стало». Это – позднейшая (1885 г.) переработка конца повести. Из перечисленных автографов первые два хранятся в АТБ, а третий в ГТМ. № 3. Копия, с многочисленными изменениями и вставками, сделанными рукой Толстого в 1885 году. 38 лл. писчей бумаги в / л., из которых лл. 1—32 и 36—37 написаны рукой С. А. Толстой, а лл. 33—35 – рукой М. А. Стаховича (племянника того М. А. Стаховича, памяти которого посвящена повесть). Лист 38 – автограф. На обложке рукой С. А. Толстой написано: «История лошади, переписанная отрывками по поправленному». Это – отдельные куски, заново переписанные в следующей копии и потому изъятые из нее. Листы 1—8 и 14—30 относятся к 1863 г., остальные (синими чернилами, на более белой бумаге) – к 1885 г. Хранится в АТБ. № 4. Полный текст новой редакции – копия с изменениями и вставками рукой Толстого, сделанными в 1885 году. 60 лл. писчей бумаги в / л. Пагинация – наверху чернилами, внизу – карандашом (1—60). На полях каждой страницы знак «Ч», связанный, повидимому с набором. С этой рукописи набирался текст повести в издании 1885 г. Листы 1—31, 35, 42—43, 48—57 написаны рукой С. А. Толстой, остальные – рукой М. А. Стаховича. Листы 1—22 и 48—49 относятся к 1863 г., остальные (синими и лиловыми чернилами) – к 1885 г. Копия сделана частью с рукописей № 1 и № 2, частью с листов промежуточной копии (№ 3). На л. 1 первоначальное заглавие (рукой С. А. Толстой): «Хлыстомер. (Опыт фантастического рода). 18…» В слове «Хлыстомер» буквы«лы» исправлены на «ол». Подзаголовок зачеркнут рукой Толстого и вместо него им же написано: «Посвящается памяти М. А. Стаховича ». Внизу его же рукой сделана сноска: «(1) Сюжетъ этотъ былъ задуманъ М. А. Стаховичемъ, авторомъ Ночного, и переданъ автору его братом А. А. Стаховичемъ». «Рукой С. А. Толстой после «и» вписано «Наездники», вставлено второе «и» после слова «Наездники», и вычеркнуты слова «его братом». К цыфрам «18…» рукой С. А. Толстой приписано: «61 года». На л. 19 на поле написано рукой Толстого распоряжение для типографии: «Везд? ночь вм?сто вечеръ». Под текстом подпись «Лев Толстой» рукой М. А. Стаховича. Хранится в АТБ. № 5. Автографы, не вошедшие в текст повести и не переписанные в копии: а) 1 л. писчей бумаги в / л., начало: «Тутъ все продали и я попалъ» (см. вариант № 17, вторая часть, стр. 483—484). Перед текстом стоит знак (крест) относящий этот автограф к л. 37 об. рукописи № 1 (после слов: «Все пошло въ разладъ»). Относится к 1863 г. б) 2 лл. писчей бумаги 4°, с пробитыми машинкой двумя круглыми отверстиями на сгибе (вверху и внизу).На л. 1 конспект повести, а на л. 2 и 2 об. планы винокуренного завода, нарисованные рукой Толстого (см. в «Истории писания», стр. 658—659). Относится к 1863 г. Хранится в АТБ. Рукописные варианты повести «Холстомер» заимствованы из следующих рукописей. Вариант № 1. Находится в автографе 1863 г. (№ 1, а), который начинается, словами «съ уходящаго Васьки», продолжающими текст предыдущего листа (не сохранившегося). Так начиналась повесть в первой редакции. Всё, кончая словами:«Между т?мъ», перечеркнуто; над словами: «всё выше и выше» написано: Глава I, а над этим заглавие: Хлыстом?ръ. Варианты № 2 и № 2-а. Вариант № 2 находится в автографе 1863 г. (№ 1, а), после слов: «не проявилъ своихъ размышленiй до самаго дома» (см. в главе IV печатного текста, стр. 12). Здесь же перечеркнуто. Вариант № 2а заменяет собой текст варианта № 2 со слов: «Что взялъ, старая дрянь» кончая словами: «около старого мерина». Вычеркнут здесь же. Вариант № 3. Находится в автографе 1863 г. (№ 1,б), после слов: «новое и необыкновенное они узнали отъ него» (см. вV главе печатного текста, стр. 13). Вычеркнут здесь же. Вариант № 4. Находится в копии 1863 г. (№ 1, в) после слов: «что меня называли собственностью челов?ка» (см. в главе VI печатного текста, стр. 19). Вычеркнут в рукописи № 3, где по ошибке переписчика (С. А. Толстой) пропущено со слов: «Я понимаю» кончая: «моя лошадь». Вариант № 5. Находится в копии 1863 г. (№ 1,в) после слов: «даже про землю, про людей и про лошадей» (см. в главе VI печатного текста, стр. 20). Вычеркнуто в рукописи № 3. Вариант № 6. Находится в копии 1863 г. (№ 1, в) после слов: «но это оказалось несправедливыми (см. в главе VI печатного текста, стр. 20). Вычеркнуто в рукописи № 3. Вариант № 7. Находится в копии 1863 г. (№ 1, в). Изменено и часть вычеркнуто в рукописи № 3 (ср. в главе VI печатного текста фразу: «Челов?къ говорить: «домъ мой», и никогда неживетъ въ немъ»), Переписчик (С. А. Толстая) ошибочно написала вместо слова «благосостоянию» слово: «благополучию». Вариант № 8. Находится в копии 1863 г. (№ 1, в) после слов: «стоимъ въ л?стниц? живыхъ существъ выше, ч?мъ люди» (см. главу VI печатного текста, стр. 21). Вычеркнуто в рукописи № 3. Вариант № 9. Находится в копии 1863 г. (№ 1, в) после слов: «глубокомысленнымъ мериномъ, которымъ я есмь» (см. главу VI печатного текста, стр. 21). Вычеркнуто в рукописи № 3. Вариант № 10. Находится в копии 1863 г. (№ 1, в). Частью изменено, частью вычеркнуто в рукописи № 3 (ср. в главе VI печатного текста абзац, начало: «Посл?дствiй того»,… конец: «раньше запрягли», стр. 21). Вариант № 11. Находится в копии 1863 г. (№ 1,в) после слов: «въ Чесменку и другiе хутора» (см. главу VI печатного текста, стр. 21). Изменено в рукописи № 3. вычеркнуто там же. Вариант № 12. Находится в копии 1863 г. после слов: «у старушки, жившей у Николы Явленнаго» (см. главу VIII печатного текста, стр. 23). Вычеркнуто в рукописи № 3. Вариант № 13. Находится в копии 1863 г. после слов: «я т?мъ буду счастлив?е» (см. главу VIII печатного текста, стр. 23). Вычеркнуто в рукописи № 4. Вариант № 14. Находится в автографе 1863 г. (№ 1, д) после слов: «за 800 р. продалъ меня конюшiй» (см. главу VIII печатного текста, стр. 23). Вычеркнуто в рукописи № 3. Вариант № 15. Находится в автографе 1863 г. (№ 1, д) после слов: «прикладывая ухо, щелкалъ зубами» (см. главу VIII печатного текста, стр. 24). Изменено в рукописи № 3, вычеркнуто в рукописи № 4 Вариант № 16. Находится в автографе 1863 г. (№ 1, д) после слов: «такъ никого и не задавили» (см. главу VIII печатного текста, стр. 24). Вычеркнуто в рукописи № 3. Вариант № 17. Находится в автографе 1863 г. (№ 1, д) после слов: «летим каждый въ свою сторону» (см. главу VIII печатного текста, стр. 26). Первая фраза вычеркнута в рукописи № 3; остальное вычеркнуто и заменено другим текстом в рукописи № 3. Вариант № 18. Находится в рукописи № 3 (автограф). Переписано и заменено другим текстом в той же рукописи (ср. в главе VIII печатного текста, абзац, начало: «– Счастливая жизнь моя» конецъ: «вы?хать въ кругъ»}. Вариант № 19. Находится в автографе 1863 г. (№ 1, г). Вычеркнуто и заменено другим текстом в рукописи № 3 (ср. в главе IX печатного текста, стр. 28, со слов: «Гость похвалилъ» кончая: «какъ будто сконфузился, оборвалъ»). Вариант № 20. Находится в рукописи № 3 (переделка предыдущего). Вновь переделано в той же рукописи (ср. печатный текст, указанный в предыдущем варианте). Вариант № 21. Находится в автографе 1863 г. (№ 2, а) после слов: «и содержать самую дорогую» (см. главу X печатного текста, стр. 29). Вычеркнуто в рукописи № 4. Вариант № 22. Находится в автографе 1863 г. (№ 2, а). Переделано в рукописи № 4 (ср. в главе X печатного текста, стр. 30, со слов: «Онъ былъ од?тъ» кончая: «подошвахъ».). Вариант № 23. Находится в автографе 1863 г. (№2, а). Переделано в рукописи № 4 (ср. в главе X, стр. 30, со слов: «и переносили» кончая: «завидовать»). Вариант № 24. Находится в автографе 1863 г. (№ 2, а). Переделано в рукописи № 3, и в рукописи № 4 (ср. в главе X печатного текста, стр. 31, со слов: «Онъ взялъ сигару» кончая: «своей красивой доброй улыбкой»). По ошибке переписчика (С. А. Толстой) фразы со слов: «Она знала его» кончая: «и его» пропущены. Вариант № 25. Находится в автографе 1863 г. (№ 2, а) после слов: «продолжать начатый разговор» (см. главу X печатного текста, стр. 31). Вычеркнуто в рукописи № 3. Вариант № 26. Находится в автографе 1863 г. (№ 2, а). Вычеркнуто и заменено новым текстом в рукописи № 3 (ср. в главе XI печатного текста, стр. 32, со слов: «– Онъ прогор?лъ» кончая: «не роб?я».). Вариант № 27. Находится в автографе 1863 г. (№ 2, а). Переделано в рукописи № 3 (ср. в главе XI печатного текста, стр. 33, со слов: «Хозяину было скучно» кончая: «ты не могъ знать».). Вариант № 28. Находится в автографе 1863 г. (№ 2, б) после слов: «Да вотъ не об?гаетъ» (см. главу XI печатного текста, стр. 34). Вычеркнуто в рукописи № 3. Вариант № 29. Находится в автографе 1863 г. (№ 2а, б). Переделано в рукописи № 3 (ср. в главе XI печатного текста, стр. 34 – 35, со слов: «Серпуховскiй лежалъ неразд?тый» кончая: «старости».). Вариант № 30. Находится в автографе 1863 г. (№ 2а, б). Переделано в рукописи № 3, и заново – в автографе № 2, в (конец повести). «ПЕРВЫЙ ВИНОКУР, ИЛИ КАК ЧЕРТЕНОК КРАЮШКУ ЗАСЛУЖИЛ». Комедия «Первый винокур» представляет собой инсценировку рассказа Толстого «Как чертенок краюшку выкупал». Инсценировка значительно обширнее рассказа: в нее вошел ряд новых действующих лиц и эпизодов, в рассказе отсутствующих. Ни в дневниках, ни в письмах Толстого нет упоминаний о работе над пьесой. Косвенно время ее написания определяется датой 1 марта 1886 г., проставленной рукой С. А. Толстой в авторизованной копии с недошедшей до нас копии автографа (см. ниже), а также письмом С. А. Толстой к сестре Т. А. Кузминской от 2 марта 1886 г., в котором говорится о том, что Толстой работает над «балаганной пьесой» (Архив Т. А. Кузминской в ГТМ). Пьеса была напечатана впервые в апреле 1886 г. Как явствует из сличения копии, датированной 1 марта, с печатным текстом, в тексте наборной рукописи или корректуры (ни та, ни другая до нас не дошли), Толстой сделал новые поправки. Таким образом работа Толстого над «Первым винокуром» относится, вернее всего, к февралю и марту 1886 г. Как раз около этого времени Толстой получил от актера П. А. Денисенко письмо, в котором он просил разрешить ему переделку толстовских народных рассказов в пьесы для народного театра.[517 - См. П. Н. Денисенко, «По поводу письма гр. Л. Н. Толстого». – «Дневник русского актера», 1886, № 1 (март).] В письме к Денисенко от 20 февраля 1886 г. Толстой очень сочувственно отнесся к мысли своего корреспондента об организации народного театра и разрешил ему переделывать для сцены свои народные рассказы.[518 - Денисенко инсценировал вскоре после этого «Чем люди живы».] «Дело, занимающее вас, – народный театр, – писал Толстой – очень занимает и меня. И я бы очень рад был, если бы мог ему содействовать; и потому не только очень буду рад тому, что вы переделаете мои рассказы в драматическую форму, но и желал бы попытаться написать для этого прямо в этой форме… Если вы возьметесь зa это дело, я всячески – и своим писанием и привлечением к этому делу людей, которые могут дать средства для затрат (если это нужно), буду служить этому делу».[519 - Письмо Толстого впервые опубликовано – без указания однако даты – С. М. Брейтбургом в сборнике «Толстой и о Толстом. Новые материалы». Сборник второй. Редакция В. Г. Черткова и Н. Н. Гусева, М. 1926, стр. 5—6.] Очень вероятно, судя по горячему отклику Толстого на проект Денисенко, что письмо последнего побудило Толстой вплотную подойти к работе над пьесами для народного театра, начатой им еще в 1884 г. (переделка жития Петра Мытаря в пьесу), но тогда же прервавшейся. Незавершенная инсценировка легенды об Аггее (см. выше) в таком случае была вызвана желанием Толстого «попытаться написать прямо в этой [т. е. драматической] форме». Непосредственно вслед за этим Толстой инсценирует свой собственный рассказ, быть может также побуждаемый работой Денисенко, переделывавшего в это время для сцены «Чем люди живы» (см. письма его к Толстому, хранящиеся в АТБ). Сюжет как комедии, так и рассказа заимствован из литографированной лубочной картинки, изданной в 1880-х годах петербургским книгопродавцом Блиссмером, на что в свое время указал Н. С. Лесков. Картинка изображала сатану, который сидит и учит курить вино; в деталях же изображены разорение и бедствия, которые приносит перевод ситного хлеба на пьяный спирт, и возникающие отсюда пьянство, разврат и преступления. Эта картинка широко распространялась в народе великосветскими дамами, сторонницами евангелической секты В. А. Пашкова. Сюжет же самой картинки, в свою очередь, восходит к популярным, особенно в старообрядческой среде, старинным русским легендам о происхождении винокурения.[520 - Ср., например, одну из таких легенд, напечатанную в «Памятниках старинной русской литературы», изд. гр. Г. Кушелева-Безбородко. Редакция Н. Костомарова. Выпуск первый. Спб. 1860, стр. 137—138.] К «Первому винокуру» относятся следующие две рукописи, хранящиеся в Архиве Толстого во Всесоюзной библиотеке имени В. И. Ленина (папка 28). 1. Автограф всей пьесы на 11 ненумерованных листах в 4°, исписанных, кроме последнего, с обеих сторон. Находится в сшитой тетради, во второй ее половине. Заглавие: «Первый винокуръ. Какъ чертенокъ краюшку заслужилъ». На первых 10 листах – копия рукой неизвестного, без поправок Толстого, второй половины драматической обработки легенды об Аггее. Последние три листа тетради – чистые. В автографе много помарок и исправлений. Извлекаем из него два более крупных, в большей своей части зачеркнутых варианта. Вариант № 1 относится к началу 2 действия, вариант № 2 – к концу того же действия. 2. Рукопись на 18 листах в 4°, исписанная с обеих сторон рукой С. А. Толстой и исправленная рукой Толстого. Сшитая тетрадь. На лицевой стороне первого листа написано: «Первый винокур, или как чертенок краюшку заслужил. Представление[521 - Это слово рукою Толстого переделано из слова: комедия.] в 6 действиях. Соч. Гр. Л. Н. Толстого. 1886 года 1-го марта». Далее, со следующего листа, идут нумерованные (1—17) листы, занятые текстом пьесы. Судя по нескольким отступлениям текста этой рукописи от текста автографа, необъяснимыми невнимательностью или ошибками переписчицы, данная рукопись представляет собою копию с недошедшей до нас копии автографа. Впервые пьеса была напечатана в 1886 г., в Москве, в издании «Посредник»: «Первый винокур, или как чертенок краюшку заслужил. Комедия Льва Толстого». На передней и задней страницах обложки рисунки М. Малышева. Цензурное разрешение текста – 1 апреля, обложки – 9 апреля 1886 г. Печатный текст отличается от текста рукописи № 2 стилистическими вариантами. Они могли быть внесены или в текст наборной рукописи, до нас не дошедшей, или в текст авторской корректуры, если она вообще существовала. Кроме того, в печатном тексте имеются явные цензурные искажения, быть может сделанные редакцией издательства во избежание запрещения пьесы. Во втором издании «Посредника» (М. 1887), вышедшем с пометой «Одобрено Военным министерством к обращению в войсках», допущены некоторые опечатки и сделаны следующие исправления. Вместо: «Всей добычи моей за три года 263753 человек», стр. 39, строка 32, напечатано: «Всей добычи моей за три года 220005 человек». Вместо: «От бабьего сейчас тоже получен – всех 263753. Баб 186315, девок 17438. Только два и остаются: приказный да мужицкий», стр. 40, строки 12—13 напечатано: «От бабьего сейчас тоже получен – баб 186315, девок – 17438. Только два и остаются: приказный да мужицкий. Всех 220005». Вместо: «Верно 26 четвертей», стр. 44, строка 16, напечатано «26 четвертей». Вместо «Марья», стр. 49, строка 19, «Марфа». Все последующие издания «Посредника» представляют собой механическую перепечатку текста второго издания с увеличивающимся из издания в издание количеством опечаток. Начиная со второго издания на обложке стали печататься рисунки Е. Бём. В собрание сочинений Толстого «Первый винокур» вошел впервые лишь в 1911 г. (издание двенадцатое, М. 1911, часть одиннадцатая), будучи перепечатан с позднейшего, изобилующего опечатками, текста в издании «Посредника». Текст «Первого винокура», напечатанный в Полном собрании художественных произведений Толстого под редакцией К. Халабасва и Б. Эйхенбаума, т. X, Государственное издательство, М.—Л. 1930, представляет собой контаминированный текст, восходящий частично к первому изданию «Посредника», частично к позднейшим его изданиям, изобилующим опечатками, и частично к рукописям. По рукописям, между прочим, здесь восстановлены три места, искаженные цензурой. 28 марта 1886 г. В. Г. Чертков в письме к Толстому сообщает, между прочим, о шагах, предпринятых им для постановки на сцене народного театра только-что законченного «Первого винокура»: «Сибирякову младшему я предложил содействовать постановке на балаганах, хотя бы ко дню коронации (когда опять будут действовать балаганы), вашей маленькой комедии. Прилагаю его письмо после прочтения ее и мой ответ, который прошу вас вернуть мне, так как я хотел бы еще воспользоваться своею формулировкою доводов в пользу чертенят… Может быть, из этого что-нибудь выйдет» (АТБ). Сохранившееся в архиве Черткова письмо от 27 марта И. М. Сибирякова, брата К. М. Сибирякова, указывает на то, что он, имея какое-то отношение к делу народного театра, содействовал постановке «Первого винокура» в Петербурге на сцене балаганного театра Фарфорового завода, по Шлиссельбургскому тракту. Постановка эта состоялась в июне 1886 г. В письме к Черткову И. М. Сибиряков писал, что его смущает «введение элемента сверхъестественного… – именно чорта» (ГТМ – AЧ). Работавшая в то время в редакции «Посредника Н. Д. Кившенко в письме к Черткову от 22 июля 1886 г. сообщала: ,,В воскресенье была на народном гулянье на представлении «Первого винокура»“. На сцене чорт и черти являются все же в образе человеческом» (ГТМ – AЧ). Музыка к пьесе была написана вдовой композитора А. Н. Серова – В. С. Серовой, как это явствует, между прочим, из ее недатированного точно письма того же года к Черткову (AЧ). Она же сообщила следующее воспоминание о беседе с Толстым в связи с «Первым винокуром». Узнав, что Серова работает над мыслью о народной опере, Толстой сказал: «Я сейчас работаю над «Винокуром», мне нужна музыка к этой пьесе. Я хочу ее дать исполнить в балаганах на Святой. Был я недавно на гулянье, насмотрелся, наслушался я там всякой всячины… Знаете, мне стало совестно и больно, глядя на всё это безобразие. Тут же я дал себе слово обработать какую-нибудь вещицу для сценического народного представления. Нельзя так оставить… просто стыдно! Я взялся за первую попавшуюся тему и ждал, чтоб кто-нибудь пристегнул музыку к ней (это весьма важно для народных спектаклей); но музыканты – простите меня, – народ гордый, спускаться со своих высот не любят, не любят». По словам Серовой, «Первый винокур» на народной сцене не имел никакого успеха: зрители обиделись и решили, что, «господа потешаются над мужиками». – „Сообщив позднее Льву Николаевичу об эфекте, произведенном «Винокуром» на народ, – вспоминает далее В. С. Серова, я попросила у него позволения изменить конец, т. е. прогнать с позором чорта и тем прекратить пьянство, которое он завел своей наукой «курить вино из хлеба»“. – «Делайте, как знаете, – засмеялся Лев Николаевич, – я не признаю авторских прав и авторской собственности».[522 - В. С. Серова, «Встреча с Л. Н. Толстым на музыкальном поприще» – «Русская музыкальная газета», 1894, № 4, стр. 83, 85.] 6—7 июня Толстой писал П. И. Бирюкову: «Чертков пишет, чтобы я написал разрешение играть «Винокура». Я делаю это на обороте» [т. е. на обороте письма.] (АТБ) В основу настоящего издания взят текст первого издания «Посредника». Все исправления, допущенные во втором издании, отвергаются, так как нет никаких оснований думать, что они принадлежат Толстому, а не редакции издательства. Первое из указанных исправлений вытекает из второго. Второе же вызвано было очевидно, во-первых, тем, что в тексте первого издания сумма не сходится со слагаемыми (в рукописи № 2 рукой Толстого написано, как и в печатном тексте – 263753), во-вторых, тем, что в том же печатном тексте общая сумма «всех 263753» стоит по смыслу явно не на месте. Но ошибки писателя фактические и стилистические не дают повода для редакторского их исправления. К тому же и исправленная сумма 220005 также не сходится со слагаемыми. Третье исправление очевидно сделано по стилистическому вкусу редакции (в автографе и в рукописи № 2 написано «Верно».). Четвертое исправление – «Марья» на «Марфа» (имя жены мужика) сделано в согласии с текстом обеих сохранившихся рукописей, вероятно потому, что ниже Машкой называется девочка, которую мужик посылает за бабкой. Но нет оснований утверждать, что «Марфа» – окончательное написание Толстого, тем более, что далее мужик, обращаясь к жене, говорит «Ну, Машенька!» Вероятно, Толстой в наборной рукописи или в корректуре, если он ее читал, «Марфа» исправил на «Марья», а редакция во втором издании восстановила первоначальное написание. По рукописям восстанавливаем прежде всего искаженные цензурой места текста. Вслед зa изданием под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума печатаем: «да и попов сколько», стр. 39, строки 18—19, вместо «да и всяких сколько»; после слов: «От купеческого получен, 9543», стр. 42, строки 11—12, добавляем: «От поповского получен, 1517, от монашеского получен, 112»; после слов: «вон 200 000 доставил», стр. 42, строка 13, добавляем: «Из монахов – и то 112 привел». Полагаем, что сверх того исключительно по цензурным соображениям вместо написанного Толстым в исправленной копии «я в святой тебя воде выкупаю», стр. 43, строка 30, напечатано: «Я с тебя шкуру сдеру» и вместо стоящего в обеих рукописях «Поди ты корове под хвост», стр. 57, строка 7, – «Поди ты туда, откуда пришел». Выкупать чертенка в святой воде угрожает набольший дьявол и в рассказе «Как чертенок краюшку выкупал», и замена в пьесе этой угрозы менее характерной и колоритной – содрать шкуру – объясняется, видимо, большей строгостью сценической цензуры по сравнению с цензурой общей. Выражение «Поди ты корове под хвост» в сценическом исполнении также должно было показаться цензуре непристойным, и оно было заменено обесцвеченным «Поди ты откуда пришел», отчего мало оправданной стала ответная реплика 2-го старика: «Чего ругаешься? Эх, ты, дура!» Поэтому оба эти места печатаем согласно с текстом рукописей. Кроме того, по рукописям вводим следующие исправления к тексту первого издания «Посредника». Стр. 39, строки 28—29 «Стражи стоят» вместо: «стража стоит». Стр. 43, строка 12 «Стражи хватают» вместо: «Стража хватает». Это исправление, оправданное текстом рукописи № 2, вводится на том основании, что в текстах издания «Посредника» читается фраза, в которой сказуемые не согласованы: «(Стража хватает чертенка и секут его)». Стр. 41, строки 4—5 «И так хлопочат, что где и делать нечего, дела заводят», вместо: «И так хлопочет, что и где делать нечего, дела заводит. Стр. 44, строка 27 «копыта» вместо: «копыты». Написание «копыты» в печатном тексте пошло от текста копии, на писанной рукой С. А. Толстой. В автографе – «копыта». Стр. 46, строка 6 «ржицы» вместо: «ржи», Стр. 46, строка 24 «Дать-то – дашь», вместо: «Дать-то-дать». Стр. 47, строка 12 «даст» вместо: «дает». Стр. 48, строка 18 «попытать» вместо: «попытаться». Стр. 51, строка 2 «помолодила», вместо: «помолодело». Стр. 53, строка 19 «того попоим» вместо: «то попоим». Стр. 55, строка 25 «сейчас так начнут» вместо: «сейчас начнут». Стр. 57, строка 16 «что горло-то дерешь»? вместо: «что горло дерешь? Частица «то» стоит в автографе, но в копии, написанной рукой С. А. Толстой, она пропущена, Сверх того, на стр. 54, строка 3 явная опечатка: Сцена 4-я исправляем на «Сцена 3-я» и перед словом: «Дед», стр. 58, строка 25, добавляем настоящее: «Сцена 1-я». – СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА. ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ. Начало писания Толстым «Смерти Ивана Ильича» до сих пор не было хронологически точно определено. По соображениям В. И. Срезневского повесть могла писаться всего семь месяцев – с 22 августа 1885 г. по 25 марта 1886 г. Заключение это строится на следующих данных: «в письме к Урусову от 22 августа Толстой, напоминая Урусову о плане повести, про который он ему когда-то прежде рассказывал, говорит, что он хочет дать в повести «описание простой смерти простого человека, описывая из него», т. е. от лица самого Ивана Ильича. Изложение в первом лице в виде записок Ивана Ильича сохранилось в части текста одной из рукописей «Смерти Ивана Ильича». По отношению к другим рукописям эта рукопись представляет первоначальную редакцию; поэтому можно думать, что работа, о которой он говорит в письме к Урусову, и есть именно то, что видим в данной рукописи, и таким образом, что именно тогда, в августе 1885 г. началось писание».[523 - Л. Толстой, Полное собрание художественных произведений, т. XII, 1928, ГИЗ, М.—Л. стр. 231.] Между тем признаки композиции повести в форме дневника сохранилось не в одной, а в трех рукописях, и потому нет нужды датировать первую запись «Смерти Ивана Ильича» августом 1885 года. Форма первого замысла (дневник умирающего) сохранялась довольно устойчиво до поздней стадии работы, когда рассказ в первом лице уступил место объективному повествованию. В силу этого формою Ich-Erz?hlung'a нельзя аргументировать приурочение начала писания повести к августу 1885 года, так как этот композиционный принцип мог возникнуть и осуществляться значительно раньше и только сохраниться в процессе работы и к указанному моменту. Не более убедительно и указание «Справочника по Толстому» С. Балухатого и О. Писемской, ГИЗ, М.—Л., 1928, стр. 10, где начало писания «Смерти Ивана Ильича» отнесено к октябрю 1885 года (без указания источника или соображений данной датировки). Между тем именно в октябре 1885 года Толстой сообщает Софье Андреевне, что работа над «Смертью Ивана Ильича», уже тянущаяся несколько лет», теперь приближается к концу. Таким образом оба хронологических приурочения (август или октябрь 1885 г.) не находят подтверждения в материалах истории «Смерти Ивана Ильича». Обращаясь к этим данным, мы находим в пра-истории повести факт, от которого следует хронологически исходить при определении всех дальнейших датировок «Смерти Ивана Ильича». Это – смерть Ивана Ильича Мечникова, отчасти послужившего Толстому прототипом для героя задуманной повести. Об этом имеется свидетельство самого автора. По поводу посещения Ясной поляны приехавшим из Парижа Ильей Ильичем Мечниковым, Толстой на следующий день рассказывал: «В разговоре мы вспомнили, что я знал его брата Ивана Ильича, – даже моя повесть «Смерть Ивана Ильича» имеет некоторое отношение к покойному, очень милому человеку, бывшему прокурору тульского суда».[524 - С. П. Спиро, «Беседы с Л. Н. Толстым (1909 и 1910)», М. 1911, стр. 35. – Источник указан мне Н. Н. Гусевым, которому я обязан рядом ценных сообщений по истории творчества Л. Н. Толстого.] Приведем также сообщение проф. Н. Ф. Голубова, предшествующее приведенному заявлению Толстого. В публичной лекции о болезни и смерти у Толстого и Зола, напечатанной в «Практическом враче» 1909 года, Голубов говорит: «… Иван Ильич Головин, герой рассказа «Смерть Ивана Ильича», лицо не вполне выдуманное автором. Мне случайно стало известным, что Иван Ильич существовал в действительности, что это брат одного из знаменитейших в настоящее время русских ученых и что он служил в нашей магистратуре. Не знаю, насколько фактически верно описана Толстым семейная и духовная жизнь Ивана Ильича, но болезнь его и обстоятельства смерти были на самом деле таковы, какими они изображены нашим гениальным писателем. Я считаю возможным указать вам даже источник, из которого я почерпнул эти сведения: мне сообщил их, лечивший Ивана Ильича, покойный профессор Захарьин».[525 - Проф. Н. Ф. Голубов, «Болезнь и смерть Ивана Ильича у Толстого и доктора Паскаля у Эмиля Зола». Отд. отт. из газеты «Практический врач», Спб. 1909.] Наконец весьма ценные указания по истории «Смерти Ивана Ильича» имеются в воспоминаниях Т. А. Кузминской «Моя жизнь дома и в Ясной поляне», ч. III (1864—1868, М., 1926). Свояченица Толстого сообщает ряд сведений об «Иване Ильиче Мечникове, тульском прокуроре», о котором Лев Николаевич отзывался: «умен, очень умен». «Иван Ильич Мечников был человек лет 36 – 38. Прошлое его я не знаю. Кажется, он был правовед. Он умер раньше своей жены и послужил Льву Николаевичу прототипом главного героя в повести «Смерть Ивана Ильича». Жена рассказывала мне впоследствии его предсмертные мысли, разговоры о бесплодности проведенной им жизни, которые я и передала Льву Николаевичу. Я видела, как в пребывание Мечникова в Ясной Поляне Лев Николаевич прямо влюбился в него, почуяв своим художественным чутьем незаурядного человека. Повесть «Смерть Ивана Ильича» написана была позднее (Т. А. Кузминская, «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» (1864—1868), ч. III, стр. 153—154, М., 1926). Иван Ильич Мечников умер 2 июля 1881 года.[526 - См. «Московский Некрополь», т. I. Спб.] С этой датой связывается замысел рассказа «Смерть судьи» («описание простой смерти простого человека»), первые наброски к которому могли быть сделаны тогда же, но повидимому оставлены в зачаточном виде. Некоторые личные переживания Толстого в первую половину 1880-х годов в связи с тяжелыми болезнями и смертью близких ему людей – И. С. Тургенева (1883) и Л. Д. Урусова (1885)[527 - Толстой писал А. А. Толстой (19?) января 1885 г.: «вчера узнал от Захарьина, доктора, что Урусов Леонид неизлечимо болен… Мы все так давно – с рождения приговорены к смерти богом, а когда нам это скажет доктор, это точно что-то новое».] сосредоточивают его мысли на этой теме. «Смерть судьи», которая намечалась, обдумывалась и, вероятно, частично записывалась с 1881 года по 1884 г., весною этого года выдвигается как очередная литературная работа. Это момент непосредственного приступа Толстого к писанию повести, 27 апреля 1884 г. Толстой записывает в Дневник: «Хочу начать и кончить новое: либо смерть судьи, либо записки сумашедшего». Через три дня 30 апреля Толстой заносит в Дневник: «пробовал писать – нейдет. «Смерть Ив. Ильича» достал – хорошо и скорее могу». Это последнее указание («… достал») указывает, что какие-то записи прежнего времени уже имелись; предыдущая же запись («хочу начать и кончить… смерть судьи») показывает, что эти записи носили эмбриональный характер. Следующая запись о работе над повестью – 1 мая: «Стал поправлять «Ив. Ил» и хорошо работал. Вероятно мне нужен отдых от той работы, и это – художественная – такая». Дальнейшая работа идет с большими перерывами. В письме от 4 декабря 1884 г. С. А. Толстая сообщает Т. А. Кузминской: «На днях Левочка прочел нам отрывок из написанного им рассказа, мрачно немножко, но очень хорошо: вот пишет-то, точно пережил что-то важное, когда прочел и такой маленький отрывок. Назвал он это нам: Смерть Ивана Ильича. Левочка был всё время очень мил, добр, ласков даже с чужими. Он отделывает статью и обещает после этой статьи продолжать этот прочтенный нам рассказ. Дай то бог». Нужно думать, по состоянию рукописей и свидетельству дневников, что работа над «Смертью Ивана Ильича» затем снова прервалась на довольно длительный срок и возобновилась только к концу лета следующего года. В письме от 20[528 - Датировка предположительная и определяется пометкой адресата на письме: «Пол. 22 августа 1885 г.».] августа 1885 г. к Л. Д. Урусову Толстой сообщает: «… Теперь я прихожу напротив в писательское состояние и хочется писать, а работы слишком много. Начал нынче кончать и продолжать [курсив наш] смерть Ивана Ильича. Я кажется рассказывал вам план: описание простой смерти простого человека, описывая из него. Жены рождение 22-го и все наши ей готовят подарки, а она просила кончить эту вещь [курсив наш] к ее новому изданию, и вот я хочу сделать ей «сюрприз» и от себя». Работа на этот раз увлекает Толстого, он видимо усиленно занят ею в сентябре 1885 г., так как б октября он сообщает жене: «Ужасно желаю написать «Ивана Ильича», и сейчас ездил и думал о нем; но не могу тебе выразить, до какой степени я весь поглощен этой работой, уже тянущейся несколько лет и теперь приближающейся к концу». С начала 1886 г. работа над повестью проходит вполне отчетливо и имеет различные этапы, поддающиеся довольно точному хронологическому приурочению. В письме от 16 или 17 января 1886 г. к В. Г. Черткову Толстой сообщает: «Нынче немножко пописал Ивана Ильича и скоро стал путаться». Тем не менее в январе 1886 г. изготовляется список повести для типографии (АТБ, I, 14.I); эту редакцию еще нельзя считать окончательной, так как значительная переработка будет произведена по гранкам и даже сверстанным листам. Рукопись переписана начисто рукою писца (начало повести) и С. А. Толстой (весь остальной текст); имеются авторские вставки, дополнения и сокращения. На первой странице рукою С. А. Толстой сделана пометка для типографии: «Шрифт Сочинений Гр. Л. Н. Толстого. 12-я часть. Присылать гранки». Во второй половине января или в самом начале февраля 1886 г. рукопись сдается в типографию: гранки набора, отосланные на авторскую корректуру, носят типографскую помету: «15 февраля 1886 г.» По гранкам набора Толстой производит новую работу чрезвычайно значительных и многочисленных изменений. Если начало повести (первая глава) не подвергается переработке вне обычной стилистической правки, весь остальной текст терпит такие существенные и обширные изменения, что всё после набора оказывается сплошь покрытым новыми записями и даже оборотная сторона гранок служит Толстому для продолжения его литературной работы. Обилие и малая разборчивость этой авторской «корректуры» вынуждает прибегнуть к помощи переписчика. Полосы набора проложены длинными склеенными листами, на которые С. А. Толстая переписала новые дополнительные отрывки повести. Последняя часть «Смерти Ивана Ильича» (гл. X, XI, XII) сохранилась в сплошной переписке на обычных листках писчей бумаги, сложенных в 4 (АТБ I.14, 2); это экземпляр, снова посланный в типографию и бывший вторично в наборе; на переписке имеется ряд новых авторских изменений и дополнений, но уже менее обширных и значительных, чем в гранках. Работа эта производится Толстым во вторую половину февраля 1886 г. (помета на гранках 15 февраля 1886 г.) и должна была закончиться не позже начала марта, так как новый выправленный набор в сверстанном виде уже был готов к середине марта. Сохранившиеся листы верстки, начиная с конца III-й главы носят печати 17, 18 и 21 марта. С середины марта до 25 марта прочитывается верстка и подвергается новой авторской правке. Эта работа, устанавливающая последнюю и окончательную редакцию, заканчивается 25 марта 1886 года (дата, поставленная при первой публикации повести после текста). Об этой последней усиленной стадии работы имеется упоминание в письме Толстого к H. Н. Ге из Москвы в марте 1886 г.: «Я очень много работал. Всё то, что должно войти в 12-й том… Я нового ничего не делал: Крестник легенда и Смерть Ивана Ильича». Все эти соображения по истории написания «Смерти Ивана Ильича» подтверждаются надписью на гранках, которую и следует признать решающей в вопросе датировки собственно-литературной работы Толстого над повестью. На первой гранке сохранившегося набора надписано рукой H. Н. Страхова: «Шмуц-титул: Смерть Ивана Ильича Повесть (1884—1886)» Надпись эта является редакторской инструкцией типографии, т. е. исходит из авторских кругов и заслуживает полного доверия. Она действительно с полной точностью воспроизведена перед первой публикацией повести. Такая хронологическая помета имеет обыкновенно в виду весь период писания произведения, а не предварительной работы обдумывания. Эта датировка сохранилась в прижизненных изданиях Толстого (см. напр. Соч. гр. Л. Н. Толстого, изд. 11-е, М. 1903, ч. XII, стр. 3). Она находится в полном согласии с записями Дневника 1884 г. и подтверждает диктуемое ими соображение, что начало непосредственной работы над повестью относится к апрелю – маю этого года, и что до этого момента имелись только первоначальные наброски. Вкратце хронология «Смерти Ивана Ильича» выражается в следующих датах: 1881 июля 2. Смерть Ивана Ильича Мечникова. В связи с этим событием у Толстого возникает замысел повести «Смерть судьи» («описание простой смерти простого человека»), к которой вероятно и делаются первые наброски. 1884 апреля 27. Толстой записывает в Дневнике о своем желании „начать и кончить «Смерть судьи»“. апреля 30 и мая 1. Записи в Дневнике о работе над «Смертью Ивана Ильича». ноябрь-декабрь. Толстой читает семье отрывки из «Смерти Ивана Ильича». 1885 августа 20 Толстой сообщает в письме к Л. Д. Урусову: ,,Начал нынче кончать и продолжать «Смерть Ивана Ильича»“. Конец августа, сентябрь, октябрь. Усиленная работа над повестью. Октябрь. Толстой сообщает С. А. Толстой, что он «весь поглощен этой работой, уже тянущейся несколько лет и теперь приближающейся к концу». 1886 начало года (вероятно январь 1886 или самый конец 1885 г.) Перебеленная рукопись сдается в набор. Февраля 15. Повесть набрана в гранках и отсылается на корректуру автору (штемпель на гранках). Вторая половина февраля (до начала марта). Переработка повести по гранкам. С середины марта до 21. Типография выпускает сверстанные листы повести. С середины марта до 25-го. Толстой устанавливает по гранкам окончательную редакцию повести. Марта 25. «Смерть Ивана Ильича» закончена. С момента возникновения замысла и первых набросков прошло около пяти лет, с момента начала его литературной обработки около двух лет. Рукописи повести дают возможность установить три отчетливых стадии работ Толстого над «Смертью Ивана Ильича». 1. Рассказ в первом лице товарища Ивана Ильича о посещении им вдовы скончавшегося сослуживца и о жизни покойного. Записки Ивана Ильича о своей болезни. 2. Рассказ от имени автора о жизни и смерти Ивана Ильича. Ряд эпизодов, исключенных из окончательной редакции и отсутствие ряда описаний и размышлений, имеющихся в печатном тексте. 3. Окончательная редакция. Рассмотрим последовательно эти наслоения повествования. По первоначальному замыслу рассказ ведется всё время в первом лице, от имени двух участников повести – члена палаты, товарища скончавшегося, по фамилии Творогова (в позднейших редакциях Петра Ивановича) и затем от имени самого Ивана Ильича. Схема построения сводится к вступлению, в котором Творогов рассказывает о беседе членов палаты в кабинете Ивана Егоровича Шебек по поводу траурного объявления о кончине их товарища И. И. Головина и затем о своей поездке к вдове покойного, от которой он получает предсмертный дневник Ивана Ильича. Дальнейшая повесть строится в виде записок умирающего о его жизни, болезни и угасании. Таким образом повесть строилась первоначально в виде сопоставления двух Ich-Erz?hlung’ов – самого Ивана Ильича и его друга. В окончательной редакции, как известно, Толстой отказался от обоих автобиографических рассказов и повел всё повествование в традиционном эпическом стиле от своего собственного лица. Повесть в первой редакции начиналась так: «Я узнал о смерти Ивана Ильича в суде, в перерыве заседания по скучнейшему делу Мельвинских.... Петр Иванович подал мне свежий, пахучий еще номер» и т. д. «… Тотчас же после обеда, я, не ложась отдыхать, надел фрак и поехал». Следует довольно близкий к окончательной редакции эпизод посещения рассказчиком вдовы, беседа с ней и проч. Сюжетная необходимость первой главы – посещения вдовы Ивана Ильича другом покойного, получающим из ее рук его дневник, исчезает из последних редакций, и визит Петра Ивановича к Прасковье Федоровне носит здесь уже только характер вступления, как бы ввода читателя в семейный круг Ивана Ильича, некоторого бытового жанра «панихиды» и проч. Композиционная целесообразность этой главы в первой редакции утрачивается в дальнейших переработках («Прасковья Федоровна передала мне сущность ее дела ко мне», т. е. поручение покойного вручить товарищу его предсмертный дневник). В позднейших редакциях для сохранения сцены развертывается разговор о пенсии, не представляющий для хода действия характера необходимости. На первой странице рукописи на полях над текстом надписано, как бы в виде формулировки основной темы повести и главного принципа ее построения: «Нельзя, нельзя и нельзя такъ жить какъ я жилъ и какъ мы вс? живемъ. – Это открыла мн? смерть Ивана Ильича и оставленныя имъ записки. – Опишу то какъ я смотр?лъ на жизнь и смерть до этаго событiя и передамъ его записки какъ они дошли до меня съ прибавленiемъ только т?хъ подробностей, которыя я узналъ отъ его домашнихъ». Таким образом в первой стадии работы в центре замысла записки умирающего Ивана Ильича, для опубликования которых и дается предварительное вступление (посещение рассказчиком вдовы). В процессе работы Толстой приходит к заключению, что это вступление недостаточно, что необходимо познакомить читателя с прошлой жизнью героя; вести же этот рассказ от его имени неудобно, так как дневник Ивана Ильича пишется им в кратких промежутках между припадками смертельной болезни, не допускающих возможности вести обстоятельные и связные автобиографические мемуары. Толстой прибегает к новому композиционному приему: товарищ Ивана Ильича, получивший его дневник, предваряет публикацию записок составленной им биографией своего покойного друга. Он собирает у близких материалы для этого жизнеописания. Переход к истории жизни героя имеется и в другой рукописи: «Чтобы записки эти были другим так же понятны, как они понятны мне, надо вкратце рассказать историю жизни Ивана Ильича». В дальнейших стадиях работы эта история жизни естественно сливается с историей болезни и смерти героя. Отпадает форма его дневника, вступительная часть теряет характер записи его друга, вся повесть получает форму объективного рассказа – спокойного и последовательного повествования простой жизни и простой смерти одного обыкновенного человека, не понимавшего ужаса своего существования. Следующая стадия работы, представляющая вторую редакцию повести, определяется отказом от обоих рассказов в первом лице и переходом к тому «авторскому повествованию», которое и сохранилось в окончательной редакции. Указания дневников и последовательность рукописей дают основание отнести работу над этой второй редакцией к осени 1885 г. Эта промежуточная стадия работы еще во многом отличается от заключительного ее состояния. Здесь имеется ряд эпизодов и сцен, выпавших из окончательного текста: воспоминание Ивана Петровича об Иване Ильиче в правоведении (ночная сцена в дортуаре, где Иван Ильич, прозванный «маркизой», наигрывает на зубах арию «la donna е mobile»); разговор с знакомым журналистом о положении России и заявление Ивана Ильича о своем совершенном счастьи; разговор с Иваном Петровичем об отсутствии у Ивана Ильича страха смерти; кончина отца Ивана Ильича и получение наследства; ряд размышлений во время болезни и проч. В противовес этому по набору повести в последней редакции получают значительное развитие главные моменты биографии героя, его жизнь и служба в провинции, его женитьба и супружеская жизнь, его предсмертные воспоминания о своем детстве и проч. Из окончательной редакции удаляется ряд конкретных деталей в целях придания вещи большей обобщенности. Устраняются, напр., указания на Москву, как на место действия повести («московские расстояния», «лучшее московское общество», «лечиться к Иверской», родственники «разлетались с нежностями в Москву» и проч.); вычеркиваются фамилии известных московских фирм (Альберт заменяется «дорогим кондитером»), обобщаются названия газет (вместо «Голоса» – просто «ведомости»). Эта третья редакция устанавливалась по набору повести с середины февраля до 25 марта 1886 года. В окончательной редакции жизнь, болезнь и смерть Ивана Ильича располагаются в явственно различимом хронологическом порядке. Попытаемся восстановить намеченную автором датировку событий биографии Ивана Ильича, от которой, впрочем, Толстой в некоторых случаях непроизвольно уклонился, что создает при внимательном чтении некоторую несогласованность в ряде обстоятельств последней редакции. По намеченной изложением событий биографической хронологии героя обстоятельства его жизни отмечаются следующими датами. 1837 г. Рождение Ивана Ильича Головина в Петербурге в семье тайного советника Ильи Ефимовича Головина. С начала 1850-ых годов до 1859 года Иван Ильич проходит курс в училище Правоведения. 1859 г. Окончание училища Правоведения и отъезд в провинцию чиновником особых поручений при губернаторе. 1859—1864 гг. Служба чиновником особых поручений. 1864 г. Перевод в другую губернию судебным следователем. 1866 г. Женитьба на Прасковье Федоровне Михель. 1867 г. Рождение дочери Лизы. » Производство Ивана Ильича в товарищи прокурора. 1868—1869 гг. Рождение сына Василия. В 1860-е годы рождаются еще трое детей. 1871 г. Иван Ильич переводится в третью губернию на место прокурора. Начало 1870-х годов. Смерть двух детей. Вторая половина 1870-х годов. Смерть ребенка. 1878 г. Сын Василий отдан в гимназию. Конец 1870-х годов. Иван Ильич ждет место председателя в университетском городе. Место это получает его сослуживец Гоппе. Ссора Ивана Ильича с Гоппе и с ближайшим начальством. 1880 г. При новых назначениях начальство обходит Ивана Ильича. Лето – поездка в деревню к шурину и в Петербург. Получение нового места с 5000-ным окладом в Москве.[529 - В черновиках Москва названа несколько раз. В окончательной редакции название отсутствует, но Иван Ильич перевозит на последнее место своего устройства все «из провинции».] 1880 г., 10 сентября. Иван Ильич вступает в новую должность. Сентябрь. Устройство квартиры. Падение Ивана Ильича с лестницы и ушиб в бок. 1880 г. В половине октября. Иван Ильич устроил квартиру в Москве. Приезд семьи. 1881 г. Ноябрь – декабрь. Болезнь Ивана Ильича. Посещение известных врачей. В самом конце года. Приезд шурина. 1882 г. Начало января. Ухудшение болезни. Бессонница (опиум, морфин). Визит знаменитого врача. 2-я половина января. Обручение дочери Лизы с Федором Петровичем Петрищевым, судебным следователем. Резкое ухудшение болезни Ивана Ильича. Февраль 1—2. Начало агонии. Февраля 4. Смерть Ивана Ильича. От этой хронологии, которая устанавливается точными показаниями повести, в процессе рассказа, особенно к концу, происходит ряд отступлений. Установленное временное течение событий нарушается. Так, напр., в начале 3-й главы сообщается: «так шла жизнь Ивана Ильича в продолжение 17 лет со времени женитьбы» (относится к концу 70-х годов). Между тем Иван Ильич женился в 1866 году, так что в конце 70-х годов он был женат всего 12—13 лет. Согласно с установленной хронологией оказывается неправильным и заявление Прасковьи Федоровны о том, что она «двадцать лет» выносит ужасный характер мужа (если не считать ото обобщающим разговорным выражением). Отсюда же и противоречия в возрасте детей Ивана Ильича: старшая дочь Лиза родилась в 1867 году, так что согласно установленной автором хронологии в конце 70-х гг. ей могло быть 11—12 лет, а не 16, как сообщает автор в конце II-й главы; в момент же смерти отца ей могло быть не более 15 лет; по последним же главам повести ей в это время уже около 20 лет, она выходит «разодетая с обнаженным молодым телом» и «Петрищев сделал формальное предложение». По этим указаниям рождение Лизы следует отнести к 1862 году, когда Иван Ильич еще находился на первом месте своей службы чиновником особых поручений при губернаторе (женился же он на втором месте службы, после введения уставов 1864 года, уже будучи судебным следователем). Такая же неувязка в возрасте сына, которому в 1882 году 13—14 лет; между тем по разнице возраста с сестрою он мог родиться, согласно основной хронологии, лишь в 1873—1874 году, и в момент смерти отца быть в возрасте 8—9 лет. Датировка последних событий оказалась несогласованной с первоначальной историей службы Ивана Ильича. В «Смерти Ивана Ильича» Толстой с большой точностью воспроизводит ряд подлинных фактов, близко придерживаясь действительности. Возраст Ивана Ильича, как и его имя с полной точностью воспроизводят моменты из биографии Ив. Ил. Мечникова, который умер 45 лет: он родился 13 июня 1836 г., а скончался 2 июля 1881 г. (хронология жизни толстовского героя: 1837—1882). Смерть Мечникова от рака воспроизводится Толстым с такой клинической убедительностью, что в специальной медицинской печати «Смерть Ивана Ильича» признана самым сильным в мировой литературе описанием этой болезни.[530 - «Реальная правда в изображении настолько велика, что не только врач, но и любой студент-медик 3-го курса поставит почти точный диагноз болезни… Прочитав рассказ Толстого, мы почти с уверенностью можем сказать, что Иван Ильич умер от рака в брюшной полости, где-то в области слепой кишки или правой почки. Причина болезни (ушиб), картина ее, течение, даже потребность лежать с высоко поднятой ногой – всё говорит за это… «Смерть Ивана Ильича» – гениально-художественное творение, правдиво изображающее болезнь и страдания и приводящее в восхищение врача-читателя». (Проф. Н. Ф. Голубов, «Болезнь и смерть Ивана Ильича у Толстого и доктора Паскаля у Эмиля Зола», стр. 15). Недавно в медицинской печати была сделана подробная характеристика истории болезни Ивана Ильича: «не может быть и двух мнений по поводу характера заболевания этого страдальца. Иван Ильич умер от рака – до того ясна картина болезни…». Все признаки прогрессирующей кахексии и связь между травмой и злокачественным новообразованием переданы Толстым с исключительной убедительностью: «каждый врач любой специальности должен внимательнейшим образом прочитать этот рассказ, сильнее которого нет в мировой литературе на эту тему, и перед ним раскроются те бездны ужаса и сомнений, которые переживают раковые больные». (А. Т. Лидский, «Смерть, болезнь и врач в художественных произведениях Л. Н. Толстого» – «Русская клиника», 1929, XI, 6, 8—9).] Даже второстепенные подробности повествования строго учитывают реальную обстановку повести. Так исторически совершенно безошибочен эпизод поездки семьи умирающего на спектакль Сары Бернар. Гастроли знаменитой французской актрисы в Петербурге и Москве происходили зимою 1881-1882 гг. (декабрь—январь), т. е. как раз в период предсмертного ухудшения болезни Ивана Ильича. В основу текста настоящего издания положена первая публикация «Смерти Ивана Ильича» по изданию С. А. Толстой – «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Часть двенадцатая. Произведения последних годов. М., 1886, стр. 394—469 (с проверкой по рукописям). С этой первой публикации производились последующие без существенных изменений и, видимо, без пересмотров автора. Мелкие отклонения позднейших изданий от первопечатной редакции (абзацы, начертания отдельных слов, размещения тире при чужой речи) следует отнести на счет типографских корректур. Имеющиеся в первой публикации явные опечатки и ошибки (напр. приятель Ивана Ильича Петр Иванович дважды назван в конце первой главы «Иваном Петровичем») исправлены. Все остальные особенности первой редакции и, в частности, толстовской транскрипции (напр. «Правоведение» с прописной буквы, ладон, Ильичём и проч.) сохранены, как и все абзацы первопечатного те кота. ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ. Рукописный материал, относящийся к «Смерти Ивана Ильича», хранится в Архиве Толстого во Всесоюзной библиотеке имени В. И. Ленина и Архиве Толстого в Государственном Толстовском музее (Архив В. Г. Черткова). 1 (AЧ, XIV, 9). Автограф первой редакции «Смерти Ивана Ильича». На двенадцати листах писчей бумаги, сшитых в тетрадку в 4° и исписанных с обеих сторон. Широкие поля, местами заполненные поправками и вариантами. Всех страниц 24 (ненумерованных). Рассказ ведется от лица товарища Ивана Ильича, приводящего начало его предсмертного дневника «Вчера уходя изъ дома…». Рукопись обрывается на описании начала болезни Ивана Ильича: «нельзя было назвать нездоровьемъ то, что Иванъ Ильичъ говорилъ иногда, что у него странный вкусъ во рту и что-то неловко въ л?вой сторон? живота». Данную редакцию даем целиком в вариантах под № 1. 2 (AЧ, XIV, 9,а). Автограф на отдельном листке почтовой бумаги с записью основной мысли произведения и программы изложения. Начало: «Нельзя и нельзя и нельзя такъ жить, какъ я жилъ». Конец: «до его смерти и прочтенiя его записокъ смотр?лъ на жизнь». Даем целиком в вариантах под № 2. 3. Копия с рукописи № 1, рукой неизвестного переписчика и продолжение повести рукою автора 25 лл. 4° с большими полями, л. 21 – почтового размера. Первые листы утрачены. Начало: «…(рас) порядилась и о п?вчихъ»…; конец: «Онъ вид?лъ, что онъ умираетъ, и б[ылъ] въ постоянномъ отчаянiи». С листа 18 начинается новый сплошной текст автора, представляющий продолжение повести с того момента, на котором обрывается автограф №1: начало: « но случилось, что неловкость эта». В копии есть исправления отдельных мест, неправильно разобранных переписчиком (рукою А. П. Иванова). Копия подверглась значительной авторской переработке (обширные вставки на полях, вычеркнутые места и т. д.). Из этой рукописи в ее первоначальном виде 11 листов (начало: «притворяясь, что это планъ жены»…; конец: «и все шло такъ не изм?няясь, и все»… перешли в наборную рукопись (см. № 8). 4. Неполная копия с предыдущей рукописи рукою А. П. Иванова. 11лл. 4°, исписанных с обеих сторон с небольшими полями. Начало: («нельзя, нельзя и нельзя такъ жить»…); конец: «…рассказывала въ прошлую ночь, и онъ заснулъ». Имеются дополнения и вставки автора, и вычеркнутые места: опущено целиком всё, касающееся предсмертных записок Ивана Ильича. Рассказ от имени товарища Ивана Ильича в первом лице меняется на рассказ от имени автора (вместо «я» всюду инициалы «И. П.»). 5. Копия с предыдущей рукописи рукою А. П. Иванова и продолжение повести рукою автора. Первоначально рукопись имела 14 лл. 4° с небольшими полями. Начало: «Въ большомъ зданiи судебныхъ учрежденiй»…; конец: «мысли эти его очень много изм?нились». Новая запись повести начинается на л. 13 словами: «только два м?сяца тому назадъ». Первые 12 лл. целиком вошли в наборную рукопись № 8, так что в данной рукописи остались только два листа 13 и 14. Из этой рукописи даем варианты №№ 3 и 6. 6. Копия с лл. 13 и 14 предыдущей рукописи рукою С. А. Толстой. 2 лл. с небольшими полями в 4°. Начало: «…безъ онеровъ. Шлемъ этотъ даже»… Конец: «Мысли эти его очень изм?нились». Почти весь текст перечеркнут с нанесением новых записей на поля. 7. Копия с рукописи № 3 (начиная с л. 5, об.) и продолжение повести рукою Толстого. Начало:«прошедшая исторiя жизни Ивана Ильича»; конец: «что же то? спросилъ онъ себя». Рукопись первоначально состояла из 63 лл. в 4°, исписанных с обеих сторон, кроме последнего листа, совершенно неиспользованного. Копия выполнена рукою С. А. Толстой, H. H. Ге, неизвестного переписчика и В. Г. Черткова. Из этой рукописи 37 листов перешло в наборный экземпляр, так что в данной рукописи осталось 26 лл. Лл. 24—25 представляют собой оборванный полулист писчей бумаги, сложенный пополам. Вся рукопись подверглась весьма значительной авторской переработке: судя по чернилам, правки производились в разное время и привели к исключению больших кусков и замене их новым текстом между строк и на полях. Новый текст Толстого начинается на листе 7 об. словами: «онъ зналъ, что умираетъ». 8. Полная копия всей повести, бывшая в наборе, 81 лл. в 4° с полями, исписанных с обеих сторон рукою А. П. Иванова, С. А. Толстой, неизвестного переписчика, H.H. Ге и В. Г. Черткова. Последний лист не использован, предпоследний исписан только с лицевой стороны. Листы нумерованы цыфрами 1—38, далее ошибочно цыфрами 35 и т. д. Начало: «Въ большомъ зданiи судебныхъ учрежденiй»…; конец: «И онъ умеръ». На первой странице помета С. А. Толстой: «шрифт сочинений Гр. Л. Н. Толстого. 12-я часть. Присылать гранки». Местами значительная переработка рукописи. Из этой рукописи даем варианты №№ 4, 5, 7, 8, 9, 10 и 11. 9. Копия части рукописи № 7. 3 лл. рукою С. А. Толстой, исписанные с обеих сторон, с значительными исправлениями и дополнениями автора. Начало: «указывало ему его чувство приличiя»…; конец: «ничего не выходило, кроме тяжести». Листы нумерованы цыфрами 16—18 и представляют первоначальную переписку соответствующих листов из рукописи № 7. Они входили первоначально в рукопись № 8, но вследствие того, что листы эти подверглись значительной авторской правке, их пришлось переписать вторично и изъять из рукописи № 8, заменив новой перепиской. 10. Полулист писчей бумаги, сложенный вдвое и служивший обложкой рукописи. На 1-й странице рисунки карандашом: стрелы в разных направлениях, заштрихованные трехугольники. Здесь же наискосок конспективная запись: Въ типографiи холстины Онъ повернулся лицомъ къ ст?н?. Ут?шаютъ. Операцiя Махаетъ рукой. Перiоды отчаянiя (смерть) и надежды. (Кишка). Меньше и меньше посл?днiе Оглянулся – паденiе и добра жизни и самой жизни Стало это кошмаромъ. (Не знаетъ, что убываетъ) 11. Корректуры в гранках: 38 гранок. Штампы типографии А. И. Мамонтова – 15 и 28 февраля и 8 марта 1886 г. Корректуры подверглись усиленной авторской правке: поля многих гранок сплошь заняты новым текстом, в дополнение или в замену прежнего. Оказалось необходимым для ясности переписать многие исправленные Толстым гранки, что и было сделано С. А. Толстой. Переписанные авторские листы подложены или подклеены к гранкам; всех таких листов – 6; на них также имеются исправления автора. На гранки нанесены корректурные исправления рукою С. А. Толстой. 12. Неполная корректура в сверстанном виде. От слов: «чувством виртуоза, отчетливо отделав его» до конца повести. Стр. 425—463. Листы 28—30 тома XII «Сочинений гр. Л. Н. Толстого», издание 5-е. Штампы типографии А. И. Мамонтова: 17—18 марта 1886 г. Первые 2 лл. 28—29, на которых исправлений автора сравнительно немного, имеют помету С. А. Толстой: «Исправив, печатать», лист же 30 имел две обширные собственноручные вставки автора на трех листах, из которых первые два исписаны с обеих сторон, имея много исправлений и на полях. В силу этого С. А. Толстая сделала на листе 30 помету: «Перебрать всё» и, начиная со стр. 460 (от слов: «повернувшись лицом к стене») переписала для ясности весь конец повести. Переписка заняла 14 лл. 4°, из которых последний был исписан с обеих сторон. Переписка вновь была просмотрена автором, сделавшим в ней немало исправлений. Четвертый лист (начало: «другой ему представлялись картины»; конец: «больше было добра въ жизни») был так значительно исправлен, что пришлось его переписать целиком. 13. Новый набор л. 30 (стр. 457—468) двенадцатого тома «Сочинений гр. Л. Н. Толстого», изд. 5-е. От слов: «очевидно негодуя на нихъ» до конца повести. Штамп типографии А. И. Мамонтова: 21 марта 1886 г. Исправления автора значительны, вследствие чего издательницей сделана помета: «Исправив, прислать». Рукописи и корректуры, описанные нами под №№ 3—13, хранятся в АТБ (п. 1,14). 14. Последняя корректура лл. 26—31, стр. стр. 393—470 тома XII «Сочинений гр. Л. Н. Толстого» с начала до конца повести, с 23 буквенными и стилистическими правками рукой Толстого и С. А. Толстой. Штампы на листах типографии А. И. Мамонтова: 14, 17, 19 и 24 марта 1886 г. Все листы подписаны к печати С. А. Толстой. Ею же поставлена авторская дата: «25 марта 1886 г.» и надписано: «(это число печатать)». Корректура эта хранится в Государственном литературном музее (Москва). ОКОНЧАНИЕ МАЛОРОССИИСКОЙ ЛЕГЕНДЫ «СОРОК ЛЕТ». В 1840 г. Н. И. Костомаров написал по-украински легенду «Сорок лет». В 1876 г. он перевел ее на русский язык, и через пять лет она была напечатана: «Сорок лет (малороссийская легенда) Н. Костомарова», изд. редакции «Газеты А. Гатцука», М., 1881, стр. 93. Содержание этой легенды таково. У богатого крестьянина Шпака была единственная дочь Васса, восемнадцатилетняя красивая девушка. Она держалась вдали от сельской молодежи, не участвовала в ее развлечениях и считалась гордою и неприступною. Работником у Шпака служил Трофим Яшник. Он был круглый сирота, бедняк, но красавец из себя. Его полюбила Васса и первая призналась ему в этом. Трофим предался ей всей душой; они украдкой видались друг с другом, и Васса надеялась, что отец из любви к ней позволит ей выйти замуж зa Трофима, но сама не решалась об этом заговорить. Между тем вскоре к Шпаку пришел его односельчанин Павло Дрижак сватать Вассу за своего сына. Шпак предоставил самой дочери принять это предложение или отказаться от него. Васса отвергает сватовство и тут же просит отца выдать ее замуж за Трофима. Приняв сначала просьбу дочери за шутку, отец, в конце концов, соглашается выдать ее замуж за Трофима, не раньше однако, чем тот наживет себе кафтан из синего панского сукна да приедет к нему со сватами на своем собственном возу и на собственной лошади; Трофим, изгнанный хозяином из дому и приведенный в отчаяние, решает утопиться. Но его во-время останавливает садовник из барского имения Придыбалка, о котором ходят слухи, что он бес в человеческом образе. Придыбалка советует Трофиму убить купца, возвращающегося в эту ночь лесом из села с деньгами и запасами сукна. Награбленное добро обогатит Трофима, он исполнит требование Шпака и получит руку Вассы, а свое неожиданное обогащение объяснит тем, что получил деньги взаймы от Придыбалки. После некоторого колебания Трофим принимает совет Придыбалки, убивает купца и его батрака и берет у убитого часть его денег – около восьми тысяч рублей – и один тюк сукна. Так как следственные власти нашли у убитого оставшуюся часть денег и много товара, то решено было, что купец с батраком погибли от собственной неосторожности. В ожидании, пока будет сшита одежда, Трофим отправляется к Вассе и открывает ей свое преступление. Потрясенная рассказом Васса советует Трофиму отправиться в полночь на могилу убитых им людей: там ему должно привидеться такое, что он узнает, как его бог покарает, скоро ли это будет, и как ему нужно спасаться от кары. Трофим сделал как сказала ему Васса. У могилы он слышит голос, обещающий ему кару через сорок лет. В ужасе Трофим убегает назад и встречается с Придыбалкой, который обстоятельными рассуждениями старается убедить его в том, что у человека нет души, не существует загробной жизни и, значит, возмездия за грехи, нет никакого бога, греха, бога выдумали попы. Для человека, зверя, растения – один закон: закон борьбы за земное благополучие. Трофим женится на Вассе, получает вместе с женой от барина отпускную и, по совету Придыбалки, переселяется в город и становится купцом. Научив Трофима грамоте и дав ему в последний раз ряд советов житейской мудрости, Придыбалка прощается с ним, сказав, что они расстаются навсегда. Вначале Трофим с Вассой решают молитвой, постом и благотворительностью замолить грех, но по мере того как Трофим богател, это намерение забывалось. Трофим – теперь уж Трофим Семенович Яшников – постепенно становится миллионером, первым богачем в губернском городе. Он задает обильные обеды и блестящие вечера, кое-что уделяя на благотворительность; перед ним лебезят превосходительные сановники, и он уже помышляет о переезде в Петербург, но тут внезапно умирает его жена Васса, от которой у Трофима Семеновича были сын и дочь. Смерть жены сильно опечалила Трофима, у него не стало нравственной поддержки, мучения совести стали острее, и он впервые решил открыть свой грех архиерею. Архиерей отпустил ему грех под условием, что он построит церковь. Церковь была построена, Трофим успокоился, женился вторично на дочери помещика, переселился в Петербург и стал золотопромышленником. Богатство и роскошь его жизни всё росли, он получил потомственное дворянство и стал владельцем того самого имения, в котором совершил преступление. Пребывание в этом имении живо напомнило Трофиму Семеновичу его преступление, совесть его вновь сильно заговорила, и на обратном пути из имения он заехал в расположенный по дороге монастырь, где побывал у прославленного схимника и рассказал ему о своем преступлении, за которое он не понес до сих пор никакого наказания. Схимник разъяснил, что удача во всем и благополучие и есть наказание грешника. Единственное средство искупить грех – раздать всё свое богатство людям, а самому остаться без гроша. Но Трофим Семенович не в силах пожертвовать богатством и старается убедить себя, что он и не должен этого делать. Вернувшись в Петербург, он выдал замуж свою дочь за князя и женил сына, служившего по дипломатической части, оделив обоих большими деньгами. Между тем приближался роковой сороковой год со дня совершения преступления. Трофим Семенович ждал разных кар, которые должны были на него обрушиться ровно через сорок лет, и всё навязчивее становились пугавшие его призраки. Незадолго до предсказанного срока он намекнул сыну на тяготившее его преступление, и в ответ на это сын стал убеждать отца в духе Придыбалки в неосновательности его страхов. Наступил и самый день, в который должно было исполниться предсказание. Вечером Трофим Семенович, по приглашению сына, поехал к знакомым помещикам в Царское село, где встретил человека, как две капли воды похожего на Придыбалку. Встреча с этим человеком и разыгравшаяся гроза сильно напугали Трофима Семеновича. Он поминутно ждал, что его убьет гром, но всё обошлось благополучно; зловещая ночь прошла, и Трофим Семенович перестал тревожиться и окончательно уверился в том, что посмертная жизнь и воздаяние за грехи – выдумка, вздор. На этом, как говорит автор, обрывается легенда, и дальше он сам, морализуя в духе схимника, досказывает судьбу героя легенды. Он жил теперь уже без всякой мысли об ожидающем его наказании, но после окончания сорокалетнего срока прожил недолго: однажды после веселого ужина он лег спать и больше не просыпался. Его богато похоронили, у гроба его проповедник сказал слово, в котором высоко превозносил его добродетели. В добавление к рассказу Костомаров от себя, из цензурных соображений, пытается убедить читателя в том, что мысль, господствующая в легенде, совершенно согласна с священным писанием. 6 августа 1885 г. Е. Ф. Юнге от имени вдовы Н. И. Костомарова A. Л. Костомаровой обратилась к Толстому с просьбой печатно разъяснить смысл костомаровской легенды. «Эту вещь – писала она – почти никто не понимает, я от очень неглупых и развитых людей слышала, что это проповедь атеизма, что это безнравственная вещь, что Костомаров хотел этим сказать: «делай зло и наслаждайся, ибо никакого бога нет» и что из этого рассказа видно, что сам Костомаров атеист, что он несколькими изречениями из писания только прикрывается ради цензуры. Меня такие мнения ужасно возмущали, и я после таких споров всегда думала, как бы хорошо было, если б кто-нибудь объяснил им смысл этой чудной легенды, и в глубине своей души думала о Вас. Сделайте это, голубчик Лев Николаевич, это будет так хорошо» (АТБ). Среди рукописей и материалов Толстого, хранящихся ныне в Государственном Толстовском музее, сохранилось два экземпляра костомаровской легенды в издании Гатцука с собственноручными исправлениями Толстого. Вероятно, оба они или один из них посланы были Толстому Е. Ф. Юнге. Толстой, видимо, ничего не ответил на письмо, так как 9 сентября 1885 г. Е. Ф. Юнге пишет ему, что она огорчена неполучением от него ответа, и вновь просит Толстого написать статью, разъясняющую «Сорок лет», и напечатать ее в проектируемом сборнике памяти Костомарова (Костомаров умер 7 апреля 1885 г.). И на это письмо Толстой, очевидно, также не ответил. Но 16 или 17 января 1886 г. он писал В. Г. Черткову: «Получил я тоже сказку, малороссийскую легенду Костомарова «Сорок лет». Я вспомнил ее. Это превосходная вещь. Я ее буду читать еще. А вы постарайтесь достать, называется «Сорок лет», и прочтите».[531 - Том 85 настоящего издания, стр. 308.] Через несколько дней, 23 января того же года, Толстой ему же пишет: «Посылаю вам легенду Костомарова «Сорок лет». Это превосходнейшее сочинение. Я хотел и начал исправить язык и кое-что, но потом раздумал делать это теперь. Легенда сама по себе очень опасна для цензуры, и потому надо постараться пропустить ее в том виде, в каком она есть. Поправки могут сделаться поводом придирок. Потом же, когда она пройдет в Сытинском издании, можно и должно, и мне очень хочется, немного, как мне надеется, улучшить ее. Нынче же пишу в Киев к знакомой вдовы Костомаровой, прося разрешения печатать эту легенду. Вы с своей стороны сделайте демарши к Костомаровой для получения разрешения. На меня эта история производит ужасающее впечатление. И мне кажется, что такое же она должна производить на всякого простого русского человека. Только бы цензура пропустила. Употребите все усилия».[532 - Том 85 настоящего издания, стр. 317.] Знакомая вдовы Костомаровой, о которой говорит Толстой, – Е. Ф. Юнге, троюродная сестра Толстого. Намереваясь перепечатать книжку Костомарова в издательстве «Посредник», он в тот же день писал ей: «А у меня дело к вам: «Сорок лет» Костомарова. Кому принадлежит право издания? Если вдове, не будете ли добры спросить у нее, даст ли она разрешение печатать эту прелестнейшую вещь в дешевом издании для народа? И если даст, то даром или за плату? И какую?» (ГТМ). На это письмо Е. Ф. Юнге ответила лишь 22 июня 1886 г. Она сообщила об отказе Костомаровой удовлетворить просьбу Толстого. Отказ свой, как пишет Юнге, Костомарова мотивировала тем, что цензура едва пропустила легенду в «Газете Гатцука», и то только с тем, чтобы Костомаров разъяснил нравственный ее смысл, который мог казаться для непонимающих проповедью материализма. Теперь же, по ее словам, цензура еще строже, чем тогда, и если теперь будет запрещено издание легенды для народа, то ее уже нельзя будет напечатать в подготовляемом общем собрании сочинений Костомарова (АТБ). Между тем еще до получения ответа от Е. Ф. Юнге началась работа по приспособлению костомаровской легенды к народному изданию. Ею очень заинтересовывается В. Г. Чертков, принимавший тогда ближайшее участие в издательстве «Посредник». 8 апреля 1886 г. он писал М. Л. Толстой: «Прилагаемая книжка «40 лет» очень понравилась Льву Николаевичу и произвела на него сильное впечатление… Мне она очень понравилась; но мне показалось, что желательно было бы ярче выставить весь ужас положения убийцы, к концу жизни потерявшего всякое сознание бога-правды… Я взял его [рассказ] сюда с целью выпустить некоторые места, совершенно нецензурные в настоящее время… Поправки слога, в особенности в первой половине, сделаны преимущественно Львом Николаевичем. Мне кажется, что необходимо, чтобы он еще раз внимательно просмотрел рассказ и ввел бы такие штрихи, на которые один он способен, как художник, для того чтобы определеннее обнаружить внутреннее состояние Яшникова… И это тем необходимее, что мы опускаем всё, что говорится о предстоящей ему каре в будущей жизни» (ГТМ—AЧ). В заключение письма Чертков предлагает М. Л. Толстой переписать легенду, переработав литературный слог на простой народный, с тем чтобы на долю Толстого осталась только чисто художественная работа по углублению психологии главного действующего лица в заключительной главе. Очевидно, в связи с этим письмом, а также с письмом Н. Л. Озмидова, принимавшего деятельное участие в переработке костомаровской легенды для народного издания (это письмо нам неизвестно) Толстой писал Черткову 15—16 апреля 1886 г.: «40 лет вы очень хорошо придумали. Постараюсь сделать, что нужно. Я знаю про это из письма Озмидова, но его еще не видал».[533 - Том 85 настоящего издания, стр. 343.] В архиве Черткова, хранящемся в Государственном Толстовском музее, папка 15, имеется рукопись на 60 листах в 4°(4 чистые), сплошь исписанная с обеих сторон рукой Н. Л. Озмидова и заключающая в себе несистематически проведенные исправления рукой Толстого. Эта рукопись на первом листе имеет заглавие: «Сорок лет. Малороссийское сказание. Переделано с изложения Н. Костомарова». Там же неизвестной рукой карандашом написано: «Черновая 1-е». Текст поделен на десять глав. Перед текстом десятой главы – два листа чистые. На первом из этих чистых листов карандашом рукой Озмидова написано: «Следующее переделать просить Черткова (см. через 4 страницы)». Текст рукописи представляет незавершенную переделку костомаровской легенды, сделанную единолично Озмидовым. Как указывает приведенная помета перед десятой главой, часть работы, не сделанная Озмидовым, должна была быть сделана В. Г. Чертковым. Видимо, частью еще до работы Озмидова, частью после нее над переделкой легенды Костомарова работали Толстой и Чертков. В том же архиве Черткова, в той же папке № 15, хранятся два экземпляра книжки «Сорок лет» в издании «Газеты А. Гатцука». В первом экземпляре имеются исправления рукой Толстого и Черткова, однако несистематически проведенные. Во втором экземпляре исправления сделаны также Толстым и Чертковым и проведены через весь текст книжки. Исправленное в первом экземпляре Толстым перенесено Чертковым во второй экземпляр и тут же сделаны новые исправления, независимо от тех, какие сделаны Толстым. На страницах 7, 9, 73 отметки на полях рукой Черткова: «По Озмидову», на странице 41 – пометка рукой Толстого: «По тетради Озмидова». Таким образом работа над костомаровским текстом велась коллективно – Толстым, Чертковым и Озмидовым. Она сводилась к упрощению языка легенды и к сокращению ее текста. Книжный, литературный язык заменялся языком близким к народной речи. Особенно последовательно это стремление проводилось в переделках Толстого и Черткова. Переделка Озмидова была совершенно независима от работы в этом направлении Толстого и Черткова. Во втором экземпляре книжки Костомарова рукой Толстого на отдельном листе почтового формата сделана довольно большая вставка, заменившая зачеркнутый костомаровский текст, в котором идет речь о переживаниях Трофима на могиле убитых им купца и батрака. Приводим текст этой вставки целиком: и с?лъ у могилы. И только что с?лъ, вспомнилъ онъ все, что было: вспомнилъ онъ лицо купца, когда онъ вскрикнулъ и когда треснула его голова, и онъ упалъ навзничь. Вспомнилъ онъ и работника, какъ онъ лежалъ на живот? съ откинутой рукой. Вспомнилъ онъ про то, что были у нихъ матери, жены, д?ти, и такой страхъ на него нашелъ, что хот?лъ онъ вскочить и б?жать, да потомъ подумалъ: «куда уб?гу отъ Бога?» И остался на м?ст?. Сид?лъ онъ долго, половину ночи, все слушалъ и смотр?лъ и ничего не слыхалъ, кром? шелеста в?тра въ макушкахъ, да ничего не видалъ, кром? темноты и креста на новой могил?. Сид?лъ онъ и думалъ и хот?лъ забыть то, что сд?лалъ, и пов?рить тому, что говорилъ Придыбалка, и не могъ. Сид?лъ онъ и ждалъ кары Божьей. Въ середин? ночи прислонился онъ на руку и сталъ задремывать; вдругъ точно голосъ чей то разбудилъ его. Онъ очнулся, сталъ прислушиваться, и точно два голоса заговорили изъ земли: – Господи, Господи! побiй того злочинця, що насъ побiвъ, – сказалъ одинъ голосъ. И другой голосъ сказалъ: – Господи, Господи! побiй того злочинця, що насъ побiвъ. «Неужели правда», подумалъ Трофимъ. И не усп?лъ подумать, какъ откуда то издалека услыхалъ онъ, какъ громъ, дальнiй голосъ: – Побью, не теперь, а у сорокъ лiтъ. Испугался Трофимъ и Работа Толстого и его сотрудников над переделкой протекала, видимо, в январе – апреле 1886 г. Вероятно, в апреле или в мае этого же года Толстой написал и свое окончание костомаровской легенды, идя навстречу просьбе Черткова, выраженной им в письме к М. Л. Толстой от 8 апреля, и в согласии с его представлением о том, как должен был жить последние годы своей жизни Трофим Семенович. Тогда как в легенде Костомарова после несбывшегося предсказания он живет спокойно, ничего уже не боясь, в толстовском окончании Трофим Семенович после этого становится подозрительным, недоверчивым к людям и непрерывно мучается от этого, и в этом как бы заключается его кара за преступление. Автограф окончания легенды «Сорок лет», написанный Толстым почти без поправок и помарок, хранится в Государственном Толстовском музее (№ 75). Он занимает 5 листов в 4°, из которых 4 исписаны с обеих сторон и 1 – с одной стороны. Начало: «Въ эту же первую ночъ». Конец: «какъ онъ потерялъ Бога». Текст его в основном совпадает с текстом, напечатанным в журнале «Образование» (см. ниже), разнясь от него лишь в нескольких второстепенных деталях. Отказ Костомаровой разрешить переиздание легенды, а также общие цензурные условия того времени помешали в ту пору появлению в свет переработки книжки Костомарова. Однако Толстой и тогда не оставлял мысли издать для народа «Сорок лет». В письме к Черткову, от 29 [?] марта 1888 г. он рекомендовал ему издать в Лейпциге на четырех языках– русском, французском, немецком и английском – всё, что имеется у него из непропускаемого цензурой, в том числе и легенду Костомарова (ГТМ—AЧ). Но этот проект осуществлен не был. Через десять лет после этого, 2 февраля 1898 г., В. Е. Якушин обратился к Толстому с просьбой дать что-либо из своих произведений в подготовляемый Пензенской общественной библиотекой сборник памяти Белинского, в связи с исполнившейся пятидесятилетней годовщиной со дня смерти критика. Доход от продажи этого сборника предназначался на учреждение какого-либо просветительного учреждения имени Белинского. «Ради имени, которому посвящен сборник, ради цели, с какой он издается, – писал Якушкин, – Вы не откажете, как мы надеемся, в изложенной просьбе» (АТБ). Толстой исполнил просьбу и дал в сборник свое окончание легенды Костомарова, напечатанное под заглавием: «Окончание малороссийской легенды «Сорок лет», изданной Костомаровым в 1881 г.» («Памяти В. Г. Белинского. Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов». Издание Пензенской общественной библиотеки имени М. Ю. Лермонтова М. 1899, стр. 559—563. Цензурное разрешение сборника 5 марта 1899 г.). Тексту Толстого, заключающему в себе здесь ряд стилистических вариантов сравнительно с текстом автографа, предшествует очень краткое изложение легенды Костомарова, неизвестно кем написанное. В связи с напечатанием окончания легенды А. Е. Грузинский, один из редакторов сборника, писал Толстому 30 марта 1899 г.: «Ваше «Окончание легенды» в сборнике Белинского едва-едва могло быть помещено, так как оказалось, что его необходимым сочли послать на цензуру в главное управление по делам печати, где задержали очень долго, не изменив, впрочем, ничего» (АТБ). 6 декабря 1901 г. П. А. Буланже сообщил Толстому о печатании легенды «Сорок лет» в журнале «The New Age», начиная с 5 декабря этого года. «Очень жаль, – добавляет он, – что об этом было неизвестно раньше; можно было бы устроить одновременное появление и здесь в каком-нибудь журнале» (АТБ). 3 января 1902 г. Буланже обратился к Толстому с следующим письмом: «Я уже писал Вам, что «40 лет» печатается в «The New Age». Так как о Вас ничего нельзя писать, то я был заинтересован, чтобы печатать Ваше здесь и таким путем прорвать запрещение говорить. Здесь есть очень чистый журнал «Образование», и я посоветовал им напечатать у себя «40 лет», как перевод с английского. Но Острогорский, в высшей степени деликатный человек (он меня этим очень тронул), сказал, что по отношению Вас он не может допустить такой неделикатности. Другое дело, если бы он знал, что Вы ничего не имеете против помещения «40 лет» в его журнале. Тогда он был бы очень счастлив и напечатал. Пожалуйста, Лев Николаевич, если можете, напишите ему два слова об этом» (АТБ). Толстой исполнил просьбу Буланже и 7 января 1902 г. из Гаспры написал редактору «Образования» А. Я. Острогорскому: «Александр Яковлевич, легенда «40 лет» принадлежит не мне, а Костомарову. Мною приделан был конец, который я считал более подходящим для народного чтения. Я ничего не имею против напечатания того, что в этой легенде написано мною» (публикуется по копии). Сокращенная и переделанная легенда Костомарова вместе с окончанием ее, написанным Толстым и составляющим ее XIV главу, была напечатана в № 2 «Образования» за 1902 г. под заглавием «Сорок лет (малороссийская легенда)», цензурное разрешение книжки 21 февраля 1902 г. (стр. 1—43). В редакционном примечании сказано, что легенда, печатаемая с разрешения А. Л. Костомаровой, принадлежит перу Костомарова и что Толстой, значительно сократив ее,[534 - Указание, как видно из предыдущего, неточное: в сокращении и переработке легенды участвовали, кроме Толстого, еще В. Г. Чертков и Н. Л. Озмидов.] написал к ней другой конец (XIV главу). Однако произведение в его целом подписано одним лишь именем Толстого. Еще до выхода в свет февральской книжки «Образования» в газетах было объявлено о том, что в ней ,,будет напечатан рассказ гр. Л. Н. Толстого «Сорок лет»“. (См. «Русские ведомости», 1902, № 34 от 3 февраля и 55 от 24 февраля и «Биржевые ведомости», 1902, № 47 от 17 февраля). Вскоре же после напечатания этого объявления в печати появились возражения против того, что «Сорок лет» как бы всецело приписаны Толстому, и авторство Костомарова заслонено. (Заметка И. И. Ясинского в «Биржевых ведомостях», 1902, № 54 от 24 февраля, статья Н. К. Михайловского «О том, как г. Острогорский превратил рассказ Костомарова в рассказ Л. Н. Толстого» – «Русское богатство», 1902, 3, стр. 51—53, заметка В. Б-ша «Малороссийская легенда в обработке Н. И. Костомарова и гр. Л. Н. Толстого» – «Киевская старина», 1902, 4, стр. 1—4; в ближайших номерах «Киевской старины», 5-м и 6-м, был перепечатан полностью с издания «Газеты А. Гатцука» текст легенды Костомарова и окончание ее, написанное Толстым, по тексту «Образования»). Очевидно, в связи с заметкой Ясинского Толстой писал 28 февраля 1902 г. Буланже: «Нынче видел объявление «Образования», и очень не хорошо. Выходит, что я присвоил себе произведение Костомарова, а редакция совершенно права, тогда как надо было напечатать, что это произведение Костомарова с приделанным к нему Л. Н. Толстым заключением. Для этого же им надо прежде всего получить разрешение наследников Костомарова, а еще тогда вдова Костомарова не желала дать этого разрешения. Пожалуйста, так и внушите им и напечатайте опровержение их объявлению» (АТБ). Вслед зa этим С. Л. Толстой по поручению Льва Николаевича напечатал в № 63 «Русских ведомостей» от 5 марта 1902 г. следующее письмо в редакцию: «Отец мой Лев Николаевич Толстой поручил мне просить вас поместить в вашей газете следующее. В объявлениях о выходе февральской книжки «Образования» сообщается, что в этой книжке будет помещен рассказ Л. Н. Толстого «Сорок лет». Между тем этот рассказ написан Н. И. Костомаровым, и Лев Николаевич только написал к нему заключение». Еще до этого письма Острогорский в письме в редакцию «Русских ведомостей» (1902 г. № 59 от 1 марта) оправдался в тех обвинениях, которые высказаны были в печати по его адресу в связи с напечатанием легенды. Здесь же, между прочим, он заявил о том, что ему неизвестен был факт напечатания толстовского окончания легенды в сборнике «Памяти В. Г. Белинского». В общем оглавлении журнала «Образование» за 1902 г., напечатанном в декабрьской книжке, авторами легенды «Сорок лет» названы Костомаров и Толстой. Толстой, как это видно из писем его к Буланже от 2 и 6 марта и 16 апреля 1902 г., принял близко к сердцу огорчения Острогорского, причиненные ему газетной и журнальной полемикой. В письме к Буланже от 6 марта он между прочим писал: «Выноска в «Образовании» совершенно удовлетворительна, только напрасно они публиковали о повести Толстого» (АТБ). Впервые в собрании сочинений Толстого его окончание легенды вместе с кратким пересказом Костомаровского текста, неизвестно кому принадлежащим, напечатано в 1911 г. (издание двенадцатое, М. 1911, часть двенадцатая) по тексту «Образования». По тому же тексту оно напечатано вместе с тем же пересказом в 1912 г. в издательстве «Посредник» под заглавием «Смерть Трофима Семеновича». Тексты окончания легенды, напечатанные в сборнике памяти В. Г. Белинского и в журнале «Образование», разнятся друг от друга. В то время как текст «Образования» почти совпадает с автографом, текст сборника «Памяти В. Г. Белинского» по сравнению с автографом заключает в себе ряд стилистических вариантов. До нас не дошли ни копии окончания с поправками Толстого, ни наборные экземпляры печатных текстов, ни их корректуры, но наличие указанных стилистических вариантов, настолько существенных, что их нельзя объяснить произволом переписчика, само по себе говорит уже за то, что текст сборника «Памяти В. Г. Белинского» является хронологически более поздним, чем текст «Образования», так как в литературной практике Толстого не наблюдается случаев замены вторичных редакций первичными. Далее – во время печатания легенды «Сорок лет» в «Образовании» Толстой только что перенес тяжелую болезнь и жил в Гаспре. Ему было не до работы над редактированием своей старой рукописи, да и очевидно ни ее, ни ее копии у него не было под руками. Вернее всего редактору «Образования» Острогорскому текст легенды вместе с толстовским окончанием был передан П. А. Буланже, который раздобыл старый список того и другого, не авторизованный окончательно Толстым. В архиве В. Г. Черткова хранятся две совпадающие по тексту копии текста окончания легенды, написанного Толстым (папка 15). Одна из этих копий написана рукой Ф. Э. Спенглер, другая рукой неизвестного (обе без авторских поправок). Текст их очень близок к тексту «Образования», и нужно думать, в «Образование» был передан вместе с рукописью переделанной костомаровской легенды и текст толстовского окончания в редакции, сходной с редакцией указанных копий. При наличии указанных обстоятельств, достаточных для того, чтобы текст сборника «Памяти В. Г. Белинского» считать последней редакцией окончания, в пользу этого говорит и то, что в общем его разночтения сравнительно с текстом «Образования» объективно должны быть признаны качественно более совершенными. Приведем наиболее существенные из таких разночтений.[535 - Не приводим всех разночтений на том основании, что текст «Образования» не считаем окончательно авторизованным.] После слов: «только воспоминание отравляло», стр. 114, строка 14, в тексте «Образования» отсутствует логически правомерная фраза: «теперь же будет еще лучше, совсем хорошо», восходящая к фразе автографа: «теперь не будет и будет еще лучше, совсем хорошо». Во фразе «Он остановился и привстал в ужасе на постели», стр. 114, строка 29, в тексте «Образования», как и в автографе, отсутствуют слова «в ужасе», также очень согласующиеся с контекстом. Во фразе: «Одно было спасение: не показывать людям того, что он знает, что нет бога и суда, а напротив, внушать им, что есть бог, что есть суд», стр. 116, строки 35—37, в тексте «Образования» вместо: «что есть бог, что есть суд» напечатано, как и в автографе: «это всеми силами». Очевидно, что второе чтение менее удачно, так как оно двусмысленно: если его толковать буквально, то смысл фразы таков, что Трофим Семенович старался внушать людям, что нет бога и суда, т. е. как-раз обратный тому, какой вкладывается в эту фразу автором. Так же двусмысленна фраза текста «Образования» и автографа: «Другое дело его было то, чтобы обманывать людей и внушать им то, что есть бог, есть добродетель, есть суд божий», заменившая собой фразу в тексте сборника «Памяти В. Г. Белинского»: «второе, внушал людям, что есть бог, суд божий», стр. 117, строки 21—22. Двусмысленность первой фразы в том, что она может быть понята так, что сам автор, а не Трофим Семенович считал обманом утверждение существования бога и т. д. Вместо фразы, читаемой в тексте сборника «Памяти В. Г. Белинского»: «Страдания его были, главное, в том, что жизнь его – он чувствовал – была испорчена страхом, который обуял его, а исправить ее он никак не мог, никак не мог освободиться от страха, а между тем то, чего он боялся, надвигалось всё ближе и ближе», стр. 117, строки 30—34, в тексте «Образования» и автографа читаем: «особенно были велики его страдания тем, что он не мог ждать от них облегчения и в смерти. Он мучился, страдал сам, не зная зачем, и всё-таки боялся смерти, потому что знал, что после смерти ничего не будет, окончится его жизнь навсегда, и поправить эту жизнь он не мог ни в жизни ни в смерти». Очевидно, что первая фраза по своему смыслу логичнее связана со всем контекстом рассказа, чем вторая. Наконец, отметим чисто стилистические варианты текста сборника «Памяти В. Г. Белинского» сравнительно с текстом «Образования», свидетельствующие о том, что в первом тексте была проделана работа по исправлению и улучшению неудачных или сомнительных стилистических оборотов. «Я боролся – убил купца; мне нужна была его смерть, и я взял его жизнь», стр. 114, строки 26—27, вместо: «Я боролся; мне нужна была их смерть, и я взял их жизнь». «и он был бы хозяином»; стр. 115, строки 2—3, вместо: «и он бы был хозяин». «на дне было что-то белое», стр. 115, строка 19, вместо: «на дне было белое». «сказал он и вылил воду; затем пошел к рукомойнику и выпил воды оттуда», стр. 115, строки 20—21, вместо: «сказал он и вылил воду и пошел к рукомойнику и выпил воды оттуда». «и проспал так долго», стр. 116, строка 4, вместо: «и проспал так поздно». «не пропускал ни одной службы, постился все посты, середы и пятницы», стр. 116, строка 40 – стр. 117, строка 1 вместо: «не пропускал ни одного поста, ни среды, ни пятницы, не пропускал ни одной службы». «и ненавидел всякого человека, и жену, и сына, и дочь, и всех людей», стр. 117, строки 15—16, вместо: «и ненавидел всякого человека, и жену, и сына, и дочь, и всех существующих». «принимал меры осторожности против всех людей», стр. 117, строки 20—21, вместо: «принимал меры осторожности от всех людей». «Странности его были всем видны, но страданий его никто не видал», стр. 117, строки 28—29, вместо: «Другим, со стороны, были видны его странности, но никто не видал его страданий». Обратных примеров, т. е. таких, в которых стиль текста «Образования» был бы исправнее стиля текста сборника «Памяти В. Г. Белинского», нет. Показателен и следующий пример. В тексте сборника «Памяти В. Г. Белинского» читаем: «Смерть Трофима была внезапная и легкая»; в тексте «Образования» и в автографе – «Смерть внезапная и, конечно, легкая». Последняя фраза буквально так же читается и в тексте Костомарова. Нельзя думать, чтобы Толстой вернулся к фразе своего оригинала, которую он однажды уже переработал. В заключение отметим такие из наиболее существенных вариантов обоих текстов, которые в вопросе о старшинстве текстов не показательны. После слов «затушил свечу», стр. 116, строка 4, в тексте «Образования», как и в автографе, стоит: «и лег спать. Заснул он утром». После слова «первое», стр. 117, строка 20, там же читается: «скрывал всё от всех, всех обманывал, хоронил концы». После слов: «против всех людей», стр. 117, строка 21, там же читается: «Тогда как никто не думал ничего замышлять против него». Вместо слов: «толпа знакомых», стр. 117, строка 40, там же стоит: «толпа дармоедов». Кроме того, в тексте «Образования» к слову «Трофим» всюду прибавляется его отчество – «Семенович». Эта прибавка сделана, повидимому, редактором всей легенды на том основании, что в костомаровском тексте и в его переработке, в главе VII, сказано, что с тех пор как Трофим разбогател и перебрался в губернский город, он стал уже не Трофим, а Трофим Семенович Яшников, и дальше в переработке, как и у Костомарова, он уже всюду называется по имени и отчеству. По всем приведенным выше соображениям в настоящем издании ,,Окончание малороссийской легенды «Сорок лет»“ печатается по тексту сборника «Памяти В. Г. Белинского», как окончательному. Оттуда же берется и заглавие произведения, без уверенности однако в том, что он принадлежит самому Толстому. Переработка костомаровской легенды не печатается, во-первых, потому, что эта переработка является коллективным трудом Толстого, Черткова и Озмидова, и доля работы Толстого не может быть с точностью определена, во-вторых, потому, что, за исключением окончания, вся работа над легендой свелась преимущественно к ее сокращению и упрощению языка и таким образом по существу не была творческой. – «ТЕЧЕНИЕ ВОДЫ». Рассказ «Течение воды» сохранился в автографе, хранящемся во Всесоюзной библиотеке имени В. И. Ленина, и значится под шифром: XI. 3. Писано на обрывке приблизительно в 8° нелинованной писчей бумаги, на обеих сторонах листка, с помарками и поправками. Даты нет. Заглавие: «Теченiе воды». Начало: «Однажды ученики Конфуцы». – Конец: «такъ до конца в?ковъ». На лицевой стороне листка перпендикулярно к тексту карандашом приписано: Legge Songs. На обороте внизу в разных направлениях: «Лин-ли» – 2 т.» Sent. polit. et rebe… St Julien ou les deux j. S? Swinhoe. Венюкова 4—5 п. H. Hervers poesie. Legge Life and work of Conf. Fortuns, Julien deux cocus (Julien) Имя Конфуция два раза ясно написано: Конфуцы, т. е. очевидно нужно читать с ударением на конце. Книга Легге (Legge), упоминаемая Толстым в приписке к рукописи,– «The Life and Teachings», а не «Work of Confucius», как у Толстого. Это – первый том серии китайских классиков в английском переводе с вводными статьями и объяснительными примечаниями J. Legge. London. 1867.[536 - The Chinese Classics, translated into english. With preliminary essays and explanatory notes. By James Legge. Vol. I.] В напечатанных в этом томе сочинениях, излагающих учение Конфуция и беседы его с учениками, такого рассказа нет, но материал для него есть, и мысли об «учении», рассеянные в разных местах «Analects», Толстой мог скомбинировать в форму беседы Конфуция с учениками, в которой «учение», т. е. стремление людей к познанию истины, сравнивается с беспрерывным течением воды. Несомненно, что этот рассказ представляет собою не перевод и не компиляцию разбросанных в равных местах мыслей и образов, а художественный их синтез. Написание рассказа довольно точно датируется письмами Толстого к П. И. Бирюкову от 28 апреля и 4—5? июня 1886 г. В письме от 28 апреля (см. т. 63 наст. изд., стр. 346) Толстой писал, что посылает для сборника «Цветник» две басни, прибавляя, что басни эти – не его. В письме от 4—5? июня он сообщал, что «написал один разговор» для того же сборника (см. т. 63, стр. 364). Это и был, повидимому, рассказ «Течение воды», так как ни о каком другом рассказе, входящем в состав сборника «Цветник» (за исключением рассказа «Мудрая девица», написанного в 1887 г.), мы не можем с уверенностью сказать, что он принадлежит Толстому. Таким образом написание рассказа следует отнести к первым числам июня 1886 г. Эта дата подтверждается тем, что в письме к H. Н. Ге-сыну от 1 июня 1886 г. Толстой просил его привезти из Москвы в Ясную поляну именно те книги Legge и St. Julien, которые упоминаются и в рукописи данного рассказа. В «Цветнике» 1886 г., вероятно по недосмотру, Конфуцию придан эпитет «индийского мудреца», а после слов: «как подобно течение воды учению» вставлено слово: «истины», чего нет в рукописи Толстого. В издании «Цветника» 1889 г., исправленном и переработанном, эпитет «индийский» исправлен на «китайский». Печатаем по «Цветнику» 1889 года с исправлениями по автографу, откидывая не имеющееся в нем и внесенное в печатный текст слово «истины». «ВЛАСТЬ ТЬМЫ». ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ, ПЕЧАТАНИЯ И ПОСТАНОВКИ НА СЦЕНЕ «ВЛАСТИ ТЬМЫ». I. В основу сюжета «Власти тьмы» легло следующее судебное дело, с которым ознакомил Толстого его близкий знакомый – прокурор Тульского окружного суда Н. В. Давыдов. Крестьянин Тульской губернии Ефрем Колосков 37 лет, женатый на вдове Марфе Ионовой 50 лет, изнасиловал ее шестнадцатилетнюю дочь от первого брака, свою падчерицу Елену, и в дальнейшем, когда бывал пьян, несмотря на упорное сопротивление девушки, насилием и угрозами принуждал ее к сожительству с собой. Последствием этой связи было рождение ребенка. В своих показаниях на следствии и на суде Колосков об этом и о дальнейших событиях рассказал следующее. Когда Елена забеременела и время родов приближалось, он, чтобы уберечь девушку от позора, решил покончить с ребенком, приказав жене своей Марфе спрятать его в погребе, когда он родится. Ребенок родился 6 ноября 1879 г., и Марфа поступила так, как приказал ей муж. Отправившись в погреб, Колосков долго плакал и, удалив зашедшую туда жену, придавил новорожденного доской. Ночью, подойдя к погребу, он еще слышал плач ребенка, который умер лишь к утру. Вечером Колосков закопал труп у себя в задворке. Елена, бывшая еще в беспамятстве, когда у нее унесли ее ребенка, ничего не знала о случившемся. Марфа хотела было заявить о происшедшем властям, но Колосков заставил ее молчать, угрожая в противном случае покончить с нею. Через некоторое время Елена была просватана, и 18 января 1880 г. у Колосковых праздновалась свадьба. Когда пришло время жениху и невесте отправиться в церковь, Колосков спрятался в риге, не чувствуя себя в состоянии благословить к венцу девушку, с которой он сожительствовал. Когда же его в риге нашла сестра и привела на улицу, он, упав на колени, сознался перед находившимся тут народом в своем преступлении и стал было откапывать труп убитого им ребенка, но у него для этого не хватило сил. В это время около него находилась его шестилетняя дочь Ефимья, которая не переставая плакала. Любя дочь и подумав о том, что она останется одна без него и будет по нем плакать, он, схватив кол, ударил им ее по голове, чтобы сразу убить ее: «пусть лучше умрет на моих глазах», решил он. Когда Ефимья упала (она не особенно пострадала и осталась жива), Колосков крикнул: «Теперь берите меня». Непричастность Елены к убийству ребенка была установлена еще на предварительном следствии, и она не была даже привлечена к суду. Что же касается жены Колоскова Марфы, то, вопреки ее заверениям, будто бы она ничего не знала о намерениях своего мужа убить ребенка и узнала об этом только в день всенародного покаяния Колоскова, на суде свидетельскими показаниями было установлено, что убийство ребенка произошло с общего согласия супругов Колосковых. Н. В. Давыдов даже утверждает, что Ефрем Колосков убил ребенка по настоянию жены. 21 октября 1880 г. дело супругов Колосковых слушалось в Тульском окружном суде, и оба они были приговорены к каторжным работами. По словам Н. В. Давыдова, беседовавшего с осужденным Колосковым, он был доволен приговором, видя в нем возможность искупить свое преступление. Как сообщает Н. В. Давыдов, он, по должности прокурора суда ознакомившись с делом Колосковых, тотчас же сообщил его Толстому, очень им заинтересовавшемуся и дважды видевшемуся с Ефремом Колосковым.[537 - Дело Колоскова и обстоятельства ознакомления с ним Толстого несколько раз пересказаны Н. В. Давыдовым, впервые в статье «Из воспоминаний о Л Н. Толстом», напечатанной в «Сборнике воспоминаний о Л. Н. Толстом», книгоиздательство «Златоцвет», М. 1911, стр. 18—20. Здесь дело Колоскова ошибочно приурочивается к 1886 г. В другой статье – «Откуда Лев Николаевич почерпнул сюжет драмы «Власть тьмы» – «Толстовский ежегодник» 1912 г., М. 1912, стр. 48—50, «Власть тьмы» ошибочно приурочивается ко времени через год после разбирательства дела Колоскова, которое сам Давыдов правильно датирует здесь уже 1880-м годом. В третьей статье – «Лев Николаевич Толстой», напечатанной в книге Давыдова «Из прошлого», М. 1913, стр. 286—287, никаких дат нет, но также ошибочно сказано, что «Власть тьмы» была написана Толстым вскоре после его свидания в тюрьме с Ефремом Колосковым. В приложении к статье напечатаны копии обвинительного акта и приговора по делу Колосковых. В четвертый раз Н. В. Давыдов бегло о деле Колоскова по связи его с «Властью тьмы» говорит в статье «Письма Л. Н. Толстого к Н. В. Давыдову», напечатанной в сборнике «Толстой. Памятники творчества и жизни», 2, М. 1920, стр. 43. В первой и четвертой статье Давыдов говорит о том, что дело Колосковых было прочитано Толстым, во второй и третьей статьях сказано лишь, что Давыдов подробно ознакомил Толстого с обстоятельствами дела, причем во второй статье добавлено, что тогда же Толстой записал содержание дела.Подлинное дело Тульского окружного суда о Колосковых (на 19 листах, начато 28 апреля 1880 г., окончено 2 апреля 1881 г.) хранится ныне в Центрархиве РСФСР за № 582.] Сам Толстой в беседе с сотрудником газеты «Новости» Н. Ракшаниным подтвердил только что сказанное: «Фабула «Власти тьмы» почти целиком взята мною из подлинного уголовного дела, рассматривавшегося в Тульском суде. Сообщил мне подробности этого дела мой большой приятель, тогдашний прокурор, а теперешний председатель суда Давыдов… В деле этом имелось именно такое же, какое приведено и во «Власти тьмы», убийство ребенка, прижитого от падчерицы, причем виновник убийства точно так же каялся всенародно на свадьбе этой падчерицы… Отравление мужа было придумано мною, но даже главные фигуры навеяны действительным происшествием. Сцена покаяния в пьесе выражена мною значительно слабее. Прототип Никиты, так же как и в драме, не хотел было итти благословлять молодых, и звать его действительно приходили разные члены семьи. Пришла, между прочим, и девочка – подросток, в роде моей Анютки… Мучимый совестью, виновник преступления, чувствовавший, что у него нет сил итти и благословлять, в озлоблении схватил оглоблю и так ударил девочку, что она упала замертво. Под впечатлением этого нового преступления он решился, охваченный ужасом, на всенародное покаяние… Я не ввел этой сцены, во-первых, в виду сценических условий, а во-вторых, не желая сгущать красок – ужасов в пьесе и без того ведь достаточно… Но когда я увидел «Власть тьмы» на сцене, я понял, что конец ее гораздо сильнее рисовался моему воображению под впечатлением уголовного дела».[538 - Н. Ракшанин, «Беседа с графом Л. Н. Толстым (Впечатления)». – «Новости и биржевая газета» 1896 г., № 9 от 9 января. Беседа эта была вызвана появившейся в «Петербургской газете», 1896 г. № 2, от 3 января, заметкой «Идея Власти тьмы». В этой заметке сотрудник газеты в ироническом тоне сообщил сделанное ему основательницей бывшего Пушкинского театра в Москве А. А. Бренко сенсационное заявление, будто источником пьесы Толстого послужила ее собственная пьеса «Дотаевцы», которую она лет двенадцать назад читала Толстому, очень сочувственно ее принявшему. В беседе с Ракшаниным Толстой, не отрицая факта прослушанья им пьесы «Дотаевцы» из уст Бренко, опроверг ее домыслы ссылкой на подлинное дело, легшее в основу «Власти тьмы».] Полагаем, что свидание Толстого с Ефремом Колосковым состоялось до апреля 1881 г. За 1880 г. и начальные месяцы 1881 г. дневники Толстого, если они им велись в это время, не сохранились. В дневниках же 1881 г., ведшихся Толстым с апреля этого года, нет упоминаний о встрече с Колосковым. А между тем если бы эта встреча состоялась в это время, она, несомненно, была бы Толстым отмечена в дневниковой записи, так как толстовский дневник 1881 г. как раз отмечает почти исключительно разнообразные встречи и беседы Толстого с крестьянами, странниками и вообще с людьми по своему социальному положению и жизненной судьбе отличными от того круга, в котором жил Толстой. Знакомство с делом Колоскова и встреча с ним в течение нескольких лет не нашли себе никакого отражения в писаниях Толстого. Замысел драмы на сюжет, в основу которого легло это дело, возник, видимо, не ранее 1886 г. Первое свидетельство о намерении художественно оформить этот бытовой факт, быть может и не в драматической форме, находим в записи сюжетов, сохранившейся на отдельном недатированном листке, хранящемся в АТБ (папка XXXI). Здесь, в числе десяти сюжетов (комедия «Спириты» (будущие «Плоды просвещения»), «Фальшивый купон» и др.) отмечен сюжет, озаглавленный «Месть над ребенком». Полагаем, что за этим заглавием скрывается будущая «Власть тьмы», в которой Анисья, заставляя Никиту убить его ребенка, рассчитывает избавиться от присутствия в доме Акулины, выдав ее замуж, и одновременно отомстить Никите (Ср. слова Анисьи в XII явлении четвертого действия). «Ему и задушить велю отродье свое поганое. Измучалась я одна, Петровы кости-то дергаючи. Пускай и он узнает. Не пожалею себя; сказала, не пожалею». Однако мотив мести не является в драме основным или преобладающим, каким он представлялся Толстому первоначально, судя по тому, как замысел был озаглавлен. У нас нет данных для точной датировки указанного листка с записями сюжетов. Косвенные же соображения, основанные на учете записей в нем других сюжетов, заставляют отнести его к 1886 г., без более точного хронологического приурочения. В августе 1886 г. Толстой, ударившись ногой о грядку телеги, в то время как он нагружал в нее сено, сильно ушибся и около трех месяцев пролежал в постели с рожистым воспалением, грозившим осложниться заражением крови. Во время болезни и вынужденного бездействия он и написал «Власть тьмы». Есть все основания думать, что толчком для работы над «Властью тьмы» послужило письмо директора московского народного театра «Скоморох» М. В. Лентовского. 31 августа 1886 г. он писал Толстому: «Без посторонней помощи, сам собственными неимоверными усилиями я начал строить театр общедоступных и народных представлений. Не ради заискиванья, не ради каких-либо корыстных целей, а из какого-то мне самому непонятного чувства, влекущего меня к Вам, я спешу Вас первого известить о предстоящем деле. Веря в Вашу многолюбивую душу, я прошу Вашей нравственной поддержки для моего измученного сердца». В post-scriptum добавлено: «Я истомился, повторяю, я нуждаюсь в поддержке, в освежении моей затурканной, моей больной головы» (АТБ). Так как с самого начала работы над пьесой Толстой предназначал ее для постановки на сцене народного театра, то и следует полагать, что работа его над пьесой была вызвана желанием пойти навстречу просьбе Лентовского. Что Толстой пьесу обещал в первую очередь именно Лентовскому, явствует из письма последнего к Толстому от 17 февраля 1887 г.: «В виду дошедших до меня слухов, что Ваше последнее драматическое произведение «Власть тьмы» будет разрешено к представлению, я позволю себе просить Вас об уведомлении меня об этом, так как к постановке Вашей драмы на сцене «Скоморох» на Святой неделе, как Вы того желали и как мы на том согласились, я желал бы приступить заблаговременно, в течение великого поста, и теперь же приступить к разучиванию пьесы и подготовке ее обстановочной части» (АТБ). Однако еще 19 октября 1886 г. Толстой писал H. Н. Страхову: «Теперь всё еще примериваюсь к работе и всё еще не могу сказать, чтобы напал на такую, какую мне нужно для спокойствия, такую, чтобы поглотила меня всего. Если нужно, то Бог даст» (ИРЛИ). Около 20 октября 1886 г. в Ясную поляну приехал приятель Толстого А. А. Стахович, театрал, поклонник Островского и очень хороший чтец. Он читал Толстому Островского и Гоголя. Когда через три недели Стахович вновь приехал в Ясную поляну, Толстой, по словам Стаховича, сказал ему: «Как я рад, что вы приехали. Вашим чтением вы расшевелили меня. После вас я написал драму… Или я давно ничего не писал для театра, или, действительно, вышло чудо, чудо!»[539 - А. Стахович, «Клочки воспоминаний («Власть тьмы», драма Л. Н. Толстого)», ТЕ, 1912, стр. 27.] Таким образом можно думать, что мастерское чтение Стаховичем особенно, вероятно, драмы Островского «Не так живи, как хочется», наиболее любимой Толстым и кое в чем сходной с «Властью тьмы», побудило Толстого не откладывая приняться за работу над пьесой. Может быть, непосредственно вслед за чтением Стаховича был набросан план драмы (см. выше, стр. 538—539), кстати сказать, написанный ночью[540 - Д. Маковицкий, «Яснополянские записки. 1904—1910 годы». Редактировал Н. Н. Гусев. Выпуск второй. М. 1923, стр. 43.] (Толстой обычно работал по утрам). В этом плане сразу же были намечены важнейшие эпизоды пьесы и характеры действующих лиц, и притом в основном так, как они сложились и в окончательной редакции «Власти тьмы». Здесь однако еще отсутствует фигура Митрича и несколько второстепенных фигур, в том числе сестры Петра Марфы, кумы-соседки и др., ничего не сказано о покушении Власа на самоубийство, и в пятом действии намечен один эпизод, не разработанный Толстым ни в одной редакции пьесы: «Аниска, ударяет ее». Видимо, эти слова указывают на первоначальное намерение развить в пьесе эпизод покушения на убийство Ефремом Колосковым своей дочери Евфимьи. Дурковатость Акулины не подчеркивается, и она характеризуется как грубое животное, чувственное и гордое. Имена некоторых действующих лиц иные, чем в окончательной редакции. В записи своего дневника от 25 октября С. А. Толстая отмечает: «Лев Николаевич затевает писать драму из крестьянского быта», а 26 октября она там же записывает: «Левочка написал 1-е действие драмы. Я буду переписывать».[541 - «Дневник Софьи Андреевны Толстой 1860—1891», изд. Сабашниковых. М. 1928, стр. 131—134. В отрывке из своих воспоминаний «Моя жизнь», напечатанном в ТЕ, 1912, стр. 17, написание 1-го действия драмы С. А. Толстой датируется 20-м октября.] На следующий день, 27 октября, она записывает: «Переписала 1-е действие новой драмы Левочки. Очень хорошо. Характеры очерчены удивительно, и завязка полная и интересная. Что-то дальше будет».[542 - «Дневники С. А. Толстой», стр. 135.] 30 октября там же записано: «Написано еще 2-е действие драмы. Встала рано и переписала. Вечером переписала вторично. Хорошо, но слишком ровно: нужно бы было больше театрального эффекта, что я и сказала Левочке».[543 - Там же, стр. 135.] Вскоре после этого С. А. Толстая уехала в Ялту к своей умирающей матери, и ее записи в дневниках были прерваны до марта 1887 г. 4 ноября Толстой, имея в виду работу над драмой, писал Н. Н. Ге: «Начал художественную работу, которая очень меня занимает».[544 - «Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге», Переписка, изд. «Academia», М.—Л. 1930, стр. 83.] Но когда в первых числах ноября А. А. Стахович, приблизительно через три недели после предшествующего посещения Толстого, вновь приехал в Ясную поляну, вся драма начерно была уже готова, и он вместе с другими принял участие в ее переписке (см. рукопись, описанную под № 15).[545 - ТЕ, 1912, стр. 27—28. См. об этом и письмо Толстого к жене от начала ноября 1887 г. «Письма графа Л. Н. Толстого к жене 1862—1910 г.», изд. 2, М. 1915, стр. 302.] На следующий день драма была переписана, и по просьбе Толстого Стахович прочел ее собравшимся в количестве около сорока человек яснополянским крестьянам. Пятый акт был прочтен самим Толстым. Крестьянами драма не была понята и не произвела на них того впечатления, на которое рассчитывал автор. 14 ноября Толстой писал H. Н. Страхову: «Я живу очень хорошо, радостно – пишу. Написал пьесу для народных театров» (ИРЛИ). В тот же день он пишет В. Г. Черткову: «Чем я занят? – Написал драму на прелюбодеяние. Кажется хорошо».[546 - Том 85 настоящего издания, стр. 410—411.] Во второй половине ноября Толстой с семьей переехал в Москву, и драма была отдана в печать и в цензуру. 26 ноября С. А. Толстая пишет своей сестре Т. А. Кузминской: «Левочка здоров, гуляет, работает, т. е. пишет; отдал в набор свою драму (издание «Посредника») и в цензуру. Надеемся, что пропустят, и будем ее ставить на народный театр. Это его займет, и я рада» (Архив Т. А. Кузминской в ГТМ). К этому времени было написано пять актов драмы в редакции, представленной текстом рукописи, описанной под № 20. В процессе работы над рукописями драмы 1-е действие переделывалось 4 раза, 2-е – 5 раз, остальные по 3 раза. Можно думать, что с 1-й по 14-ю рукопись (см. описание рукописей) работа шла так, что вслед за написанием каждый акт немедленно переписывался и исправлялся до начала работы над следующим актом, и лишь начиная с рукописи № 15 драма исправлялась вся целиком. Если принять во внимание, что Толстой исправлял по крайней мере три корректуры драмы (не считая варианта 4-го действия), то пьеса в целом (без варианта 4-го действия) имела не менее семи редакций. После того как драма была сдана в печать и переслана в цензуру, Толстой, в виду доходивших до него суждений о том, что четвертый акт слишком реалистичен и потому для исполнения на сцене мало пригоден, решил написать вариант последних четырех явлений этого действия. Работа над ним происходила в декабре 1886 г. Этим месяцем рукой С. А. Толстой помечен автограф варианта (см. описание рукописей, № 23). 9—10 декабря Толстой писал Черткову: «Работал я для календаря, а потом драму. Кажется, что я грешил с ней, очень уж ее отделывал. А это не следует, и оттого хуже многое бывает».[547 - Там же, стр. 416.] 18 декабря он писал ему же: «Я вот недели здесь занят поправками, прибавками к драме. Она нравится всем очень».[548 - Там же, стр. 422.] Вариант, после того как он был написан, был трижды исправлен и отдан в печать. (Всего таким образом мы имеем четыре его рукописных редакции: в корректуре он подвергся незначительным исправлениям.) Творческая работа Толстого над драмой выражалась преимущественно в стилистической ее отделке и исправлении языка действующих лиц. Но не только в этом. Как видно из описания рукописей, фигура Митрича введена была в пьесу не сразу, а лишь в третьей редакции третьего действия, и по мере работы над пьесой она занимала в ней всё большее и большее место. С этой фигурой связан впоследствии и эпизод покушения Никиты на самоубийство, введенный в пьесу не ранее, чем во второй корректуре. В процессе работы введены были и некоторые второстепенные фигуры, в том числе Марфы, сестры Петра, кумы-соседки и др. Над языком драмы Толстой работал очень упорно, стремясь к максимальной его выразительности и близости к живой народной речи. Особенно это нужно сказать о работе над языком Матрены, вбиравшем в себя всё большее и большее количество колоритных словечек, метких присловий и поговорок. Приведем несколько примеров. В первом действии (явление V) к словам Петра в рукописи № 15 «Да буде. Чего взбеленилась?» в рукописи № 20 добавлено: «ровно овца круговая?» Так и в печатном тексте. В том же действии (явлениеХ) слова Матрены в рукописи № 15 «Рассудка нет в нем ничего, а тоже другой раз втемяшит что в башку свою дурацкую, никак не выбьешь» в рукописи № 20 исправлены так: «Ум у него вовсе расхожий, а тоже другой раз заберет что в башку свою дурацкую, как колом подопрет, никак не выбьешь». Так и в печатном тексте. В том же действии и явлении слова Анисьи в рукописи № 15 «Думаю, любит он ее» в рукописи № 20 исправлены так: «Думаю, в сердце она у него». Так и в печатном тексте. Во втором действии (явление XII) в рукописи № 8 Матрена говорит, обращаясь к Петру: «Мое почтение. Старик поклон прислал. Петр Игнатьич, и что ты стал, погляжу на тебя. Не красит, видно, хворь-то. Исчадел, исчадел ты весь, сердечный, погляжу на тебя». В копии этой рукописи (№ 16) эти слова исправлены так: «Здравствуй, благодетель, здравствуй, касатик. Хвораешь, видно, всё. И старик мой как жалеет! Поди, говорит, проведать, поклон прислал. (Еще раз кланяется.) И то посмотрю на тебя, Игнатьич, не по лесу видно, а по людям боль-то ходит. Исчадел, исчадел ты весь, сердечный, погляжу я на тебя. Не красит, видно, хворь-то». Так и в печатном тексте. Несколько ниже, в том же действии и явлении, слова Матрены в рукописи № 8 «Что же так убиваешься. Бывает, и поднимешься. Так-то вот» – в рукописи № 16 исправлены: «Бог души не вынет, сама душа не выйдет. В смерти и животе Бог волен, Петр Игнатьич. Тоже и смерти не угадаешь. Бывает, и поднимешься. Так-то вот у нас в деревне мужик совсем уж было помирал…» Так и в печатном тексте. В том же действии (явление XVIII) слова Матрены в рукописи № 8 «Нет, малый, тут ума много надо. Ты думаешь, я тебя забыла? Я все ноженьки исходила, об тебе хлопотала» в рукописи № 16 исправлены так: «Нет, малый, живой живое и думает. А дело загодя припасать надо. Нет. ягодка, тут тоже ума много надо. Ты как думаешь? Я по твоему делу по всем местам толкалась, все ноженьки исходила, об тебе хлопотамши». В дальнейшем здесь исправления сделаны были еще в рукописи № 20, в первой и второй корректуре. В результате в печатном тексте читается: «Эх, сынок! Живой живое и думает. Тут, ягодка, тоже ума надо много. Ты как думаешь, я по твоему делу по всем местам толкалась, все ляжки измызгала, об тебе хлопотамши. А ты, помни, тогда меня не забудь». В четвертом действии (явление III) слова Матрены в рукописи № 8 «И, и… Она-то хворая? Да против ней в округе нет. А работать – страсть. Так, что-то над ней сделалось, с глаза, должно, это сделано» в рукописи № 16 исправлены так: «И, и … Она-то хворая? Да против ней в округе нет. Девка гладкая – не ущипнешь. А работать – страсть. С глушинкой она – это точно. Ну да червоточина красному яблочку не покор. А что не вышла, это с глазу. Так, что-то над ней сделалось. Сделано над ней». В рукописи № 20 «гладкая» исправлено на «как литая». Во второй корректуре после слов «не ущипнешь» добавлено: «Да ведь ты видел»; перед словами «с глазу» добавлено «ведашь». Слова «так, что-то над ней сделалось» зачеркнуты. Так и в печатном тексте. В том же действии (явление XI) слова Матрены в рукописи № 8 «Что заробел?» в рукописи № 16 исправлены так: «Ты что сидишь, как курица на насесте? Тебе что баба велела? Готовь дело-то». Так и в печатном тексте. В том же действии (явление XIII) слова Матрены в рукописи № 18 «Тоже озлилась баба» в рукописи № 20 исправлены: «Тоже острабучилась баба». Так и в печатном тексте. Количество этих примеров может быть сильно умножено. Идейное наполнение пьесы, главнейшие ее эпизоды и ситуации, а также характеры действующих лиц – всё это в основном не претерпело существенных изменений в процессе работы Толстого над пьесой, если не считать добавления эпизода покушения на самоубийство Никиты и введения нескольких новых действующих лиц, из которых важнейшим является Митрич. В развитии сюжета драмы Толстой, как сказано выше, отправлялся от судебного дела Колосковых. Оттуда и прототипы четырех персонажей пьесы – Никиты, Анисьи, Акулины и Анютки (Ефрем и Марфа Колосковы, Елена и Ефимья). Но реальные прототипы в их творческой переработке были значительно видоизменены с явным намерением подчеркнуть отрицательные стороны женской натуры. Анисья в пьесе нравственно значительно более отталкивающий тип, чем Марфа Колоскова в жизни, насколько о ней можно судить по судебному делу. Для усиления темных красок в облике Анисьи в пьесу введен эпизод отравления ее первого мужа Петра, не находящий себе никакого соответствия в данных судебного дела. Падчерица Колоскова Елена, несчастная жертва своего отчима, по отзывам свидетелей-крестьян «девушка добрая, смирная, работящая и ни в чем дурном не замеченная»,[549 - Цитируем заключение прокурора суда об освобождении Елены от обвинения, утвержденное судебной палатой, по подлинному делу Колосковых, л 7.] у Толстого превратилась в дурковатую, злую, грубую и чувственную Акулину, очевидно добровольно вступающую в связь с Никитой. С другой стороны, Никита в пьесе морально выигрывает по сравнению со своим прототипом Ефремом Колосковым. Он не насильник и по существу не злой человек (его Толстой в плане пьесы характеризует даже как мягкосердечного), в то время, как Колосков насилует безответную Елену и по отзывам свидетелей «человек нехороший, нетрезвый и суровый».[550 - Там же, л. 7.] Очевидно в интересах романической интриги Толстой уменьшил возраст Анисьи и Никиты по сравнению с возрастом Марфы и Ефрема Колосковых: Анисье тридцать два года (вместо пятидесяти лет Марфы Колосковой) и Никите двадцать (вместо тридцати семи Ефрема Колоскова). Для того чтобы сделать Анютку действующим лицом в пьесе, возраст ее был увеличен сравнительно с возрастом Евфимьи (Анютке десять лет, Евфимье – шесть). Эпизод покушения Колоскова на убийство дочери, судя по плану предполагавшийся для введения в пьесу, не был однако использован Толстым. Что касается других персонажей пьесы, то некоторые из них несомненно подсказаны были Толстому встречавшимися ему в жизни реальными прототипами. Так, Н. В. Давыдов вспоминает, что несколько раньше или в то время когда Толстой писал «Власть тьмы», он говорил, что повстречался на шоссе с ехавшим куда-то стариком-крестьянином, с которым вступил в беседу, причем старик этот пленил его своим благодушием и кротостью; крестьянин между прочим рассказал, что нашел выгодную работу отходника.[551 - «Из прошлого», стр. 287.] В этом крестьянине нетрудно усмотреть прототип Акима. А. К. Черткова, записывая следующие слова Толстого, вспоминает свою беседу с ним в середине декабря 1886 г., в связи с его тогдашней работой над вариантом четвертого действия, вызванной тем, что литераторы и театралы находили четвертое действие слишком грубым, бьющим на нервы: «Ну что же, может это и правда… Так вот я думал, чем бы заменить помягче, чтобы не так шокировать их деликатные нервы… ну, и увлекся. Вспомнил тип отставного солдата, забавный был такой старик!…»[552 - «Толстой и о Толстом». Новые материалы. Сборник второй. Редакция В. Г. Черткова и Н. Н. Гусева, М. 1926, стр. 88. В Дневнике 1881 г. Толстой отмечает целый ряд своих встреч с проходившими через Ясную поляну отставными солдатами. Возможно, что именно в это время он встретился с солдатом, который послужил прототипом Митрича. Уже после написания драмы Толстой 13 января 1887 года писал жене из имения Олсуфьевых Никольского, где он гостил: «Нынче много ходил гулять – в караулке, в лесу, нашел солдата – Митрича живого» (ПЖ, стр. 305).] Здесь речь идет о Митриче, фигура которого, судя по этим словам и по исправлениям и дополнениям в корректуре пятого действия, уже в самом конце работы над пьесой была сильно развита по сравнению с тем, что сделано было вначале. Образ Митрича – теперь отставного солдата, добродушного словоохота, в котором неожиданно прорвалась его натура пропойцы и беспечного забулдыги, которому Толстой до известной степени усвоил функции хора древне-греческой трагедии, – этот образ получил свое оформление сначала в работе над вариантом конца четвертого действия, затем в работе над корректурой пятого действия.[553 - И. Тенеромо (И. Б. Фейнерман), свидетель весьма недостоверный, в своих воспоминаниях о Толстом также дает несколько указаний относительно прототипов «Власти тьмы». В заметке „Как создавалась «Власть тьмы»“, напечатанной в его книге «Живые речи Л. Н. Толстого», Одесса, 1908, стр. 151—156, Тенеромо передает рассказ крестьянина, которого направил к нему Толстой. Крестьянин заикающейся и заплетающейся речью якобы рассказал о том, что его сын Никифор, служивший на станции Козловка, сойдясь с кухаркой Мариной, которая после этого забеременела, отказывается на ней жениться. Девушка покушалась на самоубийство, но Никифор всё-таки упорствует. В тот же вечер, по словам Тенеромо, Толстой вместе с ним поехал в Козловку, чтобы усовестить парня. Дорогой Лев Николаевич с похвалой отзывался о крестьянине и об его манере говорить и вспомнил другую свою встречу с таким же богобоязненным и мягким стариком – крестьянином, работавшим золотарем в Туле и говорившим тоже заплетающейся речью, с добавками «тае, тае». Через месяц отец Никифора якобы вновь был у Толстого с известием, что свадьба сына с Мариной налаживается. Он привел с собой и свою жену старуху, которая восхитила Толстого своим языком, переполненным колоритными ругательствами и похожим на язык яснополянской крестьянки Надежды Зубастой, жены крестьянина Константина. Она была против женитьбы своего сына на Марине. Около того же времени (дело было весной или в начале лета 1886 г.) Давыдов, по словам якобы самого Толстого, рассказал ему о деле Колосковых. Всеми этими впечатлениями подсказаны были образыАкима, Никиты, Матрены и Марины в драме, написанной через несколько месяцев после этого. Во второй редакции заметки, напечатанной под тем же заглавием в книге «Живые слова Л. Н. Толстого», М. 1912, стр. 239—241, факты переданы не совсем так как в первой редакции. Соблазнитель Марины называется не Никифор, а Иван, о старике-золотаре, говорящем с прибавкой «тае», ничего не говорится, и «тае» усваивается отцу соблазнителя. Ничего не говорится и о приходе к Толстому матери Никифора – Ивана, и из изложения явствует, что не она послужила прототипомМатрены, а Надежда Зубастая. Толстой, оказывается, ездил в Козловку для увещевания соблазнителя Марины не один раз, а два – второй раз с Н. Н. Ге. Иначе во второй редакции заметки звучат и речи крестьян.Уже эта противоречивость в изложении одних и тех же фактов не позволяет полагаться на сообщения Тенеромо, так же как и на его передачу мыслей Толстого о существе драматического произведения и о процессе работы над «Властью тьмы», приведенную Тенеромо еще в третьем варианте – заметке «О театре», напечатанной первоначально в его же книжке «Живые речи Л. Н. Толстого», Спб. 1909, стр. 39—41. Но и помимо этого, мы располагаем характеристикой упоминаемой Тенеромо Надежды Зябревой (по прозвищу Зубастой), данной самим Толстым в «Записках христианина» и в дневнике 1881 г. (см. т. 49 настоящего издания), совершенно несходной стой, какую дает Тенеромо, и не дающей никаких оснований видеть в этой крестьянке прототип Матрены.В заметке «Старого литератора» (псевдоним П. А. Сергеенко) „Лев Толстой и «Власть тьмы»“, напечатанной в № 2 журнала «Рампа» за 1908 г., стр. 22—23, передаются сведения о прототипах «Власти тьмы», очевидно, основанные на заметке Тенеромо.] II. Драма Толстого, поступив в цензуру, встретила там на первых порах сопротивление. 17—18 декабря Толстой писал H.H. Ге-старшему: «Дело печатания затихло от цензуры. Всё марают.[554 - «Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге. Переписка», изд. «Academia», стр. 94.] Тогда же в цитированном уже письме к Черткову он пишет: «Так цензура нас совсем хочет заструнитъ. Надеюсь, что вас это не огорчает, меня нисколько… Я хотел было, чтобы играли ее на народном театре у Лентовского, но боюсь, что не придется от цензуры театральной, хотя в драме ничего нет нецензурного».[555 - Том 85 настоящего издания, стр. 421.] Судя по воспоминаниям кн. Д. Д. Оболенского, драма Толстого первоначально была направлена в московскую духовную цензуру, которая отнеслась к ней крайне сурово. Д. Д. Оболенский рассказывает следующее. В бытность его в Петербурге зимой 1886 г. (или 1887 г., добавляет Д. Д. Оболенский, явно ошибаясь) он повстречался с публицистом С. С. Татищевым, сообщившим ему, что артистка Александринского театра М. Г. Савина усиленно ищет пьесу для своего бенефиса и ничего подходящего не находит. Оболенский рассказал Татищеву о новой пьесе, написанной Толстым, и тут же обратился к Толстому по телеграфу с просьбой разрешить постановку пьесы в бенефис Савиной. На следующий день от Толстого был получен телеграфный ответ приблизительно следующего содержания: «Согласен, буду очень рад, только чтобы мне денег за это не получать». Вслед за этим Оболенский поехал в Москву с намерением выслать оттуда отпечатанный или написанный от руки экземпляр драмы, не имевшей еще заглавия. Так как у Толстого под руками не было ни одного ее экземпляра, то он вместе с Оболенским отправился в типографию И. Д. Сытина, где драма печаталась. Но в типографии ему сообщили, что духовная цензура вернула перечеркнутый экземпляр пьесы, уведомив, что пьеса ни под каким видом пропущена не будет. После этого перечеркнутый цензурой экземпляр был переслан Оболенским в Петербург Татищеву, сам же Оболенский решил в Петербурге добиваться отмены цензурного запрещения пьесы.[556 - Кн. Д. Оболенский. «О «Власти тьмы» гр. Л. Н. Толстого». – «Русское слово», № 212 от 13 сентября 1908 г. В фельетоне Г. Н. «Московские впечатления заезжего петербуржца», напечатанном в № 18 «С.-Петербургских ведомостей» от 18 января 1887 г., сообщалось о том, что драма Толстого, первоначально представленная в московскую цензуру без имени автора, была запрещена для печати в виду её «скабрезности и отсутствия всякой литературности». Это сообщение было перепечатано со ссылкой на «С.-Петербургские ведомости» в № 4 «Недели» за тот же год.] В письме от 20 декабря М. Г. Савина благодарила Толстого за согласие, полученное ею через Оболенского, и просила через него же переслать ей рукопись драмы, обещая взять на себя хлопоты перед общей и театральной цензурой (АТБ). В ответ на это письмо Толстой в декабре же писал ей: «Посылаю вам, Марья Гавриловна, свою пьесу. Очень желал бы, чтобы она вам понравилась. Боюсь, что она покажется петербургской публике и вам слишком грубою. Четвёртый акт с того листа, где отчеркнуто красным карандашом, мною изменён. Вариант этот, если не будет готов нынче печатный, то я пришлю его вам завтра. Всё, что найдет нужным театральная цензура изменить, чтобы смягчить, я на всё согласен, если такие изменения будут одобрены А. А. Потехиным, которому я вполне доверяю. Роль ваша мне представляется Марина».[557 - «Ежегодник императорских театров» сезон 1895—1896 г. Спб., 1897, стр. 139.] 27 декабря А. А. Стахович писал Толстому: «Сию минуту вернулся от Савиной, которая сегодня едет в Москву, единственно чтоб переговорить с Вами и ранее моего письма объяснить Вам, что, по сложившимся обстоятельствам, она не может взять на свой бенефис «Власть тьмы» (кажется, власть тьмы ополчается на вашу пьесу)»… (АТБ). 2 Января 1887 от Савиной была получена телеграмма, в которой она сообщала о том, что пьеса запрещена не только для театра, но и для печати.[558 - «Воспоминания С. А. Толстой». ТЕ, 1912, стр. 18.] Толстой в это время гостил у А. В. Олсуфьева в его имении Никольском. С. А. Толстая в связи с телеграммой Савиной написала начальнику главного управления по делам печати Е. М. Феоктистову недоумевающее письмо, в ответ на которое Феоктистов в письме к С. А. Толстой от 9 января, ничего не говоря о запрещении пьесы для печати и не предрешая вопроса о том, будет ли она разрешена для постановки на сцене, высказал свой личный взгляд на пьесу и, между прочим, писал: «Пьеса должна произвести самое удручающее впечатление на публику; в ней изображался целый ряд прелюбодеяний и убийств, в высшей степени возмутительных. Действующие лица говорят языком невозможным по своему цинизму; не только отдельные сцены, но весь четвёртый акт таков, что – полагаю – никогда и нигде в мире не появлялось на сцене ничего подобного… Надо иметь железные нервы, чтобы вынести всё это» (АТБ). Толстой, извещённый женой о судьбе драмы, отнёсся вполне спокойно к цензурным неприятностям. 7 января он писал ей: «А ты не слишком ли разлетелась на Феоктистова? Главное, не надо сердиться, а ещё лучше – вовсе не заботиться».[559 - ПЖ, стр. 303.] В тот же день он писал Черткову: «Нынче получил письмо от Стаховича[560 - А. А. Стахович в письме к Толстому от 4 января 1887 г. писал о своём чтении драмы у гр. Е. И. Шуваловой (АТБ).] и от жены и статью в «Новом времени»[561 - А. С. Суворин в № 3898 газеты «Новое время» от 5 января 1887 г. поместил статью «По поводу драмы Л. Н. Толстого», в которой он, на основании знакомства с драмой по рукописи, дает ей очень высокую оценку.] – всё о драме. Чуть-чуть опять не впал в малодушество; но как-то в более серьёзном духе здесь и остаюсь равнодушным и вполне уверенным, что в «Посреднике» она пройдёт, что, главное, желательно».[562 - ТЕ, 1913, стр. 42—43.] Хлопоты перед цензурой взял на себя В. Г. Чертков. Он старался ознакомить с драмой возможно большее количество влиятельных лиц из светского общества, могущих в благоприятном для судьбы драмы смысле повлиять на цензурные сферы. С этою целью по просьбе Черткова А. А. Стахович читал драму в различных великосветских салонах, и сам Чертков при посредстве своей матери старался добиться положительного отношения к драме со стороны министра двора гр. И. М. Воронцова-Дашкова, царя и царицы. Из письма Черткова к Толстому от 2 января, так же как и из цитированного письма Феоктистова к С. А. Толстой от 9 января, явствует, что гр. Татищев, который представил Феоктистову полученный им от Савиной экземпляр драмы, ходатайствовал лишь о разрешении её постановки на сцене. Феоктистов, по словам Черткова, сам взялся цензуровать драму, видимо для театра, и сделал такие помарки, при которых первоначальная редакция 4-го действия совсем кастрирована, но вариант и всё остальное не испорчено. Все резкие ругательства, в роде «пес», вычеркнуты; место о банке всё обчерчено (письмо Черткова к Толстому от 2 января 1887 г., АТБ). 10 января Чертков писал Толстому: «Много хлопотал по поводу драмы, устраивал чтения её со Стаховичем ради противодействия распущенным невыгодным слухам. Стахович мне говорил, что он вам писал про эти чтения. Читали у графини Шуваловой, княгини Паскевич и графини А. А. Толстой.[563 - В связи с чтением драмы у А. А. Толстой Лев Николаевич писал ей в январе 1887 г.: «Узнал, что вы – несчастная – слушаете моё ужасное сочинение. Право, это не слова: я истинно считаю это сочинение вовсе не заслуживающим тех разговоров, которые о ней идут в вашем обществе. Надеюсь, что она (пьеса) будет полезна для тех. для «большого света», для которого я писал ее, но вам она совсем не нужна». ПТ, стр. 346.] Везде она произвела самое прекрасное и сильное впечатление, и результат этих чтений уже проявляется. Сегодня мать была у императрицы, которая ей сказала, что сначала она слышала про эту драму дурное, а теперь её очень хвалят. Государь хочет её прочесть, и ко мне обращались за экземпляром для него. Между тем я просил Кузминского передать её Феоктистову, и он должен был это сделать сегодня; но я ещё не знаю результата». В приписке к этому письму, сделанной 11 января, Чертков пишет: «Кузминский мне сегодня сообщил, что Феоктистов обещался разрешить драму для печати, и с вариантом, и в первоначальной форме. На этих днях мы получим официально разрешенный экземпляр. Завтра будет чтение драмы у Кузминских, и Феоктистов придёт. Надеюсь, что он принесёт разрешенную драму» (АТБ). 13 января драма была разрешена к печати без всяких цензурных изъятий, за исключением лишь эпиграфа из «Евангелия». Об этом Феоктистов известил С. А. Толстую в письме от 14 января, в котором писал: «Во всей пьесе не вычеркнуто ни одного слова. Из этого вы изволите видеть, что мы ничего не имеем против появления пьесы в печати, но имеем очень многое против постановки ее на сцене» (АТБ). А. А. Стахович в письме к С. А. Толстой так объясняет тот факт, что «Власть тьмы» была разрешена цензурой в народном издании, каким являлся «Посредник»: «Феоктистов объявил Черткову, что не может разрешить напечатать в «Посреднике» эту пьесу. Чтобы доказать, что напечатать ее можно, потому что народ не поймет такой серьезной вещи, и что «Власть тьмы» вообще выше понимания масс, которым только доступны народные рассказы и поучения Льва Николаевича, я во многих домах рассказывал о чтении в Ясной поляне «Власти тьмы» крестьянам, и как они не поняли и не оценили ее. То же самое передал Чертков Феоктистову, и наша хитрость удалась. «Власть тьмы» была пропущена для «Посредника», т. е. для народного чтения».[564 - ТЕ, 1912, стр. 43.] В письме от 15 января Чертков, извещая Толстого о том, что пьеса разрешена цензурой, писал ему: «Я слышал от молодого Олсуфьева, что вы хотите еще кое-что изменить и прибавить в вашей драме. Пожалуйста, позвольте сделать эти изменения во втором издании, но не изменяйте теперь того, что я послал Сытину для печатания. В цензуре еще не знают, что драма эта выйдет в таком доступном народном виде, и они могут придраться к малейшему изменению. Когда же она выйдет в свет в первом издании, то очень трудно будет остановить дальнейшие издания. Я распорядился, чтобы вариант поместили тотчас после IV действия. Читателям будет очень приятно и хорошо прочесть обе редакции конца этого действия, и на этом месте, как мне кажется, вариант не только не повредит общему впечатлению, но, наоборот, прибавит содержания, так как, собственно говоря, в варианте очень много повторения» (АТБ). В ответ на эти строки письма Толстой писал Черткову 18 января: «Драму, я думаю, лучше печатать половину экземпляров с одной, а другую половину с другой редакцией 4-го действия. Напишите, как вы думаете. Для цензуры в этом, кажется, ничего нет противного. А остальное до 2-го издания переменять не буду».[565 - Там же, стр. 43.] В письме к Толстому от 20 января Чертков не советовал печатать драму так, как предполагал это сделать Толстой, и настаивал, подробно аргументируя свои соображения, на том, чтобы вариант 4-го действия был напечатан во всех экземплярах драмы вслед зa основным текстом этого действия (АТБ). В ответ на это письмо Толстой писал Черткову 22 января: «Вчера получил ваше письмо с доводами, почему печатать так, как вы распорядились, и совершенно согласен».[566 - Там же, стр. 44.] 21 января цензурованный экземпляр «Власти тьмы» был получен в Москве,[567 - Об этом извещал Черткова Толстой в письме от 21 января 1887 г. (ГТМ—AЧ).] и в начале февраля 1887 г. драма вышла в свет в издании «Посредника»: «Власть тьмы», или «Коготок увяз, всей птичке пропасть». Драма в пяти действиях Льва Толстого». Типография И. Д. Сытина и К°, Москва, 1887, 198 стр., цена 9 к., цензурное разрешение – Спб. 13 января 1887 г., в количестве 12 000 экземпляров.[568 - «См. «Правительственный вестник» 1887 г., № 46 от 1 марта. «Список изданий, вышедших в России с 1 по 8 февраля 1887 г.».] Заглавие «Власть тьмы», нигде не встречающееся ни в рукописях, ни в сохранившейся корректуре, было дано драме Толстым, очевидно, в последней, не дошедшей до нас корректуре и, видимо, заимствовано из «Евангелия» от Луки, гл. XXII, ст. 53: «Но теперь – ваше время и власть тьмы». (Первоначальное заглавие – «Коготок увяз, всей птичке пропасть», ставшее потом подзаголовком, заимствовано из слов Никиты в конце V действия.) В этом издании допущен ряд опечаток. Почти одновременно с этим изданием «Власть тьмы» была напечатана в изданиях С. А. Толстой. 1) «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть двенадцатая. Произведения последних годов». Издание третье. Типография А. Мамонтова и К° Москва, 1886, в количестве 6000 экземпляров.[569 - Там же, № 51 от 8 марта. «Список изданий, вышедших в России с 9 по 15 февраля 1887 г.».] 2) «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Декабристы. Холостомер и Смерть Ивана Ильича». Издание шестое, та же типография, М., 1886, в количестве 6000 экземпляров.[570 - Там же, № 56 от 16 марта. «Список изданий, вышедших в России с 16 по 21 февраля 1887 г.».] 3) „«Сочинения графа Л. Н. Толстого. Власть тьмы, или «Коготок увяз, всей птичке пропасть»“, та же типография, М. 1887, 174 стр., цензурное разрешение 13 февраля 1887 г., в количестве 3600 экземпляров.[571 - Там же, № 64 от 24 марта. «Список изданий, вышедших в России с 1 по 8 марта 1887 г.».] В трех последних изданиях исправлены почти все опечатки, вкравшиеся в первое издание «Посредника». Вслед за первым изданием «Посредника» появились одно зa другим еще четыре (без нумерации изданий). Второе издание отпечатано в той же типографии Сытина, 108 стр., цензурное разрешение 5 февраля 1887 г., в количестве 12 000 экземпляров.[572 - Там же, № 57 от 15 марта. «Список изданий, вышедших в России с 24 по 28 февраля 1887 г.».] Все опечатки первого издания в нем удержались. В третьем издании (та же типография, 180 стр., цензурное разрешение 5 февраля 1887 г.)[573 - Это издание в «Правительственном вестнике» не зарегистрировано.] частично исправлены опечатки первых двух. Четвертое и пятое издания (оба в типографии Е. Евдокимова, Спб. 1877, 176 стр. и 96 стр., цензурное разрешение в обоих на титульным листе 5 февраля и на задней обложке 13 марта 1887, одно в количестве 20 000, другое – 40 000 экземпляров, цена 3 к.)[574 - «Правительственный вестник» 1887 г., №№ 82 от 19 апреля и 88 от 26 апреля. «Список изданий, вышедших в России с 16 по 23 марта и с 24 по 31 марта 1887 г.».] почти совершенно устранили опечатки первых двух изданий, очевидно, с помощью изданий С. А. Толстой. В оба эти издания «Посредника» в заключительные слова Никиты в пятом действии был внесен следующий вариант. Вместо «Всё я один сделал. Мой и умысел, мое и дело» – он говорит: «От меня всё. Мой грех, мое и дело». Происхождение этого варианта таково. В письме от 4 февраля 1887 г. Чертков обратил внимание Толстого на то, что слова Никиты «Мой умысел» не соответствуют действительному положению дела, так как преступления, изображенные в драме, замышлены были не Никитой. Никита виноват в некритическом, снисходительном отношении к своим поступкам, и в этом его внутренняя вина, повлекшая за собой цепь преступлений, не им задуманных, но его нравственным поведением обусловленных. Ему незачем лгать в момент своего покаяния, и вместо «мой умысел» ему лучше сказать «моя вина» (АТБ). В ответ на это письмо Толстой писал Черткову 6 февраля: «Я согласен с вами. Можно так: вместо слов «Всё я один сделал. Мой умысел, мое и дело» – поставить: «От меня всё. Мой грех, мое и дело». Скажу только, что «мой умысел, мое и дело» не значит то, что это значит на юридическом жаргоне, а значит в народном языке то, что он признает себя виновным не только в действии, которое могло быть случайным, но в мыслях в духовном смысле. Иначе я и не думал. Лгать ему тут некогда, а невольно вырываются слова, и слова хорошие, такие, которые никому не повредят» (ГТМ—AЧ). В ответном письме (от 9 февраля) Чертков, вполне удовлетворенный объяснением Толстого, всё же просил разрешения написать предложенный самим Толстым вариант «От меня всё. Мой грех, мое и дело», для того чтобы не вводить в заблуждение читателей, недостаточно знакомых с тонкостями народного языка. Все издания «Посредника» вышли с пометой «Для взрослых». С той же пометой «Власть тьмы» была издана и учебным отделом магазина «Начальная школа» Е. Н. Тихомировой, М. 1887, типография М. Г. Волчанинова, 120 стр., ц.8 к., цензурное разрешение 14 марта 1887 г., в количестве 6000 экземпляров.[575 - «Правительственный вестник» 1887 г., № 104 от 20 мая. «Список изданий, вышедших в России с 16 по 23 апреля 1886 г.».] Это точная перепечатка первого издания «Посредника» со всеми его опечатками. Таким образом в течение первых месяцев 1887 г. «Власть тьмы» была напечатана в количестве свыше 100 000 экземпляров, причем наиболее многотиражное издание – (5-е «Посредника», в 40 000 экземпляров) было выпущено по 3 копейки. Во всех перечисленных изданиях, как и в последующих, вслед за текстом четвертого действия, печатался текст варианта его последних явлений. Непосредственно вслед зa выходом в свет «Власти тьмы» Толстой отказался от права литературной собственности на нее. 23 февраля 1887 г. он писал Черткову: «Я забыл ответить на вопрос о печатании драмы для литературного фонда. Прошу всех печатать где и как хотят, и прав собственности ни я ни мои наследники заявлять не будем[576 - Подчеркнуто Толстым.]… Не объявите ли вы это в газете от «Посредника»? Это было бы хорошо. Редактировать вы сами сумеете как. А желательно бы».[577 - ТЕ, 1913, стр. 49.] В начале марта этого года такое объявление, составленное Чертковым, было напечатано в нескольких газетах. Видимо, в связи со своим намерением сделать дальнейшие исправления в тексте драмы, Толстой в экземпляр ее в издании ,,Сочинения графа Л. Н. Толстого. Власть тьмы, или «Коготок увяз, всей птичке пропасть»“, М. 1887, цензурное разрешение 13 февраля 1887 г., внес ряд исправлений (о них см. в описании этого экземпляра, находящегося в яснополянской библиотеке). Исправления не проведены однако систематически. Судя по тому, что четыре последние явления четвертого действия в основной его редакции зачеркнуты и вместо них оставлен вариант конца действия, а также судя по значительному количеству добавленных ремарок, исправления имели в виду приспособление драмы к сценическому ее использованию. Дальнейшие издания «Власти тьмы» представляют собой в большинстве случаев механическую перепечатку изданий 1887 г. Лишь в тексте двенадцатого издания сочинений Толстого (часть двенадцатая, М. 1911), устранено еще несколько опечаток, и без достаточного основания двойственное написание имени Никиты в речах действующих лиц – Микита и Никита – сведено к единообразному – Микита. В тексте драмы, напечатанной в сочинениях Толстого под редакцией П. И. Бирюкова, издание И. Д. Сытина, т. XIV, М. 1913, впервые введен эпиграф из «Евангелия» от Матфея, исключенный из корректуры издания «Посредника» по требованию цензуры; кроме того, в приложении к то?му дан вариант 2-й сцены 3-го явления варианта 4-го действия (полнее печатается в настоящем издании. См. вариант № 13). Указание редактора (в примечаниях к то?му) на то, что все печатаемые в этом томе драматические произведения тщательно проверены по оригинальным спискам, не может быть отнесено к тексту «Власти тьмы»: он является перепечаткой текста двенадцатого издания С. А. Толстой. Существенная редакторская работа была проделана над текстом «Власти тьмы» в издании полного собрания художественных произведений Толстого под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, т. XI, М.-Л. 1929. Здесь текст драмы выверен по рукописям, к ней относящимся. Ряд ошибок, допущенных переписчиками и не замеченных Толстым ни в копиях, ни в корректурах, в этом издании был исправлен. Но это исправление, с одной стороны, не было исчерпывающим, с другой – методологически не всегда обоснованным. В распоряжении редакции были лишь рукописи драмы из архива В. Г. Черткова, хранившиеся ранее в рукописном отделении Академии наук и затем поступившие в Государственный Толстовский музей в Москве. Этот материал редакцией и, использован с некоторыми, впрочем, пропусками; в известном количестве введены в текст неоправданные исправления, особенно в результате того, что редакцией игнорировалось отсутствие промежуточных текстовых звеньев между наборной рукописью и корректурой с одной стороны и корректурой и печатным текстом с другой. (Утрачены, по крайней мере, две корректуры с поправками Толстого.) Выправляя печатный текст по авторизованным текстам наборной рукописи и гранкам сохранившейся корректуры, редакторы не учли того, что Толстым могли быть сделаны изменения в двух, по крайней мере, недошедших корректурах драмы (по счету – первой и третьей). Неоправданными автографическими текстами является написание «Микита» всюду в речах действующих лиц, как в 12-м издании С. А. Толстой и в издании Бирюкова. В одном случае редакторы восстановили чтение, аннулированное самим Толстым. Так, в речи Акима в 5-м явлении 3-го действия в корректуре было напечатано: «Тоже сортиры» значит, тае, посмотрел я в городу. Как дошли то есть. Выглажено, выглажено, значит, нарядно. Как церква исделано». Так написано Толстым в рукописи № 17, л. 7 об. и отсюда перешло в наборную рукопись, затем в корректуру. Но в корректуре Толстым слово «церква» зачеркнуто и вместо него написано «трактир». Исправленное Толстым чтение и должно быть принято в основном тексте (Оно вошло во все издания С. А. Толстой; в первых трех изданиях «Посредника» вместо «нарядно, как трактир изделано» – «нарядно, как лавка и всё» – явная опечатка; в четвертом – «нарядно как. Как в трактире сделано», и в пятом – «нарядно, как трактир и исделано»). III. Работая над «Властью тьмы», Толстой мечтал о постановке драмы на сцене народного театра. Но судьба пьесы на театре, вначале обернувшаяся благоприятно, сразу же испытала крутой поворот, когда в дело вмешался всесильный Победоносцев.[578 - Цензурная история «Власти тьмы» изложена в статье Ф. Раскольникова «Цензурные мытарства Л. Н. Толстого-драматурга (По неопубликованным архивным материалам)». – «Красная новь» 1928, № 11, стр. 135—139.] 24 января 1887 г. А. А. Стахович известил С. А. Толстую, что пьеса разрешена к постановке на сцене Александринского театра (АТБ). 27 января на квартире министра двора Воронцова-Дашкова состоялось чтение драмы А. А. Стаховичем в присутствии царя, царицы, великих князей и княжен и кружка приближенных к царю лиц. При чтении Стахович выпускал слова, которые своим реализмом могли шокировать слушателей. Александр III остался очень доволен пьесой и после пятого акта воскликнул: «Чудная вещь». Когда заговорили о том, как распределить в пьесе роли, он высказал мысль, что для успеха представления следует соединить петербургскую труппу с московской, и сам вызвался быть на генеральной репетиции, чтобы решить, достаточно ли хорошо исполнение актеров, чтобы пьеса могла пойти на императорской сцене. Обо всем этом, как и о ряде других подробностей, сопровождавших чтение драмы у Воронцова-Дашкова, А. А. Стахович писал в письме к С. А. Толстой 3 февраля. Письмо это заканчивалось следующими словами: «Сейчас получил телеграмму от кн. Вяземского: «Решено репетировать. Сам будет на генеральной». Ура! по высочайшему повелению ставят на сцену «Власть тьмы». Сам государь будет на генеральной репетиции (значит, как его интересует пьеса). Она первая не попала даже для проформы в литературный театральный комитет и по воле царя украсит императорскую сцену».[579 - Письмо А. А. Стаховича хранится в АТБ и частично напечатано с ошибочной датой 11 ноября 1886 г. в приложении к статье «Клочки воспоминаний», ТЕ, 1912, стр. 39—44.] Узнав о разрешении «Власти тьмы» к постановке на сцене Александринского театра, Феоктистов обратился к Победоносцеву со следующим письмом: «При последнем свидании вы изволили говорить, что не успели ознакомиться с пресловутой драмой графа Л. Толстого. Посылаю ее при сем. Она представляет особый интерес в виду того обстоятельства, что старания некоторых господ увенчались полным успехом. Вчера г. Всеволожский объявил нашему цензору г. Фридбергу, что государь император приказал поставить пьесу графа Толстого на сцене императорских театров. Глубоко скорблю об этом, ибо никак не могу изменить своё мнение о ней».[580 - «К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки». Том I. Novum regnum. Гос. издат. М. – Пгр. 1923, стр. 687.] Ознакомившись с пьесой Толстого, Победоносцев 18 февраля написал Александру III длинное возмущенное и взволнованное письмо. В нем он писал, между прочим, следующее: «Я только-что прочел новую драму Л. Толстого и не могу придти в себя от ужаса. А меня уверяют, будто бы готовятся давать ее на императорских театрах и уже разучивают роли. Не знаю, известна ли эта книжка вашему величеству. Я не знаю ничего подобного ни в какой литературе. Едва ли сам Золя дошел до такой степени грубого реализма, на какую здесь становится Толстой. Искусство писателя замечательное, но какое унижение искусства! Какое отсутствие, – больше того, – отрицание идеала, какое унижение нравственного чувства, какое оскорбление вкуса!.. Боже мой, до чего мы дожили в области искусства! День, в который драма Толстого будет представлена на императорских театрах, будет днем решительного падения нашей сцены, которая и без того уже упала очень низко… И то уже нехорошо, что в эту минуту драма Толстого, напечатанная в виде народного издания в громадном количестве экземпляров, продается теперь по 10 копеек разносчиками на всех перекрестках; скоро она обойдет всю Россию и будет в руках у каждого, от мала до велика».[581 - «Письма Победоносцева к Александру III»: – «Новая Москва» 1926, стр. 130—134. Курсивом напечатано – подчеркнутое Победоносцевым.] Александр III, явно смущенный энергичным протестом Победоносцева, вопреки тому, как сам он недавно отзывался о пьесе Толстого, написал Победоносцеву на следующий же день, 19 февраля: «Благодарю вас, любезный Константин Петрович, зa Ваше письмо о драме Л. Толстого, которое я прочел с большим интересом. Драму я читал, и она на меня сделала сильное впечатление, но и отвращение. Всё, что вы пишете, совершенно справедливо, и могу вас успокоить, что давать ее на императорских театрах не собирались, а были толки о пробном представлении без публики, чтобы решить, возможно ли ее давать, или совершенно запретить. Мое мнение и убеждение, что эту драму на сцене давать невозможно, она слишком реальна и ужасна по сюжету. Грустно очень, что столь талантливый Толстой ничего лучшего не мог выбрать для своей драмы, как этот отвратительный сюжет, но написана вся пьеса мастерски и интересно».[582 - «К. П. Победоносцев и его корреспонденты», т. I, стр. 643.] Получив этот ответ, Победоносцев в письме к Феоктистову от 19 февраля сообщил ему, что пьеса Толстого для театра разрешена не будет, и тут же, как и в письме к Александру III, выразил недоумение по поводу того, что «Власть тьмы» была разрешена к печати.[583 - Е. М. Феоктистов, «За кулисами политики и литературы», изд. «Прибой». Л. 1929, стр. 283.] В ответном письме от того же числа Феоктистов писал Победоносцеву: «Чрезвычайно рад тому, что известие, сообщенное Всеволожским нашему цензору, не вполне подтверждается. А между тем в газетах уже напечатано распределение ролей между актёрами. Очевидно, это делается не без особенного участия театральной дирекции». Далее Феоктистов добавляет: «Мы запретили пьесу для театра, но мне кажется, что запретить ее печатать не было достаточных оснований».[584 - «К. П. Победоносцев и его корреспонденты», т. I, стр. 687.] Тем временем в Александринском театре всё же шла усиленная подготовка к спектаклю. Конец четвертого действия решено было играть по варианту. Как сообщал А. А. Потехин в своих письмах к С. А. и Л. Н. Толстым (АТБ), было сделано семнадцать репетиций пьесы, в Тульскую губернию были посланы декораторы для точного воспроизведения тамошних крестьянских построек, оттуда же были вывезены предметы домашней утвари и одежды. (Видимо под проникшим тогда на русскую сцену влиянием мейнингенцев театр стремился к максимальной этнографической точности постановки.)[585 - Сам Толстой в ответ на запрос актера Александринского театра П. М. Свободина от 5 марта 1887 г. сделал подробные указания, как нужно играть роль Акима.(Письмо Толстого напечатано в заметке А. С. Полякова «К истории постановки «Власти тьмы». – «Бирюч петроградских государственных театров». Июнь – август, Пгр. 1919, стр. 149.) О репетициях «Власти тьмы» в Александринском театре в 1887 г. см. заметки в «Новом времени», 1887, №№ 3938, 3947, 3949, 3975, в «Еженедельном обозрении», 1887, № 168, и в «Театральном мирке», 1887, № 8.] Но уже 12 марта Потехин писал С. А. Толстой о том, что ходят слухи о запрещении «Власти тьмы», а 22 марта он известил ее о запрещении постановки пьесы, как о совершившемся факте. Цензурная борьба вокруг «Власти тьмы» начинала уже угнетать Толстого, и в письме к H. Н. Страхову от 3 марта 1887 г. он пишет: «Про себя скажу, что я последнее время решительно мучим последствиями моей несчастной драмы. Если бы знал, что столько это у меня отнимет времени, ни за что бы не печатал».[586 - «ТТ, 2, стр. 51.] В то же время в реакционной печати появление «Власти тьмы» вызвало ожесточенные нападки, в отдельных случаях, быть может, инспирированные Победоносцевым или близкими к нему людьми. Крайне отрицательный отзыв о пьесе дан был, между прочим, в заметке Палимпсестова, напечатанной в № 10 «Московских церковных ведомостей» за 1887 г. Этот номер был послан Александру III, который, направляя его министру внутренних дел, при этом писал ему: «Я поговорю с вами об этом при первом докладе. Надо было бы положить конец этому безобразию Л. Толстого. Он чисто нигилист и безбожник. Не дурно было бы запретить теперь продажу его драмы «Власть тьмы», довольно он успел продать этой мерзости и распространить ее в народе».[587 - «Красный архив» 1922, I, стр. 417.] Очевидно, последствием подобного отношения царя к «Власти тьмы» было следующее распоряжение министра внутренних дел, напечатанное в официальных органах: «Г. Министр внутренних дел воспретил розничную продажу на улицах, площадях и других публичных местах, а равно через офеней, брошюры под заглавием «Власть тьмы, или Коготок увяз, всей птичке пропасть» – драма графа Л. Н. Толстого».[588 - «Московские церковные ведомости» 1887, № 18 от 3 мая.] В дальнейшем, для того чтобы добиться постановки «Власти тьмы» на сцене, в драматическую цензуру представлялись тексты пьесы с некоторыми изменениями, сделанными в целях цензурного ее обезврежения. Так, в 1889 г. в главное управление по делам печати был представлен текст, приноровленный для цензуры А. Морозовым. На экземпляре его рукописи Толстой собственноручно написал: «В этом виде пьеса эта разрешается мною для представления. Лев Толстой. 25 сентября 1889 года». Но 5 октября того же года цензор Альбединский в своём докладе дал следующий отзыв об этой переделке: «Изменений в пьесе весьма немного: кое-где сглажена речь, опущены некоторые ругательства. Главное изменение то, что Акулина, дочь богатого мужика Петра от первого брака, которую соблазняет работник Никита, женившись на вдове Петра Анисье, в новой редакции названа «приемышем», а не дочерью. Это изменение, видимо, сделано дабы избежать грех кровосмешения. Далее, в пятом действии, Никита кается всенародно в грехах своих и поясняет, что он убил рожденного Акулиной от него ребенка, но убийство на сцене не происходит. И в настоящем виде пьеса графа Толстого производит то же тяжелое, безотрадное впечатление, как и в первоначальном. Изменения ее не изменили… Если оказалось нежелательным и неудобным распространение пьесы графа Льва Толстого путем печати, то еще более неудобно дозволить постановку ее на сцене. Никакие частичные ее переделки не смогут изменить ее общий характер». На подлиннике этого доклада сделана надпись: «Запретить».[589 - Ф. Раскольников. Указ. статья, стр. 138.] В конце 1880-х годов актёр В. Н. Давыдов впервые выступил с публичным чтением некоторых сцен из «Власти тьмы» на студенческом концерте.[590 - См. В. Давыдов, «Из воспоминаний актера». – «Международный толстовский альманах», составленный П. Сергеенко. Издательство «Книга». М. 1909, стр. 42—47.] Он же режиссировал спектаклем при единственной ее постановке в 1890 г. на домашней сцене у Приселковых силами любителей из высшего петербургского общества в присутствии избранной публики и великих князей.[591 - См. «Первая постановка «Власти тьмы» на любительской сцене в 1890 г. (Из воспоминаний А. В. Приселкова)». – «Ежегодник императорских театров», 1909, в. I, стр. 29 и след.] К 1895 году относится новая попытка добиться разрешения постановки «Власти тьмы» на сцене, предпринятая товарищем председателя литературно-артистического кружка П. П. Гнедичем, ходатайствовавшим о постановке пьесы в театре кружка.[592 - Около того же времени, в августе 1895 г., А. С. Суворин, бывший председателем литературно-артистического кружка, обратился непосредственно к Толстому с просьбой приспособить (видимо, цензурно) «Власть тьмы» к постановке на сцене. См. запись в дневнике С. И. Танеева от 3 августа 1895 г. «С. И. Танеев. Личность, творчество, документы его жизни». Гос. издат. М. 1925, стр. 61. Письмо Суворина в архиве Толстого не сохранилось. Ответ Толстого на это обращение нам неизвестен.] С этой целью он обратился к Феоктистову, прося его отчеркнуть в пьесе все те места, которые он считал нецензурными. Когда Феоктистов это сделал, процензурованный текст был набран и отпечатан в типографии Суворина и вновь представлен Феоктистову. Цензор, ознакомившись с этим текстом, охарактеризовал его так: В переделке литературно-артистического кружка сокращено 4-е действие, выпущено всё, что касается подробностей детоубийства. Исключены разглагольствования Акима о беспроцентности капитала; кроме того, исключены грубые выражения, а также разговоры о необходимости окрестить ребенка и вообще всё, что в первом издании оскорбляло религиозное чувство». Феоктистов вначале разрешил было постановку драмы по цензурованному тексту, но затем запретил ее вновь. Однако 15 сентября 1895 г. последовало, помимо Феоктистова и без его ведома, разрешение Николая II на постановку пьесы на императорской сцене.[593 - См. П. Гнедич, «Из старой записной книжки. «Власть тьмы» и цензура». – «Бирюч петроградских императорских театров», 1918, 4, стр. 62—64. Его же, «Книга жизни. Воспоминания 1855—1918», изд. «Прибой». Л. 1929, стр. 228—229. Ф. Раскольников. Указ. статья, стр. 138—139.] Вскоре была разрешена постановка ее и на частной сцене. 16 октября того же года «Власть тьмы» была поставлена в Петербурге в театре Литературно-артистического кружка, 18 октября в Александринском театре в бенефис Н. С. Васильевой, 25 октября в московском общедоступном театре М. В. Лентовского «Скоморох»,[594 - См. Е. М., «Власть тьмы» на сцене народного театра». – «Бирюч петроградских театров», 1918, 3, стр. 32—34. А. Поляков. Указ. заметка, стр. 150. Литературу о других постановках «Власти тьмы» в Петербурге, Москве и в провинции см. в книгах Ю. Битовта «Граф Л. Н. Толстой в литературе и искусстве». М. 1903, стр. 293—299, и С. Балухатого и О. Писемской «Справочник по Толстому», Гос. издат. М. – Л. 1928, стр. 110—112. В связи с постановкой пьесы в московском Малом театре к Толстому в Ясную поляну 4 ноября 1895 г. ездили за указаниями художник-декоратор К. Ф. Вальц и режиссер театра С. А. Черневский, а затем вскоре помощник Вальца. Об этом Толстой записывает в дневнике: «Были режиссер и декоратор» (запись 5 ноября) и «Был помощник Вальца» (запись 7 ноября). Как сообщает К. Ф. Вальц, Толстой «входил до мелочей во всё, касающееся постановки, обсуждая каждую ничтожную подробность». «Лев Николаевич, например, потребовал, – продолжает К. Ф. Вальц, – чтобы постановка была сделана не только вообще верно, но и этнографически верно, чтобы декорации дали не только деревню, но именно деревню Тульской губернии». Под руководством дочерей Толстого приехавшими были закуплены образцы одежды и предметов домашнего обихода крестьян Тульской губернии. См. «Литературное обозрение» 1895 г., №47, стр. 1316—1318. В связи с этой же постановкой Толстой, видимо, на репетиции «Власти тьмы» в московском Малом театре (см. запись в дневнике от 7 декабря, после трехнедельного перерыва: „За это время был в театре на репетициях «Власти тьмы»“) беседовали с артистами, дав обстоятельное истолкование главных ролей пьесы и указав, как, по его мнению, их нужно играть. См. «Курьер торговли и промышленности» 1895 г., № 343, от 14 декабря.] 29 ноября – в московском Малом театре. Ещё 11 декабря 1894 г., в связи с намерением Н. С. Васильевой поставить «Власть тьмы» в свой бенефис, Толстой подписал следующее разрешение: «Я, с своей стороны, не встречаю препятствий к тому, чтобы артистка С.-Петербургских театров Надежда Сергеевна Васильева поставила в свой бенефис мою драму «Власть тьмы», в случае разрешения ее цензурой, и уполномочиваю ее делать в названной драме вычерки согласно требованиям цензуры и условиям сценической обстановки» (публикуется по копии). В виду имевших место постановок «Власти тьмы» на сцене народных театров Министром внутренних дел был разослан конфиденциальный циркуляр, в котором говорилось, что ,,по имеющимся сведениям, в последнее время были попытки устраивать народные спектакли даже в деревнях с постановкою на сцене, без соблюдения установленных правил, прежде запрещённой, а ныне дозволенной для императорских и частных театров с исключениями драмы графа Л. Н. Толстого «Власть тьмы»“. Циркуляр требовал от полиции неукоснительного исполнения «законных правил».[595 - Ф. Раскольников. Указ. статья, стр. 139.] В связи с разрешением пьесы к представлению на сцене 21 октября 1895 г. была снова разрешена ее перепечатка, но в 1898 г., после нового цензурного рассмотрения, петербургский цензурный комитет циркуляром от 10 сентября 1898 г. признал ее «непригодной для народного чтения» и запретил предпринятое издательством О. Поповой новое ее издание.[596 - См. H. Н. Апостолов, «Лев Толстой и русское самодержавие». Гoc. издат. М.—Л. 1930, стр. 88—90.] Еще задолго до постановки «Власти тьмы» в России она шла в переводах в заграничных театрах 10 февраля 1888 г. она была поставлена в Париже в «Thе?tre libre» в переводе И. Я. Павловского и Оскара Магенье под названием «La Puissance des Tеn?bres». Пьеса, кроме того, шла ещё и в других парижских театрах, затем в Женеве, Амстердаме, Милане, Риме, Турине, Венеции, Генуе, Берлине.[597 - А. Поляков. Указ. заметка, стр. 150.] IV. В настоящем издании «Власть тьмы» печатается по тексту издания «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Часть двенадцатая. Произведения последних годов, изд. третье. Москва, 1886, как наиболее исправному из первопечатных. Вводим эпиграф из «Евангелия» от Матфея, исключенный из текста по требованию цензуры и имеющийся в корректуре, описанной под № 21, гранка 1. Вариант в последней реплике Никиты, в пятом действии – «От меня всё. Мой грех, мое и дело», вместо «Всё я один сделал. Мой и умысел, мое и дело», введенный в четвертое и пятое издания «Посредника», отвергаем. Этот вариант хотя и был санкционирован Толстым по инициативе В. Г. Черткова (см. выше), но, как видно из переписки Толстого о Чертковым по этому поводу, Толстой не отдавал ему преимущества перед вариантом первоначальным, а Чертков после разъяснения Толстым слова «умысел» не только не настаивал на изменении первоначальной версии, но признал свою ошибку в понимании смутившей его фразы. Поправки, сделанные Толстым в экземпляре драмы издания 1887 г., не считаем возможным внести в окончательный текст по следующим основаниям. Ниоткуда не видно, чтобы эти поправки свидетельствовали о серьезном намерении Толстого внести изменения в текст пьесы. В ряде случаев они не выдержаны и не доведены до конца, – там, например, где Толстой делает исправления в речах действующих лиц. Кроме того, если бы этими поправками Толстой дорожил, он распорядился бы внести их в последующие издания драмы, чего однако не сделал. Так как в печатный текст «Власти тьмы», как и в другие печатные тексты Толстого, сравнительно с подлинным толстовским текстом, вкралось значительное количество ошибок и отступлений, явившихся результатом небрежной и неточной работы переписчиков и, вероятно, наборщиков и незамеченных Толстым во время исправления копий и корректур, то в окончательный текст пьесы вводим ряд исправлений, руководствуясь автографическими текстами Толстого в их последней редакции. Однако исправления не могут быть исчерпывающими в виду отсутствия первой и последней корректуры: различие, существующее, например, в написании отдельных слов между наборной рукописью и сохранившейся корректурой и затем между этой корректурой и печатным текстом могут быть объяснены столько же недосмотром наборщика, сколько и волей автора. В этом случае обычно принимаем чтение печатного текста. Исключение делается лишь для тех редких случаев, когда есть основание почти с несомненностью предполагать явный недосмотр или непонимание со стороны наборщика или корректора главным образом некоторых диалектизмов, введённых Толстым в текст пьесы. Так, когда в корректуре мы читаем «прохладную жизнь» вместо написанного Толстым в рукописи № 17, л. 2, «прокладную жизнь» и так же переписанного в наборной рукописи, то объясняем это не тем, что в недошедшей до нас первой корректуре сам Толстой исправил «прокладную» на «прохладную», а тем, что наборщик или корректор по рассеянности или по неведению заменил редко встречающийся диалектизм гораздо более распространенным эпитетом, а Толстой этой замены, читая корректуру, не заметил. По тем же приблизительно соображениям исправляем стоящее в печатном тексте «напился», «медведя», «Петруньку» на «налился», «ведмедя», «Петрунькю», как написано Толстым в корректуре, и т. п. В приводимом ниже перечне исправлений не отмечаем второстепенных буквенных исправлений типа «ж» вместо «же», «тобою» вместо «тобой» и т. п., а также исправлений пунктуации. Подлинная пунктуация Толстого, обычно невыдержанная и беспорядочная, проводится лишь в тех случаях, если она не слишком расходится с общепринятой и не мешает усвоению текста. Вводим следующие исправления: Стр. 124 и 128, строки 8 и 28, здесь, как и всюду в репликах действующих лиц, жисть вместо: жизнь, в соответствии с тем, как написано Толстым во всех рукописях. Стр. 131, строка 31, зачиврел вместо: зачиврил – по рукописи № 20, л. 9. Стр. 132, строка 15, куфарках вместо кухарках – по рукописи № 15, л. 7 об. Стр. 136, строка 19, доживат вместо: доживет – по рукописи № 20, л. 14. Стр. 137, строка 25, не снимешь вместо: не скинешь – по рукописи № 20, л. 15. Стр. 139, строка 17, накошлял вместо: накашлял – по рукописи № 2, л. 9 об. Стр. 139, строка 17, думал вместо: думаем – по рукописи № 2, л. 9. Стр. 140 строки 18—19, ответ произвесть вместо: ответ произнесть – по рукописи № 20, л. 18. Стр. 141, строка 26, после слов: А время придет добавляем: и женим – по рукописи № 20, л. 19 об. Слова: и женимнаписаны Толстым в наборной рукописи так и на таком месте, что наборщик легко мог их не заметить и не набрать. В корректуре Толстой после слова: придет, чтобы осмыслить ненабранную целиком фразу, поставил многоточие. Стр. 150, строка 7, вчерась, вместо: вчера – по рукописи № 16, л. 1. Стр. 152, строка 18, век-то свой, вместо: век свой – по рукописи № 16, л. 2 об. Стр. 152, строки 22—23. А он робеет, не хочет в это дело вступать, вместо: А он робеет в это дело вступать – по рукописи № 16, л. 2 об. Стр. 154, строка 8, перед словами: Да уж одно бы что вставляем: Уж как скучно-то – по рукописи № 16, л. 3 об. Стр. 154, строка 10, помирает вместо: умирает – по рукописи № 16, л. 3 об. Стр. 156, строка 31. Да я и то не отрекусь вместо: Да и то, я не отрекусь – по корректуре № 21, гранка 20. Стр. 157, строка 11, такие деньжищи да дур?м пропадут, вместо: да такие деньжищи дур?м пропадут – по рукописи № 16, л. 5 об. и по корректуре № 21, гранка 20. Стр. 159, строка 25, слово: сейчас, стоящее последним в речи Матрены, переносим первым в ближайшую реплику Анисьи – по рукописи № 20, л. 36. Стр. 161, строка 21, нету вместо: нетути – по рукописи № 16, л. 8. Стр. 164, строка 17. Как жалко его вместо: Как жалко – по рукописи № 16, л. 10 об. Стр. 164, строка 29. За сестрой ведь послал вместо: За сестрой послал – по рукописи № 16, л. 11. Стр. 165, строка 22, да попои вместо: и попои – по рукописи № 16, л. 11. Стр. 167, строка 7. Да какое дело-то? вместо: Да какое дело? – по рукописи № 16, л. 12. Стр. 167, строка 25. О деле вместо: А о деле – по рукописи № 16, л. 12 об. Стр. 167, строки 26—27. Я до него тоже притолчна вместо: До него тоже я притолчна – по рукописи № 16, л. 12 об. Стр. 168, строка 7, деньги вместо: денежки – по рукописи № 16, л. 13 об. Стр. 168, строки 26—27, если что и возьмет вместо: Если и возьмет – по рукописи № 16, л. 14. Стр. 170, строка 22, идет с одной, Акулина с другой стороны вместо: идет с одной стороны, Акулина с другой – по рукописи № 16, л. 15. Стр. 171, строки 15—19. А то и в самоваре, я чай, есть. Не вылили вместо: А то самовар, я чай, еще не вылит – по рукописи № 16, л. 15 об. Стр. 173, строка 3 здесь, как и всюду ниже в репликах Митрича милослевый вместо: милостивый, в соответствии с тем, как написано Толстым в рукописях. Стр. 177, строка 11, донюшка вместо: Анютка – по рукописи № 20, л. 46. Стр. 177, строка 18, дела вместо: все дела – по рукописи № 9, л. 1 об. Стр. 175, строка 6. Ох, натращал как! вместо: О-о-х, натращал – по рукописи № 20, л. 48. Стр. 176, строки 13—14, и допрежде вместо: допрежде – по рукописи № 17, л. 2. Стр. 176, строка 32. Да уж я и сама вместо: Да и я сама – по рукописи № 17, л. 3. Стр. 177, строки 2—3, испортить человека вместо: человека испортить – по рукописи № 17, л. 3. Стр. 178, строка 9, после слов: Из двора, что ль? добавляем: Проходи, раздевайся – по рукописи № 17, л. 4. Стр. 178, строка 23. Митрич, иди ужинать, а Митрич? вместо: Митрич, а Митрич, иди ужинать – по рукописи № 17, л. 4 об. После этих слов добавляем: Митрич (рычит, просыпается). Чего? Анисья. Ужинать – по рукописи № 17, л. 4 об. Стр. 179, строка 21. Микишка-то что делает? вместо: Микишка что делает? – по рукописи № 17, л. 5. Стр. 179, строка 24, управлялся сам вместо: управлялся – по рукописи № 17, л. 5. Стр. 183, строка 12, родная вместо: родимая – по рукописи № 9, л. 2 об. Стр. 183, строка 21, сказывать вместо: сказать – по рукописи № 9, л. 3. Стр. 184, строка 5, перемывает ложки вместо: перемывает посуду – по рукописи № 17, л. 8. Стр. 184, строка 14, после слова: истовая добавляем: и всё тае – по рукописи № 17, л. 8. Стр. 184, строка 18, сказывали вместо: сказывают – по рукописи № 17, л. 8. Стр. 184, строка 26. Уж не чаю вместо: Уж не чаю я – по рукописи № 17, л. 8. Стр. 185, строки 3—4, после слов: Те же и Никита добавляем: Входит Никита пьяный с мешком и узлом под мышкой и с покупками в бумаге, отворяет дверь и останавливается. – по рукописи № 17, л. 8. Стр. 185, строки 6—7. Продолжает мыть ложки и не поворачивает головы, когда отворяется дверь. вместо: Продолжает мыть ложки, не поворачивая головы. – по рукописи № 17, л. 8. Стр.185, строка 10, и отворачивается. Молчит. вместо: и отворачиваясь молчит. – по рукописи № 17, л. 8. Стр. 185, строка 17, после слова: подходит добавляем: к нему – по рукописи № 17, л. 8. Стр. 187, строка 6, с покупками вместо: с покупкой – по рукописи № 9, л. 3 об. и № 10, л. 5. Стр. 190, строка 7, лазоревому вместо: лазуревому – по рукописи № 10, л. 6. Стр. 190, строка 16. Чего мне глядеть! вместо: Что мне глядеть! – по рукописи № 9, л. 4 об. Стр. 194, строка 27, это бабе пряжа вместо: это бабе пряжу – по рукописи № 9, л. 5 об. Стр. 195, строка 13, не видит бумажку вместо: не видит бумажки – по рукописи № 11, л. 8. Стр. 199, строка 26, говорит вместо: говорят – по рукописи № 10, л. 9. Стр. 203, строка 29, мотри вместо: смотри – по корректуре № 21, гранка 47. Стр. 204, строка 19, сказывала вместо: сказываю – по рукописи №19, л. 4. Стр. 205, строка 31, с этого раза – вместо: с этого разу – по рукописи № 10, л. 10 об. Стр. 206, строка 13. Да вы что ж делать-то будете? вместо: Что ж делать-то будете? – по рукописи № 18, л. 5 об. Стр. 208, строка 8, костричишься вместо: костришься – по рукописи № 12, л. 4 об. Стр. 212, строка 27, больно ты налегла вместо: очень ты налегла – по рукописи № 18, л. 12. Cтр. 214, строка 12. Хоть вместо: Ты хоть – по вставке в рукопись № 25, л. 1. Стр. 214, 215, строки 19, 4, робеночек и робеночка вместо: ребеночек и ребеночка – по рукописи № 25, л. 3. Стр. 214, строка 28. А то куды ж вместо: А то куда ж? – по рукописи № 23, л. 1. Стр. 215, строка 8. Тооненько вместо: Тоненько – по вставке в рукопись № 25, л. 1 об. Стр. 215, строка 22, после слов: Ей-Богу, копают добавляем: в погребе копают – по вставке в рукопись № 25, л. 1 об. Стр. 215, строка 24, после слов: Чего не вздумает исключаем слово: копают – по вставке в рукопись № 25, л. 1. Стр. 215, строка 25, потушу вместо: погашу – по вставке в рукопись № 25, л. 1 об. Стр. 215, строка 27, после слов: Ей-Богу, не буду добавляем: однова дыхнуть, не буду – по вставке в рукопись № 25, л. 1 об. Стр. 218, строка 16. Куды ж вместо: Куда ж – по вставке в рукопись № 25, л. 1 об. Стр. 218, строка 21. А ту девчонку вместо: А девчонку – по рукописи № 26, л. 7. Стр. 220, строка 8, а уж бабы вместо: а уж баб – по рукописи № 23, л. 2. Стр. 220, строка 30, в обоих случаях деревенска вместо: деревенская – по рукописи № 26, л. 9. Стр. 226, строка 1, налился вместо: напился – по корректуре № 21, гранка 55. Стр. 227, строка 10. Федорочу вместо: Федорычу – по рукописи № 19, л. 1 об. Стр. 227, строка 25, прокладную вместо: прохладную – по рукописи № 19, л. 2. Стр. 228, строка 25, не воротится вместо: не воротишь – по корректуре № 21, гранка 56. Стр. 231, строка 17. Петрунькю вместо: Петруньку – по корректуре № 21, гранка 57. Стр. 233, строка 29, рад бы не поминал вместо: рад бы не поминать – по рукописи № 19, л. 5 об. Стр. 234, строка 7, прикладать вместо: прикладывать – по рукописи № 19, л. 5 об. Стр. 234, строки 9—10, ведмедя вместо: медведя – по корректуре № 21, л. 59. (Толстой написал сначала: медведя, затем зачеркнул это слово и вместо него написал: ведмедя.) Стр. 234, строка 13, запутляли вместо: запутали – по корректуре № 21, гранка 59. (Так именно несколько раз выше выражается Никита.) Стр. 235, строка 5. Полежала бы я вместо: Полежала бы и я – по рукописи № 19, л. 6. Стр. 235, строка 7, почестно вместо: почетно – по рукописи № 20, л. 93. Стр. 236, строка 17, не пуская вместо: не пускает – по вставке в корректуру № 21, л. 1. Стр. 237, строка 9. Чего бояться дерьма то? вместо: Чего их бояться то? – по вставке в корректуру № 21, л. 1 об. Стр. 237, строка 9. Вон он я! вместо: вот он я! – по вставке в корректуру № 21, л. 1 об. Стр. 239, строка 14, на колени вместо: на колена – по рукописи № 13, л. 5. Стр. 242, строка 27, блудной скверной вместо: блудней скверной – по рукописи № 13, л. 6. ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ И КОРРЕКТУР. Рукописи и корректуры, относящиеся к «Власти тьмы», хранятся в Архиве Толстого во Всесоюзной библиотеке имени В. И. Ленина (папка 28) и в Государственном Толстовском музее (Архив В. Г. Черткова, папка 12). 1. Автограф АТБ на 1 листе в 4°, исписанном с обеих сторон. План всех пяти действий драмы и характеристика действующих лиц. Печатается целиком. 2. Автограф АТБ первого действия драмы в переплетенной в коленкор тетради. Написан на первых 11 ненумерованных листах тетради (с обеих сторон) и на вставке (полулист писчей бумаги, согнутый пополам и исписанный с обеих сторон), вложенной между 5 и 6 листом тетради. Заглавия нет. Начало: «Д?йствующiя лица». Конец: «Андреянъ (одинъ). Охъ, скучно! Охъ скучно. Занав?съ». В тексте действия жена Петра называется Надеждой, затем Анисьей, в списке действующих лиц имя Надежда исправлено на Анисья. Во вставке она зовется Аксиньей и один раз Анисьей. Имя работника сначала Никита, затем Андреян, в списке действующих лиц – Никита, во вставке – Влас, затем исправленное на Андреян. Жена Акима в тексте всюду называется Катериной, в списке действующих лиц – Матреной. В списке действующих лиц вторая дочь Петра называется Аниской. Она в первом действии однако не выступает, и будущая ее роль здесь входит в состав роли Акулины. Первая и почти вся вторая страница вставки зачеркнуты. На них написана первая редакция начала первого действия. Оставшееся незачеркнутым приспособлено затем к тексту, написанному в тетради. Текст автографа по содержанию и последовательности явлений близок к тексту I действия в окончательной редакции, отличаясь от него преимущественно стилистическими вариантами и сравнительно большей краткостью. Дальше всего в этом отношении от окончательной редакции отстоит текст, соответствующий 10 явлению (разговор Аксиньи – Анисьи и Катерины – Матрены). Печатаем его в вариантах (№ 1). После того как написан был текст 1 действия, Толстой написал следующий список действующих лиц. Петръ – мужикъ 42 л?тъ, женатъ вторымъ бракомъ, богатый, строгiй, правдивый, домохозяинъ. Анисья – его жена 34 л?тъ, добродушная, чувственная, вспыльчивая. Акулина – дочь Петра отъ перваго брака 16 л?тъ, дурковатая. Аниска – 2-я дочь 8 л?тъ, ласковая, шустрая. Никита – работникъ ихъ 25 л?тъ, щеголь, бабникъ. Акимъ – отецъ Никиты 50 л?тъ, мужикъ богобоязненный, кроткiй. Матрена – его жена 50 л?тъ, болтунья, в?дьма, любящая пакость. Марина – д?вка-сирота, простая, кроткая и страстная. 3. Рукопись АТБ на 6 ненумерованных листах в 4° (один чистый), исписанная с обеих сторон рукой С. А. Толстой, с исправлениями рукой Толстого. Начало: «Поди, чтоль ты». Конец: «Занав?съ». Не вполне точная копия предыдущей. Отсюда 8 листов, в том числе 1-й, переложены в следующую рукопись, № 4. Все страницы рукописи перечеркнуты поперёк красным карандашом для обозначения того, что они переписаны. Авторские исправления сделаны в направлении к окончательной редакции I действия; введена, между прочим, роль Анютки. Рукой переписчицы имена действующих лиц исправлены в соответствии с текстом их перечня, сделанным Толстым. 4. Рукопись АТБ и ГТМ на 18 ненумерованных листах в 4° (один чистый), исписанная большей частью с обеих сторон рукой С. А. Толстой, с исправлениями рукой Толстого. Образовалась из листов, переложенных сюда из рукописи № 3, и из копий листов, оставшихся в этой рукописи. В списке действующих лиц «Аниска» исправлено на «Анютка» и «Никита» на «Тимофей». На 1 листе рукой С. А. Толстой помечено: «Октябрь 1886 года. Ясная поляна». 5. Автограф АТБ на 6 ненумерованных листах в 4°, исписанных, кроме последнего, с обеих сторон. Начало: «Д?йствiе ІІ». Конец: «Да узнать про деньги гд?». На обороте 3-го листа автограф, относящийся к «Запискам сумасшедшего». Незаконченный текст второго действия (большая его часть). Он значительно кратче текста окончательной редакции и существенно отличается от него. Умирающий Пётр не посылает зa своей сестрой. Матрена сообщает совет писаря, как Никите жениться на Анисье, не Никите, как в окончательной редакции, а Анисье (см. вариант № 2). О поисках денег у умирающего Петра здесь ещё ничего не сказано. Текст автографа заканчивается словами Матрены, в которых она выражает опасение, как бы не были допущены к Петру старики, и заботится о том, чтобы узнать, где деньги. 6. Рукопись АТБ на 8 ненумерованных листах в 4° (один чистый), исписанная с обеих сторон рукой С. А. Толстой и (в конце) Толстого. Исправленная Толстым копия предыдущей рукописи, к копии автором приписан конец. Начало: «Д?йствие II». Конец: «потружусь и я». В тексте этой рукописи Петр, чувствуя приближение смерти, велит, послать за своей сестрой. 7. Рукопись АТБ на 7 ненумерованных листах в 4°, написанная с обеих сторон рукой С. А. Толстой и исправленная рукой Толстого. Копия предыдущей. 3 листа отсюда переложены в рукопись № 8. Начало: «Д?йствiе II». Конец: «Самоваръ то вскип?лъ, что ли». Первоначально сюда была введена довольно значительная по объему сцена разговора Матрены с сестрой Петра Марфой. Она предшествует эпизоду, в котором Анисья похищает у умирающего Петра деньги, и, видимо, введена для того, чтобы задержать Марфу до тех пор, пока Анисья кончит свое дело. Но затем эта сцена зачеркнута, и вместо нее написан новый текст, приближающийся к соответствующему тексту окончательной редакции. Печатаем выпущенную сцену вместе со следующей зачеркнутой, в которой появляется Анисья после похищения денег и смерти Петра, в вариантах (№ 3). Текст рукописи перечеркнут по страницам красным карандашом для обозначения того, что он переписан. 8. Рукопись АТБ на 11 ненумерованных листах в 4°, исписанная, большею частью с обеих сторон, рукой С. А. Толстой и исправленная рукой Толстого. За исключением трех листов, переложенных сюда из рукописи № 7, – копия этой последней. 9. Автограф АТБ на 6 нумерованных посторонней рукой (1—6) листах в 4°, исписанных с обеих сторон. Начало: «Д?йствiе III». Конец: «Какъ скучно то. (Плачетъ). Занав?съ». В основном текст его близок к тексту третьего действия в окончательной редакции, но значительно кратче его. Извлекаем отсюда варианты №№ 4 и 5, относящиеся соответственно к явлениям 9 и 12. 10. Рукопись АТБ на 14 ненумерованных листах в 4°, исписанных, кроме первого – чистого, с обеих сторон. Листы 2—9 и часть 10 исписаны рукой С. А. Толстой и исправлены рукой Толстого. На них – исправленная копия предыдущей рукописи. На листах 10—14 – автограф четвертого действия. Текст его кратче текста того же действия в окончательной редакции. В нем Митрич еще не фигурирует в качестве действующего лица, и явления 5, 6, 8 и 9 (по тексту окончательной редакции) или вовсе не написаны или лишь намечены. Извлекаем из автографа вариант № 7, соответствующий 11 явлению в окончательной редакции. 11. Рукопись АТБ на 9 нумерованных (2—10) листах в 4°, исписанная с обеих сторон рукой В. В. Шидловской и C. Л. Толстого (полстраницы) и исправленная рукой Толстого. Начало: «Анисья. Да Митричъ работникъ». Конец: «Охъ, скучно мн?. (Плачетъ)». Первый лист из этой рукописи переложен в рукопись, описанную под № 17. Копия первых девяти листов рукописи № 10, заключающих в себе текст третьего действия, зa исключением конца в несколько строк, написанного на листе 9. Этот конец не переписан, и вместо него Толстым написан в данной рукописи новый текст. Здесь впервые в пьесу введена роль Митрича. 12. Рукопись АТБ на 7 нумерованных через лист листах (1—4) в 4°, исписанная с обеих сторон рукой С. А. Толстой и исправленная рукой Толстого. Начало: «гр?шника. (Никита вздрагвааетъ)». Конец: (Садится на приступки). Занав?съ». Копия последних пяти листов рукописи № 10, заключающих в себе конец текста третьего действия и текст (автограф) четвертого действия. 13. Автограф АТБ на 6 ненумерованных листах в 4°, исписанных с обеих сторон (один чистый). Начало: Д?йствiе V». Конец: «Онъ тебя пожал?етъ. Занав?съ». По сравнению с текстом окончательной редакции пятого действия, текст автографа кратче. В нем также отсутствует еще сцена покушения Никиты на самоубийство и встреча его с Митричем (явление 10 в окончательной редакции). Извлекаем отсюда варианты №№ 8—10. Первый вариант соответствует первым трем явлениям первой сцены пятого действия в окончательной редакции (большая часть его, до монолога Марины, зачеркнута); второй – 6 явлению; третий – 9-му. 14. Рукопись АТБ на 8 нумерованных листах (1—7) в 4°, исписанных, кроме последнего чистого, с обеих сторон рукой С. А. Толстой, с исправлениями рукой Толстого. Копия предыдущей рукописи. 15. Рукопись ГТМ на 19 нумерованных через лист (1—10) листах в 4°, исписанная с обеих сторон рукой Т. Л. Толстой и А. А. Стаховича и исправленная рукой Толстого. Текст I действия. Копия рукописи, описанной под № 4. Здесь имя Никита исправлено, но не всюду, на Тимофей. Рукопись заключена в обложку, на которой рукой Т. Л. Толстой написано: «І-е Действие, 3-й раз поправленное». 16. Рукопись ГТМ на 16 нумерованных через лист (1—8) листах в 4° (один чистый), исписанная с обеих сторон рукой М. Л. Толстой и исправленная рукой Толстого. Текст II действия. Копия рукописи, описанной под № 8. Заключена в обложку, на которой рукой Т. Л. Толстой написано: «Действие II, переписанное в 3-й paз». 17. Рукопись ГТМ на 18 нумерованных частью по листам, частью через лист (1—11) листах в 4° (один чистый), исписанная большей частью с обеих сторон рукой В. В. Шидловской, Т. Л. Толстой, А. П. Иванова, неизвестного, С. Л. Толстого и М. Л. Толстой и исправленная рукой Толстого. Текст III действия. Копия рукописи, описанной под № 11, откуда в данную рукопись переложен один (1-й) лист. Заключена в обложку, на которой рукой Т. Л. Толстой написано: «Действие: III. Черновое»). 18. Рукопись ГТМ на 13 нумерованных (1—13) листах в 4°, исписанная большей частью с обеих сторон рукой А. П. Иванова и исправленная рукой Толстого. Текст IV действия. Копия рукописи, описанной под № 12. Заключена в обложку, на которой рукой Т. Л. Толстой написано: «Действие IV, 3-й paз списанное». В этой рукописи введена роль Митрича, ранее в IV действии отсутствовавшая. 19. Рукопись ГТМ на 10 нумерованных (1—10) листах в 4°, исписанная с обеих сторон рукой яснополянского школьного учителя и исправленная рукой Толстого. Текст V действия. Копия рукописи, описанной под № 14. Извлекаем из нее вариант № 11. 20. Рукопись ГТМ на 99 листах в 4° (2 чистые), исписанная с обеих сторон рукой Т. Л. Толстой, В. В. Шидловской, В. С. Толстой, М. Л. Толстой, С. А. Толстой и исправленная рукой Толстого. Несколько страниц, заключающих в себе многочисленные авторские исправления и добавления, переписаны и вновь исправлены, и переписанное зачеркнуто. Здесь заключается текст всех пяти действий драмы, судя по типографским пометам и свинцовым пятнам, бывший в наборе. Каждое действие имеет особую нумерацию по листам. Текст некоторых действий заключен в обложки, на которых рукой Т. Л. Толстой отмечено: «4-й раз переписанное». Ее же рукой впереди текста I действия на отдельной странице написано заглавие – ,,«Коготок увяз, всей птичке пропасть». Драма в V действиях“. Перед текстом каждого действия – список действующих в данном акте лиц. Данная рукопись – последовательная копия рукописей, описанных под №№ 15—19. Здесь впервые рукой переписчиков каждое действие поделено на явления. Авторские исправления – преимущественно стилистического характера. 21. Корректура ГТМ пяти действий драмы, набранная для издания «Посредник» (первого) на 64 нумерованных (1—64) гранках с исправлениями рукой Толстого. Заглавия пьесы нет. В самом начале ее рукой С. А. Толстой в качестве эпиграфа выписаны 28 и 29 стихи V главы «Евангелия» от Матфея. К 61 гранке (V действие, конец I сцены) относится вставка-автограф на полулисте писчей бумаги, на которой написан разговор Никиты с Митричем в связи с попыткой Никиты покончить самоубийством, о чем идет речь впервые в этой именно корректуре. Вся вставка, вместе с предшествующим ей, написанным в начале гранки автографом, в котором говорится о покушении Никиты на самоубийство, переписана рукой С. А. Толстой, исправлена Толстым, и переписанное приклеено к гранке. Так как на 8, 9, 59 и 60 гранках сделаны многочисленные исправления, то текст этих гранок частично переписан С. А. Толстой, большей частью вновь исправлен Толстым, и переписанное приклеено к соответствующим гранкам. Текст корректуры не покрывается текстом наборной рукописи. Поэтому данная корректура – по крайней мере вторая (первая не сохранилась). Текст ее не покрывается и печатным текстом (следовательно, была, по крайней мере, еще одна корректура, очевидно сверстанная). Из гранок 60 и 61 извлекаем вариант № 12 (сцена разговора Никиты с Митричем в V действии). 22. Автограф ГТМ на клочке бумаги, на котором написано: «Въ III акт? входитъ Анютка. Ак[имъ]. А! умница. Все хлопочешь? Хлопочешь все. Перезябла, я чай». Ан[ютка]. И то озябла страсть. Здорово, д?душка». Этот текст в несколько измененном виде вошел в окончательную печатную редакцию «Власти тьмы». 23. Автограф ГТМ на 2 листах in F°, исписанных с обеих сторон. Заключает в себе вариант последних явлений IV действия. Начало: «2-я сцена». Конец: Анютка л?зетъ. Занав?съ. Впереди текста в правом углу рукой С. А. Толстой помечено: «Декабрь 1886 г. Вариант IV действия». Ко 2 листу относится вставка на клочке бумаги, на котором, кроме текста, относящегося к пьесе, первоначально была сделана рукой Толстого внизу листа, на той же стороне, следующая запись (не вполне сохранившаяся, так как левый край бумаги оторван): «[с]вид?тельствую, что на [выражен]ное сыномъ моимъ Ильею Толстымъ жела[нiе по]ступитъ на службу вольно[опред?]ляющимся я изъявилъ свое [соглас]iе. 1887[598 - Явная описка: следует 1886.] года Ноября 25». На оборотной стороне вставки зачеркнутый вариант (автограф) части беседы Митрича с Акимом о банке и о процентах (5 явление III действия). Вслед зa тем незачеркнутые записи отдельных слов и выражений: «Шкуреха. До хреста пропился. Шапку пропилъ, гуляе, агромадный, полное право». Рукопись написана фиолетовыми чернилами, и затем черными чернилами в ней сделаны многочисленные поправки. Извлекаем отсюда вариант № 13 (1-е явление) и зачеркнутый вариант № 14 из 3-го явления. 24. Рукопись ГТМ на 7 сшитых нумерованных листах в 4°, исписанная с одной стороны рукой С. А. Толстой и исправленная рукой Толстого. Копия предыдущей. Начало: «Сцена 2-я». Конец: «Богородица Казанская. Занав?съ». Исправления – преимущественно стилистического характера. 25. Рукопись ГТМ – сшитая тетрадь в малую 4°, исписанная с обеих сторон рукой С. А. Толстой и исправленная рукой Толстого. Первый и последний лист – обложка, на которой рукой С. А. Толстой написано: «Вариант 4-го Действия. Сцена II». Первые 3 страницы текста перенумерованы рукой Толстого. Копия предыдущей рукописи. Здесь много исправлений. Часть текста, после того как она была исправлена, зачеркнута. Вместо зачеркнутого и отчасти в дополнение к прежнему тексту Толстым написано на отдельной вставке (исписанный с обеих сторон полулист писчей бумаги, хранящийся в АТБ) новый текст, условными обозначениями отнесенный к соответствующим местам текста данной рукописи. 26. Рукопись АТБ на 14 нумерованных (1—14) листах в 4° (последний чистый), исписанная с обеих сторон рукой T. Л. Толстой и исправленная рукой Толстого. Копия предыдущей рукописи. Рукой переписчицы помечено: «Вариант IV действия», и рядом с этим рукой Толстого написано: «Посл? явленiя XII въ IV д?йствiи и до конца д?йствiя». Текст впервые поделен переписчицей на явления. Судя по типографским пометам и свинцовым пятнам, эта рукопись была в наборе. 27. Корректура ГТМ на 6 нумерованных (1—6) гранках. Набор предыдущей рукописи. Исправлений рукой Толстого нет, но несколько исправлений и небольших дополнений сделано рукой М. А. Шмидт, очевидно по другому экземпляру корректуры, исправленному Толстым. Ее же рукой в начале 1 гранки карандашом написано: «4-е действие, вместо XIV, XV и XVI». Исправленный текст этой корректуры целиком покрывается печатным текстом пьесы в издании «Посредника». «МУДРАЯ ДЕВИЦА». Рассказ «Мудрая девица» представляет собою только набросок, программу рассказа и находится в письме к В. Г. Черткову от 20 июня 1887 г., где Толстой говорит: «Хочется мне написать сказочку такую». Дальше излагается ее содержание. В. Г. Чертков переписал, дал Толстому для поправки и просил разрешения напечатать ее в сборнике «Цветник». Толстой поправил и писал Черткову 4 июля: «Посылаю вам, милые друзья, программу повести (очень благодарю, я ее списал, и она, может быть, мне понадобится) и притчу, которая плоха, но всё таки я немножко поправил ее» (см. т. 86). Сказка была напечатана в «Цветнике», изд. второе, исправленное и пополненное. М. 1889, стр. 159—160. Печатаем ее по автографу, совпадающему с печатным текстом. Сказка эта была впоследствии (в 1903 г.) распространена в рассказ «Три вопроса» (см. т. 34). На этот сюжет есть рассказ у Н. С. Лескова под заглавием: «Час воли божьей». Н. С. Лесков воспользовался, с разрешения Л. Н. Толстого, его наброском, напечатанным в «Цветнике», и обработал тему в свойственном ему стиле. – «БЕСЕДА ДОСУЖИХ ЛЮДЕЙ» И «ХОДИТЕ В СВЕТЕ, ПОКА ЕСТЬ СВЕТ». ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ. Когда Толстой начал писать повесть «Ходите в свете, пока есть свет» и вступительный рассказ к ней – «Беседу досужих людей» и какие художественные намерения были у него, когда набрасывал он первые страницы – на это никаких указаний и намеков в биографических материалах нет. По содержанию оба произведения относятся к началу 1880-х годов, когда Толстой был особенно увлечен вопросами об устройстве христианской жизни, об изменении привычной людям его круга «мирской» жизни на началах евангельского учения. После вступления, представляемого «Беседой досужих людей», Толстой влагает в уста одного из действующих лиц нравоучительный рассказ из древне-христианской жизни, который первоначально и начинался словами: «Жил так-то в давнишние времена»…, указывающими на непосредственную связь с содержанием «Беседы». Повесть начиналась в рукописи сразу после «Беседы досужих людей», без пропуска строк и без заглавия и только, повидимому, впоследствии заглавие было вписано между строками. Но написал Толстой всего несколько страниц, меньше одной главы, – и оставил работу. Потом, вероятно, несколько позднее, судя по почерку, приписал конец повести. Продолжения повести по какой-то причине не последовало до тех пор, пока В. Г. Чертков не напомнил ему о начатом произведении. Он «попросил его пополнить, хотя бы начерно, оставшиеся в повести пробелы для того, чтобы общая идея всего замысла не пропала для читателей».[599 - Примечание В. Г. Черткова в «Сочинениях Л. Н. Толстого» под ред. П. И. Бирюкова, т. XVI, изд. «Русского слова», М. 1913, стр. 244.] Толстой согласился и начал работать над повестью. Это было в конце 1886 г. и начале 1887 года. Толстой писал В. Г. Черткову из имения Олсуфьевых 9 января 1887 г.: «В Москве еще начал вписывать в середину повести об Юлии (знаете). Очень меня заинтересовало и, кажется, что если бы Бог дал кончить, вышла бы очень полезная вещь. Мало очень так называемого художественного, но очень много о противоположности мирской и христианской жизни. И для всякой не совсем одуревшей цензуры – очень удобное для напечатания… Ну, да там что выйдет. Если же выйдет, то выйдет длинно. Немножко и здесь писал и нынче надеюсь».[600 - ТЕ, 1913, стр. 42.] О том же писал он еще 7 января и Софье Андреевне: «Я пишу, когда в духе, ту повесть, о которой я говорил тебе».[601 - ПЖ, стр. 301.] Что это давно отложенное и, может быть, забытое Толстым произведение очень заинтересовало его, видно по быстроте, с какою он над ним работал. 15 Января он пишет С. А. Толстой: «Я дописал на черно свою повесть».[602 - Там же, стр. 303.] Но кончивши повесть, он остался ею недоволен и хотел поправить, о чем в том же письме говорит: «Бумаги измарал много, но очень пока еще не хорошо, но непременно поправлю и кончу, коли буду жив». б февраля он уже сообщает В. Г. Черткову: «Повесть Юлия жена переписывает и нынче кончит. Я прочитаю и тогда увижу, стоит ли она работы, в чем сомневаюсь».[603 - ТЕ, 1913, стр. 46.] С. А. Толстая переписывала повесть, как это видно по рукописям, два раза. Первый раз она переписала только начало, которое, по словам В. Г. Черткова, вместе с концом было переписано и им. В этом-то экземпляре, сделав в начале и в конце поправки, Толстой и вписал всю средину. Когда С. А. Толстая переписала начало, Толстой сделал в ее копии большие исправления, которые и вошли в окончательный текст повести. Второй раз С. А. Толстая переписала всю повесть, как это видно по рукописи ГЛМ (№ 5) и по письмам Толстого к Черткову. В. Г. Чертков, получив ее в Москве в конце апреля, после исправлений Толстого, переписал 7-й лист, исправленный автором, и предложил ряд поправок. Далее текст был переписан по поручению В. Г. Черткова неизвестной рукою и дан Толстому для окончательного просмотра и исправления, причем были отмечены синим карандашом места сомнительные, предложенные к исключению или предполагавшиеся к этому самим Толстым. Эта рукопись была Толстым просмотрена, слегка исправлена, и все места, предполагавшиеся к исключению, им сохранены. 13 февраля, он писал В. Г. Черткову: «Христианскую повесть жена переписала, я ее перечел, и она стоит работы – надо поправить, одеть реальными подробностями, что и делаю».[604 - Там же, стр. 47.] Но эта работа – поправка – скоро, повидимому, перестала его интересовать, и он прерывает ее. Но Чертков напоминает ему о ней своими вопросами, и 2 апреля Толстой пишет ему: «один из ваших вопросов помню: о повести из первых веков. Всё хочется освободиться и поправить, а так не хочется посылать».[605 - Там же, стр. 50.] 25 апреля, повидимому, после новых напоминаний и вопросов Черткова, Толстой уже прямо отвечает: «Повесть «Ходите в свете» переделать не могу. Когда увидимся, переговорим о ней, и вы ее возьмете и выключите; измените, как получше общими силами, и напечатайте. Мысли там добрые, но написано не художественно – холодно».[606 - Там же, стр. 52.] Нежелание Толстого переработать повесть побудило «некоторых друзей» его (Черткова и др.) «предложить ему для просмотра список повести, в котором они предположительно наметили желательные вставки».[607 - «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого», под ред. П. И. Бирюкова, т. XVI, изд. «Русского слова», стр. 245.] Толстой внимательно прочел этот список, но перерабатывать повести не стал. «Вечером, перед отъездом П. И. [Бирюкова], – пишет он Черткову 21 июня – вновь перечел, желая сколько-нибудь поправить повесть о Ю[лии] и П[амфилии], ну и перечел. Всё очень плохо по форме – очень. Поправки ваши, разумеется, все на пользу, а прибавки можно оставить первые, но последняя, несмотря на то, что мне сначала, когда я ее читал отдельно, без связи со всем, мне очень понравилась, по моему, мешает впечатлению. Памфилий должен с грустным лицом молчать на все речи, и это сильнее. А на опровержение есть всегда опровержение и на доказательства – антидоказательства. Ну, да делайте как хотите. Вообще не стоит над этим трудиться».[608 - ТЕ, 1913, стр. 55.] Вставки, о которых здесь говорит Толстой, были сделаны потому, что, как объясняет В. Г. Чертков, в то время как рассуждения язычника, будучи изложены весьма пространно и обоснованно, выступали во всей своей яркости и силе, возражения на них с христианской точки зрения были во многом скомканы и даже заключали в себе такие пробелы и недомолвки, которые вызывали по отношению к некоторым вопросам впечатление большей правоты язычника, между тем как чувствовалось, что автор был всецело на стороне христианина».[609 - «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого», под редакцией П. И. Бирюкова, т. XVI, изд. «Русского слова», стр. 245.] Толстой согласился на включение последней вставки в текст повести. Оставил он также и другие вставки. Недовольство формой произведения удерживало Толстого и от печатания повести. Это нежелание с одной стороны, а с другой – вставки, сделанные другими, дали повод В. Г. Черткову написать уже цитированное примечание к повести в издании сочинений Толстого, вышедшем под редакцией П. И. Бирюкова. Это примечание написано с целью устранить «возможность всякого недоразумения в связи с характером авторской роли Льва Николаевича в данном случае». По рукописям ясно, что вся повесть, за исключением трех вставок, которые были авторизированы, написана Толстым. Таким образом, никаких сомнений или недоразумений относительно принадлежности Толстому всей повести быть не может. Если для «Беседы досужих людей» нет надобности искать литературных источников, то для повести «Ходите в свете, пока есть свет» нельзя не предполагать литературного источника. Таких источников у Толстого было конечно много, так как он в это время изучал Библию, отцов церкви, читал поучительные сборники, предназначенные для назидания верующих: «Добротолюбие», «Училище благочестия», «Пролог», «Патерики», где можно найти много рассказов об обращении язычников, о беседах между друзьями, из которых один христианин, другой язычник и т. п. Несмотря на то, что повесть «Ходите в свете, пока есть свет» ни по содержанию, ни по форме не представляла ничего, что могло бы дать повод цензуре не пропустить ее совсем, она впервые появилась только в 1890 г., и то в английском переводе, в журнале Fortnightly Review, октябрь, под заглавием: «Work, while you have light». По-русски повесть была напечатана в первый paз в Женеве у М. Елпидина, под заглавием: ,,«Ходите в свете, пока есть свет». Повесть из времен древних христиан Графа Л. Н. Толстого“. Gen?ve. М. Elpidine; libraire-еditeur, 68. Rue du R?ne. 68. 1892. 71 + 1 нен. стр. В России повесть появилась только в 1893 г. в книге: «Путь-дорога». Научно-литературный сборник в пользу общества для вспомоществования нуждающимся переселенцам. Спб. 1893, изд. Сибирякова. Печаталась в России повесть с цензурными сокращениями: выпущены те места, где говорится о собственности, как причине раздоров и насилий, о государстве, действующем путем насилия, и об отрицании государства. Слово «республика», относящееся по смыслу речей к Римской республике, цензура везде заменила словом «государство». Только в 1913 г. в изд. «Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого» под ред. П. И. Бирюкова, т. XVI, текст повести напечатан полностью. Печатаем повесть по рукописям автора. ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ. Повесть сохранилась в пяти рукописях. Две из них хранятся во Всесоюзной Библиотеке им. В. И. Ленина и значатся под шифрами: V. 36 и V. 36 , две – принадлежат к Архиву В. Г. Черткова и хранятся в Государственном Толстовском музее (ящ. № 14, папка № 17) и одна в Государственном литературном музее под шифром 2457/4. Хронологически они располагаются так: 1. Рукопись ГТМ. Автограф. 4°, 6 лл. нелинованной писчей бумаги. Без заглавия. Содержит первый набросок «Беседы досужих людей»; начало: «Собрались разъ богатые досужiе люди и стали говорить о томъ, что не хорошо они живутъ». На л. 2, строчка 4, после окончания «Беседы досужих людей» заглавие: «Ходите въ св?т?, пока есть св?тъ» и начало повести: «Жилъ такъ-то въ давнишнiя времена». Конец: «Идутъ по пятамъ за исполненiемъ воли Бога». Это первая редакция начала повести. На л. 5, на нижней половине (верхняя чистая) – окончание повести, со слов: «И испугался Юлiй, что онъ сд?лалъ. Испугался того наказанiя»… Конец: «И прожилъ такъ въ радости еще десять л?тъ и не видалъ, какъ умеръ плотскою смертью». Это первый набросок конца повести. Писано с большими помарками, дополнениями и исправлениями, в особенности на л. 1. На л. 2 об. на полях, перпендикулярно к тексту, написано и обведено рамкой: «Дворецъ строитъ Яковъ Кукушка, адвокаты (задатокъ [?]). Ребятамъ т?сно. Пом?щику съ мужиками т?сно. Въ деревн? работы н?тъ. Хл?ба мало. Солдатчина замучала. Вс?мъ просторно». На л. 4 об. внизу вдоль полей приписка карандашом: «– Да приходи къ намъ тогда увидишь. – И… Памф. Ссора съ отцемъ. Приходитъ [?] и пошелъ къ Памф. Встр?ча съ разумнымъ челов?комъ, разговорился. Опять жизнь дома. Циркъ и война [?]. Отвращенiе. Опять пошелъ и опять разговорился. У нихъ фарисейство, обманъ. Опять дома: борьба съ д?тьми». 2. Рукопись АТБ. Копия предыдущей рукописи рукою С. А. Толстой. 4°, 6 лл. нелинованной писчей бумаги; с большими поправками и дополнениями рукою Толстого. Содержит: а) «Беседу досужих людей» – без заглавия. Начало: «Собрались разъ въ богатомъ дом? гости»… б) Отрывок повести «Ходите в свете, пока есть свет». Начало: «Было это въ царствованiе Римскаго императора Траяна»… Конец: «усталъ я очень и не хот?лось итти къ брату просить». Это первая переделка «Беседы досужих людей» и начала «Ходите в свете, пока есть свет». На л. 1. в левом углу сверху Толстым приписано: «Поц?луй божеству – проходя. Мясо идоложертвенное. Поклониться богамъ и Траяну. – Не Р[имскiй] гражданинъ – казнить». 3. Рукопись АТБ. Копия рукою В. Г. Черткова с поправками и дополнениями Толстого и автограф. В большой лист линованной почтовой бумаги (лл. 1—9, 12, 45 и 46) и 4° нелинованной писчей бумаги (лл. 10, 11, 13—44). Лл. 1—7 и начало 8 – копия с рукописи ГТМ с поправками Толстого, содержит: 1) «Беседу досужих людей» в первой редакции; начало: «Собрались разъ богатые досужiе люди и стали говорить»… (Поправок Толстого здесь нет). 2) «Ходите в свете, пока есть свет», тоже в первой редакции. Начало: «Жилъ такъ то въ давнишнiя времена»… Конец: «радости и благо, какъ колесо за оглоблями, идетъ по пятамъ за исполненiемъ воли Бога» – с большими поправками Толстого. Дальше, начиная словами: «Такъ говорилъ Памфилiй. Кончая (на л. 44): … лозы годны только на топливо» – автограф. Дальше (лл. 45 и 46) – копия конца повести с рукописи ГТМ, с поправками Толстого. На л. 12 об. внизу приписка рукою Толстого: «Они избрали учителя, и онъ какъ челов?къ заблуждается. Мудрость же не ошибается, она свободна. Д?лай все челов?ческое за Богомъ [1 не разобр.], Хр. и св.». В этой рукописи главы еще не помечены цыфрами, а только обозначены чертами между строчками. 4. Рукопись ГТМ. Копия неизвестной рукою с поправками Толстого. Линованная тетрадь, 74 лл. Л. 1. Заглавие: «Ходите въ св?т?, пока есть св?тъ. Бес?ды язычника и христiанина. (Пов?сть изъ временъ древнихъ христiанъ)». Л. 2. Заглавие: «Вступленiе». Дальше – текст «Беседы досужих людей», в окончательной редакции, без поправок Толстого. Л. 7. «Ходите в свете, пока есть свет» в окончательной редакции, с поправками Толстого. Начало: «Было это въ царствованiе римскаго императора Траяна»… Полный текст повести с поправками и дополнениями Толстого поверх зачеркнутых строк копии. Некоторые места перечеркнуты карандашом крест на крест; некоторые подчеркнуты синим карандашом, против других на полях проведены черты тоже синим карандашом и вдоль этих черт есть отметки Толстого. На л. 36 против слов: «Ты тоже очень ошибаешься, если думаешь»… кончая (л. 37 об.): «Посвящая всю свою жизнь на исполнение воли Божьей мы тем более употребляем на это же служение и высшие наши способности» – написано карандашом рукою Толстого: «Не нужно», но потом зачеркнуто. На л. 38 против слов: «Напрасно ты думаешь, что не признавая наших защит»… кончая словами (л. 39 об.): «не признаем насилия и собственности и вместе с тем пользуясь ими» – рукою Толстого сначала написано черным карандашом, потом зачеркнуто: «тоже не нужно»; сверху чернилами написано им же: «можно оставить». На л. 56 против слов:«В твоих словах, – сказал Памфилий, – было бы много справедливого»…кончая (л. 65 об.): «дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, хотя и не знаешь, откуда приходит и куда уходи» – рукой Толстого карандашом написано: «не нужно», но зачеркнуто и сверху написано чернилами: «можно и оставить». На л. 57 против перечеркнутых слов: «Мы живем в государстве»… кончая: «Мы не думаем ни о разрушении государства, ни о ниспровержении властей» – написано карандашом: «длинно», – но зачеркнуто. На л. 57 об. – 65 об. слова: «Но наше участие в насилии состоит не в приложении его», кончая: «хотя и не знаешь, откуда приходит и куда уходит» – перечеркнуты вертикально карандашом, потом на всех страницах чужою рукой написано: «всё надо». Многие места, и отчеркнутые на полях и подчеркнутые синим карандашом, помечены числами, тоже синим карандашом, рукою не Толстого. Первая пометка, цыфрой 1, сделана на л. 4 об., последняя – 59, на л. 72. Некоторые места, имеющиеся в автографе, здесь вычеркнуты и в печатный текст не вошли. 5. Рукопись ГЛМ. Копия рукой С. А. Толстой, с начала до конца, состоящая из 68 листов. На обложке два заглавия, написанные карандашом рукой В. Г. Черткова: «Ходите в свете пока есть свет». «Беседа язычника с христианином». Далее его же рукой заглавие «Вступление». На первых трех листах, с пагинацией римскими цыфрами, переписана «Беседа досужих людей», на остальных, с арабской пагинацией (3—66),– «Ходите в свете пока есть свет». Исправления рукой Толстого мелкого стилистического характера, путем зачеркивания и надписывания, на листах: 4, 12 (об.), 23, 24, 26, 30 (об.), 31, 39, 40, 41, 53, 54, 55 (об.), 56, 57, 59, 60, 60 (об.), 61, 61 (об.). На 7 же листе значительная вставка с надписью красным карандашом: «переписано». Кроме того ряд мелких карандашных поправок рукой В. Г. Черткова, повидимому авторизированных Толстым. ТРИ СЫНА. Статья имеется в трех рукописях, принадлежащих Архиву В. Г. Черткова и хранящихся в ГТМ под шифрами: XIII. 1, 2, 3. 1) Рукопись XIII.I. Автограф. 4°, 2 лл. нелинованной писчей бумаги. Нижняя половина л. 1 оборота перечеркнута. В начале 5 строчек зачеркнуто вертикальными чертами. Сверх зачеркнутого по строкам написаны новые фразы. Заглавия нет. Начало: «Далъ отецъ одному сыну им?нье»… 2) Рукопись XIII.2. Копия с предыдущей рукою А. П. Иванова. 4°, 7 лл. нелинованной писчей бумаги. С поправками и дополнениями Толстого. Над текстом заглавие рукою Толстого: «Три сына». Начало: «Далъ отецъ сыну им?нье»… 3) Рукопись XIII.3. Копия с предыдущей (XIII.2) рукою Л. П. Никифорова (?) с поправками и дополнениями Толстого. 4° 8 лл. линованной тетрадной бумаги. Заглавие: «Три сына (притча)». Начало: «Далъ отецъ сыну им?нье»… В издании 12-м (С. А. Толстой) «Сочинения Л. Н. Толстого», изданиях «Посредника» и последующих русских изданиях напечатан чрезвычайно искаженный текст. Поэтому отбрасываем его совершенно и печатаем по рукописи № 3, с указанием на неточности издания «Свободного Слова» («Полное собрание сочинений, запрещенных в России Л. Н. Толстого». Christchurch. England, 1904. стр. 139—142), напечатанного с той же рукописи, с датой 1887 г. Дата написания притчи «Три сына» в автографе (№ 1) не обозначена; предположительно определяем ее по X тому «Полного собрания сочинений, запрещенных в России» в изд. «Свободного слова». Впервые она была напечатана в сборнике «Цветник» 1889 г. Почему попала в издание запрещенных сочинений Толстого, неясно, так как в 1889 г. была пропущена цензурой и никаким изменениям не подвергалась, а те незначительные отличия от рукописи, какие там есть, не могут быть отнесены за счет цензурных изменений. Что касается текста притчи, печатавшегося в «Сочинениях Л. Н. Толстого», издававшихся С. А. Толстой, изд. 12-е, и напечатанного в «Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого» под редакцией П. И. Бирюкова, а также ив изданиях «Посредника», то он представляет искажение, что и чувствуется в стиле. Вот для сравнения начало текста по рукописи и по изданию «Посредника» Рукопись. Далъ отецъ сыну им?нье, хл?ба, скотины, и сказалъ: живи такъ, какъ я, и будетъ теб? всегда хорошо. Взялъ сынъ все отцовское, ушелъ отъ отца и сталъ жить въ свое удовольствiе. Далъ отецъ им?нье и второму сыну и сказалъ только. «Посредник»: Однажды некий отец отделил своего сына, подарил ему поместье и сказал ему: «Живи так, как живу я, и ты будешь счастлив». Получив подарок, сын ушел и начал жить в собственное удовольствие. Такой же подарок сделал отец и своему второму сыну, просто сказав при этом… Печатаем притчу по окончательно исправленной Толстым рукописи, с указанием следующих отличий от нее в издании «Свободного слова». Стр. 303, строка 14. Вместо: не даешь – в изд. «Свободного слова», стр. 139, строка 19, ошибочно: не дашь. Стр. 303, строка 18. а не дал больше – так в рукописи № 2; в рук.№ 3: слово а пропущено; так напечатано и в изд. «Свободного слова», стр. 140, строка 1. Стр. 303, строка 17. Вместо: у него – в рукописи № 3 по ошибке написано Толстым: у них. Стр. 304, строка 18. Вместо: переломал – в изд. «Свободного слова», стр. 140, строка 38: погубил. Стр. 305, строки 29—30. После: что я делаю, и – в рукописи № 3, вместо зачеркнутых дальнейших слов рукою Толстого написано: а какъ я живу. Таким образом оказывается рядом два союза. По смыслу оставляем только и. Так и в изд. «Свободного слова», стр. 142, строка 29. ПРЕДИСЛОВИЕ К «ЦВЕТНИКУ». Предисловие к сборнику «Цветник» сохранилось в автографе, принадлежащем К. С. Шохор-Троцкому.[610 - «Толстой. Памятники творчества и жизни», 2. М. 1920, стр. 181.] Рукопись в 4-ку на 3 листах нелинованной писчей бумаги, писана на обеих сторонах, с помарками и поправками. Заглавие: «Прочти прежде чем книгу». В правом углу сверху: «Мф. 12, 34, 35, 36, 37» – указание, какую цитату поставить в качестве эпиграфа. Текст предисловия начинается словами: «Въ этой книг? собраны исторiи»…; кончается на стр. 5 зачеркнутыми словами: «Христосъ и научилъ, какъ слушать и какъ понимать слова. Мф. 12, 35. Добрый ч.». На стр. 6 – дополнение под звёздочкой к стр. 2, начало: «Для того же, чтобы показать этотъ путь»…; конец: «правду Царствiя Божiя, которое близится къ намъ, но котораго еще н?тъ». В зачеркнутом абзаце на стр. 5, после ссылки на Евангелие от Матфея, гл. 12, 35, следует две строчки букв, представляющих инициалы слов указанной евангельской цитаты. История возникновения и издания предисловия к «Цветнику» тесно связана с возникновением и печатанием самого сборника «Цветник». Сборник был задуман А. М. Калмыковой и представлен Толстому. «Ни состав сборника, ни изложение не удовлетворили Толстого, и он предложил кружку «Посредника» переработать рукопись».[611 - Там же, стр. 185.] В переработанном виде Толстой одобрил сборник и написал к нему предисловие, которое озаглавлено: «Прочти прежде чем книгу». Время написания предисловия определяется концом апреля 1886 г., как это видно из письма Толстого к П. И. Бирюкову от 28 апреля 1886 г., в котором Толстой писал: «Посылаю вам, милый Павел Иванович, две басни (не мои) в сборник Александры Михайловны. Я написал тоже маленькое к нему предисловие. Передал О. Н. Озмидовой, чтоб передать Черткову, а она его не видала» (см. т. 63). В черновых предисловиях «Цветнику», как сообщает В. Г. Чертков, «Толстой сделал несколько сокращений. Но выпущенные им места имеют интерес. Затем цензура исключила несколько строк».[612 - Там же, стр. 185.] В таком виде предисловие появилось в Киевском издании «Цветника» 1886 года. В последующих изданиях «Цветника» предисловия уже нет – оно было запрещено цензурой. В печатном тексте «Предисловия» имеются некоторые отличия от рукописи, сделанной Толстым, вероятно, в не имеющейся в нашем распоряжении копии или в корректуре. В виду этого печатаем «Предисловие» по первопечатному тексту. Вместо: «всеми начальниками и скреплено всеми печатями» в «Цветнике» было напечатано: «кем бы то ни было». Считаем это изменение цензурным и потому восстанавливаем рукописный текст. Большой кусок, вычеркнутый Толстым в рукописи, даем в вариантах. «О ЖИЗНИ». ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ. 3 мая 1886 г. Л. Н. Толстой познакомился с приехавшей в Ясную поляну Анной Константиновной Дитерихс, будущей женой В. Г. Черткова, сотрудницей «Посредника» и ближайшей виновницей создания книги Толстого «О жизни». Летом того же 1886 г. «Лев Николаевич возил сено для бедной вдовы и, ударившись ногой о телегу, долго после страдал от этого ушиба, получив рожистое воспаление и другие осложнения. Ему долго пришлось лежать» (Воспоминания С. А. Толстой, ТЕ, 1912 г.). Произошло это около 4 августа, потому что С. А. Толстая в письме к А. А. Фету от 15 августа 1886 г. писала: «Сижу теперь 11-й день у постели Льва Николаевича. Он нас ужасно напугал. Началось с жара в 40°, рвоты и боли в ноге. Жар всё время не проходит; на ноге язва, нарыв и рожа. Он страшно страдает, исхудал и ослаб». Болезнь была настолько серьезная, что Толстой думал о смерти. В письме к А. А. Толстой (точно не датированном) он пишет: «О ноге там говорят, что воспаление накостницы и рожа и т. п., но я знаю очень хорошо, что главное в том, что я «помираю от ноги», как говорят мужики, т. е., нахожусь в положении немного более близком к смерти, чем обыкновенно, и именно от ноги, которая указывает на себя болью. И это положение, как и вы прекрасно говорите, – чувствовать себя в руке Божией – очень хорошее, и мне всегда желается в нем быть и теперь не желается из него выходить» (ПТ, стр. 344). Письмо дальше высказывает ряд мыслей о смерти и жизни, темы, которые очень значительно захватывают внимание Толстого, как он сам несколько позже придается в ответе на письмо А. К. Дитерихс. Последняя именно в период этой болезни – 12 сентября 1886 года из Петербурга написала, а 16 сентября послала Толстому длинное письмо, в котором, извинившись за беспокойство, сообщала Толстому свои тревоги зa его здоровье. «Я знаю, писала она, что это маловерие и что не следует бояться за вас, когда вы сами так спокойно и здраво относитесь к явлению смерти. Вспоминаю ваше письмо и Фейнермана письмо к О. Озмидовой о смерти и вечности и помню, что они произвели на меня должное впечатление, они совпали с моим настроением. Именно тогда я много думала о смерти и старалась выработать в себе полное примирение с возможностью умереть каждый день, каждый час… Вот и это время я неспокойна, мне тяжело, невольно тяжело, что я всё мучаюсь, думая о вашей болезни. В такие минуты я чувствую, что почва уплывает из-под ног и что вопросы, цепляясь один за другой, наполняют мою слабую голову и затуманивают ее. – Зачем смерть, когда такие люди так нужны? Что мне докажет целесообразность этого? Куда девать это чувство, вносящее разлад в мои мысли, как победить его, согласовать с разумом, сделать его законным, и действительно ли оно законно? Вопросы эти теснятся в моей голове и, сознаюсь, дорогой Лев Николаевич, что чувство не мирится с теми ответами, которые изобретает мой рассудок. Я не могу знать, конечно, что нужней, т. е. лучше будет способствовать распространению учения Истины, ваша ли возможно долгая жизнь или скорая смерть? Но я знаю ведь, что вы, произведший глубокую волну в жизни духа всего человечества, вы бессмертны (если не вы лично, то – то, что в вас таково). Казалось бы, что, сознавая всё это, горевать и оплакивать таких людей тем более грешно и малодушно, это значило бы считать всю работу вашу бесплодной. А тем не менее бывают минуты, когда скорбь и боль сильней всего, и тогда я чувствую только одно, что помимо всего того, что вечно в вас, вы лично нужны и дороги нам, потому что вы – Лев Николаевич, и никто другой не может быть им…». Далее А. К. Дитерихс писала о смирении, самоотречении, браке и семье. (См. настоящее издание т. 85, стр. 392 и сл.) Толстой начал свой ответ на это письмо в самом начале октября 1886 г. В письме к В. Г. Черткову от 4 октября 1886 г. Толстой сообщает: «…От А. К-ны давно получил длинное хорошее письмо и вместо того, чтобы коротко ответить, начал по пунктам на все ее мысли. А так как одна из мыслей была о жизни и смерти, то, о чем я так много заново думал, то и начал об этом и до сих пор всё пишу, т. е. думаю, записываю. Напишите ей, чтобы она на меня не обижалась. Впрочем я это передал ей с Бирюковым» (ТЕ, 1913, стр. 40). По всем палеографическим признакам именно эти первоначальные записи «по пунктам», делавшиеся однако не сразу, а в несколько приемов на отдельных почтовых листках, и представлены рукописью № 1, по которой они публикуются выше (№ 1 черновых вариантов).[613 - Повидимому, о начале новой философской работы Толстой сообщил в октябре и Н. Н. Страхову, потому что последний, отвечая на несохранившиеся письма к нему Толстого, замечает в письме от 2 ноября 1886 г.: «Какая радость, что у вас является новая работа! Художество, самая свободная и самая глубокая форма, в которой мы можем выражать свою душу, находится вполне в Вашей власти. – Но Вы, теперь, если будете писать, дадите нам христианское художество…» ПС, стр. 339). В письме от 11 декабря 1886 г.: «Вот бесценный Лев Николаевич, немножко моей метафизики, и она сходится с Вашею в мысли о господствующем значении сознания. И я думаю, что сознание есть высшая сила мира» (там же, стр. 341).] Письмо однако не было окончено. Толстого отвлекла художественная работа. 20 октября он начал «Власть тьмы», которую закончил в ноябре. Черновые же листки начатого ответа, вероятно, по просьбе А. К. Дитерихс, узнавшей от П. И. Бирюкова об их существовании, были к ней пересланы, а может быть были переданы даже самим Толстым Анне Константиновне. Она в своих воспоминаниях, рассказывая о пребывании в Москве у Толстого зимой 1886 года, сообщает: «Я сижу около большого стола у окна и занимаюсь чем-то. Входит Лев Николаевич с листками тетрадки в руках: – А мужа вашего нет?… А я вот принес ему мои черновички, – он хорошо в них разбирается… И он кладет листки на стол, около меня. – Это всё то же, – отвечает он на мой вопрос, – о чем мы с ним начали переписываться… Да, вот я – уже простите – кажется, так и не отослал к вам этого письма...... И он садится тут же у стола. Я что-то говорю о том, как бы хотелось поскорей прочесть его статью «О жизни» целиком… – Ну, да конечно, прочтете… Всё надеюсь, что авось, разрешат хоть эту книгу...... Не могу вспомнить и передать в точности, что именно говорил Лев Николаевич на тему «о жизни и смерти», – это слишком серьезная тема, которую не решаюсь передать «своими словами», а точно не запомнила» (А. К. Черткова – «Из воспоминаний о Л. Н. Толстом» – ТТ, 2, стр. 91). В воспоминаниях А. К. Чертковой есть неточность: о «книге» «О жизни и смерти» Толстой зимой 1886 г. еще не думал. Но приведенная сценка показывает, что со своим ответом на письмо А. К. Чертковой Толстой познакомил ее, повидимому, сам. Во всяком случае в ноябре 1886 года черновые листы «О жизни и смерти» были уже у Чертковых в Воронежской губернии. Об этом можно заключить по фразе в письме В. Г. Черткова к Толстому из Россоши Воронежской губ. от 9 ноября 1886 г.: «Вообще, если зa последнее время я лично не получал писем от вас, то зато пришлось вынести много радости и пользы из некоторых ваших писем к другим людям. Напр, к Гале (черновые листки о жизни и смерти)»… (т. 85 наст. изд., стр. 412). Галей В. Г. Чертков называет ставшую осенью 1886 г. его женой А. К. Дитерихс. Анна Константиновна переписала присланные к ней черновые листки и оставила у себя одну копию (см. Описание, рукопись № 2). В то же время очевидно у Чертковых с мыслями Толстого о жизни и смерти познакомился редактор «Русского богатства» Л. Е. Оболенский, который в письме к Льву Николаевичу от 6 ноября 1886 года, посылая Толстому выдержку из его ответа А. К. Чертковой, писал: «Посылаю вам выписку из одного вашего частного письма, которое бы мне было желательно распространить путем помещения в «Русском богатстве». А быть может захотите сделать какие-либо изменения и добавления. В этом отрывке удивительно хорошо формулировано, как неизбежное условие жизни, поглощение личной жизни служением жизни общей». Толстой отвечал Оболенскому 14—15 ноября: «Спасибо за присылку выписки, дорогой Леонид Егорович. В таком виде неконченной она невозможна. Постараюсь закончить и тогда пришлю вам. (См. т. 63, наст. издания.) 14-го же ноября в письме к В. Г. Черткову Толстой пишет: «Нынче получил от Оболенского письмо с выпиской из письма к вам о смерти и жизни. Хорошо бы докончить, сказать, что думаю. Спасибо, что прислал». Очевидно, копия № 3 (см. Описание) и была той выпиской, которая была послана Л. Е. Оболенским Толстому и с которой началась дальнейшая работа его над письмом, превратившимся позже в целую книгу. Может быть, смерть матери С. А. Толстой в Крыму 11 ноября (С. А. Толстая ездила в Крым и должна была, вернувшись, рассказывать об этой смерти, происшедшей на ее глазах) не прошла также мимо внимания Толстого. Во всяком случае, как показывает с одной стороны дата ответа Оболенскому (14 ноября) и с другой стороны дата штемпеля на рукописи № 6 (12 декабря) несомненно, что на конец ноября и начало декабря 1886 г. падает полная переработка первого чернового варианта и превращение его во второй вариант будущей книги «О жизни». Этот второй вариант послужил отправной точкой для первой редакции[614 - В комментариях редакциями мы называем крупнейшие этапы работы автора над произведением, переделками работу менее важную (хотя бы и значительную количественно), но проведенную по всему тексту произведения, правками – правочную работу над отдельными частями – кусками текста, вариантами или набросками называем параллельные разновидности текста, составляющие своеобразные (другими лишь словами переданные) дублетные формы.] книги и издается нами под № 2 – черновых вариантов. Он отличается от первого полной переделкой части текста и заменой значительной, вычеркнутой части первого варианта двумя большими вставками, написанными на особых, листах (Описание №№ 4 и 5). Вероятно, о втором варианте речь идет в письме из Москвы к В. Г. Черткову от 18 декабря 1886 г., где Толстой сообщает: «Еще последнее время урывками писал продолжение и уяснение письма к А[нне] К[онстантиновне] (знаете?)» Этот второй вариант статьи Толстой снова посылает Чертковым, потому что В. Г. Чертков из Петербурга в письме от 2 января 1887 года пишет: «…Вашу статью о жизни и смерти мы внимательно переписываем и надеемся на этих днях вам выслать…» 15 января 1887 г. он же сообщает Толстому: «…Листки о жизни и смерти будут вам высланы, надеюсь, завтра…» 21 янв. 1887 г. Толстой отвечает Черткову, что «…ценную посылку с рукописями до сих пор не получал, а жду их очень» (ТЕ, 1913, стр. 43). Но 23-го уже января Лев Николаевич ему же из Москвы пишет, имея в виду рукописи «О жизни»: «…За переписку моей метафизической чепухи (я пробежал ее) очень, очень благодарен…» (ТЕ, 1913, стр. 45). В. Г. Чертков из Петербурга 24 января отвечает Толстому: «… Меня беспокоит то, что вы не получили еще посланных мною заказных посылок. Я послал вам три. Сначала те рукописи, о которых говорил в письме, и при них переписанные листки «О жизни и смерти»...... Если будете продолжать «О жизни и смерти», а кончить эту вещь непременно следовало бы по важности ее содержания, то не забудьте написать о том, что вы мне говорили, когда мы ходили по бульвару – о 3-х составных частях человека: тело, порода и вечная сторона…» В приписке к этому письму 26 января добавлено: «…я получил ваше письмо, в котором вы сообщаете, что получили рукописи»… Таким образом 23 января 1887 года Толстой имел уже копию с второго варианта. (Это была рукопись – Описание № 8). Другая копия была оставлена Чертковым у себя (Описание № 7). В январе же месяце 1887 г. Толстой приступает к работе над копией. В январском письме этого года из Москвы к И. Б. Файнерману Толстой сообщает: «…пишу общее рассуждение о смерти и жизни, которое мне кажется нужным. Я кое-что читал вам» (Тенеромо, «Воспоминание о Л. Н. Толстом и его письма», изд. ж. «Образование». 1906, стр. 187). На январь 1887 г., повидимому, приходятся две переделки черновика, принятого за основу дальнейшей работы (т. е. изданного нами под № 2). Первая переделка (Описание № 8) состояла в ряде крупных перестановок частей текста для логической концентрации близких мыслей и в расширении отдельных мест вставками; была введена концовка с особенным подчеркиванием темы смерти. Исправленный текст первой переделки был скопирован и снова правлен – получилась вторая переделка (Описание № 9, 10, 11), в которой рядом с сокращениями и перестановками произведена некоторая стилистическая правка и внесена большая вставка на особом листе с темой о тождестве процессов жизни человека, животных и растений. Самый конец второй переделки дан в форме вопросов, ясно показывая установку статьи на дальнейшее расширение. Февраль и март месяцы 1887 г. несколько осложнили работу Толстого и дали новый толчок для ее продолжения. Этим толчком явились встречи в Москве с философом профессором Н. Я. Гротом. По данным любезно предоставленным нам проф. К. Я. Гротом, Н. Я. Грот начал свою деятельность в Москве с осени 1886 года, но познакомился с Толстым несколько раньше. В письме Толстого к В. Г. Черткову от начала апреля 1885 года из Москвы значится: «Познакомился я здесь с Гротом-философом, он мне очень понравился – надеюсь не столько потому, что он разделяет мои взгляды». В письме к брату от 7 декабря 1886 г. Н. Я. Грот пишет: «Был я на-днях у Льва Толстого и проболтал о философии часа два», а в письме от 13 декабря: «Сегодня был у меня, но, к сожалению, не застал, Лев Толстой». В начале февраля 1887 г. Н. Я. Грот был выбран временным вице-председателем Психологического общества. В письме к брату К. Я. Гроту от 5 февраля он пишет, что готовит реферат о свободе воли к первой неделе поста, и добавляет: ,,Сегодня были в Румянцевском музее – вторично для осмотра – встретили там Льва Толстого, и я с ним час с лишком прогулял по бульварам и проспорил о «науке»“. 12 февраля Н. Я. Грот пишет матери: «Третьего дня вечер провел у Толстого. Застал его шьющим сапоги. Он мне читал одно свое рассуждение о бессмертии разума. Моя статья «о душе» на него повлияла – он сам говорит»… Через день, т. е. 14 февраля Н. Я. Грот пишет к родителям: «В четверг вечером у меня были Л. Н. Толстой, А. А. Фет и Гиляров, и я им читал свой реферат о свободе воли для Психологического общества. Толстому он очень понравился. Он просидел дольше всех с 7? до 11 часов, и мы много болтали и спорили о частностях, ибо в общих положениях мы вполне согласны». В письме к брату от 18 февраля Н. Я. Грот сообщает о том же, а также добавляет: «Сегодня хочу сходить к Толстому» (очевидно, побеседовать перед предполагавшимся около 24 февраля докладом). 1 марта в письме к матери Н. Я. Грот уже рассказывает о состоявшемся в среду вечером заседании Психологического общества и чтении своего реферата. Присутствовал и Л. Н. Толстой. «Толстой сидел против меня, и его сочувственное присутствие меня очень ободряло», «прения продолжались от 10 до 12? и назначено на будущий четверг еще заседание для прений и споров».[615 - Реферат Н. Я. Грота «О свободе воли» был напечатан сначала в «Русских ведомостях» 1887, № 75 от 18 марта. Позже он был напечатан в «Трудах Московского Психологического Общества», М. 1889, III. См. также «Вопросы философии и психологии», 1889, I, стр. 100. Л. Н. Толстой был избран действительным, а впоследствии почетным членом Московского Психологического Общества.] О втором заседании Н. Я. Грот сообщает родителям в письме от 9 марта: «Бывшее в четверг заседание было очень интересно. Оно длилось от 8 до 12… Был и Толстой, стоявший зa мои основные положения… В пятницу он будет читать в Психологическом Обществе маленький реферат в дополнение к моему – Понятие жизни – и мы думаем после оба эти реферата напечатать вместе от Психологического Общества и в пользу философского журнала, могущего возникнуть в будущем…»[616 - Об участии Толстого в прениях см. в отчете о заседании 25 февраля «Русские ведомости» 1887, № 73 от 16 марта.] Сам Толстой о первом заседании 25 февр. 1887 г. Московского Психологического Общества сообщает в письме к Н. Н. Страхову 26 февраля 1887 г.: «Вчера – вы удивитесь – я был в заседании психологического общества. Грот читал о свободе воли, я слушал дебаты и прекрасно провел вечер, не без поучительности и главное с большим сочувствием лицам общества. Я начинаю выучиваться не сердиться на заблуждения (Б, III, стр. 67). В мартовском письме 1887 г. к В. Г. Черткову из Москвы он сообщает: «....очень занят был над мыслями о жизни и суеверии смерти…» С. А. Толстая следит за работой мужа. 3 марта 1887 г. в Москве она записывает в свой дневник: «Левочка написал повесть из времен первых христиан, теперь работает над статьей «о жизни и смерти» (Дневник С. А. Толстой, стр. 137), 6 марта запись: «Переписала «о жизни и смерти» и сейчас перечла (стр. 137). 9 марта С. А. Толстая записывает: «Левочка пишет статью «о жизни и смерти» новую для чтения в Университете в Психологическом обществе» (стр. 139), 14 марта: «Лев Николаевич уехал с Н. Н. Ге (сыном) в Университет в Психологическое общество, будет читать свою новую статью «О жизни и смерти». Мы с Ге спешили ее переписывать, и я весь день сегодня писала… Левочка много работал над этой статьей, и она очень мне нравится» (стр. 139). В тот же вечер сестре С. А. Толстая пишет: «Весь день писала, переписывала Лёвочкину статью «О жизни и смерти» (философия), которую он в настоящую минуту читает в университете в Психологическом обществе. Статья хорошая и без задора и без тенденции и чисто философская… Всё это время Левочка очень много работал над этой статьей… (Письмо С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 14 марта 1887 г.) О самом докладе Толстого сообщает довольно подробно в неизданном письме к матери от 16 марта Н. Я. Грот. В письме этом рассказывается, что Толстой очень сильно волновался перед докладом, совещался с Гротом и даже колебался, выступать ли. Он даже условился с Н. Я. Гротом, что может быть не явится на заседание, и просил поставить первым пунктом заседания 14 марта продолжение прений по докладу Грота. В день доклада Толстой хорошо выспался и, чтобы быть свежим, явился на заседание, переполненное публикой благодаря ожидавшемуся его выступлению, лишь к 10 часам вечера. Доклад и прения продолжались до 12? часов. Некоторые подробности этого выступления Толстого описывают газеты «Русские ведомости» и «Новое время». Последняя в № 3973 от 22 марта 1887 г. в статье Л. Б. «Понятие жизни. Сообщение графа Льва Толстого» писала между прочим: «Во избежание многочисленного стечения публики заседание это было объявлено закрытым....» В 8 часов началось заседание, приступили к прениям по докладу Н. Я. Грота: «Прения эти продолжались около 2 часов, вплоть до приезда графа, который, как это было известно раньше, не мог поспеть к началу заседания. Граф взошел в залу, когда все присутствующие, после перерыва, вновь заняли свои места. Он торопливо прошел к тому месту, которое было для него оставлено, видимо, не желая обращать на себя внимания, и, заняв его, обратился к присутствующим со следующими словами: «Я должен просить у вас извиненiя, господа, что не мог явиться во-время, и потому, чтобы не задерживать вас долго, я начну свое сообщенiе со второй части». «Лучше сначала, граф», раздались протестующие голоса. «Нет, право, так лучше будет», возразил граф, «позвольте мне остаться при моем решении», и он принялся зa чтение». Газета «Русские Ведомости» в № 73 от 16 марта 1887 г. дополняет эту справку: «членов общества собралось на это заседание более, чем когда-нибудь, – человек 70, очевидно привлеченных сообщением графа Л. Н. Толстого. Читая по писанным листам, граф Лев Николаевич пропустил первую часть своего рассуждения и начал прямо со второй, так сказать с сути вопроса, взгляды даровитого писателя не могли не заинтересовать глубоко слушателей и вызвали ряд замечаний и вопросов со стороны гг. Астафьева, Бугаева, Коленова и др. В виду позднего времени заседание было затем закрыто, но беседы отдельных членов с гр. Л. Н. Толстым продолжались некоторое время и после заседания». Обе газеты поместили стенографические записи (с купюрами) доклада Толстого.«Новое Время» в том же № 3973 дало более полную стенограмму доклада (которая в виду близости текста к черновикам книги «О жизни» во второй редакции и издается нами в качестве Приложения 1-го), «Русские ведомости» в № 78 от 21 марта в виде особого фельетона под заглавием: «Понятие жизни (Извлечение из реферата Л. IL Толстого)». При этом «Русские ведомости» объявили: «Сообщение гр. Л. Н. Толстого будет напечатано, как мы слышали, в «Трудах Психологического Общества», но часть его появится также скоро в одном Петербургском журнале».[617 - Краткий отчет о реферате Толстого был помещен также в журнале «Звезда» 1887 г. № 13 от 28 марта. Текст «Русских ведомостей» неоднократно перепечатывался в собраниях сочинений Толстого», именно: 1) «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть XV. Издание 12-е. Москва 1911, стр. 504—510. 2) «Полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого», т. XIII. Под ред. и с примечаниями П. И. Бирюкова. Изд. Т-ва И. Д. Сытина. Москва 1913, стр. 467—481.3) То же, прилож. к журн. «Вокруг Света» за 1913 г., т. XVII, кн. XXXIII, стр. 373—385. 4) Сочинения Льва Николаевича Толстого, т. XXIV – «Жизнь для всех». СПБ. 1912, стр. 201—225. 5) Л. Н.Толстой, «Так что же нам делать». «О жизни». Берлин. 1920, стр. 503—523.] В письмах конца марта и начала апреля Толстой сам определяет характер этой двухмесячной работы. В письме к П. И. Бирюкову (вероятно 20 марта 1887 г.) Толстой сообщает: «соскучился я о вас, милые друзья (обращаюсь к вам и Чертковым), беспрестанно о вас думаю. Верно оттого, что последнее время так был увлечен своими мыслями о жизни и смерти, что мало думал, так теперь наверстываю. Я всё еще не кончил и всё уясняю себе больше и больше. Когда кончу, то напечатаю у Оболенского последнюю, по моему лучшую версию, если он хочет и цензура пропустит (нецензурного кажется нет ничего)» (Б, III, 67). И дальше в том же письме: «Кое что я прибавил, уяснив себе, к моим мыслям о жизни и смерти, что мне кажется ясно и полезно знать. Сообщу вам, когда оставлю эту работу и возьмусь зa другую». (См. т. 64 настоящего изд.). Н. Л. Озмидову 24 марта 1887 г. из Москвы он пишет: «Я теперь уже более месяца занят писанием о том, что есть жизнь. Хочется и надеюсь выразить совсем просто и ясно, что жизнь есть совсем не та путаница и страдания, которые мы себе представляем под этим словом, а нечто очень простое, ясное, легкое и всегда радостное» (Сочинения, М. 1911, XX, стр. 132). 2 апреля 1887 г. из Москвы он пишет В. Г. Черткову: «…очень я увлекся своей работой о жизни и смерти. Месяца полтора ни о чем другом не думаю ни днем, ни ночью. Вы, верно, думаете, что напрасно. Очень может быть, но не могу иначе, и работа, мне кажется, не толчется на месте, а подвигается и даже приближается к концу. Работа потому меня затягивает, что работаю для себя и для других: себе наверное много уяснил, во многом себя утвердил, и потому надеюсь, что хоть немного также подействует и на некоторых других» (ТЕ, 1913, стр. 50). Того же 2 апреля Г. А. Русанову: «Я уехал из Москвы для уединения. Работаю над мыслями о жизни и смерти, переделываю то, что читал, и очень мне предмет этот кажется важен. Кажется, что разъяснение этого, т. е. того, что именно есть жизнь (у Христа это разъяснено), разъяснение Христово для людей, которые не хотят понимать Евангелия – это очень важно, нужно, прибавит счастья людям. Видите, какие гордые мысли! Что делать, они есть, и они-то поощряют к работе». («Вестник Европы» 1915, 3, стр. 12.) С. А. Толстая также сообщает об усиленной работе Толстого в марте месяце: «Лев Николаевич очень занят своей работой по поводу статьи «О жизни и смерти», которую он читал в университете. Он ее после чтения несколько раз уже переделывал и всё еще усиленно над ней работает..... Статью свою Лев Николаевич будет печатать в отчете Психологического общества, и мы немедленно ее вам пришлем. Я бы вам ее переписала, да он переделывает ее так часто и быстро, что не знаешь еще, в каком виде будет настоящее» (Письмо С. А.Толстой к А. А. Фету от 23 марта 1887 г.). «Очень интересно одно – это Левочкина статья «О жизни и смерти»; некоторое из нее было в «Новом времени», но без связи и не совсем так напечатано. Он опять ее всю переделал и очень над ней работает»..... (Письмо С. А. Толстой к Т. А. Кузминской от 1 апреля 1887 г.). Надо думать также, что не без влияния на усиленную работу над статьей в марте месяце прошли факты смертей ряда лиц, хорошо знакомых Толстому. Во всяком случае С. А. Толстая сообщает в письме к А. А. Фету от 23 марта: «Лев Николаевич..... озабочен очень эти дни умиранием Перфильевой, жены губернатора. Это его старый друг, и несчастная эта Прасковья Федоровна третий день в агонии (у ней рак в желудке), всех всё-таки узнает и радуется приходу друзей. Хотя Лев Николаевич этого не говорил, но мне приходит часто в голову, что это умирание теперь особенно интересует и волнует его, потому что именно этот вопрос, вопрос о жизни и смерти, его интересует больше всего в данную минуту, когда он об этом пишет».... Она же в письме к Т. А. Кузминской от 1 апреля 1887 г. пишет: «Тут в Москве всё хоронили: Полиньку Перфильеву похоронили..... Ник. Як. Львов, спирит известный..... Смерть Крамского[618 - И. Н. Крамской – художник, рисовавший Л. Н. Толстого, умер 24 марта 1887 года.] тоже нас очень поразила»..... Приведенные записи показывают, что Толстой в феврале и марте 1887 г. находится через посредство Н. Я. Грота в интенсивной связи с Московским Психологическим обществом и именно от него получает серьезный толчек к дальнейшей работе над «О жизни и смерти». Это во-первых. А во-вторых, результатом этого общения была установка работы Толстого на статью для журнала, редактируемого Оболенским. Если отправным моментом замысла была установка на ответное письмо, то работа с января по март ясно определила установку замысла на журнальную статью. Наконец, в-третьих, к началу апреля Толстой считал, что работа «приближается к концу». В чем же конкретно в рукописях отразилась эта двухмесячная работа Толстого? Прежде всего была скопирована вторая переделка и в результате новой очень заметной правки получилась третья переделка статьи (Описание №№ 12,13). Ее особенности – опыт деления на десять глав, при нескольких вставках ряд значительных пропусков (один в пять страниц) и общая логико-стилистическая правка всего текста (личная форма обращения – «я» заменена безличной: «он», «человек» и т. п.). Датируется эта переделка самым началом марта месяца. В мартовской же обложке находится и первая правка начала третьей переделки (Описание №№ 14, 15, 16), сделанная по особой копии с первых пяти глав третьей переделки (т. е. с № 12). Особенности правки сводятся к большой вставке в конец 4-й главы (темы: кто хочет сберечь жизнь, тот потеряет ее; ученые спорят о зарождении жизни, а что такое жизнь – не знают: ни деятельность клеточек, ни деятельность человека как животного – жизнью не являются, жизнь дает разумное сознание), к сокращению части текста (выкинуты страницы с темами о внутреннем противоречии человека, о раздвоении разумного и животного сознания) и к попутной общей стилистической правке всего текста. Нужно сказать, что начало статьи, несмотря на ее общий характер, всё еще сохраняло свою первоначальную эпистолярную форму. Толстой замечает это, и по новой копии с первой правки начала делает вторую правку начала третьей переделки (Описание №№ 17, 18, 19). В ней заново пишется начало. Вот его текст вместо зачеркнутого прежнего: «Я хочу сообщить не психологическое разсужденiе, а просто н?которыя мои наблюденiя и мысли о жизни и смерти, основываясь на такихъ понятiяхъ и выражаясь такими словами, которые понятны вс?ми безъ всякого приготовленiя. – Вотъ эти наблюденiя и мысли: Я живу хорошо. Давно ли? Погляжусь въ зеркало, попробую поб?гать, тогда узнаю, что я слабъ и старъ; но безъ этаго не могу по тому, какъ я чувствую жизнь, – сказать давно или недавно я началъ жить. Если спросить себя хорошенько, не думая о т?л?, то кажется, что жилъ я всегда. Но начнешь соображать и видишь, что не всегда, а вотъ люди говорятъ, что родился я 58 л[?тъ] тому назадъ и по вс?мъ разсчетамъ это в?рно. Но чтожъ, разв? съ т?хъ поръ, какъ я родился, я такъ все и жилъ, вс? 58 л?тъ. Стану соображать, вижу, что н?тъ. Л?тъ 20 я проспалъ не жилъ, потомъ д?тства почти не помню – помню только урывками, потомъ и въ молодости и въ зр?лости....» и т. д. Кроме того во второй правке две крупные вставки с сравнениями сознания со змеей, обвившейся вокруг шеи, и с темой о раздвоении сознания (образ беременной женщины). Наконец, дана некрупная стилистическая правка и снято деление на главы. Эта вторая правка в дальнейшем коде работы использована только отчасти (Описание № 18 и 19), начало же (Описание № 17) не использовано совсем. Произведенные правки начала третьей переделки не удовлетворили Толстого, и он возвращается к уже правленным рукописям третьей переделки (Описание №№ 12 и 13) и на них же накладывает новый слой поправок, превративших рукописи в четвертую переделку первой редакции. В ней заново пишется начало – рассуждение, вводится ряд крупных перестановок, сокращений и дополнений и производится стилистическая правка (между прочим возвращается к личным формам местоимений вместо принятых в третьей переделке безличных). Общее направление работы – композиционно-логическое и стилистическое. Далее Толстой составляет сборную рукопись, в которую частью механически были перенесены листы из четвертой переделки и из правок ее начала, частью переписанные листы, и сложный конгломерат рукописей автор правит, создавая новую пятую переделку первой редакции (Описание №№ 20—26). Главнейшие ее особенности: большая вставка на особом листе в начале текста с темой, что вопрос о существе жизни по линии физических объяснений уводит в бесконечность, приводятся стихи: «Da steh’ ich nun, ich armer Tor! und bin so klug als wie zuvor».[619 - [«Вот стою я, жалкий глупец! и стал не умнее, чем прежде»], Гете. «Фауст» Трагедии часть первая. 1 ночь.] Деление на главы спутано, отдельные рукописи хранят следы старой разбивки, на других поставлены несколько новых обозначений глав. Проведена по всему тексту заметная логико-стилистическая правка с крупными сокращениями, перестановками, вставками, причем к концу текста правка превращается в сплошную слово за словом (Описание 24, 25). Таким образом пятая переделка шла в сторону расширения тематики и логико-стилистической общей правки текста. Как указано выше, в конце февраля у Толстого возникает мысль под влиянием бесед с Н. Я. Гротом выступить с докладом в Психологическом Обществе. Этот доклад Толстой составляет следующим образом. Посещение заседаний Психологического Общества несомненно наводит его на мысль написать особую статью, направленную против науки и ученых. Эта особая статья – будущее «Вступление» к книге «О жизни». На обложке рукописи вступления № 28 рукой С. А. Толстой сделана запись: «Предполагается читать в Университете в Психологич. Обществе», а заключительная фраза той же рукописи явно адресована к живой слушающей – аудитории: «Вот такой опыт исследования о жизни и ее свойствах и я хотел бы предложить вам». Таким образом писалось «вступление», вероятно, между 25 февраля (заседание – на котором возникла мысль о докладе Толстого) и 14 марта (день доклада Толстого). Это «вступление» и составило первую непрочитанную 14 марта часть реферата Толстого. Из нее Л. Н. Толстой прочитал только самый конец (Сравни осн. текст стр. 322 строка 29 со слов: «Допустим невозможное, – то, что всё, что желает познать теперешняя наука о жизни…» с началом Реферата на стр. 881 наст. тома). Второй, прочитанной частью реферата был текст копии с пятой переделки первой редакции, перед заседанием подправленный Толстым (т. е. рукописи №№ 35—43). Другими словами, Толстой нес 14 марта к докладу уже в готовом виде текст второй редакции статьи «О жизни и смерти», состоящей из будущего вступления и статьи. Рукопись содержала 41 нумерованный лист в 4-ку.[620 - П.И. Бирюков (III, стр. 67) приводит иное заглавие для доклада Толстого «Жизнь бесконечная», но источники этого заглавия, к сожалению, не приводятся. Между тем ни рукописи, ни известные нам другие материалы за Толстовской работой этого заглавия не закрепляют.] Несколько слов о работе над вступлением. Черновик вступления, его первая редакция (Описание № 27), очень сильно снабженный авторскими поправками, которые сводятся лишь к иным формулировкам той же тематики, отдается в копировку и прорабатывается еще paз. В результате получается вторая редакция вступления (Описание № 28). Эта редакция вступления получает: полную переработку конца 3-й главы, заново написанную 4-ю главу с темой и полемикой о задачах науки, измененный образ мельницы конной на образ мельницы водяной и в связи с этим поправки отдельных мест текста, получает ряд некрупных вставок, перестановок и сокращений и общую стилистическую правку текста. В главном вторая редакция определяет текст вступления, дошедший до основного текста книги «О жизни». Многие места ее перешли в основной текст буквально. Вторая редакция вступления была подвергнута довольно заметной правке (см. Описание №№ 29—34): Эта правка проводилась дважды по всему тексту вступления и несколько раз по частям и очень вероятно, что именно к ней относится запись С. А. Толстой в дневнике от 14 марта: «Мы с Ге спешили ее переписывать, и я весь день сегодня писала… Левочка много работал над этой статьей, и она мне очень нравится». Главная работа этой правки была направлена на главы 3 и 4 вступления, т. е. на понятие жизни (осн. стр. 316, строка 12 по стр. 319 строка 37) и на полемику с наукой (осн. стр. 320—323). Написанная таким образом особо первая часть доклада для Психологического общества, как сказано, была присоединена к пятой переделке статьи «О жизни и смерти». С. А. Толстая при перебелении текста пятой переделки сочла было доклад органическим началом статьи и пронумеровала первые главы статьи цыфрами «5» и «6» (продолжение к четырем главам вступления). Но Л. Н. Толстой не принял этого объединения, чувствуя органическую разнородность двух статей и определил докладу быть «вступлением» к статье. Именно это крупное и тематическое и композиционное расширение и усложнение статьи «О жизни и смерти» особым вступлением дает право говорить о возникновении новой второй редакции ее (Описание №№ 29, 35—43, в последних верхний крупный слой поправок сделан позже). Нужно сказать, что в момент этого соединения и самая статья, т. е. беловой текст ее, была стилистически подправлена, но не очень значительно. Несомненно в ближайшие же дни после 14 марта Толстой производит очень крупную переработку статьи (без вступления) второй редакции. (Вероятно, здесь имели значение и прения по докладу.) Во всяком случае между 14 и 19 марта возникает первая общая правка второй редакции. Она наслоилась непосредственно на текст реферата (т. е. хранится в тех же рукописях №№ 35—43, составляя в них большую часть правочного слоя). Сущность ее сводится к следующему: а) вторая редакция получила заново написанное начало статьи. Приводим его полностью: «Все, что только д?лали и д?лаютъ люди, они д?лаютъ для жизни своей и другихъ людей, и только потому, что они живые, и другiе люди живые. Жизнь есть и ц?ль и средство. И мыслятъ и трудятся люди только въ жизни и для того, чтобы им?ть жизнь и наслаждаться ею. Все въ жизни и все для жизни. Что же такое сама эта жизнь? Люди обыкновенно и не задаютъ себ? вопроса, считаютъ, что это то ужъ нав?рно вс?мъ одинаково изв?стно и вс?ми одинаково понимается. И д?йствительно есть такое пониманiе жизни, которое вс?ми одинаково разум?ется – отъ безграмотнаго и ребенка и до ученаго мудреца. Жизнь – это то, что со мной происходитъ въ моемъ т?л? со времени рожденiя моего т?ла до его смерти. Мы говоримъ живъ ребенокъ, какъ бы онъ малъ не былъ, старикъ, какъ бы онъ старъ не былъ, пока происходитъ въ его т?л? то, что происходитъ въ моемъ, жива лошадь, собака, курица, мышь, пока по н?которымъ признакамъ въ ихъ т?лахъ происходитъ тоже, что и въ моемъ. И спору въ этомъ н?тъ, и вс? понимаютъ другъ друга. Если бываютъ расширенiя этаго понятiя въ одну и другую сторону, какъ наприм?ръ, то, что мы микроскопическую кл?точку называемъ живою, или душу умершаго или духовъ спиритовъ называемъ живыми, то мы знаемъ, что это н?которое уклоненiе отъ основнаго понятiя, и это не м?шаетъ ясности нашего вс?мъ изв?стнаго понятiя о жизни: того, что происходитъ въ нашемъ и подобнымъ намъ т?лахъ отъ дня рожденiя и до смерти. Изъ этаго понятiя вытекаютъ, въ виду его составляются и на немъ строятся вс? наши философскiя, научныя, общественныя житейскiя разсужденiя и въ ясности этаго понятiя о жизни мы не им?емъ никакого сомн?нiя. – Но такъ ли это? Такъ ли ясно это понятiе о жизни, какъ о чемъ то происходящемъ въ нашемъ т?л? со времени рожденiя и смерти, какъ это представляется? Я думаю, что н?тъ, и что сложность этаго понятiя, различiе значенiй, которые мы ему приписываемъ, и есть источникъ вс?хъ, безъ исключенiя вс?хъ заблужденiй, отъ которыхъ страдаютъ люди». б) Затем вторая редакция получает крупные вставки (описание №№ 35, 36) с темами о раздвоении человеческой личности, отречении разумного я от личности, об условности всех радостей и огорчений. в) Наконец, проведена сплошная и очень интенсивная общая логико-тематическая и стилистическая правка текста, многое сокращено, перефразировано. Общую тенденцию работы Толстого над правкой второй редакции поэтому, пожалуй, можно определить как стремление значительно укрупнить объем небольшой по первоначальному замыслу статьи.[621 - В этом же этапе Толстой пытается набросать на одной из вставок небольшой план статьи. Его издаем под № 4 черновых вариантов.] 19 марта Толстым была написана особая конечная часть для второй редакции, которая с позднейшими поправками составила главы XXXI и XXXII основного текста. Черновик (Описание № 44) дался Толстому очень легко: на нем нет больших поправок. Постановка даты показывает, что автор предполагает как бы близость окончания работы. В ближайшие же дни С. А. Толстая перебеляет этот черновик (ркп. № 45), a Л. Н. Толстой обращается к правке начала статьи. Первая правка начала статьи второй редакции (без вступления), по-видимому, сделана около 28 марта (Описание №№ 46—50). Правка была довольно основательной. Часть начала правилась по новой копии (Описание №№ 46, 49, 50), часть по рукописям второй редакции. Сущность правки сводилась к: а) полной логической перекомпановке материала (иногда с помощью механической перестановки листов), б) к расширению текста новыми вставками (введены темы о религиозных решениях вопроса смысла жизни, о болях и ранах телесных, о душе как носителе жизни, о законе борьбы в жизни, о достижениях культуры как обмане, о жизни богатых и бедных и др.) и в) к основательной и сплошной логико-стилистической обработке данной части текста. С первой правки начала второй редакции была сделана копия (Описание №№ 51—55), и 31 марта Толстой просматривает часть вступления (Описание 31, 32, 34) и новую копию начала статьи. Результатом просмотра является вторая правка начала, которая сводится к следующему: а) перепутавшееся и частью стершееся деление статьи на главы теперь производится заново, намечено 14 глав. Причем во время специального просмотра с черным карандашом в руках Толстой к главам на полях приписал карандашные заголовки, именно: 1. «Вульгарное вн?религiозное понятiе жизни», 2. «Вн?религiозное свободное понятiе», 3. «Предположенiе души не обязат. понятiе», 4. «Жизнь процессы, но это безсмысленно», 5. «Понятiе жизни изъ ея ц?ли также безсмысленно», 6. «Люди приписываютъ понятiе жизни возможности жизни», 7. «Воспитанiе и отуманенiе въ ложномъ понятiи жизни». Однако снабжение глав заголовками не доведено до конца. б) Весь текст копии подвергнут сплошной логической переработке (пропуски, перестановки, стилистическая работа). Среди вставок имеются крупные, например, с новыми темами о призрачности телесного я, с цитатами из Конфуция, браминов, Будды, Моисея, Христа, которые дошли (правда с позднейшими переделками) до основного текста (на стр. 327—328). Вероятно, в самом начале апреля 1887 г. Толстой, перебелив части второй правки начала, делает общий свод всех полученных в результате правок рукописей и прорабатывает этот сводный текст еще paз. Так получается третья редакция (см. Описание, стр. 808), которую можно назвать сводной рабочей. Она нумеруется общей пагинацией 1—60 (последние листы остаются ненумерованными). Особенности этой новой редакции сводятся к следующему. Вступление оставляется почти без поправок. Статья же, во-первых, очень заметно расширяет сравнительно со второй редакцией объем и тематику. Статья растет. Наиболее крупные новые темы: жизнь это «то, чт? делает человек или животное для сохранения своей личности и достижения блага (Описание № 58), жизнь есть стремление к невозможному сохранению своей личности (Описание № 59), человек всегда смотрит на всё глазами своей среды (Описание № 60), учения мира, отводящие человека от решения вопроса о цели жизни, навязывают ему обязанности семейные, гражданские и т. п. (Описание № 61), жизнь должна быть согласна с разумным сознанием (Описание № 64), и написанная заново целая большая глава о страданиях. Во-вторых, весь текст третьей редакции обновлен путем сильнейшей логической и частично композиционной (путем перестановок) правки текста второй редакции. В-третьих, разбивка на главы оставлена не проясненной. Кое-где намечены будущие главы через знак «NN». Таким образом третья редакция дала почти полностью новый текст статьи, хотя и писанный по канве второй редакции. От третьей редакции дошло до основного текста несколько строк и часть вновь написанной главы в виде гл. XXXV основного текста. Новую главу о страданиях мы издаем под № 9 черновых вариантов. Создание третьей редакции статьи «О жизни и смерти» чрезвычайно крупный момент в истории работы Толстого. Так, повидимому, ощущает этот момент и сам автор. В уже цитированном письме к В. Г. Черткову от 2 апреля 1887 г. он пишет, что работа подвигается и даже приближается к концу. Но если Толстой 2 апреля еще думал, что работа «приближается к концу», то 4 апреля в письме к С. А. Толстой он пишет «…начал «Жизнь»… Вчера был Буткевич и Фейнерман» (ПЖ, стр. 307). Повидимому, именно третью редакцию, составляющую результат крупного, как указано, увеличения объема и переработки текста, Толстой и ощущает как «начало» новой волны работы. Последующие апрельские письма Толстого к разным лицам определенно показывают, что эта волна работы в апреле очень сильна. Несомненно к первым числам апреля относится не датированное апрельское письмо Толстого к С. А. Толстой, где он пишет: «Утро вчера много занимался; писал совсем новую главу: «О страдании» – боли… Пересматривал, поправлял сначала. Как бы хотелось перевести всё на русский язык, так, чтобы Тит понял. И как тогда всё сокращается и уясняется. От общения с профессорами – многословие, труднословие и неясность. От общения с мужиками – сжатость, красота языка и ясность».... (ПЖ, стр. 310). В ответ на это письмо С. А. Толстая писала 15 апреля: «Вместо желанного, художественного, ты стал писать о страданиях. Впрочем этот вопрос меня интересует. Когда же конец этой статье? А хорошо бы, если б ты разделил ее на главы и назвал бы каждую главу по содержанию. Как это всегда помогает пониманью. Например: о боли, о радости жизни, о труде, о душе и т. д.». В последней точке зрения поддерживает Толстого и В. Г. Чертков, который 9 апреля из Петербурга пишет: «Не думайте, что я не сочувствую вашей работе над выяснением значения истинной жизни и недоразумения, называемого смертью. Я теперь всё более понимаю, что желательно только делать то, к чему влечет, а помимо этого вопрос, который вы выясняете, очень важный и выяснение его нужно людям. Для скольких людей всё было бы ясно, если б только они поняли, в каком смысле нет и не может быть смерти и что смерть может существовать только для тех людей, которые отождествляют свою жизнь с своею органической оболочкой, что так же бессмысленно, как и отождествлять свою жизнь, например, с испражнениями своего тела. Одного только я немножко боюсь – это того, чтобы вы не писали об этом, имея в виду одну образованную среду. Если вы это сделаете по старой привычке, то будет очень жаль и скажете много ненужного. Всё, что нужно людям, поддается выражению в общедоступной форме. Я в этом твердо убежден. И это прекрасное мерило для того, чтобы проверять, что действительно нужно, что нет. Ужасно хотелось бы мне прочесть, что вы написали». 11 апреля Л. Н. Толстой пишет Н. Н. Ге: «Чтение мое, о котором вы спрашиваете, это мысли о жизни и смерти, которые мне дороги и нужны и которые я поэтому стараюсь себе уяснить. Может быть, и другим пригодится. Колечка вам расскажет, а как будет в окончательной форме, то пришлю вам». 16 апреля к С. А. Толстой: «Вчера был день нехороший для писанья, не выспался, но нынче прекрасно работал, хотя всё еще не кончил… осталось на раз.. » (ПЖ, стр. 313). В тот же день к В. Г. Черткову: «Занят очень своей работой. Ваш совет, как всегда, хорош. Надо перевесть по русски. И я это стал делать, живя в деревне, имея перед собой не профессоров, но людей…» (ТЕ, 1913, стр. 51). H. Л. Озмидову 18—19 апр. 1887 г.: «Долго не отвечал вам, дорогой… от того, что был очень хорошо занят своим писанием о жизни и смерти.... Я всё время, как писал вам, занят своей работой, зачавшейся во время моей болезни, подбодренный психологическим обществом. Многое для себя уяснил. Кабы Бог дал, чтобы и другим на пользу» (Письма, т. 64). В 20-х же числах aпpеля 1887 г. П. И. Бирюкову: «Работал о жизни и смерти так, как не бывает в городе, а сделал, как наверно вам покажется, мало. Но теперь существенное кончено, расположено по частям, остаются поправки, которые можно сделать и по корректурам» (т. 64) Чувство близости к окончанию статьи, повидимому, было в середине апреля у Толстого, потому что, кроме указанного письма к Бирюкову, о том же писала С. А. Толстая в письме к А. А. Фету от 19 апреля: «Вчера вернулся из деревни Лев Николаевич. Он там жил, наслаждался и работал почти три недели. Статья его пришла к концу, но еще не печатается»… Того же 19 апр. 1887 г. сам Толстой пишет П. И. Бирюкову: «Я всё писал свою статью, Количка переписывал, и мы чудно прожили две недели…» Но несколько позже – именно 24 апреля (?) ему же: «Статья моя о жизни и смерти всё не кончается и разростается в одну сторону и сокращается и уясняется в другую. Вообще же я вижу, что не скоро кончу, и если кончу, то напечатаю ее отдельной книгой, без цензуры, и потому не могу дать ее Оболенскому. И это меня огорчает. Будьте моим посредником между ним, чтобы он не огорчился и на меня не имел досады. Я постараюсь заменить это чем-либо другим. Пожалуйста, поговорите с ним и напишите мне» (Письма, т. 64, а также Б, III, стр. 68). 25 апреля к С. А. Толстой: «С 12 до 4-х очень усердно работал, всё с начала и всё к улучшению, наверное» (ПЖ, стр. 314). В тот же день В. Г. Черткову: «Я всё работаю над жизнью и смертью и что дальше, то яснее. Эта работа для меня ступень, на которую взбираюсь. Во время работы этой приходят мысли из той же работы, которые могут быть выражены только в художественной форме, и когда кончу или перерву, Бог даст, то и напишу…» (ТЕ, 1913, стр. 52). 30 апреля к С. А. Толстой: «Вчера нездоровилось и ничего не работал. Но нынче дождик теплый, и я здоров и работал» (ПЖ, стр. 315). В том же апреле в письмах, не датированных точно, еще имеются упоминания о работе над статьей: «Всё работаю, и всё еще не запутался, а подвигаюсь к лучшему…» (ПЖ, стр. 308). «Нынче по обыкновению занимался, а Колечка и Фейнерман переписывали» (ПЖ, стр. 312).«Утро я опять всё, часов 5 под ряд, работал над своей «Жизнью». Всё хорошо подвигается. Но вчера устал и почти не выходил, и оттого вчера был в унылом духе, и из другой комнаты слушал ребят. Но здоров и спал хорошо, и опять всё утро работал» (ПЖ, стр. 308), «…Читаю для отдыха прекрасный роман Stendhal’a – «Chartreuse de Parme» и хочется скорее переменить работу. Хочется художественной»… (ПЖ, стр. 310). «Работалось плохо… » (между 25—30 апр. ПЖ, № 310). Наконец, Толстой в апреле же знакомит с рукописью H. Н. Ге, который в конце апреля пишет Толстому: «…Я прочел о «Жизни и смерти», всё там до того верно, что я иначе не мог думать и многое буквально говорил своим. Это у вас восторг. Это сама правда! Не думать так нельзя».[622 - Упоминает о работе Толстого и H. Н. Страхов в письме к нему от 25 апр.: «…конечно, очень жажду и с Вами повидаться, поговорить, если Бог пошлет благодать, о жизни и смерти, о чем Вы пишете» (ПС, стр. 349).] К сожалению, среди дальнейших рукописей Толстого нет даже ориентировочных дат, которые бы позволили приурочить последующие этапы работы к определенным месяцам. Поэтому правильнее охарактеризовать работу Толстого по письмам и в последующие месяцы и затем уж перейти к обзору творчества по рукописям. В мае месяце увлечение работой еще продолжается. В письме 2 мая из Ясной поляны к С. А. Толстой Лев Николаевич пишет: «Тем для писанья напрашивается столько, что скоро пальцев недостанет считать, и так и кажется, сейчас сел бы и написал. Что Бог даст после окончания «О жизни и смерти». Ведь будет же конец. А до сих пор нет. Предмет-то важен и потому хочется изложить как можно лучше. Ты думаешь, что хуже, а мне кажется, что нет…» (ПЖ, стр. 316). 3 мая ей же: «Нынче работал над своим писаньем»… (стр. 317), 4 мая ей же: «Нынче почти не писал…» (стр. 318), 5 мая ей же: «Нынче утром прекрасно работал. Самая сердцевина статьи, которая мне недоставала, нынче для меня уяснилась. И мне очень весело от этого»… (стр. 319). В тот же день в письме к И. Б. Файнерману: «Я всё работаю над той же работой, и всё, кажется, уясняется» (И. Тенеромо, «Воспоминание о Л. Н. Толстом и его письма», стр. 189). В тот же день к Н. Н. Ге: «по утрам пишу. Всё то же и всё, как мне думается, с пользой для дела» (т. 64). 8 мая в письме к С. А. Толстой: «Я два дня дурно сплю и потому вял и не работается; а не работается, и на душе не бодро. Павел Иванович усердно переписывает (ПЖ, стр. 321). 10 мая ей же: «Нынче мы тихо работали с Павлом Ивановичем (он усердно переписывает)» (ПЖ, № 317). 14 мая к H. Н. Ге: «…Я всё копаюсь в своей статье. Кажется, что это нужно, а Бог знает. Хочется поскорее кончить, чтобы освободиться для других работ, вытесняющих эту…» 18 мая В. Г. Черткову: «П. И.[623 - П. И. Бирюков.] третьего дня уехал в Москву, прожил с неделю, и мне очень радостно было с ним. Он переписал мне всю мою статью, которую я опять вновь переделываю».... 20 мая H. Н. Страхову: «Я всё работаю над мыслями о жизни и смерти – не переставая, и всё мне становится яснее и важнее, Очень хочется знать Ваше отношение к этому» (т. 64). К В. Г. Черткову 30 мая 1887 г.: «Я всё живу в своей работе о жизни и смерти. И очень сильно живу ею»… В июне работа продолжается. Очевидно в ответ на признание Л. Н. Толстого H. Н. Страхову в чтении книг последнего («Основные понятия психологии и физиологии, Спб. 1886 и «О вечных истинах», Спб. 1887), Страхов 4 июня отвечает Толстому: «Вы пишете, что мои мысли и книги много помогли Вам – это мне такая награда, похвала, гордость, что выше и быть не может» (ПС, стр. 353). Страхов добавляет: хочу «вникнуть в то, что Вы писали о жизни и смерти – жду не дождусь свидания с Вами» (там же, стр. 354). 12 июня к H. Л. Озмидову: «…сяду за свою работу о жизни и смерти, которая всё не отпускает меня и радостно поглощает всего» (т. 64). 18 июня С А. Толстая в дневник записывает: «…больше месяца, что я тут, и Лев Николаевич всецело занял меня переписываньем для него статьи «О жизни и смерти», над которой он усиленно трудится уж так давно. Только что перепишешь всё – опять перемарает, и опять снова. Какое терпение и последовательность» (Дневник С. А. Толстой, стр. 140). 21 июня она же записывает: «Сегодня он всё переправлял свою статью «О жизни и смерти» и всё после обеда косил в клинах, в саду» (там же, стр. 142). Сам Толстой в июне (без числа) пишет И. Б. Файнерману: «…Я всё зa своей работой «О жизни и смерти». Не могу оторваться, не кончив. Живу ею. Не знаю, грешу ли, но оторваться не могу» («Воспоминания о Л. Н. Толстом и его письма», стр. 185). В июле месяце работа приближается к концу. 2 июля С. А. Толстая записывает в дневник: «Левочка занимается покосом и 3 часа в день пишет статью. Дело к концу» (стр. 143), 3 июля там же: «И вот я переписываю статью Левочки «О жизни и смерти», и он указывает совсем на иное благо»… (стр. 143). 4 июля наконец об окончании работы Толстой извещает В. Г. Черткова: «Я кончил свою статью, посылаю печатать, всё ею занимался, а кроме того покосом, и время очень полно».... 7 июля П. И. Бирюкову: «Свою статью о жизни и смерти всё писал и пишу, и очень усердно, однако посылаю набирать. Страхов был и одобрил; это меня поощрило» (т. 64, см. также Б, III, 68). 8 июля И. Б. Файнерману: «Много работал и продолжаю работать над писанием «О жизни и смерти» (т. 64 и «Воспоминания о Л. Н. Толстом и его письма», стр. 177). Чертков 7 июля в ответ на письмо Толстого от 4 июля пишет: «Я рад, что вы кончили вашу статью. У меня к вам большая просьба, дорогой Л. H., не можете ли вы присылать мне сюда корректурные листы этой статьи, если у вас будет лишний экземпляр. И мне, и нам всем здешним вашим братьям, так хочется прочесть ее и этим путем ближе слиться с вашею жизнью за всё это время, что мы вас лично не видели. Пожалуйста, если только возможно, сделайте это. Это может оказаться полезным и для других в том случае, если издание этой статьи встретит какое-нибудь механическое препятствие, так как мы здесь скорее кого-либо другого перепишем всё, что вы пишете, так как имеем на то время и особенно дорожим каждым вашим словом… Не знаю представляете ли вы себе, какой радостный день будет для нас всех тот, когда получим эту статью». 21 июля 1887 г. Толстой сообщает В. Г. Черткову: «Я немножко нездоров и всё занят своим писанием о «Жизни и смерти» и нынче утром…» Очевидно Толстой как-то ознакомил со своей статьей В. Г. Черткова, потому что последний 26 июля в ответ на письмо Толстого от 21 июля пишет: «…Какую чудную статью вы написали. Пожалуйста присылайте нам корректурные листы, по мере получения вами, если окажется свободный экземпляр. Если вам нужно что переписать поскорее, то присылайте мне. Переписчиков здесь много – и все люди одного духа с вами. Если есть у вас какие-нибудь черновые, вам ненужные, то вы бы присылали их сюда. Хоть по ним я пожил бы с вами». В конце июля Толстой уже «спешит» заканчивать работу и прибегает даже к помощи сразу многих переписчиков. Об этом рассказывает гостившая в это время в Ясной поляне А. А. Толстая: «Лев, имея спешную работу для отсылки в Москву [это была переписка «О жизни»], просил меня и других помочь ему в этом деле. Нас рассадили по парочкам на отдельных столах, каждую даму с кавалером; составилось шесть пар. Мне достался А. М. Кузминский, и мы сидели отдельно в маленькой гостиной, другие же все в большой зале. Он диктовал, а я писала. Совсем неожиданно вдруг стали попадаться такие неуклюжие фразы, что я невольно вспомнила «непроходимые болота», как выразился раз о Толстом Тургенев, и не могла решиться ни переступить болота, ни передать печати в этом виде. Кузминский, хотя и соглашался со мной, но считал невозможным простым смертным поправлять Толстого. Я, однако ж, настояла на своем. В это время Лев, прохаживавшийся по комнатам от одного стола к другому, подошел и к нам. – Savez vous, mon cher, que je viens de corriger votre prose au grand scandale de votre beau fr?re»,[624 - [Знаете, мой милый, я только-что исправила вашу прозу, к великому негодованию вашего свояка,]] – сказала я. – Et vous avez eu parfaitement raison, je ne tiens qu’? l’idеe et ne fais aucune attention ? mon style»,[625 - [И вы хорошо сделали: я дорожу только мыслью и не обращаю ни малейшеговнимания на слог.]] – ответил мне Лев Николаевич» (ПТ, стр. 40). И хотя последняя дата над рукописью в июле еще не поставлена, но всё же конец июля – почти окончание рукописной работы над книгой. Окончательная дата будет поставлена 3 августа, но уже в конце июля несомненно в связи с окончанием книги Толстой приглашает в Ясную Поляну Н. Я. Грота. Грот был в Ясной поляне 28 и 29 июля, в день приезда сильно разболелся мигренью, что объясняет своеобразное начало письма его к родителям из Ясной поляны 29 июля: «В 9 ч. вечера я выполз, меня накормили и напоили чаем и затем Л. Н. читал нам до 12 / ч. (с перерывами) свой реферат о жизни, который значительно переделал. Ему хотелось непременно услышать мое мнение. Сегодня он дочитал его до конца после завтрака». Приписка к письму в 6 / час. вечера гласит: «До обеда (с самого завтрака) Лев Николаевич читал продолжение своего сочинения и всё еще не кончил»… Другая участница этого чтения гр. А. А. Толстая так рассказывает о нем: «На другой день он [Толстой] предложил прочитать кое-что из переписанного нами; это было философское сочинение, под заглавием «Жизнь»; так как он адресовался ко мне, то я и отвечала: «Буду очень рада услышать образчик вашей мудрости, но вряд ли я пойму что-нибудь: философия чужда мне наравне с санскритским языком». – Если вы не поймете, то это будет, конечно, не ваша, а моя вина, но я надеюсь, что этого не будет, – отвечал Лев. – В семь часов мы все собрались около него; он был особенно весел и любезен. —«Какая же у меня дивная аудитория!» – шутил он, окидывая нас взглядом: «Какие представители: Ал. М. Кузминский, как прокурор, представитель юриспруденции, Николай Яковлевич Грот, сам профессор философии, и, наконец», прибавил он, указывая на меня, «Графиня – представительница религии» (вот поистине незаслуженная честь). – Чтение продолжалось около двух часов. Я поняла гораздо более, чем ожидала; были места прекрасные, но сердце мое не дрожало и не горело. Мне казалось, что я то сижу в анатомическом кабинете, то, что я бегаю по кривым дорожкам в полуосвещенном лабиринте и всё сбиваюсь, путаюсь и не могу вздохнуть свободно… Разумеется, об этом я не поведала никому, и если останавливала чтение каким-либо вопросом, то это единственно для того, чтобы дать другим слушателям возможность сказать свое слово, так как замечала, что у Грота и других скопилось много возражений на языке, но он, как и другие, не дерзал перебивать учителя; впрочем Лев был очень снисходителен к его мнению, и вечер окончился прекрасно, загладив впечатление предыдущих бурь». (ПТ, стр. 41.) На последнем листе шестой, т. е. последней рукописной редакции собственноручно Толстым поставлена дата «3 Августа 1887 г.». Это был день, когда рукопись была отправлена в печать. С. А. Толстая в дневнике 4 августа записала: «Вчера вечером повез П. И. Бирюков статью «О жизни» в печать. Слова о смерти выкинул. Когда он кончил статью, он решил, что смерти нет». (Дневник С. А. Толстой, стр. 145.) Несомненно к тому же 4 августа 1887 г. относится и приведенное у Бирюкова (Б, III, стр. 68) письмо Л. Н. Толстого к В. Г. Черткову: «П[авел] И[ванович] милый вчера уехал и увез в типографию статью о жизни. Начал я писать о жизни и смерти, а когда дописал, оказалось, что вторую часть заглавия пришлось выкинуть, потому что для меня по крайней мере это слово потеряло совершенно то значение, какое я ему придавал в заглавии. Дай то Бог, чтобы хоть на некоторых читателей она произвела то же действие.... Я теперь после долгого времени в первый день без определенной начатой работы, и всё мне открыто во все стороны, и это очень весело» (ТЕ 1913, стр. 55). Это последнее сведение о работе над рукописями. Дальнейшие сведения говорят о начавшемся печатании и работе Толстого над корректурами. Охватывая приведенные свидетельства, мы видим, что Толстой в течение апреля, мая, июня и июля месяцев 1887 г. целиком занят книгой «О жизни». Сопоставление свидетельстве состоянием рукописей дает право предположительно датировать и ход самой рукописной работы. Как показано выше, на начало апреля падает возникновение третьей редакции. Работа над правками третьей редакции и над четвертой приходится на апрель и май, потому что в рукописях этих текстов преобладают копии рук не С. А. Толстой, которая в это время была в Москве, а других переписчиков (очевидно П. И. Бирюкова, Н. Н. Ге младшего). Вернувшаяся в деревню в середине мая С. А. Толстая снова перебеляет правки Толстого и таким образом пятую и шестую редакции книги надо отнести на вторую половину мая, июнь и июль месяцы 1887 года. Обращаюсь к характеристике этапов рукописной работы Толстого после начала апреля месяца. Текст третьей редакции автора не удовлетворил. Он мирится только с начальной частью, а две трети текста подвергает копировке по частям и правке этих частей порознь, причем частичные правки (см. Описание №№ 70—83) были настолько значительны, что почти не оставляют камня на камне от первоначального текста третьей редакции. Главная работа шла по линии логико-стилистического переформирования материала и в общем не сдвигает основного тематического массива статьи, что, как увидим дальше, происходит в четвертой редакции. Нужно сказать, что рукописи частичных правок третьей редакции вошли механически в четвертую и потому хранят несколько слоев правок. Так именно более крупные в смысле тематическом правки этих рукописей надо отнести к последующей работе автора. Если спросить, дала ли эта правочная работа над третьей редакцией что-нибудь для основного текста, то надо ответить отрицательно. От разных рукописей из этих правок в ряд глав перешли по нескольку строк, фраз или слов толстовских вставок. Таким образом кроме вступления и глав XXXI, XXXII и XXXV, доведенных до близости к основному тексту, полученных еще ранее, остальная часть книги еще будет формироваться позже. Повидимому, в конце апреля или начале мая месяцев Толстой сводит воедино всё исправленное, подвергает его основательнейшему просмотру, снабжает целым рядом крупнейших вставок, среди коих заново написанная глава о любви, и логико-стилистической обработке, и таким образом получает четвертую редакцию, которая может быть названа 2-й сводной рабочей редакцией (как она составилась см. Описание стр. 811). В смысле приближения к основному тексту и эта редакция дает немного: Несколько небольших кусков в несколько строк по разным главам да наметку важных глав о любви (XXII, XXIII, XXV и XXVI). Правда, самый текст этих глав основного текста формируется конкретным образом позже в виде наслоений на этот черновик, но думается, что написание этого черновика важный пункт работы данного этапа. Мне кажется, что именно к этому черновику (Описание № 89) и относится фраза Толстого в письме к С. А. Толстой от 5 мая: «Нынче утром прекрасно работал. Самая сердцевина статьи, которая мне недоставала, нынче для меня уяснилась. И мне очень весело от этого» (ПЖ, стр. 319). Сердцевина книги «О жизни» именно главы о любви. Они датируют четвертую редакцию началом мая месяца. Но если Толстой еще далек от приближения к окончательному тексту, то сравнительно с третьей редакцией и ее частичными правками четвертая редакция должна рассматриваться как новый шаг по пути крупного расширения тематики статьи (отдельные новые темы указаны в Описании стр. 812) и именно прояснения основной темы книги – о любви. В этом, а также в логико-стилистическом обновлении состоят ее специфические особенности в отличие от третьей редакции. Полученный текст четвертой редакции перебеляется полностью тремя переписчиками (копии А, Б, В)[626 - Так как копия Б сделана рукой С. А. Толстой, а она приехала в деревню из Москвы в середине мая, то серединой мая можно датировать начало переделок и правок четвертой редакции.] и подвергается сначала небольшой почти только стилистической обработке (первая переделка 4-й редакции).[627 - В этом этапе работы любопытна попытка Толстого начать конспектировать текст. Такой конспект (Описание № 125) дан в виде оглавления к начальной части текста и издается нами среди черновиков под № 5.] Затем полученный текст подвергается ряду частичных правок (Описание 126—143), за которыми следует общая большая правка (вторая переделка 4-й редакции) (см. Описание стр. 817 пункт V), a зa нею сложная серия новых частичных правок текста (Описание №№ 146—196), коснувшаяся однако лишь первых двух копий А и Б четвертой редакции. Третья рукопись В была отложена. Насколько значительна была эта правочная работа над четвертой редакцией показывает уже тот факт, что с разных частей текста в период работы была сделана 21 копия (большей частью рукой С. А. Толстой) и внесено до десятка автографических вставок на отдельных листах, не считая сложнейшей правочной работы автора по копиям. Точно охарактеризовать эту работу Толстого над книгой можно было бы только в особом исследовании. Здесь же уместно указать, что главная линия устремлений автора в работе правочной над четвертой редакцией прежняя: это продолжающийся процесс расширения тематики и, главное, поиски новых логических формул для намеченных основных тем. Строго говоря, стилистическая работа в собственном смысле в четвертой редакции и ее обработке была невелика и попутна, и большинство стилистических правок, отмеченных в описании рукописей, относятся к позднейшим 5 и 6 редакциям, куда эти рукописи механически попадали. Другое важное, что можно сказать о правках четвертой редакции, это то, что в них начинают отсеиваться и отстаиваться отдельные куски текста, сохранившиеся или целиком или сравнительно слабо деформированными в позднейшей работе до основного текста книги. Таковы во-первых совершенно законченное работой вступление к книге «О жизни», которое в позднейших 5 и б редакциях уже совершенно не затрагивается обработкой, и которое в виде, полученном в 4-й редакции, и идет в печать, и во-вторых таковы отдельные места в главах основного текста I, II, III, IV, VI, VII, VIII, XI—XVII, XX—XXIX. Причем главы XXII и XXVIII в б?льших своих частях сформированы именно на данном этапе работы. Если верна датировка самой четвертой редакции началом мая месяца, то правочная работа, вероятно, приходится на вторую половину мая и июнь 1887 года. Произведя кропотливую правочную работу над 4-й редакцией (причем в сводке отдельных частей и копий принимала участие С. А. Толстая, которая нумеровала, например, особой пагинацией внизу листов сводную рукопись и на стр. 822 (Описания), Толстой сам еще раз производит общую сводку всего материала статьи (отложив в сторону готовое вступление), нумерует эту сводку собственноручной пагинацией постраничной 1—289 и таким образом получает (см. Описание стр. 822) пятую (третью сводную) редакцию текста. Собственно весь процесс правки 4-й редакции и был дифференцированным процессом перевода ее в вид 5-й редакции. Одновременно с пагинацией, как кажется, Толстой сделал попытку упорядочить и общую конструкцию статьи, выросшей в книгу. Была сделана общая наметка деления на 32 главы, которые, однако, не совпадают еще с главами основного текста. Текст пятой редакции затем подвергается сложнейшей и мозаически-мелкой обработке (Описание №№ 197—292). Разбив книгу на несколько кусков, Толстой беспощадно относится к большей части созданного за десять месяцев текста, и весь процесс работы его состоит в том, что он рассыпает каждый кусок на мелкие листки, правя их порознь, отдавая в перебелку, затем соединяет исправленное в новые своды, чтобы снова править, рассыпать и сводить. Если сказать, что первые 60 страниц пятой редакции знали за время переделок 13 разных копий и три общих сводки, что страницы 61—76 знали 9 разных копий и три общих сводки, что страницы 77—289 знали крупные перестановки, 38 разных копий, несколько вставок, пять новых пагинаций, один конспект всей книги, один конспект части книги, что следовательно вся правка пятой редакции знала не меньше 60 разных частичных копий, то станет понятным, что к концу этой работы оставалось сравнительно немногое в тексте нетронутым и что к 6-й редакции текст книги почти полностью обновился. В каком направлении велась правка 5-й редакции, показывает прежде всего сравнение объема ее с финалом правки. 289 страниц превратились в 410, т. е. текст в среднем увеличился почти на 40 %. Были вчерне сформированы в виде особых вставок значительные части глав XXIII, XXV, XXVII и XXXII и была произведена полная логико-стилистическая переделка текста. Кое-что из вставочной работы над пятой редакцией вошло и в другие главы (III, VII, VIII, IX, XV, XVIII, XIX, XX, XXIV, XXVIII, XXIX, XXX, XXXI и в прибавления). Чрезвычайно характерна для отдельных мест книги полная перестановка, перекомпоновка текста. Любопытно также, что в этом именно этапе работы Толстой, повидимому, моментами сам начинал терять в потоке правок ясность сознания целостности книги. Ничем иным нельзя объяснить появление целых двух новых конспектов книги именно в период правочной работы над пятой редакцией, кроме приведенного уже выше, созданного еще в периоде работы над 4-й редакцией. Конспект для первых шести глав набрасывается на рукопись № 215, т. е. в конце работы над первым куском пятой редакции (издается нами в черновых под № 6). Наконец, после первой же частичной проработки третьего куска (вторая пагинация) эта потребность в конспективном охвате целого становится окончательно необходимой, и Толстой пишет большой на 10 лл. конспект всей книги в виде 33-х глав, представляющий сжатую и сформулированную кратко маленькую книгу «О жизни» (Описание № 247, издается нами под № 7 черновых вариантов). Как указано выше, правочная работа над пятой редакцией в конце концов превратила книгу в шестую редакцию, которая была последней рукописной. Она хранится в мозаически составленной рукописи № 293. Вследствие этой мозаичности трудно точно выделить все поправки, внесенные в эту последнюю рукопись автором. Несомненно одно, что общая правка шестой редакции носила только мелко стилистически грамматический характер. Самое крупное изменение – была пометка к пропуску и действительный пропуск в печати целой главы 11 полемической (Описание № 236, в виду ее интереса она печатается под № 8 черновых вариантов). 3 августа 1887 г. было датой окончания работы над рукописью книги «О жизни», слова о смерти выброшены из заглавия. Вечером того же дня П. И. Бирюков повез книгу в Москву для печатания. Однако шестая редакция книги не была последней. Начавшееся печатание вызывает новый и такой значительный приступ работы автора над корректурами, что можно говорить – окончательный текст книги получился только как особая седьмая (корректурная) редакция. Что же для основного текста книги дает шестая редакция? Она дает значительное количество глав основного текста почти готовыми, именно главы I, IX—XIII, XV—XVII, XX—XXIII, XXV—XXVII, XXIX—XXXII, заключение и текст трех прибавлений, но еще без выделения их в прибавления. Этих глав корректурные поправки коснулись очень мало. Вторая группа глав подверглась в корректурной редакции очень крупной переделке и таким образом хранит в основном тексте от шестой редакции лишь куски текста. Это главы III, IV, VIII, XIV, XVIII, XIX, XXIV, XXVIII, XXXV. Наконец, третья группа глав почти не сохранила следов текста шестой редакции или вообще была написана заново в корректурной редакции. Это главы II, V, VI, VII, XXXIII, XXXIV (в некоторых из этих глав от шестой редакции сохранено по несколько строк; главы XXXIII и XXXIV написаны заново). 3 августа вечером П. И. Бирюков увез книгу в Москву, а 8 августа датированы первые корректурные гранки. Таким образом печатание началось тотчас вслед за окончанием книги. Бирюков сообщает: «Когда я, пробыв несколько дней, собрался ехать в Москву, Лев Николаевич дал мне с собой всю рукопись с поручением сдать в набор в типографию Мамонтова, что я и сделал. При этом Лев Николаевич просил меня передать профессору Гроту его просьбу продержать корректуру. Этим он хотел искусственно оторваться от своей работы». (Б, III, стр. 68.) Однако Толстой и сам продолжает работу над корректурами, и руководит корректурами Н. Я. Грота, и даже при случае совместно с ним правит текст. Все три случая представлены сохранившимися корректурными листами (см. Описание). Но кроме того об этой работе имеются и прямые свидетельств а ее участников. 15 августа 1887 г. Л. Н. Толстой пишет Г. А. Русанову: «Надеюсь скоро получить корректуры статьи о жизни. Как только будет возможно, вышлю вам» (т. 64). 13—20 авг. 1887 г. (издатель ошибочно датирует 1888 г.) Толстой пишет М. А. Новоселову: «Я всё лето много работал над сочинением о жизни – начал печатать». («Новый путь» 1903, I, стр. 152.) 6 августа В. Г. Черткову: «Я после своего писания О Жизни ничего еще не начал и не получил еще корректур». С. А. Толстая в дневник заносит под 19 августа 1887 г. «Начали печатать статью, но шрифт нехорош, будут перебирать набор» (стр. 146). 22 августа Толстой пишет П. И. Бирюкову: «Я начал набирать, но теперь прошу прислать мне всё, чтобы исправить» (т. 64). С. А. Толстая в дневнике 25 августа: «Левочка всё сидит над статьей, но энергия его как будто упала для этой работы» (стр. 146). 27 августа 1887 г. Толстой в Дневнике записывает: «Поправляю свою печатающуюся статью, но дело идет очень медленно». В сентябре сам Толстой сообщает И. Б. Файнерману: «Работаю письменную работу. Всё кончал «О жизни». Печатается. Верно, не пропустят» (И. Тенеромо, «Воспоминание о Л. Н. Толстом и его письма», стр. 179). В. Г. Черткову в письме от начала сентября: «Я всё с своей работой о Жизни»… 15 сентября ему же: «Статья набрана больше половины; я всё переделываю и, кажется, запутался – хочу сделать лучше, а сделаю хуже»… 7 октября в письме к Н. Н. Ге: «Я всё время работал над своей книгой о жизни и дошел уже кажется до того предела, даже перешел, что всякая работа над ней портит. Она печатается. Буду стараться меньше копаться. Тем более, что затеял другое – художественное». В октябре же (1—20) П. И. Бирюкову: «Посылаю один лист корректуры и прошу типографию пересылать вперед один лист мне сюда, а один в Москву для пересылки Черткову…» (т. 64). И С. А. Толстая в письме к Т. А. Кузминской от 27 октября 1887 года сообщает: «Левочка всё в Ясной.... Пишет он.... всё статью».... 8 ноября 1887 г. Толстой П. И. Бирюкову: «…поправляю и довольно много и с увлечением последние главы о жизни. Должно быть на следующей неделе всё будет отпечатано» (т. 64). 10 ноября H. H. Страхову: «О жизни печатается. Грот с удивительным усердием держит корректуры; на будущей неделе должно быть всё будет набрано, и к концу месяца, вероятно, наступит решение вопроса для цензуры – сжечь пли нет. Жалко будет, – я имею смелость думать, что многим эта книга будет утешением и опорой. Разумеется употреблю все старания, чтобы в случае непропуска оставить вам экземпляр» (ТТ, 2, стр. 53—55). 18 ноября С. А. Толстая пишет Т. А. Кузминской: «Левочка всё занят корректурами своей статьи, которая на-днях должна выйти из печати и поступить в нашу кровожадную цензуру». 19 ноября 1887 сам Толстой из Москвы В. Г. Черткову: «… Мои же занятия: корректуры и дополнения и исправления статьи....» 20 ноября П. И. Бирюкову: «Занят преимущественно исправлениями и добавлениями «О жизни», которая вся набрана и более / напечатана»… (т. 64). 1 декабря В. Г. Черткову: …«Хочется очень мне побывать у вас, да всё не могу кончить последнюю главу своей книги, а не кончив, не следует уезжать…» 1 декабря H. Н. Ге: «Я всё переделываю и кончаю почти уж отпечатанную книгу о жизни, но чувствую себя слабым для этой работы и потому идет дело медленно…» 6 декабря 1887 г. В. Г. Черткову: «Я всё время вожусь над последними главами «О жизни», paз 30 переделывал, и, кажется, уясняется. И я задержал печатание». 15 декабря ему же: «Я всё время занят окончанием своей статьи и не свободен. Теперь зарекся больше не переделывать…» П. И. Бирюкову 19 декабря: «Я свою статью совсем кончил, до праздника будет отпечатана» (т. 64). С. А. Толстая в письме от 16 декабря сообщает Т. А. Кузминской: «Левочка всё не кончил печатать своей статьи и теперь дело подходит к концу. Это печатание его очень занимало, он никуда не стремился, поправлял корректуры, изменял, бегал по типографиям и был весел». С другой стороны, Толстой руководит корректурной работой Н. Я. Грота. В середине сентября он пишет Н. Я. Гроту: «Je vous prend au mot, дорогой Николай Яковлевич, и прошу вас держать мои корректуры. Воздержусь от выражения моей благодарности и пишу прямо о деле. 1) Корректуры подписывайте к печати, если не найдете ничего такого неладного, о котором бы надо списаться со мной. О цензурности совсем не думайте и не принимайте в соображение. 2) Если милость ваша будет делать синтаксические изменения и исключения (поправки), делайте, чем больше, тем лучше. 3) По существу не делайте мне возражений. Я уж слишком много переработал эту работу, и всякие замечания, особенно одобрительные, очень путают меня. Остальное и подробности передаст П. И. У нас Фет, и я заработался, и потому с трудом собираю мысли и больше не пишу». («Н. Я. Грот в очерках, воспоминаниях и письмах», стр. 212—213.) Грот ответил 30 сентября согласием: «Только что был у меня Павел Иванович с Вашим письмом и поручением. От души рад, что могу быть Вам полезен, и приложу всё старание, чтобы сделать дело как можно лучше. В случае серьезных сомнений позвольте всё-таки прибегать к Вам....» (т. 64). В октябре 11—12 Толстой пишет П. И. Бирюкову: «Гроту пожалуйста, скажите, что «вступление» я отнес к примечаниям, но потом думаю, что надо оставить его «вступлением» и колеблюсь. Не будет ли он так добр решить это за меня. А еще то, что я желал бы просмотреть то, что идет после тех глав, которые мы с вами переправили. Пожалуйста, скажите то же и в типографии. Они теперь мне ничего не посылают. Представьте себе, что у Канта всё то же самое сказано, и чудесно во многих местах» (Б, III, стр. 68). Самому Н. Я. Гроту Толстой пишет 13 октября: «Я писал П. И. Бирюкову, прося его передать вам мои некоторые просьбы о печатании, но так как он может не скоро быть в Москве, то повторю их. Есть «вступление», напечатанное мелким шрифтом: я надписал на нем, чтобы его печатать, как прибавление к концу книги, но потом усомнился, не лучше ли оставить его вступлением. Будьте добры, прочтите это вступление и решите – оставить ли его вступлением или отнести к прибавлениям. В пользу его говорит то, что оно наводит читателя на главный смысл книги, против него говорит дурной тон его. У меня весы стоят совсем ровно, так что ваше мнение пускай перевесит в ту или другую – т. е. решите вы. Еще я просил о том, чтобы следующие после 20-й главы или около того (после тех корректур, которые я последние вернул) мне бы присылали корректуры сюда. Это последнее, вероятно, сделает П. И. Бирюков, когда приедет, а до его приезда до этой главы не дойдет дело, и вам не надо будет беспокоиться. Очень, очень благодарю» («Н. Грот в очерках, воспоминаниях и письмах», стр. 219—221). Н. Я. Грот ответил 25 октября: «Прочел Ваше вступление (прибавление) и нахожу, что его надо напечатать, как вступление, в начале. Это прекраснейшая вещь, которая не только полезна, но и необходима, как подготовка ума читателя к чтению остальной» (т. 64). Наконец, и Н. Я. Грот сообщает родным о своей доле работы над книгой «О жизни» Толстого в письме от 4 сентября К. Я. Гроту: «Я веду усердно лекции и занятия со студентами. А тут еще работа подвернулась: Л. Н. Толстой попросил читать корректуры его сочинения «О жизни» (ок. 15 печ. лл.), дав самые широкие полномочия – подписывать к печати, вычеркивать и поправлять стиль и проч. Эта работа доставляет мне большое удовольствие по интересу моему к статье, которую я вызвал (к жизни), но тяжеленько возиться с его иной раз невозможным слогом». Через месяц 4 октября матери: «Сегодня утро просидел за стилистическими поправками в корректурах Толстого. У него есть невозможные обороты, которые приходится переделывать. Но он сам мне дал на это право, написав: «Если милость Ваша будет делать синтаксические изменения и исключения (помарки), делайте – чем больше, тем лучше». Я пользуюсь этим правом осторожно, но не могу не пользоваться. Сочинение «О жизни» будет иметь 35 глав, около 15 листов печатных. Очень рад этому поручению, ибо работа его о жизни мною отчасти вызвана к жизни, и я чувствую за нее некоторую ответственность». 14 октября в письмах к брату и матери Н. Я. Грот пишет, что очень занят, но, впрочем, корректуры Толстого отнимают не так много времени (не более 6 часов в неделю), и добавляет в письме к матери: «Сегодня подписал к печати 1-й лист (после 4-й корректуры), а в наборе всего 4 листа. Но эту вещь не пропустят, конечно, так как он и тут нападает немного резко на фарисеев, т. е. духовенство наше»… 28 октября (к матери): «…на днях пошлю тебе несколько листов (в корректурах уже ненужных) сочинения Толстого. Третьего дня Л[ев] Н[иколаевич] был у меня – он заезжал в Москву проездом к Черткову, а сегодня вернется совсем. Он ужасно доволен моей работой и не знает, как благодарить. Хочет мне помогать переводить Макса Мюллера. Мы с ним даже поцеловались от прилива чувств». 8 ноября – брату: «Занятия идут сносно, хотя я ничего не пишу… главное – добросовестно правлю корректуры Толстовские: осталось уже немного: с Толстым вижусь почти ежедневно, ибо нас соединяет общее дело. Иногда вместе гуляем до типографии. Я его очень люблю, и он меня, кажется тоже. У нас в характере, стремлениях, идеях столько общего, что ???????? [сосуществование] необходима и всегда радостна»… 9 ноября матери: «С корректурой Толстого дело идет к концу, и потому я это время особенно занят – разом держишь листов 5—6 в наборе, и приходится ежедневно получать новые оттиски… Сейчас он зайдет ко мне, и мы вместе понесем корректуры в типографию». 21 ноября К. Я. Гроту: «корректуру Толстого кончаю на следующей неделе. Вижусь с ним ежедневно. Он часто заходит в 3 часа дня, и мы идем пешком в типографию (в Леонтьевский переулок) – взад и вперед. Его книжку я так полюбил, что мне будет недоставать ее, когда корректура кончится». Наконец, упоминания о Толстом и работах над корректурами его книги у Н. Я. Грота оканчиваются кратким упоминанием в письме к матери от 24 ноября, писанном на обеде у Фета: «Лев Николаевич простужен и сидит дома. Я только что у него был». Из приведенных свидетельств уясняется, что книга «О жизни» печаталась в типографии А. И. Мамонтова и что корректуру держал и сам Толстой и Н. Я. Грот, а иногда оба вместе. Эти обстоятельства надо учесть и при изучении корректур книги «О жизни». Наконец, книга печаталась около пяти месяцев (август – декабрь), так как имеются корректуры с типографскими датами от декабря. Корректуры книги «О жизни» сохранились не все. Почти не сохранились верстанные листы, недостает многих гранок. Но и то, что сохранилось, показывает очень большую работу, проделанную Толстым после шестой редакции. Работа эта свелась к следующему. Как сказано выше, первые корректурные гранки датированы 8 августа. Это были 12 полос вступления (№ 294) и 7 полос начала книги (№ 297). Затем последовали 12 августа гранки 8—22 (№ 298) и 14 августа 23—36-я (№ 299). Этот материал объединяет собою вступление и первые 10 глав шестой редакции книги. Нужно сказать, что эта группа гранок не подверглась серьезной переработке. Начальные гранки хранят лишь следы легкой стилистической подчистки текста, небольшие вставочки, мелкие сокращения и правку орфографии и пунктуации. Но чем дальше от начала, тем правка делается крупнее, вычеркиваются большие куски, особенно с полемическими выпадами против мнений ложной науки, а на гранках 23—36 даже произведена некоторая перекомпоновка текста путем разреза и перестановки гранок. С вступлением у автора позже – в октябре – были колебания, не перенести ли его в прибавление. Вторая группа гранок падает на сентябрь месяц. Таковы не датированные гранки 37—46 (№ 321), датированные 28 сент. гранки 47—60 (№ 322), 4 сентября гранки 61—74 (№ 328), а также вторые гранки вступления от 21 сентября (№ 295) и верстанные гранки первых восьми глав 28 сентября (№№ 300—314). Сентябрьская работа Толстого над гранками представляется уже очень сложною. Менее всего изменилось вступление. В нем снято деление на шесть мелких глав, сняты при немногих цитатах имена – Blainville, Спенсера, сокращен конец и проведена общестилистическая правка текста. Фундаментальнейшей переработке подвергнуты первые 10 глав книги, которые в сентябре были уже сверстаны. Эта верстка переделывалась несколько paз по частям, каждый раз отдельные исправления переписывались набело и снова правились. Общие результаты этой работы состояли в том, во-первых, что количество глав изменилось с 10 до 8, во-вторых, каждая глава была снабжена специальным довольно подробным подзаголовком – нечто в роде конспекта или тезиса главы, в-третьих, часть текста механически выделена и перенесена в конец книги в виде трех прибавлений, в-четвертых, Толстой спустил под текст те сноски, которые в основном тексте читаются на стр. 332, 333, 334, 339 и 342. Если говорить о работе над отдельными главами, то надо сказать, что глава 1 основного текста получилась из гл. 1 верстки 28 сент.; гл. II из перекомпоновки глав II и V верстки; гл. III из конца гл. V верстки; гл. IV из перекомпоновки глав III и IV верстки; глава V из гл. VI верстки; гл. VI из глав VII и VIII верстки; гл. VII из гл. X; гл. VIII из гл. IX верстки; а конец гл. III, начало IV и гл. VII верстки были превращены последовательно в 1, 2, 3 прибавления. Таким образом мы видим большую конструктивно-логическую работу автора над первыми главами уже сверстанных было листов, причем восемь глав основного текста кроме I и III обновили полностью или в большей своей части и самый свой текст. Эта большая работа над первыми главами в корректуре отразилась и на корректурах последующих глав. Сентябрьские гранки 37—74, уже названные выше и охватывающие следующие семнадцать глав шестой редакции (12—26 и ошибочные 25 и 26-я), тоже снабжаются подзаголовками, четким делением на 14 глав (IX—XXIII) и местами подвергаются очень серьезной перекомпоновке и обработке. В частности главой IX основного текста сделана часть гранок, вырезанных из партий 14 августа, главы 13 и 14 шестой редакции объединяются в одну XI, причем о них возникает мысль, как это помечено на гранках (Описание № 321), не перенести ли в прибавление. Над гранками 47—60 производится кроме общей логико-стилистической и орфографической работы также конструктивно-логическая работа, а главное эти гранки обогащаются большими вставками (№№ 323—327), которые составляют две почти полностью новых главы: XVIII и XIX основного текста, т. е. происходит и расширение тематики. Только партия гранок 61—74 (т. е. № 328 Описания) подвергается сравнительно небольшой корректурной правке. Октябрь месяц принес следующую группу корректур: третьи гранки вступления (№ 296) – 24 октября, новый набор текста в виде гранок 3 и 7 октября с особой копии первых глав, переделанных в сентябре (№№ 314—317), вторые гранки глав IX—XII основного текста – 13 октября (№ 320), вторые гранки 28 окт. с части XX и начала XXIII гл. основного текста (№ 331), третьи гранки с последней группы 31 октября (№ 332) и первые гранки продолжения текста, т. е. главы часть XXIII—XXVIII основного текста, тоже 31 октября (№ 333). Вторые и третьи из этих гранок правлены или только Н. Я. Гротом или им же совместно с Толстым. Но все октябрьские корректуры носят на себе исправления стилистические с немногими сокращениями или вставками Толстого. К октябрьским корректурам примыкают и хронологически и по несложности правок также не датированные гранки конца XXVIII гл. (№ 335) основного текста, XXIX—XXX (№ 338), XXXI—XXXII (№ 339, 340, 341) и гранки главы, позже исключенной автором (№ 342). Наконец, в октябре же верстали вступление и листы 1-й и 3-й, исправленные Н. Я. Гротом. (Верстка собрания Шохор-Троцкого.) В конце же октября были подписаны к печати первые листы книги, как об этом сообщает Толстому С. А. Толстая в письме от 22 октября 1887 года: «Милый друг Левочка, приходил ко мне сегодня Грот; он подписал к печати два листа первых, но их еще не печатали, Павел Иванович ошибся. Сейчас я прочла три первых листа корректур, и всё складно, и ошибок нет. Но заглавия глав нельзя сделать мельче, чем они есть; это только следующий номер шрифта. Можно сделать или гораздо мельче, т. е. мельче самой статьи, или точно таким же шрифтом, что очень некрасиво. Грот говорит, что статья во многом очень выиграла, но жалеет, что она получила слегка полемический характер, чего прежде не было. Это самое и я говорила. Занимается он корректурами с большой любовью, но кропотливо; четыре раза переправляет». В ноябре месяце имеем: 10 ноября гранки глав VI, VII, VIII основного текста (№ 318), 10 ноября первые гранки главы XXXV и заключения осн. текста (№ 343), и 15 ноября вторые гранки глав XIII – половина XX осн. текста (№ 330). Ноябрьские корректуры несложны, правятся частью Н. Я. Гротом, частью Толстым главным образом стилистически и со стороны орфографии. Только над концом гл. XXXV Толстой работает значительно. Интересно также, что Толстой выпустил в процессе работы над гранками этой части значительную часть главы о нравственных страданиях (по рукописи № 69 публикуется нами под № 9 черновых вариантов). От 15 ноября сохранилась и сверстанная корректура 1-го листа (№ 368), а от 4 ноября верстка лл. 8, 9 и 14-го, правленная Н. Я. Гротом (см. Описание, стр. 841). В ноябре же Толстой упорно работает над двумя новыми главами к книге XXXIII и XXXIV основного текста (№№ 351—367). Глава XXXIII вообще новая для книги, глава XXXIV заново написанная на тему о страданиях вместо вынутой главы (т. е. главы, черновой текст которой нами публикуется под № 9 черновых текстов), в дальнейшей работе начало этой большой вставки перерабатывалось как особая XXXIV глава основного текста о страданиях, средняя часть после переработки составила главу XXXV основного текста, а конец, превращенный в процессе работы в особую главу о нравственных страданиях, в корректурах совершенно исключен и в основной текст не попал. Интересно, что работая над корректурами этой главы (часть ее опубликована нами под № 10 черновых вариантов – Описание № 344), Толстой пытался ее поправить (см. текст, публикуемый под № 11 черновых вариантов – Описание № 345) – но и эту правку забраковал и начал писать главу заново. Однако и эти новые попытки долго не приводили к желательному результату. Он написал целых шесть черновых этюдов (Описание, №№ 354 – 357, мы все их печатаем под № 12, как типичный образец характера работы Толстого над книгой о жизни) прежде, чем остановился окончательно на одном. От 12 декабря сохранились гранки новых глав (№ 363), а 19 декабря датированы верстанные листы последних глав книги (№ 369). Эта верстка не была последней, как показывает сличение ее с самым изданием. Думается, что на декабрь падают третьи и частью вторые гранки разных мест книги и большая часть корректур в верстке, не сохранившихся среди рукописей. (Сохранилась верстка немногих листов от 15 и 17 декабря. См. верстка собрания К. С. Шохор-Троцкого. Описание, стр. 840). К январю 1888 года книга была отпечатана полностью. Печатный текст, как показывает даже краткий обзор работы автора над корректурами, представляет действительно особую, новую ее редакцию, в которой помимо крупного изменения текста части глав, произведена сравнительно с шестой редакцией и перекомпоновка текста, и расширение тематики, и некоторое композиционное изменение (введены новые главы и три прибавления. Самый заголовок «заключение» тоже введен в корректурах), и произошло даже, пожалуй, некоторое расширение идеи книги: первоначальная идея любви обогащена в новых главах более выпукло поставленной идеей оправдания страданий, зла на земле.[628 - Среди рукописей «О жизни» находится небольшая группа листков и копий(№№ 370—388), которые были написаны Толстым и не использованы в работе. Один листок представляет еще один вид своеобразного конспекта-схемы мысли для ряда глав (издаем его среди черновых вариантов под № 3 по рукописи № 374).] Эпиграфы были внесены в книгу в последних верстанных листах и поставлены на особом листе после титула. (См. Описание, стр. 841, собрание Шохор-Троцкого.) Оглавление появилось тогда же путем механической сводки всех подзаголовков. Так писалась и дорабатывалась во время печатания книга Толстого «О жизни». Вот краткий ретроспективный взгляд на процесс создания отдельных глав этой книги: Вступление сформировано во 2—4 редакциях. Гл. I вся составлена мозаично, беря начало в нескольких строках. 2-й редакции. Гл. II на / создана в 7 редакции, а в остальной / хранит текст от 2 ред. Гл. III образовалась в 3—7 редакциях. Гл. IV образовалась в 4—7 редакциях. Гл. V вся целиком образована в 7 ред. кроме нескольких строк в начале и конце, которые идут через все редакции до 2-й вглубь. Гл. VI – на / в 7 редакции, остальной текст от 2—6 редакций. Гл. VII – на / в 7 редакции, остальной текст от 5—6 редакций. Гл. VIII – на / в 7 редакции, остальной текст от 3—6 редакций. Гл. IX – в 4—7 редакциях. Гл. X – в 1—7 редакциях. Гл. XI – несколько фраз от 2—3 редакциях, а главный текст в 4, 5, 6 редакциях. Гл. XII – в 3—6 редакции, / текста в 7 редакции. Гл. XIII—несколько фраз в 1—3 ред., большая часть в 4—6 редакциях. Гл. XIV—в 4—7 редакциях. Гл. XV – в 1—6 редакциях. Гл. XVI в 4—6 редакциях. Гл. XVII главным образом в 4 редакции, немного в 5—6 редакциях. Гл. XVIII на / в 7 редакции, остальной текст в 4—6 редакциях. Гл. XIX на / в 7 редакции, остальное в 5—6 редакциях. Гл. XX – в 4—6 редакциях. Гл. XXI – главным образом в 4 редакции, немногое в 5—6 редакциях. Гл. XXII главным образом в 4 редакции, немногое в 5—6 редакциях. Гл. XXIII – в 4—6 редакциях. Гл. XXIV на / в 7 редакции, остальное в 4—6 редакциях. Гл. XXV – в 4—6 редакциях. Гл. XXVI – в 1—6 редакциях. Гл. XXVII – в 1—7 редакциях. Гл. XXVIII – на / в корректурной—7-й, на / в 4—6 редакциях. Гл. XXIX – в 5—6 редакциях. Гл. XXX – в 5—7 редакциях. Гл. XXXI – в 1—6 редакциях. Гл. XXXII – в 1—6 редакциях. Гл. XXXIII и XXXIV —в 7 редакции. Гл. XXXV на / в 3—6 редакциях и на / в 7-й редакции. Заключение в 1—7 редакциях. Прибавления в 4—7 редакциях. Хронология работы приблизительно следующая: Работа над Первой редакцией падает на время с октября 1886 г. по март 1887 г. Вторая редакция получена около 14 марта 1887 г. Третья редакция – к началу апреля 1887 г. Четвертая редакция к началу мая 1887 г., пятая редакция – конец мая и июнь 1887 года. Шестая редакция июль и начало августа 1887 г., седьмая редакция работалась в августе—декабре 1887 года. Из вопросов, связанных с историей работы Толстого над книгой «О жизни», два слова об источниках. Строго говоря никакими специальными источниками Толстой не пользовался. Цитат из Евангелия и философов (Конфуция, Будды, Спенсера, Blainville и др.) очень немного и затем, если даже они могли списываться иногда из источников, то весь процесс работы над книгой был столь мозаично-кропотливым, что все эти цитаты, к тому же небольшие, раздроблялись на мелкие части и терялись в собственных словах автора. В числе источников возможно некоторое влияние чтения книг Н. Н. Страхова, Канта, бесед с Н. Я. Гротом и его статей, бесед и писем В. Г. Черткова. В письме 11 февраля 1888 г. В. Г. Чертков напоминает Толстому о разговоре в гостинице о бессмертии. 20 марта 1889 г. он же пишет Толстому: «Я как-то раз посылал вам несколько листков из своей записной книжки, и вы писали мне, что были рады этому. Теперь посылаю вам еще несколько мыслей оттуда же, записанных уже больше года тому назад. Последнюю мысль я записал в то время, когда вы писали «О жизни», и был потом рад видеть, что вы там эту же мысль изложили полнее, шире и точнее. Попросите Машу[629 - M. Л. Толстая.] при случае вернуть мне эти листки». Но все эти влияния не могут ни в какой мере быть названы источниками Толстого, и книга «О жизни» после изучения процесса ее создания, может быть названа целиком оригинальной. Насколько важное значение придавал сам Л. Н. Толстой книге «О жизни», показывает письмо его от 17 окт. 1889 г. к В. В. Майнову: «Вы спрашивали, какое сочинение из своих [я считаю] более важным? Не могу сказать какое из двух: «В чем моя вера?» или «О живни» (т. 64). ИСТОРИЯ ПЕЧАТАНИЯ. В результате печатания книги под наблюдением Толстого и Н. Я. Грота появилось в свет отдельное издание ее 1888 года, единственное полное, проводившееся под непосредственным наблюдением автора: «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. О жизни». Москва. 1888. Типография А. И. Мамонтова и К°, Леонтьевский пер., № 5, 8°, стр. XXI + 3 ненумерованных + 275 + 1 ненумерованная + XI стр. Издание запрещенное и уничтоженное цензурой. Известны пока три экземпляра его: один несброшюрованный во Всесоюзной Библиотеке имени В. И. Ленина и принадлежавший С. А. Толстой; два экземпляра в библиотеке ГТМ № 257-а – сброшюрованные и в переплете, один с записью о получении из Гос. Книжного фонда в Ленинграде 10.IV.1925 г. Во время печатания Толстой охотно говорит о книге с друзьями. Так 20 сентября 1887 г. он пишет Н. Л. Озмидову: «Очень бы хотелось поскорее сообщить вам мою статью о жизни, я уверен, что она придется вам по сердцу. Вопрос о единстве того закона разума, которого проявления мы видим вне себя в природе и который мы сознаем в себе, как закон своего блага – там, я надеюсь, изложен хорошо. Закон единый, различие только в том, что там мы видим, как он исполняется, но исполняем не мы, а в себе мы не видим его, но должны неизбежно исполнять его для своего блага». (Письма, т. 64.) В сентябре же Ив. Ив. Попову: «Статьи о жизни у меня нет, но я печатаю ее отдельной книгой, в которую она разрослась, и постараюсь доставить ее вам» (т. 64, см. также ПТС, II, № 358). В сентябре – октябре В. И. Алексееву: «Хотелось бы мне вам послать свою статью о жизни. Я начал с заглавием о жизни и смерти, но когда кончил, то вычеркнул слова «и смерти», потому что слова эти потеряли свой смысл. Знаю, что многие, и наш милый друг Алексей Алексеевич [Бибиков], которого целую, посмеются над этим и скажут страшное слово «мистицизм», но вы, вероятно, согласитесь со мной… Статья печатается, да еще корректур всех нет. А когда будут, пошлю вам» (т. 64). В декабре И. Б. Файнерману: «Вчера только кончил совсем свою статью о жизни. После завтра пойдет в цензуру. Если пропустят, пришлю вам тотчас, а нет, то несколько погодя» (т. 64). Таким образом во время печатания к Толстому направляются с разных сторон не только вопросы, но и запросы на книгу. 3 октября еще В. Г. Чертков в письме к Толстому просит у него корректуру: «Как хотелось бы мне прочесть и попитаться этой статьей, о которой я много слышу от П[авла] Ивановича].[630 - П. И. Бирюков.] Если вы будете писать Гроту, то не можете ли Вы, добрый Л. H., попросить его получать из типографии еще одну последнюю корректуру, кроме тех двух, что он вам доставляет, и сохранять ее у себя для меня. Я бы поручил П[авлу] И[вановичу], когда он бывает в Москве, забирать у него этот экземпляр, по мере того, как корректура будет подвигаться. Мне так хотелось бы прочесть, что можно, из этой статьи теперь»… Толстой в каком-то виде удовлетворяет это желание, потому что в письме от 30 октября В. Г. Чертков сообщает: «…Мы дочитали ваши корректурные листы. Как это хорошо и как это поднимает. Пожалуйста, пришлите продолжение лишь только возможно, так это нам хочется и нужно»… Беседа о книге Толстого идет и в письмах ноябрьских (письма В. Г. Черткова от 19 ноября, 20 ноября 1887 г ). H. Н. Страхов сравнивает Толстому его книгу и по теме и по направлению с книгами Фихте (ПС, стр. 358). В письме от 5 ноября Страхов просит: «Я часто вспоминаю о вашей печатающейся книге и думаю, что если ее задержат, то мне не скоро придется ее читать. Если вам можно как-нибудь этому помочь, то очень прошу вас об этом. Как бы мне важно было прочесть теперь то, что я читал в Ясной» (ПС, стр. 360). 6 ноября: «Дай Бог, чтобы пропустили Вашу книгу» (ПС, стр. 364). Разговор о книге поднимает В. Г. Чертков и в декабрьских письмах к Толстому (от начала декабря и 11 дек. 1887 г. в ответ на письма Толстого от 1 и 6 декабря). Беседы Толстого с друзьями подбадривают его в работе, но, как видно из приведенных выше высказываний Н. Я. Грота и H. Н. Страхова, у друзей были опасения за цензурную судьбу книги. Эти опасения оказались не напрасными. 5 января 1888 года С. А. Толстая писала Т. А. Кузминской: «Нашу статью «О жизни» передали в духовную цензуру, значит она погибла. Очень досадно, и убыток». Сам Толстой в письме к H. Н. Страхову от 24 января 1888 года сообщает: «Книга «О жизни» всё в духовной цензуре. Едва ли пропустят. Во всяком случае пришлю вам». (ТТ, 2, стр. 56.) В письме к Л. Ф. Анненковой 28 февраля 1888 г. (в издании неверно датировано 1889 г.) Толстой пишет: «Книга о жизни всё еще находится официально на рассмотрении духовной цензуры (скоро три месяца) и экземпляры продолжают быть запечатаны; те же, которые у нас с женою есть, все расхватаны и тотчас берутся, как только возвращаются. – Как только будет свободный экземпляр, то пошлю вам». (ПТС, I, стр. 175, № 140). Того же 28 февраля Г. А. Русанову: «....Вопрос «О жизни» всё еще не решен, не дают ответа из духовной цензуры. Я надеюсь, что пропустят, а нет, то закажу списать для вас. Если же пропустят, оставлю вам экземпляр» (т. 64). В феврале же 29-го Бирюкову он пишет: «Жизнь» до сих пор в духовной цензуре, и так как нет ответа, то и не посылается для печатания за границей» (Б, III, стр. 85). То же в письме к В. Г. Черткову 2 марта: «О жизни» до сих пор в духовной цензуре». К марту перспектива безнадежности разрешения очевидно выяснилась, потому что В. Г. Чертков 5 марта пишет: «Дорогой Л[ев] Н[иколаевич], прошу вас, пожалуйста, если только есть возможность, попросите, чтобы вам дали еще один экземпляр вашей статьи «О жизни» раньше, чем ее могут запретить. Мне очень хотелось бы и нужно иметь экземпляр как для внимательного и спокойного прочтения, так и для переписки для других…» Толстой продолжает давать книгу друзьям. В апреле 1888 г. H. Н. Ге пишет Толстому: «получил я «О жизни», прочел, всё понял и счастлив. Брат мой Осип Николаевич переписывает… («Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге». Переписка, со вступительной статьей С. П. Яремича. Знакомство Н. Н. Ге с Л. Н. Толстым, изд. «Academia». М.-Л. 1930, стр. 110)… «Книга ваша превосходна…» (там же). 5 апреля выяснился ответ цензуры. Книга была представлена в отпечатанном виде в Московский Цензурный Комитет. «Этот последний, рассмотрев, представил ее Синоду, заявив в своем заключении (25 января 1888 г. № 126), что Толстой в этой книге выставил руководством «не слово Божие, а единственно и исключительно человеческий разум», что эта книга внушает недоверие к догматам и порицает любовь к отечеству и потому на основании ст. 4 и 265 Цензурного устава «подлежит безусловному запрещению». 5 апреля 1888 г. Синод «слушал» и, согласившись с замечанием Цензурного Комитета, постановил «запретить» и обязать типографию сдать в Архив Комитета цензуры все 600 экземпляров» (Н. Апостолов, «Толстой и русское самодержавие», Госиздат, М., 1930, стр. 87 со ссылкой на дело № 2264 архива Синодальной канцелярии). Архиепископ Херсонский Никанор в частном письме к Н. Я. Гроту 13 мая 1888 г. так объясняет это осуждение: «Я читал Толстовскую Жизнь в святейшем синоде, не дочитал. Он – ум, правда, тонкий, изворотливый, даже скажем – инде глубокий. Но всё это сцепление самых… шитых нитками софизмов… Жизнь осуждена Московским Духовно-Цензурным Комитетом. Свят. Синоду оставалось только утвердить… Кстати. Мы без шуток собираемся провозгласить торжественную анафему Фофанову, его учителю Толстому, быть может и Пашкову, да и другим кстати» (Н. Я. Грот в очерках, воспоминаниях и письмах». СПБ. 1911, стр. 330). Итак, русской цензурой книга была запрещена. Толстому оставалось распространять ее прежним путем, т. е. путем переписки, нелегальной печати и печатания за границей. В переписку книгу он посылает В. Г. Черткову и И. Б. Файнерману. Последнему он пишет в июле 1888 г.: «Посылаю вам две прекрасные книжки «Посредника» и «О жизни». Если перепишете «О жизни», то пришлите назад» (И. Тенеромо, «Воспоминание о Л. Н. Толстом и его письма», стр. 169). В. Г. Чертков сообщает 11 сентября 1888 г. о нескольких литографированных экземплярах книги «О жизни» и просит послать один А. И. Эртелю. Д. А. Хилков в письме к В. Г. Черткову от 28 ноября 1888 г. сообщает о присылке Толстым ему, Хилкову, книги «О жизни» для списывания. С другой стороны, Толстой думает о переводе книги за границей. Первый перевод – на французский язык начат был С. А. Толстой еще в ноябре 1887 г., как она сама сообщает об этом Т. А. Кузминской в письме от 18 ноября: «Я начала переводить на французский язык эту статью Левочки «О жизни». Перевожу уж третью тетрадь, да не знаю, годно ли будет. Очень трудно, да и не знаю французского философского языка; есть выражения, которые даже философы наши, как Грот, не находят, как переводить». Той же Т. А. Кузминской С. А. Толстая сообщает и в позднейших письмах о ходе перевода. 5 января 1888 года: «Теперь я ее [статью «О жизни».] перевожу на французский язык. Больше половины перевела и буду печатать за границей и по-русски и по-французски». 25 января: «Все сижу и кончаю перевод на французский язык статьи «О жизни», которая запечатана цензурой и передана в цензуру духовную. Либо запретят совсем, либо много вычеркнут. Пока ответа нет». 6 февраля: «Перевод на французский язык «О жизни» я кончила и дала двум французам поправлять, хочу печатать за границей. Сама же статья всё в духовной цензуре и так там и замерла; книга же запечатана в числе 600 экземпляров в типографии». Перевод С. А. Толстая заканчивает под редакцией проф. Тастевэн и издает в Париже под заглавием Comte Lеon Tolsto?. De la vie, seule traduction revue et corrigеe par l’auteur. Paris. C. Marpon et E. Flammarion, еditeurs, 26 rue Racine, pr?s l’Odеon. Без обозначения года, 8°, XXI, 308 p. На обороте титульного листа значится: «La traduction de cet ouvrage est de Madame la Comtesse Tolsto? et de М. M. Tastevin». Вышел, повидимому, в 1889 г. (пометка на переплете). Некоторые главы этого перевода были просмотрены Толстым и послужили ему для исправления русского текста. Он говорил, что «в переводе, как в зеркале, виднее ошибки рисунка, и ему было полезно взглянуть на это отражение его мыслей» (Б, III, стр. 70). Упомянутый Бирюковым просмотр Толстым перевода, очевидно, имеет в виду его поправки на рукописи № 389. Сохранилась рукопись перевода только глав с XXIX до конца. Поправки Толстого в этих главах коснулись главным образом стилистической стороны, изменены отдельные слова и целые фразы, причем имеются случаи даже исключения фраз в несколько строк. На русском тексте поправки французского перевода отразились, повидимому, в очень ничтожных случаях и главным образом в конце книги. Это датирует часть перевода С. А. Толстой декабрем 1887 г., когда заканчивалось печатание отдельного издания книги «О жизни», в корректуры которой Толстой и мог внести поправки из французского текста. Французский перевод сделался достоянием русской публики очень быстро и вызвал в 1890 г. сочувственный пересказ кн. Д. Цертелева: «Учение гр. Л. Н. Толстого о жизни («Русское обозрение», 1890, 7, стр. 268—296) и полемические «Письма о книге гр. Л. Н. Толстого «О жизни» проф. А. А. Козлова («Вопросы философии и психологии» 1890, кн. 5—8, и отдельно. М. 1891, 8°, 126 стр.). Отношение самого Толстого к французскому переводу находим в дневниковой записи 19 марта 1889 г.: «читал «De la vie» по-французски. Очень показалось плохо-искусственно, хотя и не лживо». Другой перевод книги «О жизни» был сделан на английский язык американкой I. Hapgood. 29 янв. 1888 г. В. Г. Чертков пишет Толстому: «…Статья ваша о Жизни переписана нами и вчера послана мною американской переводчице в Петербург»… 29 февраля 1888 г. Толстой пишет П. И. Бирюкову: «Мисс Hapgood вчера прислала мне статьи и двух американок: и то и другое неинтересно. Вообще, если можно, скажите ей: 1) что статьи ее неинтересны мне, я всё знаю об этом, а 2) то, что я боюсь, судя по поправкам французского перевода «О жизни», который я делаю, чтобы в ее переводе не было неточностей. Виноват тут я неясностью своего языка, и потому хорошо бы проверить ее перевод. Это, верно, не отказался бы сделать Страхов». (Б, III, стр. 85). Действительно, в июне 1888 г. H. Н. Страхов сообщает Толстому: «Недавно я усердно занимался и Вашею книгою «О жизни». Из Америки пришли, наконец, корректуры перевода, сделанного г-жею Hapgood; она просмотрела их и дала мне, говоря, что не нашла никаких затруднений при переводе, так что у нее нет вопросов предложить мне. Действительно, я убедился, что она в совершенстве понимает Ваш подлинник, а перевод ее меня привел в восхищение совершенною точностью, буквальною передачею текста и тою ясностью, которая свойственна английской речи. К несчастью, она меня торопила, и я успел просмотреть только вторую половину книги. В пяти-шести местах я нашел чуть заметные пятнышки, в которых отчасти виновата была рукопись; она всё поправила и теперь уже отослала назад. Вообще я убедился, что Ваша книга явится в Америке в наилучшем виде, какого можно желать. Седовласая г-жа Гапгуд очень привлекательное существо… Жизнь есть любовь и нет другой жизни, стоющей этого названия – какая тема. А они – запретили Вашу книгу». (ПС, стр. 371.) Вероятно, и письмо к М. А. Новоселову, где Толстой сообщает: «Моя книга переводится за границей», относится к 1888 г. (а не к 1889, как указано в сборнике ПТС, I, стр. 178, № 142).[631 - С американкой Hapgood Толстой, повидимому, в том же 1888 г. познакомился лично, потому что дневники его хранят ряд записей о ней.] Американский перевод m-me Hapgood вышел в Нью-Йорке в 1888 году: Is. Hapgood: Life by Count Lyof N. Tolstoi. Authorized translation by Isabel F. Hapgood. New-York. Thomas I. Crowel et C°. 1888. 12°. 295 p. Интересно, что в нем оказалось 34 главы, вместо 35 глав подлинника, так как переводчица соединила главы XVIII и XIX, трактующие одну и ту же тему, в одну главу. С ведома ли Толстого сделано это объединение – установить трудно. Перевод мисс Hapgood вызвал переиздание его в Лондоне в 1889 г. и в Нью-Иорке в 1899 г. В 1902 г. появился в Christchurch второй перевод книги «О жизни» на английский язык Mabel и Agnes Cook, а в 1904 г. в Лондоне и Бостоне одновременно третий перевод проф. Leo Winter. Делались какие-то попытки переводить книгу и на немецкий язык. В Дневнике Толстого 28 ноября 1888 года упоминается: «Пришел Hermann (?) переводить о жизни, дал ему…» Вслед за английским переводом стали появляться переводы на другие языки. Так, известны: перевод на датский язык 1889 г., два перевода на чешский язык 1895 и 1904 гг., два перевода на немецкий язык (один 1891 г. и другой, дату коего установить не удалось), один на итальянский язык 1908 г.[632 - Перевод на датский язык Em. Hansen: On Livets Betydning Betragtninger af Grev Lеo Tolst?j. Oversat fra russisk af Em. Hansen. Kjobenhavn Andr. Schous Forlag. 1889. 8° 251 + 3 ненум. стр.Перевод на чешский язык Iosef Cerny Spisy hrabete Lva Nikolajevice Tolstеho preklad rediguje I romir Hruby. Svazek 8. Iulius—Vlada tmy. – О ?ivote. V Praze. 1895. Tiskem a nаkladem I. Otty. 8°. 347 str. (Ruska knihovna. XXIII). Текст О ?ivote на стр. 215—247. В оглавлении переводчиком статьи назван Josef Cerny.Второй перевод на чешский язык: О ?ivote od L. N. Tolstеho рrеiо?il dr. VI. Кri?еk. Druhе opraven? Vydаni. V Praze. Iosef Pelcl. 1904 (Knihovna Roshledu VI. Vydav? a porаda Josef Pelcl). 16°, 172 str.Перевод на итальянский язык Leonardo Tucci: Leone Tolstoi. Della vita. Traduzione del Dott. Leonardo Tucci. Citt? di Castello. 1903, 8°, 229 p. (Biblioteca S. Lapa di littere e sienze, nun. 4).Перевод на немецкий язык Adel Berger: Graf Leo Tolstoi. Ueber das Leben. Deutsch von Adele Berger. Berlin. Hugo Steinitz Verlag. 8°. 248 S. Без обозначения года издания, но с пометкой на переплете 1891.То же. Zweite Auflage. Berlin. Sw. Hugo Steinitz Verlag. 1902, 8°, 226 S.Второй перевод на немецкий язык Be hr: Graf Leo Tolstoj, Ueber das Leben. Ubersetz von Behr. Leipzig. s. a. 8°. Duncker und Humblot. (Это издание было нам недоступно.)Tolstoj. Leo N. Das Leben. (L. N. Tolstoi S?mtliche Werke. I Serie. Bd. 5. Leipzig. 1902 Diederichs). Это издание было нам недоступно).]Все переводы, кроме английского первого и его переизданий, содержат 35 глав. Одновременно с первыми переводами книги на французский и английский языки, делается попытка издать хоть часть книги и на русском языке. Весьма возможно, что инициатива этой попытки шла не от самого Толстого. В номерах 1, 2, 3, 4 и 6 за 1889 год петербургской еженедельной газеты «Неделя», издававшейся П. А. Гайдебуровым, появились из книги «О жизни» – главы: XXII—XXV, XXVII—XXXV и заключение, с особым заглавием: «Мысли о жизни» и тремя подзаголовками: «I. Любовь». «II. Страх смерти». «III. Страдания». Статьи в каждом номере газеты подписывались «Лев Толстой». Это было первое легальное издание[633 - Оно ускользнуло от внимания библиографического указателя А. Бема и В. Срезневского.] в России части книги «О жизни». Текст изданных в «Неделе» глав заметно сокращен, в ряде случаев несомненно по цензурным соображениям (купюры рассуждений о Христе, тюрьмах, бомбах и т. п.) и местами подправлен. Трудно допустить, чтобы это было сделано без ведома Толстого. Это и был текст «О жизни», широко в последующие годы распространявшийся в русских изданиях.[634 - Простыми переизданиями текста «Недели» были:а) Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. Произведения последних годов. М. 1890. На стр. 269—339: „Последние главы книги «О жизни»“.б) «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. Произведения последних годов», изд. первое. М. 1891. Новейшие произведения. На стр. 13—83: Последние главы книги «О жизни».в) То же, издание второе. М. 1891. На стр. 13—83: „Последние главы книги «О жизни»“.г) «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Том двенадцатый. Произведения последних годов, изд. девятое. М. 1893. На стр. 411—466. „Последние главы книги «О жизни»“.д) «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Часть двенадцатая. Произведения последних годов, издание десятое. М. 1897. На стр. 493—562: „Последние главы книги «О жизни»“.е) «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Часть одиннадцатая, изд. одиннадцатое. М. 1903. На стр. 413—472: „Последние главы книги «О жизни»“.] Поэтому все разночтения данного издания с основным текстом (кроме красных строк и пунктуации) мы приводим выше на стр. 451—456 в виде особого списка. Текст «Недели» перепечатывался с экземпляра издания 1888 г., как показывает во многих случаях его пунктуация. Вышеназванными изданиями: 1888 г., «Недели» и первых переводов на французский и английский язык и ограничиваются, насколько известно пока, издания, в которых сам Л Н. Толстой принимал большее или меньшее участие. О каком-нибудь прямом участии автора в других заграничных и русских изданиях у нас нет никаких свидетельств. Первое полное заграничное издание книги «О жизни» было женевское: «О жизни» графа Л. Н. Толстого. Издание М. К. Элпидина. Gen?ve. М. Elpidine, Libraire-еditeur. 68, rue du Rh?ne, 1891. 8°, 188 стр. Это издание сделано с издания 1888 г. В нем снят третий эпиграф на стр. 313 основного текста, при главах снято слово «глава», подзаголовки набраны вместо жирного шрифта курсивом, введен целый ряд новых красных строк, а также допущено несколько, правда, некрупных ошибок, перестановок слов и даже пропусков слов. Главы обозначены арабскими цыфрами. Без оглавления. Но особенно популярным и послужившим оригиналом для перепечатки было «Полное собрание сочинений запрещенных в России Л. Н. Толстого». Том IX. «О жизни», изд. «Свободное слово» № 70, под редакцией В. Черткова. Christchurch, Hants, England, 1903. При главах снято слово «Глава», введено много красных строк, подзаголовки набраны курсивом вместо жирного шрифта, имеется ряд ошибок мелких, перестановок и пропусков. Главы обозначены арабскими цыфрами. Особое «содержание глав» (= Оглавлению издания 1888) в начале книги. В этом издании редактор внес примечание из-под текста на стр. 329 в самый текст, а над словом «что» чрезвычайно умножил ударения. Наличие нескольких общих ошибок у данного издания и женевского 1891 г. сравнительно с изд. 1888 г. допускает предположение, что оба издания сделаны не непосредственно с издания 1888 г., а через посредство одной и той же не сохранившейся рукописной или гектографической копии. Заслуживает упоминания также издание П. И. Бирюкова 1913, XIII, статья «О жизни» на стр. 244—366. Дата 1887. В примечании редактора на стр. 461 сказано: «Большое сочинение «О жизни». Проверено и напечатано по тому варианту, которое (sic) было прокорректировано самим Львом Николаевичем и проф. Гротом и издано самим Львом Николаевичем, но уничтожено цензурой. Экземпляр такого издания сохранился в Архиве кн. М. Л. Оболенской и теперь находится в Толстовском музее в Москве». Действительно, это издание устранило ряд грубых ошибок в тексте, допущенных предшествующими изданиями, но всё же полным воспроизведением издания 1888 г. оно считаться не может, так как оно приняло ряд отклонений, допущенных изданием «Свободного слова». То же в приложении к журналу «Вокруг света», 1913, том XVII, кн. XXIII, стр. 208—317. Нужно оговорить еще случай печатания в сборнике «Дух и материя. (против материализма)». Составил Федор Страхов. М. 1902 и в одиннадцатом издании сочинений Толстого М. 1903 г. в части XIII отрывка из главы XXVII книги «О жизни» с сокращением и глав XII и XIII без изменений, но участвовал ли в этом издании отдельных глав сам Толстой, тоже неизвестно. Для полноты изданий надо упомянуть о подпольных изданиях «О жизни» в 1880-е годы в России. Их было, несомненно, несколько. О литографированных изданиях упоминает в вышеприведенных письмах В. Г. Чертков. Нам известны два издания, сделанные гектографическим способом. Л. Н. Толстой. О жизни, изд. «Иисусова Братства», в 4-ку (17,5 х 21,5 см.) 321 стр. Год издания был, но на экземпляре, бывшем в нашем распоряжении (ИРЛИ № 8288) от него сохранились лишь цыфра «1 г.». Книге предпослана статья «От издателя», в которой главная мысль формулируется так: «Лев Николаевич Толстой любит всею душею и, так как русский человек когда пьет, то допивается до чертиков, так Лев Николаевич, любя договаривается до бесплотных организмов, договаривается до просветления и отречения от благ личной жизни, не только людей, но и тигров, пантер, гиен и шакалов… – Для Человечества вполне достаточно иметь идеалом Иисуса. Заявлять требование на высший идеал не мог желать Лев Николаевич Толстой, вышло же оно у него так по эксклюзивности…» Самый текст книги «О жизни» издан гектографическим способом полностью и, по всем признакам, с печатного издания 1888 г., т. е. очевидно еще в период печатания книги, причем все примечания из-под текста и три прибавления включены непосредственно в самый текст, в те места, где помечены звездочками ссылки на них. Получился, таким образом, текст книги в композиции не толстовской, а произвольной. Другое гектографированное издание без выходного листа в 4-ку (19 X 15 см.) на XXVII + 1 – 152 + 1 – XVI + 153 – 265 + XVII + 3 нен. стр. + 3 лл. чистых. В начале на гектографе: «От издателя. При проверке мною предлагаемого сочинения с печатным экземпляром оказалось, что после стр. 152 пропущено несколько листов. Означенный пробел был пополнен, но так как вторая половина книги была пронумерована, то пропущенные страницы пришлось обозначить римскими цыфрами. Чтобы не ввести читателя в сомнение относительно правильности, перестановки и распределения листов, я счел нужным предупредить его об этом». Издание сделано не по изданию 1888 г., а, повидимому, по какому-то другому. Год не обозначен. ПЕРЕДЕЛКИ. В конце 1888 г. у В. Г. Черткова возникает мысль сократить и изложить книгу «О жизни» более упрощенным языком. «Рукопись читалась перед несколькими крестьянами, интересовавшимися религиозными вопросами, и исправлялась сообразно с их замечаниями или пересказами. Предполагалось издать эту книгу в «Посреднике» или распространять в рукописном виде, но ни того, ни другого не удалось тогда привести в исполнение вследствие того, что Чертков был в то время занят текущими работами для «Посредника». (ТЕ, 1913, стр. 74.) Сам В. Г. Чертков сообщает: «Помню, как Лев Николаевич обрадовался и как трогательно стал меня благодарить, когда я ему высказал свое намерение приступить к упрощению слога этого произведения, для того чтобы сделать его содержание более понятным простому читателю. Начал я эту работу еще в 88 году, вскоре после выхода книги. Первые главы этого переработанного изложения просмотрены самим Львом Николаевичем, причем он, с своей стороны, вносил поправки и даже некоторые совершенно новые вставки. Затем работа эта была прервана, и когда, много лет спустя, я опять вернулся к ней, то Л. Н. уже не располагал достаточно свободным временем для того, чтобы заниматься исправлением и обработкой ее… Ознакомившись с продолжением моего переложения «О жизни», Лев Николаевич выразил мне и на этот раз свое горячее одобрение, сделав одну только оговорку о том, что желательно было бы как можно больше сократить изложение. Но я решился воспользоваться этим указанием Льва Николаевича только лишь по отношению к тем частям изложения, где разбирались, главным образом, в полемическом духе научно-философские вопросы, свойственные лишь людям «интеллигентным» и совершенно чуждые читателям из простого народа». («Единение» 1916 № 1, столб. 10.) Специально по поводу этой переработки между Толстым и Чертковым завязалась переписка. 23 декабря 1888 г. Чертков сообщает Толстому: „Я начал перекладывать «О жизни»“. 27 января 1889 г.: «…я занимаюсь теперь упрощением изложения вашей книги «О жизни» и на этих днях вышлю вам два варианта переложения первых глав на ваш суд». 31 января или 1—3 февраля 1889 г.: «…Я же на этих днях вышлю вам начало переделки «О жизни» и продолжение «Будды» для получения вашего отзыва». 12 февраля 1889 г. Толстой в Москве записывает в Дневник: «От Черткова получил переделку «О жизни». Кажется, хорошо. Читал и поправлял очень усердно чертковское сокращение о жизни». 15 февраля он отвечает Черткову: «Получил ваши рукописи. Прочел и поправил «О жизни» – хорошо». (ТЕ 1913, стр. 74.) 7 июня 1889 г. В. Г. Чертков сообщает Толстому: «Посылаю вам также еще несколько глав переложения «О жизни». Пожалуйста, исправьте вечерком все, что неудобно изложено. Таким образом, исподволь можно будет довести эту работу до конца. А она многим нужна, я это вижу, и мне это говорят…» 18 июня уже в Ясной поляне Толстой правит эту новую порцию чертковских рукописей и записывает в Дневник: «…Поправлял еще «О жизни», присланную от Черткова». 31 августа 1889 г. В. Г. Чертков пишет Толстому: «На очереди у меня переделка «О жизни». 17 сентября: «В переделке вашей статьи «О жизни» я дошел до 26 главы, т. е. окончил о любви. Ha-днях пошлю вам эти главы для окончательного исправления. Сейчас Галя[635 - А. К. Черткова.] упрощает кое-какие особенно тяжелые мысли…», 1 октября: «…хотелось бы кончить переложение «О жизни». У меня уже готов новый большой кусок. Но Галя задержала, желая еще упростить кое-какие выражения». 4—5 декабря: „Давно я вам не писал, дорогой друг, Лев Николаевич, если не считать моей приписки к посланным вам недавно дальнейшим главам переделки «О жизни»“. Сам Толстой отвечает Черткову: сначала в письме от 21 июня 1889 г.: «Нынче поправил «О жизни». Да, это полезно уяснить. Как я теперь вижу много папиросочного тумана и возбуждения и как теперь я бы написал проще, скромнее, без кокетства умственного, и оттого доступнее и яснее», а потом в письме 11 января 1890 г.: «Давно надо бы ответить вам о переделке «О жизни». Сейчас только прочел и ваше предисловие и всю тетрадь. – Да, надо излагать ясно для всех; но это не от нежелания, а от неумения. В переделке есть кое-что неладно. По моему одно, что можно сделать – это сокращать и сокращать. От этого много выиграет. Но и так возможно. Устал; ложусь спать. Посылаю вам «О жизни», написано было дня 4 тому назад и забыли, и кроме того был болен и теперь не поправился…» (ТЕ 1913, стр. 83.) В Дневнике 3 января 1890 г. запись: «…Утром поправлял «О жизни»…» Таким образом Толстой принимал участие в течение года в своеобразной переделке книги «О жизни» для народа. Переделка эта, не законченная, в печати появилась уже после смерти Л. Н. Толстого, в 1916—17 гг. «Об истинной жизни» Льва Толстого (Упрощенное изложение книги: «О жизни» Л. Н. Толстого, исправленное и одобренное автором), «Единение» 1916, 1—3 и 1917, 4. В виду ее интереса и активного участия в ней Толстого, издаем ее в особом приложении № 2 (на стр. 885—926). Задачи и характер переделки В. Г. Черткова уясняются из нескольких его писем при посылке частями переделки к Толстому. Эти письма не приводим, так как они печатаются в томе переписки. Основную установку в работе своей В. Г. Чертков определяет стремлением к тому, чтобы «…изложение было понятно всякому простому читателю… держаться как можно ближе к подлиннику… прибавил я местами ссылки на пословицы…» Правка Толстого касалась главным образом стиля да внесла две-три не очень крупных вставки, сократила внесенные В. Г. Чертковым пословицы. Работа В. Г. Черткова до конца книги не доведена. Вторая переработка книги «О жизни» принадлежит американскому юристу Болтон Голлу (Bolton Hall).[636 - Bolton Hall (род. в 1854 г.), писатель, сторонник популяризации в массах идей Генри Джорджа. Написал несколько статей о Толстом. Кроме приведенного дальше, известны еще два письма Толстого к Голлу: Одно / февр. 1907 г. по поводу идеи непротивления, другое – 28 марта 1908 г. благодарность за справку. Письма и подробности о Б. Голле см. в томе переписки Толстого за 1890-е гг. Им же составлена книга: What Tolstoy taught. Edited by Bolton Hall. New York. 1911. В нее вошли выдержки из книги «О жизни».] 15 февраля 1897 г. Э. Кросби писал Толстому: «Мой друг Болтон Голл сильно заинтересован вашей книгой «О жизни» и стремится представить ее публике с большим успехом, чем то способен сделать простой перевод. Он сделал извлечение из книги и намерен послать его на ваше одобрение. Если возможно для вас дать краткое предисловие к его работе, я уверен, что это очень поможет привлечь внимание публики». 17 февраля 1897 г. в Дневнике Толстого запись: «Письмо получил: переделка о жизни от американца», а 28 февраля в письме к В. Г. Черткову Толстой пишет: «Получил от одного американца Bolton Hall из Нью-Иорка очень хорошее сокращение книги о жизни, которую он хочет издать». Самому Bolton Hall’y Толстой 2 марта 1897 г. написал письмо, которое приводим в переводе с английского: «Милостивый Государь. Я получил вашу книгу и прочел ее. Я думаю, что она очень хороша и передает в сжатой форме совершенно правильно главные мысли моей книги. Надеюсь, что эта книга в такой новой форме будет для широкой публики полезна в том смысле, в каком я желал, более, чем оригинал. С глубокой благодарностью и пожеланием успеха вашей книге остаюсь искренно ваш Лев Толстой». (См. т. 70.) Американское издание книги Голла называлось: «Even as you and I, Parables true life», by Bolton Hall, Boston. 1900. Copyright 1897 by T. Tennyson Nealy. В 1899 г. переделка Голла в виде особой брошюры была издана в русском переводе под заглавием: «Истинная жизнь» Больтон Голла (с английского). М. 1899, 8°, 47 стр. Дозволение цензуры дано 21 авг. 1898 г., без упоминания об авторстве Толстого, а в 1903 г. переиздана, как Толстовская с заглавием «О жизни» и особым предисловием издателя Л. Н[икифорова] о просмотре книги Толстым: Л. Н. Толстой. «О жизни». М. 1903 (вып. VI Этико-художественной библиотеки). Предисловие: «Это извлечение из неизданного сочинения Льва Николаевича Толстого сделано англичанином Болтон Голлом и для русского издания просмотрено Львом Николаевичем. В первом издании оно вышло под названием «Истинная жизнь» Больтон Голла. Л. H.». Сличение «Истинной жизни» и «О жизни» 1903 г. показывает, что перепечатка сделана без всяких перемен. ПРИМЕЧАНИЯ К ОСНОВНОМУ ТЕКСТУ. Изучение работы Толстого над книгой «О жизни» показывает, что наиболее близким к конечной воле автора текстом ее был текст отдельного издания 1888 года (см. выше, стр. 779). Именно он положен в основу нашего основного текста. Текст этого издания печатается дословно точно по новой орфографии. В оговорке нуждаются следующие моменты: 1) Пунктуация в большей части книги сохранена по изданию 1888 года, так как переделка ее на современную общепринятую создавала опасность придания новых оттенков в понимании текстов. Под гротовской корректурой пунктуации сохранилась в издании 1888 г. в значительной части пунктуация самого Толстого. Нами сняты только немногие из запятых, явно ошибочные, и внесены также немногие запятые, крайне необходимые, 2) Ударения над «что», весьма многочисленные, сохранены по изданию 1888 г. Восстанавливать их по рукописям, при полной неустойчивости употребления самим Толстым, было бы и трудно и едва ли целесообразно. Нужно только оговорить, что как в изд. 1888 г., так и в автографах Толстого ударение над «что» встречается несравненно реже, чем у позднейших переиздателей его книги «О жизни», 3) Наконец, в нашем издании в результате полной сверки текста издания 1888 г. с рукописями внесены следующие исправления: Стр. 315, строка 19: Наше издание – вместо нее Издание 1888 г. – вместо ее Стр. 319, строка 20: Наше издание – называет (по автографу) Издание 1888 г. – называет и Стр. 323, строка 32: Наше издание – такое (по рукописи № 295; наборщик ошибочно не внес поправку автора) Издание 1888 г. – всё это Стр. 323, строка 38: Наше издание – представляющему (по смыслу) Издание 1888 г. – представляя Стр. 323, строка 39: Наше издание – своей (по автографу № 295) Издание 1888 г. – своею Стр. 326, строка 15: Наше издание – этот мир (по ркп. № 132) Издание 1888 г. – тот мир Стр. 330, строка 19: Наше издание – Лаодзы (по автографу) Издание 1888 г. – Лаодзи Стр. 331, строка 11: Наше издание – магометанством (по автографу) Издание 1888 г. – магометанства Стр. 333, строка 4: Наше издание – запутанны (по автографу) Издание 1888 г. – запутаны Стр. 344, строка 12: Наше издание – Если не оперившийся (по автографу). Издание 1888 г. – Если же оперившийся Стр. 344, строка 36: Наше издание – своей жизнью (по автографу) Издание 1888 г. – своею жизнью Стр. 345 строка 22: Наше издание – признать Издание 1888 г. – признавать Стр. 346, строка 2: Наше издание – этому благу (по ркп. № 229) Издание 1888 г. – в это благо Стр. 346, строка 29: Наше издание – и как и когда (по ркп. № 236) Издание 1888 г. – и как, когда Стр. 347, строка 32: Наше издание – Логос – Разум, Мудрость, Слово (по автографу) Издание 1888 г. – Логос-разум, мудрость, Слово Стр. 350, строка 9: Наше издание – вследствии (по автографу) Издание 1888 г. – вследствие Стр. 356, строка 28: Наше издание – И так (по автографу) Издание 1888 г. – Итак Стр. 359, строка 12: Наше издание – животное (по смыслу) Издание 1888 г. – животного Стр. 372, строка 7: Наше издание – увеличиваемым (по ркп. № 324) Издание 1888 г. – увеличиваемо Стр. 377, строка 16: Наше издание – ничто иное (по автографу) Издание 1888 г. – не что иное Стр. 379, строка 32: Наше издание – показывающие и по телеграфам и телефонам разглашающие (по автографу № 185; – случайный пропуск переписчика) Издание 1888 г. – показывающие Стр. 387, строка 16: Наше издание – мною любимым (по ркп. № 140) Издание 1888 г. – много любимым Стр. 389, строка 26: Наше издание – ничто иное (по автографу) Издание 1888 г. – не что иное Стр. 391, строка 26: Наше издание – существ (по автографу № 141; ошибка в копии С. А. Толстой) Издание 1888 г. – существования Стр. 396, строки 5—6: Наше издание – противуположны (по автографу) Издание 1888 г. – противоположны Стр. 409, строка 29: Наше издание – и проявлении Издание 1888 г. – проявлению Стр. 426, строка 7: Наше издание – платву (по автографу) Издание 1888 г. – плотву Стр. 426, строка 20: Наше издание – живых существ (по автографу) Издание 1888 г. – животных существ Стр. 437, строка 34: Наше издание – как и бесконечность (по ркп. № 208) Издание 1888 г. – как бы и бесконечность Кроме того, как выше указано, в текст во время правки корректур, внес ряд изменений Н. Я. Грот. Как чтения, принятые Толстым, они не снимаются с основного текста, но оговорить их необходимо. Эти поправки, внесенные в книгу «О жизни» рукой Н. Я. Грота (кроме явных ошибок наборщиков и пунктуации), по сохранившимся корректурным гранкам и верстке следующие: Рукопись № 296: Стр. 313 заголовок: гранки: Первое прибавление. О ложном направлении знания – Грот: Вступление. Стр. 320 строка 11: гранки: тогда бы было прекрасно. С новой строки: И было бы совсем, Грот: …тогда бы было прекрасно и было бы совсем.... Стр. 320 строка 26: гранки: была алхимией – Грот: была астрологией. Стр. 321 строка 13: верстка: сколько радиусов – Грот: сколько радиусов в шаре. Стр. 321 строка 16: верстка: и нельзя сразу изучать со всех сторон – Грот: нельзя сразу и со всех сторон изучать явления жизни. Стр. 321 строка 32: гранки: материя и сила. Сила движет – Грот: материя и ее энергия. Энергия движет. Стр. 321 строка 36: гранки: отношениями сил и материи – Грот: отношениями энергий. Стр. 322 строка 34: гранки: ясно как силы переходят – Грот: ясно, как физические энергии. Стр. 324 строка 2: верстка: можно бы – Грот: можно. Рукопись № 316: Стр. 324 строка 27: гранки: не так, как себе, для того – Грот; не так, как себе, – не для того. Стр. 325 строка 1: гранки: считает только средством – Грот: только средством. Стр. 325 строка 3: гранки: каждое для своего маленького блага – Грот: для своего маленького блага. Стр. 325 строка 27: гранки: он видит – наслаждений – Грот: он видит, что наслаждений. Стр. 325 строка 29: гранки: всё становится больше и больше – Грот: всё больше и больше. Стр. 325 строка 36: гранки: от других борящихся существ с ним и всё увеличивающимся и увеличивающимся страданиям, он видит, что существование его по самому свойству. – Грот: от других борящихся с ним существ и всё увеличивающимся страданиям по самому свойству. Стр. 326 строка 3: гранки: ищет наслаждений – Грот: что он ищет наслаждений. Стр. 326 строка 37: гранки: блага же – Грот: но блага. Стр. 327 строка 7: гранки: всякому разумному и молодому и старому человеку – Грот: всякому человеку разумному… Стр. 327 строка 12: гранки: жизнь не может быть такою – Грот: жизнь истинная не может быть такою. Стр. 327 строка 13: гранки: с древнейших времен, уж сказал себе это человек, и с древнейших времен это внутреннее, – Грот: С древнейших времен сказал себе это человек и это внутреннее. Стр. 327 строка 24: гранки: всё более более – Грот: всё более и более. Стр. 327 строка 30: гранки: так одинаковы – Грот: то одинаковы. Стр. 329 строка 30: гранки: основывают свое учение – Грот: основывают свои лжетолкования – осн. текст: основывают свои толкования (очевидно исправлено в верстке). Стр. 330 строка 8: гранки: большей частью им – Грот: им большей частью… Стр. 330 строка 29: гранки: и не живут и десятков лет… – Грот: и не живут иногда и десятков лет… Стр. 330 строка 30: гранки: как и возникают – Грот: как возникают Стр. 330 строка 34: гранки: поучениям которых жило – Грот: по которым жило. Стр. 331 строка 1: гранки: Браминизм – Грот: Брамаизм. Стр. 331 строка 15: гранки: тем, чем оно есть – Грот: тем, что оно есть – осн. текст: таким, какое оно есть (вероятно, в верстке). Стр. 331 строка 19: гранки: которые разрешали свойственное разумному человеку противоречие – Грот: которые разрешали сознаваемое разумным человеком противоречие… Рукопись № 317: Стр. 332 строка 9: гранки: наукой, это то самое грубое первобытное представление о жизни признает единым… – Грот: наукой, признает это самое грубое первобытное представление о жизни единым… Стр. 333 строка 31: гранки: главное свойство – Грот: главное, ее свойство. Стр. 334 строка 36: гранки: 2-ое прибавление – Грот: См. 2-ое прибавление. Стр. 334 строка 7: гранки: единственное руководство жизни есть инерция жизни… – Грот: единственным руководством жизни является инерция жизни… Стр. 334 строка 16: гранки: или книжниковское – Грот: или книжническое. Стр. 334 строка 18: гранки: ни объяснение фарисеев, ни книжников не нужны – Грот: ни объяснение фарисеев, ни объяснение книжников не нужны. Стр. 334 строка 30: гранки: только для того – Грот: только ради того. Стр. 335 строка 28: гранки: и самих фарисеев – Грот: и на жизни самих фарисеев. Стр. 336 строка 9: гранки: То, что одни из сомневающихся – Грот: Одни из сомневающихся Стр. 336 строка 11: гранки: (потери не будет, а выгода может быть большая), исполняют в свободное время все предписания фарисеев – Грот: исполняют в свободное время все предписания фарисеев (потери не будет, а выгода может быть большая). Стр. 336 строка 16: гранки: это различие – Грот: И это различие. Стр. 336 строка 39: гранки: это известное количество молитвенных слов для Индейца; это верность своему знамени и честь мундира для военного; это дуэль для светского человека; это кровомщение Горца; это известные кушанья в известные дни; это известного рода воспитание своих детей, это визиты; это известное убранство жилищ; это известные празднованья… – Грот: известное количество молитвенных слов для Индейца; это – верность своему знамени и честь мундира для военного, дуэль для светского человека, кровомщение для горца; это известные кушанья в известные дни, известного рода воспитание своих детей; это – визиты, известное убранство жилищ, известные празднованья… Стр. 337 строка 35: гранки: ценится людьми – Грот: ценится ими. Стр. 338 строка 26: гранки: чтобы жизнь его была бы благо и имела бы… – Грот: чтобы жизнь его была благом и имела… Стр. 339 строка 14: гранки: сношенiя – Грот: сношений. Стр. 339 строка 35: гранки: то, что бы я ни делал – Грот: и что бы я ни делал. Стр. 339 строка 38: гранки: и во мне – Грот: а во мне. Стр. 340 строка 14: гранки: но не могу не верить – Грот: но я не могу не верить. Рукопись № 318: Стр. 340 строка 25: гранки: та способность, которая дает ему – Грот: которая дает ему. Стр. 340 строка 30: гранки: свойственные существам – Грот: свойственные этим существам. Стр. 340 строка 39: гранки: напряжения, производимого разумным сознанием мучительного внутреннего противоречия – Грот: напряжения мучительного внутреннего противоречия, производимого разумным сознанием. Стр. 341 строка 21: гранки: он смешав представление о видимой жизни с своим сознанием, совершенно уверился – Грот: он смешал представление о видимой жизни с своим сознанием и совершенно уверился… Стр. 342 строка 5: гранки: в утробе матери, или когда он еще не зачинался, а жили только его отец и мать. И младенец, и взрослый… – Грот: в утробе матери. И не только младенец, но и неразумный взрослый… Стр. 342 строка 7: гранки: И потому и не имеют… – Грот: и потому они и не имеют… Стр. 342 строка 13: гранки: и страдания, и смерть – Грот: страдания и смерть. Стр. 342 строка 14: гранки: то противоречие – Грот: и противоречие. Стр. 343 строка 4: гранки: с моим плотским рождением – Грот: с этим плотским рождением. Стр. 343 строка 7: гранки: человеку никогда не представляется – Грот: человек никогда не представляет себе. Стр. 343 строка 14: гранки: а во времени и пространстве сознает – Грот: а сознает. Стр. 343 строка 31: гранки: и чувствует их две – Грот: а чувствует их две. Стр. 344 строка 5: гранки: требования – Грот: требование. Стр. 344 строка 34: гранки: как личность – Грот: как личную. Стр. 344 строка 37: гранки: а только в подчинении себя законам вещества, которые совершаются и без его усилия, видело бы свою жизнь – Грот: а только видело бы свою жизнь в подчинении себя законам вещества, которые совершаются и без его усилия. Стр. 345 строка 16: гранки: на обманчивом сознании – Грот: в обманчивом сознании. Рукопись № 320: Стр. 347 строка 12: гранки: что наслаждения не удовлетворяют его, не зная, что он умрет – Грот: не зная, что наслаждения не удовлетворяют его, что он умрет… Стр. 347 строка 18: гранки: не может полагать свою жизнь в этой разлагающей личности – Грот: не может ставить свою жизнь в этой разлагающейся личности. Стр. 347 строка 26: гранки: в отношении его разумного сознания – Грот: проявляющаяся в отношении его разумного сознания. Стр. 347 строка 34: гранки: всё остальное, сам разум ничем – Грот: всё остальное – ничем. Стр. 348 строка 11: гранки: его жизнь. Разум для человека это такой же закон – Грот: …его жизнь, – такой же закон. Стр. 348 строка 27: гранки: закону, совершающемуся не нами – Грот: закону, совершаемое не нами. Стр. 348 строка 29: гранки: тогда как закон – Грот: тогда как этот закон. Стр. 348 строка 32: гранки: в небесном теле, и мы видим в нашем теле исполнение этого закона, но не можем принимать в нем никакого участия; мы не можем по произволу ни расти, ни варить пищу, ни всасывать ее. Но закон нашей жизни – подчинения… – Грот: в небесном теле. Но закон нашей жизни – подчинение… Стр. 349 строка 4: гранки: совершается не нами – Грот: совершается независимо от нас… Стр. 349 строка 8: гранки: Заблуждение о том, что – Грот: заблуждение, что, Стр. 349 строка 20: гранки: к единственному предмету – Грот: к главному предмету… Стр. 349 строка 24: гранки: не имея в виду главного… – Грот: не имея в виду этого главного… Стр. 349 строка 28: гранки: из этих знаний – Грот: из этих изучений… Стр. 350 строка 3: гранки: приговор тщеты своего изучения – Грот: приговор о тщете своего изучения. Стр. 350 строка 29: гранки: но некоторые явления (так они называют это) психические мешают… – Грот: но некоторые явления психические (так они называют их) мешают. Стр. 351 строка 15: гранки: всякое другое и не приходит им в голову – Грот: всякое другое, не смущает их. Стр. 351 строка 16: гранки: Не приходит им в голову и то, что – Грот: Не приходит им в голову, что. Стр. 351 строка 21: гранка: как вынутие земли – Грот: как вред вынутия земли. Стр. 351 строка 23: гранки: есть произведение земли – Грот: есть только произведение земли. Стр. 352 строка 2: гранки: что должно совершаться в его жизни – Грот: что необходимо совершается в его жизни. Стр. 355 строка 9: гранки: и в пространстве и времени… – Грот: и в пространстве и во времени… Стр. 355 строка 16: гранки: знания о людях – Грот: знания людей. Рукопись № 330: Стр. 356 строка 37: гранки: и потому уже менее доступны – Грот: и потому еще менее доступны… Стр. 356 строка 40: гранки: так же как и наша – Грот: которая также как и наша… Стр. 357 строка 1: гранки: стремящуюся к благу и подчиняющую проявляющемуся в ней закону… – Грот: стремится к благу и подчиняет проявляющемуся в ней закону… Стр. 357 строка 6: гранки: пространственные законы paзума – Грот: пространственные проявления законов разума. Стр. 357 строка 8: гранки: от наблюдаемости предмета… – Грот: от наблюдаемости предметов… Стр. 357 строка 15: гранки: мы в животных – Грот: мы и в животном Стр. 367 строка 16: гранки: подчинения для достижения его закону разума, который в животном представляется нам законом организма. – Грот: подчинения закону разума, который в нем представляется законом организма Стр. 357 строка 34: гранки: и потому и всё – Грот: и потому всё. Стр. 358 строка 6: гранки: познать самого себя – Грот: познать самих себя. Стр. 358 строка 18: гранки: закона нашей жизни и подчинены только видимым наблюдаемым законам – Грот: закона нашей жизни. Стр. 358 строка 27: гранки: с которой бы мы могли – Грот: с которой бы могли… Стр. 358 строка 29: гранки: Только бы, если б – Грот: Только, если б Стр. 358 строка 32: гранки: подчиняют себе вещество, только эти – Грот: подчиняет себе вещество, – эти… Стр. 359 строка 4: гранки: прожитые прошедшие жизни – Грот: прожитые жизни – осн. текст: прожитыми жизнями (очевидно поправка в верстке ). Стр. 359 строка 33: гранки: Жизнь человек знает прежде всего в себе: и в себе знает ее как стремление… – Грот: Жизнь человек знает в себе как стремление… Стр. 359 строка 36: гранки: Иной жизни человек не знает и знать не может: так он знает ее в себе и вне себя. Ведь животное человек понимает… Грот: Иной жизни человеческой он не знает и знать не может. Ведь животное человек признает… Стр. 360 строка 7: гранки: действуют одинаково одни законы механические, химические, – и мы не признаем жизни в животном – Грот: – действуют одни законы механические, химические, физические, – и мы не признаем в нем жизни животного. Стр. 360 строка 12: гранки: закону организма личности – Грот: закону организма… Стр. 360 строка 25: гранки: мы признаем – Грот: то мы признаем. Стр. 360 строка 29: гранки: Жизнь эта человеческая… – Грот: Жизнь эта… Стр. 361 строка 8: гранки: Вне власти человека уничтожить – Грот: Вне власти человека, желающего жить, уничтожить. Стр. 361 строка 10: гранки: жизнь его – достижение блага – Грот: жизнь его есть достижение блага. Стр. 361 строка 11: гранки: независимо от видимых – Грот: независимо от этих видимых… Стр. 361 строка 14: гранки: Нет этого увеличения подчинения… – Грот: Нет этого увеличения в подчинении… Стр. 361 строка 17: гранки: в высоту большее и большее подчинение. – Грот: в высоту, это большее и большее подчинение. Cтр. 361 строка 24: гранки: сила – Грот: есть сила. Cmр. 362 строка 29: гранки: потому, что он жизнь разумного сознания не признает жизнью – Грот: потому, что жизнь разумного сознания он не признает жизнью. Стр. 364 строка 9: гранки: человек то, что он видит происходящим в своем животном принимает за цель – Грот: человек принимает то, что он видит происходящим в своем животном, за цель. Стр. 365 строка 23: гранки: удовлетворение которым не делается – Грот: удовлетворение их, которое не делается. Стр. 366 строка 1: гранки: трата умаление – Грот: трата и умаление. Стр. 366 строка 4: гранки: неперестающее противоречие и страдание не может не быть зло – Грот: неперестающим противоречием и страданием не может не быть злом. Стр. 366 строка 30: гранки: первая будет радостно, а вторая невольно и мучительно работать – Грот: первая будет работать радостно, а вторая невольно и мучительно. Стр. 366 строка 39: гранки: вещество и его законы – Грот: это вещество и его законы. Стр. 367 строка 22: гранки: должно погибать – Грот: должно погибнуть. Стр. 368 строка 13: гранки: наклюнувшегося уже… – Грот: и уже наклюнувшегося… Стр. 368 строка 16: гранки: для наклюнувшегося семени есть… – Грот: но для наклюнувшегося семени оно есть… Стр. 369 строка 4: гранки: только себе – Грот: блага только себе. Стр. 369 строка 13: гранки: и не было бы смерти – Грот: и не было смерти. Стр. 370 строка 19: гранки: то ты – Грот: то и ты. Стр. 370 строка 28: гранки: к пресыщениям – Грот: к пресыщению. Стр. 371 строка 24: гранки: с своей плотской смертью – Грот: с ее плотской смертью. Стр. 372 строка 4: гранки: было зло и бессмыслица – Грот: была злом и бессмыслицей. Стр. 372 строка 11: гранки: Но если и это – Грот: Но если это и Стр. 372 строка 32: гранки: как теперь из страха… – Грот: как теперь, когда из страха… Стр. 372 строка 33: гранки: будешь лишать себя самой жизни – Грот: ты лишаешь себя самой жизни. Стр. 373 строка 2: гранки: тем она страшнее – Грот: тем она будет страшнее. Стр. 373 строка 23: гранки: чувству страдания. – Грот: чувству сострадания… Стр. 374 строка 3: верстка: понимают – Грот: будут понимать. Стр. 374 строка 6: гранки: а в стремлении, согласном с законом разума… – Грот: а стремлением, согласно с законом разума… Стр. 374 строка 10: гранки: то и человек – Грот: человек. Стр. 374 строка 21: гранки: военные гордившиеся – Грот: что военные, гордившиеся. Рукопись № 331: Стр. 375 строка 39: верстка: удовлетворять им – Грот: удовлетворять их, осн. текст: их удовлетворения Стр. 376 строка 30: гранки: в чем потребности – Грот: в чем состоят потребности – осн. текст: в чем могут состоять потребности (очевидно, поправка в верстке). Стр. 377 строка 2: верстка: какое-нибудь тело, как животная личность человека – Грот: какое-нибудь тело. Стр. 377 строка 33: гранки: на усиление своих похотей – Грот: на усиление их похотей. Стр. 378 строка 5: гранки: нельзя и говорить разумному человеку об отречении – Грот: нельзя говорить разумному человеку и об отречении. Стр. 378 строка 19: гранки: чтобы он мог бы уменьшить – Грот: чтобы он мог уменьшить. Стр. 378 строка 39: гранки: И потому с древнейших времен… – Грот: С древнейших времен… Стр. 379 строка 5: верстка: И сказав это – Грот: И когда он сказал это. Стр. 381 строка 10: гранки: противоположны его личности и чужды ему – Грот: противоположны его личности. Стр. 381 строка 21: верстка: Так разрешают вопрос недобросовестно – Грот: Так недобросовестно разрешают вопрос. Стр. 381 строка 23: верстка: и остающиеся – Грот: и всё таки остающиеся. Стр. 381 строка 27: гранки: самоубийство представляется… – Грот: самоубийство представляется им… Стр. З82 строка 28: гранки: а есть то самое, самое знакомое – Грет: а есть то самое знакомое… Стр. 383 строка 5: гранки: Деятельность по этому пути… – Грот: Деятельность на этом пути… Стр. 383 строка 36: гранки: и последствия которого бывают – Грот: и последствием его бывают. Стр. 384 строка 33: гранки: было бы кого любить и того, кого можно любить – Грот: было бы кого любить и был тот, кого можно любить – осн. текст: было бы кого любить и был бы тот, кого можно любить. Рукопись № 341: Стр. 416 строка 7: гранки: Как, когда разглядишь – Грот: Так, когда разглядишь. Стр. 417 строка 4: гранки: т. е. его порода, потомство… – Грот: т. е. его породы, потомства… Стр. 417 строка 14: гранки: понятие начинающейся жизни – Грот: понятие вновь начинающейся жизни. Стр. 417 строка 14: гранки: заключает в себе прекращение жизни – Грот: заключает в себе понятие прекращения жизни… Стр. 417 строка 19: гранки: поднявшись на вершину волны разумное сознание – Грот: поднявшись на вершину, волна, разумное сознание. Стр. 418 строка 7: гранки: не это жалко – Грот: не этого жалко. Стр. 418 строка 16: гранки: чтобы ему был конец – Грот: чтобы ему не было конца. Стр. 418 строка 21: гранки: главное итти дальше – Грот: итти дальше. Стр. 422 строка 10: верстка: что жить человеку – Грот: что напротив: жить человеку. Стр. 422 строка 13: верстка: напротив совершенно – Грот: совершенно. Стр. 422 строка 29: верстка: причин и следствий – Грот: причин и действий. Стр. 422 строка 30: верстка: причины и следствия – Грот: причины и действия. ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ. Общее число рукописей и корректур книги Толстого «О жизни» – восемь папок с числом 2237 листов, с недостатком в материале нескольких листов рукописей и корректур. Некоторые из них представляют различные рукописи отдельных этапов работы, суммированные С. А. Толстой и объединенные общими обложками, иногда с датой работы. Папка А, как и все последующие, хранится в АТБ и содержит 48 единиц в количестве 300 лл. Это главным образом первая и четвертая редакции книги, а также работа корректурной редакции для части глав. Папка Б содержит 33 единицы в количестве 208 лл. главным образом черновые первой и второй редакций книги. Папка В (разбитая на две В и В ) содержит 109 единиц в количестве 358 лл. – главным образом черновые четвертой и пятой редакций книги. Папка Г содержит 75 единиц с количеством 314 лл. – полный текст шестой редакции и часть работы над седьмой корректурной редакцией книги. Папка Д содержит корректурные гранки и текст книги в сверстанных листах, всего 15 единиц – 280 лл. Папка Е с 56 единицами – 241 лл. смешанного состава – содержит частью материалы корректурной редакции, частью листки и рукописи различных моментов более ранних стадий работы. Папка Ж (шифр 3073) 17 единиц – 172 лл. содержит корректурные гранки и французский перевод книги. Кроме того имеется переделка В. Г. Чертковым книги «О жизни», правленная самим Толстым и составляющая восьмую папку 5, состоящую из двух единиц на 276 лл. Она хранится также в АТБ. Наконец, в частном московском собрании К. С. Шохор-Троцкого – 88 лл. верстки книги «О Жизни». Большая часть рукописей писана на белой или желтоватой писчей бумаге в 4-ку. Поэтому качество бумаги и формат – общие для большей части рукописей в дальнейшем описании будут указываться только в случаях отклонения от нормы. Копии делались разными руками и чернилами, но главным образом рукой С. А. Толстой синевато-лиловыми чернилами. Когда речь пойдет о копиях С. А. Толстой, палеографические справки будут указываться лишь в случаях отклонений от нормы. Равным образом можно не указывать при каждой рукописи, что поправки по копиям делались всегда собственноручно Толстым и большей частью коричневыми разной густоты чернилами. Зато пагинации для анализа рукописей имеют огромное значение – поэтому всегда оговариваются. Таким образом при дальнейшем описании на долю отдельных рукописей за вычетом названных общих признаков (белая писчая бумага, формат в 4-ку, синие чернила копий С. А. Толстой, собственноручность поправок Толстого) остаются: шифр, число листов, пагинация, краткая характеристика правочной работы и определение положения рукописи в истории работы. Самое предлагаемое описание рукописей сознательно дано в несколько своеобразном построении. Задача описания – опыт объединения полного, точного и максимально сжатого описания рукописей с полной картиной движения всех рукописей и их отдельных частей на протяжении всего процесса работы Толстого над «О жизни». Для разрешения этой задачи в описание введена особая схематизация и особая шифровка материала. Описание составлено так, что: 1) рукописи описываются в хронологическом порядке движения работы Толстого, т. е. разбиты на семь редакций; 2) в каждой редакции рукописи распределены на крупные переработки и правки и расположены в хронологической последовательности их возникновения; 3) наконец, каждая рукопись рассыпана на некоторое количество кусков, которые в описании следуют один за другим и, не устраняя и не затемняя их принадлежности к единому целому (рукопись), в то же время зашифрованы единым цифровым шифром, к коему присоединен шифр хранилища рукописи. Этот единый цифровой шифр дает возможность в описи очень легко, путем простой ссылки на номер, следить за движением отдельных кусков рукописей на протяжении всего процесса работы, в котором данный кусок участвует. Притом только требования удобства заставили некоторым кускам рукописей в разных рукописях давать по нескольку номеров. Первый из номеров – основной, при коем кусок описывается, другие номера ссылочные. Самая разбивка одной рукописи на несколько номерованных кусков определялась не случаем, а или судьбой данного куска в процессе работы Толстого или особым положением куска в самом собрании рукописей «О жизни». Предлагаемый тип построения описания рукописей дает целый ряд преимуществ перед типовым обычным описанием: возможность точного учета функций каждого листка, сохранение точной инвентарно-охранной фиксации отдельных рукописей, максимальная сжатость описания и т. п. Своеобразие описания заставляет оговорить некоторые мелочи его техники. Так, ряд автографических вставок, сделанных в отдельные рукописи на особых этапах работы, получил особые №№. Слово «продолжение № такого-то» обозначает, что данный кусок есть часть предшествующего куска, только зашифрованная особым номером. Автограф – обозначает текст, сплошь писанный Толстым, копия – текст, писанный другой рукой и автором правленный. Начала и концы рукописей не выписываются; заглавия, подписи и записи на обложках вводятся в описание, когда они имеют интерес для истории текста. Кроме того, рукописи описания соотносятся к основному тексту. Ссылка: «Осн. текст стр. – строка —» обозначает, что из данной рукописи попали значительные куски правочной работы Толстого в основной текст целиком или с последующими незначительными поправками в корректурах (что не оговаривается). Отсутствие подобной ссылки обозначает, что от поправок рукописи не дошло до основного текста почти ничего или дошло всего несколько слов или фраз. Сравнительно небольшое число ссылок на основной текст показывает, что цельных хотя бы и некрупных кусков от правочной работы доходило до основного текста немного. Большая часть текста представляет собою непрерывную подвижную мозаично собиравшуюся массу. Огромный рукописный и корректурный материал более 4500 страниц текста, создававшийся в течение года и нескольких месяцев скрупулезно-мозаической работой, представляет большие трудности для анализа рукописей. Поэтому предлагаемое описание их, сделанное на основании тщательного и полного изучения, является необходимым ключем не только к истории текста, но и к самим рукописям. Положение их в папках, необычайно запутанное, тем не менее отчасти детерминировано внутренним ходом всей работы автора. Рукописи и их куски в папках пронумерованы нами внизу по листам черным карандашом сплошной нумерацией от 1—2149, а в настоящем описании при каждой отдельной рукописи в конце описания в прямых скобках указывается порядковый номер листов этой единой пагинации. Первая редакция. ?) С эпистолярным началом. I. Рукопись первого чернового варианта. 1. А I. Рукопись-автограф, 6 лл. почтовой бумаги, писан по обеим сторонам листов, последний лист чистый. Чернила коричневые. Текст без заглавия, значительно правленный Толстым, представляет неконченное письмо к А. К. Дитерихс и печатается нами под № 1 черновых вариантов [лл. 1—6]. 2. А 6. Рукопись-копия с № 1, рукой П. И. Бирюкова и А. К. Чертковой. Тетрадь в синей обложке, 16 лл., из коих только 7 первых страниц заняты копией статьи, без единой поправки Толстого; в начале пометка «Сент. 1886 г.», указывающая время написания письма к Толстому А. К. Дитерихс. Остальные листы тетради содержат копии трех писем Толстого к Л. Е. Оболенскому (28 ноября 1886 г. «Сейчас получил ваше письмо Л[еонид] Е[горович]. Вы прекрасно поставили вопрос…»; без даты: «Получил сейчас ваше доброе и умное хорошее письмо…;» без даты: «Сейчас получил ваше письмо Л[еонид] Е[горович]., оно очень обрадовало меня вашей добротой ко мне…») и одного письма к А. Г. Штанге («Ваш поступок не может вызвать ни в одном добром и не спутанном ложными традициями человеке»…). На обложке тетради запись: «№ 4. Письмо Л[ьва] Н[иколаевича] О жизни. Из этой папки взят 1 экз. письма «неоконченное письмо, послужившее началом статьи «О жизни» Л[ьва] Н[иколаевича] для дубликата 12 тома». Эта копия сделана была Чертковым для себя [лл. 26—41]. Текст первого чернового варианта под заглавием «Письмо Л[ьва] Н[иколаевича] к А[нне] Д[итерихс]» без нескольких начальных строк и с ошибками издавался несколько раз в приложениях к собраниям сочинений Толстого, указанным выше на стр. 784 примечание 2. II. Рукопись второго варианта. 3. А 2. Вторая копия с рукописи № 1, неизвестной рукой, 7 лл. почтовой бумаги. Правка значительная чернилами и в конце приписка черным карандашом. На первых листах пагинация постраничная (1—8), остальные листы не нумерованы. Заглавие: «Из письма к А. К. Д[итерихс]» [лл. 7—13]. 4. А 3. Автограф – вставка к первому листу рукописи № 3, 1 лоскут лл. Текст правлен, писан с обеих сторон, лист 2-й чистый [лл. 14—18]. 5. А 4. Автограф – вставка в № 3 вместо второй ее половины, на 5 лл. + лоскуток, поправок немного [лл. 19—24]. 6. А 5. Лоскут-автограф, неиспользованная вставка в № 3. На квитанции от почтовой посылки ценной, на 20 рублей, Исааку Файнерману в Кременчуг. Штамп: «Моск. Почт. Эксп. гр. ден. № 3, 12 дек. 1886 г.» [л.25]. 7. А 7. Рукопись-копия с № 3, 4, 5 несколькими неизвестными почерками, 26 лл., листы 25 об. – 26 чистые. Пагинация неполная через лист. Без поправок Толстого. Заглавие синим карандашом: «О жизни и смерти. Из письма к частному лицу Льва Толстого». Эта копия Чертковым сделана для себя [лл. 42—67]. По рукописи, составленной из №№ 3 – 5, издается текст варианта под № 2 черновых вариантов. III. Рукопись первой переделки второго варианта. 8. Б 3. Вторая копия с №№ 3, 4, 5, неизвестной рукой, 26 лл. клетчатой бумаги; пагинация через лист (1—12) и две вставки на отдельных листах. Заглавие = № 7. Правка сплошная. От этой рукописи до основного текста дошла одна строка в гл. X, евангельская цитата на стр. 398 строки 4—6, и несколько фраз в заключении [лл. 324—349]. IV. Рукопись второй переделки. 9. Б 4. Копия с № 8, неизвестной рукой, 19 лл., пагинация по листам (1, 2, 7—22, один лист вставка без пагинации). Вставки, сокращения, стилистические поправки [лл. 350—368]. 10. В 24. Лл. 3, 5 и 6 из № 9 перенесены в позднейшие этапы работы (см. стр. 823) [лл. 565—567]. 11. В 86. Лист 4 из № 9, 2 лл., один из них с новой пагинацией: 65—66; 63—64 [лл. 803—804]. (См. ниже стр. 823, пятая редакция). От второй переделки дошло до основного текста несколько строк в главе X и в заключении. V. Рукопись третьей переделки.[637 - Все последующие рукописи с шифром Б5—22 находятся в бумажной обложке с записью рукой С. А. Толстой синими чернилами: «Разрозненные листы к статье о жизни и смерти. Переписаны в разных порядках и складывались по мере переделки статьи. 1887 г. март».] 12. Б 11. Копия с второй переделки, неизвестной рукой, 15 лл., поправки чернилами, черным, красным и синим карандашами. Пагинация через лист, благодаря последующей перестановке, так: 0,0; 2,0; 4; 5,0; 3,0; 4; 6,0; 7,0; 8. Заглавие позже зачеркнутое: «О жизни и смерти (из письма к частному лицу)». Основных переделок два слоя (оба чернилами): один (тонкие начертания букв, много пропусков) относится к третьей переделке (этот слой восстанавливается путем сличения с ркпп. №№ 14, 15 и 24); другой слой (более жирные начертания, пунктир, восстанавливающий зачеркнутое) значительный относится к четвертой переделке. Карандашные поправки немногочисленны и составляют дополнительный просмотр. Текст содержит первые пять глав третьей переделки [лл. 382—396]. 13. Б 12. То же, продолжение № 12, той же рукой, 11 лл., поправки чернилами, черным и красным карандашом. Пагинация: 0,9; 1 (недописано); 10,0; 11,0; 12,0; 13,0. Текст содержит главы 6—10 третьей переделки. Поправок и вставок на полях много. Осн. текст сохранил нескольк строк в гл. X, вставку на стр. 347 строки 31—33, и несколько слов в заключении [лл. 397—407]. VI. Рукопись первой правки начала третьей переделки. 14. Б 13. Копия с 12, неизвестной рукой, 9 лл., пагинация через лист (1—5). Поправки чернилами и черным карандашом не многочисленны (пропуски, вставки) [лл. 408—416]. 15. Б 14. То же, продолжение к № 14, той же рукой, 4 лл., пагинация: 0; 6,0; два последние листа без пагинации – автографическая вставка. Поправок много мелких, крупные перестановки [лл. 417—421]. 16. Б 19. То же, продолжение к № 15, той же рукой, 4 лл. Пагинация через лист: 7,0; 8,0; последние чистые. Поправки чернилами и черным карандашом [лл. 437—440]. ?) С началом – рассуждением. VII. Рукопись второй правки начала третьей переделки. 17. Б 15. Копия с № 14, рукой С. А. Толстой, 4 лл., пагинация по лл. 1—4. Поправки: новое начало, вставка, правка стиля [лл. 422—425]. 18. Б 16. Копия с № 16 и части № 15 (продолжение к № 17), той же рукой, 4 лл., пагинация по лл. 5—6, первые 2 лл. особая вставка. Поправки чернилами и красным карандашом главным образом логико-стилистические [лл. 426—429]. 19. Б 20. Копия с № 15 (продолжение к №№ 17, 18), той же рукой, 6 лл., пагинация по лл. 7—12. Поправки чернилами и красным карандашом. Два слоя: один (мелкий почерк и тонкие буквы) относится к данному этапу работы, другой слой (крупный почерк, толстые начертания) относится к позднейшей, пятой переделке: этих поправок много [гл. 443—448]. VIII. Рукопись четвертой переделки. Это второй верхний слой поправок, нанесенных на №№ 12 и 13, причем утрачен листок-вставка начала, написанного заново (копия с него см. на листе 474 общей нумерации рукописей, т. е. в № 37). IX. Рукопись пятой переделки. Она составилась сложно, именно: копия с первых 7 лл. № 12 (получились №№ 20, 21, 22), копия с № 18 (получился № 23), механически включен № 16 в виде особой вставки, механически включен № 19. Этот комплекс составил текст, соответствующий полному виду № 12. Вторая часть четвертой переделки (№ 13) была перебелена в виде №№ 24, 25, 26. Получился полный текст пятой переделки, он был получен раньше 14 марта, когда уже составлена была 2-я редакция. Общая работа по этому сложному конгломерату рукописей и составляет пятую переделку. Была ли она сделана по единому сводному тексту или по отдельным слагаемым до сводки (что вероятно, т. к. общей пагинации нет) – неясно. Описание входящих в нее кусков рукописи: 20. Листок начала утрачен. 21. Б 25 лист 6. Копия с № 12 рукой С. А. Толстой, 1 л. Пагинации «6» (чернилами) и «7» (красным карандашом) более поздние. Поправки – сокращения и исправления [л. 466]. 22. Б 17. Копия с № 12 (продолжение к № 21), той же рукой, 4 лл. + 1 лист вставка без пагинации. Поправок немного, на особом листе автографическая вставка [лл. 430—434]. 23. Б 18. Копия с № 18, рукой С. А. Толстой, 4 лл., без пагинации. Поправки – сокращения, перестановки и большая вставка (сравнение человека с прорастающим зерном), раньше вычеркнутая [лл. 435—436, 441—442]. Б 19 (Описана выше под № 16) перенесена в виде вставки в середину № 23. Б 20 (Описана выше под № 19) перенесена механически как продолжение № 23. 24. Е 36. Копия с № 13, неизвестной рукой, 8 лл. Пагинации три: черным карандашом (1—8) относится к пятой переделке, красным карандашом две пагинации (30—37 и 47—52, 55—56), сделанные позже. Поправки чернилами и черным карандашом многочисленны: сокращения, вставки на полях, наискось по тексту; последние листы исписаны сплошь поправками. Осн. несколько строк в гл. X; XIII (вставка стр. 358, строки 15—18; 23—28) [лл. 1634—1641]. 25. А 9. Копия с № 13 (продолжение к № 24), рукой С. А. Толстой, лл., пагинаций две позднейших красным карандашом (38—39 и 57—58). Текст сплошь испещрен исправлениями. Осн. стр. 396, строки 10—18 [лл. 74—75]. 26. А 32. Копия с № 13 (продолжение к № 25), той же рукой, что № 24, 2 лл., пагинаций две позднейших красным карандашом (40—41 и 53—54) и еще две позднейших внизу (4—5 и 63—64). Поправки чернилами и черным карандашом, немного, все некрупные. До осн. дошло несколько строк в «заключении» [лл. 226—227]. Вторая редакция (с вступлением). ?) Рукописи «вступления» (входившего первоначально в реферат с заглавием: «Понятие жизни»). I. Рукопись первого черновика (редакции) вступления. 27. Б 1. Автограф, 10 лл., пагинация чернилами рукой С. А. Толстой (1—9). На л. 8 часть текста писана черным карандашом и зачеркнута чернилами. Без заглавия. Начало: «1. Представимъ себ? челов?ка, у к. единственнымъ средствомъ къ жизни была бы конная мельница». На бумажной обложке запись С. А. Толстой: „Предисловие к «О жизни и смерти“. Писана рукопись в несколько приемов и затем сильно правлена: перестановки, вставки на полях, между строками. Текст поделен на 3 главы. Эта рукопись легла в основу вступления и от нее дошла до основного текста очень значительная часть [лл. 301—310]. II. Рукопись второй редакции вступления. 28. Б 2. Копия с № 27 рукой С. А. Толстой, 13 лл., пагинация чернилами рукой С. А. Толстой (1—8, остальные лл. не нумерованы); лл. 9, 10 об., 11—13 сплошь писаны Л. Н. Толстым, представляя новую вставную «4» главу. Без заглавия. Начало то же что в № 27 без слова «конная». Конец: «Вотъ такой опытъ изсл?дованiя о жизни и ея свойствахъ и я хот?лъ бы предложить вамъ». На обложке запись С. А. Толстой: «1887 г. Март. 2-й Вариант предисловия к Жизни и Смерти (Предполагается читать в Университете в Психологич. Обществе)». Поправки: а) написана новая (4) глава (см. осн. текст стр. 319, строка 38 по стр. 321 строка 10 и стр. 321 строки 20—29; стр. 322, строки 19—23); б) несколько некрупных вставок (см. осн. текст стр. 314, строка 31—35; стр. 316, строки 35—39), перестановок и сокращений; в) почти заново написан конец 3-й главы (см. осн. стр. 318, строка 34 по стр. 319 кончая строкой 20); г) образ мельницы конной изменен на образ мельницы водяной, в связи с этим ряд поправок; д) общая правка стиля [лл. 311—323]. III. Рукопись правки второй редакции вступления. 29. А 11. Рукопись-копия с № 28 в окончательном виде, т. е. после ряда частичных правок и перебелок (окончательный вид получился не сразу. Сначала копия состояла из 14 лл. и складывалась так: № 29 – первые 6 лл. + № 30 паг. 7—8 + № 32 паг. 9—10 + № 29 паг. 11, 12 + № 33 паг. 13—14. Затем главы 3 и 4 подверглись частичным правкам и перебелке, в результате чего беловики правленных частей были вставлены в № 29, а черновая промежуточная работа осталась в виде кусков рукописи №№ 30—34,), рукой С. А. Толстой, 16 лл. (лист 16-й заходит в ркп. № 56), с пагинацией первоначальной чернильной по листам (1—6, 11—12) и последующей красным карандашом (1—16). На отдельных листах двойная карандашная пагинация – след замены листков во время промежуточных правок. Заглавие рукой Л. Н. Толстого «Вступленiе». Начало то же что в № 28. Поправки чернилами (а на первых 6 лл. еще были и черным карандашом, который счищен и заменен чернильными написаниями рукой T. Л. Толстой) не очень значительны: сокращения и стиль [лл. 86—101]. 30. Б 21. Листы 7 и 8 первоначального вида № 29, рукой С. А. Толстой, 3 лл., с чернильной пагинацией на первом и третьем (7,8), лист средний вставка рукой Л. Н. Толстого с темой о клеточках организма. Поправки чернилами и черным карандашом значительны [лл. 449—451]. 31. Лист 7 № 29 и Б 30. Копия с № 30, рукой С. А. Толстой, 3 лл., пагинация красным карандашом 7, 8, 9. Поправки – сокращения, вставки, перестановки. Из этой копии лист первый вошел в № 29 с пагинацией 7. Остальные два перебелены вместе с № 32 и как их беловик вставлены в № 29 (лл. 8—11) [лл. 92, 488—489]. 32. Б 31. Листы 9 и 10 первоначального вида № 29, рукой С. А. Толстой, 2 лл., с чернильной пагинацией 9—10 и красным карандашом двойной: 5—6 (неясная) и 10—11 (продолжение № 31). Поправки чернилами и карандашом мелко стилистические, крупная перестановка. Беловик с этих листов как продолжение беловика с № 31 вошел в № 29 (лл. 8—11) – [лл. 490—491]. 33. Б 22. Листы 13 и 14 первоначального вида № 29, рукой С. А. Толстой 2 лл., пагинация чернильная 13—14. Правка и вставки черным карандашом и чернилами. См. Осн. текст стр. 321 строка 30 по стр. 322 строка 11; стр. 322, строка 29 по стр. 323 строка 2 [лл. 452—453]. 34. Б 32. Копия с № 33, рукой С. А. Толстой, 3 лл., с пагинацией красным карандашом 14—16 (продолжение пагинации № 29). Поправки небольшие стилистические и вставки. См. осн. стр. 321, строки 11—19; стр. 322, строки 4—9. Копия с данной копии вошла в № 29 в виде листов 14—16, причем сделана она была не в данном этапе работы, а позже (в третьей редакции) [лл. 492—494]. Вступление имело еще одну копию и правку – в 4-й редакции. См. ниже №№ 90, 91, 126. ?) Рукописи статьи. Пятая переделка 1-й редакции в начальной части была перебелена, к копии присоединено вступление в той стадии, когда оно состояло из №№ 29 (лл. 1—6), 31, 32, 29 (лл. 12—13), 34, и весь текст пронумерован красным карандашом по листам: статья получила пагинацию, продолжающую вступление, именно 18—29. Значительная часть этой копии позже была раздроблена и находится в рукописях позднейших этапов работы. Первоначальный вид ее составляется из №№ 35—40. К копии были механически перенесены из пятой переделки №№ 24—26 с новой для них пагинацией красным карандашем (30—41) и т. обр. получилась полная рукопись второй редакции. Вторая редакция получена 14 марта 1887 г., так как Толстой именно ее читал в Психологическом обществе 14 марта. Отдельные, входившие во вторую редакцию куски рукописей (кроме описанных уже номеров вступления), – следующие: 35 и 36. Б 23 и 24. Начало копии с пятой переделки 1-й редакции и автографы-вставки, 7 лл. (из них 2 лл. в лист), из них один писан рукой С. А. Толстой (пагин. 18), остальные Толстым частью черным карандашом и без пагинации. Б 24 – особая вставка с пометой Толстого: «Можно переписать, можно не переписать. Во всякомъ случа? отд?льно». Автографы сильно испещрены поправками. На общей обложке рукой С. А. Толстой запись: «Еще к статье О жизни и Смерти. Марта 21. 1887». На листе 1 ею же: «Март. 1887». Дата эта поставлена по всем признакам позднее написания самой копии. Дело в том, что № 44 и 45 написаны 19 марта, а вторая редакция именно по рукописи № 35 и следующим читалась на заседании Психологического общества 14 марта. Следовательно 21 марта – дата не написания копии, а сделана позже [лл. 454—460]. 37. Б 27. Копия-продолжение №№ 35—36, рукой С. А. Толстой, 4 лл., пагинация красным карандашом 19—21, 25. Поправки значительные [лл. 474—476, 480]. 38. Б 26. Копия-продолжение № 37, рукой С. А. Толстой, 5 лл., пагинация красным карандашом 22—24 (вставные листы без пагинации) и последующая рукой Толстого: 9—10. Поправки очень крупные чернилами и черным карандашом и, повидимому, относятся к более поздним этапам работы, две больших вставки на особых листах. На одной из вставок наискось вписан и обведен чертой набросок-план продолжения книги (издан выше среди черновых текстов под № 4) [лл. 469—473]. 39. Е 37. Копия-продолжение № 37, рукой С. А. Толстой, 1 л., пагинация красным карандашом сначала «26», потом «43» (сделана позже). Весь текст испещрен правками, перестановка. До осн. дошла вставка в гл. XV, стр. 364, строки 37—39, стр. 365 строки 6—10 [л. 1642]. 40. А 8. Копия-продолжение № 39, рукой С. А. Толстой, 5 лл., пагин. красн. карандашом 27—29 (два листа вставки без пагинации сделаны позже) и позднейшая пагинация 44—46. К позднейшей же работе относится и сплошная правка: пропуски, вставки, переделки. Лист 4-й хранит зачеркнутую надпись вверх ногами: «В?ра у вс?хъ одна». Текст охватывает бывшие 9 и 10 главы пятой переделки и на нем кончается копия с нее. Осн. стр. 367, строка 36 по стр. 368 строка 4 и стр. 366 строки 17—30 [лл. 68—72]. 41. Е 36. См. выше № 24. Перенесена механически и получила пагинацию 30—37. 42. А 9. См. выше № 25. Перенесена и получила пагинацию 38—39. 43. А 32. См. выше № 26. Перенесена и получила пагинацию 40—41. Таким образом, вторая редакция дает первый сводный текст с общей пагинацией 1—41 лл. До основного текста от нее дошло всего несколько слов и фраз в гл. I, X, XI, XIII, XV, заключение да от ркп. № 38, вставка на стр. 338, строки 10—16. ?) Правки второй редакции. I. Общая правка второй редакции. Произведена между 14 и 19 марта и составляет верхний правочный слой на №№ 35—43. Правка делалась только по тексту статьи, не касаясь «вступления». II. Рукопись особой конечной главы. Она написана, как датируется самим Толстым, 19 марта, т. е. через пять дней после реферата и находится в рукописях: 44. Е 41. Рукопись-автограф, 7 лл. (лист 3 – в лист), пагинация рукой С. А. Толстой по листам чернилами (1—7). Нач.: «Не имею никакого основания заключать от уничтожения отражения к уничтожению предмета». В конце подпись: «Л. Т. 19 марта 1887 г.» Этот черновик после ряда позднейших поправок вошел в основной текст в виде глав XXXI и XXXII. Куски черновика сохранились в основном тексте целиком: стр. 413, строки 13—18; стр. 414, строки 7—14; 30—34, стр. 415 строки 6—14, 17—22; 30—34; стр. 417, строка 37 по стр. 418 строка 8 [лл. 1654—1660]. 45. А 10. Рукопись-особая копия с № 44, рукой С. А. Толстой, 10 лл., с особой пагинацией 1—10. На первых двух листах красным карандашом пагинация 59—60 относится к третьей редакции, как и многие поправки Толстого. Текст этой рукописи издан чрезвычайно небрежно в Соч. графа Л. Н. Толстого, ч. XV. М. 1911 г. стр. 511—519 и переиздавался другими изданиями, названными на стр. 784 прим. 2. Заглавие в издании: «О жизни и смерти» – изобретение издателя [лл. 76—85]. III. Первая правка начала второй редакции. С самого начала статьи (без вступления) второй редакции (№№ 35, 36 и первых двух лл. № 37) была сделана рукой С. А. Толстой копия (№ 46 лл. 1, 2, 4 и № 50 лл. 1—7), затем к ней Толстой делает ряд вставок на отдельных листах, а в середину копии вносятся со значительными перестановками листы 19—25 пагинации второй редакции (т. е. №№ 37, 38) и по полученному т. обр. тексту (№№ 46—50) проведена правка. Материал этой полной переработки и есть первая правка начала второй редакции. Весь он собран в одной обложке с записью С. А. Толстой: «Разрозненные листы из статьи О жизни и смерти 28 марта. 1887 г.» Отдельные куски этой правки следующие: 46. Б 25. Копия с № 35, рукой С. А. Толстой, 8 лл., с чернильной пагинацией рукой Толстого 1—8. Часть рукописи (лл. 1, 2, 4) – копия с № 35, часть (лл. 3, 5, 7, 8) заново написанные вставки, один лист (6-й) прямо перенесен из второй редакции. Поправок много и значительные [лл. 461—468]. 47. Б 26. См. выше № 38. Перенесена механически и первые листы получили пагинацию рукой Толстого: 9—10. Снабжена вставками на отдельных листах. 48. Б 27. См. выше № 37. Перенесен механически без новой пагинации. 49. Б 28. Копия с № 36, рукой С. А. Толстой, 3 лл., без пагинации. Сплошь правлена, сокращена. Копия вставлена в № 48 как вставка между 3 и 4 листами ее [лл. 477—479]. 50. Б 29. Копия с № 35 (продолжение к № 46), рукой С. А. Толстой, 7 лл., без пагинации. Поправок много чернилами и черным карандашом: большие сокращения, вставки, особенно в конце с обоснованием в виде трех пунктов противоположности раздвоения и любви [лл. 481—487]. IV. Рукопись второй правки начала второй редакции. Материалы этой правки (№№ 31, 32, 34 и 51), кроме перенесенных в позднейшие переработки (№№ 52—55), находятся в обложке с чернильною записью С. А. Толстой: «Разрозненные листы к статье О Жизни и Смерти 1887 г. 31 марта» и, очевидно, датируют и самую вторую правку. Частично правка эта коснулась вступления (именно в данном этапе были сделаны отмеченные выше при описании №№ 31, 32, 34 значительные правки этих кусков), а затем новая правка коснулась части текста, полученной после первой правки (т. е. с ркп. №№ 46—50). С последней (т. е. с № 46—50) была сделана рукою С. А. Толстой полная копия (№№ 51—55), на которую и наложен рукою Толстого слой второй правки начала второй редакции. Не описанные еще куски рукописи второй правки следующие: 51. Б 33. Копия с №№ 46—50, рукой С. А. Толстой, 14 лл., без пагинации (только на первом листе красным карандашом цыфра «17». как продолжение пагин. № 34). Правка значительная, чернилами и черным карандашом, большие вставки, сокращения. До осн. дошли вставки: стр. 327, строка 33 по стр. 328 строка 7; стр. 337, строка 40 по стр. 338 строка 9; стр. 340, строки 24—33; [лл. 495—508]. 52. А 12 лл. 3—5. Часть копии № 51, находившаяся в ней между лл. 1—2, рукой С. А. Толстой, 3 лл. Поправки тонким пером и черным карандашом. Поправки более толстым пером – слой позднейшего этапа работы. Пагинация красным карандашом 18—20 относится к третьей редакции [лл. 103—105]. 53. Е 31. Часть копии № 51, находившаяся в ней между лл. 12 и 13, рукой С. А. Толстой, 3 лл. (один лист более поздняя вставка). Пагинация красным карандашом 36—37 относится к третьей редакции. Поправки значительные [1622—1624]. 54. Е 38. Копия с №№ 46—50 – продолжение к № 51, рукой С. А. Толстой, 2 лл., без пагинации и без единой поправки Толстого. Листки в дальнейшей работе совершенно не использованные. След вертикального перегиба листков показывает, что они были исключены из работы [1643—1644]. 55. Е 32. Копия с № 46—50 продолжение к № 54, рукой С. А. Толстой, 2 лл. Сплошь правлена, но часть поправок как и пагинация красным карандашом 41—42 относятся к третьей редакции. До осн. стр. 366, строка 36 по стр. 367 строка 11 [лл. 1628—1629]. Третья редакция (рабочая сводная). ?) Текст третьей редакции. Она составилась так: Вступление в виде № 29, самая статья в виде копии с второй правки второй редакции (но не целиком, а лишь отдельных наиболее испачканных кусков ее), т. е. в виде кусков №№ 56 и 60, в которые механически перенесены из второй правки №№ 52, 53, 55, и всё это пронумеровано красным карандашом 17—42. Далее присоединена не подвергавшаяся правкам вся вторая половина текста второй редакции (№№ 39—41, 43, 42) с пагинацией 43—58 и включена в общий текст копия № 45. Весь этот свод просматривается, снабжается крупными вставками {№№ 58, 59, 69) и в результате работы над этим сводом получается третья редакция книги «О жизни и смерти». Таким образом в состав новой редакции вошли последовательно следующие куски разных предшествующих рукописей. А 11 См. выше № 29 с прежней пагинацией 1—16 (лист 16-й в обложке № 56). 56. А 12. Копия с № 51, частью рукой С. А. Толстой, частью неизвестной, 13 лл., с пагинацией красным карандашом 17, 21—28. Поправки значительные бледными чернилами, густыми чернилами и черным карандашом. Текст поделен на главы, которые однако меняли цыфры [лл. 102, 106—111, 114—115]. 57. А 12 лл. 3—5. См. выше № 52, перенесены механически в № 56 и составили листы 18—20 пагинации красного карандаша. Осн. стр. 334, строки 11—13 [лл. 103—105]. 58. А 13. Автограф-вставка в № 56 между лл. 11—12, на 1 листе [л. 112]. 59. А 14. Автограф-вставка в № 56 после № 58, как его продолжение, на 1 л. [л. 113]. 60. Е 30. Копия-продолжение № 56, рукой С. А. Толстой. 11 лл., пагинация красным карандашом 29—35, 38—40 (один лист вставка, без пагинации). Исправления значительны. Осн. текст неск. фраз в гл. I, III, V и стр. 343, строки 31—33 образ шарика, катаемого между пальцами [лл. 1614—1621, 1625—1627]. 61. Е 31. См. выше № 53. Перенесено механически в № 60 между лл. 8 и 9 с пагинацией 36—37 [лл. 1622—1624]. 62. Е 32. См. выше № 55. Перенесена механически в № 60 после листа 11 с пагинацией 41—42 [лл. 1628—1629]. 63. Е 37. См. выше № 39. Перенос с новой пагинацией «43». 64. А 8. См. выше № 40. Перенос с новой пагинацией 44—46. 65. Е 36. См. выше № 41. Перенос с новой пагинацией 47—52, 55– 56. 66. А 32. См. выше № 43. Перенос с перестановкой текста и новой пагинацией 53—54. 67. А 9. См. выше № 42. Перенос с пагинацией новой 57—58. 68. А 10. См. выше № 45. Перенос. Пагинация красным карандашом сделана только на первых двух листах 59—60. 69. Е 40. Автограф, 6 лл., пагинация через лист черным карандашом 1—3. Текст – особая вставная заключительная к № 68 глава, составившая отчасти черновик будущей 36 главы книги в 6-й редакции, озаглавленная там «Жизнь истинная не подлежит страданиям», однако в седьмой (корректурной )редакции замененная главой, заново написанной (см. №№ 354—357). Отчасти эта вставка составила главу XXXV основного текста, до которого дошла с правками. Весь текст вставки, как первый черновик важных глав основного текста – XXXIV и XXXV, и в значительной части своей коренным образом измененный в последующей работе автора, мы издаем под № 9 черновых вариантов [лл. 1648—1653]. ?) Частичные правки третьей редакции. Частичная правка охватила две трети текста третьей редакции, именно весь текст, начиная с листа 29 до конца (т. е. №№ 60—69). Правки частичные были столь значительны, что не оставили от правленных кусков третьей редакции почти камня на камне. Частичные правки эти следующие: I. Рукопись правки лл. 29—46 третьей редакции. С них, т. е. с №№ 60—64 была сделана большая копия в виде №№ 70—75 двумя неизвестными почерками и по ней Толстой произвел правочную работу, но отслоить ее от позднейшей работы на тех же рукописях трудно. Поэтому здесь дано общее описание кусков, составлявших рукопись правки, со всеми наслоениями позднейшими. 70. А 15. Копия с № 60 (с лл. 1—5), неизвестной рукой, 8 лл., пагинация внизу по листам буквенная: а, в, с, d, е, f, g, h. Правка сплошь дважды бледными и густыми чернилами (бледные чернила – позднейшая правка). Новая разбивка на главы 6, 7, 8 (вм. бывшей одной 7). Осн. гл. V стр. 337, строки 31—39, гл. VI стр. 338, строки 19—29 [лл. 116—119, 122—123, 125—126]. 71. А 18. Копия с № 60 (с лл. 6—8) и 61 (с лл. 1—5), двумя почерками, второй – тот же, что писал № 70; 10 лл., пагинация внизу через лист чернилами 1—5. Правка дважды, как в № 70 (вставки на полях, много страниц вычеркнуто, правлено) новые главы 9, 10, 11 (прежде не было). Осн. гл. 1 (стр. 325, строки 11—23) [лл. 127—136]. 72. Е 4. Копия с № 61 (с лл. 5 об. – 6 об.) и 62 (с лл. 1—2), рукой той же что № 70, 4 лл., пагинация внизу через лист 6—7. Правка сплошная значительная один раз. Новая глава 12 (вместо прежних 13, 14). До осн. несколько слов в главе XV [лл. 1468—1471]. 73. А 23. Копия с № 62 (с лл. 2—2 об.), 63 и 64 (с л. 1 об.), рукой тою же, что № 72, 6 лл., пагинация внизу через лист 8, 9, 10, 12 (цыфра 11 ошибочно пропущена). Правка значительная сплошная трижды: два раза чернилами и раз черным карандашом. Главы 13 и 14 нового обозначения. До осн. несколько слов в гл. XV, XVI [лл. 150—155]. 74. А 26. Копия с № 64 (с лл. 1 об. – 5) рукой тою же что № 73, 7 лл., пагинация внизу через лист: 0, 13, 14, 15. Правка не очень значительна (помечены крупные пропуски) четырежды: дважды чернилами, раз красным, раз черным карандашом. Обозначения глав нет [лл. 169—175]. 75. А 27. Копия со вставки на поле листа 1 ркп. № 64, той же рукой, что № 74, 1 л., без пагинации, правок немного. Этот листок должен был первоначально следовать за № 73, но несколько позже переставлен на свое настоящее место. До осн. дошло несколько строк в гл. XVI [л. 176]. II. Рукопись особой правки № 72. 76. А 20. Особая копия с № 72, рукой С. А. Толстой, 4 лл., без пагинации. Правка сплошь (крупные вставки, пропуски, замены) трижды: два раза чернилами, раз черным карандашом. До осн. несколько слов в гл. XV [лл. 139—142]. III. Рукопись правки лл. 47 – до конца третьей редакции. С них, т. е. с №№ 65, 67, 68, 69 сделана большая копия в виде №№ 77—79, и к ней в качестве концовки перенесен № 66, и полученная копия подверглась фундаментальнейшей и неоднократной переработке Толстого. Следовательно, отдельные куски этой копии следующие: 77. А 24. Копия с № 65 (лл. 1—5 об.), рукой неизвестной, но иной чем №№ 70—75, 6 лл., пагинация вверху по листам черным карандашом 1—6. Правка, повидимому, дважды чернилами – сплошная. До осн. дошло несколько строк в гл. X, XI [лл. 156—161]. 78. Е 6. Копия с № 65 (с лл. 5 об. – 8), 67 и 68 (с лл. 1—3), рукой той же, что № 77, 25 лл., пагинация вверху по листам черным карандашом 7—30 (листок со вставкой между 26—27 лл. не нумерован). Правки дважды чернилами делают впечатление, что текст сплошь зачеркнут (сплошная логическая переработка, крупная перекомпоновка и сокращение частей), деления на главы нет. До осн. вставка в гл. XI, стр. 352, строки 12—16; несколько строк в гл. XII, XIII; несколько строк и вставка в гл. XXVI, стр. 397, строки 19—25, 32—39; в гл. XXVII, стр. 398, строки 8—10, 14—17; стр. 401, строки 1—2 [лл. 1473—1497]. 79. А 31. Копия с № 68 (с лл. 3—10) и 69, двумя почерками (один – тот же, что № 78), 32 лл., пагинация вверху по листам черным карандашом 31—62 (листы другого почерка пронумерованы еще внизу через лист: 1—2). Правка два раза чернилами, некрупная, главным образом стилистическая. Пометки глав «NN». До осн. дошла вставка в гл. XXXI, стр. 411, строка 34 по стр. 412 строка 2 и еще несколько строк. Вставка гл. XXXV, стр. 431, строки 23—29 [лл. 194—225]. 80. А 32. См. выше № 66. Перенесена механически и пронумерована новой пагинацией черным карандашом по листам 63—64. IV. Рукопись особой правки № 78. С № 78 сделана рукой С. А. Толстой особая копия в виде №№ 81—83 и особо правлена Толстым (крупные сокращения и значительная стилистическая правка, вставки на полях невелики). Куски, составляющие копию: 81. А 25. Копия с № 78 (с лл. 1—16), рукой С. А. Толстой, 7 лл., без пагинации. До осн. дошло несколько строк в главах XI, XII, XIII [лл. 162—168]. 82. А 29. Копия с № 78 (продолжение к № 81) (с лл. 16 об. —24), рукой С. А. Толстой, 8 лл., пагинация вверху по листам начинается с л. 4-го: 1 (чернила), 2—6 (черный карандаш). Правка – главным образом вычеркивания. До осн. дошли вставка в гл. XXVI, стр. 395, строки 19—21; в гл. XXVII, стр. 399, строки 23—24 [лл. 183—190]. 83. А 30. Копия с № 78 (продолжение к № 82) (слл. 24—25), рукой С. А. Толстой, 3 лл., пагинация черным карандашом вверху по лл. 6—8. Поправок мало [лл. 191—193]. Четвертая редакция (2-я сводная рабочая). ?) Текст четвертой редакции. Результат частичных правок третьей редакции Толстой сводит воедино, хотя и не делает общей пагинации. Сюда входят №№ 29, 56, 57, 58, 59 (т. е. то, что не подвергалось частичным правкам в третьей редакции), затем №№ 70, 71, 76, 73—75, 77, 81—83, 79, 80, причем, как это установимо по последующей копии, №№ 77, 81 были переставлены между 73 и 74, а 75 поставлен после 74, хотя прежде находился после 73. Кроме этого сложного состава, дающего полный текст 4-й редакции, в отдельные части его влиты очень крупные вставки-автографы на отдельных листах (№№ 84—89). Были ли вливаемы эти вставки во время частичных правок третьей редакции или в момент ее свода в четвертую, неясно. То, что вставки хранятся в особых обложках, пожалуй, говорит в пользу второго предположения. Новый сводный текст в конечном счете дает рукопись в такой последовательности отдельных ее кусков: №№ 29, 56—59, 70 (со вставками в него 84, 85), 71 (с вставкой 86), 76 (с вставками 87, 88), 73, 77, 81, 74, 75, 89 (вставная глава), 82, 83, 79, 80 и хранится в настоящее время в папке А под №№ 11—32, охватывая лл. 86—227 общего счета листов рукописей «О жизни». Из этого конгломерата кусков остаются не описанными только автографические вставки, т. е.: 84. А 16. Автограф-вставка в № 70 между лл. 4—5, 1 л., без пагинации, с многими поправками и вставками. В конце не хватает нескольких строк, которые среди рукописей не найдены. Тема вставки: ложные учения мира зовут людей жить для семьи, общины, народа, отечества, человечества, для будущей жизни, но цели эти не могут удовлетворить человека. Вставка эта в дальнейшей работе сохранялась до последней редакции, но в корректурной редакции была заменена другим текстом и потому в основной не попала [л. 121]. 85. А 17. Автограф-вставка в № 70 между лл. 6—7, 1 л., без пагинации. Тоже, повидимому, с утраченным концом, как это устанавливается сличением с последующей копией. Тема: люди перестают верить в долг, предписываемый им обществом. Осн. гл. VI, стр. 339 строки 14—27 [л. 124]. 86. А 19. Автограф-вставка в № 71 после 10 листа, 2 лл., без пагинации. Дошла до осн. гл. VIII, стр. 344 строка 33 до конца гл. VIII на стр. 345 [л. 137—138]. 87. А 21. Автограф-вставка в № 76 после листа 4, 6 лл., без пагинации, сильно правлена. Представляет целую главу (так и помечена «NN») на тему: благо разумного я противоположно благу личности, и представления разных людей о своем благе ошибочны. Эта глава при последующих переделках постепенно вся снята и до основного текста дошла только в гл. XXI, стр. 378, строки 10—13, 22—29 [лл. 143—148]. 88. А 22. Автограф-вставка в № 76 после № 87, 1 л., без пагинации, тема: буддизм, браманизм, греческое язычество и церковное христианство – всё говорит о необходимости отречения человека от личности. До основного текста дошли только две строки в гл. XVI, стр. 365 строка 40 по стр. 366 строка 2 [л. 149]. 89. А 28. Автограф – особая глава о любви, 6 лл. разных форматов (лл.1—4 в 4-ку, лл. 5—6 в лист). С поправками значительными. Глава после последующих переработок дошла в виде отрывков в главах XXII, XXIII и XXV основного текста, именно в гл. XXII, стр. 383 строки 16—20, в гл. XXIII, стр. 385 строки 21—25, стр. 386 строки 17—21, стр. 387 строки 19—25; в гл. XXV, стр. 394 несколько строк, в гл. XXVI, стр. 395 строки 14—17 [лл. 177—182]. ?) Переделки и частичные правки четвертой редакции. Четвертая редакция была целиком перебелена тремя переписчиками (А, Б, В), затем вся книга просмотрена – получилась первая переделка 4-й ред., закончившаяся написанием особого оглавления для части книги (№ 125). Затем последовали особые просмотры и правки отдельных частей текста. Наконец, общая сплошная правка, которую можно назвать второй переделкой четвертой редакции. I. Рукопись первой переделки 4-й редакции. Первая переделка состояла в легком поверхностном просмотре текста всей книги (копии А, Б, В). Палеографический признак этого просмотра – очень бледные коричневые чернила. Слой поправок на тех же рукописях, наложенный густыми почти черными чернилами, очень крупный, относится к позднейшей, второй переделке четвертой редакции. Копия А. Копия с большей половины четвертой редакции (с №№ 29, 56—59, 70, 84, 85, 71, 86, 76, 87, 88, 73, 77, 81, 74, 75 и первых 4-х лл. № 89), рукой П. И. Бирюкова, состояла из 89 лл. писчей бумаги (из них 5 лл. бумага, вырванная из ученической тетради). Пагинация особая для вступления 1—17 и особая для статьи 1—72 по листам. При последующей переработке рукопись оказалась раздробленной на следующие части: 90. Г 1. Копия с № 29, 15 лл. (из них три листа из ученической тетради), пагинаций три: чернильная Л. Н. Толстого постраничная 1—30, чернильная полистная С. А. Толстой 2—16 и внизу полистная красным карандашом окончательная пагинация перед сдачей текста в печать 1—15. Заглавие рукой Толстого «О жизни <и смерти>». Начало: «Вступленiе. Представимъ себ? челов?ка, котораго единственнымъ средствомъ къ жизни была его мельница»… Поправок немного, мелкие, почти стилистические. Пять-шесть слов правлены черным карандашом неизвестной рукой. Глава 4-я второй редакции вступления (ркп. № 29) разбита на три главы – 4, 5, 6. (По основному тексту деление это так: гл. 2 – стр. 315, строка 7; гл. 3 – стр. 317, строка 1; гл. 4 – стр. 319, строка 38; гл. 5 – стр. 321, строка 20, гл. 6 – стр. 322, строка 26). Если рассматривать данную рукопись по линии работы над вступлением, то она явится второй правкой второй редакции вступления. По ней производился типографский набор текста [лл. 867—881]. 91. В 34. То же – продолжение к № 90, 2 лл. (один тетрадный), пагинация на одном рукой С. А. Толстой – 17, другой лист без пагинации занят большой автографической вставкой (см. осн. стр. 323 строка 3 до стр. 324 строка 3) [лл. 634—635]. 92. В 52. То же – продолжение к № 91, 1 л., пагинация 1, так как начинает статью после вступления [лл. 686]. 93. В 51. То же – продолжение к № 92, 1 л., пагинация 2. Поправки: большая вставка [л. 685]. 94. В 53. То же – продолжение к № 93, 6 лл., пагинация 3—8. Сплошь правлена [лл. 691—696]. 95. В 35. То же – продолжение к № 94, 2 лл., пагинация 9—10. Вставки, сокращения [лл. 636—637]. 96. В 104. То же – продолжение к № 95, 2 лл., пагинация 11—12 и позднее рукой Толстого внутренние страницы пронумерованы 31—32. Сплошь правлена. Осн. вставка стр. 327, строки 9—12 (в гл. II), в гл. III стр. 330, строки 6—13 [лл. 856—857]. 97. В 29. То же – продолжение к № 96, 2 лл., пагинация 13—14. Вставки [лл. 610—611]. 98. Г 8. То же – продолжение к № 97, 3 лл., пагинация 15—17 и позднейшие: вверху 39—44; 52—57; внизу красным карандашом 45—47. Правлена значительно [лл. 912—914]. 99. В 30. То же – продолжение к № 98, 2 лл., пагинация 18—19. Перестановки и вставки [лл. 612—613]. 100. Г 10. То же – продолжение к № 99; 3 лл., пагинация 20—22 и позднейшие вверху: 49—54, 65—70, внизу красным карандашом 52—54. Сокращения, вставка, стиль. Осн. прибавление 3-е, стр. 439, строки 1—4, 23—27 [лл. 919—921]. 101. В 31. То же – продолжение к № 100, 3 лл. пагинация 23—25.Вставки сплошь [лл. 614—616]. 102. В 49. То же – продолжение к № 101, 2 лл., пагинация 26—27. Правки немного [лл. 682—683]. 103. В 106 лист 2. То же – продолжение к № 102, 1 л., пагинация 28 и позднейшая 59—60. Вставки [л. 861]. 104. В 23 лист 1. То же – продолжение к № 103, 1 л., пагинация 29 и последующие 61—62. Вставка и сокращение [л. 564]. 105. В 106 лист 1. То же – продолжение к № 104, 1 л., пагинация 30 и позднейшая 57—58. Сокращение [л. 860]. 106. В 23 лл. 2—4. То же – продолжение к № 105, 3 лл., пагинация 31—33 и позднейшая 63—68. Перестановки и вставки [лл. 568—570]. 107. В 50. То же – продолжение к № 106, 1 л., пагинация 34. Сокращение [л. 684]. 108. В 27. То же – продолжение к № 107, 30 лл., пагинация 31—61, 65—66 (один лист позднейшая вставка, не нумерован). В позднейшее время этот кусок рукописи подвергся капитальнейшей правке и листы переставлены в такой последовательности пагинации: 41, 42, 43, 35, 46, 47, оборот 45, 66, 48, 65, оборот 44, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61. 36, 37, 38, 39, вставной лист, 40; 65—66. Осн. в гл. XI, стр. 350, строки 38—39; стр. 351 строки 12—15; 33—36; стр. 351 строки 20—40; в гл. XII стр. 355 строки 9—14; гл. XIII, стр. 356 (почти целиком); стр. 357 (почти целиком); стр. 359, строки 9—17; гл. XV, стр. 364, строки 1—8; 22—30; гл. XVI стр. 365, строки 33—36; стр. 366, строки 1—4; 30—31; стр. 367, строки 10—27; гл. XVII стр. 367, строки 32—35; стр. 368, строка 5—25; гл. XX стр. 376, строки 14—22; 30—38; стр. 375 строка 25—29 [лл. 575—604). 109. В 36. То же – продолжение к № 108, 4 лл., пагинация 62—64 и один лист вставка без пагинации. Перестановки, вставки. Осн. гл. XXI, стр. 379, строки 3—4, 22—25 [лл. 638—641]. 110. В 37. То же – продолжение к №109, 7 лл., пагинация 67—72 и один лист вставка не нумерован. Сплошная правка. Осн. гл. XXIII, стр. 386 строка 32 по стр. 387, строка 4; гл. XXIV, стр. 390, строки 4—7, 22—24; стр. 391, строки 21—24; гл. XXV, стр. 393, строки 3– [лл. 642—648]. Копия Б. Продолжение копии А – копия с №№ 89 и 82, рукой С. А. Толстой, 10 лл., без пагинации. Позже рукопись раздроблена на следующие части: 111. В 38. Копия – продолжение № 110, 2 лл., правка значительная. Осн. гл. XXIV, стр. 392, строки 20—31 [лл. 649—650]. 112. В 39. То же – продолжение к № 111, 1 лист. Вставки [л. 651]. 113. В 47 лл. 2—6. То же – продолжение к № 112,5 лл. + один чистый. Сплошная правка. Осн. гл. XXVI, стр. 395, строки 26 по стр. 396, строка 9; стр. 396, строка 19 по стр. 397, строка 6; стр. 397, строки 26—31; гл. XXVII, стр. 401, строки 13—16 [лл. 676—680]. 114. В 76. То же – продолжение к № 113, 1 л., пагинация позднейшая 226—227, внизу черным карандашом 82. Правка сплошь. Осн. гл. XXVII, стр. 399, строки 25—30; стр. 399, строка 37 по стр. 400, строка 2 [л. 774]. 115. В 63. То же – продолжение № 114, 4 лл., пагинация позднейшая 228—233 (один лист без пагинации), причем к данной копии относится лишь лист 1-й. Остальные вставлены и заполнены сплошной автографической вставкой. На первом листе внизу черным карандашом пагин. 83. Осн. гл. XXVII, стр. 400, строки 2—29; гл. XXVIII, стр. 401, строка 36—38; стр. 402, строки 13—18; стр. 403, строки 10—13 и ряд фраз на стр. 402—404, гл. XXIX стр. 407—408 [лл. 726—729]. Копия В. Продолжение копии Б – копия с №№ 82 (последний лист, переписан еще paз), 83, 79, 80, неизвестной рукой (но иной чем писала часть А), 29 лл., пагинация сверху по листам. При позднейшей работе рукопись раздроблена на части: 116. В 63 а. То же – продолжение к № 115, 2 лл., пагинация 1—2 и на обороте 2-го листа позднейшая: 234. Сокращение и правка. Вычеркнуто сравнение жизни с вспыхнувшей искрой [лл. 730—731]. 117. В 66. То же – продолжение к № 116, 2 лл., пагинация 3—4 и позднее 235—238. Перестановки и сокращения [лл. 741—742]. 118. В 83. То же – продолжение к № 117, 4 лл., пагинация 5—6 (два листа позднее вставки без пагинации) и более поздние постраничные 239—242; 286—289. На обороте одной вставки нарисована чернилами окружность и в ней треугольники с буквенными обозначениями углов. Осн. гл. XXXI, стр. 412, строки 3—24; стр. 413, строки 21—37 [лл. 790—793]. 119. Г 57. То же – продолжение к № 118. 4 лл., пагинация 7—10 и позднейшие 243—250; 360—367. Внизу красным карандашом 200—203. Правка не очень значительная, перебелена и подклеена на лоскутах. Осн. гл. XXXI, стр. 414, строки 6—9; 26—29; стр. 415, строки 24—31 [лл., 1068—1071]. 120. В 84. То же – продолжение к № 119, 4 лл., пагинация 11—13 (один лист вставка без пагинации) и позднее 251—256. Правка сплошная. Тема вставки: сознание человека изменчиво. Осн. гл. XXXII, стр. 416, строка 20 по стр. 417, строка 36; стр. 418, строка 9—35 [лл. 794—797]. 121. Г 59 л. 1. То же – продолжение к № 120, 1 л., пагинация 14 и поздние: 257—258; 380—381; внизу красным карандашом 210 [л. 1078]. 122. В 9. То же – продолжение к № 121, 2 лл., пагинация 15—16. Почти без поправок [лл. 529—530]. 122 а. Е 23. Тоже—продолжение к № 122, 2 лл., пагинация 17—18, без поправок, переписано в № 123 с той же пагинацией 17—18 [лл. 1595—1596]. 123. Г 59, лл. 2—13. То же – продолжение к № 122, 12 лл., пагинация 17—28 и позднее: 263—287; 386—409; внизу красным карандашом 213– 224 [лл. 1081—1092]. 124. В 108. То же – продолжение к № 123, 1 л., пагинация 29 и позднее 288—289. В конце подпись: «Л. Толстой. 1887 3 августа» (сделана позднее) [л. 865]. 124 а. Г 60. Особая копия с № 122, заменившая № 122, той же рукой, с пагинациями: вверху повторной 15—16 и позднейшими 259—262; 382—385 и внизу окончательной 211—212. Поправок почти нет [лл. 1079—1080]. Добавление Г. 125. В 109. На особом листе с пагинацией «1» рукой П. И. Бирюкова написано оглавление к большой части рукописи писца А. Толстой правил и дополнил это оглавление своей рукой, доведя число глав с 13 до 20. Автографа этого оглавления среди рукописей не найдено, но он был, так как переписчик мог сделать ошибку удвоения фразы лишь при переписке с оригинала [л. 866]. Издано нами среди черновых текстов под № 5. II. Рукопись частичной правки вступления. 126. Г 2. Особая копия с № 91, рукой С. А. Толстой, 3 лл., с тройной пагинацией: Толстого постраничной 31—36, С. А. Толстой полистной 17—19 и красным карандашом внизу окончательной[638 - Окончательной будет везде называться пагинация красным карандашом, сделанная в № 293.] 16—18. Поправок мало – словесно грамматические. По данной рукописи делался набор [лл. 882—884]. III. Рукопись частичных правок начала статьи. а) 127. В 52а. Особая копия с № 93, рукой С. А. Толстой, 1 л., пагинация 2. Правлена сплошь [лл. 687]. 128. В 52б. Особая копия с вставки на поле № 127, 2 лл., один чистый, без пагинации. Осн. гл. IV, стр. 332 всё примечание под текстом [л. 688]. б) 129. Е 15. Автограф – заново написанное начало статьи, 1 л., пагинация «20» (продолжение № 126) [л. 1577]. в) 130. В 54. Особая копия с № 95, рукой С. А. Толстой, 2 лл., пагинация 9—10. Правка сплошь [лл. 697 и 702]. г) 131. В 48. Особая копия с №№ 101—102, рукой С. А. Толстой, 1 л., без пагинации. Почти сплошь зачеркнут [л. 681]. 132. В 98. То же (продолжение к № 131), рукой С. А. Толстой 4 лл., с пагинацией 3—10 (постраничная). Правка сплошная [лл. 836– 839]. д) 133. В 98а. Особая копия с №№ 129 и 131, рукой С. А. Толстой, 1 л., с пагинацией постраничной 1—2 (начало к № 132). Правка сплошная. Осн. гл. I, стр. 324, строки 8—11; стр. 325, строки 1—5; стр. 326, строки 1—7 и строки 26—29 [л. 835]. е) 134. В 28. Особая копия с № 109, рукой С. А. Толстой, 5 лл., без пагинации. На особом листе вставка с темой: жизнь человека, подчиненная закону paзума, не может измеряться ни пространством ни временем. Осн. гл. XIV стр. 361, строки 4—21 [лл. 605—609]. IV. Рукопись частичных правок места стыка копий А и Б. а) Место стыка, т. е. №№ 110 и 111, 112 были Толстым значительно поправлены черными чернилами и черным карандашом (вставки, сокращения, замены, перестановки, намечены к вводу новые евангельские цитаты о любви, и внесен лист автограф-вставка с темой: не всякий человек способен к самоотверженной любви). Затем с рукописей 110—112 сделана рукой С. А. Толстой особая копия на 18 лл., пронумерованная сверху по лл. 1 , 0, 1 , 2—15. Нумерация однако эта позднее сделана после правки полученной копии, листки коей первоначально лежали в таком порядке: 0, 3, 1 , 2, 4, 12, 13, 10, 14, 9, 11, 15 и № 137; листы же 1 , 5—8 особые автографические вставки (которые дошли до осн. текста: стр. 385, строка 22 по стр. 389, строка 14). Позже копия раздроблена в виде следующих кусков. 135. В 32. Копия с №№ 110—112, 12 лл., пагинация 1 , 0, 1 , 2—10. Сплошная крупная правка, вставные листы. Осн. гл. XXIII, стр. 388, строки 10—18; стр. 386, строки 25—28, гл. XXV, стр. 393, строки 19—26, 27—31 [лл. 617—628]. 136. В 33. То же продолжение к № 135, 5 лл., пагинация 11—15. Правка сплошь. Осн. гл. XXIII, стр. 387, строки 4—18, 26—38; стр. 388, строки 37—40; стр. 389, строки 4—9 [лл. 629—633]. 137. В 47 лист 1. То же – продолжение к № 136, 1 л., без пагинации. Вставка [л. 675]. б) С предшествующей копии (№№ 135—137), сделана особая копия рукой С. А. Толстой, на 19 лл., без пагинации. Позже раздроблена на: 138. В 45. Копия с №№ 135—137, 7 лл., без пагинации. Большие перестановки, вставки. Осн. гл XXII, стр. 382, строки 9—19 [лл. 667– 673]. 139. В 72. То же – продолжение к № 138, 4 лл., пагинация позднейшая внизу: черным карандашом 60—64 (цыфра 62 по ошибке пропущена), вверху: 190—193 и ошибочно последние листы еще paз 192—193. Правка сплошь. Вычеркнуто целых 6 страниц с темой: неизвестен и неопределим критерий личного блага. Осн. гл. XXIII, стр. 386, строки 5—12 [лл. 760—763]. 140. Г 45. То же – продолжение к № 139, 2 лл., пагинации позднейшие 194—197; 181—184; 220—223; 280—283; внизу черным карандашом 65—66 и красным карандашом 160—161. Правок немного. Осн. гл, XXIII, стр. 387, строка 37 по стр. 388, строка 6 [лл. 1028—1029]. 141. В 73. То же – продолжение к № 140, 3 лл., пагинация позднейшая: внизу черным карандашом 67—69, вверху: 198—202. Правка сплошь. Осн. гл. XXIV, стр. 389, строки 29—38; стр. 391, строки 25—30 [лл. 764—766]. 142. В 46. То же – продолжение к № 141, 1 л., пагинация позднее внизу черным карандашом 70. Правка сплошь [л. 674]. 143. В 74 лл. 2—3. То же – продолжение к № 142, 2 лл., пагинация позднее 207—210; внизу черным карандашом 71—73. Правка сплошь. Осн. гл. XXIV, стр. 391, строки 31—33; стр. 392, строки 1—4, 9—15; гл. XXV, стр. 394, строки 1—8 [лл. 768—769]. V. Рукопись второй переделки 4-й редакции (общая правка). После частичных поправок отдельных мест и подстановки на эти места правленных копий, 4-я редакция составилась из следующих кусков: вступление №№ 90, 126 и Статья 133, 132, 92, 127, 128, 94, 130, 96, 97, 98, 99, 100, 103, 104, 105, 106, 107, 108, 134, 138, 139, 140, 141, 142, 143, 113, 114, 115. Рукопись В (№№ 116—125), как кажется, в этот просмотр не входила. Этот текст подвергнут крупнейшей переработке, в него внесено несколько заново написанных листков (таковы №№ 144, 145), произведена логико-стилистическая правка всего текста и совершенно перекомпонованы листы рукописи № 108. Получился текст второй переделки 4-й редакции. В сущности на долю ее приходится большая часть правок, отмеченных на только что перечисленных рукописях. Все куски, входящие во вторую переделку 4-й ред., уже описаны. Неописанными остаются вставки: 144. В 52 в. Автограф-вставка в № 128, 2 лл., без пагинации. Тема: определения жизни – ложное мудрование. Осн. в гл. IV, стр. 331 строка 33 по стр. 332 строка 6 [лл. 689—690]. 145. В 54а. Автограф-вставка в № 130, 4 лл., с особой пагинацией 1—4, масса поправок. Осн. прибавл. 1, стр. 437 строки 3—7; Прибавл. II, стр. 437 строки 13—18; стр. 437 строка 37 по стр. 438 строка 12; стр. 438, строки 28—34. Осн. в гл. IV вставка стр. 333, строки 17 по стр. 334 строка 3 [лл. 698—701]. VI. Частичные правки второй переделки 4-й редакции. а) Части №№ 92, 127, 128 (с вставкой 144); 94, 130 (с вставкой 145) перебелены рукой С. А. Толстой в виде особой копии, которая особо правлена Толстым и, позже разбитая на мелкие части, составляет следующие куски: 146. В 99 – 3 лл., пагинация рукой Толстого 11—15 (продолжение № 132), последний лист чистый не нумерован. Сокращения, правка стиля [840—842]. 147. Г 4—2 лл., внутренние страницы их заклеены копией с них, писанной позже рукой А. М. Кузминского, пагинация Толстого 16—19 и внизу красным карандашом 27—28. Поправок немного, мелкие [лл. 893—894]. 148. В 62—6 лл., пагинация Толстого на первом и последнем листах, постраничная 20—24. Средние пять листов вычеркнуты (тема: как познается жизнь). Осн. гл. IV, стр. 333, строки 10—15; Прибавление II, стр. 438, строки 22—28 [лл. 720—725]. 149. В 100—3 лл. + последний чистый, пагинация Толстого 25—30 (чистый лист не нумерован). Вставки и стилистические поправки. Осн. прибавление I, стр. 436, строки 19—23; 32—37 [лл. 843—845]. б) Часть № 96 и вся 97 перебелены рукой С. А. Толстой в виде особой копии и особо правлены Толстым. Эта копия разбита позже на куски: 150. В 105—2 лл., пагинация Толстого 33—36. Правки значительные, вставки. Осн. в гл. III стр. 330 строки 13—22 [лл. 858—859]. 151. В 81—1 л., пагинация Толстого 37—38. Сокращение текста [л. 786]. в) 152. В 80. Особая копия с № 99 рукой С. А. Толстой, 2 лл., пагинация Толстого 45—48. Правки логико-стилистические [лл. 784—785]. г) 153. В 3. Особая копия с вставки на последнем листе № 100 и с одного листа № 101, рукой С. А. Толстой, 1 л., пагинация Толстого 55—56. Эта копия снабжена большой вставкой на поле и особом листе (последний пока в рукописях не найден). Осн. прибавл. III, стр. 439, строки 7—16, 28—30 [л. 521]. д) С частей №№ 107, 108, 134 была сделана особая копия рукой С. А. Толстой (а в средней части рукой А. М. Кузминского), на 43 лл. без особой пагинации и, повидимому, сначала правлена Толстым не очень значительно. Позже на рассыпанные листки этой копии в последующих этапах наложены Толстым более значительные исправления. Эти рассыпанные листки копии – следующие: 154. В 25 – 1 л., пагинация Толстого 69—70. Правка стилистическая [л. 571]. 155. В 40 – 1 л., без пагинации. Правлен сплошь [л. 652]. 156. В 41 – 1 л., без пагинации. Правлен сплошь [л. 653]. 157. В 68а – 1 л., без пагинации. Сокращение и вставка. Осн. гл. XXI, стр. 378, строки 14—21 [л. 753]. 158. В 78 – 2 лл., пагинации все позднейшие: внизу черным карандашом 1—2, вверху: 77—79; 123—125; 133—135. Правка мелко-стилистическая [лл. 780—781]. 159. В 56 – 4 лл., пагинации позднейшие: внизу 3—6, вверху 80—87; 126—133; 136—143. Правка чернилами и карандашом значительная. Осн. гл. XV, стр. 364, строки 8—16; стр. 365, строки 9—18; гл. XVI, стр. 366, строки 4—9 [лл. 706—709]. 160. В 15 – 3 лл., пагинации позднейшие: внизу 7—9, вверху 88– 93; 134—139; 144—149; 158—163. Перестановки и правка стиля. Осн. гл. XVI, стр. 367, строки 26—29; гл. XVII, стр. 368, строки 26—32 [лл. 546—548]. 161. В 96 – рукой А. М. Кузминского, 1 л., пагинации позднейшие: внизу 10, вверху: 94—95; 78—79; 89—90. Вставка [л. 833]. 162. Г 16 – почерком тем же что № 161, поправки Толстого переписаны другой рукой и вклеены тут же, 2 лл., пагинации позднейшие: внизу 11—12; окончательная 78—79; вверху: 96—99; 80—83; 91—94; 110—113. Правок немного [лл. 946—947]. 163 В 42 – 6 лл., первые 5 лл. тем почерком, что 161—162, а л. 5 об., 6 рукой С. А. Толстой. Без пагинации. Вставки и стилистические поправки. Осн. гл. XI, стр. 349 строка 36 по стр. 350 строка 21 [лл. 654—659]. 164. В 43 – рукой С. А. Толстой, как и все последующие рукописи, 4 лл., пагинация позднее внизу черн. карандашом 21—24. Правка некрупная. Осн. гл. XII, стр. 355, строки 23—29, 36—40; гл. XIII, стр. 356, строки 6—10, 12—14 [лл. 660—663]. 165. В 44 – 3 лл., без пагинации. Правка некрупная. Осн. гл. XIII, стр. 357, строки 8—11; стр. 357 строка 36 по стр. 358 строка 2 [лл. 664—666]. 166. В 77 – 5 лл., пагинации позднейшие: внизу 30—34, вверху: 133—142; 117—126. Правка стилистическая. Осн. гл. XIII, 358 строки 20—22, 31—33 [лл. 775—779]. 167. В 67—4 лл. (ив них один вставка) без пагинации. Текст почти весь вычеркнут, вписан заново на полях и особом листке. Осн. гл. XIV стр. 362 строки 1—15; 28—35; стр. 361 строки 28—31; 38—40; гл. XXI стр. 378 строка 39 по стр. 379 строка 3; стр. 379 строки 8—9, 13—16, 20—25; стр. 379 строка 37 по стр. 380 строка 40 [лл. 743—746]. 168. В 68—6 лл., без пагинаций. Крупная переделка. Часть главы написана заново на особом листе (6-й). Осн. гл. XX стр. 375 строки 20—23; стр. 375 строка 30 по стр. 376 строка 3; стр. 376 строки 9—13; 22—29; гл. XXI стр. 377 строка 14 по стр. 378 строка 30 [лл. 747—752]. 169. Г 34 лл. 1—2, – 2 лл., пагинации позднейшие; внизу 42—43, окончательная 134—135; вверху 155—158; 148—151; 166—169; 180—183; 224—227. Правок немного. Собственно эти листки должны в копии находиться между лл. 2 и 3 № 168 [лл. 1002—1003]. е) Некоторые из мелких частей предшествующей копии (д) были перебелены и правлены особо. Разбитые позже на мелкие листки они получили ряд позднейших наслоений поправок Толстого. Эти частичные копии следующие: Особая копия с последнего листка № 107 и с №№ 155, 156 рукой С. А. Толстой находится в кусках: 170. В 25. См. выше № 154. Сюда перенесен как начало и на обороте начат новый текст копии. 171. В 7—1 л. (продолжение к № 170), пагинации позднейшие: 71—72; 81—82. Правка стилистическая [л. 527]. 172. В 64—2 лл., пагинация позднейшая: 73—76. Правка значительная [лл. 732—733]. Особая копия с №№ 163, 164, 165, рукой С. А.Толстой находится в кусках: 173. В 10—7 лл., пагинации позднейшие: внизу черным карандашом 13—19, вверху 100—113, 84—97; 95—108. Правка, сокращение и стиль. Осн. гл. XI стр. 349, строки 26—29 [лл. 531—537]. 174. В 26—3 лл., пагинации позднейшие: внизу черным карандашом 20—22; вверху 114—119; 98—103. Правки небольшие. Осн. гл. XII стр. 353 строки 4—5, 11—14; стр. 354 строки 9—17; стр. 355 строки 1– 4; 21—22 [лл. 572—574]. 175. В 12—1 л., пагинации позднейшие: внизу черным карандашом 23; вверху: 120—121; 104—105; 106—107; 117—118. Текст весь перечеркнут черным карандашом [л. 540]. 176. Г 18а – 1 л., пагинации позднейшие: внизу черным карандашом 24; окончательная 91; вверху: 122—123; 106—107; 108—109; 119—120; 135—136. Сплошь правлен [л. 960]. 177. Г 20—2 лл., пагинации позднейшие: внизу черный карандашом 25—26; окончательная 97—98; вверху: 124—127; 108—111; 110—113; 121—124; 145—148. Правка – сокращение и стилистическая [лл. 966—967]. 178. В 13—3 лл., пагинации позднейшие: внизу черным карандашом 27—29, вверху: 128—132; 112—116; 114—119; 125—130. Копия кончалась листом третьим с чистым оборотом, который был заполнен позже. Правки стилистические. Осн. гл. XIII стр. 357 строки 16—21; стр. 358 строка 39 по стр. 359 строка 2 [лл. 541—543]. Особая вставка в конец № 168: 179. В 69. Автограф, 2 лл., оборот второго чистый, без пагинации, испещрен поправками. Он дошел до осн. текста без больших изменений; в гл. XXII вся страница 381 и вся стр. 382 [лл. 754—755]. Особая копия с 167, 168 и 179, рукой С. А.Толстой, в кусках: 180. Г 24—3 лл., пагинации позднейшие: внизу черным карандашом 35—37; окончательная 106—108; вверху: 143—148; 127—132; 130—135; 141—146; 173—178. Правка небольшая [лл. 975—977]. 181. В 57—3 лл., средний лист – вставка, пагинация внизу черным карандашом 38—39; вверху: 149—152; 140—143; 150—153. Правка значительная. Тема вставки: отречение от блага личности дает человеку удовлетворение разумному сознанию. Осн. гл. XVIII несколько строк из вставки; гл. XIX стр. 374 строки 8—33: гл. XX стр. 375 строки 4—5 [лл. 710—712]. 182. Г 33—2 лл., пагинации позднейшие: внизу черным карандашом 40—41; окончательная: 132—133; вверху 153—156; 144—147; 154—157; 162—165; 176—179; 220—223. Поправок немного [лл. 1000—1001]. 183. Г 34—3 лл. (сюда вошел № 169 плюс один лист новый), пагинации позднейшие: внизу 42—44; окончательная 134—136, 157—162; 148—153; 158—163; 166—171, 180—185; 224—229. Правок немного. Осн. гл. XX, стр. 377, строки 8—10 [лл. 1002—1004]. 184. Г 35—2 лл., пагинация позднее: внизу черным карандашом 45—46; окончательная 138—139; вверху: 163—166; 154—157; 164 без дальнейшей пагинации на других листах; 174—177; 188—191; 231—234. Правок немного. Осн. гл. XXI, стр. 377 строки 18—20; стр. 378 строки 30—39 [лл. 1006—1007]. 185. Г 37—2 лл., пагинации позднее: внизу черный карандаш 47—48; окончательная 141—142; вверху: 167—170; 158—161; 178—181; 192—195; 237—240 правок немного. Осн. гл. XXI стр. 379 строки 33—37 [лл. 1009—1010]. 186. В 17—2 лл., пагинация позднее: внизу черным карандашом 49—50; вверху: 171—174; 162—165; 182—185; 196—199. Поправок немного. Осн. гл. XXII стр. 381 строки 23—25 [лл. 552—553]. 187. В 58—2 лл., пагинации позднейшие: внизу черным карандашом 51—52; вверху 175—178, 166—169. Осн. гл. XXII стр. 382 строка 39 по стр. 383 строка 5 [лл. 713—714]. 188. В 55 лист 1—1 л., пагинации позднее: внизу черным карандашом 53; вверху нет. Текст почти сплошь вычеркнут [л. 703]. ж) С рукописи № 113, к которой вначале присоединена рукопись № 137, сделана рукой С. А. Толстой особая копия, которая составляется из кусков: 189. Г 48—4 лл., пагинация позднее: внизу черным карандашом 74—77 и окончательная 173—176; вверху: 211—218; 202—209; 246—253; 306—313. Правка стилистическая [лл. 1041—1044]. 190. В 75—4 лл. (оборот 4-го чистый), пагинация позднее: внизу черный карандаш 78—81; вверху 219—225. Правки значительные. Осн. гл. XXVII, стр. 398, строки 18—24; стр. 398, строка 27 по стр. 399 строка 5, стр. 401 строки 16—17; стр. 400 строки 30—40, стр. 401 строки 4—14, стр. 401 строки 23—27, 28—30 [лл. 770—773]. з) Особо была сделана и правлена копия с части № 138, рукой С. А. Толстой и хранится в кусках: 191. В 55, лл. 2—3—2 лл., пагинации позднее: внизу черным карандашом 54—55; вверху без пагинаций. Правка сплошь [лл. 704—705]. 192. В 70—2 лл., пагинации позднее: внизу черным карандашом 56—57; вверху 183—186. Правка значительная [лл. 756—757]. 193. В 71—2 лл., пагинация позднее: внизу черным карандашом 58—59; вверху 187—189 (последняя страница чистая не нумерована). Правка крупная. Осн. гл. XXIII, стр. 388, строки 32—37; стр. 389, строки 11—16 [лл. 758—759]. и) После того как были произведены правки копий б, д, е, ж, з, С. А. Толстая присоединила к ним остатки рукописи Б (№№ 114, 115) и полученную сумму рукописей пронумеровала черным карандашом внизу по лл. 1—83. Таким образом некоторая группа листков срединных объединилась в особую рукопись. Рукопись эта сборная составилась последовательно так: №№ 158 (пагин. 1—2), 159 (пагин. 3—6), 160 (п. 7—9), 161 (п. 10), 162 (п. 11—12), 173 (п. 13—19), 174 (п. 20—22), 175 (п. 23), 176 (п. 24), 177 (п. 25—26), 178 (п. 27—29), 166 (п. 30—34), 180 (п. 35—37), 181 (п. 38—39), 182 (п. 40—41), 183 (п. 42—44), 184 (п. 45—46), 185 (п. 47—48), 186 (п. 49—50), 187 (п. 51—52), 188 (п. 53), 191 (п. 54—55), 192 (п. 56—57), 193 (п. 58—59), 139 (п. 60—64), 140 (п. 65—66), 141 (п. 67—69), 142 (п. 70), 143 (п. 71—73), 189 (п. 74—77), 190 (п. 78—81), 114 (п. 82), 115 (п. 83). к) Наконец из сборной рукописи уже после ее составления были скопированы и отдельно правлены №№ 188, 191 и 142 и 138, именно: 194. В 18. Особая копия с № 188, 191, рукой С. А. Толстой, 2 лл., пагинации позднейшие вверху: 179—182; 170—173; 190—193; 204—207. Правка значительная [лл. 554—555]. 195. В 60. Особая копия с части рукописей №№ 142, 138, вызванная большой перестановкой текста; рукой С. А. Толстой, 1 л., с пагинацией внизу черным карандашом повторной 70 и вверху позднейшими: 203—204; 195—196; 234—235. Правок немного [л. 716]. 196. В 74, л. 1. То же – продолжение к № 195, рукой С. А. Толстой, 1 л., пагинация внизу черным карандашом 71, вверху позднее рукой Толстого. 205—206. Сплошь правлена [л. 767]. Пятая редакция (третья сводная). ?) Текст пятой редакции. Обновленный частичными правками текст 4-й редакции Толстой сводит воедино и собственноручно густыми коричневыми чернилами вверху постранично пронумеровывает: 1—289 страниц. Законченное совершенно в 4-й редакции вступление из пятой редакции временно откладывается. Текст рукописи пятой редакции складывается из следующих частей рукописи из вышеописанных (в скобках указаны страницы новой Толстовской пагинации;: №№ 133 (1—2), 132 (3—10), 146 (11—15), 147 (16—19). 148 (20—24), 149 (25—30), 96 (31—32), 150 (33—36), 151 (37—38), 98 (39—44), 152 (45—48), 100 (49—54), 153 (55—56), 105 (57—58), 103 (59—60). 104 (61—62), 106 (63—68), 154 (69—70), 171 (71—72), 172 (73—76), 158 (77—79), 159 (80—87), 160 (88—93), 161 (94—95), 162 (96—99), 173 (100—113), 174 (114—119), 175 (120—121), 176 (122—123), 177 (124—127), 178 (128—132), 166 (133—142), 180 (143—148), 181 (149—152) 182 (153—156), 18 (157—162), 184 (163—166), 185 (167—170), 186 (171—174), 187 (175—178), 194 (179—182), 192 (183—186), 193 (187—189), 139 (190—193), 140 (194—197), 141 (198—202), 195 (203—204), 196 (205—206), 143 (207—210), 189 (211—218), 190 (219—225), 114 (226—227), 115 (228—233), 116 (234), 117 (235—238), 118 (239—242), 119 (243—250), 120 (251—256), 121 (257—258), 124а (259—262), 123 (263—287), 124 (288—289). В этот полный текст пятой редакции Толстой вносит две крупных вставки. Одна после страницы 54 (№ 100) – пока среди рукописей не найдена. Другая интересная тем, что это – листки, извлеченные из второй переделки первой редакции (№№ 10 и 11). Они включены после № 104 с надписью Толстого: «Вставка 3 листков между 62 и 63», тема этой вставки противоречие и раздвоение животной и разумной личностей в человеке. ?) Частичные правки пятой редакции. Правочная работа ведется по четырем большим кускам: I – страницы 1—60 пагинации пятой редакции, II – страницы 61—76, III – страницы 77—242 и IV страницы 243—289. I. Правки первого куска текста (страница 1—60). а) 197. Г 3. Особая копия с №№ 133, 132, 146 (стр. 1—15), рукой С. А. Толстой, 8 лл., пагинация 1—15 (последний лист 15 . 15 ), внизу красным карандашом окончательная 19—26 (первые 1—18 относятся к вступлению). Правка небольшая стилистическая [лл. 885—892]. б) 198. Г 4 (внутренние наклеенные листы). См. выше № 147. Копия с двух страниц 17—18, скопированная рукой А. М. Кузминского и тут же наклеенная, 2 лл., писаны с внутренней стороны, пагинация вверху рукой не Толстого 17—18. Без поправок [лл. 893 об. – 894]. в) 1. С рукописи №№ 148, 149, 96 (стр. 20—32) рукой С. А. Толстой сделана особая копия без пагинации и правлена Толстым. Она хранится в разбитых кусках: 199. В 87 лист 8, 1 л., с пагинацией позднее 21—22. Правка и перестановка [л. 812]. 200. Г 6, 1 л., с пагинацией 23—24 и более поздней 35. Вставки и перестановка [л. 903]. 201. В 88, лист 1, 1 л., с пагинацией 25. Перестановки, вставка [л. 814]. 202. В 87, лл. 5—6, 2 лл., без пагинации, сплошь правлена, перестановки [лл. 809—810]. 203. Г 6 а. 2 лл., пагинация более поздняя 36—39, внизу окончательная 37—38. Правок немного [лл. 904—905]. 204. В 87, лист 9, 1 л., без пагинации, большая вставка в полторы страницы [л. 813]. 205. В 88 лист 2-й, 1 л., автограф-вставка в № 201, 1 л., без пагинации. Осн. прибавл. 1, стр. 435 строки 30—33; стр. 435 строка 36 по стр. 436, строка 9 [л. 815]. 2. С отдельных листов предшествующей копии (с №№ 199—205), сделаны частичные копии, именно: 206. В 87, лл. 1—4. Особая копия частей №№ 199—201, рукой С. А. Толстой, 4 лл. (один лист вставка-автограф, без пагинации). Правка значительная [лл. 805—808]. 207. В 87, л. 7. Особая копия с части № 200, рукой С. А. Толстой, 1 л., без пагинации. Вставка [л. 811]. 3. 208. В 87. Сводная рукопись, составленная из 206, 202, 207, 203, 204. Осн. Прибавл. 1, стр. 435 строки 18—29; стр. 436 строки 11—18; прибавл. 2-е, стр. 437 строки 26—33; стр. 438 строки 15—20 [лл. 805—813]. 4. С отдельных листов сводной рукописи № 208 рукой С. А. Толстой сделаны частичные копии, именно: 209. Г 5, лл. 1—8. Копия с №№ 206, 202, 207, 8 лл., с новой пагинацией 20—34 и внизу окончательной 29—36. Осн. прибавление 2-е, стр. 437 строки 33—37 [лл. 895—902]. 210. Г 5, лл. 9—10. Копия с конца № 203 и с № 204, 2 лл., с пагинацией 40—43 и окончательной внизу: 39—40. Поправки значительные [лл. 906—907]. 5. 211. Сводная рукопись, составленная из №№ 209 (пагин. 20—34), 200 (перенесенная сюда механически и обозначенная страницей 35), 203 (перенесена из 208 с пагинацией 36—39) и 210 (с пагинацией 40—43). Таким образом стр. 20—32 пятой редакции увеличились до 20—43. г) 1. С рукописи № 150 (стр. 33—36) рукой С. А. Толстой сделана особая копия, хранящаяся в кусках: 212. Г 7—1 л., с пагинацией 44—45, перед которой добавлены цыфры 40, 41, 42, 43, внизу окончат. 41. Сокращения и поправки стиля [л. 908]. 213. В 79—2 лл., без пагинации. Большие вставки. Осн., гл. III стр. 330 строка 31 по стр. 331 строка 17 [лл. 782—783]. 2. 214. Г 7 а. Особая копия с № 213, рукой С. А. Толстой, 3 лл., с пагинацией Толстого вверху 46—51 и внизу окончательной 42—44. Правка стилистическая [лл. 909—911]. д) 215. Г 9. Особая копия с №№ 152, 151 (стр. 45—48 и 37—38) (т. обр. переставленных), рукой С. А. Толстой, 4 лл.,с пагинацией Толстого вверху 58—64 (об. последнего листа ненумерован) и внизу окончательной 48—51. Почти без поправок. На последней странице этой рукописи набросан рукой Толстого конспект первых шести глав книги. (Издаем выше среди черновиков на стр. 594 под № 6) [лл. 915—918]. е) 216. Г 11. Особая копия с конца № 100 и с № 153, неизвестной рукой, 2 лл., с пагинацией, повторяющей № 153, т. е. 55—57, 57/2 и новой Толстого 71—74, вниву окончательная 55—56. Поправок немного, стилистические [лл. 922—923]. ж) 217. Г 12. Особая копия с №№ 105 и 103, рукой С. А. Толстой, 2 лл., с пагинацией продолжающей № 216: 57/3, 58, 60 и позднее Толстого: 75—78. Внизу 57—58. Несколько вставок [лл. 924—925]. 218. Г 12. Особая копия с последнего листа № 217, рукой неизвестной,. 2 лл., первый лист приклеен к об. 2-го листа № 217, пагин. 78/1 79/2. Без поправок [лл. 925 об., 926]. з) Результатом работы над первым куском получилась сводная рукопись, состоящая из №№ 197 (новая пагин. 1—15), 147 (с включением 198: пагин. 16—19), 211 (паг. 20—43), 212 (п. 44—45), 214 (п. 46—51), 98 (перенос механический с паг. 52—57), 215 (п. 58—64), 100 (п. 65—70), 216 (п. 71—74), 217—218 (п. 75—79). II. Правки второго куска текста (страницы 61—76). а) С №№ 104, 10 лист 1 (стр. 61—62) рукой С. А. Толстой сделана особая копия в кусках: 219. В 101, л. 1—1 л., пагинация позднейшая 61—62; 79—80. Правки значительные, вставка [л. 846]. 220. В 4 л. 1 – (продолжение к № 219) – 1 л., с пагинацией 63—64. Правка значительная [л. 522]. б) С №№ 10 (лл. 2—3) и 106, 154 (стр. 63—70) рукой С. А. Толстой – особая копия на 7 лл. в рукописях: 221. В 4, л. 2-й – 1 л., пагинация 67—68; 65—66. Сплошь правлено [л. 523]. 222. В 90 – 1 л., пагинация 69—70. Сплошь правлен. Осн. гл. ІХ, стр. 346 строки 22—38 [л. 819]. 223. В 5—2 лл., пагинация 71—74 (на последнем листе еще 75). Правка значительная. Сокращение [лл. 524—525]. 224. В 92—2 лл.; пагинация 75/2, 76—78. Правка сплошь [л. 824]. 225. В 6—1 л., пагинация 79—80. Правка значительная, вставка [л. 526]. в) С № 172 (стр. 73—76) рукой С. А. Толстой – особая копия на 3 лл. в виде: 226. В 94—2 лл., пагинация повторяется 73—76 и новая 83—86 и еще более поздняя 84/2, 84/3, 85. Правка сплошь [лл. 829—830]. 227. В 8—1 л., пагинации 76, 77; 87—88. Правка сплошь [л. 528]. г) 228. Сводка предшествующей работы в виде кусков №№: 219, 220, 11 (с новой пагинацией 65—66), 221—225, 171 (с новой пагинацией 81—82), 226—227. Эта сводная рукопись таким образом получила новую пагинацию 61—88 (рукой Толстого). д) Сводка № 228 подвергается частичным правкам, именно: 1. Начало меняет пагинацию № 219 (сохраняет 61—62), 220 (нов. паг. 63), 11 (63—64), 221 (нов. паг. 65—66), 222 (сохраняет 69—70). 2. С №№ 223 и частично 220—221 (с новой пагинацией) делается неизвестной рукой копия в виде: 229. В 89—5 лл. (одна вставка), пагинация 65—70, 73—74. Сплошь правлен, перестановки. Осн. гл. IX, стр. 346, строки 1—11; стр. 346 строки 13—19 [лл. 816—818; 820—821]. 230. В 91—2 лл. – автографическая вставка, пагинация на одном листе 75/1. Осн. гл. VII, стр. 342, строки 1—8; гл. VIII, стр. 343, строки 29—30 [лл. 822—823]. 3. № 224 продолжает новую пагинацию: 75/2, 76—78. 4. 231. В 93. Копия с №№ 225, 171, неизвестной рукой (той же что и 229—230), 3 лл., пагинация 79—83, 84/1. Правка сплошь, вставки [лл. 826—828]. 5. № 226 меняет пагинацию на 84/2, 84/3, 85. 6. 232. В 95. Копия с последней страницы № 226 и со всего № 227 той же рукой, что № 231, 2 лл., пагинация 86—88. Правка сплошная с большой вставкой [лл. 831—832]. 7. 233. Получился новый сводный текст №№ 219, 11, 222, 229, 230, 224, 231, 226, 232 с новой пагинацией 61—88, дающий внутри полную переработку текста. е) 234. В 101, лл. 2—5. Особая копия с № 11, рукой С. А. Толстой, 4 лл., новая пагинация 81—87 (последняя страница чистая и без пагинации). Правка значительная. Осн. гл. VII, стр. 342 всё примечание [лл. 847—850]. ж) Объединение начала № 233 (после замены в ней части текста номером 234) новой пагинацией, продолжающей полученные результаты работы над первым куском, т. е. дается пагинация № 219 (79—80), № 234 (81—87). Пагинация обрывается з) Окончательная копия с полученной в этапах д, е, ж работы: 235. Г 13. Копия с №№ 219 и 234, четырьмя почерками (в том числе С. А. Толстой), 8 лл., пагинация вверху 80—88 (с промежуточными приставными цыфрами), внизу окончательная 59—66. Без поправок [лл. 927—934]. 236. Г 14. Копия (продолжение к № 235) с №№ 229, 222, 230, 224, 231, 226, 232, рукой С. А. Толстой, 10 лл.; пагинация вверху 89—107, внизу окончательная 67—76. Правки стилистические и немного. Целая глава 11 (лл. 6—10) помечена черным карандашом позднее в шестой редакции книги к пропуску. Пропущенный текст издается нами на стр. 608 под № 8 черновых вариантов [лл. 935—944]. III. Правка третьего куска текста (страницы 77—234 и 235—242). В работе над этим большим куском книги имеется четыре этапа: Первый этап: частичные правки и общая смена пагинации. Если пагинацию 5-й редакции называть первой, то вторая сделана тоже рукой Л. Н. Толстого вверху постранично чернилами. Отдельные ее моменты: а) Стр. 77—93 (№№ 158—160) переставлены после стр. 148 (№ 180), и эта перестановка сохраняется в последующей работе. б) Стр. 77—182 меняют пагинацию без новых перебелок текста. После перестановки ставшая началом рукопись № 161 получает пагинацию 78—79, связываясь со вторым куском в том его виде, когда он оканчивался 77-й стр. в № 227, т. е. до сводки № 228. Следовавшие зa № 161 рукописи соответственно меняли пагинацию: 162 (новая пагинация: 80—83), 173 (84—97), 174 (98—103), 175 (104—105), 176 (106—107), 177 (108—111), 178 (112—116), 166 (117—126), 180 (127—132), 158 (вследствие неверно прочтенной цыфры 132 новая пагинация 123—125), 159 (продолжает ошибку: 126—133), 160 (134—139), 181 (140—143), 182 (144—147), 183 (148—153), 184 (154—157), 185 (158—161), 186 (162—165), 187 (166—169), 194 (170—173). в) Последующие страницы: 183—234 также меняли эту пагинацию на вторую, но предварительно отдельные рукописи копировались и правились особо. Новые копии следующие: 237. В 19. Особая копия с №№ 192, 193, рукой С. А. Толстой, 2 лл., пагинации 174—177; 198—201; 212—215. Значительные вставки и перестановки [лл. 556—557]. 238. Г 44. Особая копия с № 139, рукой С. А. Толстой, 2 лл., пагинации внизу: окончательная: 158—159, вверху 178—180; 202—205, 216—219; 277—279. Правки стилистические [лл. 1026—1027]. 239. Г 46. Особая копия конца № 140 и с № 141, рукой С. А. Толстой. 5 лл., пагинации: внизу окончательная 162—166, вверху: 185—194; 224—233; 284—293. Правка стилистическая (лл. 1030—1034]. 240. В 61. Особая копия с №№196, 143, рукой С. А. Толстой, 3 лл., пагинации: 196—201; 236—240. Правка крупная, большая вставка с темой: любовь юности подобна ростку, который постепенно захватывают руками люди. Осн. гл. XXIV, стр. 391, строки 33—40; гл. XXV, стр. 393, строки 9—14 и страница 394 строка 13 по стр. 395 строка 7 [лл. 717—719]. Особая копия с № 190, рукой С. А. Толстой на 3 лл., в виде кусков: 241. В 20—1 л., пагинация 210—211; 254—255. Правка значительная [л. 558]. 242. Г 51—2 лл., пагинации вверху: 212—215; 256—259; 262—264; 322—325 и окончательная внизу 181—182 [лл. 1049—1050]. Особая копия с №№ 114, 115, 116, рукой С. А. Толстой, на 10 лл. в кусках: 243. Г 50—2 лл., пагинации: 216—219; 260—263; 258—261; 318—321, внизу окончательная 179—180. Правка стилистическая [лл. 1047—1048]. 244. В 21—1 л., пагинации: 220—221; 264—265. Правка сплошь. Осн. гл. XXVIII, стр. 402, строки 6—15 [л. 559]. 245. В 65—7 лл. (два – вставка), пагинации: 222—231; последующая лишь на первом листе: 266. Правка сплошная. Тема вставных листов, жизнь – особенное отношение человека к миру, которое он не может потерять. Осн. гл. XXIX, стр. 407, строки 5—9; стр. 408, строка 39 по стр. 409, строка 4; гл. XXX несколько строк [лл. 734—740]. Таким образом эти копии вместе с перенесенными механически частями составляют следующее продолжение к предшествующим страницам (б): №№ 237 (с второй пагинацией 174—177), 238 (178—180), 140 (181—184), 239 (185—194), 195 (195—196), 240 (196 bis—201), 189 (202—209) ,241 (210– 211), 242 (212—215), 243 (216—219), 244 (220—221), 245 (222—231). г) В полную рукопись первого этапа, содержащую страницы 78—231 второй пагинации была внесена вставка: 246. В 59. Автограф—вставка между стр. 173—174 (между № 194 и 237) 1 л., без пагинации. Вошла в осн. гл. XXIII стр. 383 строка 32 по стр. 384 строка 38 [л. 715]. д) В первом этапе работы над второй пагинацией Л. Н. Толстой пишет конспект всей книги. Это рукопись: 247. В 1. Автограф – конспект всей книги, 10 лл., без пагинации, писан по обеим сторонам листов темно-коричневыми чернилами. Издается нами на стр. 595 под № 7 черновых вариантов, содержит 33 главы [лл. 510—519]. е) Заметив ошибку во второй пагинации Толстой собственноручно ее исправляет, перенумеровывая ряд рукописей третьей пагинацией (коричневые чернила). Так исправляются пагинации у рукописей: 158 (новая пагинация 133—135), 159 (136—143), 160 (144—149), 181 (150—153), 182—185 (154—164), и на этом третья пагинация обрывается. Второй этап: новый просмотр всего куска сначала и правка отдельных его кусков, а также новая перенумеровка страниц (четвертая пагинация) рукой С. А. Толстой лиловато-синими чернилами. Имеем: а) Новые копии и правки отдельных мест куска г: 1. С конца ркп. № 173 и со всей № 174 рукой С. А Толстой особая копия на 4 лл., в кусках: 248. В 11 – 2 лл., пагинация 98—101; 109—112. Правка значительная. Осн. гл. XII, стр. 353 строки 15—22; стр. 354 строки 19—23; строки 32—33 [лл. 538—539]. 249. Г 19 – 2 лл., пагинации 102—105; 113—116; , 142—144 и внизу окончательная 95—96 [лл. 964—965]. 2. С № 166, рукой С. А. Толстой – особая копия на 5 лл. в рукописях. 250. В 14—2 лл., пагинация 120—123; 131—134. Правлена сплошь [лл. 544—545]. 251. Б 6—2 лл., пагинация 124—127; 135—138; 159—170. Правка значительная [лл. 369—370]. 252. Г 23—1 л., пагинация 128—129, 139—140; 171—172 и в обведенном круге (162, 163, 164, 165, 166, 167, 168, 169, 170) внизу окончательная 105. Правка стилистическая [л. 974]. 3. 253. Г 25. Особая копия с конца № 180 и с № 158, рукой С. А. Толстой 1 л., пагинация 136—137; 147—148, 179—180, внизу окончательная 109. Правка, сокращения [л. 978]. 4. С конца № 158 и со всей № 159 особая копия рукой С. А. Толстой на 5 лл., в кусках: 254. В 97—1 л., пагинации 138—139; 149—150. Большая вставка. Осн. гл. XV, стр. 363, строки 12—22 [лл. 834]. 255. Г 26а – 4 лл., пагинации 140—143 (полистно); 151—157; 184—191, внизу окончательная 112—115 [лл. 981—984]. 5. С конца № 160 и со всей № 181 особая копия рукой С. А. Толстой на 5 лл. в кусках: 256. В 16—3 лл., пагинации: 150—155; 164—169. Правка значительная. Осн. гл. XVIII стр. 370 строка 33 по стр. 371 строка 13; гл. XIX, стр. 374 строки 1—5 [лл. 549—551]. 257. Г 30—1 л., пагинации: 156—157; 170—171; , 212—213, внизу окончательная 127. Правка стиля [л. 995]. 258. Г 32—2 лл., пагинации: 158—161; 172—175; 217—219, внизу окончательная 130. Правка, сокращение [лл. 998—999]. 6. 259. Г 34а. Особая копия с вставки в № 183 рукой С. А. Толстой – 1 л., пагинации: 172—173; 186—187; 230 и внизу окончательная 137. Поправки стилистические [л. 1005]. 7. 260. Г 40. Особая копия с № 187, рукой С. А. Толстой, 2 лл., пагинации: 186—189; 200—203; , , , 203; 260—263: внизу окончательная 149—150. Перестановка и сокращение [лл. 1017—1018]. 8. 261. Г 42. Особая копия с конца № 194 и с вставки № 246, рукой С. А. Толстой, 2 лл., пагинации 194—197; 208—211; 267—270; внизу окончательная 153—154. Правка незначительная [лл. 1021—1022]. б) Четвертая пагинация, давшая такой вид рукописи куска: 161 (сохраняет стр. 78—79), 162 (сохраняет 80—83), 173 (сохраняет 84—97), и все последующие рукописи меняют пагинацию на новую, именно: №№ 248 (пагинация 98—101), 249 (102—105), 175 (106—107), 176 (108—109), 177 (110—113), 178 (114—119), 250—252 (120—129), 180 (130—135), 253 (136—137), 254 (138—139), 255 (140—143), 160 (144—149), 256—258 (150—161), 182 (162—165), 183 (166—171), 259 (172—173), 184 (174—177), 185 (178—181), 186 (182—185), 260 (186—189), 194 (190—193), 261 (194—197), 237 (198—201), 238 (202—205). На этом четвертая пагинация обрывается, охватив 78—205 страниц. Третий этап: полная новая перенумерация страниц, связывающая наш кусок со вторым куском в этапе, когда последний оканчивался 88-й страницей (с № 233). Эта пятая пагинация рукой С. А. Толстой коричневыми чернилами, в конце лилово-синими, большей частью по цыфрам четвертой пагинации. В конце в пятую пагинацию включаются страницы 235—242 пятой редакции, причем они частично перебелены и поправлены Толстым. Таким образом имеем: а) С куска № 245 (конец первого этапа обработки) и с остававшейся нетронутой от пятой редакции рукописи № 117 делается копия рукой С. А. Толстой, находящаяся в кусках: 262. В 22—4 лл., пагинация 266—273. Сплошь правлена, сокращения, вставки. Осн. гл. XXVIII стр. 403 строки 4—8; 14—20, 33—38 [лл. 560—563]. 263. Г 54—3 лл., пагинации 274—279; 342—347. Правка значительная. Осн. гл. XXIX стр. 407 строки 20—28; стр. 409 строки 6—10 [лл. 1059—1061]. 264. В 82—3 лл., пагинация 280—285. Правка сплошь, вставки. Осн. гл. XXX стр. 410 строки 2—6; 7—16; стр. 411 строки 2—6, 10—15, 16—20; стр. 409 строки 15—30 [лл. 787—789]. б) Новая пятая пагинация объединяет рукописи следующим образом: №№ 161 (нов. паг.: 89—90), 162 (91—94), 173 (95—108), 248 (109—112), 249 (113—116), 175 (117—118), 176 (119—120), 177 (121—124), 178 (125—130), 250—252 (131—140), 180 (141—146), 253 (147—148), 254 (149—150), 255 (151—157), 160 (158—163), 256 (164—169), 257 (170—171), 258 (172—175), 182 (176—179), 183 (180—185), 259 (186—187), 184 (188—191), 185 (192—195), 186 (196—199), 260 (200—203), 194 (204—207), 261 (208—211), 237 (212—215), 238 (216—219). Здесь кончалась четвертая пагинация, но пятая захватывает текст дальше именно сводку первого этапа группу в №№ 140 (нов. паг. 220—223), 239 (224—233), 195 (234—235), 240 (236—240), 189 (ошибочно: 246—253), 241 (254—255), 242 (256—259), 243 (260—263), 244 (264—265), и далее прибавлена новая копия: 262 (266—273), 263 (274—279), 264 (280—285) и еще № 118 (286—289). Так составился полный текст третьего куска текста со страницами 89—289. Четвертый этап: Толстой отдает в перебелку отдельные листы текста пятой пагинации, правит их и объединяет всю рукопись шестой новой пагинацией, связывая ею текст третьего куска с последней пагинацией первых двух (т. е. с ркп. № 236, которая кончалась страницей 107). Шестая последняя пагинация сделана рукой неясно чьей, может быть, С. А. Толстой, темными чернилами, следовательно имеем: а) Копии и правки отдельных листков текста б третьего этапа: 1. 265. Г 15. Особая копия с № 161, рукой С. А. Толстой, 1 л., пагинация 108—109, внизу окончат. 77. Почти без поправок [л. 945]. 2. 266. Г 17. Особая копия с №173, неизвестной рукой, 11 лл., пагинации: 95—113 (повторяющая № 173); 114—132, внизу окончательная 80—89. Правок немного, стилистические. Лл. 6 и 7 представляют писанную иной рукой и вклеенную в текст копию с № 267 [лл. 948—958]. 267. А 48. Листок 6-й—копии № 266, 1 л., пагинация 105; 124—125, вследствие двух больших вставок вырезанный и замененный в № 266 двумя листами особой копии. Осн. гл. XI, стр. 351, строки 6—12, 16—23 [л. 300]. 3. 268. Г 18. Особая копия с № 248, неизвестной рукой, 4 лл., пагинации: 109—115 (повторяющая № 248); 113—115 (продолжающая № 266) 133—141; внизу окончательная: 90—94. Правки, сокращения [лл. 959, 961—963]. 4. С № 178, 250, делается особая копия на 6 лл. неизвестной рукой, которая состоит из кусков: №№ 269—271, именно: 269. Г 21 – 2 лл., пагинация 125—128 (повторная); 149—152; внизу окончательная 99—100. Поправка – вставка [лл. 968—969]. 270. Г 22 лл. 1—3, – 3 лл., пагин. 129—134 (повторная); 152 bis – 157; внизу окончательная 101—103. Правок почти нет [лл. 970, 970а, 971]. 271. В 102—1 л., пагин. 135 (повторная); 158. Зачеркнуто [л. 851]. 5. 272. Г 22 лл. 3 об. – 5. Особая копия с №№ 271 и 251 неизвестной рукой, 3 лл., пагинация 157—161, внизу окончательная 104 без правок – и этот кусок подклеен к 3 листу № 270 [лл. 971 об. – 973]. 6. 273. Г 26. Особая копия с № 254, рукой С. А. Толстой, 2 лл., пагинация 181—183; внизу окончательная 110—111. Почти без правок [лл. 979—980]. 7. 274. Г 27, 28, 29. Особая копия с №№ 160, 256, четырьмя равными почерками, 11 лл., пагинации 158—168 (повторяющая № 160 и 256); 192—211, внизу окончательная 116—123 и 125—126. Лист 124-й рукописи утрачен и неизвестно где находится. Почти без правок. Осн. гл. XIX стр. 373 строки 30—36 [лл. 985—994]. 8. 275. Г 31. Особая копия с части № 258, 2 лл., пагинации: (повторная); 214—216 (последняя страница чистая), окончательная внизу 128— 129. Правок мало. Осн. гл. XIX стр. 374 строки 36—39 [лл. 996—997]. 9. 276. Г 36. Особая копия с вставки в № 184 рукой неизвестной, 1 л., пагинация (повторная); 235—236. Окончательная внизу: 140, без правки [л. 1008]. 10. 277. Г 38. Особая копия с последней страницы № 185, неизвестной рукой, пагинация (повторная), 241—243 (последняя страница чистая) окончательная внизу 143—144, без правки [лл. 1011—1012]. 11. 278. Г 39. Особая копия с № 186, двумя неизвестными почерками, 4 лл., пагинация 196—202 (повторная); 244—250; окончательная внизу 145—147. Правка небольшая [лл. 1013—1016]. 12. 279. Г 41. Особая копия с № 194, рукой П. И. Бирюкова, 2 лл., пагинация 204—207 (повторная); 264—266; внизу окончательная 151—152 [лл. 1019—1020]. 13. 280. Г 43. Особая копия с № 237, частью рукой П. И. Бирюкова, частью неизвестным почерком, 3 лл., пагинация 212—218 (повторная); 271—276; внизу окончательная 155—157. Без поправок [лл. 1023—1025]. 14. 281. Г 47. Особая копия с №№ 195, 240, рукой С. А. Толстой, 6 лл., пагинация 234—245 (повторная); 294—305; внизу окончательная 167—172. Правок мало [лл. 1035—1040]. 15. 282. Г 49. Особая копия с № 241, рукой П. И. Бирюкова, 2 лл., пагинация 254—257 (повторная); 314—317; внизу окончательная 177—178. Без правки [лл. 1045—1046]. 16. С №№ 244 и 262 особая копия рукой П. И. Бирюкова, 7 лл., в рукописях: 283. Г 52—2 лл., пагинация 264—267 (повторная); 326—329; внизу окончательная 183—184. Правок мало [лл. 1051—1052]. 284. В 85—5 лл., пагинация 268—276 (последняя страница чистая). Правка значительная. Осн. гл. XXVIII стр. 403 строки 21—23; 31—33; стр. 404 строки 13—20; 39—40; стр. 406 строки 20—30 [лл. 798—802]. 17. С № 284 особая копия рукой С. А. Толстой на 5 лл., в кусках: 285. Г 53—2 лл., пагинация 330—333; внизу окончательная 185—186. Без правок [лл. 1053—1054]. 286. В 107—3 лл., без пагинации, сплошь правка и вычеркнуто Осн. гл. XXVIII стр. 404 строки 21—35 [лл. 862—864]. 18. 287. Г 53 а. Особая копия с № 286, неизвестной рукой, 4 лл., пагинация 334—341; внизу окончательная 187—190. Без правки [лл. 1055—1058]. 19. С №№ 264, 118 – особая копия рукой С. А. Толстой на 8 лл.. в кусках: 288. В 103—4 лл., без пагинации. Крупно правлена, перестановки Осн. гл. XXX стр. 410 строки 17—35; стр. 411 строки 2—5 [лл. 852—855]. 289. Г 56—4 лл., пагинация 334—341 (неясная); 352—359. Внизу окончательная: 196—199. Почти без правок [лл. 1064—1067]. 20. 290. Г 55. Особая копия с № 288 рукой С. А. Толстой, 2 лл., пагинация 348—351; внизу окончательная 194—195. Без поправок [лл. 1062—1063]. 6) Попутно с этими частичными правками или после них по всему куску проведена, как указано, шестая пагинация. Получился окончательный вид текста куска такой: №№ 265 (новая пагинация 108—109), 162 (110—113),. 266 (114—132), 268 (133—141, причем в нее механически перенесена ркп. № 176 с паг. 135—136), 249 (142—144), 175 вычеркивается, 177 (145—148), 269 (149—152), 270 (152 bis – 157), 272 (157—161), 252 (один лист с пагинацией 162—172), 180 (173—178), 253 (179—180), 273 (181—183), 255 (184—191), 274 (192—211), 257 (212—213), 275 (214—216), 258 (217—219), 182 (220—223), 183 (224—229), 259 (230), 184 (231—234), 276 (235—236), 185 (237—240), 277 (241—243), 278 (244—250), 260 (ошибочный пропуск: 260—263), 279 (264—266), 264 (267—270), 280 (271—276), 238 (277—279), 140 (280—283), 239 (284—293), 281 (294—305), 189 (306—313), 282 (314—317), 243 (318—321), 242 (322—325) (т. е. переставлены), 283 (326—329), 285 (330—333), 287 (334—341), 263 (342—347), 290 (348—351), 289 (352—359). Так составился последний вид текста третьего куска со страницами: 108—359. IV. Правки четвертого куска текста (стр. 243—289). а) Правки отдельных частей: 1. В № 119 отдельные правленные места переписаны на лоскутах и подклеены к той же рукописи. 2. 291. Г 58. Копия с № 120 (вместе с сделанной в эту рукопись вставкой, которая не найдена), рукой С. А. Толстой, 6 лл., пагинация этой копии первоначальная путаная, указывает на попытки перестановок текста (342—345, 360—363, 366—370); позднейшая 368—378 (последняя страница чистая не нумерована); внизу окончательная 204—209. Поправок немного [лл. 1072—1077]. 3. 292. Г 61. Особая копия с № 124 неизвестной рукой, 2 лл. (три страницы чистые), пагинация 410, внизу окончательная 225. Без поправок, но с новой подписью Толстого: «3 Августа 1887 г. Л. Толстой» [лл. 1093—1094]. б) Одновременно или после этих поправок весь четвертый кусок присоединен к шестой пагинации третьего куска, составляя ее продолжение, именно: №№ 119 (новая пагинация 360—367), 291 (368—378, страницы 379-й вообще нет, она отнесена очевидно на чистую страницу № 291), 121 (380—381), 124а (382—385), 123 (386—409), 292 (410). Шестая редакция (окончательная). Ход работы над четырьмя кусками пятой редакции в конце привел к фактическому образованию единой большой рукописи в 1—410 страниц. Этот конечный результат представляет собою шестую (последнюю рукописную) редакцию книги. К ней было присоединено спереди механически вступление, законченное в 4-й редакции. Таким образом шестая редакция образовалась из рукописей №№ 90, 126 (вступление, с особой пагинацией 1—36 стр.) и суммы сводных кусков пятой редакции Iв, IIв, III четвертый этап б, IV б в количестве 1—410 страниц. Этот свод хранится в рукописи: 293. Г (1—61), на 229 лл., нумерованных окончательной пагинацией красным карандашом снизу по лл. 1—225 (лист 124 утрачен). Только в этой рукописи проведена сплошная нумерация глав (1—39), но недостаточно внимательно. (Между гл. 17 и 19-й нет главы, а «18» поставлено после гл. 20; не обозначена глава 23, что запутало позднее наборщиков, и они набрали цыфры глав 25 и 26 дважды.) Рукопись № 293 в бумажной обложке с надписью рукой Н. Н. Гусева черным карандашом: «О жизни». Рукопись, с которой набиралось. 4°, 229“ [лл. 867—1094.] Седьмая редакция (корректурная). В описании типографские гранки обозначаются просто словом «гранки», корректурные листы в сверстанном виде просто «верстка». «Копия» и «автограф» обозначают работу Толстого рукописную над корректурами, типографский штамп просто «штамп». Предполагаемые корректуры обозначаются «не сохранились». I. Корректуры вступления. 294. Д 1. Гранки, набранные корпусом. Штамп 8 авг. 87, 12 нумерованных полос, 17,5 ? 48,5 см. На первой полосе сбоку запись Толстого: «Все вступленiе бол?е мелкимъ шрифтомъ въ конц? всего». Поправок мало, все некрупные, рукой Толстого. Заглавие печатное «Вступленiе» [лл. 1181—1192]. 295. Д 2. Гранки, набранные более мелким шрифтом (вторые). Штамп 21 сент. 87, 8 нумер, полос 18 ? 48 см. + 1л. ркп. в 4-ку с переписанной рукой не Толстого восьмой полосой. К 7-й полосе такой же кусок подклеен. Правки рукой Толстого орфографические и стилистические. Только последние две гранки почти сплошь правлены. Заглавие рукой Толстого: «Первое прибавленiе. <Опытная наука>. О ложномъ направленiи знанiя» [лл. 1193—1201]. 296. Ж 1. Гранки (третьи), штамп 24 окт. 87, 7 нумер, полос 12,5 ? 46,5 и 16 ? 47,5 см. Правка рукой Н. Я. Грота черным карандашом (орфография, пунктуация и несколько слов). Заглавие неизвестной рукой: „«О жизни» Л. Н. Толстого. 1887. Вступление“ (над зачеркнутым заглавием № 295). Вверху вапись: «Еще раз в гранках. Н. Грот» [лл. 1702—1708]. Гранки (четвертые) с поправками ряда слов и верстка большей части вступления – не сохранились. II. Корректуры глав I—IX основного текста. 297. Д 3. Гранки (первые), 1, 2 и части 3 глав шестой редакции. Штамп. 8 авг. 87. 7 нумер, полос (1—7-я) 17 ? 46 см. Главы помечены просто цыфрами, кроме первой, которая обозначена: «Первая глава». Правка стилистическая (с крупными вставками, перестановками) рукой Толстого [лл. 1202—1208]. 298. Д 4. Гранки (первые) части 3,4 5 и 6 глав шестой редакции. Штамп 12 авг. 87, 15 полос (8—22) нумерованных – 18,5 ? 46 см. Правка рукой Толстого стилистическая, крупные вставки и особенно сокращения текста (вычеркнута полемика против ложной науки, против спиритов и др.). [лл. 1209—1223]. 299. Д 5. Гранки (первые) глав 7, 8, 9 и 10 шестой редакции, штамп 14 авг. 87, 14 полос нумерованных в типографии 23—36, но Толстым, после изъятия двух полос (см. № 319) и разреза 29-й и 33-й полос и перестановки их, перенумерованных в 23—36, размер 17,7 ? 47 см. На последней гранке рукой Толстого: «Гранки 35 и 36 пропущены, набирать дальше». Правка рукой Толстого (очень крупные пропуски и перестановки, ряд правок, правка стиля) [лл. 1224—1237]. Особую группу материалов представляет корректура-верстка первых восьми глав основного текста с обросшими ее многими рукописными дополнениями и правками на отдельных листах, неоднократно переписывавшихся копиистами. Самая верстка первоначально содержала 33 л. 13,5 ? 18 см. с пагинацией постраничной 1—66.Затем отдельные места этой верстки подверглись частичной правке, остатки от которой находятся в рукописных копиях, сделанных разными руками и правленных Толстым, именно: 300. Е 1. Копия, 2 лл., сплошная правка [лл. 1461—1462]. 301. Е 2. Копия, 2 лл., сплошная правка [лл. 1463—1464]. 302. Е 3. Копия, 3 лл., сплошная правка [лл. 1465—1467]. 303. Е 7. Автограф-вставка в верстку, 3 лл., см. осн. гл. V, стр. 335, строка 15 по стр. 336, строка 30 [лл. 1499—1501]. 304. Б 7. Автограф-вставка в верстку 28 сент., 4 лл., с поправками сохранилась в виде отрывков в гл. VIII осн. текста (лл.371—374]. 305. Е 8. Копия с № 304 (часть, остальные лл. в № 306), 1 л., с поправками. На обложке №№ 303—304 наискось рукой Толстого: «Очень вамъ благодаренъ за ваши прекрасные рисунки. Оба мн? одинаково нравятся. Мн? было очень прiятно» [л. 1502]. Далее верстка 28 сентября была подвергнута сильнейшей обработке, перестановкам, вставкам, и в нее вставлены особые копии с №№ 300—304. Получился текст (№№ 306 и 307), представляющий полный вид переделанного начала книги: 306. Е 13. Верстка 28 сентября (штамп на начале каждого печатного листа), снабженная дополнительными разновременно и paзными почерками сделанными копиями отдельных частей, 54 лл. разного формата. Текст весь правлен (перестановки страниц, сокращения, вставки и т. д.) [лл. 1514—1567]. 307. Е 14. Часть листков верстки 28 сентября (стр. 15—26, 49—52), превращенная в особые прибавления 1-е, 2-е, 3-е в конце книги, 9 лл. Правка значительная [лл. 1568—1576]. 308. Е 12. Часть верстки 28 сент., оставшаяся неиспользованной от правки № 306, 5 лл. и один лоскуток. Сильно правлена [лл. 1508—1513]. Полученный в №№ 306 и 307 полный вид текста I—VIII глав копировался и правился в отдельных частях и позднее. Эти копии: 309. Е 16. – 1 л. с большой вставкой и сокращением страницы. Осн. стр. 334 [л. 1578]. 310. Е 17. – 3 лл., с вставками и правкой. Осн. стр. 336 [лл. 1579—1581]. 311. Е 18. – 2 лл., сплошь правленные. Осн. стр. 340 [лл. 1582—1583]. 312. Е 19. – 7 лл., сплошь правленные. Осн. страницы 341, 342, 343, 344 [лл. 1584—1589, 1592]. 313. Е 20. – 2 лл., сплошь правленные. Осн. часть стр. 344 [лл. 1590—1591]. Далее с полученного текста восьми глав (№№ 306—307) и последующих его правок (№№ 309—313) сделана копия, именно: 314. Г 62. Сборная копия разными почерками, 45 лл., пагинация черным карандашом 1—43 (между 22—23 лл. один лист не нумерован, а лист 27 нумерован дважды). С поправками, которые местами значительны. По этой копии набирался текст первых восьми глав книги вторично [лл. 1095—1139]. 315. Е 25. Листок 14 копии № 314, замененный в ней копией, 1 л. почти сплошная вставка Толстого [ л. 1598]. 316. Ж 2. Гранки набора с № 314 (главы осн. I—III), штамп 3 окт. 87, 9 лл. нумерованных (1—9) полос: 19,3 ? 4 см. (у гранки 8-й не хватает половины). Правка чернильная только рукой Н. Я. Грота (пунктуация и стиль). На первой гранке запись: «Прошу исправить и прислать еще раз несверстанным. Проф. Н. Грот» [лл. 1709—1717]. 317. Ж 3. Гранки набора с № 314 (главы осн. IV, V и половина VI), штамп 7 окт. 87, 8 нумеров. (10—17) полос: 19,5 ? 46,5 см. Правка чернилами рукой Н. Я. Грота (пунктуация, стиль). На первом листе запись; «Еще раз прислать в гранках. Ник. Грот» [лл. 1718—1725]. 318. Ж 4. Гранки набора с № 314 (главы осн. конец VI, VII, VIII), штамп 10 ноя. 87, 5 нумерованных (18—22) полос: 14 ? 43,5 и 15 ? 51,5 см. Правка чернилами только рукой Н. Я. Грота (пунктуация, стиль) и его зaписи: «Еще раз прислать в гранках Ник. Грот». «Корректуру 1-го листа прошу прислать немедленно по исправлении, а 2-го и третьего если нельзя завтра, то в четверг» [лл. 1726—1730]. Вторые гранки с №№ 316—318 и верстка не сохранились. 319. Д 6. Гранки, вынутые из № 299, т. е. 14 августа, гл. 10 шестой редакции, 2 нумерованные (35—36) полосы 17, 7 ? 47 см. Значительно правлены рукой Толстого, и крупные правки скопированы рукой М. Л. Толстой и подклеены сбоку к гранке, а вторая полоса скопирована целиком на двух листах бумаги, и листы подклеены к гранке. Эти две гранки были задержаны Толстым, поправлены после 28 сентября (доказательство: – наличие особого подзаголовка, какие введены только в № 306) и отправлены в типографию одновременно с № 314. Внизу пагинация красным карандашом 1—2 [лл. 1238—1240]. 320. Ж 5. Гранки (вторые) с № 319 и 321 (главы IX—XII осн. текста) штамп 13 окт. 87, 11 нумер. (23—33) полос: 15 ? 47 см. Правка чернильная (пунктуация и стиль) рукой Н. Я. Грота. Запись на первой гранке: «Еще раз прислать в гранках. Н. Грота [лл. 1731—1741]. Гранки с № 320 и верстка – не сохранились. III. Корректуры глав X – нач. XXIII основного текста. 321. Д 7. Гранки (первые) глав 12, 13, 14, 15 и части 16-й шестой редакции = главам X—XIII осн. текста. Штампа с датой нет, но палеографически относятся близко к 28 сентября 87 г. и во всяком случае посланы Толстым в типографию скоро после 28 сентября, 10 нумерованных (1—10) полос (пятая разрезана пополам и из ней вырезан небольшой абзац): 19,5 ? 46,5 см. Другая пагинация красным карандашом (3—12) продолжает № 319. Правка значительная рукой Л. Н. Толстого. Ряд крупных вставок скопирован рукой М. Л. Толстой и подклеен на полях. Перед гл. XI (гл. 13 и 14 шестой редакции) зачеркнутая запись Толстого: «13 и 14 главы въ конц? книги прибавленiя NN» Кроме того несколько мелких правок черным карандашом рукой H. Н. Страхова. Строго говоря это 37—46 гранки, продолжающие № 319 [лл. 1241—1251]. 322. Д 8. Гранки (первые) глав конца 16, 17—22 шестой редакции или XIII—XVIII осн. текста, штамп 28 сент. 87, 14 нумерованных (47—60) полос разных размеров: 14 ? 53; 15,5 ? 46,5 и 21 ? 46,5 см. Другая пагинация внизу красным карандашом 13—25 (последняя полоса без пагинации). Правка местами значительная рукой Толстого, иногда переписана и подклеена на лоскутках. Кроме того немного мелких орфографических правок неизвестной руки. Гранки 52-я и и 53-я целиком скопированы на листках и подклеены к гранкам. На полосе 60-й ссылка на рукопись, дополняющую гранки (т. е. на №№ 323 —326) [лл. 1252—1267]. 323. Е 21 и 11. Автограф – первый вариант вставки в № 322, 2 лл., листы разрознены и разложены в разные обложки, на Е 11 пагинация «5» и чистый оборот листка заполнен чернильным рисунком (толпа людей, собачка, кораблик). Начальный лист (Е 21) сплошь зачеркнут. Начало: «Да, разумное сознанiе говоритъ»., [лл. 1593 и 1507] 324. Г 72 и Е 11. Автограф – второй вариант вставки в № 322, 4 лл., с пагинацией 1—4, и концовкой к ней сделана ркп. Е 11 (см. № 323) с пагинацией «5». Эта рукопись послужила черновиком к осн. стр. 368 строка 35 по стр. 370, строка 24; стр. 371 строка 23 по стр. 373 строка 29). Интересный пример, как Толстой забегающие вперед мысли набрасывает на полях рукописи (обводя их чертой) в виде конспектов [лл. 1173—1176]. 325. Е 10. Копия рукописная с № 324, рукой С. А. Толстой, 3 лл., без пагинации. Сплошная правка (сокращения, вставки, перефразы). Последние листы перенесены в № 326 [лл. 1504—1506]. 326. Е 26, 27. Копия с № 325 и с переносом 6 листов из № 325, несколькими почерками, 5+6 лл. Два листа склеены вместе. Сильно правлен (сокращения, вставки, правка). Крупные вставки см. осн. стр. 370 строки 3—10; стр. 372 строки 25—32 [лл. 1599—1608]. 327. Г 63. Копия рукописная с гранки 60 (см. № 322), вставки в нее (№ 326] и гранки 61-й (см. № 328), составившая гл. XVIII и нач. XIX основного текста (стр. 368, строка 35 по стр. 374, строка 7), рукой С. А. Толстой, 9 лл., пагинация внизу черным карандашом 1—9. Правок немного, мелкие. По этой рукописи производился набор в типографии [лл. 1140—1148]. 328. Д 9. Гранки (первые) глав части 22, 23—26, снова 25 и 26 (ошибочное обозначение в шестой редакции), т. е. глав XVIII (часть), XIX—XXIII (часть) основного текста, штамп 4 сент. 87, 14 нумерованных (61—74) полос: 15 ? 46; 16,5 ?46; 19 ? 46 см., полоса 61 разрезана пополам. Внизу пагинация черным карандашом 27—39 (продолжение к № 322). Правка рукой Толстого значительная, много крупных сокращений текста [лл. 1268—1282]. 329. Ж 5. См. выше № 320. Это вторые гранки глав X—XII. 330. Ж 6. Гранки (вторые) с №№ 322, 327 и части № 328, т. е. с глав XIII – пол. гл. XX осн. текста, штамп 15 ноя. 87, 21 нумерованная (34—54) полоса (причем 50-я разрезана пополам): 15 ? 46,5 см. Правка чернильная (пунктуация, орфография, стиль) рукой Н. Я. Грота и Л. Н. Толстого. Запись на первой гранке: «Еще раз в гранках. Ник. Грот» [лл. 1742—1763]. 331. Ж 7. Гранки (вторые) с № 328, осн. главы часть XX – нач. XXIII, штамп 28 окт. 87, 10 нумерованных (55—64) полос: 13 ? 42,5 см. Правка (пунктуация и стиль) рукой Н. Я. Грота и Л. Н. Толстого (лл. 1664—1773] Гранки с №№ 320 (= 329), 330 не сохранились. 332. Д 14. Остаток от несохранившихся полностью третьих гранок с № 331, штамп 31 окт. 87, 2 нумерованных (48—49) полосы: 18 ? 33 и 18 ? 46 см. Правка пунктуации рукою Н. Я. Грота. Надпись: «Исправив, сверстать 48—64. Ник. Грот» [лл. 1301—1302]. Верстка глав X – нач. XXIII не сохранилась IV. Корректуры глав с XXIII (большая часть) по XXXII и XXXV – заключение. Прибавления. 333. Ж 8. Гранки (первые) с ряда последующих после № 328 глав тестой редакции, т. е. с глав XXIII—XXVIII осн. текста (стр. 384 строка 39 по стр. 404, строка 38), 21 нумерованная (1—21) полоса разных размеров + 1 л. рукописной копии (рукой С. А. Толстой) со вставками в 6-ю полосу. Размеры: 18 ? 46; 19,5 ? 38; 17,5 ? 42 см.; 18 ? 36 см., штамп 31 окт. 87. Правок немного (есть ряд вставок) все рукой Л. Н. Толстого, но подписана корректура: «Еще раз в гранках. Н. Грот» [лл. 1774—1795]. 334. Е 28. Рукопись автограф – вставка в гранку 6-ую № 333, I л., без пагинации [л. 1609]. 335. А 36. Гранки (первые) продолжение к № 333, т. е. конец ХХVІІI гл. основного текста (стр. 404, строка 39 по стр. 406 строка 30), без штампа, следовательно относятся к 31 октября, 1 / нумерованных (22—23 верх) полосы, сильно правленные рукой Толстого, снабжены крупными вставками [лл. 237—238]. 336. Д 10. Рукопись автограф-вставка в № 335, 1 л. [л. 1283]. Вторые гранки с № 335, сильно правленные, не сохранились. 337. Е 55. Рукописная копия с несохранившихся вторых гранок с № 335 рукой С. А. Толстой, 3 лл., в лист, пагинация 1—3; 22, 22а, 22б. Несколько поправок рукой Толстого. С этой рукописи производился типографский набор третьих гранок с № 335 [лл. 1695—1697]. Третьи гранки, набранные с № 337, не сохранились. 338. Д 11. Гранки (первые) с гл. 32 и нач. 33 шестой редакции, т. е. гл. XXIX и начало XXX осн. (стр. 406, строка 31 по стр. 409, строка 26), 2 / нумерованные (низ 23, 24, 25) полосы, без штампа, т. е. относятся к 31 октября, размер 18,5 ? 28; 18 ? 40; 16 ? 46,5 см. Правок немного, все рукой Толстого. Большая вставка на поле почему-то последующими корректурами в текст не введена, вероятно по недосмотру [лл. 1284—1286]. 339. Ж 9. Гранки (первые) глав 33, 34 шестой ред., т. е. главы XXX—XXXI осн. текста (стр. 409, строка 26 по стр. 415 строка 39), без даты, т. е. продолжение к № 333 и относятся к 31 октября, 6 нумерованных (26—31) полос: 16 ? 46; 19 ? 37; 18 ? 40 см. Правки, особенно вставки, довольно крупные рукой только Л. Н. Толстого. На гранке 27 глава 34-я (XXXI) помечена к перестановке со следующей 35-й (XXXII), но в основной текст эта перестановка не вошла [лл. 1796—1801]. 340. Д 12. Гранки (первые) главы 35-й шестой редакции, т. е. главы XXXII осн. текста (стр. 416 строка 1 по стр. 419 строка 14), без даты, т. е. относятся к 31 октября, 5 нумерованных (32—36) полос: 16 ? 45,5; 18 ? 39; 19 ? 31,5; 19 ? 43; 19 ? 31 см. Правки некрупные рукой Л. Н. Толстого (есть вставки) [лл. 1287—1291]. 341. Ж 10. Гранки (вторые) с № 340, без даты, 5 нумерованных (32—36) полос: 20 ? 37; 18,5 ? 48 см. Правки рукой и Толстого (сокращения и вставки) и Н. Я. Грота (пунктуация). Надпись рукой Грота: «Еще в гранках» [лл. 1802—1806]. 342. Ж 12. Гранки (первые) главы 36-й 6-й ред., т. е. главы, не вошедшей в основной текст, без даты, возможно что 31 октября, 3 нумерованные (37 – 39) полосы 17,5 ? 42,5; 19 ? 31,5 см. Правок очень немного мелких рукой Толстого [лл. 1817—1819]. 343. Ж 13 и Д 13. Гранки (первые) глав 37, 38 и заключения 6-й редакции, т. е. глав XXXV и заключение осн. текста. Штамп 10 ноя. 87, 7 нумерованных (40—46) полос: 19 ? 35; 17 ? 38; 17,5 ? 47 см. (Ж 13 – одна полоса, Д 13 – пять полос). Правка очень значительная рукой Л. Н. Толстого (вставки, большие сокращения). Гранки 43 и 45 переписаны рукой С. А. Толстой на особых листах и приколоты к гранкам. В процессе работы была мысль главу 38-ю 6-й редакции перенести в прибавления (о нравственных страданиях), но потом оставлена. Часть главы 38-й о нравственных страданиях – была автором изъята. Эта часть издана нами по первоначальному черновику № 69 среди текстов под № 9 черновых вариантов [лл. 1820; 1293—1300]. 344. А 37 и Д 13 а. Гранки (вторые) с № 342 и Ж 13 № 343, без особой даты, но после 10 ноября, 4 нумерованные (37—40) полосы (из которых 40-я разрезана и часть ее перенесена в Д 13а) + 1 л. рукописной вставки автографа к полосе 40-й. Размер гранок: 17 ? 38 см., вставка 1 л. в 4-ку исписан с обеих сторон. Начальная часть гранок сильно правлена ручкой Толстого; конечная совсем вычеркнута и заменена вставкой. Эти гранки нами издаются под № 10 [лл. 239—243 + 1292). 345. А 38 и Г 66. Копия с гранок № 344 (А 37) рукой С. А. Толстой, 1 (А 38) + 3 (Г 66) лл. в лист, пагинация 1—4. Заглавие: «Зач?мъ страданiе? » Копия крупно правлена рукой Толстого. Предназначалась для набора, но так в текст книги и не попала. Издается нами под № 11 черновых вариантов [лл. 244, 1162—1163]. 346. Ж 14. Гранки (вторые) с № 343, штамп 12 дек. 87, 6 нумерованных (40—44, 46) полос: 17,5 ? 29; 17,5 ? 37. Одной полосы 45-й не хватает. Она вынута сознательно. Правка рукой Толстого (значительная) и Грота мелкая) [лл. 1821—1826]. 347. Е 53. Рукопись-автограф, специальная концовка для главы XXXV осн. текста (стр. 434), написанная вместо гранки 45 (к № 346) [лл. 1691—1692]. 348. Ж 15. Рукописная копия с № 347, неизвестной рукой, 2 лл., несколько мелких поправок. В последующих несохранившихся корректурах вся эта концовка была переделана [лл. 1827—1828]. Вторые и третьи корректуры всех рассматриваемых глав XXIII—XXXII и XXXV—заключение не сохранились, так же как не сохранилась и верстка глав XXIII—XXXII. 349. Ж 16. Рукописная копия прибавлений, сделанная с № 307, неизвестной рукой, 9 лл. + 2 обложки, пагинация 1—9. На обложке запись: «Прибавления». Без поправок Толстого. По рукописи делался типографский набор. [1829—1839]. 350. А 46. Гранки прибавлений (набраны с № 349), без даты, 3 нумерованные (1—3) полосы: 18 ? 46; 18 ? 40 см. Без поправок [лл. 289—291]. Верстка прибавлений не сохранилась. V. Рукописи и корректуры вставных в гранки, особо работавшихся, глав (XXXIII—XXXIV осн.). 351. Е 29. Автограф-черновик главы XXXIII осн. текста, 4 лл., без пагинации и заглавия [л. 1610—1613]. 352. А 35. Копия с № 351, рукой С. А. Толстой, 6 лл., сплошь правлены (вставки, сокращения, переделки). Первые лл. нумерованы постранично (1—5). Работа над тематикой [лл. 231—236]. 353. Ж 11 – копия с № 352, неизвестной рукой, 10 лл., сильно правлена, дала четыре крупных вставки. Ср. осн. стр. 419, строки 21—30; стр. 420, строки 6—20; стр. 421, строки 29—34; стр. 423, строки 10—12. По данной рукописи набирались гранки в типографии [лл. 1807—1816]. Гранки главы XXXIII не сохранились. 354. Г 68. Черновик-автограф начала главы XXXIV осн. текста (стр. 423—431), 2 лл., без пагинации. С многими поправками. Рукопись содержит два один за другим написанных наброска к началу главы. Автором не использованы. Издаются нами под № 12 черновых вариантов [лл. 1166—1167]. 355. Г 69. Черновик-автограф начала гл. XXXIV (третий набросок), 2 лл., правлены и перечеркнуты. Издается нами под № 12 черновых вариантов. В работе Толстым не использован [лл. 1168—1169]. 356. Г 70. Черновик-автограф начала гл. XXXIV (четвертый набросок), 2 лл., правлены очень сильно. В работе не использован. Издается под № 12 черновых вариантов [лл. 1170—1171]. 357. А 40. Черновик-автограф всей гл. XXXIV (пятый и шестой наброски), 6 лл. разного формата в лист и 4-ку), пагинация чернильная рукой Толстого: 1—4, 7—11, 13, т. е. не хватает страниц 5, 6, 12. Пятый набросок был написан на одной стороне части листов, затем зачеркнут, и на другой стороне написан шестой набросок, легший в основу дальнейших переработок главы. Оба наброска изданы под № 12 черновых вариантов [267—272]. 358. Г 71. Черновик-автограф части начала XXXIV гл. (вариант к стр. 5—6 № 357), 2 лл., один чистый [лл. 1172—1173]. 359. А 41, 42. Копия с № 357, рукой С. А. Толстой, 6 лл. (А 41—5 лл. и А 42—1 л.), пагинация Толстого постраничная 1—8 (последние листы без пагинации). Сплошь правлена (перестановки, большие вставки) [лл. 273—278]. 360. А 43, Е 42, Е 49. Копия с № 359, рукой С. А. Толстой, 6 лл. (А 43—3 лл., Е 42—2 лл., Е 49—1 л.), без пагинации. Крупно правлена [лл. 279—281, 1661—1662, 1682]. 361. Е 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50 и Г 64, л. 4 и Г 65. Копия с № 360 рукой С. А. Толстой, 21 л. Рукопись сборная и представляет сумму частных копий и правок текста. Частные рукописи следующие: Е 43—6 лл., начало главы, пагин. 1—4 и последние 2 лл. заняты особой вставкой с (осн. стр. 425, строка 35 по стр. 427 строка 20). Е 44 и Г 64, 65 – 3 лл. копия с лл. 4, 5, 6 рукописи Е 43; Е 45 – копия с середины ркп. № 360 – 1 л.; Е 46 – копия с Е 45 и продолжение – 5 лл.; Е 47 – копия с Е 46,4 лл.; Е 48 – копия с конца № 360; Е 49 механически перенесена из № 360, Е 50 – автограф-вставка в копии, 1 л. (см. осн. стр. 425 строки 1—17) [лл. 1663—1683, 1162, 1153—1154]. 362. Г 64, 65. Копия с последних видов отдельных правок №361 неизвестной рукой (Г 65 – вставка, перенесенная из № 361 рукой С. А. Толстой да конец ее же копия с конца № 361), 13 лл., пагинация полистная 1—13. Правок довольно много. По этой копии текст набирался в типографии [1149—1161]. 363. А 44. Гранки (первые; с № 362, штамп 12 дек. 87, 6 нумерованных (34—39) полос: 20 ? 41,5; 17 ? 40 см. Поправок очень немного рукой Н. Я. Грота [лл. 282—287]. Гранки (вторые) с № 363, сильно правленные Толстым, не сохранились. 364. Е 51. Автограф-вставка в несохранившиеся гранки с № 363, 3 лл. вошли в осн. текст на стр. 427, строки 34—40; 428—429; стр. 430, строки 1—36 (лл. 1684—1686). 365. Е 52. Копия с № 364, рукой С. А. Толстой, 4 лл., пагинация Толстого 1—8, вся испещрена правками и имеет пометы, указывающие к каким гранкам присоединить вставку [лл. 1687—1690]. 366. Е 56. Копия с части несохранившихся вторых гранок № 363 и с № 365, рукой С. А. Толстой, 4 лл. в лист, текст с одной стороны, с пометкой полос гранок: 39, 40, 41, 42. Правок Толстого мало, мелкостилистические. По этой копии набирался текст третьих гранок [лл. 1698—1701]. Третьи гранки с № 363 и 366 не сохранились. 367. А 45. Автограф-вставка, предполагавшаяся в строки 25—27 стр. 426 осн. текста, но помеченные к пропуску [л. 288]. VI. Сохранившиеся корректуры книги в верстке: 368. А 47. Верстка, 1-й печ. лист, штамп 15 ноя. 87, 1—16 стр. формата 13,5 ? 17,5 см. Без всяких поправок [лл. 292—299]. 369. А 39. Верстка 16—18 / печ. лл., штамп 19 дек. 87, стр. 241—275 + VIII, содержат главы: конец XXXIII и XXXIV, XXXV, заключение и три прибавления. (Совпадают с теми же страницами издания книги 1888 г.). На ряде страниц рукой Толстого значительная правка (перестановки, вставки, сокращения). Эта верстка не была последней подписанной к печати [лл. 245—266]. Не сохранилась большая часть верстки книги, причем но ряду листов верстка была не одна, а две (напр. после № 369 была еще верстка тех же листов). В частном собрании К. С. Шохор-Троцкого сохранились еще следующие верстки: а) Верстка вступления, страницы книги I—XXI + 1 ненумерованный всего 11 лл., штамп 30 окт. 87. Это – верстка с гранок вступления (№ 297). В ней только один эпиграф – Паскаля. Он правлен рукой не Толстого. Остальной текст без поправок. б) Верстка 16-го печ. л., штамп 15 дек. 87, стр. 241—256 (= стр. 241—256 изд. 1888 г.) с мелкими поправками рукой И. Я. Грота и его надписью: «Еще корректуру. Н. Грот». Это – первая верстка с несохранившихся третьих гранок с № 363 и 366. в) Верстка-дублет к а и б, без штампа, но очевидно, что прислана первая часть 30 окт. 87 г., а вторая – 15 дек. 87 г., отослана в типографию 15—17 декабря 87 г., содержит: стр. I—XXI + 1 ненумерованный и 241—256, т. е. титульный лист с эпиграфами, вступление, конец XXXIII и XXXIV главу (совпадают с теми же страницами изд. 1888 г.). Текст вступления правлен мелко грамматически Н. Я. Гротом (несколько его лексических поправок оговорены выше на страницах 791—798). Текст страниц 241—256 правлен двумя почерками: значительно чернилами Толстым (сокращения и вставки) и мелко-орфографически химическим карандашом, повидимому, Н. Я. Гротом, который перенес сюда ранее сделанные на верстке б свои поправки. Эпиграф правлен чернилами тоже Гротом. На листе эпиграфа рукой Толстого под Паскалем списано: «Канта», ниже: «Братья любите Другъ друга», а рукой Н. Я. Грота помечено: «Кант (Krit. der pract. Vern. Beschluss). Рукой того же Грота на верстке надпись: «Еще прислать корректуру вместе со вступлением. Н. Грот», на стр. V: «Еще одну корректуру. Н. Грот». г) Верстка 16-го печ. л., штамп 17 дек. 87, стр. 241—256 (= стр. 241—256 изд. 1888 г.) с мелкими поправками и надписью рукой Н. Я. Грота: «Можно печатать. Н. Грот». Это – вторая верстка 16-го печ. листа, сделанная после исправления в. д) Верстка 3-го печ. л., штамп. 24 окт. 87 стр. 33—48 (= стр. 33—48 изд. 1888 г.) без всяких поправок. Это – верстка со вторых гранок с № 316 – 318. е) Верстка 8, 9 и 14-го печ. лл., штамп. 4 ноя. 87, стр. 113—114, 209—224 (= тем же страницам изд. 1888 г.) с мелкими поправками Н. Грота и его надписями на л. 8: «Еще одну корректуру. Грот», на лл. 9 и 14: «Еще корректуру. Н. Грот». Это – верстка с несохранившихся гранок с №№ 320, 329, 330. ж) Верстка 11-го печ. л., без даты, стр 161—176 (= страницам 161—176. изд. 1888 г.) без всяких поправок. Это – верстка с несохранившихся гранок глав XXIV—XXVI. з) Рукопись лоскуток почтовой бумаги с текстом эпиграфа из Паскаля, рукой П. И. Бирюкова. и) Оригинал титульного листа, сделанного С. А. Толстой. Получен следующим образом: оторвана от первой части шестого издания сочинений Толстого обложка на желтой бумаге с печатным текстом recto: «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть первая. Издание шестое. Москва, Типография А. И. Мамонтова и К-о. Леонтьевский пер. № 5, 1886» и по корешку: «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть 1». Затем рукой С. А. Толстой зачеркнуто указание на издание и часть 1, а вписано: «Приложение к двенадцатой части. О жизни», для наборщика: «№ два мельче», на корешке «часть I» заменено: «О жизни». Внизу вписано и вычеркнуто: «Печатать шесть тысяч (6000): Гр. С. Толстая». Позднее уже в корректурах вместо приложения к XII части книга превращена в самостоятельную «часть тринадцатую». Наконец, среди рукописей и корректур находится под шифром Д 15 полный несброшюрованный и неразрезанный экземпляр книги «Сочинения Гр. Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. О жизни. Москва 1888. Страниц XXI + 3 чистых + 275 + XI. На титуле надпись рукой С. А. Толстой: «Граф. С. Толстая». Книга в желтой ненаклеенной обложке [лл. 1303—1460]. Рукописи не приуроченные к моментам работы. 370. А 33. Автограф, 1 л., полстраницы текста чернилами без всяких значков о месте приурочения. Начало: «Челов?къ воспитанный въ нашемъ мiр? подъ влiянiемъ ученiя о жизни для личнаго блага»… Повидимому, один из вариантов самого начала первой редакции [л. 228]. 371. Б 5. Автограф, 1 л., почтовой бумаги со следующим текстом чернилами без пометок, куда он относится: «Что же жизнь? На этотъ вопросъ мы по привычк? отв?чаемъ, какъ на вопросъ: что столь: гд? онъ? Когда онъ начался и отъ чего онъ. Но отв?та н?ть, п. ч. жизнь это самое начало я самъ» [л. 368 а]. 372. Б 8. Автограф, 1 л., страница текста чернилами, со значком и пометкой С. А. Толстой «Къ 1-й странице». Тема о противоречии в человеке. К чему относится вставка, неясно. Начало: Противор?чiе это кажется неразр?шимымъ… » [л. 375]. 373. Б 10. Автограф, 2 лл., в лист, один лист писан с одной стороны, другой с двух. Начало: «6. Но что такое отреченiе отъ личности… » Повидимому, это особый черновой вариант гл. XV осн. текста [лл. 380—381]. 374. В 2. Листок, сильно потрепанный и, повидимому, служивший обложкой. Вверху несколько строк текста рукой С. А. Толстой из черновиков «О жизни». Под текстом «Вступленiе», а под ним нарисовано чернилами несколько человеческих лиц. На поле рукой Толстого: «Озмидову. Шеланет (?). Орлову. Рубиншт. Петрову». И еще ниже наискось небольшой набросок планового характера к книге «О жизни». Издаем его среди черновых текстов под № 3. Еще дальше вычисление «289 32 ; 32 ? 42 = 1344; 696» [л. 520]. 375. Г 67. Автограф, 1 л., оборот чистый. Небольшой вариант к стр. 329 осн. текста [л. 1165]. 376. Г 73. Автограф, 1 л., несколько строк случайной фразы [л. 1177]. 377. Г 74. Карандашные заметки рукой H. Н. Страхова, 2 лл., текст только четверть страницы. Что-то в роде конспекта, вероятно, к гранкам или верстке. Вот этот текст полностью: «3-ю и 4-ую главы (полемические) вынести назад. Стр. 48, 49, 50 против верований в будущую жизнь, в дом (6-я глава) и вообще защита сомнения и искания. 7 глава: Не вера, a разум. 8 Разум есть помеха жизни. 9-я (61—63) Раздвоенiе между животной и разумной жизнью разрешается тем, что одна разумная жизнь есть истинная. 10-я. Неизбежность рождения разумной жизни и ее недоступность для зрения. 11-я (71—76). Животная жизнь подчинена разумной» [лл. 1178—1179]. 378. Г 75. Рукопись – цитата из Паскаля, послужившая эпиграфом к книге «О жизни», рукой П. И. Бирюкова, 1 л. [л. 1180]. 379. Е 5. Листок-копия рукой С. А. Толстой, 1 л., без поправок. Толстым исключен из работы [л. 1472]. 380. Е 9. Автограф-вставка неясно в какую из рукописей «О жизни», 1 л., на обороте черным карандашом неизвестной рукой и с подписью S. письмо: Je suis sure que ce rеcit de Samarin Vous intеressera. Vous n’avez plus besoin de le renvoyer. Il a еtе copiе pour Vous par Sophie Islеnieff qui dit mille tendresses ? Таничька et des respects ? Sophie. Etre un jour ? Ясная Поляна est le r?ve de sa vie. Je vous embrasse tous mon cher Lеon. S. [л. 1503]. 381. E 22. Копия рукой С. A. Толстой, 1 л., пагинация 132, без поправок, но с надписью Толстого: «пропустить» [л. 1594]. 382. Е 24. Автограф, 1л., не приурочен, без пометок [л. 1597]. 383. Е 33. Автограф – не приуроченный, 2 лл. [лл. 1630—1631]. 384. Е 34. Автограф – листок с заметкой о Боге и жизни, чернила и карандаш, 1 л. В книге не использован [л. 1632]. 385. Е 35. Автограф – несколько строк, I л. [л. 1633]. 386. Е 39. Автограф, как кажется, не использованный в книге, 3 лл., сплошь правленный. Тема: как развивается у человека опыт зрения и понимания жизни [лл. 1645—1647]. 387. Е 54. Автограф-вставка не приуроченная, 2 лл. [лл. 1693—1694]. 388. А 34. Гранка (с дублетом) 14-ти строк текста, набранного особо, но неясно в каком этапе работы. В книгу – текст не вошел. Размер 18 ? 29 см. [лл. 229—230]. Рукопись перевода глав XXIX—XXXV на французский язык. 389. Ж 17. Копия неизвестной рукой, 32 лл., пагин. 1—32 по листам. Текст писан с двух сторон с большими полями. Лл. 8 об., 12 – об., 16 – об., 23—24 об. – чистые. Текст правлен не очень значительно рукой Толстого. Содержит главы XXIX—XXXV, заключение и три прибавления. На обложке рукой С. А. Толстой запись: «О смерти. Франц. перевод, поправленный рукой Льва Николаевича» [лл. 1840—1873]. Рукописи переделки «О жизни» В. Г. Черткова. 390. З 1. Рукопись, писанная двумя почерками – В. Г. Черткова и Н. Л. Озмидова, представляет переделку книги «О жизни». Две толстые тетради в 4-ку: 1. Первая тетрадь составлена из двух тонких тетрадок, между которыми вложен ряд несшитых листов, всего 72 лл. (с обложкой), при чем во второй тетради между каждым исписанным листом вставлен чистый. Текст писан по обеим сторонам листов и дает на первых листах два вида переделки, которые объяснены на первом листе в следующей надписи рукой В. Г. Черткова: «Два варианта опыта приспособления книги «О жизни» к пониманию простого читателя. – Крупным почерком – первое наиболее близкое к подлиннику переложение. Мелким почерком – второе, наиболее упрощенное изложение». По мелкому почерку (самого В. Г. Черткова) рука Л. Н. Толстого бледно-коричневыми чернилами вела исправления, которые в большей части носят стилистический характер, но местами дают крупные вставки и сокращения. На обложке несколько карандашных пометок почерком не Толстого. Первая тетрадь содержит главы 1—10 переделки [лл. 1874—1946]. 2. Вторая тетрадь на 112 лл., половина из которых чистые, вставные между исписанными (по обеим сторонам). Почерк крупный, продолжающий первую тетрадь. По нему рукой В. Г. Черткова немного мелких поправок и также очень немного небольших поправок рукой Л. Н. Толстого коричневыми чернилами. Местами рукой В. Г. Черткова карандашом оговорены значительные пропуски и сокращения книги «О жизни», допущенные в переделке. Вторая тетрадь содержит главы 11—21 переделки с карандашной отметкой при каждой главе, какой из глав полного текста она соответствует [1947—2058]. Обе тетради в синей обложке с надписью В. Г. Черткова ,,Мое переложение «О жизни».“ По данной рукописи текст печатается в приложении № 2 на стр. 885. 391. З 2. Копия с № 390 на четырех тетрадках, первые три писаны по обеим сторонам листов от руки неизвестным почерком (на 34 лл.), четвертая по одной стороне листов на машине (на 57 лл.), всего 91 лист, в 4-ку. На первом листе чернилами: «О жизни» Льва Толстого. Переложение, примененное к пониманию простого читателя, исправленное и одобренное самим автором», черным карандашом: «Красным подчеркнуты вставки и исправления Льва Н-ча». Следов просмотра Толстым рукописи нет. В розовой обложке [2059—2149]. – ПОРА ОПОМНИТЬСЯ. В письме к В. Г. Черткову от 8 февраля 1888 г. из Москвы Толстой писал: «…Последние дни поправлял и добавлял перевод американской книжки о пьянстве» (ТЕ 1913, стр. 61). На другой день ему же: «…Одну переводную статью о пьянстве поправил и прибавил, но плохо»… Несомненно эти упоминания имеют в виду работу Толстого над статьей, вышедшей в 1888 году первым изданием под заглавием: «Пора опомниться! О вреде спиртных напитков. Составлено по изложению бывшего профессора химии А. П. Пакина». Переиздавалась позже несколько раз. Рукописей этой переработки Толстого не сохранилось. Имеются только корректурные гранки статьи, хранящиеся в АТБ, папка XXIII, всего 14 нумерованных синим карандашом гранок, размера 16 ? 23,5 см. Гранки хранят не очень многочисленные, но местами значительные (в несколько строк) собственноручные поправки Толстого бледно-коричневыми чернилами – вставки, пропуски, перефразы. На первой гранке вверху рукой Толстого вписано: «Пора опомниться». О вред? Спиртныхь напитковъ. <Сочиненiе американскаго священника. Переводъ съ французскаго изм?ненный и дополненный Львомъ Толстымъ.> Составлено по изложенiю Американскаго священника, бывшаго профессора химiи Л. П. Пакина». О характере участия Толстого в переделке брошюры Пакина не беремся судить, так как нам не удалось пока отыскать самой американской работы Пакина. Но письма Толстого указывают, что он «добавлял» и «прибавил» что-то к этой брошюре. Простое изучение стиля брошюры в русском переводе показывает, что Толстой прибавил к ней «Заключение». Это заключение позже стало перепечатываться в виде отдельной статьи. Так оно попало с заглавием «Пора опомниться!» в брошюру, изданную «Посредником»: «Грех и безумие пьянства. Сборник поучений против пьянства. Из творений св. Тихона Задонского, св. Иоанна Златоуста, св. Василия Великого, св. Ефрема Сирина и иных». М. 1890 и ряд последующих изданий. «Пора опомниться» в этой брошюре хранит следы некрупных, но улучшающих текст поправок сравнительно с текстом гранок и печатного издания. Вероятно, эти поправки были внесены Толстым при просмотре брошюры «Грех и безумие пьянства». Поэтому мы издаем «Пора опомниться» не по гранкам, а по брошюре «Грех и безумие пьянства», а текст первого издания по гранкам даем в виде печатных вариантов на стр. 457. Первое издание брошюры «Пора опомниться» вышло или в конце 1888 г. или в начале 1889 г., потому что в Дневнике по дороге из Москвы в Тулу Толстой 6 мая 1889 г. записал: «В дороге… писарь при церкви ухарь пил и читал и дал мне 5 к. зa книгу «Пора опомниться». Затем последовало исправление и переиздание текста в брошюре «Грех и безумие пьянства», и в таких двух видах переиздавался текст несколько paз. Более новое издание в Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого под редакцией П. И. Бирюкова хранит несколько отклонений от обоих видов печатного текста и обнаруживает следы нового просмотра автора. Например, основной текст стр. 444 строка 10: «а надолго скорее застынет», I изд.: «а на долге скорее застынет», Бир.: «а после скорее застынет». Основной текст и I изд. стр. 444 строка 39: «Если бы все пили, так уже ненадолго бы оставалось и жизни людям: все бы перемерли; но до этого не допустит Бог» – Бир.: «Если бы все пили и угощали, то жизнь сделалась бы адом, но этого не может быть, потому что среди заблудших людей всегда были и теперь есть много paзумных». По какому тексту сделано издание Бирюкова однако пока установить не удалось. Работая над статьей, Толстой обращается с письмами к художникам, прося их о рисунке. В письме к И. Е. Репину 1—10 февраля 1888 г. он пишет: «я всё обдумываю книжечку об этом предмете [о пьянстве]. Вот мне и пришло в голову, чтобы вы нарисовали две вещи: одну картину с виньетками, изображающую все формы и во всех состояниях пьянства, и другую маленькую на обертку книжки, которую я пишу, и третью общую для всех книжек нашего издания о пьянстве… Мне последнее время нездоровится, и оттого долго не могу кончить о пьянстве статью, а хочется под корень взять. Вот огромной важности предмет. Поощрите меня»… (т. 64 настоящего издания). H. Н. Ге-отцу Толстой писал 13 февраля 1888 г.: «Не нарисуете ли картинку о пьянстве. Нужно две, одну большую да еще виньетку для всех изданий по этому предмету под заглавием «Пора опомниться» (т. 64). – ПРАЗДНИК ПРОСВЕЩЕНИЯ. Статья «Праздник просвещения 12 января» появилась впервые в газете «Русские ведомости» 1889, № 11 от 12 января. К статье дана и подпись: «10-го января 1889 г. Лев Толстой». С другой стороны первый черновик-автограф статьи начинается словами: «В газетах 9 января читается объявление»… Действительно под 9 января 1889 г. в «Русских ведомостях» помещено объявление: «Товарищеский обед бывших воспитанников Императорского московского университета в день его основания 12-го января имеет быть в 5 час. дня в ресторане Большой Московской гостиницы с главного подъезда. Билеты на обед по 6 р. можно получать: в канцелярии попечителя учебного округа, в кабинете ?І-го отделения Окружного суда, в помещении совета присяжных поверенных, у гг. членов комитета общества для пособия нуждающимся студентам и у казначея этого комитета Н. С. Тростянского (Спиридоновка, дом Марконета)». Сопоставление приведенных дат показывает, что статья написана 9—10 января 1889 года и тотчас же была отправлена для напечатания в газету. Дневниковые записи Толстого 9—11 января 1889 г. (Толстой в это время был в Москве) хранят интересные подробности. 9 января: «Писал с утра статью, потом пошел к Гольцеву…»,[639 - В. А. Гольцев (1850—1906) один из соредакторов «Русской мысли», сотрудник «Русских ведомостей», до начала журнальной деятельности читал лекции в московском университете.] 10 января: «Встал рано и до завтрака продолжал писать статью 12 ян[варя]. Пришел Гольцев. Прочел ему, он одобрил. Докончил и пошел в редакцию (Философовы довезли). Великолепие необычайное. Книжники лицемеры. После обеда написал Поше.[640 - П. И. Бирюков.] Погулял и, вернувшись, застал редактора. Потом Дунаев.[641 - А. Н. Дунаев – директор Московского торгового банка, знакомый семьи Толстых, близкий Толстому по взглядам.] Переправил статью, потом с Левой[642 - Л. Л. Толстой, сын Толстого.] и Дунаевым пошли гулять в типографию», 11 января: «Утром Фомич[643 - Михаил Фомич Крюков, лакей в семье Толстых.] одобрил статью… Грот защищал и пьянство и всё, чт? есть»… Эти записи показывают, что Толстой, написав статью 9—10 января, сам носил ее в редакцию «Русских ведомостей», а вечером того же 10 января имел какую-то беседу с редактором (и, может быть, под влиянием этой беседы «переправил» статью). Хотя рукописи статьи сохранились не все, но и по сохранившимся картина работы Толстого над ней ясна. Первый черновик без заглавия, написанный 9 января 1889 г., печатается нами на стр. 657—660 и представляет первую, непосредственно отвечающую на газетный вызов, редакцию статьи (рукопись № 1). С этого черновика была сделана копия (рукопись № 2), которую Толстой очень крупно правит: сокращает строки 4—19 св. стр. 658 первой редакции; стр. 658, строки 39—46, стр. 659 строки 8—24 св., производит ряд логических и стилистических поправок, но общая правочная работа не меняет характера статьи первой редакции. Однако статья не удовлетворила автора, и он по новой несохранившейся копии правит текст еще раз. В результате этой правки получается новое начало, которое имеем в основном тексте, и ряд сравнительно несложных поправок всего текста. Текст всё еще остается без заглавия. Далее, может быть, под влиянием беседы с редактором «Русских ведомостей» правленный текст копируется и правится еще раз (рукопись № 3). На этот раз Толстой дает статье заглавие и, исправив стилистически отдельные части статьи, зачеркивает в самом конце 1-й редакции слова: «Гадко и стыдно!» и вместо их приписывает заново большой конец со слов: «окружающую вас прислугу»… (осн. стр. 449, строка 32), кончая словами: «…ничего не потеряло бы» (основной текст стр. 450, строка 18). Повидимому, здесь же производятся довольно крупные вставки и в середину статьи. Эти большие вставки и новое начало позволяют говорить о второй редакции статьи. С нее была сделана еще копия, не сохранившаяся среди рукописей, правленная стилистически Толстым и снабженная новой концовкой (основной текст стр. 450, строки 18—23). Она и была передана в газету. Мы печатаем вторую редакцию в виде основного текста по газетному тексту «Русских ведомостей», но с поправками из рукописей. Важнейшие из них следующие: стр. 447 строка 25 «Русские ведомости»: студень – наше издание по автографу: стюдень стр. 448 строка 7 «Русские ведомости»; напивались – наше издание по автографу: напились стр. 449 строка 38 и стр. 450 строка 14 «Русские ведомости»; извозчики – наше издание по автографу: извощики. В 1890 г. статья «Праздник просвещения 12 января» была включена в 13 часть 8-го издания «Сочинений графа Л. Н. Толстого». Москва. 1890, стр. 343—349 и затем перепечатывалась в последующих изданиях 9, 10, 11, 12 и др., а также выходила отдельными брошюрами. Работа над «Праздником просвещения» породила неосуществившийся замысел. В Дневнике 5 ноября 1889 г., уже будучи в Ясной поляне, Толстой записывает: «Хотел еще написать к Татьянину дню статью о том, чтобы празднующие отпраздновали бы учреждением общества трезвости с забранием в свои руки кабаков и трактиров, как в Швеции»… Статья «Праздник просвещения» вызвала отклики газет того времени. См. Ю. Битовт, «Граф Л. Толстой в литературе и искусстве». М. 1903, стр. 216. Сохранились следующие рукописи статьи, которые все находятся в АТБ, в папке XXIII: 1. Первый черновик-автограф, 4 лл. белой писчей бумаги в 4-ку писан чернилами трех цветов: бледно-коричневые с желтоватым оттенком, бледные с синеватым оттенком и густые темно-коричневые. Таким образом автограф писан, повидимому, в три приема, без пагинации. Без заглавия. Последний 5-й листок недавно приобретен Государственным Толстовским музеем и хранится в его рукописном отделении. Текст содержит первую черновую редакцию статьи. По этому черновику мы издаем текст на стр. 657—660 буквально точно. 2. Копия с автографа на 4 лл. тетрадной линованой бумаги в 4-ку, неизвестной рукой черными чернилами. Пагинация через лист: 1—2. Текст правлен Толстым коричневыми чернилами значительно (сокращения, переделки отдельных мест, правка стиля). Текст представляет общую правку первой редакции. С рукописи № 2 была сделана копия, местонахождение которой неизвестно. Она имела правку Толстым начала и отдельных частей текста, была без заглавия. 3. Копия с ненайденной копии неизвестной рукой, сохранившаяся в виде листов 1, 4, 9 и 10, на 4 лл. белой писчей бумаги в 4-ку. Чернила темнокоричневые. Заглавие рукой Толстого: «Праздникъ просв?щенiя 12 я» и правка отдельных мест, а также большой заново написанный конец светло-коричневыми чернилами. На несохранившихся листах были еще крупные вставки. Текст имел пагинацию по листам, от которой сохранились цыфры: 1, 4 (3), 9. Текст представляет вторую редакцию статьи. С № 3 существовала еще копия, местонахождение которой неизвестно. Правлена она была автором главным образом стилистически, но в нее вписана особая концовка. Эта копия, представляющая окончательный вид статьи, или копия с нее была послана в редакцию «Русских ведомостей». – «ЖИЛ В СЕЛЕ ЧЕЛОВЕК ПРАВЕДНЫЙ, ЗВАТЬ ЕГО «НИКОЛАЙ» И «МИТАША». Эти два отрывка, не имеющие заглавий, представляют собою наброски к одному и тому же произведению, на что указывает и содержание и имя действующего лица – Николай. В отрывке «Миташа» это уменьшительное имя встречается только два раза в начале, а затем заменено именем «Николай». В том и другом отрывке содержанием служит сомнение праведного человека в пользе и необходимости добра для того, кто его делает. В том и другом – Николай в видении (в первом – старца, во втором – светлого юноши) получает объяснение, зачем нужно человеку делать добро. К какому именно произведению относятся эти наброски, указывают приписки Толстого на рукописи первого из них, которые дают программу повести «Фальшивый купон». О фальшивом купоне впервые упоминается в отрывке «Миташа». Может быть, следующей стадией этого замысла является третий набросок, тоже без заглавия, с небольшими изменениями составивший начало повести «Фальшивый купон». Этот третий набросок, в котором показывается, как произошел фальшивый купон и как от него началось зло, – также был оставлен Толстым, но не забыт, и в 1897 году, когда он начал писать «Хаджи-Мурата», у него является желание написать в параллель к этому Кавказскому разбойнику рассказ о русском разбойнике Николаеве. В Дневнике 14 ноября 1897 года он записывает: «Я думал в pendant[644 - [в ряд, в параллель]] к Х[аджи]Мурату написать другого, русского разбойника Григория Николаева. Чтобы он видел всю незаконность жизни богатых. Жил бы яблочным сторожем в богатой усадьбе с lawn tennis’ом».[645 - [лаун-теннисом.]] Но увлеченный Хаджи-Муратом, Толстой долго не принимается за рассказ о русском разбойнике. Только 20 декабря 1899 года в Дневнике записано: «Думал нынче о «Купоне» хорошо. Может быть напишу». А 6 октября 1902 года отмечает: «Вчера начал поправлять и продолжать «Фальшивый купон». Но при поправке и продолжении он совсем не воспользовался набросками о Николае и Миташе, взяв из них только имя действующего лица – Николай, хотя программу, намеченную в одном из этих набросков, он осуществил полностью, только с некоторыми изменениями. В обоих отрывках – мысль о праведном человеке, начинающем сомневаться в пользе добра для себя; в обоих – разъяснение путем видения светлого старца или юноши. Последнее встречается в рассказе «Крестник» и заимствовано из народной легенды. Рукопись первого отрывка представляет автограф, хранящийся в ГТМ (AЧ) – в 6 лл. нелинованой писчей бумаги, 4°. Заглавия нет. Текст на л. 1, 2 обороте 4, 5,5 обороте и 6. Лл. 1 обороте и 2 в развернутом виде представляют / л. in folio; на нем – неоконченный черновик заявления Толстого Тульскому губернскому предводителю дворянства Ф. А. Свечину. Приводим его текст: «Его Превосходительству Тульскому Губернскому Предводителю дворянства, Федору Александровичу Св?чину. Графа Льва Николаевича Толстаго, заявленiе. <по ошибк? моей.> Мною не было по незаявленiю <своевременно объ> мною отказ? моемъ балотироваться по <Крапивенскому у?зду и> дворянскимъ выборамъ я былъ избранъ предводителемъ у?зда. Не будучи въ состоянiи исполнять эту должность покорно прошу ваше Пр[евосходительство] исходатайствовать у к[ого] сл?дуетъ мое уволь[ненiе.] Это черновик письма, датированный в окончательном виде 16 декабря 1882 г. См. т. 63, стр. 107—108. Таким образом рукопись написана, очевидно, во второй половине декабря 1882 г. Л. 4 оборот чистый, л. 6 оборот – тоже. Рукопись с большими помарками, вставками на полях, переделками, зачеркнутыми горизонтально и вертикально строчками. На л. 5 обороте на полях и под текстом – приписки, представляющие наброски программы начатого рассказа. Программа по содержанию относится к рассказу «Фальшивый купон», одним из первоначальных набросков которого и является настоящий отрывок (слово: «купон» встречается несколько раз). Впервые опубликовано Н. Н. Гусевым в 1933 г. под заглавием «Жил в селе человек праведный…» в сборнике: Л. Н. Толстой «Неизданные тексты», изд. Academia – Гихл. М. 1933. Приписки на полях после текста рассказа: 1. Облагод?тельствовалъ м. обманулъ мукой. 2. У муж. украли 2-хъ лошадей 3. Мужика обманулъ купономъ лавочникъ. 4. Лавочника обманула (д?вка) 5. Д?вку обманулъ прикащикъ 6. Прикащика обид?лъ хозяинъ 7. Хозяина обманулъ кирпичникъ. 8. Кирпичника 9. Засадили въ острогъ за <чужую> м?рку овса прикащика обманули за <брата жены> 10. Хозяйка подушекъ разочла по наговорамъ. 11. По наговорамъ отняли сына въ солдаты 12. Отняли сына в солдаты. Мужикъ. 13. У мужика оттянули усадьбу. – 1. Мукой? 2. Лошадей. 3. Купонъ за дрова. 4. Купонъ – чай. 5. Купономъ за постой. 6. Обид?ли солдатствомъ разд?ломъ [1 неразобр.] под?лали [?] процентами за домъ. Этаго обид?ли острогомъ по напрасну въ острогъ за колеса. 7. Обид?лъ хозяинъ усадьбу отбилъ. 8. Обид?ли рабочiе не выставили къ сроку. 9. Обид?лъ сос?дъ въ острогъ за колеса. 10. Обид?лъ уса сыномъ высудился (?). 8. Обид?лъ подр бороду вырвалъ. 9. Обид?лъ Николай. Изругалъ. Усадьбу загородилъ. 10. За жену заступился. – 8. Сыну высудилъ. 8. Усадьбу отбилъ. 9. Солому стащилъ с?но навилъ. 10. Поддевку у бабы <взялъ> холстъ унесла. 10. Сос?дка яйца подняла въ крапив?. 11. Какъ <мать> валекъ унесла баба 12. <Изругалъ> за внучка <сынишку> изругалъ за лодыжки. Во втором списке повторяются цыфры: 7, 8 и 10. В третьем, который дает замену некоторых пунктов для второго, нумерация начинается с 8, причем 8 и 10 №№ повторяются. Рассказ «Миташа» сохранился в черновой рукописи ГТМ (АЧ). На обложке неизвестною рукою написано: «Переписано. т. XIII, стр. 80—85. Из расшитой тетради. 5. Программа рассказа и продолжение дневника». Рукопись в 4°, автограф, на 6 листах нелинованой писчей бумаги; писано на обеих страницах (л. б об. чистый), без полей. Много помарок и поправок. Заглавия нет. Начало: «15 сент. 86 года. Программа». Дальше – начало рассказа: «Жилъ челов?къ богатый Миташа»… На л. 2, после слов: «И померъ челов?къ т?лесной смертью и не видалъ ее» – приписано и обведено рамками: «Не выходитъ. А не брошу, очень важно». Дальше на том же листе, после слов: «Но жизни не было, была смерть, оставалось счастье» – приписка в рамке: «Вечеромъ Опять не могу». На л. 3, строка 5, написано и зачеркнуто: «17 сент. Тайна». На л. 4 об. сверху карандашом – слова, не имеющие связи с текстом: «Зерно признало собой Я свою оболочку, огорчается о томъ, что оно погибнетъ. А оно выросло изъ зерна, выпало изъ колоса и опять разрушаясь и бросая свою оболочку, производитъ колосъ, полный зернами». На л. 6 после слов: «Жизнь высшего порядка и в ней только жизнь» – приписано и обведено рамкой: «спутаюсь». В нижней части л. 6-го, после приписки: «спутаюсь» – пометка: «18 октября 86», после чего следует краткая дневниковая запись. Начало отрывка впервые опубликовано Н. Н. Гусевым в 1933 г., в комментарии к «Жил в селе человек праведный…» в Сборнике «Неизданные тексты», изд. Academia – Гихл. М. 1933, стр. 386. Хотя происхождение этих двух отрывков независимо одно от другого, тем не менее общность содержания дает основание объединить их и рассматривать, как разновременные подступы Толстого к одному и тому же замыслу. – ЗАПИСКИ СУМАШЕДШЕГО.[646 - Толстой пишет так это слово (по Гроту). Чтобы не печатать текст двойной орфографией, мы сохраняем везде «сумашедший».] Замысел этой вещи относится к 1884 г.; 11 апреля этого года в Дневнике записано: «Пришло в голову Записки не сумашедшего» и тут же прибавлено: «ох, живо я их пережил». Последние слова указывают на связь этого замысла с личной жизнью Толстого. Действительно, в сентябре 1869 г. Толстой ездил со своим слугой С. П. Арбузовым в Пензенскую губернию для покупки имения и, остановившись по дороге в Арзамасе на постоялом дворе, пережил ночью приступ тоски и страха, о котором писал 4 сентября С. А. Толстой: «Было 2 часа ночи, я устал страшно, хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх, ужас, такие, каких я никогда не испытывал.... Вчера это чувство в гораздо меньшей степени возвратилось во время езды, но я был приготовлен и не поддался ему, тем более, что оно и было слабее». Упоминаемые в «Записках» лица взяты прямо из действительности: тетя, рассказывающая про Христа, – это – Татьяна Александровна Ергольская; няня Евпраксия – та самая, о которой Толстой пишет в «Воспоминаниях детства» («няней Евпраксией, высокой сморщенной старухой, с висячим у подбородка, как у индюка, кадыком, в котором был шарик, который она нам давала ощупывать»); даже поездка в Москву и посещение оперы с помещиком имеет фактическую основу – зимой 1870 г. Толстой ездил в Москву и был 3 декабря вместе с кн. С. С. Урусовым на представлении «Марты» в Большом театре. Точная дата сохранившихся автографов «Записок сумашедшего» неизвестна, но работа над этой вещью началась, очевидно, вскоре после записи в Дневнике 1884 г. На обороте одного из листов рукописи «Власти тьмы» (1886 г. ) сохранился текст, несомненно относящийся к «Запискам сумашедшего». В письме к В. Г. Черткову от 18 января 1887 г. Толстой просит»: „Пришлите мне и «Записки сумашедшего»“. В позднейшие годы он возвращался к этому произведению и, повидимому, собирался заново писать. 26 декабря 1896 г. записано: «Думал нынче о «Записках Сумашедшего». Главное понял свою сыновность Богу, братство, – и отношение ко всему миру изменилось. В записи от 5 января 1897 г. Толстой выписывает из Записной книжки: «2) (К Запискам сумашедшего или к драме. ) «Отчаяние от безумия и бедственности жизни. Спасение от этого отчаяния в признании Бога и сыновности своей Ему. Признание сыновности есть признание братства. Признание братства людей и жестокий, зверский, оправдываемый людьми небратский склад жизни – неизбежно приводит к признанию сумашедшим себя или всего мира». В. И. Срезневский высказывает предположение, что дневниковые записи 1880-ых гг. относятся к неизвестному нам произведению, которое сохранилось в архиве С. А. Толстой, а напечатанный среди посмертных произведений текст написан в 1897 г. и связан с Дневником 1896—1897 гг. (Л. Толстой, Полное собрание художественных произведений, ГИЗ, 1928, т. XII, стр. 240.) Однако, рукопись «Записок сумашедшего», по всем признакам (бумага, почерк, цвет чернил) относится именно к 1880-ым годам. Надо полагать, что в 1890-ых годах Толстой хотел вернуться к старому наброску и использовать его для большой вещи (запись в Дневнике от 5 января 1891 г.) или написать под тем же заглавием новую вещь. Итак, мы оставляем для «Записок сумашедшего» дату 1884—1886 г. «Записки сумашедшего» впервые напечатаны в издании А. А. Толстой: «Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого. Под редакцией В. Черткова». М. 1912, т. III, стр. 125—137. Автограф «Записок сумашедшего» хранится в ИРЛИ (шифр 22. 5. 4). Этот автограф состоит из двух частей: 1. 4 листа из расшитой тетради (сохранились следы розовой обложки). Текст на обеих сторонах. На л. 1 над текстом стоят буквы: 3. С. – очевидно заглавие: «Записки сумашедшего». Начало: «Я сумашедшiй». После вычерка следует: «Помню разъ я ложился спать» (см. второй абзац печатного текста, стр. 472—475). Конец: «Чисто выб?ленная квадратная комнатка». Под этими словами проведена черта, указывающая место всему этому автографу (см. ниже). На обложке чужой рукой (карандашом) написано: «Из расшитой тетради. 7. Черновое «Записки сумашедшего». Наверху и внизу пометка той же рукой: «Из Англии». 2. 8 листов из расшитой тетради. Текст на обеих сторонах. На л. 1 над текстом стоят, как и в первом автографе, буквы: «3. С. » Автограф начинается датой записи: «1883. 20 Октября», после слов «а не такъ какъ теперь постоянно» на поле пометка: «назадъ» и знак, а в тексте черта; это означает, что сюда должен войти весь первый автограф (кончая словами: «Чисто выб?ленная комнатка»). После черты следует: «Какъ я помню мучительно мн? было» и т. д. – [ДРАМАТИЧЕСКАЯ ОБРАБОТКА ЛЕГЕНДЫ ОБ АГГЕЕ.] Легенда о царе Аггее, широко распространенная в восточных и западных литературах, вошедшая в состав средневекового сборника «Gesta Romanorum», переведенного на русский язык в XVII веке под заглавием «Римские деяния», и оттуда перешедшая в русские рукописные сборники XVII—XVIII вв., была известна Толстому, несомненно, по сборнику А. Н. Афанасьева «Народные русские легенды», М., 1859, где она под № 24 напечатана в двух вариантах. Один вариант, озаглавленный «Повесть о царе Аггее и како пострада гордостию», – книжного происхождения; он заимствован из старинной рукописи. Другой, носящий заглавие «Гордый богач», представляет собой запись устного пересказа легенды, сделанную, судя по стилю, лицом литературно вышколенным.[647 - Что Толстой познакомился с легендой именно по сборнику Афанасьева, к которому он обращался и ранее, при писании народных рассказов, явствует из ряда совпадений обработки с обоими вариантами, вплоть до деталей, как, например, прозвание героя легенды «мехоношей», которое мы находим и в обработке Толстого и в рукописном варианте легенды.] Толстой в своей незаконченной обработке воспользовался обоими вариантами легенды, скомбинировав их и пополнив эпизодами, в них отсутствующими. Из устного варианта взято прежде всего название героя паном и его жены паней. (В переделке первой сцены вместо пана стоит царь, вместо пани – царица, как в рукописном варианте.) Оттуда же такие театральные эффекты, как гром и молния, использованные Толстым вопреки его отрицательному отношению вообще ко всяким театральным эффектам, высказанному в трактате «Что такое искусство?» Из того же варианта – сцена встречи пана с разбойниками. Сцена встречи с пастухами разработана ближе к устному, чем к рукописному варианту. Как и в устном варианте, «Евангелие» читает диакон, а не священник, как в рукописном варианте. Из варианта рукописного в пьесу попал эпизод переплывания паном реки, сцена, в которой изображается пан на крестьянской работе, сцена прихода пана с нищими на панский двор и заключительный эпизод девятой картины – прощения пана и возврата его к прежнему положению. (В устном варианте пана зарывают живым в землю). Из рукописного же варианта взято сообщение о том, что пан вырвал из «Евангелия» лист с возмутившими его строками об участи богатых и бедных (в устном варианте пан зачеркивает эти строки) и о том, что пан посылает своей жене письмо. Последнее упоминание дало толчек для введения в пьесу двух сцен (сцена третья четвертой картины и пятая картина), не покрывающихся ни одним вариантом. В согласии с рукописным вариантом наказанного пана в его доме подменяет его двойник. Этот двойник в источнике пьесы – ангел. У Толстого, очевидно, намеренно об ангеле почти не упоминается; в конце пьесы с паном беседует просто «Голос». К пьесе относятся следующие две рукописи. 1. Автограф АТБ (папка XX) на 7 нумерованных листах (5 – в 4°, 2 – большого почтового формата), исписанных, кроме последнего, с обеих сторон. Один лист представляет вставку. В тексте ряд поправок и несколько зачеркнутых мест. Заглавия нет. Текст не закончен: он прерывается на начальной ремарке десятой картины. Извлекаем отсюда зачеркнутые варианты №№ 1 и 2. № 1 относится к восьмой картине, № 2 первоначально представлял собой седьмую картину. 2. Копия автографа неизвестной рукой, весьма неисправная, написанная с обеих сторон в двух сшитых тетрадках на 40 листах в 4°, из которых первая хранится в АТБ (папка XX), вторая – в архиве А. Л. Толстой в ГТМ (№ 11). Переписчик, не разобрав многих мест в автографе, исказил текст (пример: «Штука спутана богом» вместо «Ступай с богом»), оставил не переписанными некоторые неразобранные им слова и переписал зачеркнутую Толстым картину, первоначально седьмую по счету, отчего в развитии действия получилась логическая несуразность. В начале рукописи рукой Д. П. Маковицкого написано: «Из рукописей 1876—1880 годов (?). Драматические сцены о пане, который обнищал». 11 последних листов второй тетради заняты автографом «Первого винокура». Рукой Толстого исправлена первая картина пьесы. Исправленный текст печатаем в вариантах (№3). О работе над пьесой ни в дневниках, ни в письмах Толстого и его семейных нет нигде никаких упоминаний. Но время ее написания можно определить более или менее точно на основании следующих данных. Копия автографа «Первого винокура», сделанная рукой С. А. Толстой (хранится в АТБ), датирована ее же рукой 1 марта 1886 г. Самый автограф «Первого винокура», как указано выше, написан в той же тетради, где написана копия обработки легенды об Аггее, вслед зa ней. Следовательно, написание этой обработки относится ко времени до 1 марта 1886 г. Судя по тому, что копия пьесы на сюжет об Аггее находится в одной тетради с автографом «Первого винокура», работа над обеими пьесами была отделена небольшим промежутком времени, другими словами, Толстой над обработкой легенды работал приблизительно в начале 1886 г. Эта дата косвенно подтверждается и следующим обстоятельством. В апрельской книжке «Русской мысли» зa 1886 год было напечатано «Сказание о гордом Аггее» Гаршина, по корректурным гранкам предварительно прочтенное автором в редакционном кругу «Посредника». 6 апреля 1886 г. В. Г. Чертков писал Толстому: «Гаршин написал прекрасно «Правителя Аггея». Он вложил туда всё то хорошее, чем он владеет, – теплоту, нежность. Он сначала появится в «Русской мысли», и мне очень интересен ваш отзыв (АТБ). Очевидно, ознакомившись с обработкой легенды, сделанной Гаршиным, Толстой одобрил ее и охладел к своей собственной работе, тем более, что она предназначалась, видимо, для напечатания в том же самом издательстве «Посредник», где должен был быть напечатан и рассказ Гаршина, которому однако из-за цензурных препятствий суждено было появиться в этом издательстве лишь в 1900 г., притом без обозначения издательской фирмы. Нужно думать, что Толстой работал над своей пьесой незадолго до того, как познакомился с рассказом Гаршина, иначе он успел бы довести ее до конца. Поэтому полагаем, что эту работу нужно приурочить с большой долей вероятия к началу 1886 г. Впервые пьеса Толстого была опубликована в 1926 г. – по списку, восходящему к автографу, в книге «Л. Н. Толстой. Неизданные рассказы и пьесы. Под редакцией С. П. Мельгунова, Т. И. Полнера и А. М. Хирьякова, с предисловием Т. И. Полнера». Издание т-ва «Н. П. Карбасников», Париж (с пометой: «Написано в конце 1886».), и по списку, восходящему к описанной выше авторизованной в первой картине копии со вступительной заметкой С. М. Брейтбурга, – в серии «Толстой и о Толстом». Новые материалы. Сборник второй. Редакция В. Г. Черткова и Н. Н. Гусева, издание Толстовского музея, Москва. Первая публикация, озаглавленная «Драматические сцены о пане, который обнищал», заключает в себе ряд ошибочных чтений по сравнению с автографом; вторая же, озаглавленная «Аггей», поскольку она восходит к крайне неисправной копии автографа, сильно извращает подлинный, толстовский текст. В 1929 г. пьеса была напечатана в XI томе Полного собрания художественных произведений Толстого под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, Государственное издательство, Москва – Ленинград». Судя по одинаковости заглавий и большинства характерных ошибок этой публикации с публикацией в издании Карбасникова в Париже, обе они восходят к общему списку с автографа. В настоящем издании текст драматической обработки легенды об Аггее печатается по автографу. Исправления, сделанные Толстым в копии, в основной текст не вводятся, так как они имеются лишь в первой картине пьесы и, как незаконченные, не согласованы с дальнейшим текстом. (Исправленный текст первой картины, как сказано, печатаем в вариантах.) В автографе не выписан евангельский текст, раздраживший пана, а лишь после слов: «Дочитал до того места, где сказано», стр. 000, строка 00, написано: «Лука VI, по славянски 24, 25». Поэтому после указанных слов печатаются по-славянски 24 и 25 стихи VI главы «Евангелия» от Луки. – В НЕКОТОРОМ ЦАРСТВЕ… Это произведение, представляющее собою неоконченный набросок, сохранилось в двух рукописях: автографе и копии. 1) Рукопись ГТМ – (A4 103.22). На двух листах, в четвертку. Автограф, с помарками, поправками и зачеркнутыми абзацами. Без заглавия. Начало: «Въ н?которомъ царств?, н?которомъ государств? жилъ-былъ царь». Конец: «а онъ все время сид?лъ и его бы надо судить перваго и оправдать». На обложке рукою В. Г. Черткова: «Из расшитой тетради 11». Рукой А. П. Сергеенко: «1889 г.». 2) «Рукопись ГТМ (A4, № 11). Копия рукою В. Г. Черткова на 2 листах линованной тетрадной бумаги. Л. 1 писан на обеих страницах, а на л. 2 только четыре строки. Заглавия нет. Начало: «Въ н?которомъ царств? и н?которомъ государств? жилъ былъ царь». Конец: «Еще бывало такъ, что на суд? судятъ людей, а пока судятъ однихъ, очередь дойдетъ до посл?днихъ иногда черезъ м?сяцъ, а они все время сидятъ, и» В этой копии отмечены слова, в подлиннике зачеркнутые Толстым и вписанные им над строкой. О времени писания этого неоконченного произведения в биографических материалах Толстого никаких указаний и сведений нет. По стилю отрывок этот вполне совпадает с народными рассказами 1880 гг. Это стиль отчасти народных сказок, отчасти духовных поучений типа «Пролога». Тема – жизнь человека для Бога и для людей, а не для своих личных радостей. Здесь перед нами, повидимому, начало рассказа о том, как человек, при всем стремлении принести пользу другим людям, не может сделать этого по незнанию или того, что нужно людям, или того, когда что нужно делать. Это, вероятно, один из первоначальных набросков к рассказу, программой которого является рассказ «Мудрая девица». Так как последний получил окончательную обработку 4 июля 1887 г., то нужно думать, что отрывок «В некотором царстве…» мог быть написан только после этой даты. Окончательной обработкой темы нужно признать рассказ «Три вопроса», написанный в 1903 г. Здесь отрывок появляется впервые. – НИКОЛАЙ ПАЛКИН. 4 апреля 1886 г. Толстой вместе с Н. Н. Ге-младшим и М. А. Стаховичем вышел пешком из Москвы в Ясную поляну. «Иду, главное, зa тем, чтобы отдохнуть от роскошной жизни и хоть немного принять участие в настоящей», писал он накануне В. Г. Черткову. Путешествие длилось несколько дней, а придя в Ясную, Толстой в апрельском письме в Москву к С. А. Толстой пишет: «Осталось, как я и ожидал, одно из лучших воспоминаний в жизни… Благодарю M-me Seuron за книжечку и карандаш. Я воспользовался ими по случаю рассказов старого, 95-летнего солдата, у которого мы ночевали. Мне пришли разные мысли, которые я записал» (ПЖ, № 283).[648 - M-me Se?ron—гувернантка в доме Толстых в это время, подарившая Льву Николаевичу записную книжку.] В. И. Срезневский (Л. Н. Толстой, I, «Николай Палкин. II. Чт? можно и чего нельзя делать христианину». Пгр. 1917) полагает, что эта первая черновая запись в Записной книжке была сделана 9—11 апреля. Предположение вероятное, потому что в первых письмах Толстого к С. А. Толстой с дороги (6 и 8 апреля) о встрече со стариком ничего не говорится. Первый черновик «Николая Палкина» сделан Толстым в Записной книжке 80-х годов черным карандашом. Он был издан очень неисправно П. И. Бирюковым (Б, III, стр. 47) и издается по рукописи буквально точно в настоящем издании на стр. 563—567. Это и есть первая редакция статьи. Первая редакция известна еще в двух копиях. Одна была сделана В. Г. Чертковым (рукопись № 2), но не вполне удачно, так как он не разобрал ряда слов, оставив пустые места, другие слова прочел неверно, пометил к вычеркиванию большой кусок текста. Толстой просмотрел эту копию, кое-где поправил, вставил вместо непрочитанных слов новые (их мы ввели в подстрочные примечания к изданной первой редакции), но не везде и, очевидно, недовольный копией, передал черновик для новой перебелки. Так появилась другая копия с автографа (рукопись № 3) более исправная, но с пропуском небольшого куска текста. Эта вторая копия и была дальше перерабатываема автором. Дата первой редакции дана самой рукописью – автографом «апрель 1886 г.», хотя сделана рукой С. А. Толстой. Датировка дальнейшей работы Толстого над «Николаем Палкиным» крайне затруднительна. В. И. Срезневский на том основании, что части текста последней редакции писаны рукой С. А. Толстой, полагает написание ее возможным относить «или ко второй половине апреля, когда Лев Николаевич был в Москве, где тогда же была и Софья Андреевна, или ко времени после 10 мая, когда Софья Андреевна с семьей приехала в Ясную, где уже жил с начала мая Лев Николаевич». Между тем другие свидетельства не подтверждают этой датировки. Копия В. Г. Черткова, по его дневнику, была сделана 16 мая 1886 года. Далее 29 июня 1886 г. Толстой пишет В. Г. Черткову: «…а утром занимался – преимущественно статьей о государственной власти, которую я начал с рассказа солдата, но потом пришел покос и я целые дни был в поле…» (ТБ 1913, II, стр. 39). Предположение В. И. Срезневского, что эта запись относится к «Что можно и чего нельзя делать христианину» – спорно. Дальше – письма В. Г. Черткова к Толстому дают ряд интересных указаний для датировки. Так в письме из Англии, точно не датированном, но относимом ко второй половине июня 1886 г., Чертков пишет: «в статье, начинающейся вашей встречей с отставным солдатом, вы, говоря о прежних представителях насилия и вместе с тем разврата, относитесь к ним с крайним негодованием, даже с презрением, отвращением, и в таком духе употребляете слова, подобные «блядь» и т. п. Не в слове дело, а в духе…» и далее Чертков возражает против подобной резкости Толстого. Еще дальше Чертков в письме к Толстому по пути из-за границы в Россию в поезде 8 и 10 августа 1886 г. пишет: «ужасно сильно и поразительно убедительно то, что вы написали о «Николае Палкине» тогда ночью в записной книжке». И еще дальше в письме от 24 янв. 1887 г. из Петербурга он сообщает Толстому: «…Меня беспокоит то, что вы не получили еще посланных мною заказных посылок. Я послал вам три. Сначала те рукописи, о которых говорил в письме, и при них переписанные листки «о жизни и смерти». Потом послал Вам переписанную статью о Палкине. Потом – «Записки сумасшедшего». Если я причинил вам неудобство тем, что забрал с собой эти рукописи, то мне ужасно жаль и совестно, и я больше не буду… На рукописи «Палкина» я позволил себе сделать маленькое замечание, относящееся не до самой мысли, а до впечатления читателя»… 26 января 1887 г. Чертков получает от Толстого известие, что рукописи получены. Приведенные свидетельства как будто говорят за то, что у Черткова еще в июне – августе 1886 г. были не переделки «Палкина», а текст Записной книжки и что еще в январе 1887 г. он посылает Толстому «переписанного» и ,,забранного «Палкина»“, т. е. что продолжение работы над Палкиным может быть отодвинуто даже на 1887-й год. В этом году, как известно, текст «Николая Палкина» без ведома Толстого попал к студенту Московского Университета М. А. Новоселову, был им нелегально отгектографирован, вызвал арест Новоселова и заступничество Толстого. 2 февраля 1888 г. Толстой в Дневнике записывает: «…Новоселова выпустили....» Но, повидимому, самый шум, поднятый вокруг «Николая Палкина» охладил автора к статье, и у нас нет никаких данных предполагать, что она вполне закончена. Сам Толстой в письме к М. А. Новоселову замечает: «Палкин это заметки набросанные и не имеющие никакого значения, кроме раздражающего» («Новый путь» 1903, I, стр. 151). История этого нелегального издания «Николая Палкина» рассказана у П. И. Бирюкова: «Мои два греха». («Толстой. Памятники творчества и жизни». 3. М. 1923, стр. 50—53) и в «Былом» 1918, № 9, стр. 213—215. См. также Н. Н. Апостолов. «Лев Толстой и русское самодержавие». ГИЗ. 1930, гл. V. Если принять во внимание воспоминания Бирюкова, что он нашел рукопись «Николая Палкина» у Толстого «на столе», т. е. в процессе работы (а это было в 1887 году), то наша датировка этапа, на котором работа над Палкиным остановилась, 1887 годом будет весьма вероятной. Больше того, может быть последний этап работы Толстого над «Палкиным» надо относить к началу 1888 г., потому что в письме к П. И. Бирюкову от 30—31 янв. 1888 года Толстой пишет: «Хотел в догонку вам писать, дорогой Павел Иванович, что затея моя о печатании Палкина глупая, лучше оставить». (Письма, т. 64 настоящего издания.) Думается, что здесь Толстой отказывается именно от того предложения, с которым Бирюков приходил к Толстому – издать «Палкина» в подпольном издании или зa границей. «Толстой сначала согласился, а потом раздумал», сообщает Бирюков. Но если датировка работы Толстого над Палкиным затруднительна, то самый процесс работы по сохранившимся рукописям вполне ясен. Первая редакция статьи в копии рукописи № 3 cpaзy же подвергается столь значительной переработке автора, что превращается в особую вторую редакцию статьи. Особенности ее следующие: а) внесены крупные вставки: текст стр. 555 строка 14—17 св., стр. 555 строки 22—32 св., стр. 561 строки 39—48 св.; б) значительная часть первой редакции целиком переработана, именно: вместо стр. 563 строка 23 св. – стр. 565 строка 21 св. написан заново частью на полях, частью на вставном листе текст, соответствующий основному: со стр. 556 строка 5 по стр. 558 строка 45 св., причем Толстой сначала вписал, потом снял особую характеристику Петра (издаем ее среди вариантов под № 2 на стр. 567). Переработан также конец первой редакции, частью сокращен. в) Кроме того внесено несколько перестановок и стилистических поправок. Таким образом главная новость второй редакции – развернутое в виде картины описание экзекуции и размышление над ней вместо описания своих переживаний и своего отношения к жестокостям царей первой редакции. Текст второй редакции перебеляется по частям. Первая часть его (копия № 4) подвергается очень небольшой почти только стилистической правке. Вторая часть ее (копия № 5), перебеленная рукой С. А. Толстой, подвергается более значительным изменениям. Здесь внесены две больших вставки: одна частью на поле листа, частью на особом листе: со стр. 559 строка 10 по стр. 560 строка 4, другая – со стр. 560 строка 38 по стр. 561 строка 26. Кроме того, повидимому, на этом же этапе работы Толстой написал на отдельных листках два особых варианта к отдельным местам текста в дальнейшей работе не использованные (рукописи №№ 6 и 7, публикуются нами среди вариантов под №№ 3 и 4 на стр. 568—569). Таким образом можно говорить об особой переделке второй редакции статьи. Далее часть этой переделки копируется еще раз С. А. Толстой и неизвестной рукой (рукописи № 8 и 9) и окончательно просматривается автором. Получилась вторая частичная правка второй редакции статьи. Она сводится к легкому стилистическому просмотру и небольшим сокращениям, сокращен самый конец. Из полученных копий составляется сводная рукопись № 10, которая является последним видом текста статьи. Хотя статья «Николай Палкин» и издавалась при жизни Толстого неоднократно, но самим автором до печати не была доведена. Потому мы ее издаем среди незаконченных произведений по названной рукописи № 10, но так как составляющие эту рукопись копии с частей текста имели ряд случаев ошибочной передачи автографических написаний, мы исправляем эти ошибки. Их набралось в тексте довольно немало. Издание В. И. Срезневского, точно следовавшее за сводным текстом копии, содержит в себе все эти неисправленные ошибки. Исправления наши, внесенные в последнюю рукопись-копию, считаем нужным оговорить. Именно: все они представляли ошибки или измышления переписчика рукописи № 10: Текст стр. 555—562 — Заглавие Николай Палкин Сводная рукопись № 10 — нет. Текст стр. 555—562, стр. 555 строка 12: Александра того Сводная рукопись № 10 – Того Александра Текст стр. 555—562, стр. 555 строка 16: казался Сводная рукопись № 10 – назывался Текст стр. 555—562, стр. 555 строка 28: Павлыч Сводная рукопись № 10 – Павлович Текст стр. 555—562, стр. 556 строка 7: все тебе думается Сводная рукопись № 10 – все так думается Текст стр. 555—562, стр 556 строка 38: и щупает пульс Сводная рукопись № 10 – ощупывает пульс и Текст стр. 555—562, стр. 556 строка 41: додать Сводная рукопись № 10 – добить Текст стр. 555—562, стр. 556 строка 45: все те мучения Сводная рукопись № 10 – все мучения Текст стр. 555—562, стр. 557 строка 14: при этом воспоминании Сводная рукопись № 10 – при этих воспоминаниях Текст стр. 555—562, стр. 557 строка 15: а потом как будто Сводная рукопись № 10 – а потом Текст стр. 555—562, стр. 557 строка 20: он много Сводная рукопись № 10 – много Текст стр. 555—562, стр. 557 строка 42: должно бы быть Сводная рукопись № 10 – должно бы было быть Текст стр. 555—562, стр. 558 строка 5: Если бы Сводная рукопись № 10 – Если б Текст стр. 555—562, Стр. 558 строка 24: но все усилия Сводная рукопись № 10 – но и все усилия Текст стр. 555—562, стр. 558 строка 29: с вложенной Сводная рукопись № 10 – с вложенными Текст стр. 555—562, стр. 559 строка 10: Палки и сквозь строй. Сводная рукопись № 10 – Палкин и сквозь строй Текст стр. 555—562, стр. 559 строка 12: но не прошло Сводная рукопись № 10 – а не прошло Текст стр. 555—562, стр. 559 строка 21: женщин Сводная рукопись № 10 – и женщин Текст стр. 555—562, стр. 559 строка 26: я знал одного такого, который накануне с красавицей дочерью танцовал мазурку Сводная рукопись № 10 – (я знал одного такого) которые накануне танцовал мазурку с красавицей дочерью. Текст стр. 555—562, стр. 559 строка 28: прогонянием Сводная рукопись № 10 – прогонять Текст стр. 555—562, стр. 559 строка 47: возможно было Сводная рукопись № 10 – возможно Текст стр. 555—562, стр. 560 строка 5: Если мы прямо. Сводная рукопись № 10 – Зачем огорчать старика и раздражать народ. Палки и сквозь строй все это уже прошло. Если мы прямо… (Эта вставка есть ошибочное повторение другим переписчиком фраз, ранее переписанных С. А. Толстой, см. стр. 559 строки 10—11). Текст стр. 555—562, cтр. 560 строка 28: 21-летнего Сводная рукопись № 10 – 21-го-летнего Текст стр. 555—562, стр. 560 строка 39: в тесные, вонючие помещения Сводная рукопись № 10 – в тесных, вонючих помещениях Текст стр. 555—562, стр. 560 строка 41: в вертепе Сводная рукопись № 10 – в вертепах Текст стр. 555—562, стр. 561 строка 1: Миллионы народа Сводная рукопись № 10 – Миллионы народов Текст стр. 555—562, стр. 561 строка 3: от семей Сводная рукопись № 10 – от семьи Текст стр. 555—562, стр. 561 строка 5: чтобы Сводная рукопись № 10 – чтоб Текст стр. 555—562, стр. 561 строка 7: расставленная Сводная рукопись № 10 – расставленных Текст стр. 555—562, стр. 561 строка 11: и в Ирландии, и во Франции, и в Бельгии Сводная рукопись № 10 – и во Франции, и в Ирландии, и в Бельгии Текст стр. 555—562, стр. 561 строка 13: особой Сводная рукопись № 10 – особенной Текст стр. 555—562, стр. 561 строка 33: 1880 лет [тому назад] Сводная рукопись № 10 – 1880 лет тому назад (слова тому назад вставлены копиистом, нами приняты) Текст стр. 555—562, стр. 561 строка 39: чтобы Сводная рукопись № 10 – чтоб Текст стр. 555—562, стр. 562 строка 11: всего этого Сводная рукопись № 10 – все это Нужно заметить, что заглавие статьи «Николай Палкин» едва ли принадлежит самому Толстому, так как в рукописях этой статьи ни разу не встречается. Первое как указано выше нелегальное издание «Николая Палкина» гектографированным способом сделано в 1887 г. Оно нам было недоступно. Первым печатным изданием было женевское: «Николай Палкин. Графа Л. Н. Толстого, изд. Элпидина. Gen?ve. М. Elpidine, Libraire-еditeur, 68, rue de Rh?ne. 1891. Оно дает вторую редакцию и сделано, очевидно, по какому-нибудь русскому подпольному неисправному изданию, потому что хранит очень значительное число и мелких и крупных ошибок, пропусков, неверных чтений. Среди пропусков есть целые абзацы. Это издание повторено в 1901 г. С женевского издания начались заграничные перепечатки. Нам удалось видеть, например, берлинские издания: 1) Л. Н. Толстой, «Николай Палкин», 3-е изд. Дейбнера, Берлин, 1896 и 2) Л. Н. Толстой, «Николай Палкин». 3-е изд. Штейниц, Берлин, 1900. Вторым печатным изданием было издание «Николая Палкина» В. Г. Чертковым: Л. Н. Толстой, «Николай Палкин». «Работник Емельян и пустой барабан». «Дорого стоит». «Не в силе Бог, а в правде» № 18, изд. Владимира Черткова, Purleigh, Maldon, Essex, England. 1899. Текст Николая Палкина на стр. 3—14. Это издание, как и женевское, дает вторую редакцию статьи и сделано не по рукописям, а по тексту подпольного издания, имеет частъю те же очень крупные ошибки, пропуски, изменения, что и женевское издание (хотя чертковское издание не было перепечаткой с женевского), частью свои собственные. Предположение В. И. Срезневского о недостающей промежуточной рукописной копии, по которой могло печататься лондонское издание, изучением материала рукописного и самого издания не подтверждается. Издание В. Г. Черткова в 1902 г. вышло с тем же титульным листом,но новой обложкой с пометой на ней: Generalvertretung Verlag Eugen Diederichs in Leipzig. Оно же вошло в «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого, запрещенных в России. Том X. Статьи 1882—1889 гг. Не в силе Бог, а в правде. Издание «Свободного Слова» № 70 под ред. В. Черткова. A. Tchertkoff Christchurch, Hants, England, 1904, стр. 75—86, и во 2-е издание собрания сочинений 1905 г. стр. 75—86. Указание предисловия в этих собраниях сочинений, что «Николай Палкин есть не что иное, как ни разу не пересмотренная и не исправленная автором беглая запись его в памятной книжке во время одного из путешествий пешком из Москвы в Тулу» явно ошибочно. Чертковские издания дают текст не первоначальный, а позднейший. Издание лондонское кладется в основу последующих заграничных и русских изданий статьи, но, как указано, его нельзя назвать ни удачным ни «более точным», как это делает библиографический указатель А. Бема (стр. 36). Первым печатным изданием «Николая Палкина» в России была перепечатка из X тома сочинений Толстого издания «Свободного слова», сделанная «Всемирным Вестником» в 1906 г. № 10 (октябрь), стр. 37—46 и арестованная по распоряжению I Отделения канцелярии Главного управления по делам печати. Попытка типографии Вильде издать текст брошюрой в Москве («Л. Н. Толстой, Николай Палкин. Две войны. М. 1906») не удалась, брошюра была арестована Московским цензурным комитетом и московским генерал-губернатором. Арестована была и присуждена к уничтожению и в Петербурге брошюра: «Л. Н. Толстой. I. «Николай Палкин», II. «Две войны» № 12, кн-во «Обновление», 1906. Первым точным изданием по рукописи было издание: Л. Н. Толстой, «Николай Палкин», II. «Что можно и чего нельзя делать христианину» под редакцией В. И. Срезневского. Пгр. 1917. Здесь также издана вторая редакция статьи по последней рукописи. Однако, как выше указано, сама рукопись-копия содержит много ошибок сравнительно с автографическими черновиками статьи. Поэтому издание В. И. Срезневского содержит эти ошибки переписчика. Таким образом, строго говоря, первым сверенным со всеми сохранившимися рукописями и вполне исправным изданием «Николая Палкина» является настоящее издание. Издания черновых редакций и рукописей «Николая Палкина» указаны при описании рукописей. Надо добавить, что имеется особое издание с заглавием «Николай Палкин»: «Свободная библиотека» № 6. Л. Н. Толстой,«Николай Палкин» «Солдатская памятка». Склад издания: Петроград, Съезжинская ул. д. № 40. Контора журнала «Отклики Жизни». Это отрывки текста из «Хаджи Мурата» о Николае I, прямой связи с «Николаем Палкиным» не имеющие. Рукописи «Николая Палкина» известны следующие»: 1. Первый черновой автограф в Записной книжке Толстого 1880-х гг., хранится в ГТМ, архив М. Л. Оболенской, инв. № 96. Книжка в папке, в 8-ку, на 72 лл., не нумерованных. Наверху 1л. рукою С. А. Толстой проставлена дата: «Апрель 1886 г.» Текст «Николая Палкина» писан черным карандашом на 1—9 лл. Издан был П.И. Бирюковым – Б, III,стр. 47—49. Печатается нами на стр. 563—567 буквально точно. 2. ГТМ AЧ XI 4а. А. Первая копия с чернового автографа, рукой В. Г. Черткова, тетрадка в синей обложке, на 16 лл. линованной бумаги, текст занимает 10 лл., писан с обеих сторон листов, без пагинации, черными чернилами. Копия сделана с большими пропусками неразобранных слов и с рядом ошибок. В местах пропусков, а также в нескольких других рукой Толстого коричневыми чернилами сделаны немногие вставки и поправки. Без заглавия. Начало: «Мы ночевали у 95-ти л?тняго солдата…» Конец: «Опомнитесь, люди!» На ярлыке обложки черным карандашом неизвестной рукой запись: «Николай Палкин. Начало». Текст представляет дефектную копию. По ней опубликован отрывок В. И. Срезневским в «Былом» 1917, I, в «Утре России» 1917, 5 сентября и в «Голосе Толстого», 1917, 4. Нами из этого списка издаются в вариантах к № 1 на стр. 563—567 те места, которые поправлены были Толстым. 3. Б. Вторая копия с чернового автографа, неизвестной рукой, на 13 лл. белой писчей бумаги, с чернильной пагинацией рукой не Толстого через лист 1—7. Чернила копии синие. Весь текст сплошь сильнейшим образом правлен Толстым светло-коричневыми чернилами и снабжен вставками на двух особых листах. Таким образом рукопись содержит 15 лл. Без заглавия. Начало: «Апр?лъ 1886 г. Мы ночевали у 95-л?тняго солдата…» Конец: «В?дь это ужасно. – Опомнитесь люди!» Текст вместе с поправками представляет вторую редакцию статьи. Хранится он в разных местах: а) лл. 1—5; 9—15 в АТБ, собр. В. Г. Черткова, папка 28, шифр V. 10, 2 [Б, 1], б) листы 6—8 в ATM № XI. 2 [Б, 2]. 4. Особая копия с первых двух листов предшествующей копии, на 6 лл. писчей белой бумаги в 4°, четыре из которых сильно выгорели и порыжели. Неизвестной рукой, чернила темные. Текст незначительно стилистически поправлен светло-коричневыми чернилами рукой Толстого. Лист 6 чистый. Начало то же, что в № 3. Без заглавия. Конец обрывается словами: «какъ только онъ не можетъ больше ходить, кладутъ». Текст представляет частичную поправку начала второй редакции статьи. Хранится в разрозненном виде: а) первые 4 лл. в ИРЛИ № XI, 4 [Г, 1], б) последние два листа в АТБ папка 28 № V, 10, 2 [Б, 3], составляя обложку к выше описанной рукописи 3а. На чистом листе запись С. А. Толстой: «Рассказ солдата и другие новейшие бумаги». 5. Особая копия с рукописей 4б и 3а, т. е. продолжение к рукп. 4 (причем 3б не копировалась, как совсем исключенная из работы автором), рукой С. А. Толстой, на 8 лл. белой писчей бумаги в 4-ку + 4 лл. особых вставок, а всего 12 лл. Чернила синие. Текст правлен светло-коричневыми чернилами рукой Толстого. Крупные сокращения, вставки на полях и особых листах. Текст представляет частичную правку средней и конечной частей второй редакции статьи. Хранится разрозненно: а) первые 4 лл. с пагинацией 9—16 в ИРЛИ № XI. 4 [Г, 2] начало: «ощупываетъ пульсъ и оглядываетъ и р?шаетъ»… конец: «когда вспоми-», б) следующие 2 лл.+ 2лл. вставка без пагинаций там же под № XI, 1 [В, 1], начало: «нали времена сумашедшего Павла…» конец: «если ясно», в) последние 2 лл, + 2 лл. вставка, без пагинации в АТБ папка 28 № V 10,1 [В, 2] начало: «станетъ, что нел?по и жестоко»… конец: «Опомнитесь люди!» 6. Особый вариант места о царях, автограф, 1 л. белой писчей бумаги, в 4-ку, с небольшими поправками и перестановками. Хранится в ГТМ под № XI. 1 [В, 3]. Издан В. И. Срезневским в сборнике «Толстой. Памятники творчества и жизни», 2. М. 1920, стр. 4—7 и издается нами среди рукописных вариантов на стр. 568 под № 3. 7. Особый вариант места об обязанностях человека, автограф, 2 лл. белой писчей бумаги в 4-ку, текст с поправками Толстого же. Хранится в ГТМ № XI. I [В, 4]. Издается нами среди рукописных вариантов под № 4 на стр. 569. Оба особых варианта не включены Толстым в работу и имеют самостоятельный интерес. 8. Особая копия с 5 б., на 6 лл. белой бумаги, из них 4 лл. почтовых и 2 лл. писчих в 4-ку. Почтовые листы писаны неизвестной рукой, писчие рукой С. А. Толстой, поправки рукой Толстого только на копии С. А. Толстой – немногочисленные (стилистические и пропуски небольшие)» на тех же листах более поздняя постраничная пагинация: 18—21. Текст – частичная правка правки 5б второй редакции. Начало: «Былъ Николай Палкинъ. Зач?мъ это вспоминать.....» Конец: «если ясно». Хранится в ГТМ № XI, 4 [Г, 3]. 9. Особая копия с 5в, на 4 лл. белой писчей бумаги в 4-ку, рукой С. А. Толстой, синими чернилами. Поправки рукой Толстого коричневыми чернилами и черным карандашом главным образом в конце – невелик» (стиль и сокращения), пагинация позднейшая постраничная: 24—31. Начало: «станетъ, что нел?по и жестоко»… Конец: «Опомнитесь люди !» (зачеркнуто). Хранится в ГТМ № XI. 4 – [Г, 4]. 10. Сводная рукопись, состоящая из механического соединения Г, 1, Г, 2, Г, 3, Г, 4, объединенная единой постраничной пагинацией: 1—31, и составляющая окончательный вид второй редакции (она же последняя). Без оглавления. По этой сводной рукописи текст издан Толстовским Музеем в Ленинграде: «Л. Н. Толстой. I. Николай Палкин. II. Что можно и чего нельзя делать христианину». Под ред. В. И. Срезневского. Пгр. 1917. По этой же рукописи издается нами текст на стр. 555—562 с вышеуказанными поправками. – О ВЕРАХ. Небольшая черновая статья, появившаяся впервые в «Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого, запрещенных в России», т. X. Статьи 1882—1889 гг., изд. «Свободного Слова» № 70, под редакцией В. Г. Черткова. Christchurch, Hants, England. 1904, на стр. 129—135, и озаглавленная «О верах (Черновой набросок вступления к предполагавшемуся изложению главных религиозных учений)» получила это заглавие не от автора, а от редактора. Последний напечатал набросок по черновому автографу (рукопись № 1). Дата написания статьи дана в самой рукописи – 30 июля 1886 года. Написана статья, как показывает черновик, не сразу. А письмо Толстого к В. Г. Черткову из Ясной поляны от начала июля 1886 г. называет даже «три недели» работы. Толстой пишет: «Вы спрашиваете меня, не нужно ли мне книг. Мне вот что может быть нужно: изложение Браминской веры. Есть большое сочинение Веды, переведенное – это не нужно. А нет ли изложения нравственного учения – выбранных мест из Веды. Если есть такое, не дорогое, то доставьте мне. Мои планы писать Будду видоизменились так: 31% буддисты, 30% христиан, 15% магометан, 16% брамины, 8 с половиной % таосисты и др. и 0,3 евреи. В числе буддистов, магометан и таосистов есть конфуцианы (вместе). Так что вер в мире теперь только шесть: 1) Конфуцианство, 2) Лаодзе, 3) Браминизм, 4) Буддизм, 5) Христианство, 6) Магометанство. И книг, излагающих учения религиозные, только 6: 1. Конфуций, 2. Лаодзе, 3. Веды, 4. Буддийская, 5. Библия и 6. Коран. Причислить к этим можно стоиков и Зендавесту, как учения бывшие, но исключить Коран, как извращение христианства, и выйдет семь книг, семь учений религиозных, которые мне представляется, очень нетрудно изложить. (Я меньше всего знаю браминскую и Зендавесту). Из тех же четырех, кроме Библии, которые я немножко знаю: Буддизм, Конфуцианство, Таосизм, Стоики, так легко, мне кажется, составить книги ясные, поучительные и подтверждающие и даже уясняющие вечное учение истины, открытое нам Христом. Мне хочется это сделать и, разумеется, в самой простой, доступной форме. Вот чем я занят, если могу сказать, что занят, эти последние три недели». Приведенное письмо объясняет общую установку и цель неоконченной статьи «О верах». Идея статьи о верах приходила Толстому и позже. Через год, 7 июля 1887 г. он писал П. И. Бирюкову: «Ах, как бы хорошо было, кабы кто изложил учения – истинные, коренные, учения вер 3-х, 6-ти. Как это «осветило бы человечество букетом света. Может приведет Бог и мне, но уже очень много другого занимает» (см. т. 64 настоящего издания). Сохранилась статья в двух рукописях: 1. Черновик автограф в ГТМ № XI. 18/18а. Рукопись состоит из 8 лл. в 4-ку белой бумаги, вырванной из тетрадки без линеек. Первые 6 лл. исписаны с обеих сторон коричневыми чернилами, конец листа 6 об. и лл. 7—8 об. исписаны черным карандашом, который местами очень сильно вытерся. Рукопись без пагинации и заглавия. Издана редактором «Свободного слова» с рядом неточностей и с произвольным отбором и включением в текст зачеркнутых мест. 2. Рукописное отд. Публичной библиотеки имени В. И. Ленина в Москве, папка 37 № 6. Копия с автографа, рукой П. И. Бирюкова, 10 лл. в 4-ку частью синими, частью черными чернилами, писаны листы с обеих сторон с полями. Копия хранит не очень много поправок рукой Толстого темными чернилами. Текст оканчивается на листе 8 и списан Бирюковым механически с указанием чертами, где кончаются большие его части. Особо отмеченное место «пропустить» выписано отдельно на лл. 9—10 в виде особой «Вставки». По этой именно копии мы публикуем выше на стр. 572—577 текст статьи «О верах», приводя под текстом в соответствующих местах как помеченную к пропуску «вставку», так и крупные зачеркнутые в черновом автографе куски текста в виду интереса их по содержанию. Кроме того в виду того, что П. И. Бирюков, копируя текст автографа внес ряд ошибок, не замеченных Толстым, нами внесены поправки в текст копии из автографа. Поправки эти оговариваем: стр. 572 строка 18 копия: самимъ себя – автограф и издание: самихъ себя стр. 573 строка 18 копия: выдуманная – автограф и издание: выдумки стр. 573 строка 18 копия: жить какъ-нибудь – автограф и издание: жить какъ придется, стр. 373 строка 36 копия: чтобы Израиль не искали – автограф и издание: чтобы Израильтяне не искали. стр. 373 строка 40 копия: недоумiе – автограф и издание: а недоумiе стр. 574 строка 3 копия: Всякiй знаетъ, что есть разныя ученiя в?ръ – автограф и издание: Есть разныя ученiя в?ръ стр. 574 строка 6 копия ошибочно: Иногда тоже и обманъ состоитъ въ томъ, чтобы называть разныя ученiя – автограф и издание: Называть разныя ученiя. стр. 575 строка 3 копия: вс? отъ – автограф и издание: и вс? они стр. 575 строка 4 копия: высказываемой съ разныхъ сторонъ и разными прiемами – автограф и издание: высказываемой стр. 575 строка 25 копия: 270 миллiоновъ – автограф и издание: 270 стр. 576 строка 5 копия: 800 л?тъ – автограф и издание: 600 л?тъ стр. 576 строка 16 копия: какъ бы – автограф и издание: какъ стр. 576 строка 23 копия: вс? он? – автограф и издание: он? стр. 577 строка 1 копия: свои лишь – автограф и издание: свои стр. 577 строка 3 копия: Философiя стоицизма – автограф и издание: стоицизмъ и философiя стр. 577 строка 14 копия: лишь кое-гд? – автограф и издание: кое-гд?. – БЛАГО ТОЛЬКО ДЛЯ ВСЕХ. «Благо только для всех» – незаконченное и пока не появлявшееся в печати произведение Толстого, находится в рукописях. Для датировки статьи прямых данных нет. Косвенные же свидетельства датируют работу Толстого предположительно, однако довольно прочно. Именно: 1) Близость статьи по содержанию и тематике к статье «О жизни», в начальной части даже как-то отражающая начало статьи «О жизни», позволяет приурочить «Благо только для всех» к 1880-м годам и именно к концу их, когда «О жизни» уже сформировалась. 2) Изучение конспекта и двух начал нашей статьи (см. ниже), показывает, что основной стимул к ее написанию был вопрос о страданиях: зачем страдания? А именно над этим вопросом долго и упорно бился Толстой, составляя XXXIV главу книги «О жизни» в ноябре-декабре 1887 года. Вопрос теодицеи, очевидно, ставится расширенно в виде новой самостоятельной статьи о смысле жизни вообще. 3) Среди рукописей «Благо только для всех», конечно, не случайно попался листок из главы о страданиях, относящийся к рукописи № 345 «О жизни», т. е. к ноябрьской работе над корректурами «О жизни». Таким образом очень вероятно, что «Благо только для всех» писалось в ноябре-декабре 1887 года. Самый процесс создания статьи, хотя черновики ее найдены пока не все, представляется чрезвычайно своеобразным. Как известно, Толстой при работе над черновиками имел обыкновение иногда помечать к пропуску, не зачеркивая текста, отдельные более или менее крупные места. Для этого проводилась на полях против устраняемого текста вертикальная черта карандашом или чернилами и приписывалось «проп.», т. е. пропустить. В основу статьи «Благо только для всех» и положены некоторые из таких вынутых из других произведений, отмеченных к пропуску, страниц. Самое начало статьи имеется в трех вариантах. Первый, забракованный вариант (рукопись № 1) был написан в таком виде: Я хочу добра себ? и другимъ и вм?сто этого самъ страдаю и вокругъ себя вижу страданiя людей. Если же и бываетъ время, что самъ не страдаешь и не видишь страданiй людей, то все равно знаешь, что кром? того, что всякую минуту можетъ случиться всякая б?да, я знаю, что и я и вс? т?, кого я люблю, вс? всякую минуту приближаются къ старости, къ концу, къ страданiямъ и смерти. Зач?мъ это? Зач?мъ въ меня вложено желанiе добра, счастья, блага, желанiе жизни для себя и для вс?хъ любимыхъ мною людей и мы вс? должны «страдать, мучиться стар?ться и умирать? Вопросъ этотъ долженъ сд?лать себ? нетолько всякiй разумный челов?къ, всякiй ребенокъ съ просыпающимся разумомъ. Зач?мъ все существо мое желаетъ одного: блага и жизни, и вм?сто того меня ожидаютъ неизб?жныя страданiя и еще бол?е неизб?жное прекращенiе жизни – смерть. Вопросъ этотъ стоитъ передъ каждымъ изъ насъ и стоялъ передъ вс?ми людьми всегда, гд? бы и когда бы они не жили. И потому люди всегда и съ давнихъ временъ пытались отв?чать на этотъ вопросъ и различно отв?чали на него. И разумный отв?тъ на вопросъ о томъ, зач?мъ въ меня и въ людей вложено желанiе блага и жизни себ? и другимъ и я и вс? люди должны страдать и умирать, есть только одинь: зат?мъ, что этого хот?лъ тотъ, кто произвелъ жизнь всего мiра и управляетъ ею. На этом же листке частью сбоку на поле, частью на обороте черным карандашом крупным почерком рукой Толстого набросан план предполагаемой статьи. Именно: «Воля Бога. Ее трудно исполнить. Признать свое я въ разумномъ сознанiи. Многiе не отв?чаютъ на вопросъ – откладываютъ. Но нельзя, надо отв?тить. Воля Бога, чтобы мы страдали. Зач?мъ? Воля Бога – Его д?ло». Вместо забракованного начала пишется на особом листке второе начало (в рукописи № 2), которое и составляет начало первой редакции статьи. Эта редакция копируется рукой С. А. Толстой (рукопись № 5 и часть 6-й) и состоит всего из четырех глав (2, 3, 4 и часть 6-й издаваемого текста). Дальше из неизвестных черновиков другой какой-то работы Толстой извлекает рукопись № 4, 8, часть 5 (см. ниже их описание), помеченную там к пропуску и, разбив ее на несколько кусков, вставляет в разные места первой редакции. Так одна часть (пагинация 9—12) вставляется как третий вариант начала статьи (составляет главу I изданного текста), часть вставляется в разные места первой редакции, причем сама первая редакция меняет обозначения глав на 2, 3, 4, 5, 6, а часть совсем не используется (рукопись № 8). Одновременно Толстой пишет заново почти всю главу 7 и 8 (рукопись № 3), отдает ее в перебелку (рукопись № 7), присоединяет к полученному тексту и получает таким образом вторую редакцию статьи «Благо только для всех», оборванную на самом начале 8 главы. Эту вторую редакцию, составленную из рукописей №№ 4—7, мы печатаем полностью на стр. 635—647. Причем текст нашего издания передает буквально точно верхний окончательный слой исправлений Толстого, но не вводит особенностей самих копий, на которые накладывались исправления автора. Нужно сказать, что полученные копии отдельных частей были им поправлены, некоторые даже не один раз (имеются поправки карандашные и чернильные). Но в общем эти поправки не сложные, часто стилистические, иногда вставочки, небольшие пропуски. Имеющаяся среди рукописей копия всей статьи (рукопись № 9) сделана уже позже, вероятно, независимо от воли Толстого, неточно и потому значения не имеет. Рукописи статьи «Благо только для всех» хранятся в ГТМ (AЧ) в обложке «Рукописи неизвестных годов. Благо только для всех» и состоят из следующих 9 номеров: 1. Вариант начала, автограф, 1 л., в лист, темнокоричневыми чернилами, писан только на одной стороне. Справа на поле и на обороте черным карандашом рукой Толстого вписан краткий план статьи. Вариант этот в статье не использован. (Напечатан нами выше на стр. 871.) 2. Второй вариант начала и часть статьи, охватывающие первоначальные 1, 2, и нач. 3 глав, позже отодвинутых и ставших 2, 3 и 4 (кончая стр. 641 строка 41 сверху нашего издания) главами, на 7 лл. писчей белой бумаги в 4-ку (один листок почтового формата). Лл. 2 и 3 представляют вынутый из какого-то черновика текст копии, сделанной рукой С. А. Толстой и помеченной на поле карандашом «пр.» Начало: «3. Челов?къ, перенесшiй свое я изъ животнаго въ духовное, избавляется отъ своихъ страданiй»…, пагинация 20—21. Вся эта копия так испещрена новым текстом Толстого, что превратилась в автограф. Остальные листы сплошь писаны рукой Толстого и представляют таким образом первый черновой автограф 2, 3 и начала 4 глав статьи. Без пагинации, с массой поправок, перестановок, сокращений. 3. Первый черновик глав 7 и 8 статьи состоит из лоскутка копии рукой С. А. Толстой из ркп. № 6 (с пометкой главы «6, 6. 7» и пагинацией 27, зач. 15 и 22) и трех листов в 4-ку белой писчей бумаги, сплошь писаных рукой Толстого густыми темно-коричневыми чернилами. Без пагинации, помарок очень немного. 4—7. Полный текст статьи, копия частью рукой С. А. Толстой, частью неизвестной, на 42 лл. в 4-ку, представляющая сводную рукопись, состоящую из четырех, именно: 4. Копия с неизвестного черновика, рукой С. А. Толстой, на 4 лл., последний – лоскуток. Повидимому, копия вынута из черновиков других произведений, так как в ней пагинация 9—12 (по листам), а на полях карандашные пометки Толстого «пр.», отчасти счищенные резинкой. Текст не очень значительно правлен Толстым чернилами и карандашом) и составляет 1 главу изданного нами текста. Пометка главы «1» сделана» в начале текста рукой Толстого. Без заглавия. 5. Копия с № 2 рукой С. А. Толстой на 13 лл. в 4-ку с пагинацией 1—13. Чернила копии синие. Поправки Толстого сперва черным карандашом (немногие и некрупные) и позже черными чернилами (значительные вставки). Главы, бывшие первоначально 1, 2, 3, превращены в 2, 3 и 4 изданного текста. 6. Частью копия с большой вставки в конце № 5 и с неизвестной рукописи, рукой С. А. Толстой синими чернилами и неизвестной рукой темнокоричневыми чернилами, частью вставленные в равные места листки копии неизвестного произведения Толстого, помеченного на полях «пр.», и составляющие продолжение рукописей № 4 и 8, на 16 лл. белой писчей бумаги, в 4-ку, один из них лоскуток. Пагинация на разных листках разная, потому что Толстым произведены были механические перестановки частей: 14—18, 20—22, 23 (16), 24 (17), 25 (18), 26 (19), 19, 29 (16, 24), 30 (17, 18, 25), 28 (26). Правка Толстого темно-коричневыми чернилами не крупная, главным образом стилистическая. Копия содержит главы 4, 5 и 6 издаваемого текста. 7. Копия с № 3 неизвестной рукой темно-коричневыми чернилами, на 8 лл. тетрадной бумаги в линейку в 4-ку без пагинации. Поправок Толстого всего три – мелкие стилистические. Содержит главы 7 и 8 издаваемого текста. 8. Часть копии №4, вынутая и в дальнейшей работе не использованная, на 1 лоскутке + 3 лл. в 4-ку, с пагинацией 13, 14, 15 (12). Правка Толстого черным карандашом и чернилами (дважды) значительная. 9. Общая копия с №№ 4—7 и с № 1 неизвестной рукой, на 31 лл. в лист, без единой поправки Толстого. Сделана небрежно, с пропусками и ошибками в чтении рукописей. – О ГОГОЛЕ. 5 октября 1887 года Толстой в письме к П. И. Бирюкову писал: «Очень меня заняла последнее время еще Гоголя переписка с друзьями – какая удивительная вещь. За 40 лет сказано, и прекрасно сказано, то, чем должна быть литература. Пошлые люди не поняли, и 40 лет лежит «под спудом наш Паскаль. Я думал даже напечатать в Посреднике выбранные места из переписки. Я отчеркнул, что пропустить» (ТЕ, 1913, стр. 119). 10 октября того же 1887 г. в письме к В. Г. Черткову Толстой высказывается о Гоголе еще пространнее: «…о Гоголе вот что: перечел я его переписку третий раз в жизни. Всякий раз, когда я ее читал, она производила на меня сильное впечатление, а теперь сильнее всех. Я отчеркнул нелишнее, и мы прочли вслух – на всех произвела сильное впечатление и бесспорное. 40 лет тому назад, человек, имевший право это говорить, сказал, что наша литература на ложном пути – ничтожна, и с необыкновенной силой показал, растолковал, чем она должна быть, и в знак своей искренности сжег свои прежние писания. Он многое и сказал в своих письмах, по его выражению, что важнее всех его повестей. Пошлость, обличенная им, закричала: он сумасшедший, и 40 лет литература продолжает итти по тому пути, ложность которого он показал с такой силой, и Гоголь, наш Паскаль, – лежит под спудом. Пошлость царствует, и я всеми силами стараюсь сказать то, что чудно сказано Гоголем. Надо издать выбранные места из его переписки и его краткую биографию в Посреднике. Это удивительное житие»… (ТЕ, 1913, стр. 58). О том же писал 14 октября 1887 г. Толстой к Н. Н. Страхову: «Еще сильнее впечатление у меня было подобно Канту – недели три тому назад при перечитывании в 3-й раз в моей жизни переписки Гоголя. Ведь я опять относительно значения истинного искусства открываю Америку, открытую Гоголем 35 лет тому назад. Значение писателя вообще определено там (Письмо его к Языкову, 29) так, что лучше сказать нельзя. Да и вся переписка (если исключить немного частное) полна самых существенных, глубоких мыслей. Великий мастер своего дела увидал возможность лучшего деланья, увидал недостатки своих работ, указал их и доказал исправность своего убеждения и показал хоть не образцы, но программу того, что можно и должно делать, и толпа, не понимавшая никогда смысла делаемых предметов и достоинства их, найдя бойкого представителя своей низменной точки зрения, загоготала» и 35 лет лежит под спудом в высшей степени трогательное и значительное житие и поученья подвижника нашего цеха, нашего русского Паскаля. Тот понял несвойственное место, которое в его сознании занимала наука, а этот – искусство. Но того поняли, выделив то истинное и вечное, которое было в нем, а нашего смешали раз с грязью, так он и лежит, а мы-то над ним проделываем 30 лет ту самую работу, бессмысленность которой он ясно показал и словами и делами. Я мечтаю издать выбранные места из переписки в Посреднике с биографией. Это будет чудесное житие для народа. Хоть они поймут». (См. т. 64 настоящего издания.) В письме к H.H. Страхову от 26 января 1888 г. Толстой сообщил: «Теперь хочется написать предисловие к статье о Гоголе – прекрасной – одного Орлова и еще статью о пьянстве, которая мне представляется очень важной» (ТТ, 2, стр. 56).[649 - А. И. Орлов, «Н. В. Гоголь, как учитель жизни», изд. «Посредник», № 45, М. 1888.] В том же январе Ф. Н. Бергу по поводу статьи Орлова: «Хочется мне написать хорошенькое предисловие к этой статье, но не знаю, удастся ли» (т. 64). А в письме Толстого из Москвы к В. Г. Черткову от 24 января 1888 г. читаем: «Нынче второй день стал оживать и начал о Гоголе—мне интересно». В те же январские дни В. Г. Чертков был в Москве у Толстого (в письме от 26 января 1888 г. уже из Воронежской губернии В. Г. Чертков пишет Толстому: «Я был так рад повидаться с вами в Москве») и, очевидно, попросил черновик статьи о Гоголе для переписки, потому что в письме к Толстому от 28 января 1888 г. он сообщал: «Статью о Гоголе мы как раз переписали». Переписан был текст, повидимому, рукой П. И.Бирюкова и кончался словами: «и даже оскорбительнымъ событiемъ» (см. стр. 649 строка 22 сверху). Надо думать, что этими словами кончался и первый черновик статьи о Гоголе (рукопись № 1). Он и копия (рукопись № 2) были возвращены автору, который в письме к В. Г. Черткову из Москвы от 2 февраля 1888 г. эаметил: «Я всё так же слаб и ленив, ничего не пишется, и потому с статьей Гоголя не дожидайтесь меня» (ТЕ, 1913, стр. 60). 8 февраля ему же: «Я ничего продолжительного не работал. Предисловие остановилось…» (ТЕ, 1913, стр. 61). 9 февраля Толстой пишет Черткову: «Начатые статьи о пьянстве и о Гоголе лежат, и принимаюсь продолжать и останавливаюсь – не идет…» (ТЕ, 1913, стр. 61). Вероятно, этим «продолжением» была вторая часть статьи, написанная на той же первой черновой рукописи (палеографические признаки это подтверждают), начиная со слов: «сорокъ л?тъ уже лежитъ подъ спудомъ…» (см. выше стр. 650, строка 23), а С. А. Толстая на копии, присланной от Чертковых, перебелила это продолжение как продолжение копии, прибавив к ней еще два листа в 4-ку (штамп и качество бумаги первых 4 лл. и последних двух листов различны), затем Толстой слегка поправил копию. После 9 февраля 1888 года упоминаний статьи о Гоголе нет. Таким образом статья о Гоголе писалась в Москве 24 января и около 8—9 февраля 1888 г. С этими датами согласуется и дата на рукописи «1888 январь», сделанная рукой С. А. Толстой. Идея же статьи вызвана еще в октябре 1887 г. чтением «Переписки с друзьями» Гоголя. Причины, почему статья оказалась неоконченной, сообщает в своих воспоминаниях H. Тимковский («Душа Л. Н. Толстого», М. 1913, стр. 154), рассказывая о Толстом: «Когда брошюра Посредника: «Гоголь, как учитель жизни» возбудила среди интеллигенции жаркие дебаты, он горячо принял под свою защиту Гоголя, разыскал и передал мне свою статью о «Переписке Гоголя», не законченную потому, что Льву Николаевичу, по его собственным словам, не хотелось вступать в полемику с Белинским». Статья Толстого о Гоголе сохранилась в двух черновых рукописях АТБ в папке XX. 1. Автограф – первый черновик, на 4 лл. белой писчей бумаги в 4-ку, без пагинации. Текст писан коричневыми чернилами и очень сильно правлен рукой Толстого. Писан с обеих сторон. Заглавие: «О Гоголе». «1888 г. Январь» вписано синими чернилами рукой С. А. Толстой. Палеографические признаки показывают, что текст писан по меньшей мере в два приема. 2. Копия с автографа на 6 лл. писчей белой бумаги с пагинацией по лл. 2—5 (лл. 1 и 6-й не нумерованы). Листы 1—3 об. до половины писаны, повидимому, рукой П. И. Бирюкова темными чернилами, остальные с л. 3 оборота до конца рукой С. А. Толстой синими чернилами. Копия правлена, но не очень значительно рукой Толстого светло-коричневыми чернилами. Заглавие: «О Гоголе. 1888 г. Январь» сделано рукой С.А.Толстой. Копия сделана невнимательно и содержит ряд ошибок и пропусков. Палеографически важно отметить, что бумага первых четырех листов копии имеет клеймо одной фабрики, а последние два содержат клеймо другой фабрики и несколько иного качества. Это важно для датировки моментов работы. По этой второй рукописи ив дается выше на стр. 648—651 статья о Гоголе, причем в виду небрежности копии нами введены в текст ее поправки из автографа. Кроме того, считаем нужным привести здесь из автографа рукописи № 1 несколько зачеркнутых там кусков текста, именно: Стр. 648 строка 27 вместо: «Но рано или noздно»… первоначальнобыло в автографе: «Но заглушить требованiя добра нельзя, [потому] ч[то] они истинныя требованiя челов?ческой природы, a требованiя мiрскiя суть только соблазны подобiя добра и рано или поздно»… Стр. 649 строка 3 после слова «смерти» в автографе зачеркнуто: «а во вторыхъ въ томъ, что по духовнымъ силамъ своимъ люди не равны, что одному дано 5 талантовъ, а другому одинъ, что и заблужденiе и покаянiе и рожденiе челов?ка съ малыми духовными силами мало зам?тно намъ, а что заблужденiе и покаянiе челов?ка съ большими духовными силами очень зам?тно намъ. Челов?къ съ малыми духовными силами въ своихъ заблужденiяхъ шелъ только за другими, челов?къ съ большими духовными силами въ заблужденiяхъ своихъ увлекалъ за собою другихъ, былъ образцомъ для многихъ и потому и покаянiе перваго незам?тно намъ, покаянiе же второго поражаетъ, бросается вс?мъ въ глаза»… Стр. 649 строка 9 после слова «смерти» в автографе зачеркнуто: «Но случилось такъ, что это самое обычное, простое, естественное и неизб?жное для вс?хъ насъ событiе его жизни не было понято какъ самое простое и естественное событiе, а приняло въ нашихъ глазахъ какое-то странное (и что удивительн?е всего) невыгодное для нравственной личности Гоголя значенiе. Произошло это отъ того, что распространителемъ мн?нiй въ обществ? есть печать, литература. Зд?сь же при покаянiи Гоголя, самый тотъ соблазнъ, въ которомъ покаялся Гоголь, была эта самая литература. Отъ этого то произошла та страшная путаница въ нашихъ понятiяхъ о перем?н? взглядовъ, произошедшихъ въ Гогол?, и въ продолженiи почти полустол?тiя тотъ въ высшей степени ясный и поучительный переломъ въ жизни Гоголя, происшедший со времени его бол?зни, представляется намъ ч?мъ то дикимъ, уродливымъ, бол?зненнымъ и вс? т? великiя мысли, который были выражены Гоголемъ въ его письмахъ, остались и остаются для вс?хъ насъ чуждыми и непонятными». Стр. 651 строки 1—10 вписаны над следующим зачеркнутым текстом: «Что жъ тутъ толковать. – И спросить у толпы, что разум?лъ Б?линскiй въ своей стать?, на какомъ основанiи онъ осудилъ переписку и поставилъ выше ея прежнiя произведенiя и вы увидите, что толпа ничего этого не знаетъ». Существует другая статья Толстого о Гоголе, относящаяся к 1909 г. Она издается в томе 38 настоящего издания. – К МОЛОДЫМ ЛЮДЯМ. Рукопись, в которой находится черновой набросок статьи «К молодым людям», хранится в АТБ—АЧ п. 11 № 6 и состоит из двух листков белой писчей бумаги в лист, сплошь писаных рукой Толстого, оборот листа 2—чистый. Чернила светло-коричневые не густые. Заглавие: «Къ молодымъ людямъ», после которого вся первая страница и несколько строк второй заняты особым началом статьи. На обложке карандашом рукой не Толстого запись: «Черновики 1886 г. К молодым людям (Против пьянства)». Особое начало начинается тотчас под заглавием и публикуется нами выше среди черновых рукописей на стр. 653. Вслед зa этим особым началом в рукописи проведена черта и под ней непосредственно текст статьи, приводимый на стр. 652—653 с важнейшими вариантами под текстом. Как указано, рукопись не имеет авторитетной даты. Дата же обложки «1886 г.» опровергается косвенными данными. Как известно, в декабре 1887 г. Толстым было объявлено об организации в Ясной поляне особого согласия против пьянства (Материалы о нем см. ТЕ, 1911, 3—4—5, стр. 6—26). Составленный для вербовки новых членов текст обращения содержит слова, буквально совпадающие с несколькими строками вышеприведенного первого начала статьи (стр. 654), именно: Согласие против пьянства Мы… порешили… ничего не пить пьяного, ни водки, ни вина, ни пива, ни меду… не покупать и не угащивать ничем пьяным других людей. Отрывок из первого начала статьи Мы призываем людей не пить ничего пьяного, ни водки, ни вина, ни пива, ни меда не покупать, их и не угощать других ничем пьяным. Таким образом Толстой просто перенес текст обращения в первоначальный набросок статьи «К молодым людям» и, следовательно, последняя не могла быть написана раньше декабря 1887 года. Но есть основания предполагать, что статья писалась в феврале 1888 года. В это время Толстой одновременно работал: 1) над предисловием к книге А. И. Орлова о Гоголе (см. выше), 2) над переделкой книги американского проф. химии Л. П. Пакина (см. «Пора опомниться») и 3) над какой-то статьей о пьянстве. В письме к H. Н. Страхову от 26 января 1888 года Толстой сообщал: «Теперь хочется написать предисловие к статье о Гоголе – прекрасной одного Орлова и еще статью о пьянстве, которая мне представляется очень важной» (т. 64 настоящего издания). В письме к В. Г. Черткову от 8 февраля 1888 г. Толстой пишет: «Я ничего продолжительного не работал. Предисловие остановилось. Статья о пьянстве тоже не выходит. Последние дни поправлял и добавлял перевод американской книжки о пьянстве» (ТЕ 1913, стр. 61). На следующий день ему же Толстой пишет: «Начатые статьи о пьянстве и о Гоголе лежат, и принимаюсь продолжать, и останавливаюсь – не идет… Одну переводную статью о пьянстве поправил и прибавил, но плохо». Это упоминание в письмах всех статей о пьянстве, над которыми автор работает, дает право путем исключения отождествить глухое обозначение («статью о пьянстве») именно с статьей «К молодым людям». Февральскую дату косвенным образом подтверждает и переписка А. Соловьева с М. Л. Толстой (см. ТЕ, 1912, стр. 150—154). В письме к А. Соловьеву от 19 января 1888 года М. Л. Толстая сообщает: «Отец мой тоже хочет написать книжку о вреде пьянства, и он очень теперь заинтересован этим». Но возникшая в январе идея еще не реализуется. 2 февраля М. Л. Толстая пишет тому же Соловьеву: «Вы просите, чтобы отец прислал вам книжку о вреде пьянства написанную им, чтобы поместить в издаваемую вами газету. К сожалению, отец еще не написал ничего по этому поводу и не знает, напишет ли, хотя очень желает». Таким образом статья «К молодым людям», вероятно, задумана в январе 1888 года, а начата в Москве около 8 февраля 1888 года. – ОПРАВДАННАЯ. Это текст, написанный Толстым к картине В. Е. Маковского «Оправданная». Картина появилась в 1882 году и позже вошла в собрание Третьяковской галлереи в Москве. Текст Толстого написан к предполагавшемуся лубочному изданию картины в издательстве «Посредник». Рукописей этого текста не сохранилось, точная дата написания неизвестна. Предположительно ее относят (П. И. Бирюков. В. И. Срезневский) к 1887—1888 гг. Мы переиздаем текст по первому его изданию 1913. Б. т. XII, стр. 163—164. – ПРИЛОЖЕНИЯ. Приложение № 1. ПОНЯТИЕ ЖИЗНИ. [Реферат Л. Н. Толстого в Московском Психологическом Обществе 14 марта 1887 г., напечатанный в выдержках, повидимому, по стенографическим записям в газете «Новое Время» 1887 № 3973 от 22 марта.] Допустим невозможное, допустим, что всё, что желает познать теперешняя наука о жизни, всё ясно, как день! Ясно, как из неорганической материи зарождается через приспособление органическая; ясно, как силы переходят в чувство, волю, мысли; и всё это известно не только гимназистам, но и деревенским школьникам. Мне известно, что такие-то мысли и чувства происходят от таких-то движений. Ну, и что-ж? Могу ли я или не могу руководить этими движениями, чтобы возбуждать в себе такие или другие мысли; вопрос о том, какие мне надо возбуждать в себе и других мысли и чувства, остается не только не решенным, но даже не затронутым. Вопрос же этот и есть единственный вопрос центрального понятия жизни. Наука предметом своим добрала некоторые явления, сопутствующие жизни, и, приняв часть за целое, назвала это явление совокупностью жизни. Вопрос, неотделимый от понятия жизни—не вопрос о том, откуда взялась жизнь, а о том как надо жить; и только начав с этого вопроса, можно придти и к какому-нибудь решению о том, что есть жизнь. Ответ на вопрос о том, как надо жить, представляется человеку столь известным, что ему кажется, что и не стоит говорить об этом… Жить, как лучше – вот и всё. Это кажется сначала очень простым и всем известным, но это совсем не так и просто и известно… Понятие жизни представляется сначала человеку самым простым и ясным. Прежде всего человеку кажется, что жизнь в нем, в его теле. Я живу в теле, стало быть жизнь в моем теле. Но, как только человек начнет искать эту жизнь в известном месте своего тела, так сейчас и является затруднения. Ее нет в ногтях и волосах, но и нет в ноге, в руке, которые можно отрезать, нет и в крови, нет и в сердце, нет и в мозгу. А есть везде и нигде нет. И оказывается, что по месту ее жительства найти ее нельзя. Тогда человек ищет ее во времени, и тоже сначала кажется очень просто… Но опять, как станешь искать ее во времени, так сейчас видишь, что и тут дело не просто. Я живу 58 лет, так это выходит по метрическому свидетельству. Но я знаю, что из этих 58 лет, я 20 лет спал. Что же я жил или не жил? Потом в утробе матери, у кормилицы был, опять, жил я или не жил? Потом из остальных 38 лет большую половину, ходя, спал; тоже не знаю, жил или не жил? Немножко жил, немножко не жил; так что и во времени выходит, везде она и нигде. Тогда невольно приходит вопрос, откуда же взялась эта жизнь, которую я нигде не найду. Тут уж я узнаю… Но оказывается, что и здесь то, что показалось мне так легко – не только трудно, но и невозможно. Оказывается, что я искал что-то другое, а не свою жизнь. Искать, оказывается, если уже искать ее, то не в пространстве, не во времени, не как следствие и причину, а как что-то такое, что я в себе знаю совсем независимо от пространства, времени и причины. Стало быть изучать себя? Как же я знаю жизнь в себе? А вот как. Знаю я прежде всего, что живу я и живу, желая себе хорошего, желаю этого с тех пор, как себя помню и до сих пор, и желаю этого с утра и до вечера. Всё то, что живет вне меня, важно для меня, но только настолько, на сколько оно содействует тому, чтобы мне было хорошо. Мир важен для меня только потому, что он мне доставляет радости. Но вместе с таким знанием моей жизни связывается с ней еще другое. Неразрывно с этой жизнью, которую я чувствую, связано во мне еще знание о том, что кроме меня живет вокруг меня с таким же сознанием своей исключительной жизни целый мир живых существ, что все эти существа живут для своих, чуждых для меня, целей и не знают и не хотят знать моих притязаний на исключительную жизнь, и что все эти существа для достижения своих целей всякую минуту готовы уничтожить меня. Мало этого, наблюдая уничтожение других, подобных мне существ, знаю еще и то, что мне, этому драгоценному мне, в котором одном мне представляется жизнь, предстоит очень скоро неизбежное уничтожение. В человеке, как будто, два «я», которые, как будто, не могут ужиться друг с другом, которые, как-будто, борются друг с другом, исключают один другого. Одно «я» говорит: «Один «я» живу по настоящему, всё остальное только кажется, что живет и потому весь смысл мира в том, чтобы мне было хорошо». Другое «я» говорит: «Весь мир не для тебя, а для своих целей, и знать не хочет о том, хорошо ли тебе или дурно». И жить становится страшно. Одно «я» говорит: «Я хочу удовлетворения своих потребностей и желаний, и для этого только мне нужен мир». Другое «я» говорит: «Всё животное живет для удовлетворения своих желаний и потребностей. Желания и потребности одних животных удовлетворяются только в ущерб другим, и потому всё животное борется друг с другом. Ты животное и потому должен вечно бороться. Но как бы успешно ты ни боролся, все борющиеся существа рано или поздно задавят тебя». Еще хуже. И становится еще страшнее. И самое ужасное, включающее в себя всё предшествующее: Одно «я» говорит: «Я хочу жить, жить вечно». Другое «я» говорит: «Ты непременно очень скоро, а может быть сейчас, умрешь, и умрут все те, которых ты любишь, и ты и они каждым движением уничтожают свою жизнь и идут к страданиям, к смерти, к тому самому, что ты ненавидишь, и чего боишься больше всего». Это хуже всего… Изменить этого состояния нельзя… Можно не двигаться, не спать, не есть, не дышать даже, но не думать нельзя. Думаешь, и мысль, моя мысль отравляет каждый шаг моей жизни, как личности. Как только начал сознательно жить человек, так разумное сознание, не переставая, твердит ему одно и то же: жить тою жизнью, какою ты ее чувствуешь и видишь в твоем прошедшем, какою живут животныя, как живет много людей, как жило то, из чего ты стал тем, что ты теперь – нельзя больше. Если ты попытаешься это сделать, ты ведь не уйдешь от борьбы со всем миром существ, которые живут так же, как и ты, для своих личных целей, и они, эти существа, неизбежно погубят тебя… Изменить этого положения нельзя и остается одно, что и делает всегда человек, начиная жить, переносить свои цели вне себя и стремиться к ним… Но как бы далеко вне себя он ни ставил свои цели, по мере просветления его разума, ни одна цель не удовлетворяет его. Бисмарк, собрав Германию и повелевая Европой, если разум осветил для него его деятельность, должен чувствовать то же неразрешенное противоречие тщеты и неразумности всего достигнутого им с вечностью и разумностью всего существующего, как и его повар, приготовляющий обед, который через час будет съеден. Как тот, так и другой, если подумают, видят ясно, во-первых, что как целость обеда князя Бисмарка, так целость могущественной Германии держится только: первая – полицией, вторая – войском и до тех пор, пока бодрствуют и те и другие» потому что голодные хотят съесть обед, а другие национальности хотят быть так же могущественны, как и Германия, и во-вторых, что обед князя Бисмарка и могущество Германии не только не совпадают со смыслом жизни мира, но противоречат ему, и, в-третьих то, что и тот, кто готовит обед, и могущество Германии – оба очень скоро умрут и так же скоро умрут их обед и Германия, и останется жить мир, не поминая даже ни об обеде, ни о Германии, тем менее о тех, кто готовит их. По мере усиления разумного состояния человек приходит к мысли, что никакое благо, связанное с личностью, не есть подвиг, а необходимость… Личность есть только первое состояние, с которого начинается жизнь, есть крайний предел жизни… «Но где начинается жизнь и где она кончается?» спросят меня. Где кончается ночь и начинается день? Где на берегу кончается область моря и начинается область суши? Есть день и ночь, есть суша и море, есть жизнь и не жизнь. Жизнь наша с тех пор, как мы сознаем ее – движение между двумя пределами. Один предел есть совершенное безучастие к жизни бесконечного мира, деятельность, направленная только к удовлетворению потребностей своей личности. Другой предел – это полное отречение от своей личности, наибольшее внимание к жизни бесконечного мира и согласие с ним, перенесение желания блага со своей личности на бесконечный мир и существа вне нас. Чем ближе к первому пределу, тем меньше жизни и блага, чем ближе ко второму пределу, тем больше жизни и блага. И потому всякий человек всегда движется от одного предела к другому, т. е. живет. Это-то движение и есть сама жизнь. Если я говорю о жизни, то понятие о жизни неразрывно связано во мне с понятием разумной жизни. Другой жизни, кроме разумной, я не знаю и никто ее знать не может. Мы называем жизнью жизнь животную, жизнь организма… Всё это не жизнь, а только известное открывшееся нам состояние жизни. Но что такое этот разум, требования которого исключают личную жизнь и переносят деятельность человека вне себя, в состояние, сознаваемое нами, как радостное состояние любви? Что такое разум? Что бы мы ни определили, мы определяем всегда только разумом. И потому, чем же будем определять разум? Если мы всё определяли разумом, то разум по этому самому мы определить и не можем. Но мы все не только знаем его, но только одного его несомненно и знаем одинаково. Это тот же закон, как и закон жизни всякого организма, животного, растения, с тою только разницею, что мы видим совершающимся разумный закон в жизни растения. Закон же разума, которому мы подчинены, как дерево своему закону, мы не видим, но исполняем… Мы решили, что жизнь есть то, что не есть наша жизнь. В этом и лежит корень заблуждения. Вместо того чтобы изучать ту жизнь, которую мы сознаем в себе совершенно исключительно, так как мы ничего другого не знаем, мы для этого наблюдаем то, что не имеет главного свойства нашей жизни – разумного сознания… Мы делаем то, что бы делал человек, изучающий предмет по его тени или отражению… Если мы узнаем, что вещественные частицы подчиняются, видоизменяясь, деятельности организма, то мы узнали это ведь вовсе не потому, что наблюдали, изучали организм, а потому, что у нас есть знакомый нам, слитый с нами организм нашего животного, который нам знаком очень, как материал нашей жизни, т. е. то, над чем мы призваны работать, подчиняя его закону разума… Как только человек усумнился в своей жизни, как только он жизнь свою перенес в то, что не есть жизнь, так он стал несчастен и увидел смерть. Человек, сознающий жизнь так, как она вложена в его сознание, не знает ни несчастья, ни смерти, ибо его благо жизни в одном подчинении своего же животного закону разума и это не только в его власти, но это неизбежно совершается в нем… Смерть частиц животного существа мы знаем, смерть самих животных и человека, как животного, мы знаем; но смерть разумного сознания мы не знаем и не можем знать, потому что оно-то и есть сама жизнь. А жизнь не может быть смертью… Животное живет блаженно, не видит смерти и умирает, не видя ее. За что же человеку дано видеть это и почему оно для него так ужасно, что раздирает его душу, заставляет его убивать себя от страха смерти. Отчего это? Оттого, что человек, видящий смерть, есть человек больной, нарушивший закон своей жизни, не живущий жизнью разумной. Он то же, что животное, нарушившее закон своей жизни. Жизнь человека есть стремление к благу, и то, к чему он стремится, то и дано ему. Свет, зажженный в душе человека, есть благо и жизнь, и свет этот не может быть тьмою, потому что есть, истинно есть для человека только этот единый свет, горящий в душе его. Приложение № 2. «ОБ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ» ЛЬВА ТОЛСТОГО. (Упрощенное изложение книги: «О жизни» Л. Н. Толстого, исправленное и одобренное автором). Глава I. Не может быть счастлив тот, кто ищет блага для одного себя. Живет всякий человек для того, чтобы ему было хорошо – для своего блага. Когда человек не желает себе блага, то он не чувствует даже, что живет. Человек и понять не может, чтобы можно было жить и не желать себe блага. Жить для каждого человека – всё равно, что желать блага и добиваться[650 - Курсивом печатаются места, составляющие написания рукой Л. Н. Толстого.] его; и, наоборот, желать и добиваться блага – всё равно, что жить. Человек чувствует жизнь в себе самом, и – только в себе одном. Сначала, пока он не понял истинного смысла жизни, человек думает, что благо есть только то, что благо для него одного. Ему сначала кажется, что живет, истинно живет, только он один. Жизнь других людей кажется ему не такою, как своя, она кажется ему только подобием жизни. Свою жизнь человек чувствует; а чужую жизнь он только видит со стороны. Он не чувствует ее и только потому, что видит чужую жизнь, у знает, что и другие люди как будто живут. Что он сам живет, это каждый человек знает и не может ни на минуту перестать знать это. Про жизнь других людей человек знает только тогда, когда он хочет думать о них. Вот почему и кажется человеку, что по-настоящему живет только он один. Такой человек, если и не желает зла другим, то только потому, что ему самому неприятны страдания других. Если он и желает людям добра, то совсем не так, как себе: себе он желает добра для того, чтобы ему самому было хорошо, другим же он желает добра не для того, чтобы им было хорошо, а только для того, чтобы ему, глядя на их радость, самому было приятнее. Такой человек дорожит благом только своей жизни; ему важно и нужно только, чтобы ему самому было хорошо. И вот, когда человек этот начинает добиваться своего блага, то он сейчас же видит, что сам по себе он не может его достичь, потому что благо это находится во власти других людей. Он всматривается в жизнь других людей и видит, что все они, как и он сам, и как все животныя, – имеют такое же точно понятие о жизни. Точно так же, как и он, они чувствуют только свою жизнь и свое благо, считают только свою жизнь важною и настоящею, и точно так же их благо находится во власти других людей. Человек видит, что каждое живое существо ищет своего собственного маленького блага, и для этого готово отнимать благо у других существ, даже лишая их жизни, – готово лишить блага и жизни его самого. И когда человек сообразит это и станет присматриваться к жизни, то он видит, что так оно и есть на самом деле: не только одно какое-нибудь существо или десяток существ, а все бесчисленные существа мира, для достижения своего блага, всякую минуту готовы уничтожить его самого, – того, для которого одного, как ему кажется, и существует жизнь. И когда человек ясно поймет это, то он видит, что трудно ему добыть себе то собственное благо, без которого, ему кажется, он и жить не может. И чем дольше человек живет, тем больше он на деле убеждается в том, что это так. Он участвует в жизни человечества. Жизнь эта составлена из отдельных людей, которые волей-неволею связаны между собой. А между тем люди эти желают каждый своего собственного блага и для этого готовы истребить и съесть один другого. Видя это, человек убеждается в том, что такая жизнь не может быть для него благом, но будет, наверное, великим злом. Но мало этого: «Ты тянешь, и он тянет: кто ни перетянет, а обоим падать». Если даже человек окажется сильнее других и может взять над ними верх, то и тогда разум и опыт его очень скоро показывают ему, что те удовольствия, которые он урывает для себя у других, – не настоящее благо, а только подобие блага, потому что чем больше он пользуется ими, тем больнее он чувствует те страдания, которые всегда наступают после них. Чем больше живет такой человек, тем яснее он видит, что удовольствий становится всё меньше и меньше, а скуки, пресыщения, трудов, страданий—всё больше и больше. Но мало и этого: когда он начинает болеть и ослабевать, и видит болезни, старость и смерть других людей, то он с ужасом начинает понимать, что он сам, – то, что для него дороже всего, – с каждым часом приближается к ослаблению, старости и смерти. Кроме того, что другие люди готовы его погубить; кроме того, что страдания его неминуемо усиливаются; кроме всего этого, такой человек начинает понимать, что жизнь его есть не что иное, как только постоянное приближение к смерти, которая непременно уничтожит столь дорогого ему самого себя со всем его благом. Человек видит, что он только и делает, что борется со всем миром, и что борьба эта ему не по силам. Он видит, что он ищет удовольствий, которые только подобия блага и всегда кончаются страданиями; видит, что он хочет сделать невозможное: удержать жизнь, которую нельзя удержать. Он видит, что, когда желает блага и жизни только самому себе, то добиться этого блага и этой жизни и удержать их он никак не может. То, что для такого человека важнее и нужнее всего, – он сам,то, в чем одном он полагает свою жизнь, – то гибнет, то будет кости, черви; а то, что для него не нужно, не важно и не понятно – весь мир Божий, то останется и будет жить вечно. Оказывается, что та единственная жизнь, которую такой человек чувствует и бережет, – обманчива и невозможна: а жизнь вне его, та, которую он не любит, не чувствует и не знает, – она-то и есть единая настоящая жизнь. Он видит, что то, чего он не чувствует, то только и имеет ту жизнь, которую он один желал бы иметь. И это не то, что так кажется человеку, когда он унывает или падает духом. Это не такая мысль, которая находит от тоски и может пройти, когда человек повеселеет. Нет; – это самая очевидная и несомненная истина, и если мысль эта хоть paз придет человеку, или другие хоть раз растолкуют ее ему, то он никогда не отделается от нее, ничем ее из себя не выжжет. Глава 2. Люди давно поняли несообразность жизни только для себя, и лучшие люди всегда учили такой жизни, которая не имеет этой несообразности; но книжники и фарисеи скрывают от людей истинное учение. Выходит, что человек сначала ищет блага только для самого себя, но не находит этого блага. Если бы он и нашел для себя что-то, похожее на благо, то всё-таки он знает, что жизнь его всё равно с каждым часом, с каждым дыханием приближается к тому, что для него есть величайшее зло, к страданиям, к смерти, к уничтожению. Это ясно всякому, кто сколько-нибудь соображает, будь он молодой или старый, ученый или неученый. И это знали разумные люда с самых древних времен. Давно уже люди поняли то, что если бы все люди думали только о своем собственном благе, то все они уничтожили бы друг друга, и сами бы уничтожились. Люди поняли, что такая жизнь была бы зла и бессмысленна, и что потому истинная жизнь не может быть такою. Эта невозможность живни для одного себя с давних пор была понята и указана великими мудрецами всех народов, – мудрецами и Индийскими, и Китайскими, и Египетскими, и Греческими, и Еврейскими. С самых древних времен человеческий разум, поняв, что нет блага для отдельного человека, искал и старался понять такое благо, которое не уничтожилось бы ни борьбой людей между собою, ни страданиями, ни смертью. Просвещение людей от самых древних времен и до наших дней заключалось и заключается только в нахождении такого истинного блага человека, которое ничем не нарушается, и в уяснении его так, чтобы каждый мог понимать это. Во все времена, у самых различных народов, великие учители указывали людям такое благо и такую жизнь, которые точно были благом и точно были жизнью. А так как все люди в одном положении, и для всех одинаково невозможно найти каждому человеку благо для себя одного, то и учения всех мудрецов о том, чт? есть истинное благо и истинная жизнь, одинаково находят и указывают его не в самом человеке, а вне его. Китайский мудрец Конфуций еще за 600 лет до Рождества Христова сказал: «Жизнь – это распространение того света, который для блага людей сошел в них с неба». Индийские брамины (священники) около того же времени говорили: «Жизнь – это улучшение душ, которые достигают всё большего и большего блага». Индийский мудрец Будда, живший тогда же, сказал: «Жизнь – это отречение от себя для достижения блаженства». Китайский учитель Лао-дзы тогда же говорил: «Жизнь – это путь смирения и унижения для достижения блага». Еврейская мудрость говорит в Библии. «Жизнь это то, что вдунул Бог в ноздри человека для того, чтобы он через исполнение закона Божьего получил благо». Мудрецы-стоики сказали: «Жизнь—это подчинение разуму, которое дает благо человеку». Христос же, который жил после всех этих мудрецов, дал такое указание истинной жизни, которое соединило в себе все указания прежних мудрецов. Он сказал: «Жизнь – это любовь к Богу и ближнему, которая дает благо человеку». Вот как, еще зa тысячи лет до нас, великие мудрецы указывали людям настоящее, неуничтожаемое благо, вместо ложного и несообразного искания блага для себя одного. Можно не соглашаться с этими мудрецами, можно предполагать, что есть другие, более верные учения о смысле жизни; но во всяком случае ясно, что мудрецы эти дают вместо искания блага для себя одного, которого нельзя получить, такое учение, по которому это благо, которого ищет человек, получается человеком. По словам их видно, что благо, которое ищет человек, достижимо. И на деле выходит, что много миллионов людей и прежде признавали и признают теперь такое понимание жизни и блага, и показывают, что возможно вместо искания блага только для себя одного стремиться к такому благу, которое ничем не нарушается. Но не все люди так понимают жизнь. Другие миллионы людей не понимают истинного смысла жизни и живут одною плотскою жизнью. Они не только не понимают того, что говорили мудрецы о той истинной жизни, которая спасает от бедственной жизни для одного себя, но даже не замечают того, что жизнь для одного себя не может не быть бедственна. Среди этих людей всегда были и теперь есть еще такие люди, которые считают себя учителями народа. Они сами не. понимают смысла человеческой жизни, но, как слепые вожди слепых, учили и учат других людей тому, чего сами не понимают; они учат, что настоящая жизнь человека есть именно та невозможная жизнь, при которой человек ищет блага для себя одного. Одни из этих ложных учителей на словах исповедуют учения мудрецов, которые почитаются в их стране, но не понимают настоящего смысла этих учений. Так в христианских странах эти ложные учителя называют себя христианами, но не понимают самого смысла учения Христа. Во всех странах эти ложные учителя пристраиваются к тому из великих учений о жизни, которое в их земле почитается народом, будь это учение Браминское, Буддийское, Таосийское, Еврейское или Христианское, но вместо этих учений проповедуют свои выдумки о разных чудесных откровениях, о прошлой и будущей жизни людей и требуют исполнения выдуманных ими обрядов. Они учат, что вся земная жизнь человека в самом деле неразумна и что она может быть исправлена только верою в другую, загробную жизнь, которая приобретается исполнением внешних обрядов. Это учение фарисеев или духовенства. Другие из этих ложных учителей, наоборот, не признают никакой другой жизни, кроме земной. Они не верят ни в какие чудеса и смело говорят, что вся жизнь человека в его плотском существовании от рождения и до смерти. Это учение книжников или теперешних ученых. Они учат, что нет ничего неразумного в том, что человек живет так, как живут все животныя – для своего личного блага и боряся с другими за свое существование. Оба эти учения всегда враждовали и враждуют друг с другом. Духовенство и ученые наполняют мир своими спорами, и этими самыми спорами заслоняют от людей те объяснения жизни, которые были найдены мудрецами человечества и которые указывают путь к истинному благу людей. Духовенство не понимает учений о жизни тех древних учителей, память которых почитается в той земле, где оно живет. Вместо этих истинных учений о жизни оно учит своим лжетолкованиям о будущей жизни и тем скрывает от людей объяснения жизни, которые дали истинные просветители человечества. Под конец духовенство так привыкает к тому суеверному перетолкованию, которое оно сделало из слов и жизни учителя, что ему кажется, что вся сила учения не в смысле, который давал жизни учитель, а в тех суеверных толкованиях и обрядах, которые оно придумало. А так как толкования и обряды в каждой стране придуманы особенные свои, то духовенство уж не может видеть того единства, того объяснения смысла жизни всех истинных просветителей человечества. Бывает и то, что духовенство, понимая даже истинный смысл учения, скрывает единство учения мудрецов мира для того, чтобы удержать доверие людей к своим давнишним неразумным и ложным, особенным лжетолкованиям и обрядам. Ученые же книжники, глядя на суеверные обряды фарисеев, не изучают тех учений мудрецов, на которых основались лжеучения фарисеев, а предполагая, что учение мудрецов и есть то самое, чему учат фарисеи, прямо не знают этих учений, считают глупыми всякие учения жизни и смело говорят, что учения великих мудрецов совсем неразумны и произошли только от грубого невежества. Книжники думают, что всё улучшение людей состоит в том, чтобы заниматься только плотской жизнью, и что ни о какой другой, духовной жизни и думать не нужно. Глава 3. Заблуждение ученых книжников. И случилось удивительное дело. Учения всех великих мудрецов удивляли людей своей правдой. Хотя люди непонятливые и суеверные не могли вполне уразуметь этих учений, но величие учений и добродетельная жизнь самих мудрецов поражали их. Люди непонятливые и суеверные всегда готовы сочинять баснословные сказания обо всем том, что их поражает, но чего они не могут вполне понять, и потому они решили, что простые смертные не могли так мудро учить, и стали считать этих мудрецов полубогами и сочинять о их жизни всякие чудеса. Правда, что признание людей, хотя бы и очень мудрых, богами и приписыванье им чудесной силы есть заблуждение. Но дело в том, что возвеличивают так людей только таких, которые точно были великими мудрецами и благодетелями людей. Ученые книжники этого не понимают и думают, что не от того, что велики учителя были, велики о них сложились чудесные сказания, а что просто без всякой причины люди взяли и выдумали басни о тех и других людях. И что, если выдуманы о каких людях басни, то эти люди или обманщики, или сами суеверные люди. А не понимают того, что такие великие мудрецы, как Брамины, Будда, Зороастр, Лаодзи, Конфуций, Исаия, Христос – только оттого и считаются полубогами и творцами разных чудес, что [их] учения были так важны, что переворачивали жизнь миллионов людей. Заблуждение нынешних ученых людей виднее всего на том, как они смотрят на истинных учителей жизни, по которым человечество жило и образовывалось и продолжает жить и образовываться. В календарях своих образованные люди пишут, что существует 1000 вер, которые будто исповедуются всеми жителями земли. В число этих вер они включают и учения Будды, Браминов, Конфуция, Лаодзы и Христа. И образованные люди взаправду думают, что вер – 1000, что они друг другу противоречат, что все они – вздор, и что изучать их не стоит. Эти люди стыдятся, когда они не успели прочесть самых новых умствований своих любимых ученых; но не стыдятся того, что не знают ничего о Браминах, Будде, Конфуции, Менции, Лао-дзы, Эпиктете, Исаии,– не знают даже и имени этих великих мудрецов человечества. Им и в голову не приходит, что люди в настоящее время исповедуют не тысячи вер, а только три: Китайскую, Индийскую и еврейско-христианскую (с своим отростком магометанства); что книги этих вер можно купить за 5 рублей и прочесть в две недели; и что в этих книгах, по которым жило и теперь без малого живет всё человечество, заключена вся высшая мудрость людская, – всё то, что сделало людей такими, какие они теперь. И в эти-то книги, – самые важные из всех книг, образованные и даже ученые книжники не хотят и заглядывать. Они думают, что не стоит знать того, что думали и делали те великие мудрецы, которые раскрыли людям истинное благо жизни. Книжники сами не понимают той несообразности жизни для одного себя, которая заставляет людей искать иную, разумную жизнь. Книжники смело говорят, что, так как они сами не видят этой несообразности, то ее и нет вовсе, и что у человека нет никакой другой жизни кроме плотской. Зрячие понимают и объясняют то, что видят перед собой; слепой тыкает перед собой палкой и говорит, что и нет ничего, кроме того, что он ощупывает своей палкой. Глава 4. Книжники признают только плотское существование человека они думают, что вся жизнь человека только и состоит, что в жизни его тела. Люди, не понимающие смысла истинной жизни человека, думают о жизни так: «Жизнь это то, что делается в живом существе от рождения и до смерти. Родится человек, или собака, или лошадь,– у каждого свое особенное тело, и вот живет—живет это его тело, а потом умирает; тело гниет, идет в другие существа, а того прежнего существа уже нет. Была жизнь и кончилась жизнь; бьется сердце, дышат легкие, тело не гниет, значит жив человек, или собака, или лошадь; перестало биться сердце, кончилось дыхание, стало гнить тело – значит умер, и нет жизни. Жизнь и есть то, что происходит в теле человека или животного, от рождения его до смерти». И вот теперь учение книжников, называющее себя наукой, признает это ложное понятие о жизни за единое истинное. Книжники пользуются наукой для того, чтобы повернуть людей назад в тот мрак, из которого они выбиваются тысячи лет с тяжелым трудом. Книжники заблуждаются потому,что они ищут объяснения жизни не в том, где его только и можно найти. Мы знаем, что жить наша в том, что мы желаем себе блага. В этом желании себе блага – и основа и признак всякой жизни; и потому в этом желании себе блага и следует искать смысла жизни. Если я признаю лошадь, собаку или клеща, сидящего на ней, зa живые существа, то это только потому, что я вижу в лошади, собаке, клеще то самое желание себе блага, какое я знаю в себе. И только тогда пойму, в чем благо и жизнь других существ, когда сперва пойму, в чем мое благо и моя жизнь. Для того чтобы понять всякую жизнь, я должен сначала понять свою жизнь, а для этого я должен понять самого себя,– свою душу. Но книжники говорят, что мы заблуждаемся, когда мы хотим понять нашу собственную жизнь. Они говорят, что такого блага, к которому мы стремимся, вовсе и нет на самом деле, и что жизнь не заключается в желании себе блага. Книжники говорят, что мы поймем жизнь тогда только, когда будем понимать тело человека, животных и всяких других существ. Они не соображают того, что жизнь тела есть только часть человеческой жизни, а не вся его жизнь. Ведь, кроме жизни тела, человек сознает в себе и жизнь духовную; и потому по жизни тела никак нельзя супить о всей жизни человека. Духовную жизнь нельзя наблюдать и изучать, как можно наблюдать тело и вещество. Жизнь духа человек знает в самом себе; и когда человек знает в себе жизнь духа, то он считает ее за главное в своей жизни. Тогда видимое плотское свое существование он считает только за часть всей своей жизни, и притом – зa самую неважную часть. Книжники же, вместо всей жизни человека, берут только видимую ее часть – плотское существование и начинают только одну ее изучать. Изучение это так сложно, так многообразно, так запутано, так много времени и усилия тратится на него, что книжники совсем отучаются думать о духовной жизни человека. Не веря, в духовную сторону человеческой жизни, книжники приравняли человеческую жизнь к жизни животных, и думают, что и человек живет только для того, чтобы сохранять себя, плодиться и бороться за свое существование, как делают это и все животныя. До такого безобразного понимания жизни довела книжников их ложная наука. Но заблуждение их ясно всякому человеку, лишь только в нем зарождается разумное понимание жизни. Глава 5. Люди, которые не находят смысла жизни ни у себя, ни у фарисеев, ни у книжников, живут согласно существующим обычаям, хотя и не видят в них никакого разумного смысла. Заблуждающиеся люди находят себе помощь в ложных учениях и говорят: «Нечего объяснять жизнь: всякий ее знает, вот и всё, и давайте жить». Они не знают, что такое жизнь и ее благо: но им кажется, что и они живут истинною жизнью. Это всё равно, как если бы волны носили человека по морю, а ему бы казалось, что это он сам плывет туда, куда ему надобно и хочется. Родится ребенок в нужде или в достатке, и его обучают фарисеи или книжники. Пока он ребенок или юноша, он не понимает еще несообразности жизни только для себя; и потому ему не нужны еще толкования ни фарисеев, ни книжников. Он учится и руководится пока одним только примером людей, живущих вокруг него. А пример этот и фарисеев и книжников одинаков: все они живут только для блага себя самих и этому же поучают и ребенка. Если родители ребенка или юноши живут в нужде, то он научается от них тому, чтобы приобретать побольше хлеба и денег и как можно меньше работать, для того, чтобы ему одному было как можно лучше. Если он родился в достатке, то он научается тому, чтобы жить в богатстве и почестях для того, чтобы как можно приятнее и веселее проводить время. Бедный употребляет все свои знания только на то, чтобы увеличить достаток свой, а богатый употребляет все свои знания только на то, чтобы ему не было скучно, а было бы весело. Чем дальше живет юноша, и бедный и богатый, тем сильнее и сильнее впитывает он в себя мирское учение. Он женится, заводится семьей; а семья заставляет его хлопотать еще больше о своем достатке. Таким образом у него усиливается борьба с другими, и он всё больше и больше привыкает жить только для своего собственного блага. Бывает так, что бедный или богатый человек задумается о том, разумно ли он живет, и он спросит себя: зачем эта погоня за большим достатком и большими удовольствиями, о которых так хлопочу я и будут хлопотать мои дети? Зачем все эти заботы, когда я вперед знаю, что они непременно кончатся только страданиями и смертью для меня и для моих детей? Если человек задумается об этом и захочет узнать правду, то редкому удается узнать те объяснения жизни, которые еще тысячи лет тому назад великие мудрецы нашли для человечества, – так плотно заслоняются от людей эти объяснения учениями книжников и фарисеев. Фарисеи на вопрос о том: зачем эта бедственная жизнь? – отвечают: «Жизнь всегда была бедственною и должна быть такою; ты напрасно ищешь блага в теперешней нашей земной жизни, благо было прежде, но теперь потеряно людьми; оно будет опять, но не в этой жизни, а в будущей, загробной. Прошедшего блага вернуть нельзя, а для того чтобы получить благо в загробной жизни, тебе нужно исполнять обряды, которые мы предписываем». Но тот человек, у которого зародились сомнения, видит очень ясно, что все люди всё-таки ищут своего блага, и что сами фарисеи ищут того же здесь, в этой жизни; и потому он чувствует неправду их слов, не верит им и обращается к книжникам. Книжники говорят ему: «Все учения о другой какой-то жизни, а не о той, какую мы видим во плоти, происходят от необразованности. Все твои сомнения – одни только праздные мечтания. Жизнь миров, земли, человека, животного, растения имеет свой порядок, свои законы; и вот эти-то законы мы и изучаем. Мы изучаем и то, что ожидает миры в будущем, как остынет солнце, и что было и будет с человеком и со всяким животным и растением. Мы можем показать и доказать, что всё так было и будет, как мы говорим. Но о твоей духовной жизни и о твоем искании блага мы ничего тебе сказать не можем. То, что мы можем сказать тебе, это ты и без нас знаешь, а именно: живешь, так и живи, как получше». И оказывается, что человек, если задумается о своей жизни, не получит на свои сомнения никакого разумного ответа ни от фарисеев, ни от книжников, и останется попрежнему без всякого другого руководства в жизни, кроме одного желания блага себе самому. Одни из задумывающихся людей говорят себе: «А что, как правда всё то, чем пугают фарисеи зa неисполнение их предписаний?» И эти люди, ив страха наказания в будущей жизни исполняют в свободное время все предписания фарисеев, рассчитывая, что во всяком случае потери от этого не будет, а выгода может быть большая в том случае, если фарисеи говорят правду. Другие соглашаются с книжниками. Эти прямо не верят ни в какую другую жизнь, ни в какие обряды и говорят себе: «Не я один, а все так жили и живут; что будет, то будет». Так и не получают эти люди никакой помощи в своей жизни ни от фарисеев, ни от книжников. А жить надо. Жизнь всякого человека состоит из ряда поступков от вставания до постели. Каждый день с утра и до вечера человек должен выбирать, какие поступки он совершит из всех поступков, которые он может совершить. Фарисейское учение духовенства как будто объясняет тайны небесной жизни; ученые книжники занимаются изысканиями того, как произошли человек и весь мир и что с ними будет. Но ни то, ни другое учение не дает никакого руководства для поступков человека. А без руководства в выборе своих поступков человек не может и жить. И вот тут-то человек, волей-неволей, махает рукой на всякие рассуждения и начинает делать то, что делают люди вокруг него. Во всяком обществе людей каждый отдельный человек большею частью живет именно так, как живут люди кругом него. Жить так, «как люди живут», делать то, что «люди делают», не имеет никакой разумной причины; но тем не менее так всегда поступали и поступают теперь многие миллионы людей: они просто и по привычке подражают тому, что делают другие вокруг них; и чем меньше человек понимает смысл своей жизни, тем сильнее властвует над ним эта привычка подражать людям. По этой привычке китаец ставит свечки на дощечке в память своих родителей, магометанин ходит на богомолье к гробу своего пророка, индеец произносит тысячи раз под ряд одно какое-нибудь молитвенное слово, военный защищает свое знамя с опасностью для своей жизни, дворянин убивает своего собрата на поединке, кавказский горец мстит за обиженного родственника, православный в одни дни ест такие-то кушанья, в другие – другие. По этой привычке человек убирает свое жилище, как все; празднует похороны, родины, свадьбы, как все; родители обучают своих детей, как все; словом думают, говорят и поступают все, как все. И жить, как все, такие люди называют приличием, обычаем, обязанностью, даже – священной обязанностью. Есть даже глупые пословицы, которые повторяют, потому что все их повторяют, и которые прямо говорят, что следует подражать обычаю: «Обычай – не клетка, – не переставишь». «Не нами установилось, не нами и переставится». «Что в людях ведется, то и у нас не минется» и другие такие же. И вот этому-то обычаю и подчиняется большинство людей. С самого своего детства человек видит, что все люди вокруг него делают то, что по обычаю принято делать, и – делают это самоуверенно, важно, словно это самое главное дело. Когда человек не знает, что ему надо делать по настоящему, то он всегда будет делать то, что делают другие, и – будет при этом уверять себя, что это очень разумно. Если он сам не понимает, зачем нужно делать то, что делают все, то он утешает себя тем, что другие люди знают это. Но на самом деле никто этого не знает, – те, другие, сами не понимают смысла этих дел и совершают их тоже только из подражания и боязни насмешки и укоров. Мы думаем, что другие требуют от нас, чтобы мы совершали эти дела; а другие думают, что мы требуем от них того же самого. И так люди невольно обманывают друг друга и всё больше и больше привыкают делать дела, смысла которых они не понимают. Люди привыкают даже думать, что в таких поступках есть какой-то таинственный смысл, непонятный для них самих. И выходит, что чем меньше люди понимают смысл этих дел, тем их считают важнее, – чем менее в них разумности, тем торжественнее они их совершают. И богатый и бедный делают то, что делают все, и они говорят себе, что они должны так поступать, – что в этом их святая обязанность. Они усыпляют свой разум тем соображением, что дела эти непременно должны быть хорошими, потому что очень много людей давным-давно их совершают и уважают. И до глубокой старости доживают люди, думая, что если они сами не знают, зачем они живут, то это знают другие. Но эти другие так же мало, как и они, знают, зачем они живут. Так поколение за поколением вырастают, глядя на эту бессмысленную сутолку и думая, что это и есть настоящая жизнь. Они видят, что старые, седые, почтенные и всеми уважаемые люди участвуют в этой толкотне; и молодые люди уверяются, что, кроме этой безумной сутолки, другой жизни никакой нет; они сами начинают делать то же самое: они принимают участие в этой толкотне и, когда приходит смерть, уходят, не видавши истинной жизни. Это всё равно, как если бы человек не знал, что такое собрание, и захотел бы пойти на собрание. Он подходит к дому, внутри которого происходит собрание; но у дверей он видит, как теснится и шумит толпа людей; он решает, что это и есть самое собрание, и, потолкавшись у дверей среди этой толпы, уходит домой с помятыми боками и совсем уверенный, что он был на собрании. А между тем, собрание происходило в самом доме, и человек этот даже и не попал туда. Так бывает и с жизнью. Устраивают люди железные дороги и телеграфы и телефоны, измеряют солнце и звезды, выдумывают пушки и ружья, цари пишут письма друг другу и указы, устраивают училища, гимназии, университеты, ученые общества, торгуют, возят товары с места на место и говорят себе: «Это ли не жизнь?» Но истинной жизни во всем этом нет: она остается в стороне. И все эти громкие дела по большей части не что иное, как давка обезумевшей толпы у дверей жизни. Глава 6. Внутреннее раздвоение человека, живущего мирскою жизнью. «Но истинно, истинно говорю вам: наступает время и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божья и, услышав, оживут». И время это приходит. Одни люди говорят, что благая и разумная жизнь бывает только за гробом, в раю, а не здесь, на земле. Другие говорят наоборот, что благая и разумная жизнь бывает только тогда, когда человек живет для самого себя. Но человек, который ищет истины, не может верить ни тем, ни другим людям. В глубине души своей он чувствует, что жизнь его должна быть благом, – должна иметь разумный смысл. Отказываться же от блага в этой жизни в надежде получить блага в будущей, или же в этой жизни жить только для своего собственного, отдельного блага, которое получить невозможно, – такая жизнь есть зло и бессмыслица. Человек размышляет так: «Мне говорят: живи для будущей жизни в раю; но если теперешняя моя земная жизнь – та жизнь, которую одну я знаю – бессмысленна, то почему же мне думать, что там, дальше, зa гробом жизнь будет не бессмысленна? Напротив того, вернее думать, что если бессмысленна та единственная жизнь, которую я знаю, то и всякая жизнь сама по себе бессмысленна, и что никакой другой, кроме бессмысленной жизни, и быть не может». «Другие говорят: живи в свое удовольствие для самого себя. Но ведь я уже знаю, что такая моя жизнь не может дать счастья». «Что же мне делать? Жить для своей семьи? Для своей общины? Жить для своего отечества, или хотя бы для всего человечества? Но если моя собственная жизнь бедственна и бессмысленна, то так же бессмысленна и жизнь всякого другого человека, – и всякого собрания людей; а потому бессмысленна и жизнь семьи, отечества, человечества». «Жить так, как другие? Да ведь я знаю, что другие, так же, как и я, сами не знают, зачем они живут». Приходит время, когда ложные учения перестают удовлетворять человека, и он останавливается посреди жизни и требует объяснения. Всё яснее и яснее слышится человеку голос разума, человек чаще и чаще прислушивается к этому голосу; и приходит время и пришло уже, когда этот голос разума стал слышнее, чем другой голос – голос плоти, призывающий к жизни для самого себя и к слепому исполнению людских предписаний. Человек всё яснее и яснее видит, что жизнь для самого себя есть пустая приманка, которая не может дать блага. Он также видит, что исполнение людских предписаний есть только обман, лишающий его возможности слушаться того разумного и благого начала, от которого он исшел. Человек уже более не может верить в то, чего он не понимает. Обман, который требовал такой слепой веры, уже износился, и нельзя возвращаться к нему. Прежде говорили: «Не рассуждай, а верь тому, что мы предписываем. Разум обманет тебя. Одна только наша вера откроет тебе истинное благо жизни». И человек старался верить и верил. Но когда он узнал людей, которые верят в совершенно другую веру и говорят, что эта другая вера только одна настоящая, то ему пришлось решить, какая из вер вернее; а решить это он может только разумом. Человек и всегда познает всё через разум, а не через веру. Когда человек знает одно только свое вероисповедание, то он еще может думать, что он познает через веру, а не через разум. Но как только человек знает две веры, и видит людей, исповедующих иную веру так же, как он свою, то ему неминуемо приходится решить дело своим разумом. Последователь буддийской веры, если он познает магометанскую веру и притом останется буддистом, поступит так же не по вере, а по разуму. Как только ему захочется узнать, чья вера правее, его ли старая вера, или – новая, которую ему предлагают, то он будет узнавать это непременно разумом. И если он, узнав магометанскую веру, остался буддистом, то прежняя слепая вера в Будду уже основана у него на соображениях его разума. Стараться влить в человека духовную пищу через веру помимо разума – это всё равно, что стараться питать человека не через рот. Люди различных вероисповеданий теперь уже настолько узнали друг друга, что увидели общую им всем разумную основу пoзнания; и они не могут уже вернуться к прежним заблуждениям; и наступает время и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божья и, услышав, оживут. Заглушить этот голос нельзя, потому что голос этот не чей-нибудь один голос, а голос всего разума человеческого. Только такой человек, который не знает людей, иначе думающих, чем он, или который настолько поглощен приобретением себе насущного хлеба, что не имеет времени думать ни о чем другом, – только такой человек может еще верить в то, что его спасут те дела и обряды его веры, которые ему предписывают жрецы этой веры. Обманы ложных учений становятся теперь ясными для большинства людей, и только люди, забитые нуждою или отупевшие от похотливой жизни, могут еще не видеть этого обмана. Чаще и чаще просыпаются люди к разумению истинной жизни, как бы оживают в гробах своих. И несмотря на то, что люди всеми силами стараются скрыть от себя несообразность мирской жизни, она режет им глаза. «Вся жизнь моя есть желание себе блага», говорит себе пробудившийся человек, «разум же мой говорит мне, что блага этого для меня быть не может. Что бы я ни делал, чего бы ни достигал, всё кончится одним и тем же: страданиями и смертью, уничтожением. Я хочу блага, я хочу жизни, я хочу разумного смысла; а вместо того во мне и кругом меня я вижу: зло, смерть, бессмыслицу. Как быть? Как жить? Что делать? спрашивает себя человек, и ответа нет. Человек оглядывается вокруг себя и ищет ответа на свой вопрос и не находит его. Он найдет вокруг себя учения, которые ответят ему на то, чего он вовсе не спрашивает; но ответа на то, что он спрашивает, он не найдет в окружающем мире. Есть только одна суета людей, делающих, сами не зная зачем, дела, которые другие делают, также сами не зная зачем. Все живут, как будто они не сознают бедственности своего положения и бессмысленности своих дел. «Или они безумны, или я», говорит себе проснувшийся человек. «Но все не могут быть безумны: стало-быть, безумен-то я. Но нет, – тот голос разума, который я в себе слышу, не может быть безумен», говорит себе проснувшийся человек. «Пускай он будет один против всего мира, но я не могу не верить ему». И человек страдает от этого противоречия. Ему кажется, что разум его есть причина этого раздвоения и страдания. Оказывается, что жизнь человека отравляется, и чем же? Его разумом, – тою высшею способностью человека, которая необходима для его жизни и которая дает ему, нагому, беспомощному человеку, возможность пользоваться одними силами природы и бороться против других, – дает ему возможность существовать и наслаждаться. Что зa удивительное дело! Во всем окружающем мире все живые существа имеют то, что нужно им для их блага. Растения, насекомыя, животныя подчиняются своему закону и живут блаженной, радостной и спокойной жизнью. И вдруг в человеке высшее свойство его природы – разум его – производит в нем такое мучительное состояние, что часто – всё чаще и чаще в последнее время – человек убивает себя, только бы избавиться от того невыносимого внутреннего раздвоения, которое в нем происходит от пробуждения его разума. Глава 7. Внутреннее раздвоение в человеке происходит от того, что он смешивает свою животную, плотскую жизнь с своей человеческой, духовною. Когда в человеке пробуждается разумение истинной жизни, то ему кажется, что оно разрывает и останавливает его жизнь. Но ему так кажется только потому, что он раньше считал зa свою жизнь то, что не было, не есть и не могло быть его жизнью. Человеку кажется, что он жил настоящею жизнью и когда был младенцем, ребенком, и когда был юношей и возмужалым человеком. Он жил, как ему кажется, очень давно и все время не переставая жил, и вот вдруг дожил до того времени, когда ему стало несомненно ясно, что жить так, как он жил прежде, нельзя, и что жизнь его останавливается и разрывается. Ему казалось, что жизнь его есть то, что происходит с ним в промежутке времени от рождения до смерти. Он, глядя на видимую жизнь животных, смешал свою истинную жизнь с жизнью животной и совершенно уверился в том, что эта видимая плотская жизнь и есть его настоящая жизнь. Но вот пробудилось в нем истинное разумение и потребовало от него то, чего плотская жизнь не может вместить. Разумение указывает ему, что он неверно понимал свою жизнь, но ложное, языческое учение мешает ему увидать свою ошибку: он не может отказаться от той мысли, что его плотское существование и есть сама жизнь, и ему кажется, что жизнь его остановилась с самого того времени, как он захотел разумной жизни. Но то, что остановилось и что он называл своей жизнью, не было его настоящей жизнью. Он называл своею жизнью свое плотское существование от рождения; но это никогда и не было его жизнью. На самом деле понятие о прожитой жизни явилось у человека только при пробуждении его разума. До пробуждения его разума у него не было никакой истинной жизни. Во время своего ребячества человек жил, как животное и ничего не знал о жизни. Если бы человек прожил 10 месяцев, он бы ничего не знал ни о своей, ни о какой бы то ни было жизни: он так же мало знал бы о жизни, как и тогда, когда бы он умер в утробе матери. И не только младенец, но и неразумный взрослый или совершенно слабоумный человек не могут знать про то, что они живут и живут другие существа. И потому они не имеют истинной человеческой жизни. Истинная жизнь человеческая начинается с того времени, как проявляется разумение жизни. Разумение жизни открывает человеку и его прошлую и настоящую жизнь, и жизнь других людей. Человек думает, что он знает и может обозначить время, в течение которого происходит его жизнь, как он обозначает время жизни всяких животных. И вдруг в человеке пробуждается разумение истинной жизни, появляется духовная жизнь, которая не совпадает со временем плотского рождения человека и которую нельзя обозначить временем. И человек не хочет верить тому, что такая жизнь, для которой нет времени, может действительно быть жизнью. Но сколько бы человек ни старался найти то время, с которого началась его духовная жизнь, он никогда не найдет его. Когда он станет вспоминать свою прошлую жизнь, он не найдет этого начала своей духовной жизни. Ему кажется, что истинное разумение жизни всегда было в нем. Если же он в своей прошлой жизни видит нечто похожее на начало этого разумения, то начало это он видит уже никак не в своем; плотском рождении. Он ясно понимает, что происхождение его разума совсем иное, чем его плотское рождение. Когда человек думает о начале своей разумной жизни, то он никогда не думает, что оно родилось от его отца, матери, дедов и бабок, живших в такое-то время. Думая о своей духовной жизни, человек чувствует себя как бы слитым в одно с духовною жизнью других людей, живших иногда зa тысячи лет и на другом конце света. Человек не может увидеть, откуда произошла в нем его духовная жизнь. Он чувствует, что жизнь эту нельзя приурочить ни к какому времени и ни к какому месту, но что она сливается с другими духовными жизнями так, что они входят в нее и она – в них. И вот эта духовная жизнь, – жизнь разума, – которая пробудилась в человеке, как будто останавливает то, что люди, не пробудившиеся к истинной жизни, называют жизнью, но что на самом деле есть не жизнь, а только приготовление к жизни. Людям, не проснувшимся к жизни истинной, кажется, что жизнь их останавливается как раз тогда, когда она пробуждается. Глава 8. На самом деле раздвоения и несообразности нет в человеческой жизни, они являются только при ложном учении. То мучительное состояние внутреннего раздвоения, в которое вступают люди при пробуждении в них разумения истинной жизни, происходит только от того ложного, языческого, дохристианского учения, в котором человек воспитывается и поддерживается, и по которому признается, что человеческая жизнь есть его плотское существование от рождения до смерти. Человеку, который находится в этом заблуждении, кажется, что жизнь раздваивается в нем. Человек знает, что жизнь его одна, а чувствует их две. С таким человеком происходит нечто подобное тому, что бывает, когда перекрутишь два пальца и между ними катаешь шарик: шарик один, а чувствуешь их два. Человек был научен считать за настоящую жизнь одно свое плотское существование. Но когда разум его пробудился, он взглянул на жизнь и увидал две жизни, – ту, которую он прежде считал жизнью и – ту, которая действительно есть. Такому человеку непременно покажется, что его разум болен и извращен, раз этот разум не признает блага в плотском существовании и ищет другого блага. Но разумный человек неминуемо убеждается в невозможности блага в жизни для одного себя. Человек непременно придет к этой мысли точно так же, как птица непременно доживает до того времени, когда полетит на крыльях вместо того, чтобы бегать ногами. Если же бывает и так, что оперившийся птенец бегает ногами, то это не значит, чтобы ему нельзя было летать. – Точно так же, если мы видим людей, у которых разумение еще не пробудилось, и которые полагают свое благо в жизни для самого себя, то это не значит, чтобы человеку нельзя было жить разумною жизнью. Пробуждение человека к истинной жизни бывает так мучительно только потому, что языческое учение мира уверяет людей, будто плотская жизнь и есть сама жизнь, а появление истинной жизни, напротив того, есть прекращение жизни. С людьми в нашем мире, которые вступают в истинную жизнь, случается нечто подобное тому, что бывает с девушкой, от которой скрыли, что она должна быть матерью. Она чувствует свою телесную зрелость, но не знает еще, что это новое для нее состояние нужно ей для того, чтобы она была способна родить ребенка и исполнять радостные обязанности матери; и потому она считает свое состояние за болезнь и неправильность и приходит в отчаяние. Подобное же отчаяние чувствуют люди нашего мира при пробуждении к истинной жизни. Положение человека, в котором проснулась разумная жизнь, но который всё еще считает свою плотскую жизнь за истинную жизнь, – можно сравнить еще вот с чем: Человеческая жизнь есть жизнь более высокая, чем жизнь животных, потому что у человека есть такой разум, какого нет у животных. Жизнь же животных выше жизни растений, потому что животныя чувствуют и соображают, чего не могут растения. Теперь положим, что какое-нибудь животное не захотело бы жить своей животной жизнью, а решило бы, что оно должно жить низшей жизнью, – такою же точно жизнью, как растения, т. е. что оно ничего не должно делать по своей собственной воле и соображению, а должно только лежать на одном месте и жить той жизнью, которая сама собою в нем будет действовать подобно тому, как действует жизнь в растениях. Такое животное чувствовало бы в себе мучительное внутреннее раздвоение. «Жизнь моя, – думало бы оно, – состоит в том, чтобы жить как растения, т. е. не двигаясь, лежать на одном месте и дышать, – так, чтобы жизнь моего тела действовала сама собой без моего участия. А вот мне хочется двигаться, питаться, искать самца или самку». И такое животное страдало бы от этого раздвоения. Для того, чтобы его страдания прекратились, такому животному нужно перестать жить жизнью растения, а начать жить тою жизнью, которая ему свойственна, как животному. То же делается и с человеком, если он хочет жить низшею, плотскою жизнью, какою живут все животныя, вместо того, чтобы жить разумною жизнью, свойственной человеку. Жизнь разумная требует от человека не того, что требует его плотская жизнь. И потому, если человек понял то, чего требует от него высшая жизнь, но продолжает жить только плотскою жизнью, то он непременно почувствует мучительное внутреннее раздвоение. Но как животному для того, чтобы перестать страдать, нужно жить свойственной животному жизнью, а не жизнью растений, так точно и человеку для того, чтобы уничтожить в себе внутреннее раздвоение, нужно жить своею настоящею – разумною жизнью, а не жизнью животного; и тогда плотская жизнь человека станет под начало его разумной жизни и будет служить ей. Глава 9. Рождение истинной жизни в человеке. Истинная жизнь всегда хранится в человеке, как хранится жизнь в зерне, и наступает время, когда жизнь эта делается видна. Истинная жизнь в человеке начинается с того, что плотская природа тянет человека к мирским, плотским удовольствиям, духовное же разумение показывает ему невозможность блага в такой жизни и указывает на какое-то другое благо. Человек вглядывается в это другое благо, которое еще далеко от него; но он сначала не в силах ясно разглядеть его, не верит в это благо и возвращается назад к плотскому благу. Но хотя разум еще и неясно указывает человеку свое новое благо, он зато уже вполне ясно показывает ему невозможность плотского блага, и человек опять отказывается от этого плотского блага и опять вглядывается в то новое благо, которое раскрывается перед ним. Разумное благо ему еще не видно ясно, но плотское благо сделалось невозможным; человеку уже нельзя продолжать наслаждаться плотскою жизнью, и он начинает по-новому понимать плотскую и духовную жизнь свою. Человек начинает рождаться к истинной человеческой жизни. Происходит то, что происходит в природе при всяком рождении. Плод родится не потому, что он хочет родиться, не потому, что ему лучше родиться, или что он знает, что хорошо родиться; плод родится потому, что он созрел, и ему нельзя уже жить в прежнем виде; он должен начать новую жизнь не потому, что новая жизнь как бы зовет его, а потому, что прекратилась возможность жить попрежнему. Духовная жизнь незаметно вырастает в человеке и дорастает до того, что жить ради удовольствия плоти делается для человека невозможным. Происходит совершенно то же, что происходит при зарождении всего: то же уничтожение верна и проявление нового ростка; та же кажущаяся борьба между зерном и ростком и то же питание ростка на счет разлагающегося зерна. Разница для нас рождения духовной жизни от видимого нами плотского зарождения состоит в том, что при плотском рождении мы видим, когда и где, из чего, как и что рождается из зародыша; знаем, что верно есть плод, что из посеянного зерна выйдет растение, что на нем будет цвет, а потом – плод такой же, как зерно, – одним словом, на глазах наших совершается весь круговорот жизни растения. Между тем, как роста духовной жизни человека мы не видим во времени, не видим круговорота ее, потому что мы сами совершаем его: наша жизнь есть ничто иное, как рождение того невидимого нам существа, которое рождается в нас и потому-то, хотя мы и знаем, но никак не можем видеть его. Мы не можем видеть рождения этого нового существа, этого возрастания духовной жизни над плотской так же, как зерно но может видеть роста своего стебля. Когда мы начинаем замечать в себе духовную жизнь, нам кажется, что в нас происходит какая-то несообразность. Но несообразности нет никакой, как нет несообразности в прорастающем зерне. В прорастающем зерне мы видим только, что жизнь, бывшая прежде в оболочке зерна, теперь уже в ростке его. Точно так же и в человеке, в котором проснулась духовная жизнь, нет никакой несообразности, а есть только рождение нового существа, вырастание разумной жизни из жизни плотской. Если человек живет, не всматриваясь в окружающую его жизнь, не зная, что наслаждения не удовлетворят его, что он умрет, то он не знает даже и того, что он живет, не понимает своей жизни, и тогда он не чувствует ни раздвоения, ни несообразности. Если же человек увидал, что жизнь других людей такая же, как и его жизнь, что ему нельзя избегнуть страданий, что вся плотская жизнь его есть медленная смерть; если разумение истинной жизни стало раскрывать ему тщету плотской жизни, он уже более не может класть свою жизнь в этот обман, а будет класть ее в ту новую жизнь, которая открывается ему. Глава 10. Разум открывает человеку тот закон, по которому должна совершаться его жизнь. Истинная жизнь человека состоит в том, чтобы плотскую жизнь подчинять духовной. Эта истинная жизнь начинается только тогда, когда человек познает, что его плотская, животная жизнь не может дать ему блага. Познание же это начинается тогда, когда в человеке пробуждается разумение жизни. Но что же такое это разумение жизни? Евангелие Иоанна начинается тем, что «слово», т. е. разумение, разум, мудрость – есть начало, и что в нем всё, и от него всё. Объяснить, что такое разум, нельзя, потому что разум-то и есть то самое, что объясняет всё. Разум нельзя объяснить, да нам и незачем объяснять его, потому что мы все не только знаем его, но только один разум и знаем. Когда мы находимся в общении друг с другом, то общаемся разумом. Мы знаем, что разум и есть та единственная основа, которая соединяет в одно всех нас живущих. Разум мы знаем вернее и прежде всего, так что всё, что мы знаем в мире, мы знаем только через разум. Мы знаем и нам нельзя не знать разума. Нельзя, – потому что разум это тот закон, по которому должны неизбежно жить разумные существа – люди. Разум для человека эти – тот закон, по которому совершается его жизнь, – такой же закон, как для животного тот закон, по которому оно питается и плодится, – как для растения тот закон, по которому растет, цветет трава, дерево, – как для мертвых тел тот закон, по которому движутся земля и светила. Этот закон разума, который мы признаем за закон нашей жизни, есть тот же закон, по которому совершается всё то, что мы видим в мире вне себя. Разница только в том, что для нас в нашей жизни – это тот закон, который мы сами должны совершать; в мире же, вне нас, всё совершается по этому закону, только без нашего участия. Всё, что мы видим в мире, вне себя, всё что совершается в небесных светилах, в животных, в растениях, во всем мире, – есть подчинение того, что существует, закону разума. Во внешнем мире, везде, во всем мы видим это подчинение закону разума; в себе же мы знаем, что это тот закон, который мы сами должны совершать. Закон нашей человеческой жизни заключается в том, что наше животное тело подчиняется разуму, – другими словами, в подчинении нашей плоти нашему духу. И этот закон мы нигде не видим, не можем его видеть, потому что он не совершился еще, но совершается нами в нашей жизни. В исполнении этого закона, в подчинении нашей плоти нашему духу для достижения блага и состоит наша истинная жизнь. Когда же мы не понимаем этого и принимаем существование нашей плоти за всю нашу жизнь, тогда мы отказываемся от своей истинной жизни, потому что плоть наша подлежит своим законам, не зависящим от нас. Жизнь плотская совершается независимо от нас: мы не можем сделать на голове своей ни одного волоса черным или белым. Жизнь нашей плоти, несмотря на то, что она связана с нашим разумением, происходит независимо от него, как и жизнь всякой плоти. Во власти нашей не то, чтобы сделать себя сильным или слабым, больным или здоровым, а то, чтобы и сильную и слабую, больную или здоровую плоть свою подчинить разуму, т. е. заставить исполнять то, что предписывает разум. Приписывая свойства истинной жизни нашей плоти, мы, как ленивые работники, отказываемся от заданной нам работы, на место истинной жизни подставляем то видимое существование нашей плотской жизни, которое совершается без нашего участия, и потому лишаем себя труда и награды, а потому и блага нашей истинной жизни. Глава 11. Истинная жизнь человеческая не зависит от места и времени. Жизнь человека есть стремление к благу, и благо это достигается борьбой и победой духа над плотью. Человек не знает и не может знать иной человеческой жизни, кроме разумной духовной жизни. Животное мы признаем живым только тогда, когда, кроме вещества, из которого состоит его тело, в нем есть еще та сила жизни, которая управляет телом, заставляет его двигаться, питаться, плодиться. Если эта жизненная сила еще не начиналась или уже кончилась, то мы не признаем животное живым, но говорим, что перед нами лежит бездушное вещество. Точно так же человека можно признавать живым истинной человеческой жизнью только тогда, когда животная жизнь в человеке подчиняется разуму. Это подчинение плотской жизни разуму и есть истинная человеческая жизнь. Мы не признаем животной жизни там, где есть одно только бездушное вещество, – где вещество это не управляется той силой жизни, какая бывает у животных. Точно так же мы не признаем, человеческой жизни ни в других, ни в себе, как скоро нет подчинения плотской жизни разуму, как скоро в человеке действует одна только сила плоти. Как бы ни были быстры и сильны движения человека в бреду, в сумашествии, в предсмертных судорогах, в пьянстве, в порыве страсти даже, – мы не признаем такого человека живым, не относимся к нему как к живому человеку. Мы признаем только, что человеческая жизнь может в нем проявиться в том случае, если он оправится от своего бреда, сумасшествия, опьянения. Но как бы слаб и неподвижен ни был человек, – если мы видим, что плотская жизнь его подчинена разуму, то в таком человеке мы признаем человеческую жизнь и так и относимся к нему. Человеческая жизнь проявляется в плоти, но сущность ее зависит не от плота, а от того, насколько плоть подчиняется разуму. Чем больше плоть подчиняется разуму, тем больше блага достигается человеком. Если в человеке не увеличивается подчинение плоти разуму, то, значит, человеческая духовная жизнь его останавливается. Если же подчинение плоти разуму увеличивается в человеке, то, значит, жизнь такого человека возвышается и усиливается. Она всё больше переходит из области плотской в высшую область духовной жизни. Плотское существование имеет начало и конец: оно зависит от места и времени. Духовное же не знает ни начала ни конца. Это – сама сила жизни, которая поднимает нас в высоту. У этой силы нет границ, и она не зависит ни от места ни от времени. Человеку представляется, что жизнь его останавливается и раздваивается. Но на самом деле это не так. Задержек и колебаний истинной жизни нет и не может быть: они только кажутся при ложном взгляде на жизнь. Бывает же это вот от чего. Человек начинает жить истинною жизнью: он как будто поднимается над жизнью животной и смотрит на нее с высоты. Он видит всю непрочность своего плотского существования, которое неизбежно кончается смертью. Человек как бы шел по площади, пределы которой ему были не видны. Потом он вдруг взлетел на высоту и сверху увидал, что площадь, по которой он шел, обрывается со всех сторон пропастями. Человек сначала не понимает, что этот подъем на высоту и есть сама жизнь, и он ужасается перед тем, что увидал с высоты. Вместо того, чтобы пригнать силу, поднимающую его в высоту, своею жизнью, вместо того, чтобы отдаться этой силе и подниматься выше и выше, человек ужасается перед тем, что открылось ему с высоты, и нарочно спускается вниз, ложится как можно ниже, чтобы не видать обрывов, открывающихся ему. Но сила просветленного разума опять поднимает его, опять он видит, опять ужасается и, чтоб не видеть, опять припадает к земле. И это продолжается до тех пор, пока он не признает, что истинная его жизнь не находится на той площади, которая со всех сторон обрывается пропастями. Человеку надо понять, что жизнь его только в движении в высоту, – что благо и жизнь заключается только в подчинении плоти закону разума. Ему надо понять, что у него есть крылья, поднимающие его над бездной, – что, если бы не было этих крыльев, он никогда и не поднимался бы в высоту и не видал бы бездны. Ему надо поверить в свои крылья и лететь туда, куда они влекут его. Только от недостатка веры и происходят те колебания истинной жизни, остановки ее и странное внутреннее раздвоение, которые человек замечает в себе на первых порах развития в нем духовного разумения. Только такому человеку, который считает свое плотское существование истинной своего жизнью, кажется, что духовное разумение только временами проникало в его плотское существование. И, глядя на свое духовное разумение, человек спрашивает себя, когда и как оно в нем появилось? Но сколько бы человек ни разбирал свое прошедшее, он никогда не найдет этих времен появления духовного разумения. То ему покажется, что духовное разумение никогда не было, то кажется, что оно всегда было в нем. Когда человек полагает свою жизнь в своем плотском существовании в известном месте и в известное время, то и свое разумение он хочет измерять тою же меркой; тогда он спрашивает себя: «когда, как, сколько времени находился я в обладании разумением?» Промежутки между пробуждениями разумения существуют только для такого человека, который полагает свою жизнь в своем плотском существовании. Для человека же, полагающего свою жизнь в том, в чем она и есть, в деятельности разумения, не может быть этих промежутков. Жизнь разумения есть. Она одна есть. Промежутки времени одной минуты или 50 000 лет безразличны для нее, потому что для нее нет времени. Жизнь человека истинная, – та жизнь, из которой он составляет себе понятие о всякой другой жизни, есть стремление к тому благу, которое достигается подчинением плоти закону разума. Ни разум, ни сила его преобладания над плотью не зависят от места или времени. Истинная жизнь человеческая не знает никаких пределов времени или места. Глава 12. Истинная человеческая жизнь ведет к отречению от блага плотского существования. Жизнь есть стремление к благу. Стремление к благу есть жизнь. Так понимали, понимают и всегда будут понимать жизнь все люди. И потому жизнь человека есть стремление к человеческому благу, а стремление к человеческому благу и есть жизнь человеческая. Люди, не понимающие истинной жизни, полагают благо человека в его плотском блоге. Заблуждение это происходит от того, что люди смешивают плотское существование человека с его разумением. А между тем, отдельное плотское существование есть не только у человека, но и у каждого животного. Разумение же, понимание смысла жизни бывает только у человека. Разумение выше и шире плотского существования. Животное может жить только для своего тела, – и ничто не мешает ему жить так. Оно удовлетворяет потребностям только своего тела и служит только своему роду, хотя при этом животное и не понимает того, что такое отдельное плотское существование. Разумный же человек не может жить только для своего тела. Он не может так жить, потому что он знает, что у него свое отдельное существование, а потому знает, что и другие существа имеют так же, как и он, каждое свое особое существование, – знает и всё то, что от этого происходит. Если бы человек стремился только к благу своего тела, любил только себя, свое отдельное существование, то он не думал бы о других существах и не знал бы, что они также любят себя, как не знают этого животные; но если человек знает, что он существо, стремящееся к тому же, к чему стремятся и все окружающие его существа, он не может уже стремиться только к одному своему отдельному благу. Человеку только кажется иногда, что когда он стремится к благу, то имеет в виду свое отдельное существование. Ошибка эта происходит от того, что человек воображает себе, что нужды его тела должны составлять главную заботу его разума. Но разум всегда показывает человеку, что благо и жизнь не заключаются в удовлетворении его плотских нужд. Разумение неудержимо влечет человека к тому благу и той жизни, которые свойственны ему и которые не умещаются в его отдельном плотском существовании. Обыкновенно думают и говорят, что когда человек отказывается от своего плотского блага, то он совершает подвиг. В действительности же это не есть ни достоинство, ни подвиг, потому что в этих случаях человек не может сделать иначе. Когда человек понял всю невозможность и призрачность плотского блага, когда он понял, что истинно и прочно только то благо, на которое указывает его разумение, то он непременно отрекается от блага своего отдельного плотского существования. Для животного жизнь есть только то, что увеличивает благо его тела. Но для человека – как раз наоборот. Такая деятельность человека, которая имеет целью достижение только плотского блага, не есть истинная человеческая жизнь. Животное не обладает тем разумом, который показывает ему всю бедственность и непрочность его существования, и потому для него высшая цель жизни заключается в благе своего тела и в продолжении своего рода. Человеку же его разумение раскрывает истинное, духовное благо его жизни, которое не совпадает с его плотским благом. Для человека плотская жизнь служит только ступенью, с которой он должен подняться выше для достижения истинного духовного блага, которое совсем не зависит от блага его тела. Принято считать, будто для человека жизнь его есть кусок времени от рождения и до смерти его тела. Но это не есть жизнь человеческая; это только плотское существование человека. Жизнь же человеческая есть нечто такое, что только проявляется в плотском существовании, точно так же, как жизнь животная есть нечто такое, что только проявляется в существовании вещества. Человек сначала думает, что цель его жизни заключается в удовлетворении требований его собственного плотского существа. И думает он так потому, что цель эта ему видна и понятна. Другая же цель жизни, на которую указывает ему его разумение, кажется человеку непонятной, потому что она невидима. И человеку сначала страшно отказаться от видимого и отдаться невидимому. Человеку кажутся просты и ясны требования его плотской жизни, которые исполняются сами собою и видимы и на себе и на других. Новые же, невидимые требования разумения кажутся человеку излишними, и удовлетворение их кажется ему сложным и неясным, потому что оно не делается само собою, а надо его совершать самому. Страшно и жутко отречься от прежнего ясного понятия о жизни и отдаться новому, еще смутному пониманию ее, как страшно и жутко было бы ребенку рожаться, если бы он мог чувствовать свое рождение, – но делать нечего, когда очевидно, что видимое представление плотского существования непременно кончается смертью, а невидимое сознание духа одно имеет жизнь. Глава 13. Плотское существование есть орудие жизни. Никакие рассуждения ведь не могут скрыть от человека той очевидной, несомненной истины, что его плотская жизнь непременно погибает, приближается к смерти, и что потому в его плотском существовании не может быть истинной жизни. Человек видит, что его плотское существо от рождения и детства до старости и смерти постоянно тратится и убывает и неизбежно кончается смертью. А, между тем, человек, полагающий свою жизнь в своем плотском существовании, постоянно желает, чтобы это его отдельное существование не прекращалось, но, напротив, всё дальше продолжалось. И потому такой человек как бы раздваивается. Он постоянно страдает и испытывает на себе зло, тогда как единственный смысл его жизни есть стремление к благу. И потому отречение от блага плотского существования есть закон жизни человеческой. Если человек не исполняет этого закона свободно, подчиняясь своему разумению, то закон этот совершается в нем насильно при его плотской смерти, когда он от тяжести страданий будет желать одного: избавиться от мучительного сознания своего погибающего плотского существования и перейти в другой вид существования. Вступление в жизнь и сама жизнь человека подобна тому, что совершается с лошадью, которую хозяин выводит из конюшни и впрягает. Когда лошадь выходит из конюшни, видит свет и чует свободу, то ей кажется, что в этой свободе и заключается ее жизнь; но ее впрягают и трогают. Она чует за собой тяжесть и, если она думает, что жизнь ее в том, чтобы бегать на свободе, она начинает биться, падает, убивается иногда. Но если она не убьется, ей только два выхода: или она пойдет и повезет, и увидит, что тяжесть не велика, и езда не мука, а радость; или отобьется от рук, и тогда хозяин сведет ее на рушильное колесо, привяжет арканом к стене, колесо завертится под ней, и она будет ходить в темноте на одном месте, страдая, но ее силы не пропадут даром: она сделает свою невольную работу, и закон исполнится и на ней. Разница будет только в том, что первая лошадь будет работать радостно, а другая невольно и мучительно. «Но для чего дано мне это мое тело, если я, человек, должен отречься от наслаждений плотской жизни, чтобы получить истинную жизнь?» Так говорят люди, признающие свое плотское существование настоящей и единственной своею жизнью. Плотское существование, в котором застает себя человек, и которое он призван подчинять своему разумению, есть не преграда, но орудие, которым он работает. Плотское существование для человека – это лопата, которая дана разумному существу для того, чтобы ею копать и, копая, тупить ее и точить, тратить, а не очищать и хранить. Это талант, данный ему для прироста, а не для хранения. «И кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет ее. И кто потеряет жизнь свою ради Меня, тот обретет ее». В этих словах сказано, что сберечь нельзя то, что должно погибнуть и не переставая погибает, – а что только отрекаясь от того, что погибнет и должно погибнуть, т. е. от нашей плотской жизни, мы получаем нашу истинную жизнь, которая не погибает и не может погибнуть. Сказано то, что истинная жизнь наша начинается только тогда, когда мы перестаем считать жизнью то, что не было и не могло быть для нас жизнью, наше плотское существование. Сказано то, что тот, кто будет только беречь лопату, данную ему для приготовления себе пищи, которая поддерживает жизнь, – тот, сберегши лопату, потеряет и пищу, и жизнь. Глава 14. Рождение духом. «Должно вам родиться снова», сказал Христос. Не то, чтобы человеку кто-нибудь велел родиться, но человек неизбежно приведен к этому. Чтобы иметь жизнь, ему нужно вновь родиться в этом существовании духовным разумением. Человеку дано разумение с тем, чтобы он положил жизнь в том благе, которое открывается ему разумением. Тот, кто в этом благе положил жизнь, тот имеет жизнь; тот же, кто не полагает в нем жизни, а полагает ее в благе плотского существования, тот этим самым лишает себя жизни. В этом состоит объяснение жизни, данное Христом. Те люди, которые признают жизнью свое стремление к плотскому благу, слышат эти слова и не то, что не признают, а не понимают, не могут понимать их. Им кажутся эти слова или ничего не значащими, или значащими очень мало, означающими некоторое, напущенное на себя, чувствительное настроение. Они не могут понимать значения этих слов, объясняющих такое состояние, которое им недоступно, как не могло бы сухое, непроросшее семя понимать состояние семени, отсыревшего уже и наклюнувшегося. Для сухих зерен то солнце, которое светит на рождающееся к жизни семя, не имеет никакого особенного значения: но для наклюнувшегося семени оно есть причина рождения к жизни. Точно так же для таких людей, которые не дожили еще до внутреннего несообразия между плотскою жизнью и духовным разумением, свет солнца разума не имеет никакого особенного значения. Солнце оживляет только тех, в ком зародилась уже жизнь. О том же, как зарождается она, почему, когда, где, не только в человеке, но и в животных и растении, никто никогда и не узнал. О рождении ее в человеке Христос сказал, что никто этого не знает и не может знать. И в самом деле: что может знать человек о том, как зарождается в нем жизнь? Жизнь есть свет человеков, жизнь есть жизнь, – начало всего. Как же может знать человек о том, как она зарождается? Зарождается и погибает для человека то, что не живет, то, что показывается только в известном месте и в известное время. Жизнь же истинная есть, и потому она для человека не может ни зарождаться, ни погибать. Глава 15. Чего требует разум. Да, разум ясно говорит человеку, что при том устройстве мира, которое он видит вокруг себя, ему, его плоти, блага быть не может. Жизнь его есть желание блага себе – именно себе, и он видит, что благо это невозможно. Но странное дело: несмотря на то, что он видит несомненно, что благо это невозможно ему, он всё-таки живет одним желаньем этого невозможного блага, – блага только себе. Человек, у которого разум только проснулся, но не успел еще подчинить себе плотской жизни, если он не убивает себя, то живет еще только для того, чтобы достигнуть этого невозможного блага: живет и действует такой человек только для того, чтобы благо было ему одному, чтобы все люди и даже все существа жили и действовали только для того, чтобы ему одному было хорошо, чтобы ему было наслаждение, для него не было страданий и не было смерти. Удивительное дело: несмотря на то, что и опыт свой, и наблюдение жизни всех окружающих, и разум, несомненно, ясно показывают каждому человеку, что это недостижимо, показывают ему, что невозможно заставить другие живые существа перестать любить самих себя и принудить их любить только его, – несмотря на это, жизнь большинства людей только в том, чтобы богатством, властью, почестями, славой, лестью, обманом, как-нибудь, но заставить другие существа жить в угоду им одним. Люди делали и делают всё, что могут, для этой цели и вместе с тем видят, что они делают невозможное. «Жизнь моя есть стремление к благу», говорит себе человек. «Благо возможно для меня только, когда все будут меня любить больше, чем самих себя; а все существа любят только себя, – стало-быть, всё, что я делаю для того, чтобы их заставить любить меня, бесполезно. Бесполезно, а другого ничего я делать не могу». Проходят века: люди узнают расстояние от звезд, узнают их вес, узнают, из чего они состоят; а как решить, в чем благо каждого отдельного человека, как ему найти свое счастье, когда жизнь мира идет наперекор желаниям отдельного человеческого существа и делает для него благо невозможным, – всё это и теперь остается нерешенным для большинства людей, как было и для людей за 5000 лет назад. Разум говорит человеку: да, ты можешь иметь благо, но только, если все будут любить тебя больше самих себя. И тот же разум показывает человеку, что этого блага быть не может, потому что все любят больше всего самих себя. И потому единственное благо, которое разум показывает человеку, этот же самый разум от него опять закрывает. Проходят века, и загадка о благе жизни человека остается для большинства людей тою же неразрешимою загадкою. А, между тем, загадка разгадана давным-давно. И всем тем, которые узнают разгадку, всегда удивительным кажется, как они сами не разгадали ее, – кажется, что они давно уже знали, но только забыли ее: так просто и само собою напрашивается разрешение загадки, казавшейся столь трудной среди ложных учений нашего мира. Ты хочешь, чтобы все жили для тебя, чтобы все любили тебя больше себя? Есть только одно средство, при котором желание твое может быть исполнено. Для этого надо, чтобы все существа жили бы для блага других и любили бы других больше себя. Тогда только все существа были бы любимы всеми, и ты, в числе их, получил бы то самое благо, которого ты желаешь. Если же благо возможно тебе только тогда, когда все существа любили бы других более себя, то и ты, живое существо, должен любить другие существа более себя самого. Только в этом случае возможно благо и жизнь человека, и только в этом случае уничтожается то, что отравляло жизнь человека, – уничтожается борьба существ, мучительность страданий и страх смерти. В самом деле, отчего невозможно благо плотского существования? Во-первых, от того, что есть борьба между собой существ, ищущих плотского блага; во-вторых, от того, что есть обман наслаждения, приводящий к трате жизни, к пресыщению, к страданиям; и, в-третьих, оттого, что есть смерть. Но стоит только человеку перестать стремиться к своему отдельному благу и начать доставлять благо другим существам, и он тотчас же найдет то единственное благо, которое действительно достижимо. Стоит человеку положить свою жизнь в том, чтобы доставлять благо другим, и вся его прежняя безумная деятельность ради своего недостижимого плотского блага заменяется другою разумною деятельностью. Такая жизнь согласна с назначением человека и имеет целью самое большое общее благо, а вместе с тем и благо отдельных людей. Когда человек стремился к своему собственному отдельному благу, то он видел в мире неразумную борьбу существ, губящих друг друга. Но стоит человеку положить всю свою жизнь на благо других, чтобы увидать в мире совсем другое: увидать, что рядом с борьбою существ есть и постоянное взаимное служение их друг другу, – то служение, без которого мир не мог бы существовать. Другая причина, вследствие которой так бедственна жизнь для самого себя, и которая делает благо для человека невозможным, есть обманчивость плотских наслаждений, которые растрачивают жизнь и приводят к пресыщению и страданиям. Но стоит человеку пригнать свою жизнь в стремлении к благу других, и уничтожается обманчивая жажда наслаждений. Жить для того, чтобы искать наслаждений и радостей плотских – всё равно, что наполнять бездонную бочку; такая жизнь, праздная и мучительная, заменяется деятельностью, согласной с законами разума, для поддержания жизни других существ. И свои собственные страдания и несчастия заменяются чувством сострадания к другим, а из этого чувства происходит, несомненно, плодотворная и самая радостная деятельность. Третья причина бедственности плотской жизни есть страх смерти. Но стоит человеку признать свою жизнь не в своем плотском благе, а в благе других существ, и пугало смерти навсегда исчезнет из глаз его. Ведь страх смерти происходит только от страха потерять блага плотской жизни, когда наступит смерть. Но если бы человек мог полагать свое благо в благе других людей, т. е. любил бы их больше себя, то смерть не казалась бы ему тем прекращением блага жизни, каким она кажется человеку, живущему только для себя. Смерть для человека, живущего для других, не могла бы казаться уничтожением блага и жизни, потому что благо и жизнь других людей не прекращаются при плотской смерти человека, служащего им, но очень часто еще увеличиваются и усиливаются, когда человек приносит в жертву свою жизнь для блага ему подобных. Глава 16. Еще доказательство того же. «Но это не жизнь», скажет возмущенный заблудший человек. – «Это отречение от жизни, самоубийство». – «Ничего этого не знаю», – отвечает просветленный разум, – «знаю, что такова жизнь человеческая, и другой нет и быть не может. Знаю более того, – знаю, что такая жизнь есть жизнь и благо и для человека, и для всего мира. Знаю, что прежде жизнь моя и жизнь всего мира казалась мне злом и бессмыслицей, теперь же я понимаю, что жизнь есть исполнение того высшего закона разума, который вложен в человека. «Знаю, что только этим путем служения каждого всем (и, таким образом, – служения всех каждому) может быть достигнуто наибольшее благо жизни каждого существа, и притом такое благо, которое будет увеличиваться без конца». «Но если это и желательно, то это неисполнимо», – скажет возмущенный заблудший человек. – «Теперь другие не любят меня больше себя, и потому и я не могу любить их больше себя и ради них лишаться наслаждений и подвергаться страданиям. Мне дела нет до закона разума; я себе хочу наслаждений и себе хочу избавления от страданий. Но теперь существует борьба существ между собою, и, если я один не буду бороться, другие задавят меня. Мне всё равно, какое желательно наибольшее благополучие всех, – мне нужно теперь наибольшее мое собственное благо». Так говорит заблудший человек. «Ничего не знаю про это», – отвечает разум. – «Знаю только, что то, что ты называешь своими наслаждениями, только тогда будет благом для тебя, когда ты не сам будешь брать, а другие будут давать их тебе». «Но теперь, когда ты сам для себя хочешь их ухватывать, – теперь ты будешь испытывать от твоих наслаждений неудовлетворение или излишество. Только тогда ты избавишься от действительных страданий, когда другие будут тебя избавлять от них, а не ты сам, – как теперь, когда из страха воображаемых страданий ты лишаешь себя самой жизни. «Знаю, что жизнь для самого себя, жизнь такая, при которой необходимо, чтобы все любили меня больше всех, и я любил бы только себя, и при которой я мог бы получить как можно больше наслаждений и избавиться от страданий и смерти, – знаю, что такая жизнь есть величайшее и не перестающее страдание. Чем больше я буду любить себя и бороться с другими, тем больше другие будут ненавидеть меня и тем злее бороться со мной; чем больше я буду ограждаться от страданий, тем они будут мучительнее; чем больше я буду ограждаться от смерти, тем она будет страшнее. «Знаю, что, что бы ни делал человек, он не получит блага до тех пор, пока не будет жить сообразно закону разумной жизни. Закон же этот не есть борьба, а, напротив, взаимное служение существ друг другу.[651 - Против этого абзаца пометка Л. Н. Толстого: «Вся глава эта неясна».] «Всё это я знаю, но я полагаю свою жизнь только в своем собственном отдельном существовании, и мне невозможно полагать ее в благе других существ». «Ничего не знаю», – говорит просветленный человек, – знаю только то, что моя жизнь и жизнь мира, которые прежде казались мне злой бессмыслицей, теперь имеют для меня цельный, разумный смысл: обе эти жизни живут и стремятся к одному и тому же благу через подчинение одному и тому же закону разума, который я знаю в себе». «А мне невозможно это», говорит заблудший человек. И вместе с тем нет человека, который не делал бы этого самого невозможного и в этом самом невозможном не полагал бы лучшего блага своей жизни. «Невозможно полагать свое благо в благе других существ», говорят люди в минуту заблуждения. А, между тем, нет человека, который хоть когда-нибудь не бывал в таком состоянии, при котором благо других становилось его благом. «Невозможно полагать благо в трудах и страданиях для другого», говорит заблудший человек. А стоит человеку отдаться этому чувству сострадания, – и наслаждения его собственного отдельного существа теряют для него смысл, и сила жизни его переходит в труды и страдания для блага других, и страдания и труды становятся для него благом. «Невозможно жертвовать своей жизнью для блага других», думает человек с непросветленным разумом. А стоит человеку познать это чувство, и смерть не только не видна и не страшна ему, но делается высшим доступным ему благом. Разумный человек не может не видеть того, что если вместо того, чтобы стремиться к своему благу, он станет стремиться к благу других существ, то жизнь его, вместо прежнего неразумия и бедственности, станет разумною и благою. Он не может не видеть и того, что, если такая же перемена произойдет и в других людях и существах, то жизнь всего мира, вместо прежнего безумия и жестокости, станет тем высшим разумным благом, которого только и может желать человек. – Вместо прежней бессмысленности и бесцельности, жизнь мира получает для него разумный смысл. Такой человек познает, что цель жизни мира есть то нескончаемое просветление и единение существ мира, к которому идет жизнь. И в этой просветлении и единении сначала люди, а потом и все существа более и более подчинятся закону разума и будут понимать то, что дано понимать теперь одному человеку, что благо жизни достигается не стремлением каждого существа к своему собственному отдельному благу, а стремлением, согласно с законом разума, каждого существа к благу всех других. Но мало того: когда мы признаем, что, вместо того, чтобы стремиться к своему благу, мы должны стремиться к благу других существ, то мы увидим, что по этому пути и двигалось вперед человечество и те живые существа, которые ближе к человеку. Во всем человечестве замечается постепенное большее и большее отречение от жизни для себя и перенесение своих забот от себя на другие существа. Сравнивая теперешнюю жизнь человечества с прежнею, мы видим, что движение общей жизни не в усилении и увеличении борьбы существ между собою, а, напротив, в уменьшении несогласия и в ослаблении борьбы. Мы видим, что движение жизни только в том, что мир, подчиняясь разуму, из вражды и несогласия приходит всё более к согласию и единству. Люди, поедавшие друг друга, перестают поедать; убивавшие пленных и своих детей перестают их убивать: военные, гордившиеся убийством, перестают этим гордиться; люди, учреждавшие рабство, уничтожают его; убивавшие животных, начинают приручать их и меньше убивать; начинают питаться вместо тела животных их яйцами и молоком; начинают и в мире растений уменьшать их уничтожение. Мы видим, что лучшие люди человечества осуждают поиски за наслаждениями, призывают людей к воздержанности, а самые лучшие люди, восхваляемые потомством, показывают примеры жертвы своим существованием для блага других. Мы видим, что та жизнь для других, которую мы по разуму признали единою истинною, она сама действительно понемногу и достигается в мире и в настоящее время, и в прежние века. Но мало и этого. Это самое еще с другой стороны обнаруживается человеку еще яснее, чем разумом и прошлою жизнью человечества. В самом сердце человека заложено стремление, которое влечет его, как к благу, к той самой жизни для других, которую указывает ему его разум. Это стремление сердца называется любовью. Глава 17. Требования плотского существования как будто не согласуются с требованиями высшего разума. Требуется не отречение от плотского существования, а подчинение его разумению. И разум, и рассуждение, и прошлая жизнь человечества, и внутреннее чувство человека, – всё, казалось бы, убеждает человека в справедливости такого понимания жизни; но человеку, воспитанному в учении мира, всё-таки кажется, что исполнение требований его разумения и его внутреннего чувства не может быть законом его жизни. «Не бороться с другими за свое собственное благо, не искать наслаждений, не предотвращать страдания и не бояться смерти! И как же я отрекусь от своего плотского блага, когда я чувствую требования моего тела, и разум мой говорит мне, что требования эти справедливы?» Так говорят с полною уверенностью образованные люди нашего мира. И замечательное дело. Люди рабочие, простые, неученые почти никогда не защищают требования плотской жизни и всегда чувствуют в себе такие требования, которые идут в разрез с плотскими требованиями. Только между людьми богатыми и образованными встречаются такие, которые совсем не признают требований духовного разумения и утверждают, что самая разумная жизнь заключается в удовлетворении требований плотского существования. Человек образованный, изнеженный, праздный всегда будет доказывать, что всякий имеет полное право жить только для самого себя, ибо всякому нужно есть и прежде всего нужно позаботиться о самом себе. Человек же голодающий не будет доказывать, что человеку нужно есть, – он знает, что все это знают, и что этого ни доказать, ни опровергнуть нельзя: он будет есть, когда можно, сколько ему нужно, и не будет об этом рассуждать. Происходит это от того, что человек простой, необразованный, всю жизнь свою работавший телом, не извратил своего разума и сохранил его во всей чистоте и силе. Человек же досужий и образованный всю свою жизнь занимался тем, что размышлял о самых пустых и ничтожных вещах, о которых вовсе нет надобности думать человеку, и поэтому он развратил свой разум; разум не свободен у него. Разум занят неподходящим ему делом – обдумыванием потребностей своего отдельного существа, увеличением их и придумыванием способов их удовлетворить. «Но я чувствую требования моего отдельного существа, и потому эти требования и справедливы», говорят образованные люди, воспитанные мирским учением. И нельзя им не чувствовать требований своего плотского существования. Вся жизнь этих людей тратится на увеличение требований различных удобств и удовольствий для самих себя. Всё, что только ни придет им в голову, всё это они считают вполне позволительным требованием для себя. И так как нет конца всему тому, что может прийти человеку в голову, то нет конца и требованиям этих праздных людей. Они все усилия свои употребляют на удовлетворение этих требований и потому не обращают внимания на требования истинной жизни. Почему же мы не чувствуем требований своего разумения, а чувствуем одни потребности своего плотского существования? Потому что мы употребляем весь наш разум на усиление наших животных похотей, которые владеют нами и скрыли от нас нашу истинную человеческую жизнь. Сорная трава разросшихся пороков задавила ростки истинной жизни. Да как же и не быть этому в нашем мире, когда те, которые считаются учителями других, прямо признают, что высшее совершенство каждого человека заключается в том, чтобы у него было как можно больше потребностей, и что благо народа в том, чтобы у него было много потребностей и он мог бы удовлетворять их. Понятно, что люди, воспитанные в таком учении, говорят, что они не чувствуют требований разума, а чувствуют одни потребности своего плотского существования. Да как же им и чувствовать требования разума, когда весь разум их без остатка ушел на усиление их похотей, и как и им отречься от требований своих похотей, когда эти похоти поглотили всю их жизнь. «Невозможно отказаться от своего плотского существования», говорят обыкновенно эти люди, нарочно путая дело и показывая вид, будто им предлагают не подчинить свое плотское существование закону разума, а совсем отказаться от плотского существования. Это против законов природы, говорят они, и потому невозможно, Да никто и не говорит об отречении от плотского существования. Плотская жизнь так же нужна человеку на земле, как необходимо для животного дыхание. Как животному отказаться от дыхания? Про это и говорить нельзя. Так же нельзя говорить разумному человеку и об отречении от плотского существования. Истинные законные требования плотской жизни всегда могут быть удовлетворены. Не может человек говорить, что я буду есть или во что оденусь? Все эти потребности обеспечены человеку так же, как птице и цветку, если только он живет разумной жизнью. И в самом деле, никакой paзумный человек не воображает себе, чтобы обеспечением своего плотского блага он мог бы уменьшить бедственность своего существования. Глава 18. Чувство любви является тогда, когда человеческое существо подчиняется духовному разумению. Разумный человек не может жить только для того, чтобы удовлетворять нуждам своего собственного отдельного существа. Не может, потому что все пути заказаны ему: нет никакой возможности удовлетворить всем своим плотским нуждам, которых бывает тем больше, чем больше их: удовлетворяют. Разум указывает человеку другие цели, которые не только возможно достигнуть, но которые удовлетворяют разумению истины. Сначала, однако, под влиянием ложного учения мира, человеку кажется, что эти разумные цели не согласуются с благом его отдельного существования. Человек чувствует в себе два начала: он чувствует, что в нем живет разумение, и вместе с тем он чувствует свое отдельное плотское существование. У человека, воспитанного в нашем мире, так разрослись всякие похоти, что при всем его желании ему трудно отдаться своему разумному началу. В своем отдельном плотском существе он чувствует, будто в самом деле живет; между тем как ему кажется, что разумение его само по себе не живет и не стремится к жизни, а только со стороны смотрит на жизнь, наблюдает ее. У такого человека разумение как будто не стремится к жизни, а плотская жизнь страдает, потому что она видит всю свою непрочность и бессмысленность. И потому такому человеку, если только разум его вполне не просветится, остается одно – избавиться от жизни. Так и учат некоторые ученые нашего времени. Они говорят, что самое разумное дело для человека это лишить себя жизни. Эти ученые проповедуют другим самоубийство, но сами не убивают себя. Зато последнее время всё большее и большее число молодых людей убивают себя, не видя в жизни ничего, кроме зла. Самоубийство кажется этим несчастным людям единственным спасением от неразумия человеческой жизни нашего времени. Рассуждение ученых, проповедующих самоубийство, и тех несчастных, которые действительно убивают себя, таково: есть во мне отдельное плотское существо, которое стремится к жизни. Это существо с своими стремлениями не может пол учить удовлетворения. Есть во мне еще другое начало – мое разумение. Оно не стремится к жизни, оно только со стороны смотрит на всю ложную жизнерадостность, на все страстные стремления плотского существования и указывает на их бессмысленность. Отдайся я своему плотскому существованию, я вижу, что живу безумно и иду к бедствиям, всё глубже и глубже погружаюсь в них. Отдайся я своему разумению, – во мне не останется стремления к жизни. Я вижу, что жить для одного того, для чего мне хочется жить, для моего собственного счастья, – нелепо и невозможно. Для разумения же и можно бы жить, да незачем и не хочется. Служить тому началу, от которого я исшел, – Богу? Зачем? У Бога, если Он есть, и без меня найдутся служители. А мне зачем? Смотреть на всю эту игру жизни можно, пока не скучно. А скучно, – можно уйти, убить себя. Это нелепое понимание жизни появилось у людей еще до Соломона, до Будды, и признается за истинное ложными учителями нашего времени. Требования плотского существования приняли такие громадные размеры, так разрослись, так загромоздили собою всю жизнь человека, что ему кажется, что кроме них ничего и нет у него, и потому, когда разум противодействует этим требованиям, то человек воображает себе, что разум противодействует всей его жизни. Ему кажется, что если откинуть из его жизни всё то, что порицает разум, то ничего не останется. Он не видит уже того, что остается. Остаток ему кажется ничем, а, между тем, в этом-то остатке и содержится вся истинная жизнь человека. Но свет во тьме светит, и тьма не может объять его. Учение истины уничтожает ту несообразность, по которой человеку кажется, что ему приходится или отдаться безумной жизни, или же совсем лишить себя жизни. Учение истины, которое всегда и называлось евангелием, т. е. учением о благе, указало людям, что, вместо того обманчивого плотского блага, которого они ищут, они не то, что могут получить когда-то, где-то, но всегда имеют сейчас, здесь самое настоящее благо, всегда доступное им и такое, которое никто не может отнять у них. Благо это не есть что-то такое, что существует только на словах, или что надо отыскивать где-то, не есть благо, обещанное где-то и когда-то, а есть то самое знакомое человеку благо, к которому всегда стремится каждая неразвращенная душа человеческая. Все люди с самых первых детских лет знают, что, кроме блага своего отдельного плотского существования, есть еще одно лучшее благо жизни, которое не только не нуждается в удовлетворении плотских похотей, но, напротив, бывает тем больше, чем больше человек отказывается от своего плотского блага. Все люди знают это чувство, – которое уничтожает все несообразности жизни человеческой и дает наибольшее благо человеку. Чувство это есть любовь. Жизнь есть подчинение плотского существования закону разума. Разум есть тот закон, которому для своего блага должно быть подчинено плотское существование человека. Любовь есть единственная разумная деятельность человека. Плотская жизнь человека для самого себя стремится к благу. Разум указывает человеку обманчивость блага жизни для самого себя и открывает один путь для истинной жизни. Путь этот есть отречение от себя. Плотское существо человека требует блага; разум показывает человеку несчастие всех существ, борящихся между собою, показывает ему, что блага для его плотского существа быть не может, показывает ему, что единственное благо, возможное ему, было бы такое, при котором не было бы ни борьбы с другими существами, ни прекращения блага, пресыщения им, не было бы предвидения и ужаса смерти. И вот, то самое благо, на которое указывает ему разум, человек находит в душе своей, как находят ключ к замку, который хотят отпереть. И чувство это не только уничтожает прежнее несообразие жизни, но даже как бы нуждается в этом несообразии для своего действия. Другие плотские существа для своей выгоды хотят воспользоваться плотским существом человека. А чувство любви побуждает человека отдать свое существование на пользу других существ. Плотская личность людей страдает. Любовь побуждает человека облегчать эти страдания людей. Плотское существо желает себе блага, но с каждым дыханием оно, напротив того, приближается к величайшему злу, – к смерти и, предвидя это, оно лишается всякой возможности блага для себя. А чувство любви не только уничтожает страх смерти; но побуждает человека совсем пожертвовать своим плотским существованием для блага других. Глава 19. Истинная любовь не может быть у тех людей, которые не понимают смысла своей жизни. Всякий человек знает, что в чувстве любви есть что-то особенное, – такое, что способно уничтожить все несообразности жизни и давать человеку то полное благо, к которому он стремится всей своей жизнью. «Но ведь это чувство бывает у человека только изредка, продолжается не долго, и после него наступают еще худшие страдания», говорят люди, не разумеющие жизни. Эти люди не понимают, что в любви заключается весь истинный смысл жизни. Этим неразумным людям кажется, что любовь – это просто одно из тех многих и разных настроений, в которых бывает человек: бывает, что человек щеголяет, бывает, что он увлекается наукою или искусством, бывает, что увлечен службою, честолюбием, приобретением богатства, бывает, что он любит кого-нибудь. А не понимают того эти люди, что любовь есть вся истинная жизнь, данная человеку, что в любви – вся сущность жизни человеческой. Люди непросветленные полагают, что любовь есть такое же мимоходное настроение, как и все другие настроения, которым подвергается человек во время своей жизни. Даже можно часто прочесть в книгах или услышать от людей такое суждение, что любовь есть мучительное настроение, которое нарушает правильное течение жизни. Нечто подобное тому, что должно казаться сове, когда восходит солнце. Правда, люди, думающие так, чувствуют, что в состоянии любви есть что-то особенное, более важное, чем во всех других настроениях. Но люди эти не понимают жизни, и потому они не могут понимать и любви; и состояние любви кажется им таким же бедственным и таким же обманчивым, как и все другие состояния. Один стихотворец сказал: «Любить?.. Но кого же? На время не стоит труда, А вечно любить невозможно»… Словами этими признается, что в любви должно бы быть спасение от бедствий жизни и единственное состояние, похожее на истинное благо; но вместе с тем в словах этих признается и то, что любовь к смертным людям не может служить спасением. Любить некого, и всякая любовь проходит. И потому любовь могла бы быть благом только тогда, когда было бы кого любить, и был бы тот, кого можно любить вечно. А так как этого нет, то и нет спасения в любви, и любовь – такой же обман и такое же страдание, как и всё остальное. И так, и не иначе, как так, могут понимать любовь люди, учащие и сами научаемые тому, что жизнь есть ничто иное, как плотское существование. Люди, полагающие жизнь в плотском существовании, очень часто считают любовью то, что вовсе не есть истинная любовь. Они, например, называют любовью то чувство, по которому мать для блага своего ребенка отнимает другую мать от ее голодного ребенка, берет ее к себе в кормилицы, тревожится о том, успешно ли пойдет кормление своего ребенка, и вовсе не думает о том другом ребенке, у которого отнято материнское молоко; – считают любовью то чувство, по которому отец, чтобы оставить богатое наследство своим детям, отнимает последний кусок хлеба у голодающих людей; – то чувство, по которому влюбленный в женщину сам страдает от этого и заставляет ее страдать тем, что соблазняет ее или из ревности губит себя и ее; – то чувство, по которому бывает даже, что человек влюбленный насильничает женщину; – то чувство, по которому люди одного товарищества наносят вред другим, чтобы отстоять своих; – то чувство, по которому человек занимается каким-нибудь любимым своим делом, которое причиняет горе и страдание окружающим его людям; – то чувство, по которому люди не могут стерпеть оскорбления любимому отечеству и из-за этого устилают поля убитыми и ранеными, своими и чужими. То чувство, по которому совершаются все эти поступки, люди, не разумевшие жизни, называют любовью. Но в действительности во всем этом нет и тени истинной любви. Для людей, полагающих жизнь в благе своего плотского существа, бывает не только трудно оказывать любовь, но даже мучительно, а часто – и невозможно. Люди, не понимающие жизни, обыкновенно говорят, что не надо рассуждать о любви, а просто и прямо предаваться тому чувству, которое заставляет предпочитать одного человека другому. Это то чувство они и считают настоящею любовью. Они правы, что нельзя рассуждать о любви, и что всякое рассуждение о любви уничтожает любовь. Но дело в том, что не рассуждать о любви могут только те люди, которые уже употребили свой разум на понимание жизни и отреклись от блага своего отдельного существа; те же люди, которые не поняли жизни и живут для блага своего плотского существования, не могут не рассуждать. Им необходимо рассуждать, чтобы предаваться тому чувству, которое они назвали любовью. Всякое действие этого чувства невозможно для них без рассуждения, без того, чтобы они старались разрешить неразрешимые вопросы. В самом деле, люди предпочитают, например, своего ребенка, своих друзей, свою жену, свое отечество всяким другим детям, женам, друзьям, отечествам и называют это чувство любовью. Любить вообще значит делать доброе. Так мы все понимаем и не можем иначе понимать любовь. И вот я люблю своего ребенка, свою жену, свое отечество, т. е. желаю блага своему ребенку, жене, отечеству больше, чем другим детям, женам, отечествам. Никогда не бывает и не может быть, чтобы я любил только своего ребенка, или жену, или только отечество. Всякий человек любит вместе и ребенка, и жену, и отечество, и людей вообще. Между тем благо, которое он по своей любви желает различным любимым существам, бывает большею частью такого свойства, что оно не только мешает благу других существ, но даже прямо в ущерб ему. И вот являются вопросы, – во имя какой любви и как действовать? Во имя какой любви жертвовать другою любовью, кого любить больше и кому делать больше добра, – жене или детям, жене и детям или друзьям? Как служить любимому отечеству, не нарушая любовь к жене, детям и друзьям? Как, наконец, решать вопросы о том на сколько можно мне жертвовать и моим отдельным существом, нужным для служения другим? Насколько мне можно заботиться о себе для того, чтобы я мог, любя других, служить им? Все эти вопросы кажутся очень простыми для тех людей, которые не пытались разобраться в чувстве, называемом ими любовью, но вопросы эти на самом деле не только не просты, они совершенно неразрешимы. И не даром законник поставил Христу этот самый вопрос: кто ближний? Отвечать на эти вопросы кажется очень легко только тем людям, которые забывают настоящие обстоятельства жизни человеческой. Только если бы люди были боги, как они часто и воображают себя, только тогда они бы могли любить одних избранных людей: тогда бы только и предпочитание одних другим могло бы быть истинною любовью. Но люди не боги, а всегда, как и все живые существа, живут одни на счет других, и человек, как разумное существо, должен знать и видеть это Он должен знать, что всякое плотское благо получается одним существом только в ущерб другому. Сколько бы ни уверяли людей некоторые мечтатели о таком будущем золотом веке, в котором всего всем будет довольно, разумный человек видит и знает, что закон его земного существования есть борьба всех против каждого, каждого против каждого и против всех. В той давке и борьбе плотских выгод, которое составляет жизнь мира, человеку невозможно любить избранных, как это воображают люди, не понимающие жизни. Человек, если он любит хотя и избранных, он никогда не любит только одного. Всякий человек любит и мать, и жену, и ребенка, и друзей, и отечество, и даже всех людей. И любовь, как все согласны, не есть только слова, но есть дела, направленные на благо других. Дела же эти не происходят в каком-нибудь установленном порядке, например, так, что от человека сначала требуются дела самой сильной любви, потом менее сильной и т. д. Дела любви требуются беспрестранно все вместе, без всякого порядка. Сейчас пришел голодный старик, которого я немножко люблю, и просит еды, а я берег эту еду на ужин моим детям, которых очень люблю. Как мне взвесить требования сейчасной менее сильной любви с будущими требованиями более сильной любви? Эти самые вопросы и были поставлены законником Христу: «Кто ближний?» В самом деле, как решить, кому нужно служить и в какой мере: людям или отечеству; отечеству или своим приятелям; своим приятелям или своей жене; своей жене или своему отцу; своему отцу или своим детям; своим детям или самому себе, чтобы быть в состоянии служить другим, когда это понадобится? Ведь все эти требования любви, и все они спутаны между собою так, что если человек исполняет одни из этих требований, то он лишается возможности исполнить другие. Если же я допущу, что озябшего ребенка можно не одеть, потому что моим детям когда-нибудь понадобится то платье, которого у меня просят, то во имя моих будущих детей я могу не отдаваться и другим требованиям любви. Точно то же и по отношению к любви к отечеству, избранным занятиям и ко всем людям. Если человек может отказать требованиям самой малой любви настоящего во имя требования самой большой любви будущего, то разве не ясно, что такой человек, если бы он всеми силами и желал этого, никогда не будет в состоянии взвесить, насколько он может отказать требованиям настоящего во имя будущего, и потому, не будучи в силах, решить этого вопроса, человек всегда выберет то дело любви, которое будет приятно для него, т. е. он будет действовать не во имя любви, а во имя самого себя. Если человек решает, что ему лучше воздержаться от требований настоящей, самой малой любви, во имя другого, будущего требования большей любви, то он обманывает или себя, или других, и никого не любит, кроме себя одного. Любви в будущем не бывает; любовь бывает только в настоящем. Человек же, не проявляющий любви в настоящем, не имеет любви. Если бы люди были животныя и не имели бы разума, они бы и существовали как животныя, не рассуждали бы о жизни, и животное существование их было бы законное и счастливое. То же и с любовью: если бы люди были животныя без разума, то они любили бы тех, кого любят: своих волчат, свое стадо, и не знали бы, что они любят своих волчат и свое стадо, и не знали бы того, что другие волки любят своих волчат, и другие животныя – своих товарищей по стаду, и любовь их была бы та любовь и та жизнь, которая возможна на той ступени существования, на которой они находятся. Но люди – разумные существа, и не могут не видеть, что другие существа имеют такую же любовь к своим, и что потому эти чувства любви должны прийти в столкновение и произвести нечто не благое, а совершенно противное любви. Если же люди употребляют свой разум на то, чтобы оправдывать и усиливать то животное, не благое чувство, которое они называют любовью, придавая этому чувству уродливые размеры, то это чувство становится не только не добрым, но, как давно известно, делает из человека самое злое и ужасное животное. Происходит то, что сказано в Евангелии: «Если свет, который в тебе – тьма, то какова же тьма?» Если бы в человеке не было ничего, кроме любви к себе и к своим детям, то не было бы почти всего того зла, которое есть теперь между людьми. Почти всё зло между людьми происходит от того ложного чувства, которое столь же похоже на любовь, сколько жизнь животного похожа на жизнь человека. То, что люди, не понимающие жизни, называют любовью, это только некоторые предпочтения одних отдельных людей и обществ людских другим людям или обществам для блага своего отдельного существа. Когда человек, не понимающий жизни, говорит, что он любит свою жену, или ребенка, или друга, он этим говорит только то, что присутствие в его жизни его жены, ребенка, друга увеличивает благо его собственного отдельного существования. Но предпочтения эти вовсе не суть истинная любовь, точно так же, как плотское существование не есть еще истинная человеческая жизнь. И как люди, не понимающие жизни, называют плотское существование жизнью, точно так же эти сами люди предпочтение одних людей другим называют любовью. Чувства эти – предпочтения к некоторым существам, как например, к своим детям или даже к некоторым занятиям, например, к науке, к искусствам, люди называют тоже любовью; но такие бесконечно разнообразные чувства никак не могут быть называемы любовью, потому что они не имеют главного признака любви: они не имеют целью благо и не доставляют блага другим существам. Сила, с которою эти предпочтения овладевают человеком, только показывает, как сильна в людях плотская жизнь. Эта сила предпочтения одних людей другим, которая неверно называется любовью, есть только дичок, на котором может быть привита истинная любовь и дать плоды ее. Но как дичок не есть яблоня и не дает плодов, или дает плоды горькие вместо сладких, так и предпочтение это не есть любовь и не делает добра людям или производит еще большее зло. И потому приносит величайшее миру и так восхваляемая любовь к женщине, к детям, к друзьям, не говоря уже о любви к науке, к искусству, к отечеству, – когда эта любовь есть не что иное, как предпочтение на время некоторых условий плотской жизни другим. Глава 20. Истинная любовь происходит от отречения человека от блага своего отдельного существа. Любовь истинная становится возможной только при отречении от блага своего плотского существования. Возможность истинной любви начинается только тогда, когда человек понял, что нет для него блага его плотского существа. Только тогда все соки его жизни переходят в один облагороженный черенок истинной любви, разрастающийся уже всеми силами ствола дичка плотского существа. Учение Христа есть прививка этой любви, как Он и сам сказал это. Он сказал, что Он, его любовь, есть та одна лоза, которая может приносить плод, и что всякая ветвь, не приносящая плода, отсекается. Только тот, кто не только понял, но жизнью познал то, что «сберегающий душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее», – только тот, кто понял, что любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную, только тот познает истинную любовь. «И кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня. И кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня. Если вы любите любящих вас, то это не любовь, а вы любите врагов, любите ненавидящих вас». Люди отрекаются от своего отдельного плотского существа не вследствие любви к отцу, к сыну, к жене, к друзьям, к добрым и милым людям, как это обыкновенно думают, а только вследствие уразумения бессмысленности своего отдельного существования и невозможности его блага. И потому вследствие отречения от жизни своего отдельного плотского существа познает человек истинную любовь и может истинно любить отца, сына, жену, детей и друзей. При ненастоящей любви, не выросшей на самоотречении, человек жертвует своими теперешними выгодами для достижения больших выгод в будущем для себя же; но это есть только предпочтение одних существ другим для своего собственного блага. Истинная любовь, прежде чем появляться на деле, должна явиться в душе человека. Начало любви, корень ее, не есть такой порыв чувства, который затемняет разум, как это обыкновенно воображают, но есть самое разумное, светлое и потому спокойное и радостное состояние, которое бывает у детей и у разумных людей. Состояние это есть состояние благоволения ко всем людям, которое присуще детям, но которое во взрослом человеке появляется только при отречении от блага своего отдельного существа. И чем больше человек отказывается, тем сильнее становится в нем любовь. Как часто приводится слышать слова: «Мне ведь всё равно, мне ничего не нужно», и вместе с этими словами видеть нелюбовное отношение к людям. Но пусть попробует всякий человек хоть раз, в минуту недоброжелательности к людям, искренно, от души сказать себе: мне всё равно, мне ничего не нужно, и только, хоть на время, ничего не желать для себя, и всякий человек этим простым внутренним опытом познает, как тотчас же, по мере искренности его отказа падает всякое недоброжелательство, и каким потоком хлынет из его сердца запертое до тех пор благоволение ко всем людям. В самом деле, любовь есть предпочтение других существ себе, – ведь мы все так понимаем и иначе не можем понимать любовь. Мое пристрастие к людям, мое внутренное предпочтение одних другим, – это не в моей власти; но зато в моей власти увеличивать или уменьшать сколько угодно мою любовь к самому себе, которая зависит от того значения, какое я придал своему собственному плотскому существу. При суждениях же о любви большинство людей нашего мира имеют в виду свое внутренное предпочтение к тем или другим существам и вовсе не говорят о своей привязанности к своему собственному плотскому существу, между тем, как от слабости этой самой привязанности и зависит вся сила истинной любви к людям. Истинная любовь всегда имеет в основе своей отказ от своего собственного блага, и возникающее от этого благоволение ко всем людям может вырости в истинную любовь к отдельным людям – своим или чужим. И только такая любовь дает истинное благо жизни и уничтожает кажущееся несообразие между плотскою и разумною жизнью. Такая любовь, которая не имеет в основе своей отречении от самого себя и вытекающего из этого благоволения ко всем людям, есть только жизнь животная и подвержена тем же и еще большим бедствиям и еще большему неразумию, чем жизнь без этой мнимой любви. Чувство пристрастия, ошибочно называемое любовью, не только не устраняет борьбы между существами, не освобождает человеческое существо от погони за наслаждениями и не спасает от смерти, но только больше еще затемняет жизнь, ожесточает борьбу, усиливает жадность к наслаждениям для себя и для другого и увеличивает ужас перед смертью за себя и за другого. Человек, который жизнь свою полагает в своем плотском существовании, не может любить, потому что для него любовь идет прямо в разрез с его жизнью. Жизнь такого человека только в благе плотского существования, а любовь прежде всего требует жертвы этого блага. Если бы даже человек, не понимающий жизни, и захотел искренно отдаться любви, он не будет в состоянии этого сделать до тех пор, пока он не поймет жизни и не изменит всё свое отношение к ней. Человек, полагающий свою жизнь в благе своего плотского существа, всю жизнь старается увеличивать это благо, приобретая богатства и сохраняя их, заставляет других служить его плотскому благу и распределяет эти блага между теми людьми, которые были более нужны для блага его плотского существа. Как же ему отдать свою жизнь, когда жизнь его еще поддерживается не им самим, а другим людьми? И еще труднее ему выбрать, кому из тех людей, кого он предпочитает, передать накопленные им блага и кому служить. Чтобы быть в состоянии отдавать свою жизнь, ему нужно прежде отдать тот излишек, который он берет у других для блага своей жизни, и потом еще сделать невозможное: решить, которому из людей служить своей жизнью? Прежде, чем он будет в состоянии любить, т. е., жертвуя собою, делать благо, ему надо перестать ненавидеть, т. е. делать зло, и перестать предпочитать одних людей другим для своего собственного отдельного блага. Только для такого человека, который не признает блага в плотском существовании и потому не заботится об этом ложном благе и через это освобождает в себе присущее человеку благоволение ко всем людям, – только для такого человека возможно оказывать любовь и этим находить удовлетворение для себя и других. Благо жизни такого человека в любви, как благо растения – в свете, и потому, как ничем не закрытое растение не может спрашивать и не спрашивает, в какую сторону ему расти, и хорошо ли свет, не подождать ли ему другого, лучшего, а берет тот единый свет, который есть в мире, и тянется к нему, – так и человек, отказавшийся от блага своего отдельного существа, не рассуждает о том, что ему отдать из отнятого от других людей и каким любимым существам, и нет ли какой еще лучшей любви, чем та, которая сейчас требует от него действия, а отдает себя, свое существование той любви, которая доступна ему и есть перед ним. Только такая любовь дает полное удовлетворение разумной природе человека. Глава 21. Любовь есть единое и полное проявление истинной жизни. И нет иной любви, как той, чтобы положить душу свою за други свои. Любовь только тогда любовь, когда она есть жертва собой. Только когда человек отдает другому не только свое время, свои силы, но когда он тратит свое тело для того, кого он любит, отдает ему свою жизнь, – только это мы признаем все любовью, и только в такой любви мы все находим благо, награду любви. И только тем, что есть такая любовь в людях, только тем и стоит мир. Мать, кормящая ребенка, прямо отдает себя, свое тело в пищу детям, которые без этого не были бы живы. И это – любовь. Так же точно отдает себя, свое тело в пищу другому всякий добровольный работник для блага других, изнашивающий свое тело в работе и приближающий себя к смерти. И такая любовь возможна для человека только тогда, когда никакая преграда не мешает ему жертвовать собою ради того существа, которое он любит. Мать, могущая сама кормить своего ребенка, отдавая его кормилице, не может его любить; человек, приобретающий и сохраняющий свои деньги, не может любить. «Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна. А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме и во тьме ходит и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза… Станем любить не словом или языком, но делом и истиною, и вот по чему узнаем, что мы от истины и успокаиваем сердца наши… Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви». Только такая любовь дает истинную жизнь людям. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя», сказал Христу законник. И на это Иисус сказал: «Правильно ты отвечал, так и поступай, т. е. люби Бога и ближнего и будешь жить». Любовь истинная есть самая жизнь. «Мы знаем, что мы перешли от смерти в жизнь, потому что любим братьев, – говорит ученик Христа. – Не любящий брата пребывает в смерти». Жив только тот, кто любит. Любовь по учению Христа есть сама жизнь; но не жизнь неразумная, страдальческая и гибнущая, а жизнь блаженная и бесконечная. И мы все знаем это. Любовь не достигается какими-нибудь рассуждениями, не есть последствие каких-нибудь особенных дел; а это есть самое радостное проявление жизни, которое со всех сторон окружает нас, и которое мы все знаем в себе с самых первых воспоминаний детства до тех пор, пока ложные учения мира не засорили ее в нашей душе и не лишили нас возможности испытать ее. Любовь ото не есть предпочтение к тому, что увеличивает временное благо отдельного человеческого существа, как любовь к избранным людям или предметам; а то стремление к благу всего мира, которое остается в человеке после отречения от блага своего собственного плотского существа. Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного и чаще всего только в самом раннем детстве, когда душа не была еще засорена всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь, – кто не испытал того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного, – чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтобы всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда всем было хорошо и радостно. Это-то и есть, и эта одна есть та любовь, в которой жизнь человека. Любовь эта, в которой только и есть жизнь, проявляется в душе человека, как чуть заметный нежный росток среди похожих на нее грубых ростков сорных трав, различных похотей человека, которые мы называем любовью. Сначала людям, и самому человеку кажется, что этот росток – тот, из которого должно вырастать то дерево, в котором будут укрываться птицы, – и все другие ростки, все одно и то же. Люди даже предпочитают сначала ростки сорных трав, которые растут быстрее, и единственный росток жизни глохнет и замирает. – Но еще хуже то, что еще чаще бывает: люди слышали, что в числе этих ростков есть один настоящий, жизненный, называемый любовью, и они, вместо него, топча его, начинают воспитывать другой росток сорной травы, называя его любовью. Но что еще хуже: люди грубыми руками ухватывают самый росток и кричат: «Вот он, мы нашли его, мы теперь знаем его, возрастим его, любовь, любовь, высшее чувство, вот оно!» И люди начинают пересаживать его, исправлять его и захватывают, заминают его так, что росток умирает, не расцветши, и те же или другие люди говорят: «всё это вздор, пустяки, напускная чувствительность!» Росток любви, при появлении своем нежный, не терпящий прикосновения, могущественен только при своем разросте. Всё, что будут делать над ним люди, только хуже для него. Ему нужно одного, – того, чтобы ничто не скрывало от него солнца разума, которое одно возращает его. УКАЗАТЕЛЬ СОБСТВЕННЫХ ИМЕН. В настоящий указатель введены имена личные и географические, названия исторических событий (войн, революций и т. п.), учреждений, издательств, заглавия книг, названия статей, журналов, газет, произведений слова, скульптуры, музыки, имена героев художественных произведений не Толстого и Толстого, когда они упоминаются не в тех произведениях, где они выведены, а также, когда они приведены в комментарии. Знак || означает, что цыфры страниц, стоящие после него, указывают на страницы текста не Толстого. Август (Кай Юлий Цезарь Октавиан) (63 г. до н. э. – 14 г. н. э.) – первый римский император – 251. Австралия – 380. Агамемнон – один из героев древне-греческого национального эпоса; персона к поэмы Гомера «Илиада». См. Гомер. «Академия наук Союза Советских Социалистических Республик. Библиографический указатель творений Л. Н. Толстого. Составил А. Л. Бем, с дополнениями В. И. Срезневскаго». – || 784, 864. Александр I – (1777—1825) – 555, 559, 563, 564, 565, 568, 569, // 663. Александр II (1818—1881) – 568. Александр III (1845—1894) – 716, 721, 722, 723. Александринский театр – драматический театр в Петербурге построен в 1832 г. архитектором Росси – // 714, 721, 723, 725. Алексеев Василий Иванович (1848—1919) – в 1877—1881 гг. – учитель в семье Толстых – || 779. Александро-Невская лавра в Петербурге – основана в 1710 г. на берегу Невы и Черной речки – 117. Алексей Михайлович (1624—1676) – второй царь из дома Романовых – 564. Алексей Петрович (1690—1718) – сын Петра I, был приговорен к смертной казни своим отцом и умер под пытками – 568. Альбединский – цензор – || 724. Альберт – кондитерская в Москве – 519, || 685. Америка – || 783, 874. Амстердам – || 726. Англия – || 854, 860. Андрианова Елена Егоровна – крестьянка деревни Сидоровки Чернского уезда бывш. Тульской губернии; падчерица Е. П. Колоскова (см.) – || 705, 706, 712. Анна Иоанновна (1693—1740) – русская императрица – 564, 567. Анненкова Леонила Фоминична, рожд. Бенкевич (1845—1914) – курская помещица, близкая знакомая Толстых – || 780. Аполлон – в древне-греческой мифологии бог света и искусства (предводитель муз) – 273, 479. Апостолов H. H., «Лев Толстой и русское самодержавие», – || 736, 781, 861. Аракчеев гр. Алексей Андреевич («Аракчеевщина») (1768—1836) – всесильный временщик при Александре I; оставил по себе печальную память своей беспощадной жестокостью при устройстве военных поселений и усмирении военных бунтов. Время его властвования зовется «Аракчеевщиной» – 564, 565. Аракчеевщина. См. Аракчеев гр. А. А. Арбузов Сергей Петрович (1849—1904) – слуга Толстых – || 853. Арзамас – уездный город в б. Нижегородской губ. – 468, 471, 472, || 853. Аристотель (384—322 до н. э.) – греческий философ и естествоиспытатель – 330. Архив В. Г. Черткова (В Москве) (AЧ) – || 675, 676, 688, 695, 696, 697, 700, 717, 720. Архив Толстого во Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина (АТБ) – || 668, 674, 675, 676, 682, 688, 691, 694, 695, 698, 699, 700, 703, 707, 708, 715, 716, 717, 718, 721, 723, 731, 732, 733, 734, 736, 741, 742, 798, 845, 849, 856, 857, 865, 866, 876, 878. Астафьев Петр Евгеньевич (1846—1893) – писатель по философским вопросам – || 754. Афанасьев A. H., «На родные русские легенды». («Повесть о царе Аггее и како пострада гордостию», «Гордый богач». ) – || 855. Африка – 278, 279, 380. Ахиллес (или Ахилл) – древне-греческий герой, персонаж из поэмы Гомера «Илиада». См. Гомер. «Баба» – кобыла Хреновского завода – || 663. Бавария – 561. Балухатый С. и Писемская О., «Справочник по Толстому» – || 679, 725. Башуцкий А., «Водовоз» – || 664. Белинский Виссарион Григорьевич (1810—1848) – 651, 652, || 698, 876, 877. Бельгия – 561, || 863. Бем Елизавета Меркурьевна (1843—1914) – художница – || 675. Берг Федор Николаевич (1840—1909) – писатель, поэт и переводчик; редактор нескольких журналов («Нива», «Русский вестник» и др.) – || 875. Берлин – || 726. Бернар Сарра (1844—1923) – французская драматическая актриса – 103, 104, || 687. Берс Любовь Александровна, рожд. Иславина (1826—1886), мать С. А. Толстой – || 751. Беседа с Никодимом. См. Никодим. Бибиков Алексей Алексеевич (1837—1914) – близкий знакомый Толстого, бывший каракозовец; в 1878—1884 гг. – управляющий Самарским имением Толстого – || 779. Библия – 473, 633, || 740, 867, 888. «Биржевые ведомости» – петербургская газета – || 699. Бирон Эрнест Иоганн (1690—1727) – фаворит и неограниченный правитель России в царствование Анны Иоанновны – 565. Бирюков Павел Иванович (Поша, Павел Иванович) (1860—1931) – друг, единомышленник и биограф Толстого – || 576, 676, 703, 720, 740, 746, 749, 762, 763, 764, 765, 767, 770, 771, 772, 773, 776, 780, 782, 800, 813, 815, 831, 841, 842, 847, 859, 861, 865, 867, 868, 874, 876, 880. – «Лев Николаевич Толстой. Биография», т. III, 2-е изд. М. 1922 (Госиздат) – || 753, 755, 758, 763, 765, 767, 771, 773, 780, 782, 783, 859, 865. – «Мои два греха» – || 861. Бисмарк кн. Отто-Эдуард-Леопальд (1815—1898) – германский государственный деятель – 588, || 883. Битовт Ю., «Граф Л. И. Толстой в литературе и искусстве» – 725, 849. Блиссмер – петербургский книгопродавец и издатель в 1880-х годах – || 674. «Богородица дева» – начальные слова церковной молитвы – 470. Болтон Голл (Bolton Hall) (p. 1854 г.) – американский писатель, сторонник и популяризатор идей Г. Джорджа – || 88, 789. Большая Московская гостиница в Москве на б. Воскресенской площади – 447, || 847. Большой театр в Москве – || 853. Бостон – город в САСШ – || 783. Брейтбург Семен Моисеевич – || 673, 857. Бренко Анна Алексеевна – артистка, основательница Пушкинского театра в Москве и драматической школы в Петербурге; автор нескольких пьес – || 707. – «Дотаевцы» – || 707. «Брожу ли я вдоль улиц шумных» – стихотворение (1829) Пушкина, См. Пушкин А. С. Бугаев Николай Васильевич (1837—1903) – математик, профессор Московского университета – || 754. Будда (род. ок. 560 до н. э. – ум. ок. 480) – священное имя Сиддарты Гаутамы, считающегося основателем буддийской религии – 327, 330, 331, 380, 445, 575, 576, 577, 590, 596, || 778, 787, 867, 888, 890. Буланже Павел Александрович (1864—1925) – близкий знакомый Толстого – || 698, 699, 700. Буридан Жан (ок. 1300—1368) – французский философ-схоластик. «Буридановский осел» – приписываемый Буридану пример, приведенный им в защиту своего мнения об отсутствии в человеке свободы воли. По его мнению осел, поставленный на равном расстоянии между равными стогами сена или ведрами воды, погиб бы от голода или жажды, т. к. его абсолютно-свободная воля при отсутствии внешних побудительных мотивов, не могла бы остановиться ни на одном из них – 609. Буткевич Анатолий Степанович (р. 1859 г.) – ученый пчеловод, близкий знакомый Толстого, бывший революционер – || 761. Бухгейм Л. – || 666. «Былое» – журнал – || 861, 865. Бэкон Франциск (1561—1626) – английский философ, основатель эмпиризма – 330. Бюхнер Людвиг (1824—1899) – немецкий врач и философ натуралист – 524. Вальц Карл Федорович (1846—1928) – машинист и художник-декоратор Большого театра в Москве – || 725. Васильева Надежда Сергеевна (1852—1920) – артистка сначала Московского Малого театра, а с 1873 г. Александринского театра в Петербурге – || 725. Васса. См. Костомаров H., «Сорок лет». В. Б-ша, «Малороссийская легенда в обработке Н. И. Костомарова и гр. Л. Н. Толстого» – || 699. Введение – церковный праздник, празднуется 21 ноября (ст. ст.) – 446, 447, 659. Веды – древние священные книги индусов. Древнейшие части Вед написаны за 1000 лет до н. э. – 575, || 867. Вел. кн. Николай Михайлович, «Московский некрополь» тт. I—III, – 680. Венгерская война – война 1848—1849 гг., предпринятая Николаем I для подавления революционного движения в Венгрии – 665. Венера – римская богиня весны, позднее богиня красоты и любви – 268. Венеция – || 726. Верди Джузеппе (1813—1901) – итальянский композитор (опера «Риголетто». 1851) – 420. Верный – ныне Алма-Ата Казахской республики, раньше областной город Семиреченской области; после землетрясения 28 мая 1887 г. был превращен в груду развалин – 424, 622, 626, 628, 630. Ветхий завет – священное писание евреев, входящее в состав «Библии» – 575. Вильде типография – в Москве – || 864. «Вопросы философии и психологии» – журнал – || 753. Воронежская губерния – || 750, 875. Воронцов-Дашков гр. Илларион Иванович (1837—1916) – государственный деятель; в 1881—1897 гг. – министр двора и главноуправляющий Государственным коннозаводсгвом; в 1905—1915 гг. – наместник Кавказа – || 716, 721. «Вотча». См. «Отче наш». Всеволожский Иван Александрович (1835—1899) – директор императорских театров в 1882—1899 гг. – || 722. «Всемирный вестник» – журнал – || 864. Всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина в Москве – || 779, 868. «Выбранные места из переписки с друзьями» (1847) Н. В. Гоголя. См. Гоголь Н. В. Вяземский кн. Павел Петрович (1820—1888) – историк, в 1881—1883 гг. начальник Главного управления по делам печати, затем сенатор – || 721. Вяземский кн. Петр Андреевич (1792—1878) – поэт и критик – || 666. «Газета Гатцука» – || 695, 696, 699. Гайдебуров Павел Александрович (1841—1893) – журналист, сотрудник «С. Петербургских ведомостей», с 1869 г. один из участников изд. «Недели», а с 1875 г. ее издатель – || 784. Галилей Галилео (1564—1642) – математик и физик – 380. Гартман Эдуард (1842—1906) – немецкий философ-пессимист – 381, 400. Гаршин Всеволод Михайлович (1855—1888) – писатель – || 856, 857. – «Сказание о гордом Аггее» – || 856. Гаспра – татарская деревня на южном берегу Крыма, близ почтовой станции Мисхор – || 700. Гатцтук Алексей Алексеевич (1832—1891) – археолог и публицист, издатель «Газеты Гатцука» и «Крестного календаря» – || 694. Ге Николай Николаевич (1831—1894) – художник – || 682, 714, 762, 763, 764, 771, 772, 846. Ге Николай Николаевич (Количка) (р. 1857 г.) – сын художника, близкий знакомый Толстых – || 689, 704, 753, 758, 763, 767, 859. Гельмгольц Герман (1821—1894) – немецкий физик и физиолог, профессор – 331. Генуя – || 726. Германия – 588, || 883. Гете Вольфганг, «Фауст» – || 757. Гиляров Алексей Никитич (1856 – ум.?) – профессор философии Киевского университета – || 752. Главное управление по делам печати, с 1865 г. при Министерстве внутренних дел (раньше при Министерстве полиции» и затем при Министерстве народного просвещения), ведало делами по надзору за всеми печатными изданиями – || 864. Гнедич Петр Петрович (1855—1927) – беллетрист, драматург и историк искусства. В 1890—1900 гг. заведовал репертуарной частью Александринского театра в Петербурге – || 724. – «Из старой записной книжки. «Власть тьмы» и цензура» – || 725 – «Книга жизни. Воспоминания 1855—1918», изд. «Прибой», Л. 1929 – || 725. Г. H., «Московские впечатления заезжего петербуржца» – || 715. Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) – 421, 650, 651, || 708, 874, 875, 876, 877, 878, 879. – «Выбранные места из переписки с друзьями» – 650, || 874, 875. Кифа Мокиевич («Мертвые души») – 315, 321. – «Ревизор» – 650. – «Тарас Бульба» – 650. «Голос» – петербургская газета – 517, 519, || 685. «Голос Толстого и Единение» – журнал – || 865. Голубов Николай Федорович (р. 1856 г.) – профессор Московского университета по кафедре частной патологии и терапии – || 680. – «Болезнь и смерть Ивана Ильича у Толстого и доктора Паскаля у Эмиля Золя» – || 680, 687. Гольцев Виктор Александрович (1850—1906) – || 847. Гомер (ок. 900 г. до н. э.) – греческий поэт – («Илиада») – 269, 270, 271 (Агамемнон, Ахиллес, Елена, Менелай, Парис, Хризеида). «Гордый богач». См. А. Н. Афанасьев, «Народные русские легенды». Государственный литературный музей в Москве (ГЛМ) – || 688, 691, 741, 743. Государственный книжный фонд в Ленинграде – || 779. Государственный Толстовский музей в Москве (ГТМ) – || 668, 673, 675. 676, 688, 694, 695, 696, 697, 710, 717, 719, 720, 731, 732, 734, 735, 736, 741, 742, 744, 779, 785, 849, 851, 852. 854, 856, 858, 865, 866, 868, 872. «Грех и безумие пьянства» Сборник поучений против пьянства. Из творений св. Тихона Задонского, св. Иоанна Златоуста, св. Василия Великого, св. Евфрема Сирина и иных. М. 1890 – || 845, 846. Грот Константин Яковлевич (р. 1853 г.) – славист, в 1883—1899 гг. профессор Варшавского университета по кафедре истории славянских древностей и литератур – || 752, 773, 774, 791. Грот Николай Яковлевич (1852—1899) – профессор философии, первый редактор журнала «Вопросы философии и психологии», председатель Московского психологического общества – || 752, 753, 754, 756, 757, 766, 771, 772, 773, 774, 776, 778, 779, 780, 781, 785, 790, 791, 792, 793, 794, 795, 796, 797, 798, 833, 835, 836, 837, 838, 840, 841, 847. – «О свободе воли» – || 752, 753. Грузинский Алексей Евгеньевич– || 698. Гуно Шарль-Франсуа (1818—1893) – французский композитор (опера «Фауст») – 471. Гус Ян (1369—1415) – священник, декан и ректор Пражского университета; высказывался против индульгенций (практиковавшегося католическим духовенством отпущения грехов за деньги). В 1414 г. осужден собором в Констанце и сожжен на костре – 432, 615. Гусев Николай Николаевич – || 680, 832, 851, 852. Давыдов Владимир Николаевич (1849—1925) (театральный псевдоним Ивана Николаевича Горелова) – актер сначала Александринского театра в Петербурге, позднее московского Малого театра. После Октябрьской революции получил звание Народного артиста Республики – || 724. – «Из воспоминаний актера» – || 724. Давыдов Николай Васильевич (1848—1920) – юрист и общественный деятель, близкий знакомый семьи Толстых – || 705, 706, 713. «Из воспоминаний о Л. Н. Толстом» – || 706. – «Из прошлого» – || 706, 713. – «Лев Николаевич Толстой» – || 706. – «Откуда Лев Николаевич почерпнул сюжет драмы «Власть тьмы» – || 706. – «Письма Л. Н. Толстого к Н. В. Давыдову» – || 706. Дарна – город в древней Киликии – 252. Денисенко Павел Александрович – петербургский актер, издатель «Дневника русского актера» – || 673, 674. – «По поводу письма гр. Л. Н, Толстого» – || 673. Деяния апостольские – новозаветная книга; – 250 (цит.) Джордж Генри (1839—1897) – американский общественный деятель и экономист, сторонник национализации земли и системы «единого (земельного) налога» – || 788. Дитерихс Анна Константиновна. См. Черткова А. К. Диана – древне-италийская богиня луны, целомудрия, богиня охоты – 259. «Дневник русского актера» – журнал – || 673. «Добротолюбие» – сборник поучений отцов церкви – || 740. Дрижак Павло. См. Костомаров H., «Сорок лет». Дунаев Александр Никифорович (1850—1920) – || 847. «Дух и материя (Против материализма). Составил Федора Страхов». – || 785. Евангелие – 298, 388, 473, 474, 476, 489, 567, 568, 575, 590, 620, 634, 648, || 717, 755, 856, 921. Евангелие от Иоанна – 313 (цит.), 347, 529 (цит.), || 902. Евангелие от Луки – 571 || 718, 857. Евангелие от Матфея – 123 (цит.), 250 (цит.), 307 (цит.), 435 (цит.), 456, 571, 640, || 720, 726, 735, 746. Евдокия Федоровна, рожд. Лопухина (1669—1731) – первая жена Петра I; была им заключена в Суздальский Покровский монастырь – 568. Евпраксия – няня Толстых – || 853. Европа – 588, || 883. «Единение» – повременное издание, выходившее под редакцией В. Г. Черткова в 1917—1920 гг. – || 787. «Ежегодник императорских театров. Сезон 1895—1896 гг.» —|| 715. Еженедельное обозрение» – журнал – || 723. Екатерина I Алексеевна (1684—1727) – дочь литовского крестьянина, с 1712 г. жена Петра I. После смерти мужа заняла русский престол – 559. 561, 564, 565, 567. Екатерина II (1729—1796) – 559 Елена. См. Гомер, «Илиада». Елизавета Петровна (1709—1761) – дочь Петра I, с 1741 г. заняла русский престол – 564, 565, 567. Е. М., «Власть тьмы» на сцене народного театра» – || 725. Ергольская Татьяна Александровна (1792—1874) —троюродная тетка Толстого – || 853. Женева – || 726, 741. Жития святых – общее название сказаний о подвижниках церкви, собранных в мартирологах, прологах, минеях, патериках и др. – 473. Захарьин Григорий Антонович (1829—1897) – московский врач, профессор, знакомый Толстых, с 1860 гг. лечивший Толстого и его семью – || 680, 681. «Звезда» – журнал – || 754. Зендавеста – священная книга древних иранцев, содержащая учение Зороастра (см.) – || 867. Зенон из Китти (ок. 340—260 до н. э.) – греческий философ, основатель стоической школы – 576. Знаменье – церковно-православный праздник, установленный в честь явления иконы «знамения божьей матери» на городской стене в Новгороде во время осады в 1170 г. города Андреем Боголюбским. Празднуется 27 ноября (ст. ст.) – 446, 447, 659. Золя Эмиль (1840—1902) – французский писатель-романист – 90, || 680, 722. Зороастр (жил в VIII в. до н. э.) – основатель религии парсизма – 330, 575, || 890. Зябрев Константин Николаевич (1846—1896) – яснополянский крестьянин – || 713. Зябрева Надежда – (по прозвищу «Зубастая») – яснополянская крестьянка, жена К. Н. Зябрева (см.) – || 713, 714. Иван. См. Фейнерман И. Б., «Как создавалась «Власть тьмы». Иванов Александр Петрович (1836—1911) —переписчик – || 688. 689, 734, 744. Иверской иконы божией матери часовня («Иверская») – в Москве у Воскресенских ворот (ныне снесена) – || 685. «Идея Власти тьмы» – заметка – || 707. Иисус Христос – 109, 144, 156, 163, 195, 217, 223, 224, 230, 240, 241, 242, 248, 250, 253, 254, 255, 260, 262, 268, 276, 277, 284, 285, 287, 293, 294, 295, 297, 298, 307, 308, 309, 328, 330, 367, 368, 386, 387, 389, 393, 413, 414, 415, 454, 455, 467, 475, 498, 558, 561, 568, 571, 576, 577, 590, 591, 593, 594, 596, 608, 637, 644, 650, || 755, 786, 853, 867, 888, 889, 890, 908, 909, 920, 922, 925. Илиада – эпопея Гомера. См. Гомер. Илья. См. Соколов И. О. Институт новой русской литературы (ИРЛИ) – || 708, 710, 786, 865, 866. Иоанн Богослов – по преданию, любимый ученик Иисуса Христа. Считается автором четвертого Евангелия, трех Посланий и Апокалипсиса. – 410. Иоанн IV Грозный – (1530—1584) – 564. Иоанн VI Антонович (1740—1764) – наследовал престол трех месяцев от роду. В 1741 г. при провозглашении императрицей Елизаветы Петровны был выслан из Петербурга; в 1756 г. – заключен в Шлиссельбургскую крепость, где и был убит по инструкции Екатерины II, при попытке его освобождения поручиком крепостного гарнизона Мировичем – 565, 569. Иова книга – библейская книга; содержит историю праведника Иова – 399, 616 (цит.). Ирландия – 561, || 863. Исайя – библейский еврейский пророк – 330, 331, 576, || 890. «И скучно и грустно» – стихотворение (1840) М. Ю. Лермонтова. См. Лермонтов М. Ю. Исленьева София Александровна (Sophie Islеnieff) рожд. Жданова (1812—1889?) – вторая жена А. М. Исленьева, деда по матери С. А. Толстой – || 843. «Истинная жизнь» Болтон Голла (с английского). М. 1899 – || 789. Казанская – церковноправославный праздник, празднуемый дважды в год – 8 июля и 22 октября (ст. ст.) – 446, 447, 659. Казань – 521. Кай. См. Кизеветтер И. Каленов Петр Александрович (Коленов) (1839—1900) – поэт и писатель по вопросам эстетики – || 754. Калмыкова Александра Михайловна, рожд. Чернова (1849—1926) – писательница и деятельница по народному образованию – ||746. Калуга – 62. Кант Иммануил (1724—1804) – немецкий философ – 313, || 778, 841, 874. Кившенко Надежда Даниловна – сестра художника А. Д. Кившенко; одно время сотрудничала в «Посреднике – || 675—676. Киев – || 695. «Киевская старина» – журнал – || 699. Кизеветтер Иоганн-Гот-фрид-Карл-Христиан (1766—1819) (Кай) – популяризатор Кантовской философии, писатель, автор учебника логики, переведенного на русский язык – 92, 93. Киликия – в древности юго-восточная область Малой Азии, с городами Селевкия, Тирс и Исе – 251, 261, 286. Козлов А. А., „Письма о книге гр. Л. Н. Толстого «О жизни»” – || 782. Козловка – Засека – станция Московско-Курской ж. д., ныне «Ясная поляна» – || 713, 714. Колосков Ефрем Петрович (р. 1843 г.) – крестьянин дер. Сидоровки Чернского уезда Тульской губ. – || 705, 706, 707, 709, 712. Колоскова Ефимия Ефремовна (р. 1874 г.) – дочь Е. П. Колоскова – || 705, 706, 709, 712. Колоскова Марфа Ионовна (р. 1830 г., ум.?) – жена Е. П. Колоскова – || 705, 706, 712. Конт Огюст (1798—1857) – французский философ, основатель позитивизма – 330. Конфуций (Кун-фу-цзы) (551—470 до н. э.) – китайский мудрец, основатель государственной религии Китая – 119, 327, 328, 330, 331, 353, 575, 576, 577, 590, 596, || 703, 704, 778, 867, 888, 890. Коперник Николай (1473—1543) – астроном, положивший начало современному представлению о системе мира. По происхождению поляк – 380. Коран – священная книга мусульман, написанная на арабском языке. Издана в официальной редакции Халифом Османом в 647—654 гг. – 575, || 867. Костомаров Николай Иванович (1817—1885) – писатель, профессор истории – || 114, 692, 694, 695, 696, 698, 699, 700, 702. – «Сорок лет» (Шпак, Трофим, Яшник, Васса, Павло Дрижак, Придыбалка) – || 114, 692, 693, 694, 695, 696, 697, 698. Костомарова Алина Леонтьевна (1830—1908) – жена Н. И. Костомарова (см.) – || 694, 695, 697, 699. «К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки», том I. Novum regnum. M. – || 722, 723. Крамской Иван Николаевич (1837—1887) – художник– || 756. «Красный архив» – журнал – || 723. Кременчуг – уездный город б. Полтавской губ. —| ||801. Кросби Эрнест (1856—1907) – английский писатель и общественный деятель, единомышленник Толстого – || 788. Крым – || 751. Крюков Михаил Фомич (Фомич) – || 847. Кузминская Татьяна Андреевна, рожд. Берс (1846—1925) – свояченица Толстого – || 673, 680, 681, 710, 753, 755, 756, 771, 772, 780, 781, 782. – «Моя жизнь дома и в Ясной поляне», ч. III (1864—1868), – || 680. Кузминские – ||716. Кузминский Александр Михайлович (1843—1917) – судебный деятель, муж Т. А. Кузминской, свояченицы Толстого – || 716, 765, 766, 818, 819, 823. Кузнецкий мост – улица в Москве – 24. Кур – 77, 514. «Курьер торговли и промышленности» – газета – || 725. Лазарь – по евангельской притче, бедняк, лежавший у ворот -бессердечного богача – 499. Лао-тзе (VI в. до н. э.) – китайский философ, основатель религии таосизма. Его учение изложено в книге «Тао-те-кинг» (Путь к добродетели) – 328, 330, 331, 380, 575, 576, 577, 590, 596, || 790, 867, 888, 890. Л. Б., «Понятие жизни. Сообщение графа Льва Толстого» – ||| 754. Легувэ Габриэль-Мари-Жан-Баптист (1764—1812) – французский поэт и драматург – 104. Лейпциг – || 697. Лентовский Михаил Валентинович (ум. 1906 г.) – актер, автор ряда водевилей (под псевд. Макарова); основатель театров в Москве: «Эрмитаж» и «Скоморох» – || 708, 714, 725. Леонтьевский переулок в Москве – || 774. Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—1841) – (стихотворение «И скучно и грустно») – 384 (цит.), 421, || 918. Лесков Николай Семенович (1831—1895) – писатель – || 674, 737. – «Час воли божьей» – || 737. Лидский А. Т., «Смерть, болезнь и врач в художественных произведениях Л. Н. Толстого» – || 687. Лиссабон – столица Португалии. В 1755 г. был разрушен землетрясением – 424, 622, 626, 628, 630. Литературно-артистический кружок. См. Столичный литературно-артистический кружок. «Литературное обозрение» – газета – || 725. «Литературный вестник» – орган русского библиографического общества; выходил в 1900—1902 гг. в Петербурге – || 663. Литературный фонд – неофициальное название Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. Основано в 1859 г. в Петербурге по инициативе А. В. Дружинина и при ближайшем участии Заблоцкого-Десятовского и Кавелина – || 719. «Л. H. Толстой и Н. Н. Ге. Переписка», – || 709, 714, 781. Лондон – 29, || 783. Львов Николай Александрович (1834—1887) – || 756. «Любезный 1-й» – жеребец Хреновского завода (см.) – 33, || 663. Магомет (Мохаммед) (571—632) – основатель религии Ислама – 575. Майнов Владимир Владимирович (р. 1871 г.) – литератор, эсперантист – || 779. Маковицкий Душан Петрович (1866—1921) – словак, врач, единомышленник Толстого, жил в доме Толстых с декабря 1904 г. – || 856. – «Ясно-полянские записки. 1904—1910 годы». Выпуск второй – || 709. Маковский Владимир Егорович (1846—1920) художник – || 656, 880. – «Оправданная» – картина – 656, || 880. Малороссия – старое официальное наименование современной Украины – 565. Малый императорский театр – в Москве – || 725. Малышев Михаил Егорович (р. 1852 г.) – художник, жанрист и карикатурист – || 675. Мамонтова А. И. типография в Москве – || 690, 691, 771, 774. Марина. См. Файнерман И. Б., «Как создавалась «Власть тьмы». Мария Федоровна, (1759—1828) – жена Павла I – 77, 513. Мария Федоровна (1847—1928) – жена Александра III – || 716. Марк Аврелий Антонин (Марк-Анний-Вер) (121—180) – философ-стоик, римский император – 576. Меченье Оскар – переводчик «Власти тьмы» – || 726. Менелай. См. Гомер, «Илиада». Мен-цзы (Менций) (372—289 до н. э.) – китайский философ и моралист – 331, || 890. Мечников Иван Ильич (1836—1881) – прокурор Тульского окружного суда, брат Ильи И. Мечникова (см.) – || 680, 683, 687. Мечников Илья Ильич (1845—1916) – зоолог и патолог, один из основателей научной эмбриологии, профессор – || 680. Мещеринова Вера Вячеславовна, рож д. Шидловская – дочь В. А. Шидловской, тетки С. А. Толстой – || 733, 734, 735. Милан – главный город итальянской провинции в Ломбардии – || 726. Михаил Федорович (1596—1645) – первый московский царь из рода Романовых – 564. Михайловский Н. К., «О том, как г. Острогорский превратил рассказ Костомарова в рассказ Л Н. Толстого» – || 699. Моисей (ок. 1500 л. до н. э.) – по библейскому преданию вождь еврейского народа, считающийся основателем еврейской религии – 569, 573. Молешотт Яков (1822—1893) – физиолог, профессор в Цюрихе, сторонник материализма – 524. Морозов А. – || 724. Москва – 31, 33, 34, 37, 447, 471, 482, 505, 514, 515, 519, || 663, 664, 674, 682, 685, 686, 687, 704, 710, 714, 715, 717, 725, 738, 751, 752, 753, 755, 756, 764, 765, 767, 768, 770, 771, 772, 773, 774, 780, 787, 845, 846, 847, 853, 859, 864, 875, 879. «Москвитянин» – газета – || 663. Московская судебная палата – 505. «Московские церковные ведомости» – || 723. Московский Духовный цензурный комитет – || 781. «Московский некрополь». См. Вел. кн. Николай Михайлович, «Московский Некрополь». Московский университет – 447, || 753, 758, 804, 847, 860. Московское подворье – гостиница в Москве – 471. Московское психологическое общество – || 752, 753, 755, 756, 757, 758, 804, 805, 881. «Мужик 1-й» – жеребец Хреновского завода, прозванный «Холстомером» за длинный ход (р. 1803 г.) – || 663, 664. Мюллер Макс (1826—1900) – немецкий языковед, профессор – || 774. Мясницкая улица – ныне Кировская, в Москве – 471. «На литературном посту» – журнал – || 666. Наполеон III, Шарль-Людовик (1808—1873) – французский император – 29. «Начальная школа» – книжный магазин и издательство Е. Н. Тихомировой в Москве – || 719. «Неделя» – еженедельная газета – || 451, 452, 453, 454, 455, 456, 715, 784, 785. Нерон (37—68) – римский император – 251, 565. Никанор (Александр Иванович Бровкович) (1827—1890) – архиепископ Херсонский и Одесский, духовный писатель– || 781. Никифор. См. Файнерман И. Б., «Как создавалась «Власть тьмы». Никифоров Лев Павлович (1848—1917) – бывш. революционер, переводчик, близкий знакомый Толстого – || 744, 789. Никодим – член синедриона в Иерусалиме, ученик Христа. Беседа Христа с Никодимом изложена в Евангелии от Иоанна, гл. 3—644. Николаев Григорий – русский разбойник – || 850. Николай I (1796—1855) – 555, 558, 559, 561, 563, 565, 566, 568, 569, || 865. Николай II (1868—1918) – || 725. Николы Явленного церковь – в Москве на Арбате – 23, 27, 483, || 671. Никольское-Обольяново – имение Олсуфьевых, в 20 верстах от ст. Подсолнечная Николаевской (ныне Октябрьской) ж. д. – || 713, 715. Ниневия – 588. «Новое время» – петербургская газета – || 716, 723, 754, 755, 881. Новоселов Михаил Александрович (р. 1864) – учитель одной из Московских гимназий; одно время сочувствовал взглядам Толстого; позднее отошел к православию – || 771, 783, 860. «Новости» – газета – || 706. «Новый путь» – журнал – || 771, 860. «Новый сборник писем Л.Н. Толстого, собранных П. А. Сергеенко. Под редакцией А. Е. Грузинского», изд. « Окто», – || 662. Ной – библейский патриарх – 449. Нью-Йорк – || 783. «Н. Я. Грот в очерках, воспоминаниях и письмах», – || 773, 781. «Об истинной жизни» Льва Толстого (Упрощенное изложение книги: «О жизни» Л. Н. Толстого, исправленное и одобренное автором)» – || 788. Оболенская Марья Львовна, рожд. Толстая (1871—1906) – вторая дочь Толстого – || 695, 697, 734, 735, 779, 785. 835, 865. 879. Оболенский кн. Дмитрий Дмитриевич (р. 1844) – помещик Богородицкого уезда Тульской губ., знакомый Толстого, автор нескольких статей и воспоминаний о Толстом – || 714, 715. – «О «Власти тьмы» гр. Л. Н. Толстого» – || 715. Оболенский Леонид Егорович (1845—1906) – писатель и издатель в 1881—1891 гг. журналов, сначала «Мысль» и затем (с 1883 г.) «Русское богатство» – || 750, 751, 800. «Образование» – журнал – || 697, 698, 699, 700, 701 702. Озмидов Николай Лукич (1844—1908) – знакомый Толстого, разделявший одно время его взгляды – || 695, 696, 699, 702, 755, 762, 764, 779, 842, 843. Озмидова Ольга Николаевна. См. Спенглер О. Н. Олимпийские игры – эллинские национальные празднества, происходившие в Олимпии через пять лет в честь Зевса. Состояли из различных состязаний: в беге, стрельбе, кулачных боях, скачках и т. п. – 279. Олсуфьев гр. Адам Васильевич (1883—1901) – помещик, старый знакомый семьи Толстых – || 715. Олсуфьев – || 717. Олсуфьевы – || 713, 738. Орлова гр. Анна Алексеевна (1785—1848) – дочь А. Г. Орлова-Чесменского – || 663. Орлов Александр Иванович – бывший провинциальный актер позднее сотрудник изд. «Посредник» – || 875, 878, 879. – «Н. В. Гоголь, как учитель жизни», изд. «Посредник», М. 1888 – || 875, 878, 879. Орловская губерния – || 663. Орлов-Чесменский гр. Алексей Григорьевич (1737—1808) – генерал-аншеф, с 1774 г. в отставке; проживал в Москве, занимаясь коннозаводством – || 663. Остоженка – улица в Москве – 26. Островский Александр Николаевич (1823—1880) – || 708. – «Не так живи, как хочется» – || 708. Острогорский Александр Яковлевич – с 1896 г. редактор журнала «Образование» – || 698, 699, 700. «Отче наш» «Вотча» – начальные слова церковно-христианской молитвы – 221. Павел I (1754—1801) – 564, 565, 568, || 866. Павел апостол (ум. в 65 г.) – идеолог церковного христианства. Ему приписывается 14 «Посланий» – || 248. Павловский И. Я. – переводчик – || 726. Пакин А. П. – бывш. профессор химии, американский священник – || 845, 878. – «Пора опомниться» – 443, || 878. Палимпсестов Ив., «Власть тьмы. (Драма Льва Толстого)» – || 723. «Памяти В. Г. Белинского. Литературный сборник, составленный из трудов русских литераторов». Издание Пензенской общественной библиотеки имени М. Ю. Лермонтова. – || 698, 699, 700. 701, 702. «Памятники старинной русской литературы», издание гр. Г. Кушелева-Безбородко. Редакция Н. Костомарова. Выпуск первый. – || 674. Париж – 29, || 680, 726. Парис. См. Гомер «Илиада». Паскаль Блез (Pascal) (1623—1662) – французский математик, физик и философ – 313, 336, 421, || 840, 841, 842, 874, 875. Паскевич кн. – || 716. «Патерики» – сборники, состоящие из кратких повестей о подвижниках какой-нибудь обители, или же небольших нравоучений монахов этой обители – || 740. Пашков Василий Александрович (1831—1902) – отставной полковник гвардии, последователь лорда Редстока, основатель секты «пашковцев» – || 674, 781. Пеллико Сильвио (1789—1851) – итальянский писатель – 406. Пенза – 472. Пензенская губерния – 468, || 853. Пензенская общественная библиотека имени М. Ю. Лермонтова – || 697. «Первая постановка «Власти тьмы» на любительской сцене в 1890 г. (Из воспоминаний А. В. Приселкова)» – || 724. Первое отделение канцелярии Главного управления по делам печати – || 864. Перфильева Прасковья Федоровна, рожд. гр. Толстая (1831—1887) – жена московского губернатора В. С. Перфильева – || 755, 756. Петербург – 31, 68, 77, 118, 447; 512, 513, 515, 516, 521, 522, 523, || 675, 686, 687, 693, 714, 715, 725, 748, 751, 782, 860, 864. «Петербургская газета» – || 707. Петербургское беговое общество – || 663. Петр I (1672—1725) – 559, 561, 564, 565, 567, 568, || 861. Петр Мытарь – || 674. Петр III Федорович (Петр Ульрих) (1728—1762) – 23 июня, 1762 г. был низложен с русского престола своею женой Екатериной II. – 565. Петров Иван Иванович (1861—1892) – поручик в отставке, сотрудник издательства «Посредник» и И. Д. Сытина; с 1891 г. редактор журн. «Артист» и «Дневник артиста» – || 842. Петровский пост (Петровки) – пост в честь апостолов Петра и Павла, продолжающийся с 9 недели после пасхи до 29 июня (ст. ст.) – 464. Писемский Алексей Феофилактович (1820—1881) – писатель – || 666. «Письма графа Л. Н. Толстого к жене» 1862—1910 г.», изд. 2, М. 1915 (ПЖ) – || 709, 713, 715, 739, 761, 762, 763, 764, 768, 859. «Письма Победоносцева к Александру III», изд. «Новая Москва», 1926 – || 722. «Письма Толстого и к Толстому. Юбилейный сборник». – || 665, 666. Платон (427—347 до н. э.) – греческий философ – 407, 432, 615. Плевна – город в Болгарии, старинная крепость. В войну 1877 г. происходили крупные бои за обладание крепостью, которая была взята 27—28 ноября русскими войсками, с большими для них потерями – 568. Победоносцев Константин Петрович (1827—1906) – с 1880 г. обер-прокурор святейшего синода, вдохновитель и активный деятель реакционной политики в царствование Александра II, Александра III и Николая II-го. – || 721, 722, 723. «Повесть о царе Аггее и како пострада гордостию». См. Афанасьев A. H., «Народные русские легенды». Погодин Михаил Петрович (1800—1875) – историк, археолог и журналист – || 665, 666. Польша – 543, 557. Поляков А. С., «К истории постановки «Власти тьмы» – || 723, 725, 726. Попов Иван Иванович (1860—1925) – подпоручик запаса, статистик Воронежского земства, бывший революционер – || 779. Поповой О. издательство – || 726. «Пора опомниться! О вреде спиртных напитков. Составлено по изложению бывшего профессора химии А. П. Пакина», – || 845. «Посредник» – издательство– || 674, 675, 676, 677, 695, 700, 710, 716, 717, 718, 719, 720, 721, 726, 735, 736, 744, 745, 746, 748, 781, 786, 856, 857, 874, 876, 880. Потехин Алексей Антипович (1829—1908) – писатель; в 1880 гг. заведывал репертуаром Петербургских императорских театров – || 715, 723. «Правительственный вестник» («Список изданий, вышедших в России с 1 по 8 февраля, с 9 по 15 февраля, с 16 по 21 февраля, с 22 по 28 февраля, с 1 по 8 марта, с 16 по 23 марта, с 24 по 31 марта, с 16 по 23 апреля 1887 г.») – || 718, 719. «Практический врач – журнал – || 680. Пресня – улица в Москве, ныне Красная пресня – 505. Придыбалка. См. Костомаров H., «Сорок лет». Приселковы – || 724. «Пролог» – славяно-русский поучительный, церковный сборник, имевший большое распространение в древней Руси – || 740, 858. Птоломей Клавдий (жил в первой половине II века) – греческий математик, астроном и физик (Птоломеевы круги) – 380. «Путь-дорога». Научно-литературный сборник в пользу общества для вспомоществования нуждающимся переселенцам» – || 741. Пушкин Александр Сергеевич (1799—1837) – || 663. «Брожу ли я вдоль улиц шумных» – 584 (цит.). Пушкинский театр в Москве – || 707. Ракшанин Н., «Беседа с графом Л. Н. Толстым. (Впечатления)» – || 706, 707. Раскольников Ф., «Цензурные мытарства Л. Н. Толстого – драматурга. (По неопубликованным архивным материалам)» – || 721, 724, 726. «Ревизор». См. Гоголь Н. В. Репин Илья Ефимович (1844—1930) – художник – || 846. «Риголетто». – См. Верди Д. Рим – 251, 261, 290, 565, || 726. «Римские деяния. Gesta Romanorum» – || 855. Россия – 8, 13, 28, 220, 447, 450,484, 514, 523, 560, 567, 568,569,650, || 685, 722, 726, 741, 784, 785, 860, 864. Россошь – слобода Острогожского уезда, Воронежской губ. – || 750. Рубинштейн Николай Наумович – || 842. Рукописное отделение библиотеки Академии наук. См. Институт новой русской литературы. Румянцевский публичный музей в Москве – составлен из пожертвований гр. Н. П. Румянцева; основан в 1828 г. в Петербурге, а в 1861 г. переведен в Москву, где был соединен с Дашковским этнографическим музеем – || 752. Русанов Гавриил Андреевич (1844—1907) – друг и единомышленник Толстого – || 755, 771, 780. «Русская музыкальная газета» – || 676. «Русская мысль» – журнал – || 847, 856, 857. «Русские ведомости – || 699,753,754, 847, 848, 849. «Русское богатство» – журнал – || 699, 750. Савина Марья Гаврилов (1854—1915) – с 1874 г. артист Александринского театра в Петербурге – || 714, 715, 716. Самарин Петр Федорович (Samarin, 1830—1901) – тульский губернский предводитель дворянства; младший брат славянофила Юрия Федоровича Самарина – || 843. Свечин Федор Александрович (1844—1894) – в 1880—1885 гг. Тульский губернский предводитель дворянства – || 851. Свободин Павел Матвеевич (1850—1892) – артист Александринского театра в Петербурге, писатель – || 723. «Свободное слово» – издательство В. Г. Черткова в Англии – || 744, 745, 864. Святейший правительствующий синод – высшее церковное учреждение дореволюционной России – || 781. Севастополь – 665. Сергеенко Алексей Петрович (р. 1886 г.) – секретарь В. Г. Черткова – || 858. Сергеенко Петр Алексеевич (1854—1930) – литератор (псевд. «Старый литератор») – || 714. – „Лев Толстой и «Власть тьмы»” – || 714. Серов Александр Николаевич (1820—1871) – композитор и музыкальный критик – || 676. Серова В. С. – жена композитора А. Н. Серова – || 676. – «Встреча с Л. Н. Толстым на музыкальном поприще» – || 676. Серон Анна (М-mе Seuron) – француженка, гувернантка у Толстых – || 859. Сибирь – 656. Сибиряков Иннокентий Михайлович – младший брат К. М. Сибирякова – || 675. Сибиряков Константин Михайлович – сын богатого сибирского золотопромышленника, филантроп, в 1878—1881 гг. издатель «Слова» (вместе с А. А. Жемчужниковым ) – || 675. Симбирская губерния – 653. Синод. См. Святейший правительствующий синод. «С. И. Танеев. Личность, творчество, документы его жизни». – || 724. «Скоморох» – народный театр в Москве, основанный М. В. Лентовским в 1887 г. – || 708, 725. Скриб Огюстен Эжен (1791—1861) – французский драматург («Adrienne Lecouvreur)» – 104. Соколов Илья Осипович – в 1820—1840 гг. управляющий цыганским хором, известным под именем «Соколовского»; племянник основателя этого хора – || 663. Сократ (469—399 до н. э.) – греческий философ – 415, 576, 577, 608. Соловьев Александр Титович (1853—1919) – археолог, председатель Казанского общества трезвости – || 879. Соллогуб гр. Владимир Александрович (1814—1882) – писатель – || 665, 666. Соломон (IX—X вв. до н. э.) – по библейскому преданию третий царь израильский – 380. «Сорок лет (малороссийская легенда) Н. Костомарова». Издание редакции «Газеты А. Гатцука», – || 692. Спенглер Ольга Николаевна, рожд. Озмидова (р. 1865 г.) – дочь Н. Л. Озмидова (см.), сочувствовавшая взглядам Толстого – 331, || 746, 748. Спенглер Федор Эдуардович (1860—1908) – учитель начальной школы – || 700. Спенсер Герберт (1826—1903) – английский социолог и философ – 331, || 775, 778. «С. Петербургские ведомости» – || 715. Спиро С. П., «Беседы с Л. Н. Толстым (1909 и 1910)» – || 680. «Список изданий, вышедших в России с 1 по 8 февраля, с 9 по 15 февраля, с 16 по 21 февраля, с 22 по 28 февраля, с 1 по 8 марта, с 16 по 23 марта, с 24 по 31 марта, с 16 по 23 апреля». См. «Правительственный вестник». Срезневский Всеволод Измайлович – || 679, 854, 859, 860, 862, 864, 865, 866, 880. «Старина и новизна» книга 4-я, 1901 – || 666. «Старовер» – несостоявшийся журнал М. П. Погодина – || 665, 666. Стахович Александр Александрович (1830—1913) – шталмейстер двора, крупный помещик Орловской губ., близкий знакомый Толстых – || 3, 663, 664, 665, 670, 708, 709, 715, 716, 717, 721, 734. – «Клочки воспоминаний («Власть тьмы», драма Л. Н. Толстого)» – || 708, 721. Стахович Михаил Александрович (1861—1923) – земский и политический деятель, член первой и второй Государственной думы и с 1908 г. член Государственного совета по выборам – || 483, 665, 666, 668, 669, 670, 859. Стахович Михаил Александрович (ум. 1858 г.) – писатель и переводчик – || 3, 663,664, 666, 669, 670. – «Наездники» – || 3, 663, 670. – «Ночное» – || 3, 663, 670. – «Похождение пегого мерина» (сюжет повести) – || 663, 664. Столичный литературно – артистический кружок; основан в 1892 г. в Петербурге – || 725. Страхов Николай Николаевич (1828—1896) – критик и философ – || 682, 708, 710, 723, 749, 763, 764, 765, 772, 778, 780, 783, 842, 874 , 878. – «О вечных истинах» – || 764. – «Основные понятия психологии и физиологии» – || 764. Суворин Алексей Сергеевич (1834—1912) – публицист, издатель raзeты «Новое время» – || 716, 724. – «По поводу драмы Л. Н. Толстого» – || 716. Сухотина Татьяна Львовна, рожд. Толстая (р. 1864 г.) – старшая дочь Толстого – || 734, 735, 736, 804. Сытин Иван Дмитриевич (р. 1851 г.) – издатель – || 695, 714, 717. Танеев Сергей Иванович (1856—1915) – композитор – || 724. «Тарас Бульба». См. Гоголь Н. В. Тарс – город в древней Киликии (см.) – 251. Тастевен М. М. (М. М. Taste?in) профессор, переводчик на французский язык книги «О жизни» – || 782. Татищев Сергей Спиридонович (1846—1906) – публицист, с 1898 г. агент министерства финансов в Лондоне – || 714, 716. Татьяна – «святая» православной церкви – 447, 659, || 848. Татьяна Дементьевна – цыганка, певица хора Соколова. В стихотворениях Пушкина есть несколько упоминаний о ней («Среди рассеянной Москвы» || др.) – || 663. «Театральный || мирок» – газета – ||| 723. Тенеромо И. См. Файнерман И. Б. Тимковский Николай Иванович (р. 1863 г.) – писатель и драматург – || 876. – «Душа Л. Н. Толстого». – || 876. Толстая гр. Александра. Андреевна (1817—1904) – двоюродная тетка Толстого; придворная дама – || 681, 716, 748, 765, 766. Толстая Александра Львовна, (р. 1884 г.) – младшая дочь Толстого – || 854, 856. Толстая Вера Сергеевна (1865—1923) – дочь С. Н. Толстого – || 735. Толстая Марья Львовна. См. Оболенская М. Л. Толстая Марья Николаевна (1830—1912) – сестра Толстого – || 664. Толстая Софья Андреевна, рожд. Берс (1844—1919) – жена Толстого – II 664, 665, 666, 667, 668, 669, 670, 671, 672, 673, 674, 677, 678, 679, 681, 682, 683, 688, 689, 690, 709, 710, 715, 716, 717, 718, 720, 721, 723, 732, 733, 734, 735, 786, 739, 742, 744, 748, 751, 753, 755, 756, 758, 759, 760, 761, 762, 763, 764, 765, 767, 768, 769, 771, 772, 776, 779, 780, 781, 782, 790, 798, 799, 802, 803, 804, 805, 806, 807, 808, 809, 810, 811, 813, 814, 815, 816, 817, 818, 819, 820, 820, 821, 822, 823, 824, 825, 826, 827, 828, 829, 830, 831, 832, 836, 837, 838, 839, 840, 841, 842, 843, 853, 854, 856, 859, 860, 861, 863, 865, 866, 871, 872, 875, 876. – «Воспоминания» – || 715, 748. – «Дневники 1860—1891» – || 709, 753, 764, 765, 767, 771. – «Моя жизнь» – || 709. Толстая Татьяна Львовна. См. Сухотина Т. Л. «Толстовский ежегодник 1911 г.» (ТЕ 1911) – || 878. «Толстовский ежегодник 1912 г.» (ТЕ 1912) – 709, 717, 879. «Толстовский ежегодник 1913 г.» (ТЕ 1913) – || 716, 719, 739, 740, 749, 751, 755, 762, 763, 767, 786, 788, 845, 860, 874, 875, 879. «Толстовский музей. Том I. Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. 1857—1903». (ПТ) – || 748, 766, 767. «Толстовский музей. II. Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым», (ПС) – || 749, 763, 764, 780, 783. Толстой Илья Львович (1866—1934) – второй сын Толстого – || 736. «Толстой и о Толстом. Новые материалы». Сборник второй – || 673, 713, 723, 750, 772, 780, 857, 875. Толстой Лев Львович (р. 1896 г.) – третий сын Толстого – || 847. Толстой Лев Николаевич – «Власть тьмы, или коготок увяз, всей птичке пропасть. Драма в пяти действиях Льва Толстого», изд. «Посредник» М. 1887 – || 718. – «Воспоминания» – || 853. – «В чем моя вера?» – || 779. – «Два гусара» – || 663. – «Декабристы» – || 666. – «Дневники и записные книжки» – || 663, 664, 665, 666, 681, 683, 707, 713, 714, 725, 782, 783, 787, 788, 846, 847, 848, 850, 853, 854, 859, 860. – «Записки христианина»– || 714. – «Крестник» – || 682, 851. – «Неизданные рассказы и пьесы. Под редакцией С. П. Мельгунова, Т. И. Полнера и А. М. Хирьякова, с предисловием Т. И. Полнера» – || 857. – «Неизданные тексты» – || 851, 852. – «Николай Палкин», 3-е издание. Берлин. 1896. Издание Августа Дейбнера – || 863. – «Николай Палкин». 3-е издание. Берлин. 1900. Издание Гуго Штейниц – || 863. – «Николай Палкин. Графа Л. Н. Толстого». Издание М. К. Элпидина. 1891 – || 863. – «Николай Палкин. Две войны» М. 1906 – || 864. – «Николай Палкин». «Работник Емельян и пустой барабан». «Дорого стоит». № 18. Издание Владимира Черткова. Purleigh, Maldon, Essex, England. 1899 – || 864. – «Николай Палкин». II. «Две войны». № 12. Кн-во «Обновление», 1906 – || 864. – «Л. Н. Толстой. «Николай Палкин» и «Солдатская памятка». «Свободная библиотека» № 6, Петроград – || 865. – «Николай Палкин». «Что можно и чего нельзя делать христианину». Под редакцией В. И. Срезневского. Пгр. 1917 – || 859, 864, 866. – «О жизни» графа Л. Н. Толстого». Издание М. К. Элпидина, Gen?ve, 1891 – || 785. – «О жизни». Издание Иисусова братства (гектографированное издание) – || 786. – «О жизни», М. 1903 (вып. VI Этико-художественной библиотеки) – || 789. Письма Толстого к: Алексееву В. И. – || 779. Анненковой Л. Ф. —|| 780. Бергу Ф. Н. – || 875. Бирюкову П. И. – 676, 703, 746,754, 755, 762, 763, 765, 771, 772, 780, 861, 867, 874. Болтон Голлу – || 788. Буланже П. А. – || 699, 700. Ге H. Н. (отцу) – || 682, 709, 714, 762, 764, 771, 772, 846. Ге H. Н. (сыну) – || 704. Гроту Н. Я. – || 772, 773. Денисенко П. А. – || 673. Майнову В. В. – || 779. Новоселову Н. А.– || 771, 783, 860. Оболенскому Л. Е. – || 750, 800. Озмидову Н. Л.– II 755, 762, 764, 779. Острогорскому А. Я. – || 698. Попову И. И. – || 779. Репину И. Е. – || 846. Русанову Г. А. – || 755, 771, 780. Савиной М. Г.– || 715. Свечину Ф. А. – 851. Свободину П. М. – || 723. Страхову H. Н.– || 708, 710, 723, 749, 753, 764, 772, 780, 874, 875, 878, 879. Толстой А. А. – || 681, 716, 748. Толстой М. Н. – || 664. Толстой С. А. – || 679, 681, 713, 715, 739, 761, 762, 763, 764, 768, 853, 859. Урусову Л. Д. – || 679, 681. Файнерману И. Б. – || 752, 764, 765, 771, 779, 781. Фету А. А. – || 665. Черткову В. Г. – || 681, 694, 696, 697, 710, 714, 715, 717, 719, 737, 738, 739, 740, 749, 750, 751, 752, 753, 755, 762, 763, 764, 765, 767, 771, 772, 780, 787, 788, 845, 853, 859, 860, 867, 874, 875, 879. Штанге А. Г. – || 801. Юнге Е. Ф. – || 695. Письма к Толстому: Буланже П. А. – || 698. Ге H. Н. (отца) – || 763. Грота Н. Я. – || 773. Грузинского А. Е. – || 698. Кросби Э. – || 788. Лентовского М. В. – || 708. Оболенского Л. Е. – || 750. Потехина А. А. – || 723. S. – || 843. Савиной М. Г. – || 715. Соллогуба В. А. – || 666. Стаховича А. А. – || 715, 716. Страхова Н. Н.– || 749, 763, 764, 780, 783. Толстой С. А. – || 762, 776. Черткова В. Г. – || 716, 717, 718, 719, 751, 762, 765, 779, 780, 782, 787, 856, 860, 875. Чертковой А. К. – || 748, 749. Юнге Е. Ф. – || 694, 695. Якушкина В. Е. – || 698. – «Письма Л. Н. Толстого, собранные и редактированные П. А. Сергеенко», изд. «Книга» тт. I и II (1910—1911) (ПТС I и ПТС II) – || 779, 780, 783. – «Плоды просвещения» – || 707. – «Полное собрание сочинений, запрещенных в России. Л. Н. Толстого. Том IX. «О жизни». Издание «Свободное слово» № 70, под ред. В. Черткова. Christchurch, Hants, England. 1903 – || 785. – «Полное собрание сочинений, запрещенных в России Л. Н. Толстого». Том X. Статьи 1882—1889 гг. Издание «Свободного слова», № 70 под ред. В. Черткова. Chistchurch, Hants, England. 1904. – || 744, 864, 867. – «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого», изд. «Жизнь для всех», Спб. 1912 – || 754. – «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого» под ред. П. И. Бирюкова, изд. «Русского слова». М. 1913 – || 738, 740. – «Полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого», под. ред. и с примечаниями П. И. Бирюкова. Приложение к журн. «Вокруг света» зa 1913 г. – || 754, 785. – «Полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого», под. редакцией и с примечаниями П. И. Бирюкова. Изд. Сытина. М. 1913 – || 720, 741, 754, 785, 846, 880. – «Полное собрание сочинений», юбилейное издание, т. 35 – || 737. – «Полное собрание сочинений», юбилейное издание, т. 38 – || 877. – «Полное собрание сочинений», юбилейное издание, т. 49 – || 714. – «Полное собрание сочинений» юбилейное издание, т. 63, Гихл,. М.-Л. 1934 – || 703, 704, 746, 750. – «Полное собрание сочинений», юбилейное издание, т. 64 – || 755, 762, 763, 764, 765, 771, 772, 773, 779, 780, 846, 861, 874, 879. – «Полное собрание сочинений», юбилейное издание, т. 85, Гихл, М.-Л. 1935 – || 694, 695, 696, 710, 714, 749. – «Полное собрание художественных произведений Толстого под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума». ГИЗ. М.-Л. 1929 – || 675, 677, 679, 720, 854, 857. – «Полное собрание сочинений», юбилейное издание, т. 86, – || 737. – «Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого», т. III – || 854. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Власть тьмы, или коготок увяз, всей птичке пропасть», М. 1887 – || 544, 718, 719. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Декабристы. Холстомер и Смерть Ивана Ильича». Издание шестое. М. 1886 – || 718. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Том двенадцатый. Произведения последних годов». Издание девятое. М. 1893 – || 784. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Часть двенадцатая. Произведения последних годов. Москва. 1886 – || 682, 688, 718, 720, 726. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть двенадцатая. Произведения последних годов». Издание десятое. М. 1897 – || 784. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого», чч. I – XI, изд. пятое. М. 1886 – || 666. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть первая». Издание шестое. М. 1886 – || 841. – «Сочинения графа. Л. H. Толстого. Часть тринадцатая. О жизни» Москва. 1888. Типография А. И. Мамонтова и К-о – || 779, 841. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. Произведения последних годов». М. 1890 – || 784, 848. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. Произведения последних годов». Издание первое. М. 1891 – || 784. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. Произведения последних годов». Издание второе. М. 1891 – || 784. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Часть первая – тринадцатая. Издание одиннадцатое. Типолитография И. Н. Кушнерева. М. 1903 – || 683, 784, 785. – «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Часть первая – двадцатая. М. 1911. Типо-литография Т-ва И. Н. Кушнерева – || 675, 700, 755. – «Так что же нам делать. О жизни», Берлин. 1920 – || 754. – «Три вопроса» – || 737. – «Фальшивый купон» – || 707, 850, 851. – «Хаджи-Мурат» – || 850, 865. – «Ходите в свете, пока есть свет. Повесть из времен древних христиан графа Л. Н. Толстого», Gen?ve. М. Elpidine, librаirеditeur, 68, Rue de Rh?ne, 68. 1892. – || 741. – «Чем люди живы» – || 673, 674. – «Что такое искусство?» – || 855. – «Что можно и чего нельзя делать христианину» – || 860. «Толстой. Памятники творчества и жизни». 2, – || 706, 746, 866. Толстой Сергей Львович (р. 1863 г.) старший сын Толстого – || 699, 733, 734. Траян – (53—117) – римский император – 250, || 742. Третьяковская галлерея в Москве – картинная галлерея, основанная Павлом Михайловичем и Сергеем Михайловичем Третьяковыми – || 880. Трипитака – собрание канонических книг буддистов – 575. Тростянский H. C.– || 847. «Труды Московского психологического общества» III, – || 753, 754. Тула – 31, || 846, 864. Тульская губерния – || 723, 725. Тульский окружной. суд – || 705, 706. Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) – || 664, 681, 765. Турин – город в северо-западной провинции Италии на реке По – || 726. Турция – 543, 557. Урусов кн. Леонид Дмитриевич (ум. 1885 г.) – тульский вице-губернатор, близкий знакомый Толстых – || 679, 681, 683. Урусов Сергей Семенович (1827—1897) – генерал-майор в. отставке, сослуживец Толстого по Севастопольской кампании – || 853. «Утро» – сборник (1866) – || 666. «Утро России» – московская газета – || 865. «Учебник логики» И. Кизеветтера. См. Кизеветтер Иоганн. «Училище благочестия» – журнал, издававшийся в Риге при духовной семинарии в 1857—1860 гг. по 4 книжки в год – || 740. Училище Правоведения —закрытое учебное заведение в Петербурге для подготовки детей потомственных дворян к службе по судебному ведомству. Основано в 1835 г. – 68, 69, 70, 76, 106, 510, 520, 524, 527, || 686. Файнерман Исаак Борисович (псевд. Тенеромо) (1863—1925) – журналист – || 713, 714, 748, 761, 763, 764, 765, 771, 779, 781, 801. – «Воспоминания о Л. H. Толстом и его письма», – || 752, 764, 765, 771, 781. – «Живые речи Л. Н. Толстого». || 713. – «Живые слова Л. Н. Толстого», Москва – || 714. – «Жизнь и речи Л. Н. Толстого – || 714. – «О театре» – || 714. Фарфоровый завод – в Петербурге – || 675. «Фауст» – опера (1859) Гуно. См. Гуно Ш. Ф. Феоктистов Евгений Михайлович (1829—1893) – начальник Главного управления по делам печати – || 715, 716, 717, 721, 722, 723, 724, 725. – «За кулисами политики и литературы» – || 722. Фет Афанасий Афанасьевич (Шеншин) (1820—1892) – || 665, 748, 752, 755, 763, 772, 774. – «Мои воспоминания», ч. I, – || 665. Философовы – помещики в Чернском уезде Тульской губернии – || 847. Фихте Иоганн-Готлиб (1762—1814) – немецкий философ – || 780. Фомич. См. Крюков М. Ф. Фофанов Константин Михайлович (1862—1911)– поэт – || 781. Франция – 561, || 863. Фридберг – цензор – || 722. Xилков кн. Дмитрий Александрович (1858—1914) – гусарский офицер, одно время разделявший взгляды Толстого, позднее православный, убит в империалистическую войну. – || 781. «Xолстомер» – кличка, данная жеребцу «Мужику 1-му» за длинный ход. См. «Мужик 1-й». Хреновое – село Бобровского уезда б. Воронежской губ. – 13, 22, 479, || 663, 665. Хреновский конный завод – в селе Хреновом (см.); основан в 1878 г. гр. А. Г. Орловым-Чесменским – 27, 33, – || 663. Хризеида – См. Гомер, «Илиада». Царское село – уездный город б. Петербургской губернии, дачное место, резиденция императора – 513. «Цветник» – сборник для читателей из народа; был приготовлен А. М. Калмыковой, затем переработан кружком сотрудников «Посредника». Впервые появился в печати в 1886 г. в изд. «Посредник» – || 703, 704, 737, 746, 747. «Цветник. Сборник рассказов», Киев. 1886 – || 746. «Цветник», изд. второе. М. 1889 – || 737, 744. Центрархив РСФСР – || 706. Цертелев кн. Д., «Учение гр. Л. Н. Толстого о жизни» – || 782. Черневский Сергей Антонович (ум. 1901 г.) – артист и режиссер Малого театра в Москве – || 725. Черткова Анна Константиновна, рожд. Дитерихс (Галя) (1859—1927) – жена В. Г. Черткова – || 582, 667, 713, 748, 749, 750, 787, 800, 801. – «Из воспоминаний о Л. Н. Толстом – || 750. – «Мои первые воспоминания о Л. Н. Толстом» – || 667. Черткова Елизавета Ивановна, рожд. гр. Чернышева-Кругликова (1831—1922) – мать В. Г. Черткова – || 716. Чертков Владимир Григорьевич (р. 1854 г.) – писатель, друг, единомышленник, издатель и редактор сочинений Толстого – || 675, 676, 681, 689, 695, 696, 697, 699, 702, 710, 716, 717, 718, 719, 726, 738, 739, 740, 742, 746, 748, 751, 755, 762, 763, 764, 765, 767, 771, 772, 774, 778, 779, 780, 781, 782, 786, 787, 788, 798, 801, 843, 844, 845, 854, 857, 859, 860, 864, 865, 867, 874, 875, 879. Шармер – портной в Москве – 70, 71, 510. Швеция – || 848. Шеланет – || 842. Шенье Андрэ (1762—1794) – французский поэт, казнен во время Революции – 421. Шидловская Вера Вячеславовна. См. Мещеринова В. В. Шлиссельбургский тракт в Петербурге – || 675. Шмидт Мария Александровна (1843—1911) – единомышленница и друг Толстого – || 736. Шопенгауэр Артур (1788—1860) – немецкий философ – 381, 400. Шохор-Троцкий Константин Семенович – || 746, 776, 777, 799, 840. Шпак. См. Костомаров H., «Сорок лет». Штанге Александр Генрихович (1854—1932) – организатор кустарных артелей в селе Павлово Нижегородской губернии – ||| 801. Шувалова гр. Елена Ивановна, рожд. Черткова (1830—1922) – тетка В. Г. Черткова – || 716. Эйхенбаум Б. М., «Лев Толстой. Книга вторая. Шестидесятые годы» – || 664. Элпидин Михаил Константинович (1835—1908) – издатель в Женеве – || 741. Эпиктет (конец 1 в. – начало II в.) – греческий философ стоик – 331, 576, 616, || 890. Эпикур (371—270 до н. э.) – греческий философ – 612, 617, 622. Эртель Александр Иванович (1865—1908) – писатель – || 781. Юнге Екатерина Федоровна, рожд. гр. Толстая (1843—1913) – троюродная сестра Толстого – || 694, 695. Языков Николай Михайлович (1803—1843) – поэт —|| 874. Якушкин Вячеслав Евгеньевич (1856—1912) – исследователь русской истории и русской литературы, публицист – || 697. Ялта – || 709. Ясинский И. И., «Сорок лет» – || 699. Ясная поляна – || 667, 680, 704, 708, 709, 713, 717, 725, 748, 763, 765, 766, 771, 780, 787, 843, 848, 859, 867, 878. Яшник Трофим. См. Костомаров H., «Сорок лет». «Adrienne Lecouvreur» – драма О. Скриба и Г. Легувэ. См. Скриб О. и Легувэ Г. Blainville Henri (Бленвилль Анри) (1778—1850) – французский зоолог, писатель, профессор в Париже – || 775, 778. Bolton Hall. См. Болтон Голл. Christchurch (Крайстчерч) – город близ Лондона – || 783. Cook Agnes – переводчица на английский язык книги «О жизни» – || 783. «Even as you and I. Parables true life», by Bolton Hall, Boston 1900 – || 788, 789. «Fortnightly Review» – английский журнал – || 741. «Gesta Romanorum». См. «Римские деяния». Hapgood Isabel Florence (Гапгуд Изабелла) – американская, писательница, переводчица книги. «О жизни» – || 782, 783. Islеnieff Sophie. См. Исленьева С. Julien St, «Lao Tseu Tao Te king, le livre de la voie et de la vertu», Paris, 1841 – || 703, 704. Kant I., «Kritik der praktischen Vernunft» (1788) – 313 (цит), || 841. Legge J. The Chinese Classics, translated into english. With preliminary essays and explanatory notes», London, 1867 – || 703, 704. Mabel – переводчик на английский язык книги «О жизни» – || 783. Pascal. См. Паскаль, Б. Samarin. См. Самарин П. Ф. Seuron m-me. См. Серон А. Stendhal, «Chartreuse de Parme» – ||763. «Thе?tre libre» – в Париже – || 726. «The New Age» – журнал – || 698. С-te Lеon Tolsto? «De la vie, seule traduction revue et corrigеe par l’auteur». Paris. C. Marpon et E. Flammarion, еditeurs [1889] – || 782. «Delia vita». Traduzione del Dott. Leonardo Tucci. Cita di Castello. 1908 – || 784. – «La puissance des tеn?bres» – || 726. – «Life» by Count Lyof N. Tolstoi. Authorized translation by Isabel F. Hapgood. New York. 1888 – || 783. – «Work, while you have light» – || 741. «What Tolstoy taught». Edited by Bolton Hall. New York. 1911 – || 788. Winter Leo – переводчик на английский язык книги «О жизни» – || 783. – СОДЕРЖАНИЕ (из 26-го тома Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого) Предисловие к двадцать шестому тому …VII Редакционные пояснения …VIII ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ «Холстомер» …3 «Первый винокур, или как чертенок краюшку заслужил» …38 «Смерть Ивана Ильича» …61 ,,Окончание Малороссийской легенды «Сорок лет»», изданной Костомаровым в 1881 г.» …114 «Течение воды» …119 ,,Власть тьмы или «Коготок увяз, всей птичке пропасть»“ драма в пяти действиях …123 «Мудрая девица» …245 «Беседа досужих людей (Пролог к повести «Ходите в свете»)» …246 «Ходите в свете, пока есть свет (Повесть из времен первых христиан)» …250 «Три сына (притча)» …302 СТАТЬИ ,,Предисловие к сборнику «Цветник»“ …307 «О жизни» (1886—1887) …313 «Пора опомниться» …443 «Праздник просвещения 12-го января» …446 ПЕЧАТНЫЕ ВАРИАНТЫ Варианты издания последних глав книги «О жизни» в Петербургской газете «Неделя» за 1889 год …451 Печатные варианты к основному тексту первого издания статьи «Пора опомниться» …457 НЕОПУБЛИКОВАННОЕ, НЕОТДЕЛАННОЕ и НЕОКОНЧЕННОЕ ** Жил в селе человек праведный …461 «Записки сумашедшего» …466 * [Варианты к «Запискам сумашедшего»] …475 * [Варианты к «Холстомеру»] …477 **[Драматическая обработка легенды об Аггее] …488 *[Варианты к «Первому винокуру»] …503 * [Варианты к «Смерти Ивана Ильича»] …505 * [«Миташа»] …529 План драмы «Власть тьмы» …533 * Варианты «Власти тьмы» …534 Авторские исправления, сделанные в печатном тексте «Власти тьмы» …544 * [Варианты к «Беседе досужих людей» и «Ходите в свете пока есть свет»] …549 * [«В некотором царстве»] …553 [«Николай Палкин»] …555 * [Варианты к «Николаю Палкину»] …563 *[Вариант первой редакции Предисловия к «Цветнику»] …571 [«О верах»] …572 * [Варианты к трактату «О жизни»] …578 * [«Благо только для всех»] …636 * «О Гоголе» …649 * «К молодым людям» …653 * [Первоначальный текст – план статьи] …654 «Оправданная» (Текст к картине В. Е. Маковского) … 656 * [Первая редакция статьи «Праздник просвещения 12 января»] …657 КОММЕНТАРИИ Б. М. Эйхенбаум «Холстомер» …663 Н. К. Гудзий «Первый винокур, или как чертенок краюшку заслужил» …673 Л. П. Гроссман «Смерть Ивана Ильича» …679 Н. К. Гудзий ,,Окончание малороссийской легенды «Сорок лет»“ …692 П. В. Булычев «Течение воды» …703 Н. К. Гудзий «Власть тьмы» …705 П. В. Булычев «Мудрая девица» …737 «Беседа досужих людей» и «Ходите в свете, пока есть свет». …738 «Три сына» …744 „Предисловие к «Цветнику»“ …746 А. И. Никифоров «О жизни» …748 «Пора опомниться» …845 «Праздник просвещения 12 января» …847 П. В. Булычев «Жил в селе человек праведный, звать его Николай» и «Миташа» …850 Б. М. Эйхенбаум «Записки сумашедшего» …853 Н. К. Гудзий «Драматическая обработка легенды об Аггее» …855 П. В. Булычев «В некотором царстве» …858 А. И. Никифоров «Николай Палкин» …859 «О верах» 867 «Благо только для всех» …870 «О Гоголе» 874 «К молодым людям» …878 «Оправданная» …880 ПРИЛОЖЕНИЯ Приложение 1. «Понятие о жизни. Реферат Л. Н. Толстого в Московском Психологическом Обществе 14 марта 1887 г., напечатанный в выдержках, повидимому, по стенографическим записям в газете «Новое время» 1887 г. № 3973 от 22 марта. Приложение 2. «Об истинной жизни» Льва Толстого. Упрощенное изложение книги: «О жизни» Л. Н. Толстого, исправленное и одобренное автором»…881 Указатель собственных имен …927 Иллюстрации Фототипия портрета Толстого раб. И. Е. Репина – между XII и 1-й страницами. Автотипия со страницы черновой рукописи рассказа «Холстомер» 1885 г. – между 486 и 487 страницами. Автотипия со страницы первого черновика рукописи «Смерти Ивана Ильича» – между 519—520 страницами. Настоящее юбилейное издание первого полного собрания произведений Л. Н. Толстого печатается на основании постановлений Совета Народных Комиссаров СССР от 24 июня 1925 г. и 8 августа 1934 г. Отпечатано во 2-й типографии «Печатный Двор» треста «Полиграфкнига». Ленинград, Гатчинская, 26. Гослитиздат № 481. Тираж 10000 экз. Уполномочен. Главлита № Б-21140. Формат бумаги 68 Х 100 1/32 Вишерской писчебум. фабрики. 60 1/4 печ. л. Сдано в набор 26 января 1935 г. Подп. к печати 13/?І. 1936 г. Заказ № 2510. Корректор М. Л. Перфильева. * Техническая редакция Н. И. Гарвея. notes 1 Сюжет этот был задуман М. А. Стаховичем, автором «Ночного» и «Наездники» и передан автору А. А. Стаховичем. 2 [с инкрустацией]. 3 [принесите еще ящик, там два.] 4 [Гордость семьи.] 5 [Предвидь конец,] 6 [Добрый малый,] 7 [Молодость должна перебеситься.] 8 [Умышленно, нарочно,] 9 Философ – ученый, мудрец. Философия – наука о высшей мудрости 10 Диана – одна из многих языческих богинь. 11 Софисты – лжемудрецы, ловкими доказательствами выдающие ложь за истину. 12 Единство разумного смысла определений жизни других просветителей человечества не представляется им лучшим доказательством истинности их учения, так как оно подрывает доверие к тем неразумным лжетолкованиям, которыми они заменяют сущность учения. 13 Наука настоящая, знающая свое место и потому свой предмет, скромная и потому могущественная, никогда не говорила и не говорит этого. Наука физики говорит о законах и отношениях сил, не задаваясь вопросом о том, что есть сила, и не пытаясь объяснять сущность силы. Наука химии говорит об отношениях вещества, не задаваясь вопросом о том, что есть вещество, и не пытаясь определять его сущности. Наука биологии говорит о формах жизни, не задаваясь вопросом о том, что есть жизнь и не пытаясь определять ее сущности. И сила, и вещество, и жизнь принимаются истинными науками не как предметы изучения, а как взятые за аксиомы из другой области знания точки опоры, на которых, строится здание каждой отдельной науки. Так смотрит на предмет истинная наука, и эта наука не может иметь вредного, обращающего к невежеству, влияния на толпу. Но не так смотрит на свой предмет ложное мудрствование науки. «И вещество, и силу, и жизнь мы изучаем; а если мы изучаем их, то мы можем и познать их», говорят они, не соображая того, что они изучают не вещество, не силу, не жизнь, а только отношения и формы их. 14 См. прибавление первое в конце книги: О ложном определении жизни. 15 См. 2-е прибавление. 16 См. 3-е прибавление в конце книги. 17 Нет ничего обыкновеннее, как слышать рассуждения о зарождении и развитии жизни человеческой и жизни вообще во времени. Людям, рассуждающим так, кажется, что они стоят на самой твердой почве действительности, а между тем нет ничего фантастичнее рассуждений о развитии жизни во времени. Рассуждения эти подобны тому, что бы делал человек, который, желая измерять линию, не откладывал бы меру от той одной известной ему точки, на которой он стоит, а на бесконечной линии брал бы на различных от себя неопределенных расстояниях воображаемые точки и от них бы измерял пространство до себя. Разве не то же самое делают люди, рассуждая о зарождении и развитии жизни в человеке? В самом деле, где взять на этой бесконечной линии, каковою представляется развитие – из прошедшего – жизни человека, ту произвольную точку, с которой можно начать фантастическую историю развития этой жизни. В рождении или зарождении ребенка, или его родителей, или еще дальше в первобытном животном и протоплазме, в первом оторвавшемся от солнца куске? Ведь все рассуждения эти будут самые произвольные фантазии – измерения без меры. 18 Зачеркнуто: не оставлялъ нищаго и странника, не любилъ своего т?ла и похоти его. Не бранился. 19 Зач.: и когда срывалось съ сердца злое, уходилъ. 20 Зач.: На обидчика не серчалъ, а былъ смиренъ. 21 Зач.: 30 л?тъ худо. 22 Зач.: И зналъ народъ Николая и ходили къ нему и спрашивали его, какъ жить надо. И сталъ Николай учить народъ. И народъ слушалъ, что говоритъ Николай. И говорилъ народъ: Правду, Николай, говоришь, a д?лалъ народъ все по своему, по худому, и бол?ло объ томъ у Николая сердце, что знаетъ народъ, что доброе, a д?лаетъ худое. 23 Зачеркнуто: нехорошо, братъ, ты вдову обид?лъ. – Н?тъ, я не обид?лъ, я деньги далъ, она не отдала, мальчишка заработываетъ. У меня тоже семья, меня не пожал?ютъ. – Все же малаго пожал?й. – Что же, малый и дома лучше не видалъ. Поговорилъ, поговорилъ Николай и пошелъ домой и думаетъ: не послушалъ меня Петра. И сталъ Николай думать, какъ живетъ Петра. Все у него есть, все хоро[шо]. И только сказалъ это Николай, а вотъ б?съ уже подл? него и шепчетъ ему, а Николай зa б?сомъ повторяетъ. Дальнейший текст, со слов: Жилъ я 30 л?тъ, кончая словами: что я д?лалъ на св?т? – по смыслу должен быть отнесен на стр. 463, строка 2 сн. до стр. 464, строка 13 св., куда и вставлен. 24 Зачеркнуто: Нашепталъ это б?съ. И сказалъ это за нимъ Николай. 25 Зач.: тошно мн?, хоть бы помереть скор?е. 26 Вместо: Видишь – в рукописи вид?шь. 27 Зач.: стоитъ, a гд? то онъ сталъ надъ полемъ у города и на пол? пасутся лошади, коровы, красные ряды, палатки и народъ – идетъ ярмарка. И Николай видитъ всякаго челов?ка сразу со вс?хъ сторонъ, и слышитъ всякое слово и всякое дыханiе челов?ка, и слышитъ, какъ бьется сердце въ каждомъ челов?к?. 28 Зач.: И куда покажетъ старецъ, тамъ все видитъ и слышитъ Николай. 29 Зачеркнуто: И видитъ Николай. Сидитъ Архипъ у крыльца и идутъ мужики, остановились передъ нимъ <Ипатъ из Озерокъ> мужики на троемъ. Остановилъ переднюю лошадь, снялъ шапку, поклонился Архипу. Поклонился и Архипъ. Далече ли ?дешь? – Да вотъ до губерни. И слышитъ Николай все, что говорятъ мужики, и слышитъ все, что думаютъ мужики. 30 Зачеркнуто: и с маленькой бородавочкой на этой коже 31 Зач.: Но я вижу, что ей самой жалко расстаться со мной, хочется еще поласкать. 32 Зачеркнуто: почти вс? 33 Зач.: о томъ, что все это, сахарница и ?ока, что все это 34 Зачеркнуто: почему то 35 Зач.: противилось. 36 Зач.: Во время моего отсут 37 Зач.: гостиную. 38 Зачеркнуто: еще разъ 39 Зачеркнуто: вниманье 40 Зач.: дышанье 41 Над словом: слезы надписано слово: грусть. 42 Зачеркнуто: св?тъ. 43 Зачеркнуто: страшно 44 Зач.: этой <животной> <людской> слабости 45 Зачеркнуто: раскаянiе в том, что сд?лали со мной другiе, 46 Зач.: б?жалъ въ 2 мин. 47 Зач.: А что твой п?гашка б?житъ. ?детъ В. Ну, пусти, пусти. <Онъ> Я об?жалъ. Ген[ералъ] разсердился. Нужно продать, сказалъ кон[юшiй] и продалъ меня за 800 р. тогда на ассигнацiи. Купилъ его Гусарской офицеръ, у котораго былъ старый кучеръ изъ дворовыхъ. Кучеръ былъ пьяница, офицеръ былъ охотникъ. 48 Зач.: сл?дующiй 49 Первоначально было: моего скитанья. 50 Зачеркнуто: гусара была 51 Зач.: въ него влюблены 52 Зач.: не вырветъ глаза. 53 Зач.: его 54 Зач.: с?рый <Лебедь>, Горностай 55 Зачеркнуто: Вязопуръ 56 Зач.: Лебедь Горностай 57 Зач.: звонку 58 Поправка М. А. Стаховича. 59 Поправка М. А. Стаховича. 60 Зач.: эти минуты 61 Поправка М. А. Стаховича. 62 Зач.: об?житъ Поправка М. А. Стаховича 63 Зач.: X. 64 Зач.: Лебедемъ Горностаемъ 65 Поправка М. А. Стаховича. 66 Зач.: на кругахъ взглядывалъ X. пришелъ 67 Зач.: Я объ?халъ и пришелъ на дв? лошади впередъ 68 Зач.: и этимъ погубилъ меня. Князю не повезло. Онъ выигралъ вышелъ въ кабрiолетъ, съ м?шкомъ серебра. Пойдемъ еще. Пошли. Стали играть, все проигралъ. X. ц?лый день не ?лъ. На другой день любовница у?хала съ другимъ. Князь поскакалъ на Хлыстом?р? и не догналъ. Все пошло въ разладъ. Его опоили, прi?хавъ домой. 69 Зачеркнуто: Он лежитъ. – Вытащить его. 70 Зач.: Эта, – презрительно и грустно сказалъ гость. – Это лучшая лошадь въ Россiи. Это Хлыстом?ръ. Мой Хлыстом?ръ. 71 Зачеркнуто: <люди и> четы 72 Зач.: <д?ло въ томъ, что люди, про которыхъ я разсказываю> т? два челов?ка, онъ и она, которые сид?ли 73 Зач.: добръ от счастья 74 Зач.: мужа 75 Зач.: жены 76 Зач.: пальто 77 Зачеркнуто: Погляд?лъ, погляд?лъ, сталъ слушать. 78 Зачеркнуто: Пом?стились было на ночлегъ у оврага, нанесло туда пана охотиться, убираться надо было. 79 В квадратные скобки взяты недостающие окончания слов, пришедшиеся на обрезанный край листа. 80 В подлиннике: Старики 81 Зачеркнуто: Сл?пой нищiй. Скажи, добрый челов?къ. Отчего не в?рить? Панъ. Я панъ. И деревня это моя, и земля вся моя. По?халъ я на охоту, погнался за оленемъ, отбился отъ своихъ, ходилъ, ходилъ, набрелъ на разбойниковъ. Они меня разд?ли донага, избили и привязали къ дереву. Утромъ нашли меня пастухи, отвязали, вотъ этотъ кафтанишко дали, и пошелъ я искать дорогу домой. Да вотъ не могу дойти. И силъ н?тъ, и дороги не знаю. 82 Зач.: доведите до моего дома. Награжу я васъ такъ, что вы в?къ счастливы будете. 83 Зачеркнуто: доведемъ. Можетъ, и правда. Сл?пой нищiй. Куда довести то? Насъ на дворъ къ пану не пускаютъ и собаками травятъ. Панъ.Только доведите, меня узнаютъ. Я велю васъ принять. 84 Зач.: Панъ. Кого травишь то, негодяй, мерзавецъ. Добрался я теперь до васъ (Хочет бить, собаки бросаются.) 85 Зач.: Какъ ты см?ешь! Разве не узнаешь меня? 86 Зач.: Будетъ, будетъ чудить. 87 Зач.: Черти, дьяволы, разказню. Ай, ай, жена, выходи скор?е! 88 Зач.: Я самъ. (Дворникъ тащитъ. Пани кричитъ.) 89 Зачеркнуто: (Панъ сидитъ и плачеть,) 90 Зач.: гр?шный рабъ 91 Зачеркнуто: Только я обнищалъ. Но я все тотъ же. Пани. Ты, м?жъ мой, сказалъ, что богатые не могутъ обнищать и запретилъ слова эти читать въ церкви. 92 Зач.: Но кто же тотъ, кого я вид?лъ въ окн?? (Гром и молния.) 93 Зачеркнуто: Вчера <уходя изъ дома я прочелъ въ газетахъ> мы получили изв?стiе въ суд?. 94 Зач.: Что вы? 95 Зач.: Люблинъ 96 Зач.: Умеръ таки, подумалъ я. А жалко. 97 Зач.: былъ въ Петербург?, а съ прi?зда въ Москву я давно ужъ не былъ у него. Я вспомнилъ его страдающее лицо и вопросительные глаза въ посл?днiе два пос?щенiя его. 98 Зач.: <почти годъ> всю зиму. Вспоминалъ я его жену, д?тей. Какъ то они будутъ? Кажется у него кром? службы ничего не было. Онъ тотчасъ же сталъ думать: Куда прежде куда посл? ?хать и когда побывать у вдовы. 99 Зачеркнуто: Я этой глупости не сд?лаю. И занялся своими д?лами. — 100 Зач.: н?которымъ 101 Зач.: по служб? 102 Зач.: Еще сколько шлемовъ объявимъ. 103 Зач.: товарищу 104 Зач.: сталъ 105 Зач.: и спасаетъ положенiе. 106 Зач.: Старичекъ потомъ 107 Зач.: и въ гробу 108 Зач.: я его зналъ, оправлялъ покровъ и 109 Зач.: (помню, онъ очень любилъ этого Герасима здорового, румянаго добродушнаго и во время бол?зни Герасимъ былъ всегда у него въ кабинет?.) Мертвецъ лежалъ не Иванъ Ильичъ, а мертвецъ. 110 Зач.: <на того, кто лежалъ въ гробу. И наконецъ пересталъ креститься и только смотр?лъ на то, что лежало.> <Тутъ были и волоса его> Въ гробу лежалъ мертвецъ съ р?дкими волосами такими же какъ были у Ивана И[льича] въ его мундир? с шитымъ лаврами воротникомъ и съ его руками 111 Зач.:всегда потныя 112 Зачеркнуто: Но это былъ не Иванъ Ильичъ, а мертвецъ. Как всегда, только что я сталъ задумываться, я оберегая себя отъ мыслей о таких пустякахъ какъ смерть. 113 Зач.: бакенбардисту 114 Зач.: карты 115 Зач.: бакенбардиста 116 Зач.: выражая потерю всякой надежды на винтъ нынче вечеромъ. 117 Зач.: вопросомъ 118 Зач.: въ оград? 119 Зач.: Но зa три дня 120 Зачеркнуто: и смотр?ть и слышать 121 Зач.: это 122 Зач.: именно 123 Зач.: и передать ее посл? себя т?мъ кто можетъ понять ее. 124 Зачеркнуто.: помните 125 Зач.: сказал: «пов?рьте», когда 126 Зач.: денежное 127 Зач.: руку 128 Зач.: барина 129 Зач.: Записки эти ужасны. Я прочиталъ ихъ, не спалъ всю ночь я по?халъ на утро къ Прасковь? ?едоровн? и сталъ распрашивать про ея мужа. Она мн? много разсказала, и отдала ихъ. 130 Цыфра 1 переделана из 2. 131 Зач.: <какая то крошечная частица простой> Отъ чего же 132 Зачеркнуто: отчего 133 Зач.: стало быть 134 3ач.: самому съ собой гов[орить] 135 Зачеркнуто: п?ть до 136 Зач.: легкимъ 137 Зач.: порядочнымъ 138 Зач.: заботы 139 Зач.: больше любить 140 Зачеркнуто: непрiятн[о] 141 Зач.: прошлаго 142 Зач.: сентября 143 Зач.: <брата> зятя. На полях против этих слов:.....? beau fr?re 144 Зач.: одинъ на одинъ: Боже мой, какъ тяжело 145 [проказа, в переносном смысле: скупость, скряжничество.] 146 Зачеркнуто: чтобы испытать Jean 147 Зач.: Jean 148 Зач.: Jean 149 Зач.: на каменной терас? 150 Зач.: гордый 151 Зач.: добиться 152 Зач.: свою д?ятельность 153 Зач.: былъ почти безъ надежды 154 [Он поехал навестить моего бедного свекра. Он до старости не доживет. И Jean был всегда его любимец.] 155 Зачеркнуто: л?стницу 156 Зач.: и поскол[ьзнулся] 157 Зач.: радости 158 Зачеркнуто: вполн? 159 Зач.: боли[тъ] 160 Зач.: Если и отправляло 161 Зач.: подстро[ивать] 162 Зач.: на все были формы, прiемы, законы. 163 Зачеркнуто: Сов?стно 164 Зач.: радъ 165 Зач.: играть 166 Зач.: до декабря м?сяца 167 Зач.: и фав 168 Зач.: провин[цiальные] 169 Зачеркнуто: и не тайно. 170 Зач.: Съ этого дня завязалась дружба И. И. с И. П. 171 Зач.: новичекъ 172 Зач.: Онъ самъ румяный, улыбающiйся съ блестящими молодыми глазами. И вотъ тотъ же И. И. – Н?тъ, это не тотъ же, – это совс?мъ другой. Другой и тотъ же лежитъ 173 Зач.: измученныя 174 Зачеркнуто: баба 175 Зач.: за ужиномъ 176 Зач.: ворчливости и скуки. Никакой возможности 177 Зач.: Онъ бился въ томъ хомут? женитьбы, въ который онъ попалъ. 178 Зач.: случился другой ухабъ. Будучи еще товарищемъ прокурора, и лучшимъ, и правя всегда должность прокурора, Иванъ Ильичъ ждалъ, что не обойдутъ при первомъ назначенiи въ прокуроры. Оказалось, что Гоппе, товарищъ прокурора, заб?жалъ какъ то впередъ въ Петербургъ, и его, младшаго, назначили, а Иванъ Ильичъ остался. Нарушилась легкость, прiятность и приличiе служебной жизни. И Иванъ Ильичъ потерялся. Онъ даже пришелъ въ отчаянiе такое, что жена жал?ла и ут?шала его. Иванъ Ильичъ раздражился, сталъ д?лать упреки и поссорился съ ближайшимъ начальствомъ. Къ нему стали холодны. Иванъ Ильичъ еще больше раздражился и сталъ хлопотать о перевод? въ другое в?домство. 179 Зач.: загнанный въ посл?днее свое уб?жище, 180 Зач.: Надо было пере?зжать. 181 Зач.: Жена замучала его упреками. 182 Зачеркнуто: А онъ сид?лъ безнадежно на одномъ м?ст? – товарища предс?дателя. 183 Зач.: что положенiе его невозможно, и былъ близокъ къ отчаянiю. 184 Зачеркнуто: больше для того, чтобы избавиться отъ этой тоски, ч?мъ для своего перевода, въ усп?х? котораго онъ уже отчаявался, 185 Зач.: Безъ м?ста съ пятью тысячами – погибель. 186 Зач.: журналистомъ и либераломъ, 187 Зач.: и говорившимъ, что въ наше время челов?къ не можетъ быть счастливъ, 188 Зач.: онъ несправедливъ и что онъ наприм?ръ чувствуетъ себя совершенно спокойнымъ и счастливымъ. — 189 Зачеркнуто: хоть сейчасъ 190 Зач.: религiозные вопросы не интересовали меня иначе, какъ вн?шнимъ образомъ. 191 Зач.: этихъ вопросовъ 192 Зач.: не р?шать ихъ. 193 [приличие] 194 Зачеркнуто: никакого 195 [и я чувствую себя очень хорошо,] 196 Зач.: не было надежды. 197 Зач.: мысль о бол?зни. Но ч?мъ тяжел?е ему было оставаться одному съ своими мыслями, т?мъ больше онъ искалъ людей, легкихъ отношенiй съ ними – разс?янiя. 198 Зач.: А боль въ боку все томила, все какъ будто прибавлялась, становилась постоянн?е; и сила, и аппетитъ все слаб?ли. 199 Зач.: Но боялся обманывать, 200 Зач.: ему казалось, что все шло так же, къ лучшему, но когда онъ сов?товался, 201 Зач.: Но не смотря на это, его тянуло къ докторамъ, и онъ часто сов?товался. И тогда онъ подолгу смотр?лся въ зеркало, запершись въ комнат?, и подолгу смотр?лъ на обнаженное т?ло свое, соображая, похуд?лъ ли или н?тъ. А не сов?товаться онъ не могъ. 202 Зач.: И не смотря на то, что всякое пос?щенiе 203 Зачеркнуто: Такъ шло м?сяцъ и два. Передъ новымъ годомъ при?халъ въ ихъ городъ его шуринъ и остановился у нихъ. Иванъ Ильичъ былъ въ суд?. Прасковья ?едоровна ?здила зa покупками. Войдя къ себ? въ кабинетъ, онъ засталъ тамъ шурина, здороваго сангвиника. самого раскладывающаго чемоданъ. Онъ поднялъ голову на шаги Ивана Ильича, погляд?лъ на него секунду молча. 204 Зачеркнуто: къ лошадк?, 205 Зач.: кустамъ, къ куриц?, 206 Зач.: съ восторгомъ къ опер?, 207 Зачеркнуто: были несомн?нная правда. 208 Зач.: и одну, и дв?, и три ночи, и десять, и двадцать, и сорокъ ночей. И онъ лежалъ такъ ночи. Бродилъ днемъ и лежалъ ночью. 209 Зачеркнуто: И опять предсталъ ему св?тлый юноша. И сказалъ: только кто погубить душу, тотъ найдетъ. И еще І[оанна] 7, 17: Кто хочетъ творить волю Его, тотъ узнаетъ, о семъ ученiи – отъ Бога ли оно или я самъ отъ себя говорю. И сказалъ ему: ты умираешь теперь, потому что не в?ришь. Живи еще и ищи другой путь жизни, если не в?ришь еще. И ожилъ челов?къ и попытался жить опять въ свое удовольствiе. Но только подумалъ и не могъ бол?е жить такъ, а сталъ жить попрежнему, все ближе и ближе сводя одно доброе д?ло съ другимъ. И случилось ему жить у хозяина. Другiе работники скучали, что н?тъ барышей, и говорили: «хозяину польза, a мн? что?» A челов?къ радовался на барыши хозяина и говорилъ другимъ работникамъ: «будете служить хозяину, какъ себ?. вамъ вс? хозяйскiя радости въ радости будутъ». И опять забол?лъ челов?къ и вспомнилъ, что онъ прежде и только и думалъ о томъ, сколько онъ послужилъ Богу. И вспоминалъ, и все мало ему казалось. И радовался тому, что сд?лалъ, и тому, что не переставало д?ло д?латься. И померъ челов?къ т?лесной смертью и не видалъ ея. Не выходитъ. А не брошу, очень важно. 210 Зачеркнуто: Для себя онъ хот?лъ жизни и счастья; но жизни не было, была смерть, и оставалось счастье. Вечеромъ. Опять не могу. И явился опять ему св?тлый юноша и сказалъ: Ты знаешь, что зло не живетъ, а мертво, а живо одно добро. И ты можешь жить зломъ и жить добромъ, и спрашиваешь, зач?мъ теб? жить добромъ. – Да, я спрашиваю, чт? мн? будетъ? – Скажи жъ мн?, кто ты такой и въ чемъ твоя жизнь. – Жизнь моя и въ добр? и въ зл?. – Какая жизнь в?чная: добра или зла? – Добра. – Добра? А когда ты д?лаешь добро, думаешь ли ты о себ?? – Н?тъ, я отрекаюсь отъ себя. Безъ отреченiя отъ себя н?тъ добра. – Такъ какъ же ты спрашиваешь о томъ, что теб? (злу) будетъ, когда ты будешь жить въ добр?, когда тебя не будетъ? – Такъ зач?мъ же дана мне любовь къ себ?, когда она зло? – Зат?мъ, чтобы ты 1) для себя им?лъ блаженство освобожденiя отъ вс?хъ узъ и соединенiя со Вс?мъ, 2) для мiра, чтобы ты служилъ ему. Любовь къ своей жизни и сознанiе неизб?жности погибели этой своей личной жизни среди продолжающейся жизни мiра – это противор?чiе, разр?шаемое только отреченiемъ отъ своей личной жизни въ пользу жизни мiра. – Для себя! Что мн? будетъ? – Ты съ молоду привыкъ жить для себя. Но для себя жизни н?тъ, какъ н?тъ жизни на [1 не разбор.]. Личная жизнь (сознанiе ея) заставляетъ ?сть, работать, плодиться. Безъ разума она довл?етъ себ?. Но съ сознанiемъ личной жизни соединяется разум?нiе и одно противор?читъ другому. Разр?шенiе двоякое: 1) подчиненiе личной жизни разум?нiю, сл?довательно – отреченiе отъ личной жизни въ пользу разум?нiя, не им?ющаго по существу своему ничего личнаго, и 2) подчиненiе разум?ния личной жизни. Въ 1-мъ случа? смерть не представляетъ никакого противор?чiя и ничего страшнаго, во 2-мъ случа? смерть освобождаетъ разум?нiе отъ ложнаго подчиненiя. 211 Зачеркнуто: Если ты вывелъ зданiе, то ты не будешь тужить и заботиться о л?сахъ, которые были нужны для постройки его, и спрашивать, что будетъ съ л?сами. 212 Зачеркнуто: Но неужели тутъ есть противор?чiе? Разумъ открылъ намъ часть зав?сы. Мы увидали и видимъ, что мы живемъ не для себя. Но разумъ этотъ, допущенный въ тайны Бога или природы, неразрывно связанъ съ той личной жизнью, которая живетъ только для себя и не понимаетъ жизни не для себя, ужасается передъ этой жизнью, какъ передъ ч?мъ то чужимъ. 213 Зач.: и противор?читъ разуму. Разумъ же не противор?читъ личной жизни, на ея требованiя личнаго счастья отв?чая – все живетъ и ищетъ личнаго счастья не для себя. Разумъ не можетъ не идти дальше. 214 Далее рукой Толстого написано: Спуталось. 215 Очевидно, описка. Следует: Марину. 216 Зачеркнуто поперечной чертой: (Молчанiе.) А что, д?душка, правда, что у каждаго челов?ка анделъ на плеч? сидитъ? У насъ старичокъ ночевалъ – сказывалъ. Митричъ. А кто знаетъ? Надо быть такъ. Анютка (вздыхаетъ). А что жъ онъ невидимъ? Митричъ. Ну спи теперь. (З?ваетъ.) И я пойду. (Идет на печь.) 217 Зачеркнуто: не зналъ я, что въ какое время д?лать надо: не зналъ я, какой челов?къ мн? нужн?е вс?хъ другихъ людей и не зналъ я, какое д?ло прежде вс?хъ другихъ д?лъ д?лать надо, отъ того пропускалъ я нужное время и случалось зло такое, которое посл? ужъ поправить нельзя было, дов?рялся я людямъ такимъ, какимъ дов?ряться не надо было, и люди эти д?лали зло моимъ именемъ, а главное, занимался я пустыми д?лами, a т?, какiе нужн?е вс?хъ были, я не д?лалъ, и отъ того сд?лалъ я въ свое царство больше зла, ч?мъ добра. 218 Зач.: не попомнилъ слова родителя, не сталъ добиваться того, что ему вел?лъ родитель. Какъ, думаетъ, не знать того, что въ какое время д?лать надо. Само д?ло показываетъ. И как не знать, какой челов?къ нужн?й вс?хъ. Людей узнать всегда можно. А и д?ло какое важн?е вс?хъ, всякiй въ свое время узнаетъ. И сталъ царствовать молодой царь. 219 Зачеркнуто: д?ло о том, какъ дорогу проложить, и разбираютъ они это д?ло и день, и два, и нед?лю и ни на чемъ не кончутъ. А какъ возьмутся потомъ за другое д?ло, какъ училище завести, то и кончутъ его, да уже времени н?тъ заводить въ нын?шнемъ году училище, такъ и отложутъ до другого года. 220 В первой копии поправка рукой Толстого: Николай Палкинъ, 221 В копии неверно прочитано: каждый; Толстой там же написал: Каждый палачъ. Онъ, 222 Это слово в копии было не прочитано. Толстой исправил вместе с предшествующим: какъ мошку къ огню. 223 В копии не прочитано, Толстой вставил: Петровой, 224 В копии не прочитано, Толстой вставил: отвратительной, 225 В копии Толстой вставил: Екатерины, 226 В копии Толстой вставил: Александръ, 227 В копии ошибочно: жившими, Толстой исправил: живыми, 228 В копии Толстой добавил: или, 229 В копии Толстой добавил: и, 230 В копии ошибочно: Заблужденiе, Толстой исправил на: заблудшiе, 231 В копии ошибочно: людей, Толстой исправил на: люди, 232 В копии слова: Люди заблудшiе жестоки… кончая насл?дственною Толстой зачеркнул и вписал: Люди эти умираютъ, но на ихъ м?сто являются новые, д?лающiе новыя жестокости. <Люди эти>. 233 В копии ошибочно: Алекс?й, Толстой исправляет синим карандашом на: Александръ, 234 В копии Толстым исправлено на: говорим, 235 В копии не прочитано, Толстой вписал: Малороссiи, 236 В копии о вс?хъ перев?шанныхъ не разобрано, Толстой вписал: о пов?шенiи. 237 [Король умер, да здравствует король.] 238 В копии ошибочно списано мучилъ и убившiй, Толстой исправил мучилъ и убивалъ, 239 В копии было ошибочно: Мы знали про плети, Толстой исправил на: Мы знаемъ про пытки, знаемъ, 240 Зачеркнуто: топоръ; 241 В копии,. Кесареви, 242 В копии Богови. 243 Вариант характеристики царей, внесенный во вторую редакцию вместо стр. 564 строки 14 – 33 первой редакции (рукопись 4б). Позже этот кусок вычеркнут и заменен текстом на стр. 558 строки 32—46. 244 Второй вариант того же листа, в дальнейшей работе над текстом «Николая Палкина» не использованный. (По рукописи № 6.) 245 Вариант окончания «Николая Палкина», не использованный в работе (по рукописи № 7). 246 Зачеркнуто: и всякiй знаетъ, что сколько бы ни было людей разныхъ в?ръ, у челов?ка 247 Зач.: в?рн?е одна только эта в?ра. Вотъ это одна в?ра 248 Зач.: ее, эту в?ру, 249 Зач.: а написана въ сердцахъ и головахъ людей. <Всякiй челов?къ знаетъ, что онъ нынче живъ, завтра умеръ, значитъ челов?къ, что бы онъ не д?лалъ, онъ не спасается отъ страданiй и смерти, знаетъ, что Разумъ> 250 Зачеркнуто: А есть то, что, 251 Далее зач.: только другой суда не находитъ. Этотъ зaконъ тотъ, кто отступилъ отъ него, какъ не находитъ себ? д?ла и м?ста и закона отбившаяся отъ улья пчела 252 Зач.: не помучился и не пострадалъ отъ потери закона, пока не взялся искать его 253 Зач.: челов?ка. Тотъ, кому онъ нуженъ, найдетъ его 254 Зач: ру[сскiй]. 255 В черновике зачеркнуто: Удивительное дело! од?ваются вс? люди почти вс? однимъ манеромъ – у вс?хъ есть штаны, есть кафтаны, есть юбки, есть шапки. Есть разница между русской, н?мецкой, татарской одеждой 256 В черновике зач.: Такъ говорятъ одни и такъ говорятъ другiе, а третьи хоть и не говорятъ, что вс? в?ры ложныя, кром? ихней, или что вс? в?ры выдумки людскiя пустыя, хоть и не говорятъ этаго, а думаютъ, и не считаютъ поэтому в?ру важнымъ д?ломъ 257 В черновике зач.: Какъ одни люди одинаково кормятся, женятся, д?тей растятъ, учатся и учатъ, говорятъ другъ съ другомъ, такъ точно и другiе и никакого тутъ спора и несогласiя н?тъ, хоть есть разница и въ пищ?, и въ одежд?, ивъ работ?, и въ женитьб?, и въ условiяхъ и въ язык?, одни носятъ куртки, штаны, другiе кафтаны, юбки, одни 258 В черновике зачеркнуто: Но думаютъ они такъ только потому что не вс? такъ думаютъ. Думаютъ такъ одинъ на 100 и пока ихъ такъ мало имъ можно такъ думать. Если же бы вс? стали такъ думать, то сейчасъ бы люди перер?зали, перегрызли другъ друга, потому что безъ в?ры челов?къ животное. Живутъ люди, большая часть, только потому что въ нихъ есть в?ра. За ними то, зa большой частью, и можно жить нев?рующимъ. A вс?мъ нев?рующимъ нельзя жить, потому что только в?ра соединяетъ людей. Стало быть нужна в?ра. А нужна в?ра 259 В черновике зачеркнуто: Набрали этих 1000 в?ръ, про которыя пишутъ и говорятъ, вотъ отъ чего. По?детъ челов?къ къ чужимъ народамъ, увидитъ, что они ?дятъ вс? какiя-нибудь лепешки въ какой-нибудь день. Спроситъ, что это они д?лаютъ. Они скажутъ, что они своему Богу приносятъ жертву, путешественникъ запишетъ и вотъ одна в?ра. Потомъ по?детъ другой и увидитъ, что женщины красятъ яйца и раздаютъ и ц?луютъ и говорятъ, что это они понимаютъ воскресенье, онъ запишетъ – выйдетъ другая в?ра. И такихъ в?ръ путешественники наберутъ тысячи; но это не в?ры, а суев?рiя, и такихъ среди насъ можно найти тысячи. Въ этомъ – обманъ, потому что всякiй знаетъ, что в?рой можно назвать только ученiе о томъ, что такое челов?къ, зач?мъ онъ живетъ и какъ ему жить и чего ему ждать посл? смерти. Недоумiе же въ томъ, что кром? такихъ суев?рiй, которыхъ можно набрать десятки тысячъ, есть настоящiя в?ры въ которыхъ и 260 В черновике зачеркнуто: Обманъ состоитъ въ томъ, чтобы эти тысячи суев?рiй сравнять съ истинными ученiями в?ры, которыхъ нетолько не тысячи, но намъ изв?стны меньше 6. Обманъ въ томъ, чтобы зам?шать настоящiя в?ры съ суев?рiями. Недоумiе же иногда тоже и обманъ состоитъ въ томъ, чтобы и въ этихъ в?рахъ не смотр?ть на то, что въ нихъ одно и то же, а на то, что въ нихъ различно; какъ наприм?ръ 261 В черновике дальше следующий кусок текста помечен боковой линией к пропуску: Такъ что обманъ и недоумiе о томъ, что есть тысячи в?ръ и что они вс? различны, еще подобны тому обману и недоумiю, которыя высказывали бы люди о томъ, что есть тысячи разныхъ земель и небесъ. – Люди не ученые, не думавши и не читавши того, что думали другiе люди о томъ, что такое та земля, на которой мы живемъ, и то небо, которое надъ нами, каждый по своему воображаютъ себ? мiръ и небо: одинъ скажетъ земля стоитъ на трехъ китахъ, другой – на столбахъ, третiй на вод?. То же каждый по своему скажетъ про небо. Одинъ скажетъ, что оно твердое и одно, другой скажетъ, что небесъ 7. Третiй скажетъ, что их 500. И такъ каждый будетъ говорить свои суев?рiя. И такихъ суев?рiй можетъ быть тысячи. Это т? в?ры, которыя насчитываютъ въ календаряхъ. Но кром? этихъ побасенокъ о томъ, какъ сотворены земля и небо, есть еще ученiя настоящiя о томъ, какова земля и каково небо, и отчего по небу ходятъ солнце, м?сяцъ и зв?зды, и какъ они ходятъ, и когда и отчего бываютъ затм?нiя. Такихъ настоящихъ ученiй, астрономiй, немного. Съ т?хъ поръ какъ живутъ люди такихъ ученiй о земл? и неб? можно насчитать пять или шесть. Было и есть такое ученiе у Китайцевъ, было такое другое ученiе у Халдеевъ было третье у Египтянъ, четвертое у Грековъ, пятое теперь у насъ въ Европ?. Вс? эти ученiя нельзя см?шивать съ суев?рiями о земл? и неб?, потому что по этимъ ученiямъ вычисляли и предсказывали в?рно затм?нiя и луны и солнца. И вс? эти ученiя хотя и различны н?сколько между собой, вс? сходились въ одномъ и вс? въ одно время предсказывали небесныя явленiя]. <Вотъ эти то ученiя это настоящiя ученiя в?ръ, которыхъ немного и которыя разными манерами высказываютъ одно и то же и вс? сходятся къ одному ученiю, потому что то что то, что оно изучаетъ – земля и небо одно, также и челов?къ со своей жизнью и смертью всегда былъ и есть одинъ и тотъ же>. Какъ ученiй можетъ быть тысяча, но знанiе одно, такъ и суев?рiй тысячи, но в?ра одна. 262 Дальше в черновике текст был писан черным карандашом и первоначальный набросок деления вер такой: Восточныя на Браминизм? и Китайскомъ обожанiи земли и неба Будда Лаодзы и Конфуцiй Западныя на Египетскомъ...... Исаiя Зенонъ, Сократъ, Копия П. И. Бирюкова включила этот первоначальный вариант в тексту и Толстой, не заметив дублирования, не вычеркнул куска. Мы сносим этот отрывок как дублет под текст 263 Дальше зачеркнуто: И самое христiанство, захваченное жрецами, извращается и становится изув?рствомъ. 264 Первый вариант первой редакции (см. Описание, рукопись № 1). 265 Далее зачеркнуто: Въ разумномъ существ? въ челов?к? заложено, 266 Зач.: что я – есмь ничто – навозъ для удобренiя того, что выростаетъ на мн? и отъ, 267 Зач.: въ лучшемъ случа?, 268 Зач.: ничего не 269 Зач.: столь страшное и столь неразр?шимое, 270 Зач.: какъ воздухъ 271 Зач.: физической такое же необходимое условiе нравственной 272 Зачеркнуто: Это противор?чiе, можно сказать, есть сама сущность, есть то, что составляетъ человека – живаго, живущаго, трудящагося. 273 Зач.: было бы 274 Над строкой вписано и зач.: бы оно, челов?къ не жилъ, оно являлось вдругъ 275 Зач.: также какъ ужасно накопленiе пара и ст?нъ паровика держащаго его 276 Зач.: есть двигатель и есть причина движенiя д?ятельной жизни для челов?ка 277 И д?йствительно… зарождается первоначально стояло раньше: жить нужно… но помечено к перестановке. После… паровикъ следует зачеркнутый текст: Но средства этаго освобожденiя два также, какъ двойственно я, которое то, что мы называемъ я. Я хочу жить одинъ и для себя, и я знаю, что жизнь моя ничто, безконечно малая частица жизни общей. Все живетъ безъ меня, и я умру, и отъ меня ничего (зач.: Я есмь орудiе для достиженiя ц?лей вн? меня) не останется, вн?шне они живутъ также для себя и борятся со мной, знаю, что жизнь им?етъ другiя ц?ли, ч?мъ я, и знаю, уничтожись, и отъ меня ничего не останется. 278 Зач.: Противор?чiе 279 Зач.: Во первыхъ т? же существа, 280 Зач.: Разумъ 281 Зач.: Прот[ивор?чiе] 282 Зачеркнуто: въ зр?ломъ возраст? показалъ намъ это противор?чiе въ полной сил? 283 Зач.: Изъ этаго противор?чiя прежде всего ясно 284 Зач.: въ изв?стныхъ условiяхъ, 285 Зач.: больной, 286 Зач.: въ этомъ кладу жизнь свою, 287 Зач.: Разумъ по, 288 Зач.: было бы, 289 Зач.: что это есть обманъ, но, что есть жизнь только въ личной жизни приписыва[нiе] присвоения ей смысла личнаго есть отжитое эаблужденiе, 290 Над зач.: обманъ, въ которомъ мы находимся по отношенiю къ жизни, онъ только снимаетъ ту шелуху, которая въ нашемъ представленiи наросла на жизнь, 291 Зачеркнуто: намъ представляется личной и, 292 Зач.: признавать жизнь вн? ея не идти да[льше], 293 Зач.: хочетъ сознава[ть], 294 Зач.: ро[жденiе], 295 Зач.: Разумъ для того, кто идетъ по пути разума, открывается, 296 Зач.: Весь мiръ. 297 Зач.: что же д?лать? 298 Зач.: вн? себя, 299 Зач.: скажетъ тотъ, кто будетъ 300 Зач.: Проти[вор?чiе] голо[съ], 301 Зач.: жи[знь]. 302 Второй вариант первой редакции (см. Описание, рукописи №№ 3 – 5) 303 Зач.: Такъ и важенъ и такъ драгоц?ненъ что, 304 Далее текст написан на листах в четвертку, причем начало листа 1-го было исправлено очень значительно, а потом зачеркнуто. Приводим текст этого начала: Я живу и живу, жизнь чувствую только въ себ?. Все что живетъ вн? меня, люди, животныя весь мiръ я признаю живымъ, но не чувствую ихъ жизнь. Свою жизнь я не только наблюдаю, но я ее, не переставая чувствую, и важна для меня одна моя жизнь. Такъ важна, что безъ моей жизни я не могу даже представить себ? жизни, и потому <моя жизнь> черезъ свою жизнь <только> я понимаю другую жизнь <и потому моя>. Жизнь моя для меня все, чужая жизнь ничто, почти ничто, отраженiе моей жизни. Моя жизнь это я самъ, а чужая жизнь <и> безъ моей жизни, я не могу представить себ? даже никакой жизни. Такъ чувству етъ каждый челов?къ и вм?ст? съ т?мъ, если онъ подумаетъ, онъ видbтъ, что онъ После легкой правки отдельных мест Толстой тут же значителъно меняет начало. Приводим его в новом виде: Всякому челов?ку изв?стны два совершенно различные и даже противор?чащiе одинъ другому взгляда на свою жизнь. Одинъ такой. Я живу, истинно живу въ мiр?. Одинъ я, только одну свою жизнь я всегда чувствую. Все что вн? меня, того я не чувствую. Чужая жизнь мн? чужда и не трогаетъ меня. Свою жизнь я не только наблюдаю, но я ее непереставая чувствую и чувствую такъ, что все нужно мн? только для меня, что все что я ни д?лаю я д?лаю только для себя – что вс? остальные люди представляются нужными только для моей жизни. Жизнь я понимаю только, какъ свою жизнь, и только черезъ свою жизнь я понимаю другую жизнь. Жизнь моя для меня все. Чужая жизнь, пока я не знаю о ней или не хочу знать– ничего. Безъ моей жизни я не могу представить себ? даже никакой жизни. Это одинъ вpглядъ на жизнь. Другой такой: Наконец, зачеркнуто и это начало и на клочке написано новое, которое и составило окончательный вид начала 2-го варианта. 305 Зачеркнуто: ребенка даже. 306 Зач.: свойcтвеннаго человека 307 Зач.: личной, 308 Зачеркнуто: хотятъ уни[чтожить], 309 Зач.: онъ понемногу <заложенный въ челов?ческой природ? онъ> 310 Зач.: равном?рно съ развитiемъ <челочелов?> животнаго челов?ка. Разумъ заложенъ эарождается на животномъ челов?к? живущемъ животной жизнью. 311 Зач.: ничто, a в?ч мгновенiе 312 Зач.: разумныхъ, 313 Зачеркнуто: посредствомъ разума, 314 Зач.: что мiръ весь не им?етъ никакого смысла, но это меня не безпокоило. Зналъ я и то. 315 Зач.: Я жилъ не дово Во мн? явилась способность разума, явилась не такъ, что она стала не стала орудiемъ моей 316 Зач.: но разумъ выросталъ, доходилъ, шелъ дальше и дальше и наконецъ 317 Зач.: показалось 318 Зач.: собственно н?тъ никакого. Если 319 Зачеркнуто: мука 320 Зач.: муки рожденiя къ новой форм? жизни, но противор?чiя н?тъ и не можетъ быть. 321 Зач.: то мы только задерживаемъ неизбежное. 322 Зач.: Какъ всякое исполненiе закона, 323 С этого места до конца стр. 587 на поле проведена вертикальная черта и написано: «несущественно». 324 Зачеркнуто: вс?, потребности, 325 Зач.: вн? разумной, 326 Зачеркнуто: Когда, 327 Зач.: имущество, 328 Зач.: усовершенствованiе себя въ искуств? кидать мячи, играть на скрипк?, 329 С этого места конец, написанный на особых листах. 330 Зач.: к достиженiю опред?ленныхъ мiрскихъ ц?лей только на время, 331 Зач.: не устраняетъ пр[отивор?чiя], 332 Зач.: заслоняетъ, 333 Зач.: не отдались, тре[бованiямъ] кот., 334 Зач.: стремленiя къ личному благу, 335 Зач.: природы 336 Зач.: животной 337 Зачеркнуто: есть сама д?ятельность разума, 338 Зач.: всл?дствiи борьбы съ существами, живущими также какъ и онъ для личныхъ ц?лей. Разумно 339 Зач.: поставившiй 340 Зач.: разумной д?ятрльности 341 Зач.: не борется, но отдаетъ свою жерт, видя 342 Зач.: отдается, 343 Зач.: лич[ная], 344 Зач.: отдавшiйся 345 Зач.: перем?на, 346 Зач.: если онъ живетъ разумно, то интересъ его въ разумной только 347 Зач.: Я скажу еще такъ 348 К этому месту на особом лоскутке без точного указания места вставки Толстым вписан следующий текст: Что же такое разумъ? Разумъ это тотъ законъ, по которому должны жить неизб?жно разумные существа. И потому то и вложенный съ особенной ясностью сознанiя въ т? существа, которыя должны подчиняться ему. Этотъ тотъ же законъ, какъ и законы жизни всякаго живого существа. Но отчего же не вс? повинуются разуму? Отчего не вс? с?мена прорастаютъ, не вс? зр?ютъ, цв?тутъ? 349 Зачеркнуто: т. е. во или вол? Бога 350 Зач.: ведутъ ихъ въ 351 Зач.: и органи[змовъ] жизни 352 Зач.: химичес[кихъ] 353 Зачеркнуто: Я потому называю жизнью служенiе разуму, что такое опред?ленiе одно объясняетъ. а не путаетъ. Челов?къ спящiй, сумашедшiй, больной, въ припадк? страсти не живой это 354 Зач.: разумное, 355 Зач.: фи[зические] 356 Зач.: органическимъ 357 Зач.: сл?по 358 Зач.: основное понятiе о 359 Зач.: и, 360 Зач.: созна[нiя], 361 Дальше зач.: Свойство его есть желанiе жизни безпред?льной и в?чной. И требованiе это вполн? удовлетворяется разумной деятельностью, служенiемъ разуму 362 Зач.: доказы[вать] 363 Зач.: новой, ф[ормой], 364 Зачеркнуто: писателей, 365 Зач.: писатель, 366 Зач.: силы, 367 Зач.: силы 368 Зач.: силы сознанiя и 369 Зач.: Челов?къ служащiй полагающiй свою жизнь въ служенiи разуму не 370 Набросок-план, сделанный в неизвестном этапе работы над «О жизни» (См. Описание, рукопись № 374). 371 Зачеркнуто: это 372 Набросок-план к части текста «О жизни» во 2-й редакции (см. Описание, рукопись № 38). 373 Конспект-оглавление к книге «О жизни» в IV редакции (см. Описание, рукопись № 125). 374 Зач.: совнанiе есть иллювiя и жизнь есть в?чный круговоротъ безконечной матерiи, и тогда уничтожается всякое представленiе о жизни. 375 Такое ошибочное удвоение в рукописи. 376 Конспект к первым главам книги «О жизни» в V редакции (см. Описание, рукопись № 215). 377 Конспект книги «О жизни» в ?-й редакции (см. Описание, рукопись № 247). 378 Зачеркнуто: Признанiе другихъ существъ такими же существами, съ т?ми же личными стремленiями; ужасъ признанiя тщеты наслажденiй и 379 Зач.: посл?. 380 Зач.: и ложная наука гов[оритъ], 381 Зач.: религiозное 382 Зач.: такъ какъ ложное благо недоступно челов?ку, то и н?тъ никакого, и опред?ленiе жизни въ сознанiи, какъ стремленiе къ благу, обманъ. А жизнь есть то, что мы видимъ. 383 Зач.: благо стремленiе 384 Зачеркнуто: самая 385 Зач.: Въ челов?к? выростаетъ разумное сознанiе, догоняетъ сознанiе личности и переростаетъ его. И вотъ, когда оно перерастаетъ, сознанiе личности и заявляетъ требованiя, кажущiяся противоположными личности. 386 Зач.: онъ раздвоивается 387 Зач.: противуполо[жныхъ] 388 После этого сначала была вписана на новой строке цыфра 10, потом зачеркнута и вписан дальнейший текст. 389 Зач.: жиз[нь] 390 Цыфра 10 вписана и зачеркнута. 391 Зач.: Происходить] 392 Зач.: Неизб?ж[но] 393 Зачеркнуто: Тоже что 394 Цыфра 10 исправлена из 11. 395 Зач.: признаютъ 396 Вписано на поле вместо зачеркнутого начала: Разумное сознанiе зключаетъ въ себ? животное сознанiе и челов?къ не можетъ, 397 Зач.: этомъ самъ спроситъ себя 398 Зач.: властвуетъ 399 Зач.: надъ 400 Зач.: никакiя 401 Зач.: Челов?къ 402 Зачеркнуто: Признаемъ 403 Зач.: зак[онъ] 404 Зач.: который 405 Зач.: благо[разумнаго] сознанiя не существуютъ 406 Зачеркнуто: совершается 407 Зач.: состо[итъ] 408 Зач.: И потому. Текст: Намъ кажется… для его блага в ркп. стоит раньше текста: Весь мiръ.... а не наоборотъ, но на полях помечена перестановка цифрами 1, 2. 409 Зач.: Жизнь 410 Зачеркнуто: личная ж[изнь], 411 Зач.: Челов[?къ]. 412 Зач.: Жизнь есть жизнь 413 Зач.: Жизнь есть жизнь 414 Зач.: Жизнь прожитая 415 Зач.: настоящая 416 Зач.: Для достиженiя блага 417 Зачеркнуто: въ этомъ только его жизнь 418 Зач.: благо 419 Зач.: paзуму 420 Зач.: представляется 421 Зач.: жизнь, 422 слово прочтено приблизительно 423 Зачеркнуто: Треб[ованiя] 424 Зач.: состав[ляетъ] 425 Зач.: Нужно только не признавать личность жизнью 426 Зач.: блага 427 Зач.: отречься отъ нихъ 428 Зач.: унич[тоженiемъ] 429 Зачеркнуто: исключающее разсужденiе. Это справедливо. Нельзя раз[су]ждать если любишь, надо было разсуждать прежде о жизни 430 Зач.: Но то любовь 431 После этого была на новой строке цыфра 25, она зачеркнута и вписан дальнейший текст. 432 Цыфра 5 по 6. 433 Зач.: про требова[нiя] 434 Зачеркнуто: какъ проявленiе деятельности жизни, освященной разумомъ 435 Зач.: Люди не им?ющiе жизни 436 Зач.: стремленiе отъ блага, 437 Зач.: жизни 438 Зач.: Отре[ченiе] 439 Зач.: подчиненiе 440 Зач.: для чел[ов?ка] 441 Начало главы зачеркнуто: Только познанiе обманчивости существованiя личности и единственно возможнаго блага любви жизни любви даетъ челов?ку благо 442 Зачеркнуто: нежелая 443 Зач.: жи[зни], 444 Зач.: Мудр[ецы] 445 Зач.: есть 446 Зач.: вн? простра[нства] 447 Лист 10 начинается с зачеркнутого текста, бывшего вероятно сначала раньше листа 9 именно: 28 Благо людей только въ любви. И вм?сто того чтобы устроять такiя условiя жизни, при к[оторыхъ] б[ыло] бы возможнонаибольшее благо, люди д?лаютъ обратно. Они борятся съ 448 Зачеркнуто: Но и то и другое существуетъ 449 Зач.: перем?няются и 450 Зач.: Мысль о смерти 451 Зачеркнуто: Христосъ, 452 Зач.: меня, но также, но больше 453 Зач.: это и есть 454 Зач.: этой жизнью 455 Глава исключенная Толстым в шестой редакции (см. Описание, рукопись № 236). 456 В подлиннике: онъ 457 В подлиннике: онъ 458 Первый черновик главы о страданиях, написанный в виде вставки в третью редакцию книги (см. Описание, рукописи №№ 68 и 69). 459 Зачеркнуто: Розовая постель Сибарита была его наслажденiе. 460 в подлиннике: боль. 461 в подлиннике: какого 462 Та же глава в ?І-й редакции (в гранках) (Описание, рукопись № 344). 463 XXXIV исправлено из XXXVI. 464 Зачеркнуто: А и страдаетъ челов?къ отъ заблужденiй другихъ людей, и заблужденiя каждого челов?ка заставляютъ страдать другихъ. 465 Копия с предшествующего текста, сильно измененная Толстым и совсем отложенная (см. Описание, рукопись № 345). 466 Далее идет текст варианта № 10 (стр. 619), начиная со слов: Когда они съ такимъ ужасомъ разсказываютъ про того челов?ка»… и до конца. 467 Шесть последовательных автографических, заново сделанных набросков Толстого той же главы XXXIV. Написаны вместо отложенных гранок. 468 Описание, рукопись № 354. 469 В той же рукописи. 470 Дальше идет текст частью помеченный: «пр[опустить]», частью целиком вычеркнутый, именно: Разсужденiе говорить намъ <напротивъ, что это самое и должно быть.> Съ одной стороны, что по статистик? случаи бол?зней, крушенiй, казней, войнъ подлежать опред?леннымъ законамъ. <И это самое должно быть. В?дь положенiе раненнаго на пол? сраженiя и кондуктора съ выжигаемыми внутренностями было бы ужасно, если бы оно было не то, что должно быть. Но оно то самое. Такъ чему же мы ужасаемся?> Съ другой стороны <если мы оглянемся на свою жизнь и подумаемъ о связи, которую им?ютъ эти явленiя съ нашей жизнью, то мы увидимъ, что> вс? эти явленiя необходимы для насъ, что наша жизнь д?лаетъ то, что есть люди голодающiе, есть люди, сидящiе въ тюрьмахъ, есть крушенiя по?здовъ, есть войны. Такъ что по разсужденiю все это должно быть. Должно быть, мы возмущаемся, и все наше существо говорить, что этаго не должно быть. <Иначе мы не можемъ смотр?ть на страданiя ни на свои, ни на чужiя.> Страданiе это, то, чего не должно быть. Иначе мы не можемъ понимать страданiя. <Не должно быть, а есть. В этой то противоположности и весь ужасъ страданiя. Мало того, въ этомъ одномъ. —> <Въ томъ, что совершается то, чего не должно быть по нашему сознанiю, и состоитъ сущность страданiя. Наше сознанiе страданiя возникло изъ этаго противор?чiя. И такiя противор?чiя между сознанiемъ того, что должно быть и явленiями того, чего не должно быть составл> <Мы спрашиваемъ себя, зач?мъ? За что? и, не находя отв?товъ, заключаемъ, что жизнь не им?етъ разумного смысла. – И д?йствительно, если мы не знаемъ зач?мъ страданiя? страданiя д?лаются ужасны, вся жизнь д?лается страданiемъ, и намъ нельзя жить. В?дь если бы люди, непонимающiе жизнь, только д?лали т? выводы, которые вытекаютъ изъ ихъ мiросозерцанiя. Нельзя челов?ку жить у хозяина въ работникахъ, не зная того, что отъ него хочетъ хозяинъ, и зач?мъ онъ ему велитъ д?лать то или другое. Нельзя челов?ку жить, не зная, зач?мъ страданiя> 471 См. Описание, рукопись № 355. 472 В данном месте помечено вставить рукопись № 345, т. е. стр. 620 и след. 473 После написания третьего варианта была сделана автором попытка сначала соединить третий вариант с рукописью № 345 (стр. 620—622), а потом соединить второй и третий наброски в один текст, для чего и произведено сокращение третьего наброска в начале и конце. 474 Описание, рукопись № 356. 475 в подлиннике: проводивъ 476 в подлиннике: бол?знью 477 Несколько кусков текста помечены к перестановке. 478 Описание, рукопись № 357. 479 в подлиннике: жизнь 480 Описание, рукопись № 357. 481 В подлиннике: страданiй 482 Кусок текста, начиная со слов на стр. 631: «Челов?къ испытываетъ страданiя голода…» кончая: «…Мы не можемъ» вписан по копии № 359, так как в автографе листок утрачен. 483 В подлиннике: страданiямъ. 484 В рукописи: прежняя, 485 В рукп.: удовлетворявшее, 486 В рукп.: влеченiе 487 Отъ этого всегда въ первой молодости начинаютъ курить, именно тогда, когда впервые пробуждается сознанiе и тормозитъ жизнь. 488 В подлиннике: как отд?лов?ка. 489 Зачеркнуто: Гоголь изв?стенъ и ц?нимъ только тотъ, отъ к[отораго] онъ самъ отказывается, и неизв?стенъ тотъ, к[оторымъ] онъ самъ призналъ себя. Гоголь, павшiй написалъ свою переписку съ друзьями, и испов?дь этаго Гоголя не нужно знать. Гоголь есть только тотъ, к[оторый] намъ нравится, к[оторый] забавляетъ насъ. Онъ отрекся отъ этого Гоголя, стало быть онъ сумашедшiй. 490 Зачеркнуто: земски[ихъ]. 491 Зач.: Въ сел? былъ, 492 Зач.: Только что мы въ?хали въ улицу на насъ 493 Зач.: спросилъ, гд? Егорка, 494 Зач.: найдетъ тр[ойку], 495 Зач.: б[ылъ] жив[ымъ], 496 Зачеркнуто: честь, 497 Зач.: О томъ, правда ли, что безъ этаго невозможно, 498 Зач.: Начну сначала, 499 Зач.: Онъ си[льно], 500 Зач.: Потомъ узналъ я 501 Зач.: Начну сначала. Зач?мъ поятъ виномъ д?тей. 502 Переделано из: 8, 503 гов[орилъ]. 504 В рукописи: приводящими 505 После пунктира зачеркнуто: Мы такъ привыкли. Людямъ свойственно привыкать къ поступкамъ. 506 Зачеркнуто: соберется цв?тъ образованiя и просв?щенiя, профессора, студенты и во имя образованiя и просв?щенiя будутъ ?сть, пить, курить и врать. Поглощено будетъ желудками трудовъ людскихъ въ форм? всякихъ гастрономическихъ и алкогольныхъ продуктовъ на десятки тысячъ рублей, сотни, пожалуй, тысячи людей молодых и старыхъ приведутъ себя въ скотское состоянiе, подвергнутся тому отравленiю,которое, по даннымъ науки, никогда не проходить совершенно. Бывало ?дешь дорогой на почтовыхъ и ?дешь черезъ поля и село, везд? люди, какъ люди, работаютъ и отдыхаютъ. И вдругъ прi?зжаешь въ одну деревню и cpaзy 507 Зач.: начинаютъ, н?которые до об?да, а большинство во время и посл? него. 508 Зач.: говорятъ, вс? кажутся довольными и подъ конецъ. 509 Зачеркнуто: двор? 510 Зачеркнуто: напиться пья[но] 511 Зач.: профессора сод?йствуютъ 512 Зач.: наивно счита[ютъ] 513 Зач.: убiйство 514 Зачеркнуто: ежегодно 515 Зач.: Но время это проходить. Было время, когда можно было д?лать эстетическiе а?инскiя вечера и зарождаются и есть люди съ простыми и ясными требованiями нравственности отъ себя и другихъ. И, 516 Зач.: блескъ нравственность 517 См. П. Н. Денисенко, «По поводу письма гр. Л. Н. Толстого». – «Дневник русского актера», 1886, № 1 (март). 518 Денисенко инсценировал вскоре после этого «Чем люди живы». 519 Письмо Толстого впервые опубликовано – без указания однако даты – С. М. Брейтбургом в сборнике «Толстой и о Толстом. Новые материалы». Сборник второй. Редакция В. Г. Черткова и Н. Н. Гусева, М. 1926, стр. 5—6. 520 Ср., например, одну из таких легенд, напечатанную в «Памятниках старинной русской литературы», изд. гр. Г. Кушелева-Безбородко. Редакция Н. Костомарова. Выпуск первый. Спб. 1860, стр. 137—138. 521 Это слово рукою Толстого переделано из слова: комедия. 522 В. С. Серова, «Встреча с Л. Н. Толстым на музыкальном поприще» – «Русская музыкальная газета», 1894, № 4, стр. 83, 85. 523 Л. Толстой, Полное собрание художественных произведений, т. XII, 1928, ГИЗ, М.—Л. стр. 231. 524 С. П. Спиро, «Беседы с Л. Н. Толстым (1909 и 1910)», М. 1911, стр. 35. – Источник указан мне Н. Н. Гусевым, которому я обязан рядом ценных сообщений по истории творчества Л. Н. Толстого. 525 Проф. Н. Ф. Голубов, «Болезнь и смерть Ивана Ильича у Толстого и доктора Паскаля у Эмиля Зола». Отд. отт. из газеты «Практический врач», Спб. 1909. 526 См. «Московский Некрополь», т. I. Спб. 527 Толстой писал А. А. Толстой (19?) января 1885 г.: «вчера узнал от Захарьина, доктора, что Урусов Леонид неизлечимо болен… Мы все так давно – с рождения приговорены к смерти богом, а когда нам это скажет доктор, это точно что-то новое». 528 Датировка предположительная и определяется пометкой адресата на письме: «Пол. 22 августа 1885 г.». 529 В черновиках Москва названа несколько раз. В окончательной редакции название отсутствует, но Иван Ильич перевозит на последнее место своего устройства все «из провинции». 530 «Реальная правда в изображении настолько велика, что не только врач, но и любой студент-медик 3-го курса поставит почти точный диагноз болезни… Прочитав рассказ Толстого, мы почти с уверенностью можем сказать, что Иван Ильич умер от рака в брюшной полости, где-то в области слепой кишки или правой почки. Причина болезни (ушиб), картина ее, течение, даже потребность лежать с высоко поднятой ногой – всё говорит за это… «Смерть Ивана Ильича» – гениально-художественное творение, правдиво изображающее болезнь и страдания и приводящее в восхищение врача-читателя». (Проф. Н. Ф. Голубов, «Болезнь и смерть Ивана Ильича у Толстого и доктора Паскаля у Эмиля Зола», стр. 15). Недавно в медицинской печати была сделана подробная характеристика истории болезни Ивана Ильича: «не может быть и двух мнений по поводу характера заболевания этого страдальца. Иван Ильич умер от рака – до того ясна картина болезни…». Все признаки прогрессирующей кахексии и связь между травмой и злокачественным новообразованием переданы Толстым с исключительной убедительностью: «каждый врач любой специальности должен внимательнейшим образом прочитать этот рассказ, сильнее которого нет в мировой литературе на эту тему, и перед ним раскроются те бездны ужаса и сомнений, которые переживают раковые больные». (А. Т. Лидский, «Смерть, болезнь и врач в художественных произведениях Л. Н. Толстого» – «Русская клиника», 1929, XI, 6, 8—9). 531 Том 85 настоящего издания, стр. 308. 532 Том 85 настоящего издания, стр. 317. 533 Том 85 настоящего издания, стр. 343. 534 Указание, как видно из предыдущего, неточное: в сокращении и переработке легенды участвовали, кроме Толстого, еще В. Г. Чертков и Н. Л. Озмидов. 535 Не приводим всех разночтений на том основании, что текст «Образования» не считаем окончательно авторизованным. 536 The Chinese Classics, translated into english. With preliminary essays and explanatory notes. By James Legge. Vol. I. 537 Дело Колоскова и обстоятельства ознакомления с ним Толстого несколько раз пересказаны Н. В. Давыдовым, впервые в статье «Из воспоминаний о Л Н. Толстом», напечатанной в «Сборнике воспоминаний о Л. Н. Толстом», книгоиздательство «Златоцвет», М. 1911, стр. 18—20. Здесь дело Колоскова ошибочно приурочивается к 1886 г. В другой статье – «Откуда Лев Николаевич почерпнул сюжет драмы «Власть тьмы» – «Толстовский ежегодник» 1912 г., М. 1912, стр. 48—50, «Власть тьмы» ошибочно приурочивается ко времени через год после разбирательства дела Колоскова, которое сам Давыдов правильно датирует здесь уже 1880-м годом. В третьей статье – «Лев Николаевич Толстой», напечатанной в книге Давыдова «Из прошлого», М. 1913, стр. 286—287, никаких дат нет, но также ошибочно сказано, что «Власть тьмы» была написана Толстым вскоре после его свидания в тюрьме с Ефремом Колосковым. В приложении к статье напечатаны копии обвинительного акта и приговора по делу Колосковых. В четвертый раз Н. В. Давыдов бегло о деле Колоскова по связи его с «Властью тьмы» говорит в статье «Письма Л. Н. Толстого к Н. В. Давыдову», напечатанной в сборнике «Толстой. Памятники творчества и жизни», 2, М. 1920, стр. 43. В первой и четвертой статье Давыдов говорит о том, что дело Колосковых было прочитано Толстым, во второй и третьей статьях сказано лишь, что Давыдов подробно ознакомил Толстого с обстоятельствами дела, причем во второй статье добавлено, что тогда же Толстой записал содержание дела. Подлинное дело Тульского окружного суда о Колосковых (на 19 листах, начато 28 апреля 1880 г., окончено 2 апреля 1881 г.) хранится ныне в Центрархиве РСФСР за № 582. 538 Н. Ракшанин, «Беседа с графом Л. Н. Толстым (Впечатления)». – «Новости и биржевая газета» 1896 г., № 9 от 9 января. Беседа эта была вызвана появившейся в «Петербургской газете», 1896 г. № 2, от 3 января, заметкой «Идея Власти тьмы». В этой заметке сотрудник газеты в ироническом тоне сообщил сделанное ему основательницей бывшего Пушкинского театра в Москве А. А. Бренко сенсационное заявление, будто источником пьесы Толстого послужила ее собственная пьеса «Дотаевцы», которую она лет двенадцать назад читала Толстому, очень сочувственно ее принявшему. В беседе с Ракшаниным Толстой, не отрицая факта прослушанья им пьесы «Дотаевцы» из уст Бренко, опроверг ее домыслы ссылкой на подлинное дело, легшее в основу «Власти тьмы». 539 А. Стахович, «Клочки воспоминаний («Власть тьмы», драма Л. Н. Толстого)», ТЕ, 1912, стр. 27. 540 Д. Маковицкий, «Яснополянские записки. 1904—1910 годы». Редактировал Н. Н. Гусев. Выпуск второй. М. 1923, стр. 43. 541 «Дневник Софьи Андреевны Толстой 1860—1891», изд. Сабашниковых. М. 1928, стр. 131—134. В отрывке из своих воспоминаний «Моя жизнь», напечатанном в ТЕ, 1912, стр. 17, написание 1-го действия драмы С. А. Толстой датируется 20-м октября. 542 «Дневники С. А. Толстой», стр. 135. 543 Там же, стр. 135. 544 «Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге», Переписка, изд. «Academia», М.—Л. 1930, стр. 83. 545 ТЕ, 1912, стр. 27—28. См. об этом и письмо Толстого к жене от начала ноября 1887 г. «Письма графа Л. Н. Толстого к жене 1862—1910 г.», изд. 2, М. 1915, стр. 302. 546 Том 85 настоящего издания, стр. 410—411. 547 Там же, стр. 416. 548 Там же, стр. 422. 549 Цитируем заключение прокурора суда об освобождении Елены от обвинения, утвержденное судебной палатой, по подлинному делу Колосковых, л 7. 550 Там же, л. 7. 551 «Из прошлого», стр. 287. 552 «Толстой и о Толстом». Новые материалы. Сборник второй. Редакция В. Г. Черткова и Н. Н. Гусева, М. 1926, стр. 88. В Дневнике 1881 г. Толстой отмечает целый ряд своих встреч с проходившими через Ясную поляну отставными солдатами. Возможно, что именно в это время он встретился с солдатом, который послужил прототипом Митрича. Уже после написания драмы Толстой 13 января 1887 года писал жене из имения Олсуфьевых Никольского, где он гостил: «Нынче много ходил гулять – в караулке, в лесу, нашел солдата – Митрича живого» (ПЖ, стр. 305). 553 И. Тенеромо (И. Б. Фейнерман), свидетель весьма недостоверный, в своих воспоминаниях о Толстом также дает несколько указаний относительно прототипов «Власти тьмы». В заметке „Как создавалась «Власть тьмы»“, напечатанной в его книге «Живые речи Л. Н. Толстого», Одесса, 1908, стр. 151—156, Тенеромо передает рассказ крестьянина, которого направил к нему Толстой. Крестьянин заикающейся и заплетающейся речью якобы рассказал о том, что его сын Никифор, служивший на станции Козловка, сойдясь с кухаркой Мариной, которая после этого забеременела, отказывается на ней жениться. Девушка покушалась на самоубийство, но Никифор всё-таки упорствует. В тот же вечер, по словам Тенеромо, Толстой вместе с ним поехал в Козловку, чтобы усовестить парня. Дорогой Лев Николаевич с похвалой отзывался о крестьянине и об его манере говорить и вспомнил другую свою встречу с таким же богобоязненным и мягким стариком – крестьянином, работавшим золотарем в Туле и говорившим тоже заплетающейся речью, с добавками «тае, тае». Через месяц отец Никифора якобы вновь был у Толстого с известием, что свадьба сына с Мариной налаживается. Он привел с собой и свою жену старуху, которая восхитила Толстого своим языком, переполненным колоритными ругательствами и похожим на язык яснополянской крестьянки Надежды Зубастой, жены крестьянина Константина. Она была против женитьбы своего сына на Марине. Около того же времени (дело было весной или в начале лета 1886 г.) Давыдов, по словам якобы самого Толстого, рассказал ему о деле Колосковых. Всеми этими впечатлениями подсказаны были образы Акима, Никиты, Матрены и Марины в драме, написанной через несколько месяцев после этого. Во второй редакции заметки, напечатанной под тем же заглавием в книге «Живые слова Л. Н. Толстого», М. 1912, стр. 239—241, факты переданы не совсем так как в первой редакции. Соблазнитель Марины называется не Никифор, а Иван, о старике-золотаре, говорящем с прибавкой «тае», ничего не говорится, и «тае» усваивается отцу соблазнителя. Ничего не говорится и о приходе к Толстому матери Никифора – Ивана, и из изложения явствует, что не она послужила прототипомМатрены, а Надежда Зубастая. Толстой, оказывается, ездил в Козловку для увещевания соблазнителя Марины не один раз, а два – второй раз с Н. Н. Ге. Иначе во второй редакции заметки звучат и речи крестьян. Уже эта противоречивость в изложении одних и тех же фактов не позволяет полагаться на сообщения Тенеромо, так же как и на его передачу мыслей Толстого о существе драматического произведения и о процессе работы над «Властью тьмы», приведенную Тенеромо еще в третьем варианте – заметке «О театре», напечатанной первоначально в его же книжке «Живые речи Л. Н. Толстого», Спб. 1909, стр. 39—41. Но и помимо этого, мы располагаем характеристикой упоминаемой Тенеромо Надежды Зябревой (по прозвищу Зубастой), данной самим Толстым в «Записках христианина» и в дневнике 1881 г. (см. т. 49 настоящего издания), совершенно несходной стой, какую дает Тенеромо, и не дающей никаких оснований видеть в этой крестьянке прототип Матрены. В заметке «Старого литератора» (псевдоним П. А. Сергеенко) „Лев Толстой и «Власть тьмы»“, напечатанной в № 2 журнала «Рампа» за 1908 г., стр. 22—23, передаются сведения о прототипах «Власти тьмы», очевидно, основанные на заметке Тенеромо. 554 «Л. Н. Толстой и Н. Н. Ге. Переписка», изд. «Academia», стр. 94. 555 Том 85 настоящего издания, стр. 421. 556 Кн. Д. Оболенский. «О «Власти тьмы» гр. Л. Н. Толстого». – «Русское слово», № 212 от 13 сентября 1908 г. В фельетоне Г. Н. «Московские впечатления заезжего петербуржца», напечатанном в № 18 «С.-Петербургских ведомостей» от 18 января 1887 г., сообщалось о том, что драма Толстого, первоначально представленная в московскую цензуру без имени автора, была запрещена для печати в виду её «скабрезности и отсутствия всякой литературности». Это сообщение было перепечатано со ссылкой на «С.-Петербургские ведомости» в № 4 «Недели» за тот же год. 557 «Ежегодник императорских театров» сезон 1895—1896 г. Спб., 1897, стр. 139. 558 «Воспоминания С. А. Толстой». ТЕ, 1912, стр. 18. 559 ПЖ, стр. 303. 560 А. А. Стахович в письме к Толстому от 4 января 1887 г. писал о своём чтении драмы у гр. Е. И. Шуваловой (АТБ). 561 А. С. Суворин в № 3898 газеты «Новое время» от 5 января 1887 г. поместил статью «По поводу драмы Л. Н. Толстого», в которой он, на основании знакомства с драмой по рукописи, дает ей очень высокую оценку. 562 ТЕ, 1913, стр. 42—43. 563 В связи с чтением драмы у А. А. Толстой Лев Николаевич писал ей в январе 1887 г.: «Узнал, что вы – несчастная – слушаете моё ужасное сочинение. Право, это не слова: я истинно считаю это сочинение вовсе не заслуживающим тех разговоров, которые о ней идут в вашем обществе. Надеюсь, что она (пьеса) будет полезна для тех. для «большого света», для которого я писал ее, но вам она совсем не нужна». ПТ, стр. 346. 564 ТЕ, 1912, стр. 43. 565 Там же, стр. 43. 566 Там же, стр. 44. 567 Об этом извещал Черткова Толстой в письме от 21 января 1887 г. (ГТМ—AЧ). 568 «См. «Правительственный вестник» 1887 г., № 46 от 1 марта. «Список изданий, вышедших в России с 1 по 8 февраля 1887 г.». 569 Там же, № 51 от 8 марта. «Список изданий, вышедших в России с 9 по 15 февраля 1887 г.». 570 Там же, № 56 от 16 марта. «Список изданий, вышедших в России с 16 по 21 февраля 1887 г.». 571 Там же, № 64 от 24 марта. «Список изданий, вышедших в России с 1 по 8 марта 1887 г.». 572 Там же, № 57 от 15 марта. «Список изданий, вышедших в России с 24 по 28 февраля 1887 г.». 573 Это издание в «Правительственном вестнике» не зарегистрировано. 574 «Правительственный вестник» 1887 г., №№ 82 от 19 апреля и 88 от 26 апреля. «Список изданий, вышедших в России с 16 по 23 марта и с 24 по 31 марта 1887 г.». 575 «Правительственный вестник» 1887 г., № 104 от 20 мая. «Список изданий, вышедших в России с 16 по 23 апреля 1886 г.». 576 Подчеркнуто Толстым. 577 ТЕ, 1913, стр. 49. 578 Цензурная история «Власти тьмы» изложена в статье Ф. Раскольникова «Цензурные мытарства Л. Н. Толстого-драматурга (По неопубликованным архивным материалам)». – «Красная новь» 1928, № 11, стр. 135—139. 579 Письмо А. А. Стаховича хранится в АТБ и частично напечатано с ошибочной датой 11 ноября 1886 г. в приложении к статье «Клочки воспоминаний», ТЕ, 1912, стр. 39—44. 580 «К. П. Победоносцев и его корреспонденты. Письма и записки». Том I. Novum regnum. Гос. издат. М. – Пгр. 1923, стр. 687. 581 «Письма Победоносцева к Александру III»: – «Новая Москва» 1926, стр. 130—134. Курсивом напечатано – подчеркнутое Победоносцевым. 582 «К. П. Победоносцев и его корреспонденты», т. I, стр. 643. 583 Е. М. Феоктистов, «За кулисами политики и литературы», изд. «Прибой». Л. 1929, стр. 283. 584 «К. П. Победоносцев и его корреспонденты», т. I, стр. 687. 585 Сам Толстой в ответ на запрос актера Александринского театра П. М. Свободина от 5 марта 1887 г. сделал подробные указания, как нужно играть роль Акима. (Письмо Толстого напечатано в заметке А. С. Полякова «К истории постановки «Власти тьмы». – «Бирюч петроградских государственных театров». Июнь – август, Пгр. 1919, стр. 149.) О репетициях «Власти тьмы» в Александринском театре в 1887 г. см. заметки в «Новом времени», 1887, №№ 3938, 3947, 3949, 3975, в «Еженедельном обозрении», 1887, № 168, и в «Театральном мирке», 1887, № 8. 586 «ТТ, 2, стр. 51. 587 «Красный архив» 1922, I, стр. 417. 588 «Московские церковные ведомости» 1887, № 18 от 3 мая. 589 Ф. Раскольников. Указ. статья, стр. 138. 590 См. В. Давыдов, «Из воспоминаний актера». – «Международный толстовский альманах», составленный П. Сергеенко. Издательство «Книга». М. 1909, стр. 42—47. 591 См. «Первая постановка «Власти тьмы» на любительской сцене в 1890 г. (Из воспоминаний А. В. Приселкова)». – «Ежегодник императорских театров», 1909, в. I, стр. 29 и след. 592 Около того же времени, в августе 1895 г., А. С. Суворин, бывший председателем литературно-артистического кружка, обратился непосредственно к Толстому с просьбой приспособить (видимо, цензурно) «Власть тьмы» к постановке на сцене. См. запись в дневнике С. И. Танеева от 3 августа 1895 г. «С. И. Танеев. Личность, творчество, документы его жизни». Гос. издат. М. 1925, стр. 61. Письмо Суворина в архиве Толстого не сохранилось. Ответ Толстого на это обращение нам неизвестен. 593 См. П. Гнедич, «Из старой записной книжки. «Власть тьмы» и цензура». – «Бирюч петроградских императорских театров», 1918, 4, стр. 62—64. Его же, «Книга жизни. Воспоминания 1855—1918», изд. «Прибой». Л. 1929, стр. 228—229. Ф. Раскольников. Указ. статья, стр. 138—139. 594 См. Е. М., «Власть тьмы» на сцене народного театра». – «Бирюч петроградских театров», 1918, 3, стр. 32—34. А. Поляков. Указ. заметка, стр. 150. Литературу о других постановках «Власти тьмы» в Петербурге, Москве и в провинции см. в книгах Ю. Битовта «Граф Л. Н. Толстой в литературе и искусстве». М. 1903, стр. 293—299, и С. Балухатого и О. Писемской «Справочник по Толстому», Гос. издат. М. – Л. 1928, стр. 110—112. В связи с постановкой пьесы в московском Малом театре к Толстому в Ясную поляну 4 ноября 1895 г. ездили за указаниями художник-декоратор К. Ф. Вальц и режиссер театра С. А. Черневский, а затем вскоре помощник Вальца. Об этом Толстой записывает в дневнике: «Были режиссер и декоратор» (запись 5 ноября) и «Был помощник Вальца» (запись 7 ноября). Как сообщает К. Ф. Вальц, Толстой «входил до мелочей во всё, касающееся постановки, обсуждая каждую ничтожную подробность». «Лев Николаевич, например, потребовал, – продолжает К. Ф. Вальц, – чтобы постановка была сделана не только вообще верно, но и этнографически верно, чтобы декорации дали не только деревню, но именно деревню Тульской губернии». Под руководством дочерей Толстого приехавшими были закуплены образцы одежды и предметов домашнего обихода крестьян Тульской губернии. См. «Литературное обозрение» 1895 г., №47, стр. 1316—1318. В связи с этой же постановкой Толстой, видимо, на репетиции «Власти тьмы» в московском Малом театре (см. запись в дневнике от 7 декабря, после трехнедельного перерыва: „За это время был в театре на репетициях «Власти тьмы»“) беседовали с артистами, дав обстоятельное истолкование главных ролей пьесы и указав, как, по его мнению, их нужно играть. См. «Курьер торговли и промышленности» 1895 г., № 343, от 14 декабря. 595 Ф. Раскольников. Указ. статья, стр. 139. 596 См. H. Н. Апостолов, «Лев Толстой и русское самодержавие». Гoc. издат. М.—Л. 1930, стр. 88—90. 597 А. Поляков. Указ. заметка, стр. 150. 598 Явная описка: следует 1886. 599 Примечание В. Г. Черткова в «Сочинениях Л. Н. Толстого» под ред. П. И. Бирюкова, т. XVI, изд. «Русского слова», М. 1913, стр. 244. 600 ТЕ, 1913, стр. 42. 601 ПЖ, стр. 301. 602 Там же, стр. 303. 603 ТЕ, 1913, стр. 46. 604 Там же, стр. 47. 605 Там же, стр. 50. 606 Там же, стр. 52. 607 «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого», под ред. П. И. Бирюкова, т. XVI, изд. «Русского слова», стр. 245. 608 ТЕ, 1913, стр. 55. 609 «Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого», под редакцией П. И. Бирюкова, т. XVI, изд. «Русского слова», стр. 245. 610 «Толстой. Памятники творчества и жизни», 2. М. 1920, стр. 181. 611 Там же, стр. 185. 612 Там же, стр. 185. 613 Повидимому, о начале новой философской работы Толстой сообщил в октябре и Н. Н. Страхову, потому что последний, отвечая на несохранившиеся письма к нему Толстого, замечает в письме от 2 ноября 1886 г.: «Какая радость, что у вас является новая работа! Художество, самая свободная и самая глубокая форма, в которой мы можем выражать свою душу, находится вполне в Вашей власти. – Но Вы, теперь, если будете писать, дадите нам христианское художество…» ПС, стр. 339). В письме от 11 декабря 1886 г.: «Вот бесценный Лев Николаевич, немножко моей метафизики, и она сходится с Вашею в мысли о господствующем значении сознания. И я думаю, что сознание есть высшая сила мира» (там же, стр. 341). 614 В комментариях редакциями мы называем крупнейшие этапы работы автора над произведением, переделками работу менее важную (хотя бы и значительную количественно), но проведенную по всему тексту произведения, правками – правочную работу над отдельными частями – кусками текста, вариантами или набросками называем параллельные разновидности текста, составляющие своеобразные (другими лишь словами переданные) дублетные формы. 615 Реферат Н. Я. Грота «О свободе воли» был напечатан сначала в «Русских ведомостях» 1887, № 75 от 18 марта. Позже он был напечатан в «Трудах Московского Психологического Общества», М. 1889, III. См. также «Вопросы философии и психологии», 1889, I, стр. 100. Л. Н. Толстой был избран действительным, а впоследствии почетным членом Московского Психологического Общества. 616 Об участии Толстого в прениях см. в отчете о заседании 25 февраля «Русские ведомости» 1887, № 73 от 16 марта. 617 Краткий отчет о реферате Толстого был помещен также в журнале «Звезда» 1887 г. № 13 от 28 марта. Текст «Русских ведомостей» неоднократно перепечатывался в собраниях сочинений Толстого», именно: 1) «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть XV. Издание 12-е. Москва 1911, стр. 504—510. 2) «Полное собрание сочинений Льва Николаевича Толстого», т. XIII. Под ред. и с примечаниями П. И. Бирюкова. Изд. Т-ва И. Д. Сытина. Москва 1913, стр. 467—481.3) То же, прилож. к журн. «Вокруг Света» за 1913 г., т. XVII, кн. XXXIII, стр. 373—385. 4) Сочинения Льва Николаевича Толстого, т. XXIV – «Жизнь для всех». СПБ. 1912, стр. 201—225. 5) Л. Н.Толстой, «Так что же нам делать». «О жизни». Берлин. 1920, стр. 503—523. 618 И. Н. Крамской – художник, рисовавший Л. Н. Толстого, умер 24 марта 1887 года. 619 [«Вот стою я, жалкий глупец! и стал не умнее, чем прежде»], Гете. «Фауст» Трагедии часть первая. 1 ночь. 620 П.И. Бирюков (III, стр. 67) приводит иное заглавие для доклада Толстого «Жизнь бесконечная», но источники этого заглавия, к сожалению, не приводятся. Между тем ни рукописи, ни известные нам другие материалы за Толстовской работой этого заглавия не закрепляют. 621 В этом же этапе Толстой пытается набросать на одной из вставок небольшой план статьи. Его издаем под № 4 черновых вариантов. 622 Упоминает о работе Толстого и H. Н. Страхов в письме к нему от 25 апр.: «…конечно, очень жажду и с Вами повидаться, поговорить, если Бог пошлет благодать, о жизни и смерти, о чем Вы пишете» (ПС, стр. 349). 623 П. И. Бирюков. 624 [Знаете, мой милый, я только-что исправила вашу прозу, к великому негодованию вашего свояка,] 625 [И вы хорошо сделали: я дорожу только мыслью и не обращаю ни малейшего внимания на слог.] 626 Так как копия Б сделана рукой С. А. Толстой, а она приехала в деревню из Москвы в середине мая, то серединой мая можно датировать начало переделок и правок четвертой редакции. 627 В этом этапе работы любопытна попытка Толстого начать конспектировать текст. Такой конспект (Описание № 125) дан в виде оглавления к начальной части текста и издается нами среди черновиков под № 5. 628 Среди рукописей «О жизни» находится небольшая группа листков и копий (№№ 370—388), которые были написаны Толстым и не использованы в работе. Один листок представляет еще один вид своеобразного конспекта-схемы мысли для ряда глав (издаем его среди черновых вариантов под № 3 по рукописи № 374). 629 M. Л. Толстая. 630 П. И. Бирюков. 631 С американкой Hapgood Толстой, повидимому, в том же 1888 г. познакомился лично, потому что дневники его хранят ряд записей о ней. 632 Перевод на датский язык Em. Hansen: On Livets Betydning Betragtninger af Grev Lеo Tolst?j. Oversat fra russisk af Em. Hansen. Kjobenhavn Andr. Schous Forlag. 1889. 8° 251 + 3 ненум. стр. Перевод на чешский язык Iosef Cerny Spisy hrabete Lva Nikolajevice Tolstеho preklad rediguje I romir Hruby. Svazek 8. Iulius—Vlada tmy. – О ?ivote. V Praze. 1895. Tiskem a nаkladem I. Otty. 8°. 347 str. (Ruska knihovna. XXIII). Текст О ?ivote на стр. 215—247. В оглавлении переводчиком статьи назван Josef Cerny. Второй перевод на чешский язык: О ?ivote od L. N. Tolstеho рrеiо?il dr. VI. Кri?еk. Druhе opraven? Vydаni. V Praze. Iosef Pelcl. 1904 (Knihovna Roshledu VI. Vydav? a porаda Josef Pelcl). 16°, 172 str. Перевод на итальянский язык Leonardo Tucci: Leone Tolstoi. Della vita. Traduzione del Dott. Leonardo Tucci. Citt? di Castello. 1903, 8°, 229 p. (Biblioteca S. Lapa di littere e sienze, nun. 4). Перевод на немецкий язык Adel Berger: Graf Leo Tolstoi. Ueber das Leben. Deutsch von Adele Berger. Berlin. Hugo Steinitz Verlag. 8°. 248 S. Без обозначения года издания, но с пометкой на переплете 1891. То же. Zweite Auflage. Berlin. Sw. Hugo Steinitz Verlag. 1902, 8°, 226 S. Второй перевод на немецкий язык Be hr: Graf Leo Tolstoj, Ueber das Leben. Ubersetz von Behr. Leipzig. s. a. 8°. Duncker und Humblot. (Это издание было нам недоступно.) Tolstoj. Leo N. Das Leben. (L. N. Tolstoi S?mtliche Werke. I Serie. Bd. 5. Leipzig. 1902 Diederichs). Это издание было нам недоступно). 633 Оно ускользнуло от внимания библиографического указателя А. Бема и В. Срезневского. 634 Простыми переизданиями текста «Недели» были: а) Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. Произведения последних годов. М. 1890. На стр. 269—339: „Последние главы книги «О жизни»“. б) «Сочинения графа Л. Н. Толстого. Часть тринадцатая. Произведения последних годов», изд. первое. М. 1891. Новейшие произведения. На стр. 13—83: Последние главы книги «О жизни». в) То же, издание второе. М. 1891. На стр. 13—83: „Последние главы книги «О жизни»“. г) «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Том двенадцатый. Произведения последних годов, изд. девятое. М. 1893. На стр. 411—466. „Последние главы книги «О жизни»“. д) «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Часть двенадцатая. Произведения последних годов, издание десятое. М. 1897. На стр. 493—562: „Последние главы книги «О жизни»“. е) «Сочинения графа Л. Н. Толстого». Часть одиннадцатая, изд. одиннадцатое. М. 1903. На стр. 413—472: „Последние главы книги «О жизни»“. 635 А. К. Черткова. 636 Bolton Hall (род. в 1854 г.), писатель, сторонник популяризации в массах идей Генри Джорджа. Написал несколько статей о Толстом. Кроме приведенного дальше, известны еще два письма Толстого к Голлу: Одно / февр. 1907 г. по поводу идеи непротивления, другое – 28 марта 1908 г. благодарность за справку. Письма и подробности о Б. Голле см. в томе переписки Толстого за 1890-е гг. Им же составлена книга: What Tolstoy taught. Edited by Bolton Hall. New York. 1911. В нее вошли выдержки из книги «О жизни». 637 Все последующие рукописи с шифром Б5—22 находятся в бумажной обложке с записью рукой С. А. Толстой синими чернилами: «Разрозненные листы к статье о жизни и смерти. Переписаны в разных порядках и складывались по мере переделки статьи. 1887 г. март». 638 Окончательной будет везде называться пагинация красным карандашом, сделанная в № 293. 639 В. А. Гольцев (1850—1906) один из соредакторов «Русской мысли», сотрудник «Русских ведомостей», до начала журнальной деятельности читал лекции в московском университете. 640 П. И. Бирюков. 641 А. Н. Дунаев – директор Московского торгового банка, знакомый семьи Толстых, близкий Толстому по взглядам. 642 Л. Л. Толстой, сын Толстого. 643 Михаил Фомич Крюков, лакей в семье Толстых. 644 [в ряд, в параллель] 645 [лаун-теннисом.] 646 Толстой пишет так это слово (по Гроту). Чтобы не печатать текст двойной орфографией, мы сохраняем везде «сумашедший». 647 Что Толстой познакомился с легендой именно по сборнику Афанасьева, к которому он обращался и ранее, при писании народных рассказов, явствует из ряда совпадений обработки с обоими вариантами, вплоть до деталей, как, например, прозвание героя легенды «мехоношей», которое мы находим и в обработке Толстого и в рукописном варианте легенды. 648 M-me Se?ron—гувернантка в доме Толстых в это время, подарившая Льву Николаевичу записную книжку. 649 А. И. Орлов, «Н. В. Гоголь, как учитель жизни», изд. «Посредник», № 45, М. 1888. 650 Курсивом печатаются места, составляющие написания рукой Л. Н. Толстого. 651 Против этого абзаца пометка Л. Н. Толстого: «Вся глава эта неясна».