XII

Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла; он в деревню — нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору, так легко опирается ногой, так колеблется ее стан. Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как будто улетает. Он с полугоры начал звать ее. Она подождет его, и только он подойдет сажени на две, она двинется вперед и опять оставит большое пространство между ним и собой, остановится и смеется. Он наконец остановился, уверенный, что она не уйдет от него. И она сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой. Они вошли в рощу: он снял шляпу, а она платком отерла ему лоб и начала махать зонтиком в лицо. Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг увлекалась нежным порывом, потом впадала внезапно в задумчивость. — Угадай, что я делала вчера? — спросила она, когда они сели в тени. — Читала? Она потрясла головой. — Писала? — Нет. — Пела? — Нет. Гадала! — сказала она. — Графинина экономка была вчера; она умеет гадать на картах, и я попросила. — Ну, что ж? — Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде... Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне думает бубновый король. Когда она хотела говорить, о ком я думаю, я смешала карты и убежала. Ты думаешь обо мне? — вдруг спросила она. — Ах, — сказал он. — Если б можно было поменьше думать! — А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье. — Это любовь! — патетически произнес он. — Что? Лиловое платье? — Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно; лень, хочется лечь и ни о чем не думать... Люби, не стыдись своей любви... Вдруг он замолчал. «Что это я говорю? ведь я не за тем пришел!» — подумал он и стал откашливаться; нахмурил было брови. — А если я вдруг умру? — спросила она. — Какая мысль! — небрежно сказал он. — Да, — говорила она, — я простужусь, сделается горячка; ты придешь сюда — меня нет, пойдешь к нам — скажут: больна; завтра то же; ставни у меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает... — Ах!.. — вдруг сказал Обломов. Она засмеялась. — Что с тобой будет тогда? — спросила она, глядя ему в лицо. — Что? С ума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь! — Нет, нет, перестань! — говорила она боязливо. — До чего мы договорились! Только ты не приходи ко мне мертвый: я боюсь покойников... Он засмеялся, и она тоже. — Боже мой, какие мы дети! — сказала она, отрезвляясь от этой болтовни. Он опять откашлянулся. — Послушай... я хотел сказать. — Что? — спросила она, живо обернувшись к нему. Он боязливо молчал. — Ну, говори же, — спрашивала она, слегка дергая его за рукав. — Ничего, так... — проговорил он оробев. — Нет, у тебя что-то есть на уме? Он молчал. — Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, — сказала она. — Нет, скажи! — вдруг прибавила опять. — Да ничего нет, вздор. — Нет, нет, что-то есть, говори! — приставала она, крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было ворочать лицо то вправо, то влево, чтоб не поцеловать ее. Он бы не ворочал, но у него в ушах гремело ее грозное «никогда». — Скажи же!.. — приставала она. — Не могу, не нужно... — отговаривался он. — Как же ты проповедовал, что «доверенность есть основа взаимного счастья», что «не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга». Чьи это слова? — Я хотел только сказать, — начал он медленно, — что я так люблю тебя, так люблю, что если б... Он медлил. — Ну? — нетерпеливо спросила она. — Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы способнее сделать тебя счастливой, я бы... молча проглотил свое горе и уступил ему место. Она вдруг выпустила из рук его сюртук. — Зачем? — с удивлением спросила она. — Я не понимаю этого. Я не уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрено, я не понимаю. Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям. — Значит, ты не любишь меня? — спросила она потом. — Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой. — Да зачем? Кто тебя просит? — Я говорю в таком случае, если б ты полюбила другого. — Другого! Ты с ума сошел? Зачем, если люблю тебя? Разве ты полюбишь другую? — Что ты слушаешь меня? Я бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то и сказать-то хотел совсем. — Что ж ты хотел сказать? — Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват. — В чем? Как? — спрашивала она. — Не любишь? Пошутил, может быть? Говори скорей! — Нет, нет, все не то! — говорил он с тоской. — Вот видишь ли что... — нерешительно начал он, — мы видимся с тобой... тихонько. — Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю ma tante, что видела тебя. — Ужель всякий раз? — с беспокойством спросил он. — Что ж тут дурного? — Я виноват: мне давно бы следовало сказать тебе, что это... не делается. — Ты говорил, — сказала она. — Говорил? А! Ведь в самом деле я... намекал. Так, значит, я сделал свое дело. Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя ответственности. — Еще что? — спросила она. — Еще... — да только, — ответил он. — Неправда, — положительно заметила Ольга, — есть что-то; ты не все сказал. — Да я думал... — начал он, желая дать небрежный тон словам, — что... Он остановился; она ждала. — Что нам надо видеться реже... — Он робко взглянул на нее. Она молчала. — Почему? — спросила она потом, подумав. — Меня грызет змея: это — совесть... Мы так долго остаемся наедине: я волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна... я боюсь... — с трудом договорил он. — Чего? — Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек не властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к невинности — все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит страсть; он перестает владеть собой — и тогда под ногами открывается бездна. Он даже вздрогнул. — Ну, что ж? Пусть открывается! — сказала она, глядя на него во все глаза. Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить. Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела. — Ты все глупости говоришь! — скороговоркой заметила она, глядя в сторону. — Никаких я молний не видела у тебя в глазах... ты смотришь на меня большею частью, как... моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась. — Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю... и не все еще сказал. — Что еще? — спросила она. — Какая там бездна? Он вздохнул. — А то, что не надо нам видеться... наедине... — Почему? — Нехорошо... Она задумалась. — Да, говорят, это нехорошо, — сказала она в раздумье, — да почему? — Что скажут, когда узнают, когда разнесется... — Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? — спросила она. — Тетка, — сказал Обломов. — Тетка? Ольга печально и отрицательно покачала головой: — Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем, она бы не пошла искать и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и что делала. Кто ж еще? — Другие, все... Намедни Сонечка смотрела на тебя и на меня, улыбалась, и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже. Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор. — Пока она смотрела только на меня, — прибавил он, — я ничего; но когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели... — Ну? — спросила она холодно. — Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя... Я давно хотел поговорить с тобой... — Напрасная забота! — возразила она. — Я знала и без тебя. — Как знала? — спросил он с удивлением. — Так. Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня, язвила, даже учила, как мне вести себя с тобой. — И ты мне ни слова, Ольга! — упрекнул он. — Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе! — Что ж ты отвечала ей? — спросил он. — Ничего! Что было отвечать на это? Покраснела только. — Боже мой! До чего дошло: ты краснеешь! — с ужасом сказал он. — Как мы неосторожны! Что выйдет из этого? Он вопросительно глядел на нее. — Не знаю, — кратко сказала она. Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой, почерпнуть в ее глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и решительного ответа, упал духом. Лицо у него подернулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг. Внутри его уже разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу; перед ним толпились: Сонечка с мужем, гости; слышались их толки, смех. Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит на него и еще холоднее говорит свое «не знаю». А он не потрудился или не умел вникнуть в сокровенный смысл этого «не знаю». И он молчал: без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело бы и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою: надо его сорвать. Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала с ветки косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик. — Куда? Так рано! — вдруг, очнувшись, спросил он. — Нет, поздно. Ты правду сказал, — с задумчивым унынием говорила она, — мы зашли далеко, а выхода нет: надо скорей расстаться и замести след прошлого. Прощай! — сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла было по дорожке. — Ольга, помилуй, бог с тобой! Как не видаться! Да я... Ольга! Она не слушала и пошла скорее; песок сухо трещал под ее ботинками. — Ольга Сергеевна! — крикнул он. Не слышит, идет. — Ради бога, воротись! — не голосом, а слезами кричал он. — Ведь и преступника надо выслушать... Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот женщины! Он сел и закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно. — Ушла! — сказал он почти в ужасе и поднял голову. Ольга перед ним. Он радостно схватил ее руку. — Ты не ушла, не уйдешь?.. — говорил он. — Не уходи: помни, что если ты уйдешь — я мертвый человек! — А если не уйду, я преступница и ты тоже: помни это, Илья. — Ах, нет... — Как нет? Если Сонечка с мужем застанет нас еще раз вместе, — я погибла. Он вздрогнул. — Послушай, — торопливо и запинаясь, начал он, — я не все сказал... — и остановился. То, что дома казалось ему так просто, естественно, необходимо, так улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной. У него захватывало дух перешагнуть через нее. Шаг предстоял решительный, смелый. — Кто-то идет! — сказала Ольга. В боковой дорожке послышались шаги. — Уж не Сонечка ли? — спросил Обломов, с неподвижными от ужаса глазами. Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Обломова отлегло от сердца. — Ольга, — торопливо начал он и взял ее за руку, — пойдем отсюда вон туда, где никого нет. Сядем здесь. Он посадил ее на скамью, а сам сел на траве, подле нее. — Ты вспыхнула, ушла, а я не все сказал, Ольга, — проговорил он. — И опять уйду и не ворочусь более, если ты будешь играть мной, — заговорила она. — Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может быть, ты захотел бы видеть меня у ног своих и так, мало-помалу, сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня, а после спрашивать, что нам делать? Помните, Илья Ильич, — вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, — что я много выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую вы играете... но слез моих вы больше не увидите... — Ах, ей-богу, я не играю! — сказал он убедительно. — Тем хуже для вас, — сухо заметила она. — На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и не знала, что мне делать; теперь знаю, — решительно заключила она, готовясь уйти, — и с вами советоваться не стану. — И я знаю, — сказал он, удерживая ее за руку и усаживая на скамью, и на минуту замолчал, собираясь с духом. — Представь, — начал он, — сердце у меня переполнено одним желанием, голова — одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как... Помоги мне, Ольга. — Я не знаю, что у вас на уме... — О, ради бога, без этого вы: твой гордый взгляд убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит... Она засмеялась. — Ты сумасшедший! — сказала она, положив ему руку на голову. — Вот так, вот я получил дар мысли и слова! Ольга, — сказал он, став перед ней на колени, — будь моей женой! Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону. — Ольга, дай мне руку! — продолжал он. Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она не отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо — она отворачивалась все больше. — Молчание? — сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку. — Знак согласия! — договорила она тихо, все еще не глядя на него. — Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? — спросил он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии, о слезах. — То же, что ты, — отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес; только волнение груди показывало, что она сдерживает себя. «Есть ли у ней слезы на глазах?» — думал Обломов, но она упорно смотрела вниз. — Ты равнодушна, ты покойна? — говорил он, стараясь притянуть ее за руку к себе. — Не равнодушна, но покойна. — Отчего ж? — Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли. — Давно! — с изумлением повторил он. — Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени... я мысленно назвала тебя... Она не договорила. — С той минуты! Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них. — Бездна разверзается, молнии блещут... осторожнее! — лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком. Он вспомнил грозное «никогда» и присмирел. — Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила... — говорил он. — Мы не выходим замуж, нас выдают или берут. — С той минуты... ужели?.. — задумчиво повторил он. — Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? — гордо сказала она. — Так это... — начал он, меняясь в лице и выпуская ее руку. У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя! И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия! Как это понять! В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения... Любит она или только выходит замуж? — Но есть другой путь к счастью, — сказал он. — Какой? — спросила она. — Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает... Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких... — Я не знаю, какой это путь. — Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием, молвой, уважением и находит награду в любви... она заменяет ей все. — Разве нам нужен этот путь? — Нет. — Ты хотел бы этим путем искать счастья на счет моего спокойствия, потери уважения? — О нет, нет! Клянусь богом, ни за что, — горячо сказал он. — Зачем же ты заговорил о нем? — Право, и сам не знаю... — А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли? — Да, кажется, ты угадала... Что ж? — Никогда, ни за что! — твердо сказала она. Он задумался, потом вздохнул. — Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть — и все любить. Он вопросительно взглянул ей в лицо: она ничего; только складка над бровью шевельнулась, а лицо покойно. — Представь, — говорил он, — что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече! Ольга улыбнулась, и взгляд ее был так же ясен. А Обломов увлекался потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим. — Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой... Он поглядел на нее: она прилежно двигает зонтиком камешек по песку. — Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования; какой-нибудь один из них пересел бы от тебя... а гордость бы у тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их. — К чему ты говоришь мне эти ужасы? — сказала она покойно. — Я не пойду никогда этим путем. — Никогда? — уныло спросил Обломов. — Никогда! — повторила она. — Да, — говорил он задумчиво, — у тебя недостало бы силы взглянуть стыду в глаза. Может быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла — да? Он все заглядывал ей в глаза, что она. Она смотрит весело; картина ужаса не смутила ее; на губах ее играла легкая улыбка. — Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, — сказала она, — можно нейти тем путем и любить еще сильнее. — Отчего же бы ты не пошла по этому пути, — спросил он настойчиво, почти с досадой, — если тебе не страшно?.. — Оттого, что на нем... впоследствии всегда... расстаются, — сказала она, — а я... расстаться с тобой!.. Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо: — Никогда! Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам.